Напомню, что во времена развитого социализма, когда "на проблемы смотрели ширше, а к людям относились мягше", уволить офицера из рядов Вооружённых сил по причине пьянства было делом почти невозможным. С такими офицерами цацкалось начальство, с ними нянчилась партийная или комсомольская организация, их брали на поруки, их судили товарищеским и офицерским судом, их "продёргивали" в стенной печати, их клеймили позором, их всячески воспитывали и перевоспитывали, но увольняли редко, я бы даже сказал - исчезающе редко.
Когда я приехал в Орловку молодым лейтенантом, я обратил внимание на одного потрёпанного жизнью техника. На вид ему можно было дать лет сорок, а в понедельник утром - так и все пятьдесят. И тем не менее он всё ещё был лейтенантом. Повседневно мы в Орловке ходили в лётно-технической форме одежды - без знаков различия, но на первом же строевом смотре я заметил на погонах странного техника, кроме двух лейтенантских звёздочек, ещё и две дырки, соответствующие расположению звёздочек капитанских. Вскоре выяснилось, что офицер этот в своё время благополучно дослужился до капитана, но потом по каким-то причинам начал пить, пустился во все тяжкие, был разжалован сначала до старшего лейтенанта, а потом и до лейтенанта и в конце концов "сослан" на Дальний Восток - разумеется, в Орловку. Фамилия этого "заслуженного" офицера была Большаков, но после одного примечательного эпизода иначе, как "моисеевским крестником" или "карьерюгой", его в полку уже не называли...
Осенью 1986-го - одной из первых, ещё робких, ошалело-перепуганных "ласточек" Перестройки - залетела к нам в Орловку идея проведения Инспекторского опроса: процедуры, предусмотренной Уставом внутренней службы, но никогда в Орловском гарнизоне до этого не проводившейся по причине... Да по причине того, что - Орловка! Приурочить Инспекторский опрос решили к общегарнизонному строевому смотру, традиционно проводимому в первый день нового учебного года, то есть 1 декабря. В армии у нас ведь всё - через... тыльную сторону ствола, и новый год начинается не как у всех нормальных людей, а именно и только 1 декабря!
Вначале долго искали и никак не могли найти барабан. А когда, уже было отчаявшись, всё же нашли и привезли его чуть ли не из Владивостока, то ещё дольше - по вечерам, по окончании основного рабочего дня, на взлётно-посадочной полосе аэродрома, на этом импровизированном авиационном плацу, размерам которого вечно желчно завидуют пехотные генералы, - под бой этого самого, нечаянно обретённого барабана раз за разом репетировали развод личного состава "к инспекторскому опросу": из колонны подразделений - в общий строй, в несколько шеренг по одному, по категориям.
- Смирна-а-а!!! - зычно командовал командир полка, и строй напряжённо замирал. - Напра!!.. ВА!!! - "Бам-Бум!" - ударял барабан, и все десять батальонных "коробок" со сдвоенным шорохом поворачивались направо. - К инспекторскому опросу!!.. В шеренгу по одному!!.. По категориям!!.. - напрягая жилы на шее, продолжал надрываться командир. - Дистанция между шеренгами - десять шагов!!.. Шагом!!.. АРШ!!!..
"Бум!-Бум!-Бум!-Бум!.." - начинал ритмично бить барабан, и вся, плотно спрессованная, исходящая морозным паром дыхания, человеческая масса приходила в движение: "коробки" подразделений начинали ритмично топтаться на месте, а из них, как будто выдёргиваемые за невидимые ниточки, выскакивали отдельные военнослужащие и, в такт барабану отбивая шаг по бетону, сходились, смыкались по мере удаления от общего строя в свой отдельный одношереножный развёрнутый строй: первая шеренга - заместители командиров частей; вторая - командиры подразделений и начальники служб; третья - остальные старшие офицеры; четвёртая - самая многочисленная - младшие офицеры...
Вот с этой-то четвёртой шеренгой и возникала всё время заминка. Младших офицеров было много, слишком много. Чтобы уместиться в шеренгу по одному, им надо было расходиться далеко в стороны по бетонке, сделать это быстро и чётко не получалось, офицеры наступали друг другу на пятки, сбивали шаг, возникала суета, толкотня - в общем, получалось бестолково и, в целом, неэстетично.
- Первая! Что вы там все топчетесь, как медведь перед сраньём?!.. - лужёным, казалось не боящимся никаких морозов, голосом комментировал очередную неудачную попытку перестроения командир. - Шире шаг!.. Батальон! А вы там что, в штаны все поналожили для сугреву?! Кто там раскорячился, как корова перед случкой?! В ногу!! В ногу, вашу мать!! Барабан слушайте, раззявы!!.. ОБС! Куда вы, бля, напираете?! Осади! Осади, говорю!!.. ТЭЧ! Дистанцию держать!! Диста... Стоп!!!.. Сначала! Всем на исходную!..
В конце концов, после многодневных титанических усилий, всё было более или менее отрепетировано.
