А до двора моего - рукой подать! Сокрыт он от взоров чужих за еловыми лапами, да кустами боярышника, и лишь выйдя прямехонько к частоколу, можно понять, что здесь кто-то живет. Смотрит Никитка на частокол и удивляется.
- А иде же, - спрашивает, привязывая к жерди узду своей лошаденки. - Головы человечьи, да черепа, да кости младенцев, по двору разбросанные, с землею сырою мешанные, на которых тебе покататься, да поваляться в охотку?
- А я чистоту люблю, - задорно блеснула я очами. - Вот, с утра всю труху человечью смела, да головы с жердей поснимала. Шибко уж смердят.
Головой качает добрый молодец, видит, что шучу я, улыбаюсь. А сам все осматривается, да приглядывается. Повесила я пустой тузовок, с мороком снятым, на плетень, к колодцу пошла - ох, сейчас водицы студеной напиться, от солнца палящего сокрытой в прохладе недр земли-матушки. Пока ведро ставила, пока цепь раскручивала, ведро енто самое опуская, смотрю - гость мой подле избушки стал крутиться, да шептать что-то. Навострила слух свой - ан, странные то слова, доселе неслыханные.
"Избушка-избушка", говорит, "повернись ко мне задом, к лесу передом".
- Это чегой-то тебе от хаты моей надобно? - удивляюсь.
Вздрогнул парнишка, аж телом всем, видать, не ожидал, что услышу. Засмущался, стал лаптем грядку мне с морквой ковырять.
- Да, вот, - мнется. - Проверить решил, что там о тебе старухи наши сказывают. Балакают, избушка у тебя непростая, и ежели попросить, то может и повертеться.
- Избушкая моя, - сердито поднимаю из колодца ведро и ставлю его подле себя. - Ни перед кем вертеться не станет, гордая шибко, ей и на одном месте неплохо. А вот ты, Никитушка, сам постой-ка смирнехонько. Пошто моркву топчешь?
- А она у тебя тоже, того... Заговоренная?
- Пошепчу - будет заговоренная. А покамест самая обыкновенная. Уйди с огорода, егоза! На-кось, ведро возьми, в горницу занесем, водицы свежей отведаешь.
Взял дружинник ведро с опаской. Заглянул в него - нет ли там чего страшного, да нечистого. Но окромя упавшего в ведро с куста смородины листочка малого, не плавало в ведре ничего. Вздохнул, даже, кажется, расстроился.
Иду я, павою средь грядок, да промежь кустов ягодных, а следом плетется богатырь молодой, и пыхтит чего-то. Чевой-то он там, ведро же легонькое, я уж, женщина немолодая, да плотью слабая, поднимаю без особого труда, а где уж ему-то, добру молодцу, стенать, да охать под ним, когда и десяток таких поднимет? Нет, от чего-то другого он.
- О чем грустишь, свет-Никитушка? - спрашиваю. Уж шибко любопытно стало.
- Да вот, - отвечает. - Бедный я, разнесчастный. Сгину, молодой, да красивый, в лесу дремучем, у ведьмы пог... Пог... Погодка сегодня - ой, и печет, ой, и печет!
Я уже начала раздумывать, не обратить ли мне его, и в самом деле, в тварь какую. Похоже, все мои мысли у меня все-таки на лике предательски отражаются. Супостаты.
Зашли мы в сени, отворив тяжелую дубовую дверь, выбежал мне навстречу кот серый, дымчатый. Незнакомый гость его не смутил, зверь домашний, ласковый, да приветливый. Об юбку мне потерся, ротик раскрыл - язычок аленький мелькнул, да зычно басом так: МАУ! У печки тут же полочка возьми, да рухни. Соскучился, бедолага.
Никитка как шел позади, так с перепугу и опрокинул ведро на меня, окатив ледяной водой. Стою, как столб, замерла ненадолго, только с юбки на пол досочный струйки бегут. Отмерла, отфыркалась, и ну - ругаться:
- Спасибо, Никитушка, удружил!
