Аннотация: После войны в Афганистане, многие солдаты - герои не смогли найти себе место в жизни на гражданке..
"Каждый боевой ветеран знает, что война по большей части состоит из невыносимой скуки, прерываемой мгновениями полного и абсолютного ужаса..."
...Родился Сергей в небольшом городишке Нечерноземья. Отец его работал на стройке бригадиром, был упрям, работящ и пьющ. Мать Сергея, после родов заболела чем-то тяжелым и неизлечимым и всю оставшуюся жизнь, мучилась от болей в теле...
Сергей рос вежливым, послушным ребенком, но иногда раздражался истеричными приступами, после которых несколько недель приходил в себя, переживая и стесняясь всего происшедшего. В момент приступа он терял над собой контроль, кричал, плакал, бил посуду или швырялся всем, что подворачивалось под руку.
Вырастая, Сергей все больше старался контролировать свои мысли и поступки, сделался холодным и скрытным. Он уже с детских лет выделяться среди сверстников упорством и тяготением к суперменству: вдруг он ни с того - ни с сего уходил в лес, один на неделю с минимумом еды, то вдруг на спор не спал больше трех суток, похудел, возбудился и стал слышать голоса, которые требовали чтобы он спрыгнул с крыши двухэтажного дома.
Родители встревожились и вызвали тайком от Сергея врача скорой помощи. После укола снотворного Сергей проспал больше суток, проснулся здоровым, но с той поры, этот нервный срыв повторялся - об этом он старался никому не рассказывать.
После седьмого класса Сергей по настоянию родителей поступил в вечерний техникум, проучился там два года, бросил и пошел работать на стройку к отцу.
К восемнадцати годам он совершенно поверил, что жизнь не удалась, что его сверстники преуспели, а он волею судьбы выброшен на обочину жизни.
Армия подоспела как нельзя кстати и решила все проблемы будущего естественным путем...
Забирали его в ноябре. Как всегда, родители устроили домашние проводы, на которых присутствовали родственники, друзья... Молодёжь продолжила гульбу в женском строительном общежитии. Сергей напился до отупения и нещадно отравился: всю ночь и все утро его тошнило и рвало желчью, он похудел, потемнел лицом, осунулся...
На сборном пункте, гомонящая бестолковая толпа подростков пела песни под гитару, материлась и украдкой плакала пьяными слезами.
Потом всех повезли на автобусах на вокзал. Сергей тупо смотрел перед собой, внутренне собравшись ожидал очередного приступа тошноты, потел и бледнел и потому, ничего не замечал вокруг.
Когда их посадили в вагоны, он вяло помахал рукой в окно плачущей, постаревшей матери, ушел в свое купе, лег на полку, закрыл глаза и страдал, ругая и жалея себя...
Он боялся и не любил многолюдного общежития, хотя за последние годы перед армией, число его знакомых многократно увеличилось - он умел ладить с разными людьми, а работа на стройке, в коллективе приучила его дружелюбно относиться ко всем с кем общался.
Но верных друзей было трое - уравновешенный и сильный Флеров, эмоциональный, порывистый Демин и чуть простоватый, но уверенный в себе Лопатин. Все остальные же были естественным фоном его юношеской жизни: приятели друзей, знакомые этих приятелей, знакомые знакомых...
Он как-то подсчитал, что знают, как его зовут, точнее знают его по фамилии человек около двухсот. Однако временами, ему надоедали многочисленные сборища и он в таких случаях уходил, затворялся, уединялся дома, читая книжки всё свободное от работы время. И такое временной одиночество его не тяготило и позволяло задуматься о жизни и своей жизни в частности!
И вот, лёжа на вагонной полке он тосковал, чувствуя и понимая, что долгое время, хочешь не хочешь, а надо будет с утра до вечера жить среди людей не только мало знакомых, но и малоприятных, насильно загнанных в одну кучу и вынужденных сосуществовать в этой клубящейся действительности...
На третьи сутки Сергей вышел на одной из станций, купил яблок - румяных, крепких, ароматных и съел их за раз килограмма два.
И отравление закончилось, чему он обрадовался, как излечению от тяжёлой болезни.
Все время этого вынужденного путешествия, он сидел в своём купе и читал книгу, а вокруг бурлила жизнь: на станциях самые отчаянные выскакивали из вагонов и просачиваясь сквозь цепи дежурных, мчались в привокзальные магазины. Потом, гремя бутылками спиртного в сетках или сумках, почти с разбегу заскакивали в уходящий поезд.
И начиналась гульба - пили не зная меры, хвастаясь друг перед другом способностями к выпивке, потом напившись, дрались зло, но неумело, блевали в туалетах, расшибали лбы о жесткие углы плацкартных полок, матерились, играли в карты...
Сергей наблюдал всё это издали. В его купе собралась спокойная компания - деревенские рассудительные ребята немного напуганные многолюдьем. Только один белобрысый крепыш с верхней полки уходил куда-то в дальний конец вагона и появлялся к полуночи, попахивая водкой и чуть шатаясь. Матерясь, он влезал на свою верхнюю полку и засыпал с храпом и сглатыванием горькой, липкой слюны.
Но однажды, белобрысый пришел среди дня, влез на полку и забившись в тень, к стенке, отвернувшись притих.
Через некоторое время, приближаясь из глубины вагона, раздался шум и наконец, в купе ввалилась компания матерящихся, решительно настроенных "хлопцев".
- Ах, ты, сука! - выкрикнул один из них и, ухватив белобрысого за шиворот, с шумом и грохотом сдернул его на пол. - Ты, падла, долг думаешь отдавать?
