в которой с пугающей яркостью оживает прошлое, разворачиваются огненные крылья безумия, и делается выбор
Уводят две дороги врозь,
Две разных схемы.
Так отвечай же на вопрос:
Кто ты и с кем ты?
Эрхат.
Лорд Ирилур
Ирилур аккуратно поправил ткань, закрывавшую старый доспех, стараясь ненароком не прикоснуться к его чешуйчатой поверхности, выровнял стопку книг у стола и плотно закрыл крышечкой чернильницу.
В том, что кто-то проник в его комнату, Древний не сомневался. Только что здесь рассчитывали отыскать? Особенно в чернилах?
Дождавшись приглашения войти, последовавшего в ответ на вежливый стук в дверь, Ирилур бесцеремонно занял свободное кресло и, пренебрегая вступлением, объявил:
- Дети Всевышнего рылись в моих вещах.
Эриан поднял глаза от изучаемого свитка и лениво осведомился:
- Когда?
- Недавно. Сейчас! - Древний вскочил, - ярость нахлынула волной, заставляя потерять контроль, - Ты не услышал? Они здесь! - Ирилур порывистым движением смахнул на пол лежавшие на столе предметы. - Пламени бездны угрожает опасность!
Эриан внимательно следил за лихорадочными метаниями Ирилура: в темных глазах плескались веселые искорки.
- Это все нервы. - Наконец, соизволил заметить он и, мельком оценив свежее черное пятно на серебристо-серой шерсти ковра, добавил напоследок. - И, пожалуйста, в следующий раз постарайся ничего не испортить. Договорились?
Оскорбительная ирония подействовала на Древнего отрезвляюще, и он тяжело опустился в кресло.
- Вот теперь рассказывай. - Эриан уже успел подобрать с пола послание и теперь сворачивал его аккуратной трубочкой.
"Рассказывай", - точно так же предложил Ирилуру Шагин, впервые увидев старшего из трех прежних правителей. Превратив измученного отступника, пришедшего к ад-Дориану за смертью, в самого преданного сторонника.
Иногда одно только слово, нужное слово, произнесенное в определенный момент с некоей особой, созвучной внутреннему ритму интонацией, кардинально меняет всю дальнейшую жизнь...
Их было трое. Трое Древних, отказавшихся от милости Пламени. Эрилурос, Агидарис и Саторис. Воин, Мыслитель и Певец. И наказание вышло слишком тяжелым.
Безумие не подчинялось законам. Оно то исчезало надолго, чтобы, едва лишь в душе проклюнутся робкие ростки надежды, вернуться вновь, то по нескольку дней не выпускало из жарких объятий, медленно превращая сознание в пепел. Эрилурос устал. Он привык сражаться, но его войны были короткими и победоносными. Воин не проигрывал. Никому. Впервые горечь поражения Древний испытал, уступив самому сложному и непредсказуемому из противников - себе.
Пламя Бездны предложило выход, призывая принять сторону Шагина, но Эрилурос, ослепленный собственной гордыней, отказался выполнить приказ создавшего его. Оттолкнул протянутую руку помощи. Теперь пришло время платить.
Платить долгими часами в непроглядной тьме подземных лабиринтов храма, где уцелевшие ученики запирали полубезумную от жажды крови тварь. Платить изувеченной душой и пропитанной болью унижения памятью: Воин, всегда славившийся умением укрощать эмоции, не мог справиться с просыпавшимся зверем.
Древний ждал, ждал Саториса. Ждал до последнего. Но брат так и не появился. Тогда Эрилурос отбросил последние сомнения: пламя Бездны звало его. Пламя, которому он клялся в верности. И сильнее безумия жгло Воина невольное предательство, тяжелым грузом лежало на совести нарушенное слово.
Время, проведенное во мраке, позволяющем погрузиться в глубины собственного сознания, помогло разобраться в мотивах поступков и, наконец, честно признать, что бессмысленным мятежом Эрилурос спасал не жизнь или честь, нет. Он спасал власть. Право использовать мир, как игровую доску, расставляя пешки сообразно прихоти.