- Так, то нечаянно, - оправдывается парень, а сам все глазками бегает - с меня на кота, и обратно. - А чего он так горланит, зверина?
- Митрофанушка у нас животная не простая, волхвами дареная. Гласом своим, коли пожелает, дерево свалит, - спешу объяснить, а сама полотенцем утираюсь. - Беги к колодцу, олух! Воды-то, почитай, в ведре осталось - только коту и напиться!
Развернулся добрый молодец, исчез за дверью - и дух простыл! Спохватилась я, высунулась в окно запоздало - ой, что творится! Сейчас всю капусту, да репу мне ножищами своими испоганит! Вот же прислал князенька помощничка! Сперва чуть не удавил, потом на рогатину поднять пытался, водою окатил, убыток огороду нанес... Ну и подарочек.
***
- Батюшка-то мой помре от грудной болезни, когда мне и пяти годков-то не было, - рассказывал о себе богатырь, удобно устроившись на лавке, пока я оттирала в сенях мокрые доски. - Матушка ростила меня, спуску не давала. Ох, и лупила она меня отцовым ремнем от сохи, крик на всю деревню стоял!
- Коль лупила, значит, было за что, - заметила я и отжала мокрый пучок сена в ведро.
- Было, - согласно тряхнул головой Никита. - Непоседливым дитем я был, постоянно куда-то лез, всем интересовался. Мир-то, он, почитай, красками полон! Где уж мне было удержаться...
Я вздохнула и внимательно осмотрела сени. Можно было, конечно, и пошептать на водичку, чтобы сама ушла за дверь, да токмо один раз поленишься, второй, и все, считай, пропала ворожея. И руки усохнут, труда не зная, и в дом прибежит погань всякая, словом волшебным привлеченная. А мне еще родная матушка сказывала строго - дар твой тебе не для собственной услады дарован. Береги его и впустую не разбазарь! А не то...
-... врежу тебе по первое число - знать будешь! И мигом пощечину мне отвесила. А ведь меда-то в том горшке разбитом и, почитай, не оставалось совсем!
Я поморгала, разгоняя некстати нахлынувшие думы, и постаралась прислушаться к рассказу Никитушки. Которого, впрочем, особо не интересовало, внимают ли ему - болтает себе вволюшку. Ну, и на здоровье.
Вышла я за дверь с ведром, спустилась с крыльца и немного поохала. Грядки-то мои, грядки! Поникла морква, полегла репа. Ну, что ж, колодезная водица подправит дело. Широким жестом выплеснула содержимое ведра прямо на грядки - ничего, полежат, полежат, чай, и поднимутся. Подмигнула хилой коняжке, что молочай возле забора жевала, и вернулась в дом.
А там - словно и не слыхал стука двери, разговелся воспоминаниями добрый молодец, который, судя по широченной улыбке, давнехонько уж свернул тропкою разговора со строгой маменьки на нечто более сердцу приятное:
- Да, не отказала мне Матрена! Я уж и жениться решил, твердо так. Но батя ее как-то меня в горницу пригласил, молча квасу медового, хмельного, зачерпнул, поставил мне, и говорит-де, коль дочку мою брать задумал, изволь, дескать, и обеспечить ее. Приданного за нею - четыре сундука дам, да корову, да коня, а ты, мол, пойди, да князю в дружине послужи. Как построишь дом крепкий, да деньжатами обзаведешься - тут-ко свадебку и сыграем. Ну, я подумал, подумал, и решил - прав же тесть мой будущий! Что же я за мужик буду, коли жену на пустырь приведу?
Я прошла мимо него к печке и поставила ведро обсохнуть, активными кивками соглашаясь с сомнительностью такого мужества. Неожиданно Никитка замолк и посмотрел на меня печальными глазами:
- Бабулечка Ягулечка...
Меня аж перекосило от такой наглости. Схватив полотенце с печки, хлестнула им непутевого.
