А, неважно - но я должен объяснить, почему ввязался в эту авантюру.

Я шёл и думал, что я неудачник, и то, что у меня сломались часы, лишнее тому подтверждение. Первый раз в жизни купил себе дорогую побрякушку, а она продержалась не дольше, чем та китайская дребедень, которую я подбирал за копейки на уличных лотках и в киосках, похожих на драные кошками голубятни. Я никогда не видел голубятню, только в кино, но это тоже неважно. Я шёл и...

Тут меня толкнули. Да. Я открыл рот, поднял голову - и ткнулся носом в слово "Часы". Ну, не носом, конечно. Слово было высоко, я бы едва до него дотянулся, но было чувство, будто кто-то взял меня за шкирку и приложил фейсом прямо о скособоченную облезлую вывеску, которая когда-то была белой с чёрной надписью, а теперь обросла шкурой проржавевших чешуек, в которых смутно угадывались буквы.

Под буквами была узкая грязная витрина, в ней на грубо сбитом деревянном стеллажике громоздился всякий хлам: крутобокие будильники с пожелтевшими циферблатами и касками средневековых ландскнехтов на макушках, ходики с медведями, круглые наручные часы со звёздами, луковицы на цепочках с отломанными крышками, настольные часы в виде барабана на каменной подставке и ещё одни, пластмассовые, как домик с окошком-циферблатом во всю стену, на которое заглядывает сбоку мальчик с пятнистой собакой... тут же зачем-то торчало большущее электронное табло, доводя до абсурда эту нелепую ностальгическую картинку.

Не знаю, что я рассчитывал там найти - мастерскую, магазин или лавку старьёвщика - и что вообще собирался делать. Я никогда ничего не сдавал в ремонт, не давал себе труд сбыть изношенное барахло и уж подавно не собирался сегодня покупать новые часы. Но что-то в этом есть, подумалось мне, - судьба, что ли? Я толкнул обитую почерневшей фанерой дверь и сунулся в полутёмное помещение. Над головой брякнул звонок, я скорчил рожу - теперь обо мне тут всякая собака знает, а я не люблю, когда про меня знают собаки.

Каблук угодил на край ступеньки, и я чуть не поцеловался с полом. Под ногами мерзко скрипнуло, в горле булькнуло, и я причалил плечом к чему-то вроде шкафа. Только это был не шкаф, а здоровенные напольные часы, под моим весом они даже не покачнулись. Я заглянул в серебристую морду-циферблат, стрелки с толстыми кончиками растопырились, как сердитые усы, маятник снизу погрозил мне кулаком.

Я криво улыбнулся и повёл глазами. Выставка тут была похлеще, чем в витрине. На тяжёлых тёмных полках пылились целые кучи антикварного добра под надзором нескольких великанов, в одного из которых я так славно врезался.

Я не стал особенно приглядываться - свет через загороженное витриной, немытое окно едва пробивался, а в глубине комнаты и вовсе темень была, как в пещере.

Стеллажи грудились с двух сторон, оставляя перед входом узкую щель, в которую я и протёк, стараясь подражать коту, лезущему за чужой сметаной. Где-то после четвёртого ряда, слева, сквозь завалы на полках, что-то забрезжило. Твердь под ногой прогнулась и всхлипнула.

- Иду, иду! - прокричали из-за стеллажей. Я подпрыгнул. Уже и не думал, что на этом часовом кладбище найдутся живые.

Стало светлее. Даже удалось различить половицы под ногами. Половицы были что надо, сорок пятого размера. Я поднял глаза и встретился взглядом с пастушкой на изящных фарфоровых часиках. Опасно кренясь, над ними нависал резной теремок, перед которым на полукруглом выступе застыли малюсенькие фигурки, между фигурок кто-то небрежно воткнул золочёное яйцо, утыканное камушками. Я встал как вкопанный - вещицы слишком уж отдавали подлинниками.

- Сюда-сюда! - окликнули из-за стеллажей, теперь уже совсем близко.

