Аннотация: Вообще-то, это легенда-новодел. Там всего понемногу: сказки, фентези, философии и, собственно, самой легенды...
Константин К.
Горгоний глаз
Высоко-высоко, рядом с белыми, как пух, облаками, так высоко, что с земли было и не разглядеть, истово работая маленькими, хрупкими крыльями и оглашая переливами своей песни всю округу, как циркач кувыркался под куполом неба жаворонок. Зачем он забрался так высоко ещё до того, как встало солнце? Неизвестно. Может, очень уж проголодался за ночь, или захотел встретить сегодня восход солнца. Нужно думать, что на той огромной высоте, куда он забрался, он встретил его первым. Ведь оттуда ему были видны даже высокие, заснеженные пики гор, вздымавшиеся далеко-далеко за холмами, из-за которых и появлялось всегда солнце. Видел он, наверное, и тёмную ещё, до времени, степь, перекатывавшую чуть серебрящиеся волны ковылей по другую от холмов сторону. А за степью, там, вдалеке - и он это знал, бурлит ещё более огромное, чем степь, море, пытаясь набросить, словно накидку, свои пока ещё чёрные воды на плечи широкой полосы серого песка. Накидка всякий раз сползала с недовольным шипеньем...
А может быть, всполошили его соседи, живущие в немного похожей на птичье гнездо маленькой хижине, что стоит на самой границе между холмами, где они уже не выше волн, поднимаемых раздражённым ветрами морем, и ровной, будто кто нарочно её выровнял, степью? Гулко, не таясь, топая своими огромными ножищами в землю, проходили мимо и разбудив, испугали, подняли из гнезда. Вон они, внизу, прямо под ним. Двое молодых с небольшими походными мешками, обвисшими за спиной, направляясь куда-то, в сторону реки, несущей воды свои от гор к морю, идут, широко ступая по земле, взявшись за руки, глядя вдаль. Старик, видимо провожая, стоит у хижины и смотрит вслед.
Что за утро такое?! То чуть не наступают на тебя, прямо в собственном гнезде, то, вот, молодые куда-то собрались - всё сегодня иначе. Ведь раньше только старец уходил от их жилья на рассвете, а те двое оставались, глядя ему вслед. Жаворонок видел из своего поднебесья, как старик не однажды исходил всю степь до моря и все холмы до самых гор. Что-то искал он, глядя на землю. Но что - птице было непонятно. Иногда, наклоняясь, путник что-то поднимал и долго разглядывал, присев на камень, или на кочку, будто отдохнуть, или просто замерев на месте. Если бы это не выглядело полной бессмыслицей, то жаворонок давно уверился бы, что старик собирает камни. Впрочем, нельзя было исключить вероятность безумия у его старого соседа. Ведь собирал-то он и вправду камни, - жаворонок это видел.
Так или иначе, птицам подобные причуды не интересны, вернее - птицы не придают им значения, и жаворонок продолжал жить своей жизнью, занимаясь сугубо птичьими в ней делами да приглядывая иногда за соседями. Так, - на всякий случай.
Люди же, казалось, и вовсе не обращали внимания на жаворонка. Старик, если не бродил по округе, уставившись глазами в землю, днями просиживал у небольшого верстака, распиливая найденные за время своих экспедиций камни, огранивая их, шлифуя, - мастерил кое-какую утварь и всевозможные безделицы.
Юноша и девушка, жившие в его хижине, управлялись с нехитрым хозяйством, или следили за священнодействием своего старейшины. Он же, между делом, рассказывал им о камнях, о характере каждого, приметах, свойствах... Как лучше распилить тот или иной камень, как огранить, где найти да как его узнать... Молодым нравилось слушать его. Рассказы всегда были интересны и цветисты, полны неожиданных сравнений, заставлявших слушателей задумываться и шуток, от которых они подолгу весело хохотали.
Но говорили они не только о камнях. Иначе это было бы скучно. Разговоры, время от времени, касались разных тем. И о животных, или птицах, и о ветре, небе, звёздах, людях... Обо всём он рассказывал им: как всё произошло, откуда что взялось и что для чего предназначено. Рассказывал и о жизни, и о хозяйстве. Спрашивали они старика и о себе, хоть и знали, что жили здесь не всегда. Ведь оба совершенно ничего не помнили о своей прошлой жизни, о том, как попали сюда. Удивительное совпадение!