Белобрысый молчал и испуганно моргал, словно со сна не понимая, как и за что его перссуют.
Сергей взволновался, отбросил книгу и рявкнул:
- А ну-ка, вы, пижоны! Какого черта! Он привстал, ему в широкую грудь и плечи уперлось сразу несколько рук. - Ах, вы, вонючие опоссумы! - взъярился он и с усилием, упираясь всем телом, все-таки поднялся, встал на ноги.
- Кому тут башку надо отшибить? - голос Сергей налился яростью и угрозой. - Я из вас ишаков, любого раз тридцать лежа выжму!
Непонятная брань и неслыханные угрозы озадачили нападавших и они отступили, ропща и угрожая.
- Пошли, пошли все в стаечку, ишь разоряются! - ревел им вслед Сережа, а белобрысый спрятался за его широкую спину. Огрызаясь компания удалилась в свой конец вагона - внушительный вид Сергея, бритая голова, черная рубашка на крепких плечах, тяжелые кулаки подействовали на всех отрезвляюще.
- За что они тебя? - спросил Сергей, немного успокоившись, чутьем опытного драчуна уловив, что действий не будет.
Белобрысый, отдыхиваясь после пережитого страха, заикаясь объяснил:
- Я с ними в карты играл, ну, вот и проиграл им десятку, а они хотели за водкой гонца послать... Помолчав добавил: - Вот меня и вспомнили...
На пятые сутки приехали наконец на станцию назначения. Выгрузились среди ночи и заняли все станционные помещения.
Сергей спокойно сидел в углу и читал, но сквозь гул голосов, брань и матерки различал очаги напряжения: там неожиданно начинались и быстро заканчивались драки - молодые выясняли кто чего стоит.
К нему вдруг подошел предводитель той компании, что приходила наказывать белобрысого.
- Слушай, земеля! - обратился он к Сергею изображая опытного блатаря - ты, если что, подмоги нам этой шпане морды набить - он указал рукой на дальний угол зала. Сергей улыбнулся и не стал отказывать, но и рвения не проявил: - Ладно, я посмотрю...
Под утро их вывели на улицу колонной, долго куда-то вели и наконец на рассвете, под резким осенним ветром, водворили в старинные каменные казармы, а точнее в армейский клуб, превращенный на время в "карантин".
Служба началась...
В Афган попали в мае. Первое впечатление - горы, жара, пыль. Красота и мощь природы. Уныние и тоска подневольной жизни. И хотя бы капелька дождя...
Тугой тревожный ветер шевелит на крутых склонах предгорий рыжую выжженную солнцем траву. Лавина летящего спрессованного воздуха, выжимает из человека последнюю влагу, поднимает на воздух мелкие камешки и песок, остро и больно колющие руки и лицо. Горы гудят и кажется, что под неослабевающим давлением ониавот-вот сдвинутся со своих мест.
Из маленького окопчика на горе - над казармами, видны речка и дорога и все окружающее, словно гигантская декорация спектакля вечной жизни освещена с утра до ночи палящим, беспощадным солнцем. Дополняя картину, черные вороны планируя спускаются на землю и расклевывают остатки гречневой каши и черного хлеба, на краю военного городка, за кухней.
А еще выше парят орлы, словно бумажные змеи на невидимой бечевке, неуклонно описывая круги, - они явно боятся приблизиться к нашему жилью и черными запятыми плавают в выцветшем, блекло-голубом небе...
И так день за днем: та же жара, то же стрекотанье кузнечиков, песчаный ветер и та же неутолимая жажда. Время жизни уходит и с ним, утекает талант, молодость, лучшие годы. И вместе с тем, каждый день превращается в вечность: под вечер уже с трудом припоминаешь, что было утром - все идет по кругу без начала и конца...
После обеда поехали на речку. В тряском газике по пыльной дороге спустились вниз и, выставив оцепление, на открытом месте устроили постирушки, беготню и купание. Серега, осторожно и с удовольствием перебил вшей засевших в швах воротника гимнастерки, окунулся в холодную горную речку, и погружаясь в воду блаженно булькал, пускал пузыри, ерошил под водой пересохшую кожу под волосами, а когда вылез на берег и обсох, то учуял приятный запах молодого чистого тела. Мышцы рельефно натягивали кожу рук и плеч, все лишнее улетучилось за эти месяцы службы и он, ощущая необыкновенную легкость и силу, несколько раз подряд сделал выход в стойку на руках.
Неподалеку на берегу стояли деревья шелковницы и ребята, после купания с удовольствием наелись незрелых, но сочных уже ягод...
Под вечер вернулись в лагерь и все были почти счастливы. Сергей с восторгом ощупывал обдуваемое свежим ветерком лицо и думал, что все не так плохо на белом свете, если хотя бы иногда, в военной жизни, бывают такие дни.
К тому же и вечер был чудесным - луна золотой плоской монетой взошла над ломаным силуэтом хребта и ласково улыбалась Сергею в полные щеки.
- Было бы так всегда как сегодня - подумал он - когда все вокруг кажется приветливым и знакомым. Буду об этом рассказывать там, дома, и вряд ли кто поймет красоту и очарование этих мест...
Эх! Сейчас бы на Родину! Пройтись по знакомым улицам, посидеть на скамье в парке, почитать свежий журнал, вдохнуть воздух свободы. Ведь вот же, ко всему человек привыкает, только несвобода страшно тяготит...
Заснул он со счастливой улыбкой на лице...