Я затопал, не таясь, и вынырнул на свободный пятачок. Огляделся: в углу примостилась потёртая конторка, освещённая стоящей на краю жёлтой лампой в покорёженном абажуре. Из-за конторки выглянул дед в очках, махнул мне рукой, скрылся с глаз, и снова выскочил как чёртик - седенький, с усами щёткой, дужки очков обмотаны изолентой, синий фартук, нарукавники... Часовщик, одним словом. Его стол усеян был винтиками, колёсиками, пружинками, в уголке аккуратной стопочкой лежали квитанции, а прямо перед дедом - хоть и раскуроченные, но вполне современного вида часы.

- Ну что, молодой человек? - полюбопытствовал дед хорошим, молодецким баритоном.

Я сунул руку в карман, нащупал блокнот. "Здравствуйте, я художник. У вас здесь здорово. Можно я немного порисую?" Вместо этого отвернул рукав, щёлкнул застёжкой браслета.

- У меня часы сломались.

Старикан лёг грудью на конторку, приподнял очки, навёл, как бинокль.

- Посмотрим, посмотрим.

Цапнул розовой лапкой и облизнулся, сощурив глазки. У меня аж сердце заныло: стало жалко своих распрекрасных часов, и позолоты на корпусе, и циферблата, белого, как воротничок банкира, и браслета им под стать.

Я уже хотел сказать, что передумал, но тут от входа забренчало, забухали спорые шаги, и ещё не видя пришедшего, я его невзлюбил. Он-то, гад не споткнулся. И уже тут как тут - невысокий плотный парень в чёрном плаще до пят и в зелёной охотничьей шляпе с белым пером.

Я даже рот разинул на такой колорит, а дедуля запрыгал, как подросток.

- Сейчас, - говорит, - сейчас. Идёмте со мной, - и мне, повернувшись: - подождите секундочку, будьте любезны.

Он подхватил посетителя под локоток и поволок вокруг меня к обитой дерматином двери в дальнем от конторки углу. Парень мрачно зыркнул из-под надвинутой на лоб шляпы. Я тоже, видно, не по вкусу ему пришёлся.

Не было их довольно долго. Я стал подумывать, не лучше ли уйти, но уходить без часов, даже сломанных, не хотелось. Куда старикашка их сунул, я не доглядел. Пошарил глазами по столу - ничего. Вспомнил тоскливый, ищущий взгляд парня с пером, его потное лицо, хищный огонёк в дедулиных глазёнках. Стиснул в кармане блокнот, но с места не двинулся. В голове крутилась английская пословица про кошку, которую убило любопытство.

На столе тикал будильничек, самый обычный, пластмассовый, по нему я засёк время. К тому моменту, когда часовщик и посетитель вывалились из-за двери, прошло почти двадцать минут. Оба явно удивились, застав меня на месте.

Посетитель что-то вертел в руках. Я пригляделся: это были песочные часы. Но необычные - стекло в них сверкало как начищенный хрусталь, песок внутри серебряно переливался, корпус тёмного дерева был сплошь покрыт тончайшей резьбой из листиков и цветочков, ни один из которых не повторялся.

Парень заметил мой взгляд, насупился, спрятал часы в карман. Дед проводил его до щели в стеллажах, попросил заходить ещё, обещал, что будет рад, подождал, пока звякнет колокольчик и наконец повернулся ко мне. Поглядел через очки большущими голубыми глазами, как на бабочку, которую надо куда-нибудь пришпилить, пожевал губами и говорит:

- Вижу, вы пришли не часы чинить. Что ж, пойдёмте, покажу, что у меня есть.

И поманил к той самой дерматиновой двери, а я пошёл, как самый настоящий баран.

Внутри было совсем темно. Я встал у порога, вконец перетрухнув. Часовщик покряхтел рядом, громко клацнул выключателем, и я просто ахнул: перед нами простёрлась огромная зала, битком забитая - чем бы вы думали? - песочными часами. Они стояли на полу, на столиках, на стеллажах, на полках и специальных подставках, свисали с потолка на верёвках и цепочках. В глубине залы подпирали потолок три колонны, - то есть сначала они показались мне колоннами, на самом деле это тоже были песочные часы с сосудами, как цистерны. И все часы, насколько я мог видеть, работали - мне казалось, я слышу шелест песка в узких горлышках.

