Аннотация: Вышел на бумаге (Журнал "Крещатик"' март 2006 года). 6 место на конкурсе Рождественского рассказа '05.
Почти год минул с тех пор, как Мария умерла, а я так и не смог найти в себе силы стереть ее sms. Вот они, все до одной вмерзли в скупую память мобильного телефона, будто сгнившая листва в декабрьский лед. Забавно: тут она разгневана и требует немедленно позвонить, там дружелюбна, просит встретить ее после работы, а здесь пылко признается в своих чувствах... Эти короткие, набранные латиницей строчки с грамматическими промахами, теперь вдруг стали горьким послевкусием былого счастья, слились в один грубый и болезненный шов, разделивший мою жизнь на "до" и "после". Теплый снег настойчиво прилипает к узкому окошку дисплея, а я все смахиваю его влажным рукавом пальто, чтобы заново угадывать слова, которые успел заучить наизусть. Я двигаюсь вперед сквозь мутное снежное варево, в котором сгорбились хрущовки, и думаю о том, что смерть - это всего лишь закономерное обновление мира, остановившийся завод, который больше ничего уже не произведет. Что смерть - постоянное чувство вины перед тем, кому бросил на прощание комок прогорклой от слез земли.
А я живу, ведь мое пустое сердце по инерции продолжает проталкивать кровь по узким фиолетовым трубкам. Оно борется за меня даже тогда, когда я сам перестал за себя бороться. Мое глупое сердце не хочет знать беды и отчаяния, оно хочет верно отстукивать отведенные мне часы. Мне остается лишь смирено ждать появления тощей, измученной старухи, что вывернет однажды из-за угла и равнодушно положит мою душу в свой не раз чиненый мешок. Ведь уже почти год я живу с единственной мыслью, - я занимаю чье-то место.
Я приговорен к этой жизни. Жизни, которая бессмысленно бьется во мне.
Я иду один, наблюдая столпотворение снежинок, отчаянно бьющихся в горящие окна. Словно мотыльки летят они на воспаленный свет, а затем безжизненно падают в черное месиво под ногами. Я промочил ноги еще днем, но не тревожусь этим, - мама позаботится. Придумает пряное травяное варево в узкой кухне, станет давать наказы, а потом, когда я зло смахну со стола ее лекарство, закроется у себя, и будет глухо ответствовать из-за двери: "Потом, сынок". И старенький, оставшийся у нее от отца патефон, захлебнется хрипом в тишине неопрятной квартиры.
Когда мать обижается, я всегда сажусь на пол подле двери ее комнаты и силюсь разгадать, какая мелодия спряталась в этом шуме и треске? Пресли или Армстронг? Синатра или Дин? Какой музыкой мать лечит свою боль сегодня?
Мария часто покупала моей матери пластинки. Она с ногами устраивалась на тахте и они вместе наполняли дом звонким щебетом голосов, который вплетался во все эти невозможные блюзы и рок-н-роллы. Марию просто сводили с ума гугнивцы пятидесятых, в кричащих блузах и классических "Levis". Она всегда таскала с собой громоздкий плеер и даже носила старомодное пальто-колокольчик. Каждый свой вечер в нашем доме она заканчивала какой-нибудь импровизацией: с детской легкостью спрыгивала с тахты в центр комнаты, взбивала узкой рукой упругие кольца смоляных волос и изображала что-нибудь вроде Монро. Складывала губки в спелый бутон, нарочно хлопала ресницами и водила плечами. Тогда ее рубашка неважного кроя обыкновенно уходила вправо, и Мария, поправляя ее возле старого зеркала, грозилась купить новую. Но так и не покупала. Так и ходила в той. Потом она уезжала домой, пропадая у метро в облаке снежной крошки, изящная и строгая, будто Жаклин Кеннеди. А я смотрел ей в след и ненавидел себя. Я знал, что не сделаю ее счастливой.
