Аннотация: "...ты мне очень напоминаешь хренового пророка, как я его себе представляю, который не чувствует больше откровений, а пытается угадать, что же будет завтра. И, заметь - как правило, не угадывает."
Семнадцать глав
1
Тоскливое серое утро молчком заглядывало в окно панельной пятиэтажки и, судя по всему, даже не пыталось разглядеть, что же там делается в этой пыльной квартирке за немытым стеклом, как обстоят дела у хозяев, а будто просто хотело нагнать побольше хандры на этих самых обитателей типового жилища самим своим унылым видом. А может, и не было у него вовсе никакого дела до того, что там происходит?..
- Вот, зараза!.. - утробно проворчал Родион Петрович по другую сторону окна, набычившись, глядя сквозь стекло в упор на пасмурное, незадавшееся погодой утро. К кому он обращался было непонятно, потому что кроме него самого и развороченной на старом диване серой измятой постели, к тому же неодушевлённой, в комнате никого не было. Зябко поджатые на босых ступнях пальцы, скребли ногтями с траурной каймой по дощатому, облупившемуся несчётными слоями краски и замызганному полу, а мосластые руки упирались кулаками в грязно-серую, растрескавшуюся льдину подоконника.
- Как назло!.. - тем же недовольным тоном продолжил развивать мысль Родион Петрович, отнял правый кулак от подоконника, поскрёб трёхдневную щетину на подбородке, и снова было совершенно непонятно, что же назло ему происходило в заоконном весеннем мире. Без всякой надежды, скорей для порядка, Родион Петрович тронул ледяной температуры батарею отопления, судорожно вздрогнул всем телом и, поддёрнув семейно-бытовые сатиновые трусы, вольно болтавшиеся вокруг тощего таза, заспешил в санузел.
Тем временем утро, словно обидевшись на столь нелюбезное обращение к своей персоне, ещё больше посерело и плюнуло в окно дерзкого Родиона Петровича мелкими брызгами противного, сеющегося дождя, по-видимому, ещё более холодного, чем даже радиаторы.
Весна всё ещё не отстояла своих, справедливых притязаний на исполнение обязанностей и обнаглевшая зима, не желая уходить, вредила, где только могла, превращая первые тёплые дни, - в том смысле, что без морозов, - в сырое, больше похожее на осеннее, ненастье.
"Пасха-то поздняя в нонешнем годе, оттого и непогода".
Так вчера пояснила Родиону Петровичу соседка снизу, бабулька - божий одуванчик - Ксения Ивановна, встретив его на лестничной площадке. Ксения Ивановна с неизменным укором все последние годы глядела на него, только, вот, говорить о своём неудовольствии не решалась. А вчера - нет, это совершенно точно - впервые решилась эдак осуждающе, и будто бы даже сокрушённо, покачать головой. Он вспомнил об этом, без мыла соскабливая с лица жёсткую, серого цвета щетину невероятно тупым лезвием, матерясь, на чём свет стоит, и корча жуткие рожи небольшому туалетному шкафчику с дверцей из помутневшего от времени и сального налёта зеркала, в котором почти ни черта не было видно из-за тусклого света, попадавшего сюда по замысловатой траектории из окна, через кухню, коридорчик и, наконец, в открытую дверь ванной.
"Эт-то о чём же она так сокрушённо болтала своей башкой?" - возмущённо подумал Родион Петрович и ещё ближе наклонился к зеркалу. Нечасто он исследовал свою внешность, особенно теперь, зная, что большого удовольствия занятие сие не принесёт. А тут вдруг взялся рассматривать...
" И на кой чёрт надо было..." - он даже раздражённо вздохнул и плюнул в раковину умывальника, углядев сквозь серебристую муть погасший взгляд какого-то чужака и почти все детали человеческого черепа, обтянутого нечистой, какой-то кожей. Может, это из-за угреватости?..
Закончив водные процедуры в сопровождении дробного стука собственных зубов, пылая истерзанным лицом, он стал наскоро одеваться. Какой всё-таки грязный, затёртый ворот пиджака... Да-да, - вспомнил Родион Петрович, - того самого пиджака. Это был последний костюм, купленный на громадном рынке, располагавшемся "тогда" на стадионе, где торговал, казалось, весь город. Ну, ладно, ладно - половина города. Зато вторая - присутствовала здесь же. В качестве собирающих с продавцов мзду, непонятно за что; покупателей, ведь кто-то же раскупал всё это копеечное барахольное изобилие; да еще, сколько-нибудь простых зевак, делать-то им всё равно было нечего. Это был не просто последний купленный костюм, это была вообще последняя вещь купленная в семью. Семьёй... Н-да... Потом закрылся его отдел в институте, а ещё через два месяца его и вовсе за дверь выставили и, кроме продуктов, они больше никогда ничего не покупали. А костюм... Их пригласили на юбилей к одному из деревенских родственников жены, в именах и степени родства которых он всегда путался, и как было ехать туда в свитере с растянутой горловиной, она не понимала. К тому времени оба старых его костюма, один из которых справлялся ещё для свадебного торжества, выслужили свой срок. Брюк от них и вовсе не сохранилось. А пиджаки... Ну, видно же невооружённым глазом, что измочалены вкрай! В общем - купили. Не новый, конечно, откуда денег на новый-то взять, но в хорошем состоянии... Она тогда ещё, чтобы подновить ворот, сырой картошкой его чистила. Запомнилось почему-то... Эх, хорошо бы и сейчас почистить! Но картохи нету. А и была бы, он, пожалуй, не стал бы ею пиджак чистить. Конечно, слопал бы!
Ступив ногой на горку из старых, растрёпанных книг, сваленных на полу у изголовья измученного временем и человеческими телами дивана, он едва не упал. Наклонившись, собрал книги, сохранившиеся в доме только благодаря своей растрёпанности - в таком состоянии кто их купит - да водрузил на подоконник, где когда-то давно, когда подоконник был ещё гладким и белоснежным, стоял маленький керамический горшочек с розовыми фиалками. А рядом с горшочком, свернувшись калачиком, или, скорей караваем, любил спать серый пушистый котяра по кличке Борман. Кот был наглый, ленивый и невероятно жирный, видимо потому, что кастрированный. Мимоходом ещё, Родион Петрович подумал: "А ведь не так уж плохо, что хоть какие-то книги остались," и теперь читанные им перечитанные, не переставали удивлять, даже те, которые он не очень-то и любил, открывая ранее не замеченные в них детали, иные понимания, всякий раз всё новые и новые... А иногда неожиданно находил и вовсе что-то удивительно созвучное себе, своим настроениям... Всё-таки книга это вещь особенная, мистическая, так и не понятая до конца человеком, самим же эту книгу и придумавшим.
Он вздохнул, не заходя на кухню, - что ходить, если съестное там давно уж не появлялось, - надел пальто, шапку из местами вытертого, порыжевшего кроличьего меха и отворил входную дверь.
Сегодняшний день Родион Петрович назначил для себя решающим. Правда, что же такое конкретное должен был он решить, этот день, Родион Петрович наверняка не знал. Но, если не удастся найти работу, или пусть бы разово денег хоть каких-то раздобыть... на самый крайний случай он согласен был даже на некую туманную перспективу, на призрачную надежду, а нет - намеревался посчитаться с этой жизнью окончательно. Который год он напрасно пытался вписаться в стремительно меняющееся вокруг него бытие и посему влачил жалкое существование, не достойное даже зваться жизнью. "Так на кой, спрашивается, чёрт тянуть этот давно, к едрени Фени, провалившийся спектакль?"
Давнее, минувшее прошлое, восполняя пробелы в скудных чувствах настоящего, то и дело возвращалось к нему воспоминаниями, впрочем, пробелы эти не восполняя, а лишь пуще угнетая уже значительно потускневшими, а ведь когда-то радостными и яркими картинками из студенческих лет, отголосками почти забытого чувства собственной значимости и ответственности за семью, далёким эхом профессиональной гордости успешного инженера... Видимо, растеряны были и растрачены бездумно, невзначай, все его прежде немалые таланты, ибо только человек совершенно бесталанный способен упоительно-самозабвенно любоваться собственным, к тому же идеализированным, но всё же блеклым прошлым, вместо того, чтобы отыскать настоящее хоть бы и в себе самом, внутри себя самого... Так думал Родион Петрович, привычно коря себя за свою никчемность, неторопливо и гулко топая по ступеням провонявшей мочой и горелым жиром лестничной клетки. И представлялось ему, что жизнь, реальность остались за каким-то неразличимым житейским водоразделом. Который не только всё бывшее отсёк от него безжалостно, но и подёрнул некой пеленой ирреальности, как этот моросящий дождик, видимый в дверном проёме, полускрывает и без того серый, сырой двор своими полупрозрачными гардинами, сотканными из серости, унизанной бисером роящихся капель. И ему с досадой приходилось копаться в воспоминаниях, усилиями памяти отводя упрямую эту завесу из времени и... своей несостоятельности, что ли, с раздражением путаясь в ней, как путаются в тех же непомерно больших и пыльных гардинах, пытаясь там, за нею, отыскать блистающие крупицы счастья, ещё не сознаваемого таковым в том далёком "тогда". А порой, если мучительные попытки эти не давали плодов, то и домысливать, как оно могло бы быть...
