*  *  *  *

Луковица огня, больше не режь меня,
больше не плачь меня и не бросай в Казань.
Ложкою не мешай, ложью не утешай,
память - мужского рода: чешется, как лишай.
Окунем нареки, вот мои плавники,
порванная губа, вспоротые стихи.
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки.

Все на земле - мольба,  дыр и, возможно, щил.
Господи, Ты зачем комменты отключил?
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист,
будет вода кипеть, будет костер искрист.
Будут сиять у ног - кости и шелуха...
Как говорил Ван Гог: "Все на земле - уха..."


* * * * 

Исчезли предметы и чувства пропали, 
остались сплошные слова: 
на желтой бумаге, в зеленом металле, 
с пластмассовой цифрою 2. 

И слово за слово, и словом по кругу, 
и слову - уста не разжать. 
А надобно всовывать что-то друг другу, 
кого-то друг другу рожать. 

Нацеливать стрелки, закручивать гайки; 
о чем деревяшка поет?: 
"Аральское море, оральные чайки, 
суровый и дальний полет!" 

А может быть, счастье - на память, на ощупь 
пушистое, как мельхиор? 
И пахнет спросонья лососевой рощей, 
пиликает, словно прибор? 

По капельке - свежий песок отмеряет 
своей не счастливой родне. 
А после уходит, сарай отворяет, 
на медленном мокнет огне? 


* * * * 

В Прагу вползают советские хокку,
бабочками шелестя.
Что с проституткою делать пророку?
Лишь предаваться шутя.

Греться в лучах геральдической славы,
выйти, обнявшись, к мосту -
там, где размокшие гласные Влтавы -
чайки клюют на лету.

Прагу усвоивший справа налево:
это не просто угар -
вацлавских гарпий мешочное чрево,
марионеток товар.

Будто они умирают в счастливом
хохоте, в пьяной возне.
Хлопнешь в ладоши над резаным пивом,
бритву отыщешь во сне.


* * * *

Море в медную полосочку:
кто-то ходит по воде
и бутылочную "розочку"
прижимает к бороде.

А над морем - небо в крапинку,
и покуда мы летим -
перемолотой "арабикой"
пахнет Иерусалим.

Нажимаешь на гашеточку -
поливаешь огурцы... 
Разлетайтесь, птицы в клеточку, 
своевольные скворцы! 


*  *  *  *

Я выжил из ума, я - выживший, в итоге.
Скажу тебе: "Изюм" и ты - раздвинешь ноги.
Скажу: "Забудь язык и выучи шиповник,
покуда я в тебе - ребенок и любовник..."

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке
любую божью тварь рожают по старинке:
читают "Отче наш" и что-нибудь из Лорки
и крестят, через год, в портвейне "Три семерки".

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина
вернусь на этот свет из твоего кувшина:
в резиновом пальто, с веревкой от Версачи
и розою в зубах - коньячной, не иначе.



* * * *

На Подоле, в лужах - облака, 
еврейские наверняка,
потому, что - сохнут. 
И проходит мимо китаец Чен, 
на морковь и счастие обречен
и в подкову согнут.

Этот плоский мир запинается, как 
без вины, без вины, 
без вины виниловый диск,
поцарапанный слегка - 
но, в кустах раздается визг.

И его услышав - бегут менты 
из ментоловой темноты.
Если кто не спрятался - всем кранты.
И стоп-крану тоже - кранты.

Весь Подол - крепкий кофе из ничего,
растворимый в праздной толпе. 
Ты, сначала - доолго дуй на него,
и, забыв о цикуте - пей. 


* * * * 

Червь сомнения мыслит глубоко, 
если только не спит на ходу 
и не чавкает томиком Блока 
или яблоком в райском саду. 
И его вдохновение (вроде) 
посещает весной натощак. 
Вот, верлибры о заднем проходе 
и о прочих вселенских вещах. 

..."Вокруг света" темнеет подшивка 
в неухоженном дачном дому. 
Червь сомнения тоже - наживка, 
деревенская пища уму. 
Там, где родины трутся краями 
и клюет на обычный овес - 
сом сомнения, выросший в яме - 
золотой и бездонной от звезд. 



* * * *

Я пою колядки, 
я хожу на блядки,
я давно прописан
у синицы в лапке.

Рифмовать нелепо:
умирает лето.
И летят в Толедо 
журавли из хлеба. 

Между Илиадой,
между Илираем -
мы на раздеванье 
в шахматы играем.

Мама кроет матом,
папа будет шахом.
Над военкоматом
небо пахнет пахом.