И он рассказывал, как однажды, холодным осенним вечером он наткнулся в холмах на юношу, лежавшего там без чувств, видимо ушедшего далеко от жилья и заблудившегося. Юноша был худ и бледен. Жизнь едва держалась в нём. Он взял его в свою хижину, отпоил тёплым козьим молоком. И вот теперь он рад видеть перед собой здорового и закалённого молодого человека, красивого и сильного. И ещё он рад, что провидение послало ему такого чудесного помощника и ученика.
А когда девушка спрашивала о себе, старик с юношей, перебивая и поправляя друг друга, рассказывали ей, как жарким летним полднем старик нашёл её в степи иссушенной и обожжённой солнцем. Как они лечили её травами и как теперь рады, что у них есть такая искусная хозяйка, прекрасная как античная богиня.
Что же касалось ещё более ранних событий их жизни, старик ничего не мог сказать. Ни откуда они пришли, ни почему пустились в такое опасное путешествие.
- Я могу только предполагать, - говорил он, - что причины, толкнувшие вас идти в эти глухие места, были не менее серьёзными, чем те, которые меня самого привели сюда. Но о них, прошу вас, меня не спрашивать. А память... Не вспоминает тот, кому вспоминать почему-либо не хочется. Из-за боли, например, а может, из-за страха... Или из-за вины... Да мало ли причин? Так мне кажется.
Но не только о своём прошлом старик умалчивал. Не соглашался он рассказывать и о другом мире, - мире людей, жившем где-то за горизонтом, о мире, к которому он почему-то старался не приближаться. А ведь он был единственным в их странной общине, кто что-либо помнит о прошлом. Впрочем, не из чего это не следовало, и он мог непомнить, так же, как они.
Ничего не поделаешь. Если кто-то не хочет тебе рассказывать о чём-то, то это его право.
В общем, они слушали его рассказы, хлопотали по хозяйству и не мешали ему собирать камни, чтобы превращать их в нечто...
И вот сегодня он рассказал им об особенном камне. Никогда прежде они не слышали от него, или от кого-нибудь ещё, ничего подобного. Рассказал потому, что они впервые снарядились сами идти в экспедицию на сбор камней. Впервые приготовились уйти далеко от хижины после того, как старик приютил их.
Камень этот называется "горгоний глаз".
- Его отличие в том, что горгоний глаз не простой камень, хоть на первый взгляд и выглядит совсем обыкновенно, как безобидный чёрный камешек округлый да гладкий, словно шлифованный, размером будто и невелик сначала - что-то с ноготь на большом пальце... Однако если приглядеться, есть в нём какая-то тёмная глубина, точно он полупрозрачный, а внутри, за темнотой, искажённое отражение мира, которое лучше бы не разглядывать. Но если всё-таки долго глядеть внутрь, высматривая там искажения, то сам станешь сперва искажаться, потом постепенно превращаться в камень... Как и должно происходить от взгляда настоящей горгоны. Брать его нельзя, несмотря, что он очень привлекателен. Даже если не заглядывать в его глубину, а просто хранить, то горгона сможет видеть вас, следить за вами, где бы вы ни были, всегда сможет вас разыскать, а, разыскав, обязательно сунется к вам, станет навевать не ваши мысли, неволить вас поступать по её прихоти, как она того захочет... А может и того хуже - кровь вашу выпить вместе с душой.
Немногим людям под силу устоять против горгоны, тем паче - избавиться от неё. Вот так злосчастный талисман, хранимый человеком по неведенью, до самой смерти влечёт к нему горгон, и живёт человек всю свою жизнь не своими мыслями да чужой волей. А пуще того, часто любуясь камнем, сам каменеет.
- Отец, - юноша всегда называл старика отцом. Но не потому, что обязан был ему вторым своим рождением, а скорее, следуя некой традиции, бытующей кое-где в человеческом мире - называть отцом старого, уважаемого человека.
- Отец, - сказал юноша, - а разве существуют в мире горгоны?
- Думаю, нет, - ответил старик, - хотя достоверно это никому неизвестно. Но я ведь рассказал вам легенду, а легенды никогда не лгут, если вы умеете их слушать.
- Дедушка, - она называла его дедушкой. - Я, наверное, не умею слушать легенды. Я не понимаю их.
- Главное, что, услышав легенду, ты лучше запомнишь суть, чем, если тебе просто скажут - не делай того или не тронь этого. Их образы помогают нам помнить.