- Какая я тебе, - кричу. - Бабулечка? Ишь, внучок нарисовался! И плюнешь - да не сотрешь!
- Ну, а как тебя звать-величать-то, - искренне изумился Никитка. - Не бабой Ягою же...
В горницу вошел Митрофан. Посмотрел-посмотрел умным кошачьим глазом на богатыря, да и подошел молча к лавке, потереться о лапти оного. Никитка сперва умолк и за лавку обеими руками схватился, памятуя мои слова о гласе митрофановом могучем. Но видя, что кот не собирается встревать в ссору ни словом единым, расслабился малость и даже почесал животину за ухом, приговаривая:
- Эх, ты, гулена...
Поднял Никитка глаза свои бездонные и улыбнулся:
- Люблю я этих, пушистых. И вообще животин люблю.
А чегой же тогда коня своего боевого в развалюху превратил, захотелось спросить мне, но я только рукой махнула. В конце-концов, откуда у новоиспеченного богатыря злато-серебро-то? На что хватило, тем и пользуется. А князенька, как я уже сказывала, весь в отца пошел. Видать, покудова не проверит дружинника свого, приличного снаряжения тому не видать. Цокнула я языком - надо же, и не боится кота моего, даром, что ведьмина зверюга. И по спине его погладит широкой ладонью бережно, и по шейке пальцем поскребет. А Митрофан-то знай, подставляется, а на меня хитро посматривает. Дескать, оставляй мальца, пригодится. Ладно уж, может, не так и плох этот рубаха-парень - Митрофан к человеку гнилому и близко не подойдет.
- Ягинишной меня кличь, - поостыла я и перекинула полотенце через плечо. - И никаких бабулек, мамок, тяток и прочего - не родня я тебе, не балуй!
Кивнул богатырь и снова личиком погрустнел - то ли и вправду затосковал, а то ли нарочно, хочет чего.
- Ягинишна, а пожевать бы ... Я ж с утра раннего ничего, окромя корочки хлеба сухой, и не едал...
- Врешь и не краснеешь, - посетовала я, прикидывая, хлестнуть ли его полотенцем еще разок, али ну его, в самом деле. - А кто в лесу редьку пек и уплетал за обе щеки?
- Так то - редька! - возмутился богатырь. - Трава, что с нее взять.
- Эк ты неуважителен к траве всякой, - пожурила я его. Открыла заслон печной, чугунный, привычно крякнула. И сразу по избе дух от горшка с кашей пошел, теплый да приятный. Богатырь и кот одновременно принюхались и зажмурились от предвкушения. А еще через мгновение каша была уже на столе, а я нырнула в подпол за соленьями, чувствуя, что потчевать придется на славу.
- А что в ней, в траве-то? - удивился Никитка, почесывая могучую грудь. - Вон она, в поле, да огородах колосится...
Пыхтя и отдуваясь, я достала из подпола крынку со сливками, а потом еще одну - с солеными опятками. А потом и еще одну - с тягучим и вязким медком собственного, так сказать, производства, благо аккурат за сараем небольшую пасеку держала. Хороший медок, чисто янтарь.
Выглянула я из подпола, посмотрела на богатыря, аки на дите малое и неразумное.
- Не должон ты так говорить, свет-Никитушка. В травке малой, да простой, вся сила Мати-Сырой-Земли, все ее чудо и любовь к нам, детям ее. Вот ты ругаешь редьку, а без нее и окрошка пуста, и настоечка не крепка. А коли захвораешь ты, чем лечиться будешь? Правильно, травами. А чай из чего и с чем пить?
- С медом, - облизнулся богатырь, высмотрев около меня заветную крынку.
- Одним медком жив не будешь, - покачала я головой и покачала в руках вкусно пахнущий горшочек, приманивая взгляд. - Ну, значит, варенья малинового тебе сегодня не достанется.
- Понял я, Ягинишна, уразумел науку твою, и более не стану принижать силу трав, матушкой-землею нам даденных, - заверещал Никитка, склонив голову и весьма правдоподобно изобразив смирение. - Ты токмо варенье не убирай обратно...