"Стать вторым? Перейти из ранга игроков в ранг фигур, пусть даже и тяжелых? Никогда! Древние не склонятся перед новыми детьми темного Пламени!" - и корчится в смертных муках мир, разделенный на два лагеря войной богов.
Понимание медленным ядом расходилось по жилам. И в противовес ему возникали в мозгу необычайно притягательные, расцвеченные палитрой безумия видения, в которых Воин мог позволить себе всё...
Нет!
Широким плащом распахнулись за спиной могучие крылья. В лицо ударил встречный ветер, вымывая из мыслей остатки дурмана и принося недолгое облегчение.
И уже скоро ноги Древнего коснулись белого мрамора площадки малого храма. Откуда-то сразу понабежала целая орда заискивающе-вежливых служек, но Эрилурос предпочел обойтись без сопровождения - он знал, где найти Саториса.
В ярко освещенной зале было холодно и пусто. Совсем как в ту ночь, когда Воин, высвободив разум из липких щупальцев безумия, бросился на помощь к брату. Чтобы обнаружить Певца, едва живого, покрытого и своей, и чужой кровью на ступенях храма. Что тогда довелось ему пережить, Саторис не рассказывал никому. Даже брату.
Эрилурос усилием воли изгнал из памяти тревожный отзвук прошлых событий и подошел к Певцу. Младший полулежал прямо на плитах пола, аккуратно устроив затылок на низком подлокотнике скамьи. Он давно заметил Эрилуроса, но заговорил только сейчас, с трудом выталкивая слова наружу:
- Чего тебе надо?
Древний замялся, решая, как лучше начать разговор. Он пришел за поддержкой и одобрением, но младшему сейчас было не до него: сильнее разрыва с темным Пламенем терзало душу творца расставание с прежним Саторисом. Красота мира перестала являться лишившемуся вдохновения поэту...
- Да вот... - Эрилурос уселся на полу рядом с братом.
- Холод помогает. - Пояснил младший, словно бы услышав мысли гостя, и зажмурился, словно от удовольствия. - Особенно, если затылком...
Воину было больно даже смотреть на него.
Сати, маленький Сати... Всегда готовый рассмеяться веселой шутке или учудить что-нибудь этакое. Его-то за что?! Ладно, он сам или Агидарис. Братья, осознанно отвергшие Пламя, заслуживали наказания. Но Певец?
- Я все время думаю, почему? - Сати по привычке потер переносицу, и невольно Эрилурос отвел взгляд.
- Расплата за гордыню, - слова отставляли на губах вкус полынной горечи. Горечи разочарования, вызванной первым сокрушительным поражением.
Пепел погасшего Пламени...
- Возможно, - Саторис с неожиданным лукавством покосился на брата. - Но этот ответ лежит на поверхности, ты не пытался нырнуть поглубже?
- Поглубже? - Эрилурос ожидал найти Певца сломленным и раздавленным ужасом безумия, но Саторис казался почти прежним. Малыш всегда был хитрецом. Как и все младшие дети в семье, избалованные излишним вниманием старших...
- Это испытание. - С готовностью пояснил Певец. - Пламя сочло, что безделье плохо сказывается на наших умах и телах. Но где взять достойного противника? Стихии ушли, их наследники - всего лишь люди, пусть даже и необычные. Стравить нас между собой вряд ли получится. Так что же делать?
- И? - Воин попытался ухватить нить лихорадочных рассуждений брата.
- Создать достойного соперника. Победитель получит всё.
Идея была интересной, хотя и небезупречной, и требовала более тщательного осмысления. Но Эрилуросу в подобный исход верилось с трудом. Нет, причина крылась в ином - Древние надоели капризному, вечно изменчивому Пламени, как однажды может надоесть и новосотворенный Шагин. Поэтому не стоит утешать себя иллюзиями. Бесполезно.