На том и расстались.
Юноша с девушкой, взявшись за руки, широко шагая, двинулись в путь, спугнув, верно, проходя мимо гнезда, жаворонка, тут же взмывшего в небо. Старик же остался стоять у хижины, глядя им вслед и чуть-чуть улыбаясь.
- Очень торопливо идут. И устанут скорей, и многого не заметив, пройдут мимо.
Они шли, упруго толкая ступнями землю, рассекая грудью ветер, возмущённо бросающийся трепать их волосы. Шли между холмами и степью, на небольшом удалении друг от друга, всё дальше и дальше проворачивая широкими шагами пустынный ландшафт, на котором не часто встречались даже кустарники и лишь иногда, навстречу им из распадка выходила своей скудной опушкой чахлая рощица, хоронящаяся от солнца и ветра меж горбатыми спинами холмов. Изредка перебрасываясь короткими фразами, они высматривали на земле, в убогих, пожелтевших травах, не притаилась ли где их необычная дичь.
Промысел не обещал быть очень уж удачным - оба теперь поняли это (собирать камни тоже нужно уметь), - но кое-что в мешках всё же появилось. Впрочем, ни он, ни она не обольщались, зная наверняка, что большая часть - просто булыжники, прихваченные на всякий случай, - а вдруг?..
Солнце уж перевалило через головы, но они останавливались лишь ради глотка воды, уговорившись, как ни хотелось им поесть и поваляться в тени, не делать привала до сумерек, пренебрегая наставлениями старика. Верно, казались им отсюда эти наставления надоедливо-многословными, как и многое другое в стариках кажется молодым ещё и чересчур навязчиво-душевным, да бестолково-восторженным. Что их понуждает к такому поведению, к такой манере общаться? Может, скрыт в этом некий умысел природы, заставляющей стариков, научая молодых, говорить много, чтобы лучше научить, а потом забывать, что было уж говорено и повторять всё снова. Или они, предчувствуя скорую разлуку, - последнюю, вечную - хотят напитаться нами, боясь оставить что-то несказанным, невыясненным до конца? Словно они уж заранее грустят, скучают по нам и используют последний, или почти последний шанс наговориться впрок, отлюбить по последнему, на всю катушку, чтобы впредь хватило, пусть не на вечность, но...
Да-а... Молодость. Всё ей нипочём, если впереди маячит некая цель. А цели, по их мнению, нужно настигать как поскорее, пока не исчез задор. Молодость - это торопливость...
Холмы понемногу, незаметно наступая, отклоняли маршрут путников всё больше к западу и, клонящееся к горизонту солнце стало слепить их, будто напоминая о приближении ночи. Тут же и роща подвернулась, очень кстати. Нужно ведь набрать хвороста на всю ночь, - как потом в темноте его сыщешь. Бивак устроили на краю рощи, под сенью некрепких степных деревьев и пока юноша добывал дрова, девушка раскладывала на ещё сохранившейся здесь, недожженной ярым, летним солнцем зелёной траве немудрёную, походную снедь.
Кто не знает, как сладостно, забросив за голову руки, прилечь на согретую за день землю, утолив первый голод, нагулянный долгой дорогой, вытянуть натруженные ноги и закрыв глаза, почувствовать себя счастливым? Может в этом чувстве и главенствует голос удовлетворённой плоти, но от этого оно не становится менее дивным.
Облака, висевшие над степью, тем временем окрасились розовым и, будто поднялись выше. Солнце невероятно распухло и уже не слепило, на него стало возможным смотреть. Вот-вот оно коснётся горизонта и, казалось, зашипит своим раскалённым краем, тронув где-то очень далеко морские воды, а затем и вовсе нырнёт за него, оставит степь, и рощу, и холмы, и горы и людей в ночной дрёме ждать до срока его возвращения.
Путники, готовые встретить ночь, лениво болтали о чём-то незначительном, коротали время, любуясь незаметно стекающим вслед солнцу закатом. Сегодня им уж некуда было торопиться, нечем было заняться.
- Может, посмотрим камни?
- Ну их...
- Но спать-то ещё рано.
- Просто полежи.
Но девушка вывалила содержимое своего мешка на траву и стала придирчиво-внимательно рассматривать камни.
- Лучше, я всё же разберу их сегодня. Тогда завтра не придётся тащить лишний груз.