И снова покачала я головою сокрушенно, но спорить не стала. Выбралась из подпола, да стала яства на стол ставить, скатеркой белой, да чистой, накрытый. Самовар поставила, уголечков в него сверху покидала из печки, любовно поглядела на свое отражение в ярком медном боку - и чем не молодуха?
Потер ладони широкие богатырь, присматриваясь, выбирая, с чего бы ему начать, чем бы голод утолить. Пока отошла коту в миску сливок отложить, пока вернула крынку в подпол, слышу - чавканье за спиной, шибко довольное.
Сидит богатырь, на хлеб меду накладывает, чай прихлебывает душистый. Ест, да нахваливает, приятное мне, старой, делает. Рубаху вконец изгваздал. Посидели так часик-другой. Никитка все-де о жизни своей рассказывает, нехитрой, ничем, покамест, не отличенной - окромя сельских забав и не было у него никаких приключений. Меч да щит в руках держать учился на чучелах. Пятерых измочалил, получил от мужиков-пахарей по шее оглобелькой за порчу имущества, да и решил - пора бы уже и к князю во дружину пойтить. И силушку молодецкую показать хочется, и жениться страсть, как охота.
Смотрю я на него, и думаю - нет, неправильный какой-то богатырь. Вроде и не дурак, а умным назвать тоже язык не повернется. То рогатиной зажать хотел, дрожал, как лист осиновый, вспоминая ведьму лесную, а то сидит, чаи гоняет, и улыбается мне, как тетке родной. Эдак он и со Змеем Горынычем сядет квас хмельной распивать, забыв, что совсем с другой целью послан. К Горынычу ни с чем иным и не посылают...
- И откель ж ты такой к князюшке-то пришел? - поинтересовалась я, в каких местах таких неправильных богатырей выводят.
- Выф воф Фывывова, - охотно отозвался Никитушка. Потом прожевал и пояснил. - Из под Чернигова. Деревенька есть такая - Запупырловка, мож, слыхала?
- Слыхала, свет мой, слыхала, - киваю, а сама улыбку в блюдце с чаем прячу. Почитай, каждый блаженый в стольном граде из ентой самой Запупырловки. Видать, места там особые, интересные.
Когда не осталось на столе ничего, что еще не поглотило в себя ненасытное мужичье нутро, встала я из-за стола, и руки в бока уперла:
- Ну, добрый молодец, накормила я тебя, напоила, чуть позже и спать уложу. Ласковой была, да приветливой. А теперь и расплачиваться пора.
Обомлел богатырь, заохал, принялся мошну, да кисет выворачивать. И ведь даже коту видно, что в них нет ничего, да и сомнительно, что вообще когда-либо было, ан нет, усердно роется, надеясь, видно, клад отыскать. Пошебуршился еще немного для виду и руками развел:
- Нету, - грит. - Ничего у меня. Нечем за доброту твою отплатить. Но, ежели отпустишь живым, да здоровым до града стольного, с сердцем каменным в придачу, то я, как от князя жалование получу - так тут же на коня! И к тебе полечу так быстро, что ветрам за мною не угнаться будет!
Собрала я пустую посуду и в глиняный тазик с водой сложила. Ну, шельмец, ну, проходимец! Это, значит, поел-попил за мой счет, а теперь еще сердце ему дай и с концами отпусти? Хитер, ничего не скажешь. А сам-то, сам-то - глаза невинные-невинные, будто у дитятки, вчерась народившегося.
- Не пойдет, - строго погрозила я мокрым пальцем. Ну, в конце-то концов, не первый день на свете живу. И хочется надеяться, что не последний. - Денег твоих мне не надо, трудом отработаешь. И сердце тогда получишь, когда решу, что готов ты к нему прикоснуться.