Утром всех разбудил сигнал тревоги. Построились, объявили, что днем едут на операцию - вчера, примерно в километре от их поста "духи" напали на колонну автомашин. Сгорел 43-й БТР, убито двое наших, ранено пятеро. Деды матерятся и начищают оружие.
У местного населения разведка узнала, что душманы по ночам спускаются с гор за продуктами, а утром уходят. Вот и решили их встретить...
Луна светила желтым мертвенным светом, когда тихо и незаметно рота окружила кишлак. Сквозь трели цикад, сухо щелкая доносились клацанье затворов и сдавленное дыхание множества людей.
Не доходя до домов метров сто Серегина рота остановилась, и в кишлак двинулись спецназовцы, шагая мягко и неслышно, вдоль замерших в ожидании, узких улиц.
Тишина стояла первобытная и только монотонный шум речки, нарушал ночной покой и явственно слышен здесь.
Вдруг на окраине кишлака что-то грохнуло, столб пламени и дыма вырвался из выбитых взрывом дверей.
И тишина мгновенно превратилась в ад: застрочили автоматы, несколько раз бухнул гранатомет и через паузу прозвучали взрывы, часто-часто зачавкал крупнокалиберный пулемет.
Кто-то матерясь командовал заходить правее. Несколько человек-афганцев, петляя и припадая к земле, выскочили из-за глинобитного дувала, как раз напротив Сергея.
От волнения у него пересохло в горле, и вспотели ладони, держащие теплый металл автомата. Командир взвода вскинул автомат к плечу и коротко, зло ударил очередями трассирующих по беглецам.
Пули, рикошетя о плоские спины камней, с противным воем уходили в сумерки горной ночи. Одна из очередей нашла бегущего и словно бич подсекла белеющую на сером фигурку и та, стремительно переломилась и ткнувшись головой вниз, замерла.
Шквальный огонь автоматов осыпал каждый дециметр земли перед взводом. Трое афганцев остались лежать на месте, четвертый уполз умирать в тень стены дома.
И тут из кишлака раздался громкий крик женщины и чуть позже плач ребенка. Казалось, что звуки боя так громогласны, что ничто не может перекрыть его грохота, и все же...
Сергея передернуло, но когда, вслед за причитаниями, над сумятицей ночной атаки взмыл вой боли и страха умирающей молодой женщины, он задергался, заскрипел зубами и попробовал заткнуть уши.
- Соловьев, салага! - вдруг услышал он визгливый голос сержанта Передирия. - ты что, сука, сморщился? Вперед! Команду не слышал, молодой! - и пнул Сергея сапогом под зад. Сергей даже не огрызнулся и стараясь не оставаться одному, побежал в кишлак.
Пробегая мимо одного из домов, он увидел полуразвалившуюся стену с вырванной из косяка дверью, какие-то тряпки, выброшенные силой взрыва изнутри, и шевелящуюся в углу двора под обломками, стонущую фигуру не то старика, не то старухи...
Все закончилось быстро...
Солдаты их роты, столпившись кучкой около мечети, громко, захлебываясь от возбуждения рассказывали друг другу подробности боя и что-то пили из нескольких бутылок, передавая их из рук в руки. На площадке перед мечетью, испуганно дрожа, жалось в угол несколько худых мужских фигурок, а напротив, уже спокойно сидели на корточках и курили спецназовцы...
Гул боя затихал и только не переставая, скулила где-то под забором раненная собака, да изредка с противоположной стороны, за кишлаком, раздавались автоматные очереди и шипя взлетали осветительные ракеты - там искали беглецов...
Сергей не чувствовал ни усталости, ни страха. Волна брезгливости и безразличия захлестнула его с головой. Во рту накапливалась горьковатая, тошнотворная слюна и непонятно - от страха или возбуждения дергалась мышца под глазом.
Деды привычно курили, сидя на корточках, молодые торопясь рассказывали друг другу кто что видел, и кто в кого стрелял. Сергей вдруг обнаружил, что половину своего боезапаса он тоже расстрелял, а ствол автомата нагрелся и чуть обжигал влажные пальцы...
Назавтра, на построении, командир роты капитан Тетеркин объявил, что операция прошла успешно, что убито восемь душманов, и захвачены трофеи. Сказал он, что и у нас потери, убито двое разведчиков.
Капитан по привычке через слово матерился и расхаживая вдоль строя, потирал впавшие от бессонницы глаза...
После обеда, лежа на раскладушке и пытаясь заснуть, Сергей думал, утешая себя, что на войне как на войне.
"Вот и я становлюсь мужчиной, уже третий десяток годков распечатал, и пора бы привыкать, что Афган - это место для настоящих мужчин".
Еще он с грустью подумал, что юность кончилась, увяла под этой афганской жарой.
Это было начало службы в Афгане...
Потом было всякое, но особенно запомнился один случай.
... Вертолет, дрожа металлическим, нескладным туловищем плыл по воздуху, изредка "съезжая" в воздушные ямы и, опасно кренясь, пытался удержаться, зацепиться за раскаленный воздух скалистого афганского нагорья и пока ему это удавалось.
Ребята сидели на полу, плотной кучкой, ближе к кабине и, обхватив друг друга за плечи, ждали - вот-вот брюхо вертолета коснется скал, а сам он, большой грудой металла потерявшего управление рухнет в ущелье и все они станут кусками обгоревшего темно-кровянистого мяса - кормом для хищных птиц.
Все солдаты молчали, их мышцы были в напряжении, а на лице капитана Тетёркина двигались не переставая желваки и Соловьеву казалось, что он жует резинку.
- Ну,почему все так боятся? - думал он. - Ведь самое страшное позади. Они обязательно долетят до базы, и все будет хорошо!