Но, это теперь он стал таким ярым сторонником всего прежнего, бывшего... А ведь было время, и сам приобщался всяческой крамолы по тесным кухням коллег. Таскал в коричневом дерматиновом портфеле, истекая от страха потом, подшивки плохо пропечатанных кАлек со стихами Галича и романами Солженицына, в которых, по-правде, тогда хрен понимал хоть половину. Роптал на маразматических верховных старцев. Ехидно посмеивался в кулачок по поводу "гонок на лафетах". А, наклонившись к электрической розетке, высокомерно бросить: "Товарищ майор, два чая, пожалуйста!" - и прыснуть отчаянно-пренебрежительным смехом?.. Нет, открыто он никогда бы не возвысил голоса, не посмел бы, но всё-таки... Как говорится: за что боролись... Он ведь думал, что если изменится власть, устройство общества, то на него, равно, как и на всех, просыплется манна небесная. Можно будет, по-прежнему не напрягаясь, жить припеваючи. Не вышло. Те, кто раньше диссидентствовал с ним, сдавленно травя политические анекдоты по кухням и курилкам, вдруг изменились, превратившись в акул бизнеса, способных думать лишь о деньгах; в партийных вожаков, тоже, как он догадывался, думающих о деньгах... Родиона Петровича это не устраивало. Он был убеждён, что постоянно думать о деньгах нельзя, противопоказано настоящему человеку. Но о чём нужно думать этому самому настоящему человеку, в неожиданно наступивших новых временах, не знал. И никого, кто знал бы об этом, рядом не оказалось. Некому было подсказать, хоть правильно, хоть ошибочно, как раньше это делали роптавшие "за компанию" друзья-товарищи.
"Будь проклята та предательская, перестроечная реформа, вычеркнувшая из жизни не самых худших членов общества, - к которым Родион Петрович причислял и себя, - и превознёсшая люмпенов и мошенников. Впрочем, в который уж раз на просторах этой страны-страдалицы..."
Родион Петрович постоял минутку в дверном проёме парадного, привычно додумывая эту, давно ставшую попросту банальной, если не сказать пошлой, тираду и словно набираясь решимости шагнуть под сеющий ситничек, во владенья бескрайних луж. Сочувственно поглядел на свои измученные ботинки, давно отработавшие ресурс, как, впрочем, и всё остальное его облаченье, в очередной раз тяжко вздохнул, сжавшись всем телом внутри пальто, поднял воротник и, сунув руки в карманы, всё-таки шагнул. Шагнул и пошёл, петляя между серыми зеркалами воды, собранной в подставленные ладони двора, простёртые в щель меж озябших до серости домов навстречу весне, но поймавшие лишь морось дождя.
Краем глаза Родион Петрович отметил какое-то движение в правой половине двора и нехотя повернул голову. Это торопился к своему огромному "Мерседесу" Вася Самойлов, прикрывая голову объёмным пластиковым пакетом. Квакнула сигнализация и, словно испугавшись неожиданного звука, резко мигнули фары. Когда-то Вася чуть не ежедневно заскакивал к Родиону Петровичу по любому поводу. За советом, за солью, по поручению жены, за десяткой до зарплаты, а то и просто - с парой бутылок свежего "Жигулёвского"... Потом Вася стал предпринимателем, торгующим на вещевом рынке. Теперь он не заскакивает, как прежде и отворачивается при встрече. Родион Петрович однажды, недоумённо пытаясь вспомнить, чем мог обидеть Васю, окликнул его, но тот лишь буркнул в ответ: "Извини, старик, очень спешу..." и глухо бухнул дверью "Мерседеса" с непрозрачными стёклами. Вряд ли он до сих пор торгует на рынке. Впрочем, чёрт его знает!..
"А ведь мог он тогда и вправду торопиться," - подумал Родион Петрович, уже замедляя шаг. "Так отчего же не попробовать ещё раз?"
"Мерседес", похрустывая шинами на гравии да шелестя мотором, подкатился к ряду мусорных контейнеров. Стекло поползло вниз, и из окна появилась Васина рука, державшая давешний пакет. Короткий взмах - и пакет оказался в контейнере.
Тут его и настиг Родион Петрович.
- Привет, Василий, - стараясь придать голосу и выражению лица максимум бесшабашности, он легонько стукнул ладонью по гладкой лакированной крыше. Уже начавшее подниматься, стекло замерло на полпути вверх.
У контейнеров, словно из-под земли, вырос неопрятный мужик в одноразовом прозрачном плаще-накидке с огромным полупустым баулом через плечо. Ковырнув мусор длинным металлическим штырём, он подозрительно косил глазом на застывшего в задумчивости Родиона Петровича и, наконец, не выдержал.
- Э, бомжило! - сипло окликнул он, и немало удивившемуся Родиону Петровичу пришлось повернуться на это обидное обращение. Встреченный взгляд зло сощуренных маленьких глаз не сулил доброго.
- Какой я вам бомжило, - обиженно пробормотал Родион Петрович.
- А-а, интеллигент, - с ироничным почтением заключил мужик и уже без сарказма прибавил, - только мне по барабану... Это мой район. Понял?
Родион Петрович коротко кивнул, и пошёл вслед за скрывшейся уже машиной соседа.
- И смотри, - донеслось ему вслед, - ещё раз на моей территории увижу - глаз выколю! Мне по барабану. Понял? Интеллигент, мля...
Пытаясь не замечать недовольного ворчания в животе, Родион Петрович снова стал думать о своей жизни, причудливо изворачивавшейся в поисках бесконечных проблем, неудач, крушений... И всё для него старается, всё ему одному! Куда она пытается его затолкать? Неужто и вправду к верёвке, привязанной за потолочный крюк вместо старой люстры, больше похожей теперь на мёртвый, корявый сук, чудом вырастивший на себе стеклянную грушу давно не горевшей лампочки. Или, вон, к мусорному контейнеру?..
В этот ранний час не только в его дворе, а у каждого контейнера были люди, чтобы первыми поспеть к свежему мусору. Теперь всё чаще Родион Петрович замечал их, и всё чаще замечал, что это люди и глаза у них человеческие. Прежде он отчего-то думал, точнее, бездумно представлял себе, что это бесплотные тени ковыряют мусор. А вот, поди ж ты - настоящие, оказывается - тёплые, живые, постепенно оттеснившие стаи бездомных собак, некогда безраздельно владевших дворовыми помойками... их содержимым... Это ещё когда контейнеры были без колёс и без крышек. Обошлось ли без локальных конфликтов? Собаки ведь, должны были бороться.
Теперь говорят, что люди, копающиеся в мусоре это примета времени... Боже! Насколько же бездушным нужно быть, чтобы позволить себе подобные определения для ужасной трагедии, для такого краха человеческого достоинства. И это на правах стоящего выше этих несчастных на социальной лестнице! Для него было непредставимо, ЧТО нужно сломать в себе, ЧТО пережить, какой голод, стыд, безнадёгу чтобы принять решение, чтобы сказать себе: "Всё! Завтра иду копаться в мусоре"? Или это всё же отрешённость? Отрешённость от чего? Какова её мера? Когда ты ешь, неизвестно почему, выброшенное другими?! И что о тебе думают снующие мимо люди? Интересно, понимают ли они мысли друг друга, встречаясь глазами? Друг о друге... Нет, эти мысли уже не о друге. И даже уже не о ближнем. Скорее, с одной стороны как о животных, как о тех же оттеснённых собаках. А с другой? Что они думают обо всех остальных, эти "приметы времени"? И что нужно сделать всем остальным, сколько прожить молитв нужно каждому из остальных, чтобы простились всем нам эти их мысли? ...их гротескно изменившиеся души?
"Да, крах... - заключил про себя Родион Петрович. - И неважно, что, как говорят некоторые: "они не хотят работать", что у них там даже есть какой-то свой бутылочно-макулатурный бизнес. Всё равно позорняк! Воистину, уж лучше в петлю..."
Выйдя на шумную улицу, Родион Петрович свернул направо, в сторону обильно рассеяных на небольшой площади магазинов, наперебой, бесстыдно предлагавших себя всем подряд. Не было у него твёрдо намеченного маршрута. Так, одни надежды, что прежние неудачи каким-то чудом схлынут вдруг сегодня, что посчастливится ему куда-нибудь пристроиться и кочевать от места к месту больше не придётся.
Целеустремлённо шагающий сквозь дождь, занятый этими думами, не заметил он, как из-за угла, где только что довелось пройти, вслед ему полыхнули два изумрудно-зелёных глаза.
Снег, вот, жаль сошёл, - размышлял Родион Петрович. Снег для него был пусть небольшим, но всё же надёжным заработком. Всегда найдётся кто-то, кто согласен заплатить за убранные сугробы, сбитые наледи... Всю зиму он исправно махал лопатой и ломом, а теперь, вот - весна... Дождь... Другие, поди, радуются весне...
Ни в гастрономе, ни в универмаге работы ему не нашлось. Он недоумевал, почему его не брали на постоянную работу в тот же гастроном? 'А вот этого, с сизым носом, взяли...' Ведь третьего дня у них ещё не было грузчика, и Родион Петрович разгружал машину, подносил товар в отделы. Тогда ему директриса сказала, что грузчик просто болеет, поэтому на постоянку она не сможет взять его, Родиона Петровича. 'Неужели он может быть менее удобен, чем другие? Или нужно было прежде, чем проситься оставить его на должности грузчика, накатать интригующее резюме? Извините, не допёр! А этот, сизый, видимо сообразил. Или кореша-собутыльники подсобили расписать всё как надо?'
Ему просто не везло... Или что-то он делал не так... Потому его и не брали на постоянную работу. Может из-за неумелых рук? Уронил же он, работая на стройке, ведро известкового раствора да аккурат на голову прорабу. Доказать, что это было непредумышленно, оказалось довольно сложно. Благо прораб в тот день надел оранжевую пластиковую каску. С тех пор к стройкам Родион Петрович даже близко не подходил...
Проходя мимо неряшливо укутанной в большие, серые платки бабы, торговавшей рядом с трамвайной остановкой кофеем и чаем в пластиковых стаканчиках, он вожделенно загляделся на её термос, но, заметив, что она манит его пальцем и даже что-то ему говорит, резко шарахнулся в сторону, заспешил прочь. И серой тенью ему вослед заспешила невысокая, неуклюжая фигура, скрытая выгоревшей от времени плащ-палаткой армейского образца, чуть не волочившейся своими полами по мокрому асфальту.