Старикашка потрусил сквозь шеренгу часов к картонному ящику, улез в него по плечи и стал кряхтеть, дёргая спиной. Я ждал и осматривался. Брал в руки часы. Некоторые из них были совсем простые, с пластмассовыми крышками и серым песком внутри, другие выглядели настоящими произведениями искусства, а песок в них переливался необычными тонами. Если это вообще был песок.

Я разглядывал полуметровые часы, украшенные медными львиными головами, рычащими друг на друга, и гадал, смогу ли их поднять, когда дед вылез из ящика.

- Вот, - сказал он довольно. - Эти подойдут.

И протянул мне часики, совсем небольшие и довольно обыденного вида.

- Почему эти? - спросил я.

- Так ты ведь художник. Разве нет?

Пока я ловил челюсть, дед поднял часики к глазам, вгляделся, поморщился, качнул белыми вихрами, чмокнул.

- М-м-да... Ну, что, берёшь?

- Сколько?

Старик засмеялся:

- То, что у тебя есть, за то, что тебе надо!

Я выгреб из кармана несколько мятых купюр, больше у меня не было. Часовщик хихикнул, сгрёб деньги и, хитро подмигнув, вручил мне покупку.

- А теперь послушай, - сказал он, беря меня за плечо. - Поставишь, когда придёшь домой. Не торопись, погляди. Помни - всё можно исправить, но лишь до тех пор, пока не придёт время перевернуть. Перевернёшь, и назад дороги уже не будет. Хотя... может, тебе и понравится.

Он буквально вытолкал меня из залы с песочными часами и продолжал теснить, пока я не оказался на улице. Под конец сунул мне что-то в руку. Это были мои собственные наручные часы. Они шли.

Настроение у меня как-то сразу поправилось, я взял такси и поехал к Рите. По дороге всё разглядывал своё приобретение. Часики оказались премиленькие, зря я расстраивался: корпус украшен сканью и эмалевой росписью, песочек внутри приятно белеет. Песочные часы, мне, конечно, ни на чёрта не нужны, и стоят они явно подороже. Весьма... Дед дурак. И приключение дурацкое, но оно мне понравилось.

Забираясь в лифт, я подумал, не написать ли мне картину - маслом, монументально... Тёмная комната, лаковая конторка, кругом полумрак, в нём часы всякой масти, но заметнее прочих песочные. В круге света часовщик, он чинит... Нет, это банальщина. Да и часовщик слишком типичен. Вот если пририсовать ему чёрные усищи и трубку... или брови-кусты... А в руках он держит песочные часы, но перекатываются в них не песчинки, а человеческие лица, крошечные фигурки кубарем валятся в горловину... И на других часах тоже угадываются лица - искажённые страхом, болью, залитые кровью...

В прошлый раз я тоже пришёл к Рите в хорошем настроении, но это не помешало ей меня выпроводить. Погода была тёплая, я отправился в парк, выставил красивый Ритин портрет и полдня рисовал проходящих мимо девчонок, пока не заработал три сотни, на которые хотел купить Рите роз и помириться, но плюнул и пошёл в кабак, а потом... Да уж.

Рита сменила дверь. Вместо уродливого некрашеного листа железа появилась импортная штучка с ручкой, сверху под дерево, внутри под сейф, возле звонка красный глазок сигнализации.

Я был уверен, что меня спустят с лестницы, но Рита бросилась на шею, чмокнула в щёку, подхватила под руку - глаза и серёжки сияют. И вся она как... как... как эти треклятые модели, вот как! Короткий атласный халатик в драконах и орхидеях, ногти краснючие, будто она ими кого-то насмерть зацарапала, крашеные так ровно и гладко, как бывает только по телевизору в рекламе. Квартирка тоже преобразилась - подвесные потолки и паркет, кожаный диван, на стеклянном журнальном столике букетище алых роз. Алых, как её губы, как кровь, которой будет плеваться этот ублюдок, когда я дознаюсь, кто он такой и какого чёрта он смеет дарить цветы моей девушке...

