Аннотация: Это было поистине впечатляющее зрелище - их сплетающиеся языки, разомкнутые губы и вся эта откровенность, вся эта эротичность, которая должна оставаться за стенами одной комнаты.
Глава 1.
You´re my obsession,
My fetish, my religion,
My confusion, my confession,
The one I want tonight!
You´re my obsession,
The question and conclusion!
You are, you are, you are,
My fetish you are...
Этаж был пустынным и тихим: редкие люди, редкие реплики. Лишь из одной из комнат доносился протяжно-сексуальный, утробный звук.
Музыка была настолько громкой, что всё общежитие вынуждено было слушать неясный гул.
Они лежали на кровати.
Дейдара завис над хрупкими бёдрами Сасори и, упиваясь собственным возбуждением и мыслью, что его Любви очень хорошо, проводил языком по бархатной головке. Он наслаждался музыкой, растягивая каждую секунду и превращая сам процесс в какую-то сладостную пытку. Ему было просто хорошо. А вот Сасори приходилось не очень - его разрывало от ощущений и в душе, и в теле, в частности внизу живота. Болезненное желание сковало всю его сущность в трепете и драгоценном ожидании, а блондин всё не собирался доводить дело до конца.
Дейдара всем телом двигался в такт музыке, а языком дразняще проводил по возбужденному половому органу партнёра.
Когда Сасори, обычно держащий себя в руках, начал елозить бёдрами по смятым простыням и слишком глубоко дышать, Дейдара понял, что пора заканчивать.
Он проводил руками по выпирающим костям таза, поглаживал нежную бледную кожу, еле касался внутренней стороны бедра, всё ближе и ближе подбираясь к члену. Усмехнувшись, блондин захватил губами головку полностью и поцеловал. Долго. Ни на секунду не прекратив впиваться языком в нежную кожу. Сжимая губами.
Сасори шёпотом выплевывал маты, а его тело беспокойно двигалось, не в силах сдержать удовольствия.
Дейдара почувствовал, как семя с напором вторгается ему в глотку, и, расплываясь в улыбке, задержал во рту солоноватую жидкость.
Он подбирался к лицу Сасори, рассматривая подтянутый живот, любуясь постоянно двигающимися ключицами, когда их обладатель весь содрогается в удовольствии, и глядя на лицо, по-детски нежное, аристократично красивое, мраморно-белым.
Дейдара, улыбаясь, коснулся губ красноволосого и, властно разомкнув их, впустил теплую жидкость в чужую глотку.
Сасори отрывисто вдохнул. Проглатывал сперму и так же яростно и страстно отвечал на поцелуй.
Дейдара отпрянул, желая рассмотреть Сасори ещё больше. Всего. Полностью.
Он нежно слизывал остатки спермы с тонких губ слишком безэмоционального мальчика. Прикусив нижнюю губу, блондин рассмеялся.
Парень вздрогнул; чуть раздражённый, он сбросил с себя блондина.
- Хватит издеваться.
Сасори едва способен был снова впиваться в партнера своими губами, с наслаждением посасывая язык и спускаясь ниже, оставлять на шее своей Любви красные отметины.
- Тебе нравится собственная сперма? - Дейдара послушно лёг на спину, переполняясь от каждого чужого прикосновения.
- Мне просто нравится, когда ты так делаешь. Дело не в моей сперме.
- А мне нравится она на вкус. Доводить тебя до оргазма - замечательно. Ты такой хрупкий в эти моменты.
Сасори хмыкнул, лишь сильнее укусив обладателя пронзительного взгляда.
- Ты тоже не преисполнен мужественности, извиваясь подо мной. Длинноволосая девчонка.
Дейдара засмеялся. Едва ли кто-то ещё мог сохранять небывалое возбуждение с таким чувством юмора.
- Я не хочу, чтобы ты делал мне минет. Я хочу только отдавать.
Сасори усмехнулся, дразняще касаясь губами соска.
- Не желаю лишать себя одного из способов получения удовольствия. Смотреть на чужие оргазмы - пока единственное, что не надоедает мне.
Дейдара вымученно улыбнулся и откинулся на подушки, чувствуя, как каждая клетка тела переполняется трепетом от чужих прикосновений. И как он весь разжигается внутренним пламенем, от притягательности которого остается только задерживать дыхание.
*
N.
Год только-только начинался, а всё казалось ужасно замыленным, пройденным и неинтересным.
Поступить в институт искусств после одиннадцати лет художественной школы - значит толком и не понять: а что, собственно, изменилось?
Те же белые коридоры, увешанные картинами. Это место зовётся приютом музы, но здесь сэкономили даже на стульях. Освещение - одна из самых главных вещей в живописи - и то кое-как дотягивает до нормы.
Единственное, что действительно спасало, то, что говорило о том, что ты попал в правильное заведение, - люди. Взгляд каждого был пропитан ироничностью, глубокомысленностью и насмешкой. Такая игра чувств в зрачках могла принадлежать лишь творческим людям.