Он так и не смог осилить свой стыд, тяжкий, будто бремя непосильных вериг, наваливающийся оттого, что к нему выказывали жалость. Видимо, потому и не представлял себе, как некоторые набираются смелости просить милостыню. Уж лучше голод...
Куда?.. Куда теперь?
Желудок сводила судорога, ноги промокли и озябли. На глаза то и дело наворачивалась влага.
Заметив мелькнувшую в подворотне кошку, он задумался. 'А как, вот, люди ели сперва домашних животных, а потом и крыс и воробьёв и траву-крапиву всякую и кашу с корой в блокадном Ленинграде, во время голода на Украине, на Кубани?.. Почему бы самому не попробовать? Ведь немногое нужно для этого. Поймай кошку, да и... нет!' Не в силах он решиться на такое. 'А как же тогда, они могли? Время другое?.. Ну, что за ерунда! При чём здесь время?! Не знаю... Так неужели лучше загнуться от самого настоящего голода?! Да, к тому же не в военное, не в голодное время... Нет, тоже не лучше...' Но на такое, всё же он не... Наверное, он пока ещё не очень голоден...
- Ну, ты, козёл зафаканый! - обращались явно к нему. Не видя дороги, он кого-то задел плечом, - Рога подними, шоб не отшибли!
- Извините, я не хотел вас... - ему уже приходилось пятиться перед облитой масляно сверкавшей чёрной кожей широченной грудью, увенчанной коротко остриженной головой с расплющенным носом. "Наверняка боксёр" - мелькнуло в голове.
- Он не хотел, козлина! - боксёр повернулся к ярко раскрашенной своей спутнице, - Ты слышала? Чёрт тупоголовый! - теперь это снова к нему.
Боксёр демонстративно оглядывал потревоженный рукав своего кожаного пальто и вдруг резко дёрнул правым плечом, подавшись вперёд. Родион Петрович отшатнулся.
- А ну вали отсюдова, пока не размазал! Срань...
Родион Петрович повернулся, опустив голову, смахнул тыльной стороной ладони уже начавшую припекать капельку слюны, угодившую на щеку и побежал, разбрызгивая лужи не различаемые за навернувшимися на глаза слезами.
- Га-га-га, - тут же раздалось за спиной.
- Ы-гы-гы, - вторила, вероятно, спутница боксёра.
- Кончай ржать, кобыла...
Как же стыдно, думал Родион Петрович, снова переходя на шаг. Нет не так - обидно. Тоже нет. В который раз за последние годы он испытывал это чувство бессильной, постыдной немощи, словно кто нарочно тыкал его носом во что-то омерзительное, с чем он, Родион Петрович не умел бороться, но и мириться не хотел. Словно пытаясь его чему-то научить, к чему-то подтолкнуть, этот кто-то нет-нет да заваривал вокруг Родиона Петровича подобную кашу. Кулеш из человеческого бессердечия, хамства, презрения, предательства и ещё, ещё... Перечень этот, в редакции Родиона Петровича, был довольно длинным.
Первым пунктом в этой череде он числил предательство старых друзей, растерявшихся сразу после того, как его жизнь покатилась под откос. Его на полном серьёзе одолевал вопрос: почему бедствующим он стал для них неинтересен? Неужто из-за тех копеечных долгов, которых, правда, он, стыдясь и мучаясь, наделал предостаточно. Больших долгов старался не делать. Во-первых, понимая свою неплатежеспособность... Нет-нет, что вы?!.. он никогда не терял надежды рассчитаться с долгами, даже записывал для памяти кому и сколько должен... и хранил эти записи; просто в обозримом будущем не предвиделось доходов, позволивших бы вернуть деньги. Во-вторых... эх! что греха таить - больших денег в долг ему никто не давал.
Потом, уставшая от постоянного безденежья жена, хлопнув дверью, укатила к маме в деревню, забрав с собою дочь, его нежно любимую дочурку, да так и не ответила ни на одно из его писем. Почему она разлюбила его, не сумевшего справиться с житейскими проблемами? Что это, если не предательство?
А женщины, сами понимаете, ему теперь ох, как не хватало. И не просто физиологически. Хотя и не в последнюю очередь этого тоже. Он теперь интересовал женщин не больше, чем трансформаторная будка, или неубранный с тротуара сугроб, который с досадой и раздражением приходится обходить стороною.
И пошло, поехало... Будто снежный ком. Кажется, каждый теперь норовит пнуть его побольнее.
"Ведь это же несправедливо. Нельзя так, нельзя, - думал он, шлёпая уже давно промокшими башмаками по лужам. - Им нужно как-то объяснить, как-то доказать, что можно иначе.
Да, объясняли уж... - кто-то неведомый возражал ему в нём же самом. - Тысячелетиями объясняли. Многое они поняли? Кто хоть на гран придерживается тех правил, что родились вместе с первыми людьми? А если есть, или были такие, то где они? Сколько их осталось? Мораль раздавлена. Не просто утрачена, а принимается нынче, как правило дурного тона, атрибут глупости, симптом болезни ума...
Не может быть, - запальчиво возражал Родион Петрович, - Не может быть! Им просто плохо объясняли! Они не могут не понять! Это же так просто на самом деле! Если каждый перестанет стяжать - всего станет вдоволь, не убивай - и никому не будет грозить смерть, не будет нужды убивать защищаясь. Это же просто! Так просто...
Оставь... - вяло, будто утрачивая интерес к беседе с раздражающим своей наивностью собеседником, возражал ему оппонент, - Это действительно просто, но, к сожалению невозможно. Да и учить-то стало некому. Нет больше тех, кто испытывает кайф от собственной мудрости и порядочности, предпочитая добродетель бабкам. Никто не верит в добро бескорыстно. А верящий в добро из корысти, каковых теперь в достатке, руководствуясь исключительно своими личными интересами, чему может научить? Предавать? Да, и продавать!
Человек высоко моральный, как и настоящий художник должен быть голоден. А голодным быть никто не хочет. Куда подевались мыслители-бессребреники? Нет их. Не потому, что не появляются на свет, а потому, что голодные теперь никого не интересуют. Как нынче говорится: "Что же ты бедный, если такой умный?" Даже те, кто последними пытались бередить жалкие остатки душ, - настоящие художники тоже предали, и его лично и многих, многих других. Эти, бывшие творцы, постепенно, от сытости, тоже почти утратили потребность в крике души, который хоть некоторые могли бы услышать. Искусства, как и всё остальное, теперь служат насыщению. Впрочем, это уже и не искусства даже, а их имитации. Яркие, но пустые картинки, тексты из вычурных фраз, фальшивый смех там, где должны бы быть слёзы, придуманные слёзы из-за того, чего вообще быть не должно. И, нужно сказать, некоторые оч-чень неплохо на этом зарабатывают".
Прохожие провожали Родиона Петровича внимательными взглядами. Кто со смехом, указывая спутнику пальцем, кто настороженно. Он горячо говорил с кем-то. Но выходило-то, что говорил он с собой. В какой-то момент он очнулся, поискал глазами собеседника и, поймав на себе несколько насмешливых взглядов, всё понял. Быстрее, быстрей из-под этих взглядов. Под ними так неуютно. И он снова неуклюже побежал, задыхаясь и кашляя. А сзади вилась, вилась тень... То жалась к мокрым, серым стенам домов, готовая в любое мгновенье вжаться в стену, скрыться в подворотне, то, змеясь, петляла меж голых ещё деревьев, исчезая за почерневшими от воды стволами и снова являясь, как чертик из табакерки.
Так, бродил он под дождём, продолжая натыкаться на равнодушие, глумление, злобу...
Порой злоба захлёстывала и его, хотелось вцепиться зубами, подобно бешеному псу, всё равно во что, в кого и рвать, рвать... Он тут же, правда, осознавал, что это значит, ощущал отражение окружающего в себе самом, отражение всего, что так хотелось отторгнуть и провести вокруг сердца магический круг во избежание проникновения... Он мысленно чертил, чертил его... Впрочем, круг так и не удавался, невзирая на все старания.
А может он превращается в злобствующего интеллигента, в этого страшного мутанта, так быстро расплодившегося вокруг. В эдакого интеллигентишку, неспособного быть гибким, (какое модное словцо и, однако же, ёмкое), неспособного понять поворота истории, как убедили уж всех, ну, или почти всех ненавистные ему политики и журналисты. А некоторая небольшая деградация, гибель нравственного, - что ж, необходимо ведь чем-то жертвовать во имя его величества прогресса. Во имя очередного ускорения его величества прогресса. Больше-то нечем. Нет-нет, он против! Он не хочет ничем жертвовать во имя сомнительных ценностей, тем более ценностями живыми, - душами, хоть и оболваненных, пусть и злобствующих, но людей. Людей! А ведь душами теперь торгуют, своими ли, чужими, меняя их на бренчащие бирюльки.
Это новые ценности?! Нет, это настоящее предательство... Следы которого он видел уходящими на самый, самый, самый верх.
Так за что же ненавидеть этих несчастных, о которых впору молиться денно и нощно, ползать на четвереньках до стёртых коленок, до белых косточек и просить, просить у неведомого Всемогущего - прозрения для них, для всех, наконец-то - прозрения! 'Не мучай их больше, открой глаза их, оживи сердца!'
Тщетно... Он сознавал свою слабость, свою ненужность и сам непроизвольно уподоблялся оболваненной толпе. Злобствуя от собственного бессилия перед жизнью, разрушаясь перед нахрапом этой жизни, презирал себя, бездарного по жизни, выброшенного жизнью на помойку. Печаль по себе, раздавленному, тоже приходила всё реже и реже, как, впрочем, по тому же накатанному сценарию и другие, предшествовавшие этой бессмысленной ярости чувства. Сначала удивление, затем недоумение, наконец, протест... Оставалась только, страшная самим своим существованием, привычка. Привычка смиряться и не чувствовать больше ни удивления, ни протеста, ни печали... Потому что они исчезали, сменяя друг друга, как исчезает любое другое чувство, острота этого чувства, к которому начинаешь привыкать. И теперь накатывала временами лишь эта жуткая злоба на весь мир, на каждого в отдельности и, в числе прочих, на себя. Он знал... Нет, скорее чувствовал, что если справится сейчас с этой напастью, сумеет побороть себя, тогда сам чёрт ему не брат, тогда прощайте навсегда рвущие душу противоречия, тогда он будет свободен!.. Но не так всё просто - он сомневался, что хоть однажды, хоть кому-нибудь подобное удавалось. Шутка ли - выбраться из пропасти, ставшего привычным, озлобленья!
