* * * *
(эпистолярное)

Что тебе сказать, Ямакова?
В жизни стало так бестолково.
Разве счастье может быть умным,
многотомным, как ПСС?*
...Выползает зверем чугунным,
розовым и женским на вес.

Ты читаешь толстую книгу,
смотришь в небо, ешь землянику,
про Мак Дональдс - ангел молчит.
Киевских не вспомнишь каникул,
и не надо с чаем калигул,
и наполнен снегом твой щит.

В ванной запинается вентиль:
против часовой - не дано.

За свои слова Бог ответил.
Ну, а ты - не пишешь давно.


*ПСС - Полное Собрание Сочинений.




* * * *

И счастье - одно и несчастье - одно, 
и утро скрипит половицей.
Поднимется с красных коленей вино -
бродить деревянной темницей. 

Как будто на свете важнее всего -
щемящее чувство покоя.
И не угадаешь, кто выпьет его -
прохладное, полусухое?

Присядет на узкую в складках кровать
уставшим от смерти солдатом.
И в сумерках будет вино целовать
прокуренным ртом бородатым.




КИЕВ

Этот город себе на уме и другие тревожит умы,
тишина у него в бахроме, а под ней - кочевые холмы,
домостроя вельможный размах, православия древний окоп,
в самой дальней пещере - монах, перед сном, отключает лептоп.

Всех каштанов вовек не собрать - можно руки и мысли обжечь,
украинская хрюкает знать, имитируя русскую речь.
Он и стадо и щедрый пастух, он - мясник и едок будь здоров,
несмолкаемый слышится стук бессарабских его топоров.

Борщаговка, Шулявка, Подол... Гидропарка шашлычная вонь,
где Хароныч посеял обол - вдоль Днепра улеглась Оболонь.
Сквозь январскую белую тушь проступает сусальная тишь,
и неведомо: комо грядущ?, ты в заснеженном сквере стоишь.
Иногда промелькнет меж стволов - кистеперая птица Кирдык,
у которой в когтях - птицелов и от счастья раздвоен язык.

И в футбольные дудки хрипя, этот город, как гермафродит,
даже если полюбит тебя, все равно никогда не простит.
Окунет на прощанье в тоску и щекою прижмется к тебе
"А теперь убирайся в Москву..." и т.д., и т.п., и т.д.


* * * *

Где кентавр-конокрад у цыганского табора -
заплутал в предрассветном дыму...
Кипарисовый лук и брошюры Анн-Арбора
прикипели к седлу моему.

Где кириллица сонно впадает в околицу,
а в дому, у любимой, темно.
И в подушке - куриное перышко колется,
будто ангельское оно.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ

В изумрудной крепости (емкостью 0,7) -
спи, мое чудовище, я тебя не съем,
я тебя не выкурю и не отхлебну -
как бывало в Киеве девушку одну.

Нас водила молодость в сабельный центон,
следом за ацтеками нюхать ацетон.
Я любить попробую и переживу
в спичечной коробочке - круглую траву.

Спи, мое чудовище, только очень спи.
охраняет сказочку Пушкин на цепи.
Одеяло ватное изомну, как цвет -
в книжном супермаркете, там, где счастья нет.


* * * *

Отечество тушеным пахнет луком,
опавшей хвоей, воском бытия...
Сижу в похмелье - бука с ноутбуком,
а ты в печали, буковка моя.

Не верь, что жизнь - случайность перед случкой
и преданность - просроченный этил,
что пользоваться шариковой ручкой
мне Шариков строжайше запретил.

Испанскую закуришь пахитоску,
а за окном херсонская тюрьма,
и все на свете - в клетку и в полоску -
и даже тьма, рождественская тьма.

И в этой тьме, навстречу снегопаду,
под песий брех, под свару бубенцов,
ты вынесла и вымысел, и правду -
великих и капризных близнецов.



* * * *

Во тьме виниловой - скрипит январский лед,
колени в ссадинах, бинты, зеленка, йод.
и музыка пехотного полка -
коньками поцарапана слегка.

И потому, в припеве о войне:
"умрем" - звучит отчетливо вполне,
и лишь слова: " отечество... тюрьма..."
виниловая сглатывает тьма.

Казалось бы - еще один повтор
и ты услышишь: "Камера! Мотор!"
Как будто там снимаются в кино -
оркестр и сводный хор из Люблино.

Брюхаты водородною тоской,
блуждают дирижабли над Москвой,
стукач берет жену на карандаш,
и мясорубка, и походный марш.

Солдат из фляги делает глоток,
на Патриарших - праздничный каток...
...нахлынет ветер с кровью и золой
и обожжет Неглинку под землей,

И выползет сигнальная звезда,
и мы увидим: здание суда,
прокуренные зубы мертвеца...
Мерцает и мерцает и, мерца...



* * * *

Пахнет жареной рыбой каирский песок,
устремив к небесам возбужденный сосок
пирамиды Хефрена, к которой
херсонесской акации листик присох,
фараон (полицейский) черкнет адресок
забегаловки с местною флорой.

В ресторане у Сфинкса - славянский галдеж,
если шишу не куришь и кофе не пьешь -
предлагают печеный картофель,
на округлой жаровне шкварчит маргарин,
от чего ты счастливый такой, бедуин,
и фальшивый, особенно - в профиль?

Бедуин по двугорбому бьет существу,
слово за слово - тянется год к Рождеству,
подгорает заката холстина...
Тычет вострой указкою экскурсовод:
у египетской мумии впалый живот
"и широкая грудь осетина".