Некоторые она откладывала в сторону, но большинство отдавала юноше, для вынесения окончательного вердикта. Тот, лёжа на спине, вяло, словно нехотя вертел их в руках, щурился, иногда подносил, чуть ли не к носу, но, в конце концов, неизменно отбрасывал в сторону.
В результате ревизии горка находок почти совсем истаяла. Остались только семь небольших камешков.
- Взгляни, теперь на эти, - попросила она.
Юноша ещё разок потянулся, разведя руки в стороны и одним порывистым движением сел, скрестив под собою ноги.
- Ну, давай, хвастай, - с улыбкой произнёс он.
Девушка обеими руками подвинула всю горку поближе к нему.
- И это всё, что... - он недоговорил, уставившись расширенными от ужаса глазами на камни.
- Ты что? - недоуменно спросила она. Но он, будто завороженный, не отрываясь, смотрел на её находки.
- Ну же! Прекрати! - она легонько толкнула его в грудь, - Ты меня пугаешь.
- Ох, ты ж и дура, - вовсе уж неожиданно, как-то обречённо и, даже зло, прошипел сквозь стиснутые зубы юноша, всё ещё глядя на горсть разноцветных камешков.
- Что-о? - протянула в ответ она, сощурив свои большие, чёрные глаза, - Что ты сказал?
- Что слышала! - он, наконец, оторвал взгляд от её добычи и мрачно уставился на неё, при этом сосредоточенно играя желваками на скулах.
Всё ещё не понимая, причину нанесённого ей оскорбления, она чуть склонила голову набок, будто кивнула, соглашаясь выслушать его объяснения.
- Он чёрный и округлый, размером с ноготь на большом пальце. И ещё он гладкий, будто шлифованный, - тщательно выговаривая слова, медленно проговорил он. И после небольшой паузы, гневно вздохнув, добавил, - Продолжать?
Она медленно перевела взгляд на камни, долго, словно в забытье, глядела на них, будто не видя их перед собою. Наконец, протянула руку и, выбрав чёрный, округлый камешек поднесла к самому его лицу.
- Это агат, - совершенно спокойно произнесла девушка без какого-либо выражения, глядя в глаза своему спутнику.
- Дура! Это горгоний глаз! - закричал он, выхватив камень у неё из рук. Он даже успел размахнуться, чтобы зашвырнуть его подальше. Но она, с проворностью кошки прыгнув, повисла у него на руке.
- Не смей, идиот, - шипела она, обеими руками отбирая свою находку. Она сражалась, как львица, истово и бесстрашно, что, наверняка, свойственно если и не всем женщинам, то, по крайней мере, их большинству. И она сумела одержать верх, укусив его за руку. Он вскрикнул, выронив камень, вскочил на ноги и заметался, будто не зная в запальчивости, что же предпринять теперь.
- Дура! Дура! Дура! - то и дело цедил он сквозь зубы, - Уже насмотрелась колдовских картинок!
Она же, всё ещё сквозь прищур опушенных длинными ресницами век, полыхала на него горящими злостью глазами, заведя за спину кулак с зажатым в нём камнем и наклонив упрямо голову.
Наконец, он на мгновение остановился, взглянул на неё, сжал судорожно кулаки и бросился к своему мешку. Он рвал неподатливый узел, встряхивал неподдающееся полотно, склонялся к нему, пытаясь распустить узел зубами... Наконец это ему удалось. Камни полетели в разные стороны из чересчур сильно встряхиваемого всердцах мешка. Он заметался снова, хватая то один, то другой камень, разыскивая что-то среди рассыпанного по траве добра. Вот, кажется нашёл, - схватил, подскочил к ней и, тыча пальцем в лежащий на ладони камень закричал:
- Вот агат! Видишь?! Понимаешь?! Вот это агат! А у тебя...
На этот раз глаза от ужаса расширились у неё.
- Нет, ты мне глаза страшные не делай! Лучше научись разбираться в камнях! - в бешенстве продолжал кричать он. Но она уже его не слушала и не смотрела на его находку. Она закрыла лицо руками и, рухнув на колени, качаясь из стороны в сторону, зарыдала.
- Боже, какой идиот, - рыдания уродовали, рвали слова на части, но она не могла сдержаться и, захлёбываясь слезами, кричала: - зачем ты его взял? Ты накличешь на нас беду! Неужели ты не видишь эту зловещую глубину внутри?! Это он! Он!
- Это агат! - не сдавался он, - А у тебя... У тебя в руках проклятый талисман несчастья!