Самое страшное для него, Сергея Соловьева, солдата первого года службы ограниченного контингента советских войск в Афганистане было позади. Еще полчаса назад его, их жизнь висела на волоске, и сейчас ему было все пополам...
...Вот уже неделю взвод охранял одну из троп через перевал. Жили в палатках, а служба состояла из сна и караула. Жара была страшенная и поэтому, можно сказать, что по ночам ребята мерзли с удовольствием. Капитан Тетеркин два раза в день выходил с базой на связь и монотонным голосом докладывал, что все в порядке, духи притихли и, видимо, ждут нашего ухода. В пятницу Тетеркину сообщили, что они свою тактическую задачу выполнили - их будут забирать в субботу. Все обрадовались, а капитан сразу после этого разговора поспал и немножко пришел в себя....
Серега впервые попал в ночной караул. Было холодно, темно и очень страшно. Он пытался расслабиться, но все эти длинные часы, проведенные в каменном окопчике, казались ему бесконечными. Каждый шорох или щелканье остывающего камня будили в нём страх, который гнал тугую волну крови через гулко бьющееся сердце. Сергей начинал дрожать мелкой дрожью, сцеплял зубы и пытался унять испуг "разумными" аргументами и доводами.
В соседнем окопчике спал посапывая "старик" Передирий и поэтому, Сергею становилось еще страшнее. "Спит бегемот, а ведь нас могут зарезать, как свиней - тьма хоть глаз выколи".
Зрение не могло помочь и потому, Сергей напрягал слух до галлюцинаций, до судорог и потрескивания в ушах. Когда снизу, со стороны нашего лагеря раздались тихие шаги смены, Сергей не сдержавшись начал ворочаться, переменять позу, а когда вылезал из этой узкой каменной щели, затекшие ноги подрагивали и лицо в темноте невольно расплывалось в улыбке...
В субботу утром связи с базой почему-то не было и капитан Тетеркин занервничал, обматерил Аледченко, чернявого, смешливого хохла из Николаева. Тот был за повара и остатки завтрака - гречневую кашу, выбросил, не ожидая команды.
- Ты, мудак, кашу выбросил, а что будешь завтра есть, не подумал? Тот огрызнулся: - Нас же сегодня снимать отсюда будут - на что Тетеркин ответил, не сдерживаясь: - Ты, салага вначале улети, а потом будешь каркать и гадать - снимут не снимут!"
Капитан как в воду глядел. Вместо двух за ними прилетел один вертолет, и посадив его на подготовленную площадку молодой чернявый майор-вертолётчик, отведя капитана в сторону о чем-то с ним долго говорил.
Выяснилось, что вертолет всех взять не сможет, грузоподъёмность не та, а из-за начавшихся в долине боев, больше вертолетов командир вертолетного полка выделить не смог - он обещал прислать вертолет только через два дня.
Старики в строю зашушукались и, наученные горьким опытом подобных ожиданий, наотрез отказались оставаться здесь. Капитан матерился, орал, но понимал самоубийственность попытки остаться здесь хотя бы на день: вода практически кончилась и духи только ждали момента!
Решили выбросить, оставить здесь все что можно, но улетать всем.
В кучке дембелей вдркг прошуршало вдруг слово "жребий", нехорошее предчувствие холодком проскользнуло по позвоночнику Сергея. Он с тоской оглянулся и увидел, что молодые тоже сгрудились, но молчали. И они поняли, что старики конечно же предложат тянуть жребий только им, "чижикам".
Чернявый майор, сняв шлем и мучаясь от жары, сидел на крупном камне, долго ел тушенку с сухарми, изредка вытирая вспотевший лоб мятым платком. Он о чем-то сосредоточенно думал и что-то прикидывал.
Потом вдруг бросил есть, вскочил и заорал, переходя с азербайджанского на русский и обратно: - Или все улетим, или все здесь останемся, и пусть я стану пищей для шакала, если будет иначе. Он криком словно сам себя подбадривал и убеждал.
- Все, капитан! Бросай, оставляй здесь все! Только оружие бери и минимум патронов! И полетели, пока жара не разыгралась! Все меньше ям".
Капитан не понял, о каких ямах речь, но переспрашивать побоялся и тоже заспешил - солдат не надо было торопить...
"Боже!", - вспоминал Сергей. - "Ведь все могли улететь, а он бы остался один или вдвоём ещё с одним неудачником, здесь, среди серо-сизых камней перевала и с полной уверенностью в том, что через час с гор спустятся "духи" и убьют его, несмотря на жалобные просьбы о помиловании и поднятые руки...
Только теперь, после пережитого, он вдруг понял, почему духи так злы и беспощадны - они мстили за обстрелы их деревень, в которых жили мирные крестьяне, но надо было устрашить "духов", и так их устрашали.
Поэтому они были свирепы и потому, убивали бы медленно, вначале отстрелив ему длинной очередью из автомата в упор поднятые руки, а потом, пользуясь что он в сознании и способен мучиться, поставят на колени и отрежут уши, выколют глаза и будут гортанно кричать на своем "туземном" языке, возбуждаясь от его, Соловьева воплей боли, ужаса и страдания...
Для него надсадный рев перегретого двигателя был чудной музыкой жизни, движения, а этот запах пота, керосина и блевотины, застарелый и почти засушенный здесь, внутри вертолетной коробки, доказывал еще раз, что его время умирать не пришло, а если случиться что-то вот в эти минуты, то умирать можно будет вместе, в коллективе таких же простых и понятных "чижиков"-первогодков, черпаков - начала второго года слцжбы и "дедов", которым осталось до дембеля месяца два-три...