Ну, или когда само это сердце готово будет. Эх, как же мне его смастерить-то? Отродясь из камней никаких фигурок не выпиливала. Зачаровать - дело десятое, князю особливо до волшбы моей и дела нет.
Погрустнел было добрый молодец. Рукавом губы утер, вздохнул тяжко-тяжко. Ты мне тут вздыхай, не вздыхай, хоть обвздыхайся весь, а не отвертеться тебе, милок.
- Ну, коли так, - протянул Никитка и поднялся с лавки. - А чегой-то делать мне придется? Ты это, учти - детей красть, да травки собирать я не стану!
- Вот еще чего, - фыркнула я. - На кой мне дети, когда я на диете? А в травках нужных ты разбираешься, как козел в грамоте. Тебя отпусти собирать - весь лес повыдергаешь, да ко мне приволокешь! Воду таскать будешь, огород поливать, крыльцо скоблить, ямы рыть...
- Могильные?
- Компостные. В сарае починишь кой-какую утварь, дров нарубишь... Сумеешь?
Фыркнул богатырь, как бы нехотя потянулся, мускулами под грязной рубахой поиграл. Спросила тоже, в самом деле.
- Сымай рубаху-то, - посетовала я. - Да из ведра умойся!
Не стал ворчать Никитка, схватился было за пояс, но помедлил и взгляд кинул на меня строгий-строгий. Закатила я глаза к потолку и повернулась к нему спиной - ишь, стеснительный какой. Дождалась, пока он там в сенях фыркать, да плескаться начал, что твой хряк в пересохшем ручье, и у сундука с одежонкой присела. Порылась немного в вещах, что от прошлых богатырей остались - запасливая я - и вытащила на свет дневной рубаху просторную, немного потертую и пахнущую мешочком трав, что рядом лежал, от моли вещи схоронив. Потрясла ее немного - ну, зато чистая. Правда, Никитушке маловата, жать в плечах будет. Он ж, почитай, вдважды шире и выше прошлого мово гостя будет.
Склонилась я к рубашке, к самым губам ее поднесла, да произнесла слово заветное. Вот, теперь впору сядет.
Не входя в сени, дабы не смущать добра молодца, вытянула за угол руку с рубахой, кою тут же умыкнули. А взамен мне обратно в ладонь прилетел грязный кусок ткани, остро пахнущий мужским потом, сажей, вареньем и еще кучей всего, не слишком приятного, так, что я пожалела о своем волчьем чутье. Чихнула, услышала из сеней "Здрава буде!", и швырнула комок в корзину с лавандой, да чабрецом - полежит денек-другой, и для мытья полов пригодна станет. Правда, травы придется выбросить.
Вышел из сеней Никитушка, разрумянился от водицы студеной, и рубаха на нем хороша, и сам хорош, улыбается. Даже кот оценил - прошел мимо и хвост трубой поднял.
- Ну, теперь можно и дровишек наколоть! - возрадовалась я, выдала молодцу топор и выгнала на крыльцо. А сама села чаек допивать, уповая на то, что парень занятию сему бесхитростному сызмальства обучен, и делов не наворотит.
Так и поселился у меня свет-Никитушка, князев дружинник молодой. Ел за троих, работал за пятерых, храпел за десятерых, так что я, промучавшись ночку, на следующую выгнала его в сарай, на сеновал. Молодец не обиделся, разлегся на мягком сене, и давай меня спрашивать, когда шубейку ему принесла, накрыться - ночи-то прохладные, чай, лес кругом:
- Откуда ж, - спрашивает. - Сено у тебя взялось? Не сеешь, не пашешь.
- А ты неподалеку отсюда село большое, Здравовка, видал ли?
- А то как же - мимо проезжал.
- А про то, что там ярмарки большие летом, да осенью случаются?
- Верно сие, даже у нас, в Запупырловке случаются. Всем людом празднуем, весело же!
- Ну, а известно ли тебе, что на ярмарке приезжие купцы сласти, ленты, да сарафаны пестрые продадут, а сами сена, да зерна у селян излишки прикупят, а потом на возах в стольный град отвозют и продают, накинув полушку?