Я машинально схватился за блокнот - пальцы нащупали пластмассу, я в панике рванул руку и уставился на зажатый в ней мобильник.

- Фу, ты что, сюда явился дружкам своим назва-а-анивать? - недовольно протянула Рита, но недовольство у неё было какое-то несерьёзное.

Я кинулся к столику, схватил из-под роз блестящую карточку: посередине, на золоте, толстыми красными буквами красовалось "Маргарите от Мастера". Тут у меня в голове будто что-то щёлкнуло. Я же сам прислал ей эти розы, а приятель, который делал карточку, сказал, что пустит её на поток, потому что идея хороша, а он варганил трафарет не ради одного экземпляра... А картину я всё-таки написал - прилепил часовщику чёрные усы, под фартуком оформил френчик, чтобы никто не сомневался... Вспомнил, как после презентации Алька скинул мне мыло с одной только фразой: "Лучше быть непризнанным гением, чем признанным дерьмом". Руки у меня ослабели, я увидел, как карточка, порхая, летит на пол.

- Эй, Микеланджело, что с тобой? - мурлыкнула Рита, опять повисла у меня на шее и сунула свои кроваво-алые губы мне в рот. Ночью она расцарапала мне спину, чего раньше никогда не делала.

Когда Рита уснула, я прокрался в прихожую, где оставил часы, Рита их почему-то не заметила. Надежды никакой не было, но я всё-таки поглядел и чуть не заверещал от радости: в верхнем сосуде уцелела горсточка песка, вниз как будто и вовсе ничего не сыпалось.

Не помню, как оделся, на чём добрался. Помню только свой страх, что вот приеду, а там, как в каком-нибудь дурацком кино - и дома этого нет, и улица другая, и никто ничего не знает.

Но дом оказался на месте. Признаюсь, мне даже в голову не пришло, что ночью тут должно быть заперто. Я перемахнул через подлую ступеньку, пронёсся по коридорчику между стеллажами. Дедуля поднял голову от работы.

- Что, не выдержал? Решил, что лучше быть бедным, но гордым? - он ухмыльнулся, беря из моих рук злополучные часы. - Успех и творчество две вещи несовместные? - изгалялся он. - Что, так и будешь всю жизнь горе мыкать? Ты же всё потерял - работы нет, девчонка вон выгнала, родители - пенсионеры, а ты всё у них деньги клянчишь...

Он вздохнул, поднёс часы к лампе.

- Смотри.

Я наклонился, и мне почудилось, что песчинки в самом деле разевают рты и лупят глаза, и одно из этих изуродованных лиц моё, и носит его бесконечно между двух альтернатив, из которых я никак не могу выбрать...

- Знаешь ты хоть, чего тебе хочется?

Я вздрогнул, наваждение рассеялось. Старик-часовщик глядел на меня, склонив голову на бок, снизу вверх, но так снисходительно, что мне захотелось дать ему в челюсть.

- Спать! - ответил я и решительно зашагал к выходу.

Я отворил дверь, но улица за ней, пустынная в рассветных сумерках, показалась мне какой-то странной, будто обёрнутой в кокон мутноватой дымки и скользких бликов. Я шагнул и получил по лбу невидимой кувалдой, так что искры брызнули. Потрогал ладонями - твёрдо, гладко, прохладно. Только начал соображать, что к чему, как земля под ногами качнулась, улица опрокинулась, и я полетел назад, в темноту, в узкую щель между мирами, мимо выпученных глаз и раззявленных в крике ртов. Я, кажется, тоже что-то орал...

Вы мне не верите? Вы слушаете меня, вид у вас самоуверенный и учёный, но я же вижу, вы тоже для себя ничего не знаете, тоже орёте в своих кошмарах, я видел вас... Там.