Комбат Тетеркин сидел не шевелясь и почти не дыша. Он ждал ее уже полтора года в этом аду, и чем больше вылетов на задание было на его счету, тем больше он боялся. Ему казалось, что арифметика теории вероятности, оставляла ему для выживания все меньше и меньше шансов. Ночами без сна, он в полубреду видел свирепые лица в чалмах с седыми курчавыми бородами, целящиеся в него, в вертолет из "стингера" и крупно вздрагивая, открывая глаза слышал звук выстрела...
Потом успокоившись, он понимал, что это потрескивает остывая большая металлическая печь в его палатке, и утишая сердцебиение полулежа закуривал сигарету, уставившись ввалившимися темными глазницами в угол, словно надеялся там обнаружить причину своих страхов...
Утром, не выспавшийся и мрачный, он проводил построение, делал развод и если не был занят на дежурстве, то уходил к себе и обессиленно повалившись на раскладушку, лежал в полудреме вспоминая тайгу и свои охотничьи походы в юности, или город Слюдянку, берег Байкала осенью, своих детей-погодков, с которыми он ходил в поход по Круго-Байкальской железной дороге.
Стоило ему заснуть и он, вновь и вновь видел перед собой крутой склон байкальского берега, детишек, на карачках, лезущих к гребню горы и себя, оглядывающегося вниз, на зеркальную, морщинистую гладь озера.
Он слышал дрожащий от страха голос дочери, боящейся глядеть назад и вниз, - так высоко и круто было там, позади, и оставалось одно - лезть вперед.
- Папа, ну куда дальше?
А он, понимая ее состояние не мог уже вести их назад, вниз, а хотел всем своим видом и голосом показать им, что он за все отвечает и командовал:
- Вперед! Вот туда, вот на ту скалу!
Потом, весь склон вдруг начинал трястись и он видел, как из тоннеля, там внизу, появлялось членистое туловище трехглазого металлического чудовища, ползущего по рельсам. Чудовище издавало вой сирены и прочертив плавную дугу по ниткам блестящих рельсов, втягивалось в норку следующего тоннеля...
Капитан Тетеркин просыпался, слушал гул моторов БТРов за колючей проволокой изгороди автобазы и снова закуривал, чувствуя вкус металла на языке и в горле думал, что надо бросить курить как можно быстрее, иначе у него начнется туберкулез...
Майор Абдуллаев - маленький и злой человечек в летном комбинезоне, скрючившись сидел в кресле, вцепившись в рычаг управления, и зло сверкая глазами, посматривал по сторонам, пытаясь определить, куда направить непослушную машину в следующий миг: вправо, поближе к отвесной стенке гранитного обрыва, или влево, на сближение с безобидными на первый взгляд спинами громадных неровных валунов, с зазубренными краями слома.
Возможно вот тот кусок скалы упал сюда сверху в первые века после рождения Иисуса Христа, и если бы здесь были христиане, то они могли бы в этом "кусочке" вырубить пещерный храм и несколько келий для себя...
Ему почему-то вспомнился пещерный город в Крыму, неподалеку от Бахчисарая, где они с другом однажды полезли на гребень напрямик, через обрыв - там, наверху, была крепость и ханский дворец.
Друг, тогда совершенно случайно уронил из дрогнувшей руки сумку с бутылками вина и "обедом" на двоих, и содержимое, вывалившись из сумки после первого удара о скалу, долго катилось, летело, скакало разбиваясь, разливаясь, разлетаясь веером все вниз и вниз.
"Черт побрал бы комэска! Ведь говорил ему, что одной машины не хватит. Уж эти мне "чижики"! Сидели бы по штабам корпусов и не совали свой нос в боевые дела".
Когда прилетели на базу, майор оставшись один перекрестился, а вечером напился и блевал...
... В одну из длинных ночей осени, в канун первого сентября, Сергей долго не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок на нарах, в караулке, думал о себе и о жизни...
Самое главное, что каждый прожитый день приближает время возвращения на Родину. И только тоска хватает за душу как подумаешь о том, сколько еще таких дней и ночей здесь осталось.
Как он завидовал ребятам, которые сверкая счастливыми улыбками, лезли пьяно целоваться с каждым встречным и поперечным, а потом пошатываясь бережно несли свои дембельские чемоданы и рюкзаки в машины.
У них уже позади дни и ночи Афгана, беспокойный сон прерываемый одиночными очередями из автоматов, матерки "дедов" по утрам, бесконечное изнуряющее напряжение ожидания очередного боя и смерти. Тысячи трупов улетели уже на Родину в цинковых гробах, и сколько еще тысяч встретит она?!
И может быть один из них будет его трупом.
"Я труп! Смешно. Ну, а душа моя куда? В преисподнюю?
Он видел много убитых, видел оторванные взрывом руки и ноги, вывернутые осколками окровавленные кишки, которые боец в горячке боя старался заправить назад, в живот. Почему и за что? Как могло получиться, что жребий мог решить, кому улететь, а кому оставаться умирать там, в горах?.."
Они уже забыли, когда спали на простынях, что такое кровать. Неужели только такой ценой можно оплатить мир?
Половина его годков научилась здесь курить анашу, забивать косячки, многие стали мородерами и насильниками. Он слышал, как хвастался коренастый фиксатый ефрейтор, что он "отдрючил" молоденькую девку-афганку и слышал, как гоготали его приятели. Война научила их смотреть на афганцев, на душманов, как на врагов, не жалеть патронов и не щадить их.