Сумерки застали его неподалёку от дома. Обойдя всю округу в поисках заработка, он вымок до нитки, но был по-прежнему голоден. Теперь только и оставалось, придя домой, выполнить данное себе обещание. Ему было грустно. Когда-то он был жизнелюбом, и никогда не чувствовал в себе склонности к суициду. Да и теперь не был безнадёжно разочарован. А, вот, неведомо как, забрёл в этот глухой угол собственной жизни. Голод и безнадёга вконец доконали.
Неторопливым шагом он вошёл в свой, до мелочей знакомый двор. И следом вошла тень. Остановившись, оглядел светившиеся окна квартир. Остановилась и тень. И не особенно торопливо отпрянула за угол. Он отыскал тёмные окна своей квартиры. Как ему удалось доныне уберечь её, не потерять, не профукать?! Непонятно. Почуял он неладное каким-то шестым чувством, позвоночником, по которому суетились противные, холодящие нутро мурашки, когда стали к нему подкатываться те, хорошо одетые, крепкие ребята, похожие на... на того, сегодняшнего боксёра. Впрочем, что тут удивительного, что почувствовал? У таких, как он, с такими, как они не может быть ничего общего. А тут вдруг интерес стали проявлять, уважительно так относиться... Водочки предлагать дармовой. Откуда им было знать, что с водочки его всегда воротило? От природы. Да... Тут только пропитые напрочь мозги не допрут до истины. Вот так ему и удалось проскочить мимо настоящего бомжевания. Сначала отказывался, деликатно так... Потом стал прятаться от них. Со временем отстали. А через какое-то время в газете, кем-то оставленной на парковой скамье, статейка на глаза попалась о квартирных мошенниках. Тогда только его по-настоящему обдало стылым, как этот весенний дождь ужасом, что он ведь мог на самом деле лишиться своего жилья, этой своей лачуги, пустой и холодной, но в которую можно вползти и там залечь до света.
Холодной, да... Отопительный сезон уже окончен, а электричество ему отключили за долги. Вспомнив об этом, он содрогнулся и стал снова глядеть на оранжевые пятна соседских окон, не обращая внимания на дождь, поворачиваясь кругом себя, будто от их света ему могло стать теплее.
"Эти окна на третьем этаже, светящиеся в огромной, размером с трёхкомнатную квартиру пристройке, опирающейся на мощные в два обхвата колоны, это окна Васи Самойлова", - вспоминал он.
А вон те, такие же облущенные, как и в его, Родиона квартире, но вымытые до кристальной прозрачности - окна соседки Ксении Ивановны, когда-то ткачихи-ударницы, о которой трубили все газеты, а теперь одинокой пенсионерки, подрабатывавшей домработницей у владельца сети секс-шопов, той самой, с укоризной и жалостью глядевшей на него при встречах. А эти - металлопластиковые, как и у Васи Самойлова, - Жужины.
Откуда взялось это странное прозвище у бывшего сослуживца Родиона Петровича по институту, на "Жигулёнке" которого столько раз они выезжали рыбачить по воскресеньям, а теперь автослесаря, не помнил, вероятно, даже сам Жужа. Однако продержалось, вот, полжизни, да так крепко продержалось, что, спроси теперь Родиона Петровича, как Жужу в действительности зовут, пожалуй, не сразу понял бы суть вопроса. Жужа, он и есть Жужа. К нему теперь частенько заезжали новые знакомцы, а может, клиенты, сплошь на иностранных автомобилях, в которых Родион Петрович ничего не смыслил, но, однако понимал: стоят они столько, сколько дай Бог ему, Родиону Зайцеву, заработать за всю оставшуюся жизнь.
Взгляд скользил по окнам, (прощался Родион Петрович со своим двором, что ли?), скользил всё ниже, ниже, ещё на этаж и, наконец, опустился до самой земли, на которой, прямо перед ним, красовался длинный ряд переполненных мусорных контейнеров. Сперва их вид словно бы озадачил Родиона Петровича, будто он впервые здесь увидел мусор, а затем что-то лопнуло перетянутой струной, звякнуло в груди диссонансом... Он сорвался с места, подскочил к крайнему, смердящему кислятиной, омерзительно грязному железному ящику, выхватил мокрый от дождя объёмистый полиэтиленовый пакет со связанными ручками и, потрясая им над головой, истерично прокричал в небо:
- На, смотри, вот он! Я его взял в контейнере! Теперь доволен?! Доволен?!
Он глухо замычал, словно от нестерпимой зубной боли и, мотнув низко опущенной головой, быстро пошёл в сторону своего подъезда. А тень вошла в арку, подняла чёрную руку ко лбу, привалилась плечом к стене и тихонько сползла по ней вниз, качая и качая головой, непрестанно, долго...
В прихожей Родион Петрович бросил пальто и шапку на пол, промокшие ботинки расшвырял по углам коридора, а пакет из контейнера водрузил на кухонный стол. Затем он придвинул стол к окну, сквозь которое падал стыло-голубой свет дворового фонаря и принялся потрошить пакет, вытряхивая из него содержимое.
Съестного в пакете не оказалось...
Неискушённому по части мусора Родиону Петровичу, к тому же и голодному сверх всякой меры, отчего-то казалось, что каждый пакет с мусором непременно должен содержать еду. Пусть не очень доброкачественную...
В пакете же были какие-то скомканные, исписанные латынью и, как будто, химическими формулами бумаги, початые свертки ваты и бинта, несколько использованных одноразовых шприцев и закупоренная резиновой пробкой аптечная банка с написанной от руки этикеткой всего в два слова. Первое - очень длинное и сложное латинское название, которое Родион Петрович даже не попытался прочесть, а второе - мелкими буквами и по-русски: "внутримышечное".
- Ах, вот как? - произнёс Родион Петрович сквозь зубы, сжатые от снова полыхнувшей вдруг ярости и от озноба.
Сорвав с себя оставшуюся одежду, он решительно наполнил шприц до отказа и, повернув тощую, оголенную ягодицу к свету, падавшему из окна, разом вогнал в неё всё содержимое шприца, взвыв от боли, вызванной огромным объёмом и ледяной температурой сделанной инъекции.
- Ты этого хотел? - снова, неведомо к кому обращаясь, прорычал Родион Петрович, - если этого, то, пожалуйста, мне не трудно, - он снова наполнил шприц и сделал укол в другую ягодицу. Третий укол снова пришёлся...
Остановился он, только когда банка совершенно опустела. Затем, одуревший от боли, он нарочито аккуратно уложил всё содержимое снова в пакет и, протиснув его в форточку, отпустил.
Под окном кто-то жалобно, сдавленно вякнул... "Надо же, - как в тумане опьянения напоследок мелькнула мысль, - неужто в кошку попал?"
2
Проснулся Родион Петрович от того, что нестерпимо саднила задница. Он поелозил ею в продавленном, скрипучем матраце и открыл глаза. На потолке дрожал большой солнечный зайчик, видимо, от не успевших ещё высохнуть луж во дворе, а за окном слышался воробьиный галдёж. Родион Петрович сладко потянулся. Прищурив, как кот, глаза, он сквозь щёлки между век понаблюдал за зайчиком, пытаясь вспомнить, как добрался вчера до постели, впрочем, безуспешно. Последнее, что осталось в памяти, это как разжались его пальцы, и за стеклом окна мелькнул изодранный, белый, пластиковый пакет.
Выбираться из-под одеяла жуть, как не хотелось, но снова попытаться раздобыть хоть немного еды, было крайне необходимо. Третий, или четвёртый день ведь без пищи...
Вспомнив о еде, он с удивлением обнаружил, что желудок не скандалит да и есть не особенно хочется.
В ванной он припал ртом к крану и долго, неторопливо пил отдающую хлором холодную воду, приятно студившую внутренности. Затем, неожиданно обнаружив в водопроводе ещё и горячее водоснабжение, он с удовольствием принял душ.
Настроение было довольно сносным. Вчерашняя истерика отступила. Выглянув в окно на дворовые лужи, Родион Петрович увидел в них синеву. В лужи, в серые, грязные лужи, как в зеркало гляделось чистое, весеннее небо. А чуть сбоку в них заглядывал дом, стоявший против его окон, неузнаваемый в своём опрокинутом отражении. Будто зачарованный смотрел Родион Петрович то на бледное, едва заголубевшее небо, то, опуская глаза к земле, на синие лужи. Ему вдруг захотелось сказать что-нибудь романтическое лужам, небу, весне... И он очень медленно и осторожно, словно чего-то опасаясь, стал декламировать. А на самом деле просто скорее было не продавить сквозь своё оледенение эту невероятную синеву, преломлённую и насыщенную... но где?! В лужах...
Синева за пыльным стеклом
смотрит на мир из лужи...
Старый, знакомый дом,
Будто с январской стужи
съёжившись, наплаву,
Ищет в грязи печально
Павшую синеву, -
Синюю изначально...
Родион Петрович хмыкнул и испытующе поглядел на лужу, будто заподозрив её в том, что это она сейчас, здесь декламировала ему это безобразие. Сам бы он до стихов вовек не додумался...
И, однако же, они были... Плохие ли, хорошие ль - это вопрос другой. Удивляло, что ему не пришлось искать слов, как довольно часто случалось в жизни. Они, слова, вываливались сами неведомо откуда и неизвестно для чего.