- Откель ж мне знать? Я, почитай, и недельки в стольном граде не пробыл, как к тебе послали. Так откуда сено-то у тебя?
- Так вот, эти самые купцы частенько через лес со своими подводами хаживают. Тут я их и ГРАБЛЮ!
Никитка аж с сеновала слетел. Отплевывается, смотрит, как я хохочу над ним, запрокинув голову, и обижается:
- Вот тебе лишь бы шутки шутить. А откель мне знать, что сено сие на самом деле кровью не окроплено?
Отсмеялась я, рассказала ему, как ко мне из близлежащих сел старухи-знахарки ходят, да совета спрашивают. Чтят они меня, матерью зовут. Я им знания свои о травах передаю, они мне гостинцев на окраине леса оставляют. И каждая долгом своим считала по пуку сена отдать. Так и набралась у меня целая куча, благо слово заветное погнить, да отрухлеть ей не дает. Сено оно ведь как - важная в хозяйстве вещь. Всегда пригодится.
Оставила я богатыря наедине со своими думами, а сама в горнице прибралась, кота накормила, да спать на печку отправилась. Только сон никак не шел - горлопанил Никитка в сарае так, что казалось, крыша дрожащая взмахнет покатами, словно птица - крылами, да улетит в края далекие, не выдержав, и разлетится храп молодца по всему лесу, пугая зверье. Засветила даже лучину, подошла с ней к окошку - нет, в порядке все, только стены шатаются от молодецкого храпа. Вернулась на печку, лежала, да вспоминала все заклятия супротив шума, да токмо окромя ядов смертельных в голову и не лезло ничего.
Разозлилась, плюнула в руку, и потерял Никитушка голос. Ничего, не во вред ему сие, утречком верну. А покамест - тишь и благодать.
А утром меня разбудил страшный грохот - кто-то намеревался выломать дверь моей избушки. Проснулся, шельмец, раньше меня - даром, что я сама с петухами встаю. И чегой-то ему в рань такую надобно?
Но нет, не Никитка то оказался. В дверь громыхал богатырь, да токмо незнакомый мне. Лицо перекошено от страза, сразу видно - ночью ему по лесу пробираться пришлось. Стою, смотрю на него.
- Ты чегой, - спрашиваю. - Дверь ломаешь, супостат? А ну, как выну кочергу из углей, да как наколдую - и будет она тебя тумаками гнать до самой опушки!
Сипит что-то гость незваный, а чего - не разберешь. В кулак кряхтит, горло прочистить пытается. Я даже забеспокоилась - неужто ночью, сонная, да не в того попала, не у того голос забрала?
Ан нет, вон Никитка несется, тоже морда перепуганная. Ртом разевает, как рыба, а слово сказать - ни пык-мык. Разжала кулак, освободила его от волшбы, тут же запричитал богатырь неожиданно тонюсеньким голосочком:
- А и чего же это и делаииииииитсяааа?
Мы с гостем даже обомлели слегонца. Никитка перепугался еще более, метнулся к колодцу, и давай жадно хлебать из початого ведра, даром, что в нем что-то подозрительно квакало. Напившись, вернулся к крыльцу и уже успокоено пробасил:
- Это что же за собрание тут такое? И без меня?
Гость только на горло показывает, да руками разводит сокрушенно. Пожалела я его, впустила в избу.
Самовар поставила, стол накрыла, да усадила обоих мужиков завтракать. Сижу, смотрю на них - как два брата схожи. Поинтересовалась, не родственничком ли Никитке моему приходится сей хлопец. Головой оба помотали, родства не признают.
Напоила я горячим чаем приблудного богатыря, отошел он маленько, голос прорезался. Разъяснил молодец, что промерз ночью в лесу до самых косточек, чуть не околел, бедолага. А все потому, что послал его ко мне князь, да так спешно, что и грамотки не дал, а на словах все пересказать велел. А покудова смог гость внятно сказывать, второй самовар опустошили.