- Сати, если бы ты был прав, темное Пламя, не отреклось бы от нас. - Мечты мечтами, но нельзя нарочито отмахиваться от голоса разума. - С ненормальными слишком много хлопот.
Певец усмехнулся, хитро, с легким оттенком превосходства, словно бы ему открылось нечто, недоступное Эрилуросу. Древний не обратил внимания:
- Я решился. Я пойду и присягну на верность Шагину. Пламя простит мне нарушенную клятву. Или не простит. Но в любом случае это, наконец, закончится. - Воин устало потер виски, а потом обернулся к брату. - Давай со мной, Сати. Ты поэт и странник, Шагину не нужна твоя жизнь...
- Нет. - Голос Древнего звучал спокойно. Слишком спокойно. - Иди один.
- Разве? - Саторис повернул голову, заглядывая Древнему в глаза. - Что ты знаешь о безумии, мой брат? - В его голосе появились новые нотки, острыми гранями песчинок царапающие душу.
Так что ты знаешь о безумии, мой гордый брат? Я вышел из объятий Пламени, уже неся под сердцем слабый огонек, зародыш грядущего пожара. Я рос - и оно росло вместе со мной. Я поэт. Я умею соединять слова в песни, умею видеть прекрасное там, где его нет, умею слышать пение лютни ветров и перезвон колокольцев водопадов, чувствовать солнечный свет, проходящий сквозь слюдяные крылья бабочек. Я вижу миры. Не только этот - другие, существующие лишь в моем воображении. Они настолько ярки и прекрасны, что порой я даже забываю, где нахожусь...
Я боюсь заблудиться на распутье.
Что ты знаешь о безумии, мой наивный брат? Я был создан таким. Я внимаю тому, чего никогда не существовало на свете. Вы говорите - дар, вы говорите - вдохновение, вы говорите - талант.
Я отвечаю вам - безумие.
Что ты знаешь обо мне, мой преданный брат? Временами меня бывает слишком много, и тогда приходится напрягать все силы, чтобы не растаять облачком спустившегося с гор тумана, не затеряться в лабиринте зеркал, среди бесконечных отражений единственного существа. Как это страшно - вечно заглядывать себе в глаза и не видеть себя. Становиться шепотом волн, грохотом падающей лавины, колючим лучом звезды, рассветной птичьей песней, огненным отблеском заката - проживать в один миг тысячи жизней.
И не жить своей.
Что ты знаешь о безумии, мой приземленный брат? Я ненормален, как и все создающие, выводящие из тьмы подсознания на солнечный свет красоту. Вы говорите - искусство, вы говорите - поэзия. Это - всего лишь слова. Они лишены смысла без души создателя, наполняющей его отголоском переживаемых страстей. Вы восхищаетесь, возносите хвалу, стараясь не замечать очевидного. Пугающе легко назвать нечто отталкивающее изящным словом, перечеркнув его изначальный смысл. Набросить шелковое вышитое покрывало на отвратительный полуразложившийся труп.
Что ты знаешь о безумии, мой отлученный брат? Ты, никогда не заглядывавший в собственную душу, чтобы в ужасе отшатнуться, осознав глубину открывающейся взору пропасти. Я давно смирился со зверем внутри, даже научился жить с ним. Смеяться, почти беззаботно... Никто и не заметил. Веселись, Саторис! Танцуй, Певец!
У дара, как и у монеты - две стороны. В сладких муках творчества приходит в этот мир прекрасное, но еще слаще жажда разрушения. Уничтожения уже созданного, тобой или кем-то еще. Зов темной части души тем сильнее, чем чище и непорочнее светлая. Это как разверстый зев бездны, голос глубин... Пусть прозвучит кощунственно, но порой мне чудится, что я и есть само темное Пламя в первые дни его прихода - безудержная мощь, одинаково пригодная и для разрушения, и для созидания.
Что ты знаешь о безумии, мой безумный брат? Что тебе известно такого, что не ведомо мне?