Некоторые же стали просто садистами - это наверное в них было, а здесь обстоятельства и страх за свою жизнь, только помогли этому качеству раскрыться.
И сейчас он думал, что они будут делать в Союзе? Как и где жить?
Ему становилось страшно за своих знакомых и родственников, которым, может быть, придется встречаться с такими зверями там, на гражданке...
"И все равно, все прошедшие через этот ад достойны уважения - их матери могут гордиться всеми ими - своими сыновьями. Мы, ... они, все умирали за мир... Они уже умерли... Мы, может быть скоро последуем за ними... Мы... и... Они ... Они уже... Мы еще...
Как хочется душевной ласки, как хочется отключиться от страшной жизни. Разве мы не люди... Сколько можно слез, мужских слез... Спать... Спать... Забыть хотя бы на ночь всю эту страшную тоску..."
... Ну, вот и последний декабрь. Сергею осталась "сотка" - сто дней до приказа, хотя их надо еще прожить.
Они жили в казарме и его стали назначать дежурным по роте. Служба стала привычным автоматизмом и дни текли один за другим. Деды почуяли дембель, все чаще вслух материли молодых комвзводов, и напивались вдрызг.
Однажды вечером, на поверке обнаружилось, что в строю нет Аледченко и Пугачева - годков Сергея. Он забеспокоился, но ему сказали, что видели их у эртэвэшников уже вечером...
В первом часу ночи, когда казарма спала, объявились пропавшие, ввалились в затемненную спальню, загрохотали сапогами, чуть пошатываясь, не видя и не слыша никого кругом, протопали в свой угол и развалившись на нарах, заржали, загоготали в полный голос. Серега внутренне напрягся, заходил по проходу, нехорошо улыбаясь, искоса коротко и зло взглядывая в полутёмный угол.
Его вдруг охватывало бешенство и кулаки непроизвольно сжиматься. Наконец он не выдержал и остановившись, вполголоса, вежливенько постарался урезонить нахалов. Он уже понял, что они так ржут, потому что обкурились и ничего на них не подействует.
Поэтому, Сергей старался все делать по порядку, чтобы при завтрашних разборах, можно было говорить, что он делал все по уставу.
- Мужики! Кончайте базар. Ребята спят, все устали - ещё раз попросил он, но в ответ - новый взрыв визгливого смеха и "Пуча" -так звали в роте Пугачева, отозвался: "
- Соловей! Пошел ты на хер! Молодым положено слушать все, что деды...
Он не успел закончить - волна ярости бросила Сергея к этой парочке весельчаков. Он наотмашь ударил Аледченко тыльной стороной кулака по лицу, но чуть промахнулся и попал по горлу. Аледченко хрюкнул, скрючился пополам и повалился на матрац.
Пуча вскочил, вцепился двумя руками в гимнастерку Сергея и ударил коленом в пах, но не рассчитал. Сергей резко отстранился, Пуча потерял равновесие, ткнулся вперед и тут, кулак Сергея ветретил его лицо. Верхняя губа Пучи, рассеченная тяжёлым встречным ударом, разошлась надвое, а сам он, оглушенный ударом, повалился на пол и уже в беспамятстве, шарил руками по грязным доскам, хлюпал густой черной кровью хлынувшей из разбитого носа. Все проснулись, деды кинулись разнимать дерущихся, но дело было уже сделано...
Аледченко, и до того боящийся Сергея, струхнул не на шутку и притих, будто уснул или забылся. Пуча, придя в чувство, орал и матерился.
- Я тебе, сука Соловей, этого не прощу, я тебя прикончу в первом же бою. Прирежу как шакала, только дай срок!
Сергей, чувствуя клокотание гнева в душе, прохаживался рядом и спокойным, лениво-опасным голосом говорил:
- Я тебя, Пуча предупредил, ты меня не послушал, да еще на хер послал. Я тебя еще раз предупреждаю, что если ты не угомонишься, я тебе башку отшибу, а потом сдам в спец комендатуру!
И каким бы хулиганом и блатарем не был Пуча, он тоже испугался зверски-холодной ухмылки Сергея - всем было понятно, что он вот так же холодно и улыбчиво может прикончить Пучу, если будет нужно...
Казарма через некоторое время успокоилась, уснула. Аледченко затих, Пуча, поскуливая от боли и обиды, матерился, но осознал, что может схлопотать губу и задержку дембеля и через некоторое время заткнулся.
Сергей еще долго ходил из угла в угол и думал, что если Пуча не уймется, придется его кончать. "А случай обязательно подвернется" - думал он успокоившись, расстилая шинель поверх топчана дежурного.
Наутро Сергей ничего не забыл и заставил убрать младшего сержанта Аледченко его блевотину на глазах у молодых и пошел в столовую кормить роту. Деды как всегда тянулись последними.
Пуча робко подошел к нему и пряча глаза произнес: - Сергей! Я вчера упал и губу себе распластал.
На что Сергей, чуть улыбнувшись ответил: - Да, да, конечно упал - и потом, чуть помолчав добавил: - Садись есть.
После этого случая все деды в роте осудили Сергея за его несдержанность и сочувствуя Пуче и Аледченко, однако помалкивали...
Дни его службы подходили к концу...
Вчера убили Кольку Медведева!
Глупо, безжалостно, все, что случилось! Не верится, не хочется верить! Ведь только вчера еще он улыбался перед атакой, весело скалил белые зубы под щеткой пшеничных дембельских усов и, пародируя какого-то удальца из спецназа, цедил: "Ништяк, прорвемся!" и хохотал, хохотал подталкивая впереди идущих молодых, которые тоже начинали через силу улыбаться - он отвлекал их от ожидания ужасов боя.
А потом все как обычно завертелось и загрохотало, застучали выстрелы, заухали взрывы, закричали командиры и все окуталось дымом и пылью...
Через полчаса духов выкурили из кишлака, и казалось, что все кончено. Колька с лицом, измазанным глиняной крошкой, закинув автомат за плечо шел Сергею навстречу и орал:
- Земеля! Ништяк, прорвались! Славно порезвились!
И вдруг, над низким дувалом, ограждавшим внутренний дворик возникла голова афганской девушки в черном платке с мелкими красными цветочками. Колька боковым зрением заметил движение, по-ковбойски сорвал с плеча автомат, по-цирковому крутнув его в воздухе.
Сергей завороженно наблюдал происходящее - все будто застыло на секунду: и ощерившийся Колька и девушка, державшая двумя руками пистолет, и проходящие по улице беспечные солдаты.
Колька, наверное, успел бы выстрелить первым, он был ловким и опытным бойцом, но его что-то удержало. А девушка выстрелила вначале один раз, потом второй. Выстрелов Сергей не слышал, но видел, как Колька схватился руками за грудь, выронил автомат и, медленно теряя устойчивость живого тела, упал в дорожную пыль. Дальше Серега ничего не помнил...
Ему рассказывали, что он дико закричал и буквально отрубил длинной очередью голову несчастной девушке, а потом без остановки метнул две гранаты во внутренний дворик. Осколки прожужжали над головами, но Сергей орал, вращая выпученными глазами: "
- Дайте еще гранату! Дайте гранату! Я взорву их всех...
Потом упал на колени перед телом Кольки и стал его, уже мертвого - пуля попала в сердце - тормошить и реветь, причитать:
- Колька! Медведь! Ну, не умирай! Ведь нам же на дембель! А ты! Ну, не умирай, прошу тебя!"
Его оттащили, кто-то сунул ему в рот флягу со спиртом. Он сглотнул раз, второй, потом закашлялся, согнулся почти пополам, снова упал на землю и колотил, колотил сжатыми кулаками по пыли, выл во весь голос. Слезы текли по лицу, оставляя светлые полоски на запыленных чумазых щеках.
Размазывая слезы грязной ладонью, он матерился, скрипел зубами, хватался за автомат и строчил в белые молчащие стены, стоящие вдоль улиц. Пугачев подкрался к нему сзади, обхватил его за плечи, отпихнул ногой упавший автомат и стал уговаривать: - Соловей, ну, Соловей, успокойся! Ну все, все...
Он не находил слов сочувствия и вообще был не мастер говорить что-либо кроме матерков.
Сергея подхватили под руки и он мотаясь и волоча ноги, опираясь на плечи двух годков, побрел к БМП, вяло мотая головой и попрежнему всхлипывая. Все нервное напряжение двух лет тяжелой службы, боев, страха смерти, вылилось в этом истерическом приступе, обнажив озлобленную, больную душу...
По приезде в казарму, Сергея уложили спать, и он не сопротивляясь согласился, завернулся в шинель и пролежал так почти сутки не вставая ни на обед, ни на ужин...
Дембель наступил неожиданно, хотя все так его ждали. Коптер выдал дембелям сухой паек. В строевой части отдали выправленные дембельские документы. Пожали руки, попрощались.
В роте всю ночь гуляли, пили водку, разговаривали, играли и пели на гитарах. Серега Соловьев на восходе солнца вышел наружу, вдохнул свежий воздух, осмотрелся. Бело-серые горы гигантским каменным массивом поднимались к безоблачному небу. Далеко в ущелье, карабкаясь по склону, темнели заросли непролазного кустарника. Сергей подумал, что может-быть сейчас из этой чащи в их сторону смотрят зоркие цепкие глаза духов.
Он вздохнул и поежился: "Да, черт с ним! Жизнь еще впереди, но как мне все это обрыдло - и война, и казарма, и горы красивые, но чужие, враждебные, злые..."
На аэродором долго съезжались дембеля из других частей. Несколько раз строились для проверки состава. С каждым построением в строю было все больше и больше пьяных. Серега, криво улыбаясь, бормотал: - Где они эту водку, здесь достают?
Сам не пил; и вообще чувств радости не испытывал, только усталость.
"Приеду домой - думал он - завалюсь на кровать и буду лежать не вставая трое суток. Буду лежать и плевать в потолок и никого не захочу видеть..."
В самолете самые бойкие заняли удобные места, и соседом через кресло оказался здоровенный белобрысый старшина с наградными колодками на выцветшей полевой форме. Сергей долго вспоминал, где он видел этого здоровяка и потом, в памяти всплыли события двухлетней давности, эшелон призывников и его белобрысый сосед. "Он, точно - он!" - подумал Серега, но промолчал, исподтишка наблюдая за уверенной немногословностью старшины.
"Да, он возмужал, и видно, что эти годы прошли для него не просто", - констатировал он...
Самолет тряхнуло и Сергей, наслышавшись об обстрелах душманскими ракетами наших самолетов отвлекся, сжался и опасливо глянул в иллюминатор...
Через несколько минут волнение улеглось и убаюканный мерным гулом моторов, он задремал...
В Ташкент прилетели к полудню, а вечером он уже катил в поезде Ташкент-Москва и пил пиво с соседями по купе, которые ехали в столицу в командировку. Его долго и тщетно пытались разговорить, но Сергей не хотел даже вспоминать обо всем пережитом.
Наконец от него отстали и он, завалившись на верхнюю полку не раздеваясь, заснул крепким сном гражданского человека.
Дома его не ждали...
Он сознательно не писал и не сообщал о дате демобилизации - ему до последнего часа казалось, что узнай кто, как он рвется домой, и тогда, что-нибудь ему обязательно бы помешало!
Сойдя на станции своего городка, он не торопясь пошел в сторону дома, разглядывая знакомые дома, знакомые деревья и скверы, но совсем не узнавая никого из встречных.
Ему повезло, он не встретил никого из знакомых или друзей. Случись это, он не знал бы, как себя вести и что говорить: в душе застыла горьким комком пустота.
Вывернув из-за угла, он увидел мать, сидящую на крылечке в обществе двух соседок - пожилых женщин. Она о чем-то оживленно рассказывала и когда случайно повернула голову в сторону остановившегося Сергея, то не сразу узнала его. На секунду она умолкла, как бы распознавая фигуру и лицо сына, потом охнула и заплакала, повторяя, как заклинание:
- Сереженька! Сыночек! Наконец-то приехал долгожданный! И тяжело поднявшись, вытянув навстречу ему руки, хромая пошла навстречу, не веря еще, не осознавая, что ее любимый сын, живой и невредимый, заметно подросший и возмужавший, наконец-то приехал домой навсегда...
Вечером, когда весть, что Соловей вернулся облетела весь городок, в кухню Соловьевых набились его друзья и приятели. За эти годы они тоже повзрослели. Из трех друзей двое женились но прибежали без жен. Они по очереди радостно хлопали Сергея по широким плечам и, не скрывая зависти, твердили: - Ну, и здоров же стал! Ну, бугай!..
Вчетвером просидели до рассвета, слушая сдержанные рассказы Сергея и сами рассказывали о жизни, об учебе - все трое стали студентами единственного вуза в городке.
Выпили несколько бутылок вина, но когда разошлись, то Сергей не чувствовал себя пьяным, может быть потому, что армейское напряжение и самоконтроль давали себя знать.
Зато с каким удовольствием облившись холодной водой и отворив обе створки своего окна, под щебетанье забытых птичьих голосов, он, окунулся в блаженную чистоту хрустящих белых простыней и крепко потянувшись, накрыв лицо заснул, как провалился в черную бездну инобытия...
Первую неделю Сергей ходил по друзьям, пил вино, знакомился с ребятами и девушками, которые успели повзрослеть за время его отсутствия.
Через неделю он заскучал. Новизна встречи с Родиной притупилась, знакомые и друзья жили своей жизнью, а перед Серегеем, сквозь туман радости встречи, стали проглядывать неприятные подробности обыденной жизни.
Надо было искать работу, надо было решать, где и как учиться. Время ушло и начинать с девятого класса вечерней школы было стыдно и унизительно. Те, кого он считал своими друзьями, заканчивали второй-третий курсы института, писали курсовые и рефераты, гордились этим и важничали.
А у Сергея в душе осталась пустота, рожденная афганскими переживаниями и физическими напряжениями - она не заполнялась новым содержанием, жизнь проходила вне его, касаясь лишь внешне того, кем стал Сергей Соловьев.
Всю неделю он пил вино и водку то дома, то в гостях, то с родственниками, то с приятелями, но залить пустоту не удавалось. И в мыслях Сергея поселилось беспокойство. Там, в Афгане, все было ясно: кто прав, а кто виноват, кто враг, а кто друг. Ему командовали, он подчиняясь исполнял. Исполнять был его долг, думать и командовать должны были командиры. А здесь все делилось на тех, кто успел, и на неудачников, на тех, кто наверху, и на тех, кто работает руками, а по вечерам, если есть деньги и время, выпивает вина или водки, ходит в подпитии на танцы и ищет девушку или женщину для того, чтобы с ней спать.
Беспокойство стало переходить в раздражение когда он увидел, что тот кто хорошо работает и ведет себя правильно, по сути ничего не имеет и иметь не может, потому что тот кто наверху, предназначил им место рабочих, а сам ездил в роскошных машинах, сидел в чистых просторных кабинетах, имел дачи в лучших, красивейших местах района.
И главное, этим что наверху, плевать на все, в том числе и на войну в Афгане, на испорченные нервы и плохой характер, доставшиеся солдатам - афганцам в наследство от этой глупой, жестокой войны...
Но зло и насилие, как выясняется, после этой войны, разлилось по всей стране, по всему миру.
Однажды, совершенно неожиданно, Сергей стал свидетелем отвратительной сцены в городском парке.
Он сидел на лавочке развалившись, вытянув ноги, и смотрел в голубое глубокое небо сквозь зеленые листочки берез. Темно-серая высокая башня заброшенной церкви закрывала половину горизонта слева, и если чуть отвлечься и смотреть долго только перед собой, то казалось, что кругом расположился мрачный средневековый город. Сквозь эти полусонные видения, извне доносились мелкие обыденные звуки негромких разговоров шахматистов, столпившихся на центральной аллее сквера вокруг двух играющих; оттуда же были слышны щелчки костяшек домино по столу и загадочные слова играющих: "рыба" - пауза, потом шуршание смешиваемых костяных пластинок... "поехал! ", - и короткий стук в подтверждение, резкий удар открытой ладонью с зажатой костяшкой и одобрительный ропот зрителей: - Во, дает!
Серега вздрогнул, когда от стола с доминошниками друг громко раздалось: - Ах вы, сопляки! А ну, пошли вон отсюда! Я вас жду уже час, а вы все сидите и ломаетесь. Наша очередь! А вы играть не умеете и людям сыграть не даете!!!