Они непрестанно препирались, пока сизые сумерки, притворясь не то туманом, не то дымкою, низинами через холмы и рощу поползнем подкрадывались к степи, а затем уж, смело выйдя из ложбин и оврагов, нависли, склонились над степью и покойно улеглись, накрыв собою мир. Исчерпав тему камней, они давно перешли на личности, не щадя самолюбия противника. Он испробовал к этому часу все возможности своего красноречия. Она подлавливала его, когда он начинал путаться, лихо ввинчивала едкие замечания. Лишь перестав различать друг друга за покровом безлунной ночи, они вдруг оба поняли: им друг друга не переубедить. Она, продолжая всхлипывать, сидела под деревом, опершись спиной о его ствол. А он стал разводить огонь. Постепенно оба смирили свой гнев и, ни слова не говоря, устроились у противоположных сторон костра на ночлег, не забыв, впрочем, каждый своих тревожных мыслей и нанесенных ему обид.
Ночной ветерок, перетекая через холмы, через степь, словно по следам совсем недавно прокравшихся здесь сумерек, устремляясь к морю, шумел, мимоходом играя кронами деревьев, заставляя их шелестеть листвой, поскрипывать ветвями. Иногда даже дотягивался до костра, вздувал его пламя, рождавшее мечущиеся по стене окружающей темноты тени, изображавшие собой некие уродства. Ночь была полна звуками, движением, тенями... То и дело вскрикивала пронзительно ночная птица, в отдалённых зарослях шиповника кто-то невидимый непрестанно сопел и возился. Где-то совсем близко хлопали чьи-то большие крылья.
Путникам было не до сна. Они чутко прислушивались к голосу ночи, пытаясь в каждом звуке угадать истинный его источник. Приподнимали головы, вглядываясь в изощрённо-причудливую игру теней, и снова укладывались на походные мешки, служившие изголовьем, только утратив надежду что-либо разглядеть. Ночь эта, лишь начавшись, уже длилась для них бесконечно долго.
К полуночи, однако, сон стал одолевать, они то и дело впадали в тревожную, чуткую полудрёму, в которой им виделись какие-то невероятно отталкивающие картины, полные чудовищами, призраками, пенящейся кровью... Едва смежив веки, они снова вскидывались, разбрызгивая остатки сна, опять вглядывались, вслушивались, щедро подбрасывали в огонь хворост, будто надеясь этим прогнать свой страх.
Огонь угас задолго до рассвета, когда закончился заготовленный валежник, а люди, совершенно измучавшись, забылись тяжёлым, по-прежнему полным кошмаров сном.
Горгона нагрянула внезапно, когда её уж будто и не ждали. Страшно скрежетала на извивавшемся теле несокрушимая чешуя. Гулко хлопали огромные, тускло сверкающие золотом в темноте крылья. Пронзительно свистел рассекаемый ими воздух. Горячее, зловонное дыхание с утробным, раскатистым храпом вырывалось из огромной пасти, утыканной похожими на кинжалы клыками, жутко шипели сотни змей вившихся вокруг лица, искажённого невероятной гримасой злобы. А в подёрнутых кровавой сетью белках, плавали, яростно мерцая, чёрные и округлые, размером с ноготь на большом пальце, горгоньи глаза. Она, несомненно, знала, где расположились её жертвы и, описывая широкие круги над их стоянкой, опускалась всё ниже и ниже, плотоядно ухмыляясь и готовясь обрушиться на них, растерзать в клочья страшными медными когтями и, выпив всю их кровь сожрать, похрустывая перемалываемыми костями. Вот она сложила крылья и, растопырив когтистые пальцы, стремительно понеслась вниз... Девушка, пытаясь укрыть голову за вскинутыми руками, закричала дико, пронзительно...
- Ну, чего кричишь, дура?! - недовольно и резко, видимо, тоже перетрусив от неожиданности, бросил он.
Девушка долго, недоуменно озиралась по сторонам, кулачками протирая круглые от ужаса и мокрые от слёз глаза, затем снова легла на землю и, хлюпая носом, тихо проплакала до прихода серого, неверного ещё света, трясясь от холода и страха.
Он слышал её плач, как тих тот не был. Он терзался сомнениями, не решаясь даже перед самим собой ни оправдать себя, ни признать вину. Он ворочался с боку на бок, сопел, вздыхал и, против своей воли, всё больше и больше раздражался её плачем.
Как только ночь была выплакана, лишь чуть побледнела и матово-чёрные щёки её подёрнулись дымной прозрачностью, юноша и девушка не сговариваясь, наскоро собрались и сквозь слоистый пирог предрассветного тумана двинулись в направление дома.
Шли они теперь, ещё живее, чем вчера, не глядя в землю, не глядя друг на друга. Решимость и упрямство неколебимо были написаны на их побелевших и осунувшихся за ночь лицах. Даже смочить горло глотком воды они теперь не останавливались.
Первым увидел их жаворонок, ближе к полудню кормившийся над степью различной мошкарой. Он решил подать знак старику, что молодые возвращаются раньше срока, но, приблизившись к хижине, увидел старца, уже стоявшим у двери жилища и из-под руки, сложенной козырьком над глазами, глядевшим в сторону невидимых ещё за горизонтом, но, несомненно, приближающихся путников. "Наверное, суслик опередил меня. Примчался первым к старику. И не лень ему было так далеко бежать. Это же не пролететь чуть-чуть под самым небом", - подумал жаворонок и снова полетел кормиться, распевая во всё горло.
А юноша и девушка были заняты каждый своими мыслями и не придали значения тому, что старик вовсе не у своего верстака, как это всегда бывало, да и теперь было бы делом обычным, но у двери хижины. Невдомёк было молодым, что он ждал их.
- Покажите мне эти камни, - сказал он, выслушав хоть и немногословный, а всё же сбивчивый их рассказ и взял с протянутой ладони сперва один камень - маслянисто-чёрный, размером с кулак, - затем, рассмотрев его, с другой ладони - такой же второй... Он не был встревожен, как того ждали рассорившиеся молодые, скорее наоборот, - безмятежно поглядывал на них и, даже некое подобие лукавой его улыбки пряталось в морщинках у глаз.
- Это агат, - наконец произнёс старик, показывая один из камней и тут же, одна пара глаз вспыхнула торжеством.
- Да и это агат, - помолчав чуть, добавил он и тогда две пары глаз подёрнулись смущением.
- Правда, не так всё просто.
Теперь он умолк надолго, глядя в проём двери, на простиравшуюся от порога хижины и до самого горизонта рыжую равнину, но его слушатели безропотно ждали продолжения.
- Глаз горгоны не только в камне, который, сам по себе только лишь камень и ни в чём не виноват. Но когда мы берёмся уверять кого-то, что камень, поднятый им, и есть злополучный талисман, горгона сразу же тут, как тут, - тотчас ваш камень её глазом становится. Она незамедлит напасть на вас, разжечь дремлющие, недобрые мысли, напитать злом, посеять раздор... Вы сами это почувствовали. Так ведь? - юноша с девушкой закивали согласно.
- Потому, не торопитесь называть чей-то камень этим именем, чтобы не накликать горгон. Ну, а свои, всегда оценивайте дотошно и, даже предвзято, чтобы никому не пришлось пенять вам на ваше легкомыслие.
- Но как же с ним быть, с камнем, который кто-то может так назвать, пусть даже случайно? - спросил юноша.
- Подумайте сами, - был ответ старика.
- Бросить их?
- Можно, конечно, бросить. Но тогда ваши, брошенные на дорогу камни, станут пинать ногами все проходящие мимо. Или будут снова и снова поднимать их и рассматривать.
- И всё-таки жаль от них избавляться, ведь они могут быть очень красивы.
- Мало ли красивых камней на свете? - будто ставя точку, уверенно ответил старик. - Всех и не собрать.
Тогда юноша взял стоявшую в углу лопату, а девушка - лежавшие на столе перед стариком съёжившиеся камни. Её удивила эта странная деталь.
- Дедушка, а почему они то растут, то уменьшаются, словно усыхают.
Старик улыбнулся лукавой своей улыбкою.
- Дело не в камнях, а в людях. Когда мы растём, кажется, что вокруг нас всё становится меньше, съёживается, не только камни. Ну, а если мельчаем...
- Пойдём, - юноша взял за руку свою подругу и повёл к двери. Они вышли из хижины и направились к холмам. А старик снова стоял у двери и, улыбаясь, смотрел им вслед. Затем, прикрыв глаза ладонью от солнца, поднял вверх голову, разыскал под небесным куполом вертевшего кульбиты жаворонка и лукаво подмигнул ему...