* * * * 

Луковица огня, больше не режь меня, 
больше не плачь меня и не бросай в Казань. 
Ложкою не мешай, ложью не утешай, 
память - мужского рода: чешется, как лишай. 
Окунем нареки, вот мои плавники, 
порванная губа, вспоротые стихи. 
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки. 

Все на земле - мольба, дыр и, возможно, щыл. 
Господи, Ты зачем комменты отключил? 
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист, 
будет вода кипеть, будет костер искрист. 
Будут сиять у ног - кости и шелуха... 
Как говорил Ван Гог: "Все на земле - уха..."





 * * * *
(из цикла "Признания")

Я выжил из ума, я - выживший, в итоге. 
Скажу тебе: "Изюм" и ты - раздвинешь ноги. 
Скажу: "Забудь язык и выучи шиповник, 
покуда я в тебе - ребенок и любовник..." 

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке 
любую божью тварь рожают по старинке: 
читают "Отче наш" и что-нибудь из Лорки 
и крестят, через год, в портвейне "Три семерки". 

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина 
вернусь на этот свет из твоего кувшина: 
в резиновом пальто, с веревкой от Версачи 
и розою в зубах - коньячной, не иначе.















* * * * 

Исчезли предметы и чувства пропали, 
остались сплошные слова: 
на желтой бумаге, в зеленом металле, 
с пластмассовой цифрою 2. 

И слово за слово, и словом по кругу, 
и слову - уста не разжать. 
А надобно всовывать что-то друг другу, 
кого-то друг другу рожать. 

Нацеливать стрелки, закручивать гайки; 
о чем деревяшка поет?: 
"Аральское море, оральные чайки, 
суровый и дальний полет!" 

А может быть, счастье - на память, на ощупь 
пушистое, как мельхиор? 
И пахнет спросонья лососевой рощей, 
пиликает, словно прибор? 

По капельке - свежий песок отмеряет 
своей не счастливой родне. 
А после уходит, сарай отворяет, 
на медленном мокнет огне? 



* * * * 

Казанский кремль, крем-брюллов 
январского, ночного снега, 
дымится новогодний плов 
сияет печень печенега. 

А ты, любовь моя, не спишь 
в своей прокуренной могилке, 
Глядишь в окно, кропаешь стиш, 
прикладываешься к бутылке. 

И нет, чтоб совершить набег 
за апельсинами к соседке. 
Ты пьешь, и слизывают снег 
две лошади на этикетке. 






* * * * 

Прощайте римские каникулы, 
руины, улицы, мосты, 
зеленщик с профилем Калигулы, 
мясник, чьи помыслы чисты. 

И вы, мерцающие заживо, 
платаны в сумерках речных. 
Дождей аллегро и адажио, 
цыганки в платьях кружевных... 

...накрасились, подмышки выбрили, 
и улыбаются хитро. 
Видать, на счастье что-то стибрили, 
и только Тибр знает - что. 


* * * * 

Когда оставляешь Тоскану - в тоске, 
ночную Тоскану с бутылкою кьянти. 
На ломаном слезы молчишь языке, 
а экскурсоводу бормочешь: "Отстаньте". 

Автобус чихает, как Петр в раю, 
крадется на синих ногах виноградник. 
А вы мне верните Тоскану мою, 
прошу вас, водитель и божий привратник! 

Там женщины ходят в балетном трико, 
и, через ржавеющий край небосвода, 
они наблюдают, как пьется легко 
туман, урожая минувшего года.




      * * * * 

Ты будешь моей самой первой, 
самой первой второй. 
Поэзия пахнет спермой, 
шампанским и черной икрой. 

А раньше она смердела 
карболкой и трупным рвом. 
Поэзия - тоже дело, 
...и мертвые на живом. 

И можно уснуть в полете, 
и вдруг приземлиться там, 
где статский советник Гете, 
Проперций и Мандельштам... 

У берега зимней Леты, 
оправленной в лопухи, 
где только одни поэты, 
и пишут одни стихи. 




* * * * 

Когда темно от джина с тоником, 
потрешь оконное стекло: 
прощай, прощай силлаботоника, 
поедем в Царское Село! 

Встречайте девушки двуногие, 
давно я вас не целовал. 
Пойдем, займемся филологией, 
на царско-сельский сеновал!



* * * * 

Тихо, как на дне Титаника, 
время - из морских узлов. 
Деревенская ботаника: 
сабельник, болиголов. 

Подорожник в рыжей копоти, 
добродушный зверобой - 
ни предательства, ни похоти, 
дождь и воздух кусковой. 

Вот, в тельняшке кто-то движется, 
улыбается в усы. 
Все острей и ближе слышится 
серебристый свист косы. 

Мусульмане и католики, 
православные и не... 
Ждут нас розовые кролики, 
с батарейками в спине!


* * * * 

Тихий бронзовый Чайковский Петр Ильич, 
я затеял прогуляться перед сном. 
Вот белеет недоброшенный кирпич - 
в чем-то красном и округло-жестяном. 

Небо Воткинска азартно и темно, 
и созвездие к созвездию впритык, 
будто ангелы играют в домино, 
не считая на костяшках запятых. 

В дом-музей ведут крысиные следы, 
ближе к празднику - от тварей спасу нет. 
И не ждут от нас ни счастья, ни беды 
школьный глобус и щелкунчика скелет. 

Для молитвы нужно несколько минут, 
для молчания - огромная страна. 
Знаю, знаю - крысы всех переживут, 
а вот музыку не смогут ни хрена. 

Серый снег идет волною за волной, 
и снежинки, словно буковки из книг. 
Это чучело рояля надо мной 
поднимает перламутровый плавник. 



* * * *

По Брейгелю - надо побриться и выйти на воткинский лед,
там сизая рыбка - плотвица на хлеб и мастырку клюет.
Там тихо сидят нибелунги в своих боевых кожухах,
глядят в мониторные лунки, гадают на белых стихах. 
Бывает, про рыбку-голубку забудут на пару минут, 
закурят пеньковую трубку, абсенту из фляжки хлебнут.
А после поставят, однако, на Питере Брейгеле крест,
за то, что не пишет, собака. Наверное, рыбку не ест.



* * * *


Под видом неопознанного гада -
лежишь в степи на животе пустом.
А вкруг тебя - кузнечиков армада:
и чиркает, и прыгает с шестом.

Киборжьи челюсти, капроновые крылья, 
мерцающая легкая броня... 
Здесь заговор, здесь всюду - камарилья,
я - Зинзивер, не трогайте меня! 

Церковный колокол разбудит богомола, 
и примет богомол зеленый яд.
Спешат сверчки - с ночного баскетбола
и в стебли одуванчиков трубят.

Я словно марсианская иголка;
чужая, после дождичка, среда -
повсюду степь, ни речки, ни поселка,
и церковь улетела навсегда.