1 декабря мы были построены на ВПП за добрый час до прилёта инспекторской комиссии. А так просто. В качестве, так сказать, "ефрейторского зазора". В шинельках, в тесных хромовых сапогах, в шапках с поднятыми "ушами", в тонких шерстяных перчатках, на продуваемой всеми ветрами, прокалённой тридцатиградусным морозом бетонке мы за этот час превратились во что-то среднее между ледяными статуями и полуобмороженными пингвинами. Наконец над дальним лесом появилась жирная, коптящая небо, точка и инспекторский Ан-26, плюхнувшись в отдалении на бетон, медленно подрулил к нашему вконец задубевшему строю. Дверца в борту распахнулась, и из жаркого самолётного чрева, как из разверзшейся преисподней, в клубах пара, по стремянке неспешно спустился проверяющий - начальник штаба Дальневосточного округа генерал-лейтенант Моисеев. Следом, позёвывая и разминая затёкшие от долгого полёта члены, потянулись сопровождающие его лица. Вся эта сытая и распаренная (некоторые - в легкомысленных фуражечках и без перчаток!) "гоп-компания", потоптавшись некоторое время возле самолёта, двинулась к нам. И началось!..
Вначале был проведён обычный строевой смотр: с проверкой формы одежды, с индивидуальной и групповой строевой подготовкой, с прохождением подразделений торжественным маршем и с прохождением подразделений с песней. Ну, а потом...
- К инспекторскому опросу!!.. По категориям!!.. Дистанция!!.. Шагом!!.. АРШ!!..
"Бум!-Бум!-Бум!.."
Репетиции не прошли даром. Несмотря на всеобщую замороженность и, как следствие, телесную одеревенелость и мозговую заторможенность, развод по категориям прошёл на загляденье. Генерал Моисеев одобрительно покивал командиру полка и двинулся вдоль постукивающего зубами строя.
Процедура инспекторского опроса выглядела следующим образом. Генерал останавливался напротив очередного военнослужащего и впивался в него взглядом. Офицер, с трудом изобразив из своего задубевше-заиндивевшего тела более или менее приемлемую строевую стойку, представлялся. "Жалобы, заявления, вопросы по прохождению службы есть?" - интересовался генерал. "Никак нет!" - бодро каркал свежезамороженный военнослужащий, и удовлетворённая комиссия следовала дальше.
Изредка жалобы или вопросы всё же возникали, и тогда генерал, внимательно выслушав офицера, кивал одному из своих заместителей и тот, выхватывая на ходу блокнот, спешил к жалобщику, дабы зафиксировать его претензии в письменном виде. Процесс получался долгим, изматывающе долгим, и мы, лишь слегка оттаявшие за время хождения строем и с песней, вновь начали окостеневать на ледяном, пронизывающем аэродромном ветру. Генеральская свита к этому времени уже тоже изрядно подрастеряла свой столичный лоск: она притоптывала лакированными ботиночками об бетон, усиленно тёрла свёртывающиеся от мороза в трубочку уши и украдкой прятала опрометчиво оставленные без перчаток руки в карманы шинелей.
Вот, закончилась шеренга старших офицеров. Комиссия двинулась вдоль, казалось, бесконечной шеренги капитанов, старших лейтенантов и лейтенантов. Слава богу, что хоть жалобщиков в этой шеренге практически не находилось.
"Старший лётчик старший лейтенант Грошев... Жалоб нет"... "Офицер боевого управления лейтенант Погонцев... Никак нет!"... "Начальник ТЭЧ звена капитан Чубакин... Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!"... "Техник самолёта лейтенант Большаков". И вот тут возникла заминка.
Начальник штаба крупнейшего в стране военного округа, блестящий сорокасемилетний двухзвёздный генерал с огромным изумлением уставился на только что представившегося ему офицера. И так не отличавшийся особой моложавостью, а тут ещё к тому же с утра не опохмелившийся, "заслуженный" орловский лейтенант после двухчасового промораживания на декабрьской выстывшей бетонке смотрелся, как минимум, семидесятилетним аксакалом. Опытный взгляд генерала, умудрённого годами службы и двумя с отличием оконченными академиями, как открытую книгу, читал представшее пред ним инспектируемое полуанабиозное тело: "убитую" до состояния блина офицерскую шапку-"пидорку"; сизый, с прожилками, "алкогольный" нос на сморщенном, цвета подгнившей свёклы, плохо выбритом лице; заношенную до неприличия, повытертую до рыжин, повседневную шинель; мятые покоробленные погоны с вопиющими дырками на месте "улетевших" звёздочек.
- Ну, ты, блин... карьерюга! - оценил генерал увиденное и, не задав больше ни единого вопроса, со всей своей многочисленной свитой проследовал дальше...
Так вот, с этим "моисеевским крестником", с этой "карьерюгой" мы в дальнейшем ещё изрядно намучились. За те шесть лет, что я провёл в Орловке, этот персонаж два раза получал старшего лейтенанта и оба раза расставался с третьей звездой, прошёл все мыслимые и немыслимые этапы коллективного воспитания, начиная с товарищеского суда и заканчивая вульгарным мордобоем, женился (мать моя женщина, вы бы видели - на ком!), развёлся, имел неудачную попытку суицида и наконец, в 90-м году, был-таки уволен... по выслуге лет. Последние года полтора до увольнения этот "ахтунг" вообще появлялся на службе исключительно в день выдачи зарплаты и, получив оную, сейчас же убывал в Белогорск или в Свободный - поближе к тамошним ресторанам, где и спускал полученные денежки за несколько дней. Куда он девался потом, никто толком не знал, но все совершенно точно знали, что в следующий раз "моисеевского крестника", "четырежды лейтенанта" Большакова можно будет увидеть ровно через месяц - возле окошечка кассы в день выдачи получки.