Терракотовый зов водосточной трубы
и встают из подземных бараков рабы,
зеленеет смола эвкалипта,
и Амона - омоет песочный прибой...
И японских туристов восторженный рой
совершает исход из Египта.


* * * *

И брызнет кровью винегрет,
и мы оставим этот свет,
следы на половицах...
И ежик под Аниту Цой
торгует конской колбасой
в ежовых рукавицах.

Я - человечек заводной,
я ключик чувствую спиной
и двигаюсь по кругу.
В просторной детской, у огня,
волчата слушают меня,
пережидая вьюгу.

Скулят в мохнатой тишине -
и верят, и не верят мне,
что рифма - старовата,
о волкодавах Фермопил...
...как сильно я тебя любил
и разлюбил когда-то.



* * * *

Ветчина или вечность укрылись под сенью укропа?
Не мяукнет под вострым прибором протухшая тайна,
знать, лишен злободневный вопрос - доброты.
Только сердце и жопа -
демонстрируют миру свои одинаковые очертанья!

Так похожи они. Смотришь дьявольский ящик и видишь:
от любви чуть двоясь, обращаются к нам сокровенно:
по-татарски - в степи, возле Мертвого моря - на идиш...,
в сонной Вене (кайфуй!) проникают в тебя внутривенно.

От наружной рекламы, до самых душевных заначек,
на открытках они - то в белье, то стрелою пробиты...
Подневольная жопа когда-нибудь встанет с карачек,
вздрогнет робкое сердце, тогда, - берегитесь, бандиты!

Мне собратья по цеху мясному, к примеру, Коровин и Быков -
надавали за рюмкой весьма ощутительных втыков:
дескать, лью не туда золотистого меда струю,
сердцеед, жополиз, и вообще: разговоры в строю!

Справедливо ли это? У истины нет - ни окопа,
ни тряпицы, прикрыть наготу, ни пророка отравленных уст,
чтоб в толпу прокричать: "Вот вам - сердце мое, вот вам - жопа!
Между ними - Цветков и Кенжеев, и Кафка, и Пруст!"

На попутных прокладках летит Одиссей к Пенелопе
и она заливает крутым кипятком доширак...
Вот и Родина где? Вроде, в сердце моем или в жопе?
Да, не сыщешь с огнем, не услышишь ответа никак.



* * * *

Мы не спим, хоть и снегом засыпало
бормотание радио ра-
дует в спину предчувствие выбора,
ветерок отставного добра.

Круглый стол, самогонное варево,
помидоров моченых бока.
Разговаривай, жизнь, разговаривай,
на допросе у смерти. Пока

покрываются кашицей вязкою
казино и витрины аптек,
у роддома дежурит с повязкою
комендантский, опущенный век.

Эти ружья, тычинки и пестики
с двух сторон привозного кино.
На погосте - чернильные крестики,
под которыми - нолики, но...

Пахнут все же не шконкой, а школою
маринованные огурцы:
...этот класс, эти бедра тяжелые
из Херсона учительницы.


КАЛИОСТРО

(из симпатических стихов)

Проверить почту, выехать в Рожны,
и летопись, и зимопись - скушны.
Жизнь первая бросает камень в почку,
пошаливают нервы у княжны
Тьмутаракановой. Пора проверить почту.

Пованивает белка в колесе,
поэт грустит о средней полосе
и колокольчик под дугой скучает...
Но, графу Калиостро - пишут все
и лишь один Господь не отвечает.

Мы - олухи пред всякой новизной,
и шулерство разбавлено весной,
над церковью блестит козырный крестик...
У поцелуев - привкус крепостной,
а ты мне пишешь: "Милый мой, кудесник..."

Свинцовый сахар, сероводород:
сквозь пятна от чернил, встречать восход
бредет полей нестриженых отарость,
теснятся избы, проступает год,
знакомый адрес, и любовь, и старость.


* * * *

Пластырем заклею тетрадь -
не страницы, а сорванцы.
Стало волшебство увядать,
канарейка - жрать огурцы.

У соседей - вечный килбилл,
а у Бога - свой кавардак...
И не то, чтоб я не любил,
я люблю, но как-то не так.

Что во всем - туфта и повтор,
будто, засучив рукава,
к нам ворвется в спальню гример
и мои припудрит слова.

А затем, на ужин форель,
окунется в соус тартар,
ах, какая прелесть - апрель,
полнолунья - желтый пиар!

Канареечный метроном,
общая, но в клетку - тетрадь...
... и спиной друг к другу уснем -
просто так удобнее спать.

* * * *

Всех зверей под асфальт закатал колобок,
в поезд сел и отправился к теще.
И в купейном окне - золотится лобок
кривоногой осиновой рощи.

Мчится поезд по самому краю стола,
да не видно столовых приборов:
расползлись баклажанов тюленьи тела,
опустели бутылки соборов.

Будто здесь до сих пор отдыхает братва:
что ни день - сковородное днище,
а повсюду цветет и щебечет - жратва
и черствеет духовная пища.

И любовь - общепит, и надежда - стряпня,
у прощения - вкус карамели....
Неужели, Господь, и Тебя и меня -
под молитву и водочку - съели?


* * * *

(восточное)

Мутные волны, упертые мулы,
безалкогольные рвы.
Терпкое утро, сводящее скулы,
и терракота айвы.

Ветер сдувает истории крошки -
нам, в голубиную тьму.
Местных абреков обритые бошки,
кушающих бастурму.

Тень от военного в дырках брезента:
вострое дело - восток.
Полдень пустеет, как срезанный кем-то
у богача кошелек.

Вечер - не четко, от зноя и лени,
перебирает слова
И опускается ночь на колени,
и засыпает вдова.