Надевая сперва майку, а затем сорочку и пиджак, он с удивлением обнаружил некую тесноту в плечах, словно бы плечи его, ни с того, ни с сего раздались, или он вдруг начал толстеть.
- Скорее уж пухнуть...
Он даже хохотнул в голос, когда на него свалился этот тривиальный каламбур. В зеркало, правда, на всякий случай всё же заглянул. Никаких изменений в размахе плеч не углядев, надел влажное, после вчерашних скитаний под дождём, пальто (наверное, просто вещи сели, оказавшись вчера жутко вымоченными) и, так же, как вчера, нехотя отправился на промысел.
Первым делом, выйдя из парадного, он прошёл под окна своей квартиры, чтобы разыскать выброшенный пакет и выяснить чем это таким он себя вчера накачал. Что за лекарство это было, которое в такой слоновьей дозе никак пока не проявило себя, если не брать в расчёт нескольких болезненных гематом от варварских инъекций.
Пакета на месте не оказалось. Это здорово озадачило Родиона Петровича, поскольку двор обычно убирался, мягко говоря, без особого рвения, да и теперь вокруг валялось в избытке всякого мусора. Не было только искомого пакета. Он побродил вокруг, заглядывая под кусты шиповника, задрав голову, оглядел голые ветви деревьев, посмотрел в обеих соседних парадных, в одной из которых мирно спал пьяный бомж, но так ничего и не нашёл. Он даже хотел, было, поначалу растормошить бомжа и спросить, не видел ли тот эдакого пластикового пакета с... Но, приглядевшись, заметил вытекшую из-под бомжа лужицу, состроил брезгливую гримасу, пробормотал себе под нос: "Гляди-ка! Все штаны обнарзанил", и пошёл прочь.
Если бы кто-то из прохожих, с опаской наблюдавших накануне за городским сумасшедшим, без зонта слонявшимся сквозь холодный, противный, мелкий дождь и вслух рассуждавшим о высоких материях с самим собой, сегодня увидел на улице Родиона Петровича, то, пожалуй, он не узнал бы вчерашнего юродивого в этом слегка улыбающемся, умиротворённом человеке, одетом в парящее влагой на солнце потёртое пальто. Тот был рассеян и взъерошен. А этот внимателен и спокоен. Тот, пожалуй, был ниже ростом и ужасно сгорблен. Этот же - прям и высок. Ясные, незамутненные глаза, серого цвета; прямой, почти античный нос; высокий лоб, - нет, ну что вы - не похож он на юродивого. Худоба, правда, чрезмерная несколько портит его, а так - обыкновенный трезвый мужчина средних лет.
А Родион Петрович не торопясь шёл по улице, ни о чём таком не думая, ничего такого не подозревая, просто наслаждаясь первым по-настоящему весенним, солнечным днём. Ему даже не хотелось думать о деньгах, о еде, проблемах. Он, сам не заметив, прошёл уж мимо двух "точек", где, бывало, частенько подрабатывал. А когда всё же вспомнил о них, то лишь весело хохотнул, легкомысленно махнув рукой, свернул на широкий проспект, с прогулочной аллеей посередине и, войдя в неё, опустился на увечную скамью, вытянув перед собой длинные худые ноги да блаженно прикрыв глаза.
Просидев так среди рычания моторов и устрашающего воя клаксонов до полудня, размышляя о голодании, вспоминая Поля Брега и пытаясь припомнить самый большой срок возможной голодовки по учению этого естествоиспытателя, он постепенно стал ощущать всё больший, нарастающий дискомфорт. Гематомы на ягодицах не только не унимались, но, казалось, стали разрастаться. Причём росли они, исходя из ощущений, как-то странно - вверх, через область почек и даже выше. Будто бы протянутые ими, шевелящиеся щупальца ноющей боли, ветвящиеся, как корни растения, прорастали внутрь и сигали даже до самых лопаток.
Расстегнув пальто, Родион Петрович запустил руку за спину и действительно обнаружил там два невероятных отвердевших образования от ягодиц до лопаток. Словно бы на камень свело судорогой те две мышцы, названия которых, согласно анатомии человека, он никогда не знал, но почему-то помнил, что у свиньи такие же мышцы называются корейкой, по крайней мере, согласно гастрономической классификации.
Обнаружив это, Родион Петрович первым делом испугался. Глаза забегали вокруг, словно в поисках помощи, в рёбра изнутри ломанулось сердце, разгоняя по телу обычную предательскую слабость, и от этих ощущений пробудилось в Родионе Петровиче дежавю. Сколько раз в жизни на него валилась эта отвратительная слабость... Он даже горько ухмыльнулся, почувствовав снова накатившую омерзительную волну, и с горечью подумал, что, вот, полдня это, вероятно, тот максимум благодушия и умиротворённости, который ему дозволен.
По дороге домой, он еле волочил ноги. Сперва, правда, ещё на скамье, обретя относительное спокойствие и способность мыслить, он засобирался, было в поликлинику. Но, поднявшись на ноги, понял, как неодолимо хочет оказаться в собственной постели, окунуться в спасительный ли, или фатальный сон, а дальше - будь, что будет.
3
Сон Родиона Петровича был ужасен невозможностью вспомнить его видения, наряду с тем, что вспомнить их, как казалось, следовало во что бы то ни стало. Там, во сне, крылось нечто архиважное для него. Открыв глаза в темноту, он лежал, боясь пошевелиться, дабы не ощутить чего-нибудь на собственной спине. Он не был уверен, что бредовое событие, последствием которого стали разросшиеся во всю спину гематомы, произошло не во сне, а на самом деле. Ведь что-то с этим связанное ему, несомненно, снилось. Значит, и солнечный вчерашний день, со скамейкой в аллее и всё остальное могло быть сном. И загадочное исчезновение пакета...
Ну, конечно! То был бред!
Родион Петрович радостно вскочил с постели, чтобы сходить и теперь наверняка разыскать пакет, пока не рассвело, да так и застыл. Одного лишь движения было достаточно, чтобы убедиться в тщетности надежд. На спине что-то было. Оно там присутствовало и, даже слегка мешало двигаться.
- Обмишурились, господин хороший... - с тоской в голосе произнёс Родион Петрович.
На ощупь собственную спину не очень-то исследуешь, а спящая окрест него ночь не позволяла разглядеть и бледного отражения, хоть от ничтожной искры света. Оставалось ждать прихода утра, как это ни было тяжко.
Родион Петрович рухнул на жалобно крякнувший диван. Противоречивые чувства бурлили в душе. Лихорадочно жонглирующий думами мозг выхватывал то одну мысль, то другую. Чаще прочего проскальзывали ужасающий вопрос: "Неужто смерть?..", неизвестно к кому обращённый, и злорадный ответ: "Не сам ли этого хотел?..", на вопрос, впрочем, не отвечающий. Вся эта невнятная карусель ещё больше спутала рассудок Родиона Петровича, надёжно перемешав, и мысли, и ощущения и, даже, туманные отзвуки невспоминаемого сна. Он, казалось, вот-вот должен был подумать о чём-то значительном и сразу же всё понять. Не доставало некой малости, совершенно не идущей в сравнение со всем остальным, с тем, что он знал, чувствовал, понимал и ещё должен был почувствовать, узнать и понять. Это было сопоставимо с понятием огромного дома, а может, даже зАмка, или неприступной крепости, попасть в которую можно было, лишь через окованные железом бревенчатые ворота, отперев их маленьким блестящим ключиком. Вот ключика-то и не доставало. Ключик-то, ключик и не давал ему покоя. Он блестел в воображении Родиона Петровича, был, даже представляем во всех своих возможных деталях, но как его заполучить...
Неведомо, сколько времени царил сумбур в голове Родиона Петровича, не желая, или не умея выкристаллизовать из себя некое слово, или понятие - что угодно, но так, чтобы стало ясно - думал "о том", а делать следует "это". И когда в окне забрезжило серым, он понимал только, что случилось невероятное, небывалое, случилось с НИМ и ЧТО с этим делать - непонятно.
В сотый, наверное, раз, вспоминая, как именно всё началось, он вспомнил и первый свой порыв идти к врачам. Вспомнил и решил, что именно так с приходом утра и поступит.
Но в поликлинику Родион Петрович не пошёл и в этот день. Просидев на диване, кутаясь в одеяло, добрую половину ночи, с наступлением рассвета Родион Петрович задремал, повалившись на подушку, а после, удобнее на ней устроившись, проспал до полудня. И когда, проснувшись, наконец, при свете дня смог заглянуть себе за спину при помощи зеркала, ноги его в который раз за последние дни подкосились. От ягодиц до плеч, вдоль позвоночника, по обе его стороны он обнаружил два пушистых, очень эластичных розовых гребня, шириной в руку и высотой сантиметров в двадцать. Поразительное зрелище! Конечно же Родион Петрович был им подавлен. Поэтому, в состоянии крайнего душевного расстройства, он снова оказался в постели, где и провёл остаток дня, периодически задрёмывая, просыпаясь от кошмарных видений, запивая кошмары водой прямо из кривого носика старого, до черноты закопченного чайника, и вновь, укутавшись в одеяло, задрёмывая в ожидании неминуемой смерти.
Смерть, однако, не приходила. Напротив, основательно отоспавшись, к вечеру Родион Петрович почувствовал себя бодрым и полным сил. В вечерних сумерках он ещё раз осмотрел вновь увеличившиеся гребни на спине и, наново удручённый их видом, опять забрался в постель.
Всю ночь он ворочался с боку на бок, то и дело брезгливо ощупывая, упругие, пушистые хребты, насколько возможно было до них дотянуться, да пытаясь найти сколько-нибудь удобоваримое объяснение случившемуся. Но, кроме биологического оружия, заражения крови и прочей подобной же чепухи, на ум ничего не шло.