Когда мы возвращались с похорон Марии, моя мать утверждала, будто видела Элвиса Пресли. Божилась, что стоял он совсем недалеко и держал в руках свою пластинку. Тогда я едва успокоил ее: сказал, что наверняка это был гравер, остановившийся вдруг неподалеку, а в руках его была не пластинка, а тетрадь с пометами. В ту минуту я решил, что старуха сошла с ума. К гробу она тоже ни разу не подошла.
Я иду тяжелым, рваным шагом, и замечаю, как таинственно убраны белым ажуром старинные фасады. Как зло смотрят на меня их янтарные глаза. Словно укоряют за то, что не уберег от смерти лучшую из женщин. Что должен был видеть, как точит ее рак. Рак, о котором она молчала.
Я иду уже много часов с одиноким своим попутчиком - слабой тенью, что запуталась под ногами. Но как же хочу я, чтобы кто-нибудь нашел меня здесь, встретил на заснеженной площади. Захмелевший страдалец, который стал бы говорить о женщинах, которых знал, или почтенная дама, недовольная браком. За время пути мне встретился лишь мальчик. В несвежей курточке и брючках меньше нужного размера. Там, на бульваре возле магазинчика антиквара он ел шоколад, то и дело убирая розовыми от мороза пальчиками непослушные волосенки, что выбивались из-под вязаной шапочки и щекотали глаза. Шоколад он жевал обстоятельно, иногда отвлекаясь, чтобы попробовать на вкус и снежинки, а потом снова возвращался к плитке.
Мальчик заметил меня не сразу. Я было уже прошел мимо, а он окликнул меня и, отбросив в рыхлый сугроб блестящую обертку, подбежал. Он улыбался мне, стоял, перекатываясь с носок на пятки, и снег скрипел под его башмаками на все лады. А потом он спросил вдруг - знаю ли я, как называется эта улица? Я ответил - разумеется. Уж не потерялся ли он, если не узнает улицы, где гуляет совсем один? Нет, он не потерялся, но улица эта называется совсем не так, как я думаю. Эта улица называется бульваром Исполнения Желаний. Почему он так решил? Потому что снег здесь слаще, чем на площади. Неужели я не знаю, что сладкий снег выпадает только в Рождество и только на Бульваре Исполнения Желаний? В рождественскую ночь он каждый год выходит из дому и пробует снег. Теперь я должен дать ему руку и загадать заветное желание. Я загадаю, а он станет изо всех сил хотеть, чтобы оно исполнилось.
Он кладет в мою ладонь обе свои ручонки, крепко зажмуривает глаза и сосредоточивается.
Загадал ли я свое желание? Отвечаю - да, загадал. Я загадал его уже очень давно. Мальчик доволен. Но я должен дать ему обещание: никому не рассказывать о сладком снеге. Ведь тогда все захотят отыскать наш Бульвар. Я легко обещаю ему это. Тогда он улыбается, осторожно шагает назад и убегает в сумерки, где кружит вальс бледная метелица.
Я иду вперед, вовлеченный в снежный карнавал, моя шея перехвачена старым шарфом. Я покупаю на площади мандарины и сворачиваю на проспект. Я не верю ни в сладкий снег, ни в рождественские чудеса. Я не верю уже ни во что. Знаю только, что, накрыв стол и задремав на тахте, дома ждет меня мать - такая потерянная и одинокая в грозном величии старых стен. И у нее тоже больше нет надежд.
Я останавливаюсь. Подламываются мои колени. Чуть слышно рыжие мандарины выскальзывают из пакета и катятся вниз по дороге. Одни застывают в снегу, а иные вертятся весело, и спешат дальше, к той последней точке, где должны будут остановиться. И нет никакой возможности догнать их, ведь я чувствую, как исполняется мое заветное желание. Я счастлив.
/2 -11 октября 2005/
Рассказ опубликован в журнале "Kreschatik" #31, 2006