Саторис уже давно молчал, снова прижав затылок к мраморному подлокотнику скамьи, а Эрилуросу никак не удавалось собраться с мыслями. Они речной водой протекали сквозь пальцы, высыпались песком из разжатой горсти. Кажется, вот лежит вынесенная на берег приливом узорная брошь, а коснешься пальцами - труха и гниль...
Кто ты, Певец? Гений или безумец?
- И что ты собираешься делать, Сати? - Сейчас Воин окончательно убедился: их дороги разошлись и, похоже, навсегда. Что ж, младшие братья рано или поздно вырастают и желают следовать своим путем...
- Я убью Шагина, - в предвкушении улыбнулся брат.
- Как же Пламя? - Попытался воззвать к разуму Воин. К разуму безумца? - Думаешь, оно позволит...
- Мне не нужно Пламя бездны - в моей душе и без него пылает огонь! - Нисколько не сомневаясь, ответствовал Саторис. - Придет время, и... - он оборвал фразу, не договорив.
- Мне пора. - Эрилурос поднялся: всему следует знать меру, даже откровенности.
Он посмотрел на брата. Лежавший на полу Саторис выглядел таким уязвимым, таким беззащитным. Особенно теперь, когда собственноручно сорвал с души пропитавшиеся гноем и сукровицей повязки. Гордый, обиженный, готовый мстить унизившему его. И одинокий, безмерно, беспредельно одинокий...
То, что задумал Певец, представлялось откровенным помешательством. Жестом отчаяния со стороны обреченного. Оставить его без поддержки было бы предательством, умереть рядом с ним - бесполезной жертвой... Эрилурос хотел жить, он любил жизнь во всех ее проявлениях: в книгах, музыке, поэзии, дуновении ветра и аромате вина, в бешеной скачке и пении сталкивающихся клинков, в лучащемся звездами небесном куполе и предрассветном сумраке...
Долг - страшное слово для нарушившего клятву. Искупить одно преступление ценой другого, самому вернуться к Пламени бездны и позволить брату умереть, блуждая в темноте? Что ни выбери, от клейма предателя не отмыться. Что ни выбери...
- Ты еще здесь? - Как бы невзначай осведомился Саторис. - Что же Шагин? Прославленный Эрилурос, Эрилурос-Воин целует сапог Шагина, вымаливая прощение. - В голосе Певца слышались незнакомые злые и слегка истеричные нотки. - Прекрасная картина - я бы хотел полюбоваться на нее, но вот вставать лень. Поспеши же, Шагин ждет.
Древний дернулся, словно от пощечины. Если бы Саторис, не юродствуя понапрасну, попросил его не уходить, он бы не бросил брата. Но теперь?!
- Мне здесь больше нечего делать. - Эрилурос быстро пересек залу, замерев в дверях. Глупость? Пусть. Оскорбительные слова Певца - совсем не повод разрывать братские узы.
- Клянусь темным Пламенем бездны, которое больше не освещает мою душу: если я встречу тебя на поле боя, брат, ты уйдешь с миром. - Коготь легко рассек ладонь. Зачем? Кровь Воина больше не несла в себе живительной силы Пламени. Ритуальный жест лишился глубинного, истинного смысла. Порукой верности данному слову теперь служила лишь честь Древнего. Честь предателя.
- Клянусь темным Пламенем бездны, - эхом подхватил вдруг Саторис, - которое есть и пребудет во мне до конца времен, если я встречу тебя на поле боя, я убью тебя, брат. Убью без сожаления. - Певец прочертил на ладони алую полосу.
Эрилурос промолчал, лишь повернулся и вышел. Он уважал чужой выбор.
И тяжелым камнем, брошенным в спину, донеслись до него прощальные безжалостные слова Саториса:
- Как ты можешь называть себя Верным (Эри, уменьшительное от Эрилуроса, что на языке Древних означает "верный".)? Ты, не выполнивший ни единой клятвы? Теперь ты - Отступник!
Да, это - правда, и потому Воин попросит у Шагина смерти.