4
Районная поликлиника была полна людьми. Родиону Петровичу, представилось вдруг, будто большинство жителей микрорайона собрались здесь нарочно, для того, чтобы помешать ему избавиться от неведомой напасти, спастись от коей он надеялся с помощью квалифицированного медицинского обслуживания. Потоптавшись минут пять в конце огромной неспокойной очереди у кабинета участкового терапевта и, сообразив, что терапевт ему, скорее всего, не поможет, Родион Петрович отправился к очереди дожидающейся приёма у хирурга.
Часа два ему пришлось терпеливо ждать в тесном, душном коридоре, сверх всякой меры набитом болящими старушками, тихонько поругивавшими снующих без очереди молодых посетителей, но бдительно надзиравшими за очередью, так сказать, официальной, временами отвлекаясь, чтоб посудачить о бессердечной родне, мизерной пенсии и ворье, засевшем в правительстве да в собесе. За время ожидания Родиону Петровичу пришлось раз пять смиренно свидетельствовать кто и за кем занимал очередь, и каково его собственное, в этой очереди, положение. Как он ни стеснялся от своего участия в подобных расследованиях, сегодня они пошли ему на пользу, позволили хоть на время отвлечься от постоянной настороженности: как бы не повернуться так, чтобы всем стало заметно его уродство. Он опасался, что излишне натянутая, несмотря на его худобу, ткань одежд, - до последнего-то времени и пиджак и пальто висели на нём, как на вешалке - проявит на всеобщее обозрение, невероятно уже разросшиеся, оба его горба. "И тогда не видать мне справки о том, что я не верблюд", - шутил он сам с собой. Шутил, однако, ничуть не веселясь.
Весьма плотный, не молодой и не старый доктор, владевший пышными рыжими усищами под мясистым багровым носом, мельком просмотрел поданную Родионом Петровичем медицинскую карточку и, поверх очков взглянув на него светло-серыми глазами, деловым тоном осведомился:
- На что жалуетесь?
- Понимаете, доктор, - начал, было, Родион Петрович, но тут же с ужасом подумал, что рассказывать-то нечего. Точнее, невозможно рассказать врачу, что он, человек с высшим образованием, проживший большую часть жизни и, как будто, не сошедший ещё с ума окончательно, вкатил себе несколько уколов чего-то, найденного в мусорном контейнере да при помощи не стерильного шприца, опять-таки найденного там же, в мусоре. Это что же за дикость такая?! - думал Родион Петрович, - как об этом можно рассказать?
- Я слушаю, слушаю. Рассказывайте! Что вас беспокоит? - решил подбодрить, или поторопить пациента доктор.
И Родион Петрович принял решение ничего не рассказывать. "Какого чёрта?! Пусть сам разбирается. В конце концов - причём здесь уколы?! Нет таких лекарств, от которых человек превращается в верблюда! Ведь происшедшее с ним может быть простым совпадением?"
- Я затрудняюсь объяснить... - пролепетал, наконец, Родион Петрович, - вы лучше сами посмотрите.
- Ну что ж, показывайте, что там у вас приключилось.
Родион Петрович неуклюже принялся стаскивать с себя одёжки. И затем, оставшись только в брюках, ткань, которых ещё в прошлом тысячелетии приобрела некое блистающее сходство с полированным металлом, повернулся к доктору спиной.
На целую минуту, наверное, воцарилась в кабинете тишина. Родион Петрович, даже оглянулся через плечо, убедиться, видит ли доктор, что он уж разделся, или увлёкся бумагами.
Доктор видел. Он недоумённо хлопал глазами поверх очков, не зная, что решить, - шутник ли явился к нему на приём, или вправду... А что, собственно, вправду-то? Эдакое такое просто невозможно!
- Та-а-ак... И, что же дальше... - врач, решив, что это всё же шутник, невольно задумался, что могло стать причиной такой замысловатой шутки, (может какой-нибудь не узнанный старый знакомый?). - Как это понимать?
- Я думал... Не знаю...
Доктор не двигался с места, разглядывая спину пациента, промямлившего через плечо что-то невразумительное. В его голове вдруг пронеслось, что эта штука выглядит очень натурально, но он тут же прогнал эту мысль. Да нет, ну, чушь же! Наверняка из киношного реквизита штучку эту позаимствовали.
- Что вы говорите? - переспросил он.
- Не знаю доктор. Я думал, вы посмотрите...
- Ну, вот, я смотрю... Дальше-то что?! - доктор начинал помаленьку закипать.
- Послушайте, доктор, - Родион Петрович снова повернулся к врачу, и тот увидел перед собой порядком измождённое, с выражением растерянности лицо, венчавшее обтянутый синюшной, нездоровой кожей скелет совершенно незнакомого ему человека, - мне не к кому больше обратиться... В общем... Помогите, пожалуйста.
"Чёрт его знает, - подумал доктор, - выглядит ведь всё это довольно натурально. И на шутника он не очень-то похож. Вон, как отощал. Ему, по-хорошему, должно быть не до приколов".
И всё же он опасался, что его дурачат. На мгновенье задумался, "Может, мутация?" пронеслось у него в голове. Затем, что-то, видимо, придумав, поманил Родиона Петровича рукой.
- Подойдите сюда, - он указал посетителю, что нужно обойти стол и приблизиться к нему вплотную, а сам, тем временем искал что-то в ящике стола.
Родион Петрович послушно приблизился и снова повернулся к врачу спиной. А тот, не давая себе труда рассматривать, что там ему демонстрируют, сразу вогнал найденную в ящике иглу прямо в это, не знамо что, которое ему демонстрировали.
- А-а-а!!! - дурным голосом заорал Родион Петрович и отскочил к стене.
- Ну-ну, спокойней, - утешил его врач и снова поманил рукой, свободной от иглы, на острие которой краснела крошечная капля.
Родион Петрович с опаской приблизился, болезненно морщась и поводя плечами.
Теперь врач со всем возможным вниманием, встав со стула и уложив Родиона Петровича на кушетку, принялся изучать его спину.
- Н-нет... - помотал головой пациент, отчего-то запнувшись, будто на самом деле плохо помнил, был он там или не был, - Я... собственно, вообще, можно сказать, никогда и никуда не уезжал отсюда...
- Когда это случилось? - профессиональным тоном поинтересовался хирург.
- Да-а... Вчера... Нет, простите, уже позавчера.
- Не-ве-ро-ят-но, - протянул он, - а как... Что-нибудь необычное перед этим?.. Может, ушиблись?..
Родион Петрович только пожал плечами и легонько качнул головой.
- А-а... Не болит... это?
Родион Петрович снова покачал головой.
- Не очень. Мешает тоько.
Врач попробовал нажать в одном, в другом месте.
- А так?
Родион Петрович снова ответил отрицательным жестом.
В дверь легонько стукнули, она распахнулась, и в кабинет вошёл румяный, крепкий молодой человек, обряженный по молодёжной моде во всё умышленно изодранное.
- Можно? - спросил он.
- Закройте дверь! - рявкнул доктор так, что Родион Петрович вздрогнул и, когда бесцеремонный посетитель выскочил в коридор, неясно по какому поводу возмущённо проворчал, - Чёрт знает что!
- Чёрт знает что, - повторил он задумчиво ещё через минуту, тщательно прощупав каждый сантиметр спины пациента розовыми и тугими, как поросшие рыжими волосами сардельки, пальцами, а в завершение легонько проведя ладонью по мягкому, белому пуху, покрывавшему почти всю спину Родиона Петровича. - Здорово смахивает на перья, - он глупо хихикнул и добавил, - Похоже - у вас растут... крылья?..
- Как вы... сказали? Крылья? Перья? - переспросил ошеломленный Родион Петрович, - но... такого... Разве такое бывает?
- Нет, конечно... И тем не менее... Вот, пожалуйста, суставы обозначились, - комментировал доктор, продолжая ощупывать спину пациента, - кожная перепонка, пух... - он выдернул что-то, будто волосок, из спины Родиона Петровича и поднёс поближе к очкам, - нет, настоящие перья. Вот он - стержень. Только не развитые. Пока...
Они ещё минуту помолчали, каждый о своём, а затем врач, смахнув каплю с покрывшегося обильной испариной носа, предложил:
- Ну-ка попробуйте этим... ими подвигать.
Родион Петрович послушно задвигал плечами.
- Нет-нет, - сказал доктор, - не плечами. Думайте о них, сосредоточьтесь именно на... них... На... крыльях.
В следующий момент он, попятившись, рухнул на стул и, в попытке схватиться за голову, сбил с носа очки - недоразвитые крылья, больше похожие на некие невразумительные обрубки на спине Родиона Петровича, очень, правда, неуверенно, но всё же двигались. Только крылья! Слегка подрагивая, они расходились в стороны и снова сходились сзади.
- Получается? - всё так же - через плечо - с интересом спросил Родион Петрович.
- Получается, - только и смог хрипло выдавить изумлённый врач.
5
Следующее утро началось необычайно бурно. Спозаранку его посетил давешний врач, как и пообещал накануне, после отказа Родиона Петровича лечь в стационар, испугавшегося, что на это потребуются деньги. Врач привёл с собою целую ватагу разнокалиберных коллег, которые цокали языками и вскрикивали изумленно, добрых часа два поочерёдно ощупывая и осматривая Родиона Петровича и, заполняя собой до предела всё пространство его маленькой комнатушки.
- Просто чёрт знает, что такое! - громче прочих удивлялся вчерашний доктор, - За сутки, понимаете?! Всего за сутки крылья почти полностью оперились!!! А ведь вчера перья были лишь в зачатке и больше походили на пух!
- Коллега, - лукаво ухмыляясь и блестя зелёными глазами, замечал ему, видимо, самый старший из врачей, сухонький, маленький старичок, с белоснежной бородкой на улыбчивом лице, - вы вещаете, как заправский орнитолог.