И поведал нам богатырь, что беда приключилась в стольном граде, аккурат в день, когда Никитка ко мне отбыл - сына князева, Алешеньку, ночью темной похитили, да прямо из колыбельки вытащили, тихо так. Ни одна из мамок-нянек не услыхала, а ужо от них ничего не скроешь. Был малый, а утром только перевернутая колыбелька осталась. И поднялся на всю стольницу крик, да вой! Как же - наследника украли!
Княгинюшка как узнала - чувств лишилась. И если бы не мои травки, так бы и не пришла в себя. Лежит на перине мягкой, никого видеть не желает, слезами обливается горькими, словно зверь лютый, воет. Единственное дитятко, любимое, пропало. Князь буйствовать было начал, велел пересечь всех мамок-нянек хворостиною - как же так, не уследили! Не уберегли! Сперва и вовсе живота лишить их вознамерился, а потом остыл немного, и горе отцовое его накрыло. Ищут богатыри-дружинники следы ворога лютого, ан нет их - исчез тать, словно в воздухе растворился с княжьим сыном на руках.
Весь град стольный обыскали, каждый дом, каждый угол, но безрезультатно. А к вечеру второго дня решил князюшка у меня помощи просить. Послал за мною самого быстроногого своего дружинника, чтобы меня привел. Авось, унюхаю чего, авось, подмогну.
- Так чего же мы сидим, чаевничаем? - всплеснула я руками. - Поспешать же надо! Дух-то татя долго не удержится, пропадет, а с ним и сынок князев!
Громко ругаясь, на чем свет стоит, я схватила дорожную котомку и принялась собираться в путь. Богатыри переглянулись, плечами пожали.
- Вот что, - повернулась я к ним, запихивая в котомку золотое блюдо. - На конях коли ваших поедем, так не поспеем.
- А как же? - удивился Никитка, вспоминая свою доходягу о четырех копытах. Такая не то, что рысью - шагом тихим на полпути околеет.
- А я зверя лесного позову, - улыбнулась я. - Вмиг домчит до града стольного.
Пока богатыри-дружинники избушку вслед за мной покидали, гадая, что же за звери дивные скаковые их понесут на спинах, я дошла до края изгороди, и что было духу свистнула, по-молодецки так.
От свиста моего полегла трава, затрещали кусты, деревья зашумели, переговариваясь, и понес лес мой зов по долам дремучим, оврагам заросшим, да буеракам. Встали мои богатыри, как вкопанные, замерли, не зная, пугаться им, али любопытствовать.
Долго ожидать ответа не пришлось. Тихо прошмыгнули вдоль частокола серые тени, и предстали пред нами четыре волка. Никитка ахнул, и кулаки засучил, но под моим строгим взглядом поник покорно. Поклонилась я в пояс вожаку, самому старому волку, чья шуба серебрилась сединою, а морда вся шрамами иссечена. И волк поклонился мне, припав к земле. А затем на чистейшем русском языке - чем сильно перепугал моих спутников - поздоровался со мной:
- Здрава буде, мать лесная берегиня. Услыхал я зов твой, все дела оставил и примчался. Чего же надобно тебе?
- И тебе долгие лета, старец Вукша. Подмога твоя требуется, ноги твои быстрые, что и сапоги-скороходы заморские, прославленные, за собою в пыли оставят.
Покачал головой волк.
- Ноги мои уже не те. Потому и правнуков своих привел, они молоды, горячи, и быстрее ветра. Куда тебя и спутников твоих отвезть надобно?
Улыбнулась я - недаром Вукша мудростью своею славится. Сразу понял, что к чему, и объяснять нет проку.
- В стольницу нам путь-дорога, беда там случилась. Ой, и беда...
Кивнул седой волк своим потомкам, те подошли ближе, хвостами виляя. Честь и радость для них - саму лесную мать на себе возить, не в тяготу им. Я говорю дружинникам: