Аннотация: Участвовал в конкурсе "ХиЖ", заслужив несколько абсолютно противоположных мнений. Собственно, я к нему тоже отношусь совершенно по-разному в зависимости от настроения: то он мне жутко не нравится, то кажется самым удачным из моих рассказов.
В детстве у меня было очень плохое зрение. Очки мне носить не разрешали — мать думала, что из-за них я могу совсем ослепнуть, и тогда даже операция, запланированная на мое шестнадцатилетие, уже не поможет. Контактные линзы тоже не подходили — от них глаза наливались кровью и жутко болели. Возможно, из-за этого я помню в основном запахи.
От отца обычно пахло металлом, табаком и алкоголем, когда он возвращался после рабочего дня. На работе отец не курил и не пил — это делали люди вокруг него. Такой запах бывает в тамбурах вагонов дальнего следования.
Отец всегда приходил с работы затемно, даже летом. В будние дни он почти все время молчал, безучастно съедал дежурный гороховый суп или рассольник, затем принимался за второе, лишь иногда хмыкая, когда мать делилась с ним новостями и переживаниями. О своих делах он рассказывал редко и неохотно, обычно тогда, когда у него что-то не получалось.
В выходные он тоже работал, только уже в спальне. Я не знаю, чем именно он занимался — черные толстые папки отец хранил в сейфе. За работой он мог выпить целую бутылку самого дешевого коньяка или виски — водку он не пил в принципе, называя ее напитком неудачников.
Иногда при этом отец курил крепкие сигареты, дымил без перерыва, открывая пачки одну за другой. Книжные шкафы у нас стояли как раз в спальне родителей, поэтому я старался в субботу как можно раньше вытащить из них нужные книги — к вечеру там становилось невозможно дышать. К тому же, напившись, отец часто почти беззвучно плакал; может быть, у него просто текли слезы от дыма, но мне все равно было очень неловко находиться рядом в такие минуты.
Поэтому мне нравилось, когда по воскресеньям приезжал дядя. Они с отцом были близнецами, и мама часто с неискренним смехом заявляла, что не может их различить. Какая глупость. От дяди тоже пахло табаком и спиртным, но совсем иначе — он же курил почти постоянно, да и пил почти каждый день. Дядя часто приносил с собой водку — стопку-другую выпивала мать, остальное он употреблял самостоятельно. Он и разговаривал гораздо громче, и даже в дверь стучал размашисто, а не мелкой дробью, как отец.
Его жена, Марта, приходила редко. Они с матерью вроде бы были подругами, но разговаривать предпочитали по телефону или во время совместных прогулок по магазинам. Вот она действительно была очень похожа на мать — ведь они постоянно покупали одну и ту же парфюмерию.
Однажды отец подозвал нас к телевизору. В новостях начали рассказывать о каком-то очередном открытии биологов. Я уже хотел уйти, как отец выключил звук и отчетливо произнес своим тихим низким голосом:
— Слушайте. Это прямое срочное включение. Медики официально объявили, что научились бороться со старостью. Открыли средство, чтобы люди никогда не старели и не умирали. Небольшая операция — и навсегда останешься таким же, как сейчас.
Мать заплакала, и скоро эти рыдания перешли в сплошной рев. Ей ведь было уже сорок пять. Тогда я думал, что она плачет от счастья. Я тоже плакал рядом, а отец встревоженно смотрел на мать, держа ее за руку.
С этого дня мы собирались у телевизора каждый вечер. Отец поначалу восхищался, потом все больше молчал. Мать же, напротив, говорила с каждым днем все больше и больше. Она бросила работу — боялась попасть под машину, но настойчиво требовала от отца денег на пластические операции. Он кивал в ответ.
Жена дяди тоже бросила работу и целыми днями разговаривала с матерью по телефону. Они очень много говорили о здоровье. Впрочем, теперь все говорили только о здоровье. Повсюду на улицах стояли брошенные автомобили, автобусы были переполнены. В тех платных клиниках, где уже внедрили новую технологию, выстраивались очереди из обеспеченных людей. Остальные терпеливо ждали обещанных государством бесплатных операций. Возможно, из-за этого обещания перед лицом неожиданно открывшейся вечности люди держались куда спокойнее, чем можно было бы подумать.
Отец стал уходить из дома на несколько суток. Он возвращался по утрам, выкладывал на тумбочку пачки долларов, ложился на кровать и засыпал, не снимая одежды. Мать плакала, но деньги перекладывала себе в сумочку.
Она все время называла себя старой и уродливой, требуя сочувствия. Сначала отец что-то отвечал, потом перестал. В выходные он больше не оставался дома, а уезжал куда-то за город на рыбалку. Он и раньше изредка ездил порыбачить, но теперь стал делать это каждую неделю. Я просил отца взять меня с собой, но он все время отказывался.
С очередной рыбалки отец не вернулся. Утонул в неглубоком пруду, его тело нашел через день какой-то местный рыбак. На похоронах почти никого не было — даже дядя приехал без жены, у которой страх перед транспортом пересиливал все остальное. Никто не плакал, все терпеливо ждали конца церемонии. Мне тоже очень хотелось сбежать оттуда.
Гораздо позже дядя рассказал мне, что, по мнению судебного медика, отец не боролся за жизнь, когда тонул. То ли он так сильно устал, что не мог, то ли просто не хотел возвращаться домой.
Дядя не сомневался, что всему виной была моя мать. Они жестоко, болезненно разругались в тот же день у нас дома, заливисто выкрикивая оскорбления, пока я не вышел из своей комнаты и не попросил их замолчать. Дядя как-то обмяк, потрепал меня по голове и гулко захлопнул за собой дверь.
С тех пор у матери появилась вторая тема для бесед. Они с Мартой уже начали проходить свои пластические операции, и у обеих все время были забинтованы то нос, то щеки. Несколько раз эти склочные разговоры приводили к тому, что дядина жена приходила ночевать к нам, — тогда я уходил в свою комнату и запирал дверь. Пару раз я видел на ее руках и лице синяки — дядя был изрядно вспыльчив.
Помню, как-то он приехал за своей женой к нам домой. Его не хотели пускать на порог, но дядя объяснил, что приехал на поминки, — как раз прошло уже сорок дней с похорон отца.
Взрослые пили на кухне, и дядя даже мне налил на донышко стопки. Я осторожно отпил, подержал водку на языке. У нее почти не было вкуса, лишь ощущалось жжение и запах спирта разъедал нос. Я сделал глоток — стало горячо в горле и желудке, но вовсе не хотелось кашлять или немедленно заедать эту гадость чем-то. Язык слегка онемел. Дядя ухмыльнулся, глядя на мое сосредоточенное лицо.
По лицу разлилось тепло, стали горячими уши. Взрослые смотрели на меня с любопытством — наверное, ожидали, что я буду делать что-нибудь смешное. Я же просто сел в углу на табурет. Про меня вскоре забыли, и разговоры перетекли на избитые темы.
Не помню, что именно произнесла Марта. Что-то наподобие того, что человек, который любит жену и ребенка, не стал бы уезжать за город, рискуя жизнью. Дядя поднялся со стула и наотмашь ударил ее по лицу, обернулся потом к матери, которая что-то завопила про милицию, и прокричал, брызгая слюной: 'Да дуры вы все, и любить вас не стоило!'
Тогда, конечно, никто никакую милицию не вызвал. Может, и зря.
Через несколько дней дядя приехал встречать меня из школы. Помню, как он стоял в коричневой кожаной куртке у бетонного крыльца и чуть раскачивался. Увидев меня, дядя выбросил сигарету в урну и жестом велел мне следовать за собой. Перед машиной дядя, впрочем, остановился и заговорил, обращаясь куда-то в сторону:
— Не стоит тебе, наверное, со мной ехать.
— А чего тогда ты приезжал?
— Сам не знаю.
Я замолчал, ожидая продолжения. Дядя щелкнул зажигалкой и выдохнул с дымом прямо мне в лицо:
— Поверь мне, твой отец был замечательным человеком.
— Я знаю, — проговорил я.
— Ничего ты не знаешь, парень. Ты его и не видел, когда он был человеком, — дядя сплюнул на асфальт. — Двадцать лет назад, помню, это он настоял на венчании. Красиво было. Священник, эти платья, костел такой большой был... Мы же вместе женились. 'Пока смерть не разлучит нас' еще говорили... Марта хотела венчаться в католической церкви, она же полячка наполовину, мне-то все равно было. Красивая была... Прямо глаз не отвести.
Он протер глаза, а затем шумно высморкался в платок.
— И какого хрена они придумали эту вечную жизнь? Я не просил об этом. У меня же была своя жизнь. Дерьмовая, но моя. Иногда и не очень дерьмовая. А еще у меня была моя жена. Которая, между прочим, и так с ума сходила из-за того, что стала стареть. Она же, дура, ничего не умела, кроме как быть красивой... Что я должен был делать? Не для меня же она хотела быть красивой. Для всех. Я ее вряд ли интересовал. Дура, кому еще ты была бы нужна так же сильно, как мне...
Мне было очень не по себе стоять перед ним и слушать все это. Я смотрел на разметку на асфальте: она была четкой, я хорошо ее видел. Ногти у меня и так были обгрызены, поэтому я кусал кожу вокруг них. Дядя положил руку мне на плечо:
— Не бойся, я сейчас уеду. Просто запомни на будущее: никогда не люби всем сердцем того, кто не сможет любить тебя так же. Потому что именно по этой причине и умер твой папа.
Он приобнял меня, залез в машину, посигналил на прощание и уехал.
Вернувшись домой, я узнал, что дядя во время очередной ссоры убил свою жену. Заколол своим охотничьим ножом одним ударом. На маме не было лица. Она растерянно сидела в своем любимом кресле и держала в руках телефонную трубку. Слезы и тушь засохли грязными струйками на покрасневших щеках.
Когда я понял, что больше она со мной разговаривать не хочет, то принес ей две таблетки снотворного и полстакана коньяка из серванта. Она проглотила все это залпом и вскоре так и уснула в кресле.
Надо сказать, что с тех пор она не сказала ни про отца, ни про дядю ни единого плохого слова. Она вообще стала гораздо меньше говорить. Даже во время заседания суда лишь плакала и отвечала исключительно односложно.
Суд в те дни был исключительно жесток к убийцам. Никто не отделывался небольшими сроками. Людям представлялось, что они будут жить миллионы лет — и человек, отнявший столько жизни, сравнивался в своей жестокости с самыми кровавыми тиранами в истории.
Дяде дали пожизненное заключение без права проходить генно-корректирующую аутогемотрансфузию. Теперь я уже хорошо знаю, что это вовсе не операция, а всего лишь медицинская процедура — хотя не так-то просто забрать у человека практически всю кровь, обработать ее должным образом, а затем перелить обратно. Дядя улыбался во время заседания, чем наверняка настроил всех против себя. После оглашения приговора он поблагодарил судью за то, что тот не захотел продлевать его страдания в тюрьме, превращая наказание в вечную пытку.
Через полгода мать отдала меня в интернат при университете. Я был рад больше ее не видеть, и она, по-моему, тоже не желала общения со своим сыном. Вроде бы потом она уехала в один из тот городов, где обитали люди за сорок, не пожелавшие оставаться в вечно молодом мире. Наверняка после всех своих операций стала там популярной среди мужчин. Надеюсь, что это сделало ее хотя бы немного счастливее.
Я же, несмотря на огромные конкурсы, смог стать биоинженером, причем самой востребованной специализации — генетиком-геронтологом. Дело в том, что у меня была цель, которой не могло быть у всех моих конкурентов. Волей случая уже на старших курсах меня даже распределили в одну из лабораторий, которая занималась нужной проблемой. Дальше все зависело только от моего таланта и работоспособности.
При этом я убежден, что своими научными успехами обязан алкоголю и никотину. С тех пор, как табак запретили окончательно, я курю только в подвале своего дома. Отец оставил на даче несколько ящиков плохих сигарет, которые со временем не стали лучше. Приходится растягивать удовольствие. Знакомые нелегально доставляют мне другие сигареты, я выкуриваю и их, но подлинный эффект дают только те, запах которых я помню с детства.
В горьком дыме я чувствую смерть. Чувствую, как он медленно и тихо убивает меня, и это позволяет мне чувствовать себя настоящим человеком. Мне неприятно смотреть на окружающих меня здоровых молодых людей, которые не пьют, опасаясь цирроза, не едят вредную еду, чтобы не вызвать болезней желудка, и постоянно устраивают себе какие-то чистки внутренних органов. Может быть, я и не хочу становиться старым, но я и не желаю при этом превращаться в подобие растения, культивируемого на гидропонике. Только саморазрушение дает мне настоящее ощущение жизни. Мне хочется тратить себя.
Хотя, наверное, дело еще и в том, что мне хочется больше походить на дядю, чем на отца. Я раз в полгода бываю на свиданиях в спецтюрьме, приношу ему подарки на день рождения и спиртное на поминки по отцу. Дядя выглядит все моложе и счастливее, он похудел в талии и раздался в плечах. Правда, он начал седеть, но ему это только придает мужественности. Он наконец-то крестился — принял католичество. Дядя не из тех, кто боится воспоминаний.
Как-то он обмолвился, что понимает, почему убийство — это грех, который может быть прощен, а самоубийство — нет. Сказал, что бог может простить кражу, но не личное оскорбление. Я решил, что тоже понимаю, но ничего не произнес. Мы немного помолчали, и это было то молчание, которое дороже многих разговоров.
Начальник тюрьмы, когда я в очередно раз договаривался о свидании, сказал мне, что дядю наверняка помилуют на его семидесятилетие, а может, даже и в шестьдесят пять — как раз сразу на пенсию отправят. Я не хочу ждать так долго.
Сегодня я принесу дяде бутылку водки, которую я изготовил собственноручно. Эта технология пока что не известна никому, кроме меня. Дело в том, что процесс конвертации крови при гемотрансфузии можно осуществить разными способами. Генное 'очищение' наступает само, это естественный процесс, нужно лишь создать условия. Так что стоит дяде выпить за упокой души своего брата, как он перестанет стареть, подобно всем свободным людям. Ему будет всего лишь пятьдесят два, и он сможет спокойно дождаться амнистии.
Надеюсь, он не будет на меня в обиде, когда поймет, что произошло. Ведь я просто хочу, чтобы в этом мире было немного больше жизни.