- Ах, оставьте ваши шутки, Леонид Семёнович, - возбуждённо отвечал тот. - Неужели вы не видите, не понимаете, какой феномен...
Ну, и так далее...
Когда они все, наконец, ушли, предложив понаблюдаться пока у его старого знакомого районного хирурга, но, так и не дав ни одной рекомендации, кроме, разве, седенького Леонида Семёновича, который уже в дверях обернулся и, с благожелательной улыбкой посоветовал налегать на кальций, (мол, де - выросшие крылья будут крепче), Родион Петрович с облегчением перевёл дух и позавтракал литром водопроводной воды, с неприязнью вспоминая рекомендацию старика врача. "Мне бы хоть какой-то еды, - подумал он, - а не то, чтобы ещё и кальция".
Так началась неделя, в течение которой Родион Петрович занимался исключительно новым своим приобретением. Он сидел дома, не высовывая и носа из квартиры. Любовался крыльями, учился ими двигать, складывать их, расправлять... Принимал всё новые делегации врачей, уже меньше удивлявшихся, но всё больше напряжённо обдумывавших да обсуждавших его феномен. Из их учёных бесед, к концу недели он узнал, что выросшие крылья изменили строение его скелета и теперь он представляет собой совершенно уникальное существо. От обследований в стационаре он твёрдо отказывался, стесняясь спросить, нужно ли ему будет за это платить, но, ожидая, что кто-нибудь из врачей предложит лечь туда бесплатно, или за чей-то, чей угодно счёт, чтобы тотчас согласиться. Однако никто из них пока этой темы не догадывался коснуться и потому Родион Петрович пока наблюдался, так сказать, амбулаторно.
Тем временем, продолжая питаться лишь водой, он отощал ещё больше, и ему становилось всё тяжелее передвигаться и, даже просто стоять. Крылья, к этому времени достигавшие в размахе трёх метров, всем своим весом тянули его назад и не опрокидывали, только если Родион Петрович прилагал немалые усилия к тому, чтобы удержаться на ногах.
Другой проблемой для него стал холод, в борьбе с которым не помогал даже постоянно нагреваемый на одной из конфорок газовой плиты, давно припасенный Родионом Петровичем красный, но не от жара, а от рожденья кирпич с двумя отбитыми углами. Надеть что-нибудь из старых вещей теперь не представлялось возможным, а температура воздуха в его квартире едва достигала 15-ти градусов. Ему пришлось на кой-каких вещах, из числа тех, которые было меньше жаль портить, сделать продольные разрезы на спине и, прилагая немалые усилия продевать огромные свои крылья в прорехи, надевая эти сымпровизированные птичьи одежды. Что же касалось брюк, то с ними возни было ещё больше, потому как, разрезанные в поясе, они утрачивали всякую возможность держаться на должном месте. К ним пришлось прилаживать довольно сложной конструкции помочи, сделанные из капроновой верёвки, некогда заготовленной Родионом Петровичем, чтобы привязать её к потолочному крюку. Но большую часть времени он всё же проводил, попросту кутаясь в пАхнувшие пылью одеяла.
Несмотря на то, что дел в эту неделю у него было предостаточно, Родион Петрович нет-нет, да задумывался о будущем. Прежде всего, он понимал, как непросто ему теперь будет появиться на улице в его нынешнем виде. Затем, что касалось заработка денег... Ну, кто, скажите на милость, возьмет на работу эдакое такое, непонятно, что за существо? И, кроме всего прочего, в том физическом состоянии, до которого он дошёл, какую работу он мог бы делать? В общем, если даже не касаться остальных аспектов проблемы, эти два обстоятельства сеяли в его душе настоящий животный ужас перед самым ближайшим будущим.
Но, совершенно неожиданно, к исходу недели всё решилось само собой.
Леонид Семёнович привёл к нему военного врача. Да в немалом чине, нужно полагать. Возраста примерно одного с Леонидом Семёновичем, но в отличие от небольшого росточка, щуплого и улыбчивого коллеги, этот наружности был богатырской, с таким же богатырским, громовым голосом и постоянно сдвинутыми к переносице пышными, как у покойного генсека бровями. В общем, был военный грозен сверх всякой меры, держался высокомерно, даже заносчиво, а Леонидом Семёновичем помыкал, словно мальчишкой. Родион Петрович так и не понял ни тогда, ни потом было ли это в шутку, или всерьёз.
Прежде всего, военврач выказал страшное недовольство тем, что узнал о феномене лишь спустя неделю после его открытия. Затем он осмотрел Родиона Петровича и непререкаемым тоном заявил:
- Ну, что ж, голубь вы наш, я вас забираю. В интересах державы, так сказать. Думаю, вы понимаете, как важно для нас уяснить себе причины такой поразительной трансформации.
Родиону Петровичу оставалось лишь молча покивать головой и, с плохо скрываемой радостью, подчиниться.
Следующий месяц, больше похожий на санаторный отпуск для неизбалованного Родиона Петровича, начался под покровом темноты, когда вечером того же дня, всячески конспирируясь, военные увезли его из дома.
6
Пролетел этот месяц совершенно незаметно. Всё время Родиона Петровича было расписано по часам с военной точностью. Его мяли и ощупывали десятки рук. Просвечивали всем, чем только возможно просветить и во всех вообразимых ракурсах. Количество ежедневно отбираемых проб и анализов даже по истечении месяца сам Родион Петрович не смог бы с уверенностью определить. Входили в его ежедневный распорядок ещё и опросы, да всякие беседы в присутствии целого консилиума врачей, а в некоторых он подозревал совсем не врачей по тому, как держались, по характеру вопросов. Родион Петрович рассказывал врачам обо всём начистоту, за исключением одной подробности. О ней он умолчал, конечно же, из-за стыда, но себя уговаривал, что просто не хотел причинять им дополнительных хлопот. Ведь скажи он, что всё началось из-за укола, они стали бы, вероятно, всю страну переворачивать вверх тормашками, в поисках того злополучного лекарства, да ещё, не дай Бог, людей колоть разными снадобьями, как мышей подопытных. Он же им в этом деле был не помощник. А подсказать?.. Нет... Названия не вспомнил бы, даже если бы ему это название показали написанным тем же самым почерком, на такой же этикетке, приклеенной на такую же, как та, баночку, которой он воспользовался. Кроме того, думал Родион Петрович, если всё сохранить в тайне, никому ведь в голову не придёт использовать какое бы то ни было лекарство в такой безрассудной дозировке, как это сделал он, а значит, мир гарантирован от эпидемии крылатых людей.
Были также попытки использовать крылья Родиона Петровича по прямому их предназначению. И Родион Петрович на испытаниях искренне пытался взлететь, усердно размахивая крыльями во время опытов, но крылья оказались слабыми, чтобы поднять его в воздух.
К концу месяца отъевшийся, окрепший Родион Петрович чувствовал себя как сыр, попавший, волей судеб, на блюдо с маслом и катавшийся там в своё удовольствие. Он даже пытался щипать и трогать за седалища медсестёр, пребывающих в детородном возрасте, но они, хоть и кокетничая, связи с ним остерегались, видимо опасаясь всё-таки его уродства: поди знай, чем связь с таким монстром может закончиться. А на тех, кто постарше Родион Петрович не притязал. В общем, за весь этот период блаженства ему посчастливилось лишь раз сделать "это" с пышной, сорокалетней Лизой, одинокой, некрасивой и дурно пахнувшей.
К этому времени он уже стал замечать, что интерес исследователей слабеет. Опросы, анализы и просвечивания постепенно сошли на нет, и лишь осмотры продолжались относительно регулярно. И вот, наконец, в один из дней о нём будто вовсе забыли. Никто к нему не приходил, никуда его не вызывали и он с новой, леденящей внутренности силой забеспокоился о своей будущей судьбе.
На следующий день его посетил Леонид Семёнович.
Как только старичок появился в палате, Родион Петрович ему обрадовался, словно старому, доброму товарищу, но тут же догадался о причине этого визита и сразу погрустнел. На Леонида Семёновича, понял он, была возложена миссия по выдворению его, Родиона Петровича, из успевшего стать привычным, правда, не бесспорного, но по его потребностям всё же рая.
- Ну-ну, голубчик, не грустите, - не тратя слов на ненужные им объяснения, тотчас, одной этой фразой, и сообщил обо всём, и объяснил и попытался успокоить его этот мудрый, всё больше нравившийся ему, проницательный старик.
Родион Петрович лишь вяло махнул рукой в ответ.
- Ну, вот и славно. Недофинансирование, знаете ли... Трудные времена... Всякие там бюджеты с дефицитами... Впрочем, вы ведь и сами знали, а может, просто догадывались, что рано или поздно им надоест вас тут держать без всякого смысла.
Родион Петрович насторожился, изо всех сил стараясь не выдать своего удивления словам старика, - страх разоблачения хранимой от всех тайны мгновенно вспенился в нём подобно наливаемому в бокал шампанскому, - но спросить он всё же рискнул.
- Почему вы думаете, что я знал о том, что без смысла?.. И почему без смысла?
- Дык, я не думаю, молодой человек, а знаю. Васенька, ведь - помните генерала, с которым я к вам приезжал - однокашник мой бывший. Он мне всё рассказал. Доложил результаты... Хе-хе-хе... Совета всё спрашивал.
- Что же он рассказал, могу я узнать? Если, конечно, это не страшная, военная тайна, - желчно спросил Родион Петрович.
- Бросьте злиться, голубчик, - миролюбиво улыбаясь, сказал Леонид Семёнович. - Конечно, вы первый вправе знать о результатах. Правда, рассказывать-то особо нечего. Не смогли они найти ни одной зацепки. Даже на генном уровне вы обычный человек, к тому же почти безупречно здоровый. Единственное ваше отличие от прочих - существование этих замечательных крыльев. Парадокс, конечно, но уверяю вас, не первый и не последний в этом мире. А то, что в Васенькином ведомстве не сумели вам... крыльям вашим применения найти, так это, на мой взгляд, только к лучшему. Не годится, по-моему, крылатый человек на роль бомбардировщика. Вы так не считаете? Впрочем, это отнюдь не значит, что Васенька утратил к вам всякий интерес. Нет! Уверяю вас, они будут со стороны следить за вашими, так сказать трансформациями. Да и собранный материал никуда не денется: будут с ним работать, будут.
Родион Петрович немного успокоился, распознав за мудростью ещё и детскую наивность старичка, то и дело хихикавшего да болтавшего взахлёб обо всякой всячине. И решив, что поначалу превратно понял того, несколько успокоился - пена в бокале опала так же быстро, как и поднялась. Но, тем не менее, его продолжало преследовать ощущение, что Леонид Семёнович, всё же знает о нём больше, чем говорит, или, по крайней мере, догадывается о существовании некой причины, породившей крылья. Старик же, будучи в тот день особенно многословным, всё продолжал о чём-то говорить и Родион Петрович, на миг отвлёкшийся было к своим мыслям, снова стал его слушать.
- ...конечно же, понимаю, что это отнюдь не просто, и я не вдруг посчитал своей обязанностью вам помочь. Машину Васенька нам выделил, стало быть, полдела уже сделано. А за другой половиной мы с вами отправимся в город. Ну, как, согласны?
- Боюсь, что выбора у меня нет.
- Вот и прекрасно, голубчик! - чересчур уж радостно вскричал доктор, - Вот и прекрасно!..
Покидая вотчину своего военного друга Васеньки, Леонид Семёнович с Родионом Петровичем не встретили на своём пути ни единого человека, - исход был таким же тайным, как и появление здесь. Машина, которую им выделили, оказалась микроавтобусом с непрозрачными снаружи стёклами и комфортабельным салоном, отгороженным от кабины водителя такой же полупрозрачной, как и стёкла перегородкой.
- Мы готовы, голубчик! Можем ехать, - сказал Леонид Семёнович, нажав какую-то кнопку, как только они разместились на сиденьях. Машина тут же плавно и бесшумно заскользила подъездной аллеей, среди нежно зеленевших кустарников и буйно цветущих фруктовых деревьев, по направлению к высоким металлическим воротам, распахнувшимся при их приближении без видимого участия людей, словно бы по волшебству. Родион Петрович возвращался в большой мир, где вовсю бушевал май, в мир, ставший для него теперь ещё более чуждым, чем был прежде.
После отъезда из военного ведомства, разговор между пассажирами разладился. Последние ли несколько фраз, которыми они обменялись ещё на территории этого, то ли госпиталя, то ли санатория были тому причиной? Вряд ли... Разве, только косвенно... Леонид Семёнович назидательно, но в то же время, будто мимоходом сказал, как только тронулся автобус.
- У вас теперь осталось два пути, голубчик. Либо вы сделаетесь затворником, либо человеком публичным. В противном случае ваша жизнь превратится в ад, в кошмар, если вообще будет возможна.
- Скажите, Леонид Семёнович, а нельзя ли мне их... отрезать... э-э, в смысле - ампутировать?
- Технически, наверное, возможно. Но на вашем месте я бы не стал торопиться, по крайней мере, до конца нашей поездки.
- А куда мы направляемся?
- Потерпите, голубчик. - Лукаво улыбаясь, по своему обыкновению и неумело подмигивая, ответил этот необыкновенно жизнерадостный старик. - Скоро всё узнаете.
На этом самом месте они замолчали и безмолвствовали уж во всё продолженье поездки, глядя каждый в своё окно на проносившиеся мимо весенние пейзажи. Сначала загородные - состоявшие из солнца, молодой зелени и влажно черневшей в частых ещё прорехах зелени земли; затем городские - в которых было больше сизых сумерек, больше цветных неоновых сполохов и оттого, наверное, меньше весны.
ДорОгой Родион Петрович обдумывал сказанное врачом. Он прекрасно понимал, что значило стать затворником, но не мог разгадать, в чём смысл второй, из предложенных Леонидом Семёновичем, возможной его ипостаси. Или не умел примерить эту самую публичность на себя. У него неизменно вставали перед глазами огромные рекламные щиты с предвыборными плакатами политиков, едва он начинал думать о себе, как о публичной фигуре. Но себя в подобной роли, да ещё крылатым, он представить не мог.
Решительно раздвигая вечерние сумерки упругими пучками света от фар, автобус замедлил ход и свернул к каким-то воротам, а отвлёкшийся от дороги Родион Петрович, спохватившись, теперь не мог узнать места их прибытия и молча клял себя за рассеянность.
Леонид Семёнович, не сказав ни слова, а лишь сделав знак оставаться на месте, бодро выпрыгнул на тротуар, подошёл к появившемуся из-за ворот охраннику, одетому в камуфляж, и сказал ему несколько слов. Охранник послушно распахнул ворота, и автобус въехал внутрь просторного двора, подкатив к самой двери, указанной всё тем же Леонидом Семёновичем.
- Вы уж дождитесь нас, голубчик, - сказал он в открытое окно водителя, и поманил Родиона Петровича вглубь слабо освещённого коридора.
Они не успели пройти и десяти шагов, как навстречу к ним из-за поворота длинного коридора, очень энергично двигаясь, вышел человек.
- Ну, что же так долго-то, Лёнчик? У меня же работа. Давай показывай, кто там у тебя! - на ходу, двигаясь им навстречу, шумно затараторил он.
- Ну, не здесь же, в самом-то деле! Миша... - почему-то строго и, как-то, даже загадочно, ответил Леонид Семёнович. Прежде такого тона от него Родион Петрович ещё не слышал.
- Веди куда-нибудь, где много места и много света, - непререкаемо продолжил он, а встречавший только возмущённо хлопнул ладонями по бёдрам и быстро пошёл по длинному коридору.
Замыкавший процессию Родион Петрович, вдруг обратил внимание на запах, витавший в этом месте. Он принюхался, но не понял, чем пахнет. Больше всего, похоже было на слабый запах от мусора и это его взволновало. "Неужели есть какая-то связь между этим местом и тем, что я натворил". Мысли его засуетились, заметались по самым непредсказуемым и фантастическим сюжетам. А Леонид Семёнович, что же?.. - выходит, что следил за ним? Приглядывал? Сквозь подкатившую тошноту и звон в ушах Родион Петрович услышал, как хозяин, порядком опередивший их, обернулся и крикнул.
- Лёнчик, ты меня без ножа режешь! Ради Бога, давайте поскорей!
Леонид Семёнович тоже обернулся и, увидев, что Родион Петрович отстал ещё больше, несколько раз махнул рукой, тоже призывая поторопиться. Но, ускорить шаг тот не смог. Ноги наливались такой знакомой ватной слабостью. Он вдруг оробел, представив, что корректное к нему отношение может сегодня закончиться, - прямо сейчас и закончится. Вероятно, оно и не имело места в первоначальных планах этих людей, но он, Родион Петрович, своим посещением врача в поликлинике сделал гласным своё уродство и они, эти, неизвестно кто, вынуждены были ждать, пока не схлынет первая волна интереса к такому необычному случаю. И вот теперь они его заполучили... Но, кто эти они?.. Экспериментаторы?.. Ах! Какой же он дурак, что не рассказал хоть кому-нибудь об инъекции. Тогда бы всё выплыло наружу! Но как они устроили, что он сам, без всяких указок со стороны сделал такое?! Внушением?..
Он поднял глаза и увидел, что хозяин стоит, дожидаясь их у открытой двери, из которой на него в дверной проём падает сноп очень яркого, как в операционной, света.
Вдруг до Родиона Петровича донёсся из каких-то неведомых глубин здания нечеловеческий, протяжный стон. Мурашки побежали под черепной коробкой, по самому, что ни на есть мозгу, ноги окончательно отказали и он, остановившись, опершись о стену, привалившись к ней, тихонько сполз ничком на пол.
7
Открыв глаза, Родион Петрович, увидел прямо перед собой лицо Леонида Семёновича в ярком ореоле света. Мистическая картинка! Но когда Леонид Семёнович заговорил, оказалось, что всё происходящее вполне реально и, даже обыденно. И жёсткий пол, и сухая стариковская ладонь на щеке и свет, оказавшийся попросту электрическим...
- Ну, вот и славно, вот и славно... Что же это вы, голубчик, вздумали в обморок брякнуться? Да ещё в такой момент! Как вы себя чувствуете? Здесь не болит? А здесь?
Родион Петрович тужился вспомнить, что ж такого негативного было связано с Леонидом Семёновичем. Потуги, впрочем, были тщетны, а уверенность в злодейской роли визави в его, Родиона Петровича, жизни, стремительно росла, и росла и росла... И в тот самый момент, когда обычно, выходящий из обморока человек окончательно обретает все свои мыслительные способности, взгляд его становится осмысленным и к нему возвращается память, Родион Петрович, как всякий иной человек, тоже вернулся в себя и вспомнил... В этот самый момент, когда он готов был закричать, обличая, или снова провалиться в забытьё, Леонид Семёнович произнёс не сразу ставшие понятными, но, несомненно, значимые слова.
- Я вас, голубчик, давнему своему другу хотел представить. Поднимайтесь поскорее, он у нас человек занятой. Рекомендую: директор цирка и, как я уже сказал, мой добрый, старый друг, Михаил Александрович Дужий.
Повернувшись к весьма и весьма крепкому для своих лет, наверняка шестидесяти да с гаком, коренастому, широкоплечему другу, продолжил
- А это, Мишенька, уникальный, единственный в мире, во все времена человек... Если, правда, не брать в расчёт древнегреческий эпос.
Тут он вынужден был прерваться, и оба старых друга уставились на единственного в своём роде простёртого на полу человека, которого душил истерический смех. Он пытался сдержать его, от чего смех прорывался наружу отвратительным прысканьем, с разбрызгиванием слюны, ну... и прочее.