Здесь все художники, здесь каждый сам за себя. Атмосфера напряжённости зависла в воздухе, и учитель, слишком красивый для своей профессии, лишь добавлял происходящему остроту. Шепотки новоприбывших подружек казались неуместными и в итоге сходили на нет. По разные стороны постановки сидели парни, надменно смотрящие вокруг, и девушки, с пренебрежением делающие штришки.
Тут никто не хотел иметь ничего общего с кучей бесталанных оболтусов, которые попали сюда по ошибке и в которых нет и грамма индивидуализма.
Каждый думал это про себя, и едва ли хоть один из учащихся заинтересовался сидящим рядом, а не насмехался над его прической, сомкнутыми губами и пирсингом в странном месте.
И было совершенно непонятно, насколько затянется этот момент привыкания, освоения.
Учитель - мужчина лет тридцати, с тонкой мимикой и насмешливым взглядом - мог лишь наблюдать и мысленно усмехаться. Он каждый год видел одно и то же: все приходят излишне разодетыми, развязными и болезненно-отрешёнными. Для кого-то это - единственно верная сущность, но в большинстве своём - бездарно сделанная маска, пара шаблонов, выдаваемых за индивидуальность.
Та художественная школа, из которой я пришёл, была довольно слабой, и я уже получил пару нахальных взглядов в свою сторону от особенно ярких личностей академии. Величайшее заблуждение, что гений есть красивая выдумка, а лучшим художником будет прилежный воспитанник одного из самых элитных заведений, есть мысль, приходящая в голову бездарям.
В моей бывшей школе единственным гением был мальчик с болезненно бледным лицом в белых одеждах. Никто поначалу не отдавал себе отчёта в том, что этот неприметный ходит исключительно в светлых тонах, да и не отдавал бы, если бы позже его работы не давались всем в качестве примера или ему не предлагали вести лекции. После этого парня, имени которого я так и не узнал из-за его патологической неприметности, я понял, что истинной гениальности совсем не обязательно выкрашивать волосы в мутно-зелёный и учиться в лучшей школе.
Здесь едва ли кто-то извинялся за опоздания. Стояла какая-то исключительная атмосфера цинизма.
Занятие шло уже двадцать три минуты. С самого его начала в аудитории сидело всего два человека: я и парень в чёрной толстовке. Даже учитель опаздывал.
Мы со странным однокурсником обменялись недоброжелательными взглядами и сели за планшеты. Мальчик был угольно-чёрным от корней волос до кольца на указательном пальце. Болезненная бледность давала какое-то ирреальное сочетание, и на пару секунд мне в голову пришла мысль, что он - подобие гения из моей старой школы, отличающееся лишь цветом.
*
Гомосексуализм - вот что примечательно. Вот то, без чего не обойдётся ни одно художественное училище даже в самой далёкой глуши.
Две девушки разыгрывали притягательно-эротическую сцену посреди коридора. Жаль, видело это красивейшее представление так мало ценителей, но ведь оно и без того было поистине шедевральным.
Светловолосая девочка, по фамилии Яманако, с пронзительно-голубым взглядом была ребёнком, ангелом во плоти, если бы не вздёрнутые брови и губы, растянутые в обольстительной улыбке. Она могла бы быть наивной девочкой, тёплым солнцем, отдавшимся в руки лишь одного человека, единственного в своём роде. Но это была Яманако Ино, ей было это не по нраву. Её раздражало всё, что сводилось к нормальности и единственности, она никогда не уставала говорить о человеческой непостоянности и истиной свободе, которая проявляется, только когда ты имеешь право засыпать в разных постелях каждую ночь. Её можно бы назвать и шлюхой, но она совершенно не производила впечатления этой падшей женщины, напротив, когда ты смотрел на нее, с губ едва ли не срывались слова поклонения.
Она обладала тем самым запахом, который нельзя было однозначно назвать, но который беспрестанно будоражил воображение, стоило его почувствовать.
Она улыбалась и рвала колготки на сидящей рядом девушке. Та не в силах была сопротивляться вальяжно-властным прикосновениям к своим коленям и, скидывая туфли, забрасывала ноги на Ино и лепетала что-то несвязное. Яманако изрывала тонкий капрон до паутинных узоров и убирала волосы Карин в высокий хвост, чтобы целовать в шею, когда коридоры опустеют. Вместо набросков скульптуры, вместо построения натюрмортов, вместо этюдов на цвет первокурсница забавлялась посреди училища с едва ли не доходящей до оргазмов второгодкой. Это зрелище было поистине потрясающим и, что самое главное, - совершенно против иерархии этого учебного заведения. Первые и вторые года редко когда находились в столь близких отношениях на первых же днях занятий. Да и не сказать, что Ино, пахнущая женщиной, со своими умелыми и точными прикосновениями была слишком близка с красноволосой Карин, но это было совершенно не важно.
Коридор опустел, и Яманако целовала свою девочку в шею, от чего та смущалась и издавала нервные смешки. Надо было быть тише, и Ино закрывала ей рот, приказывая посасывать пальцы. Было немного обидно, что сама Яманако не могла дойти до такого возбуждения, в котором сейчас пребывала Карин, но зрелище чужих полуоргазмов всегда нравилось блондинке. Она не вполне отдавала себе отчёт, когда её пальцы стали столь искусно пробираться под чужие одежды, но зато она прекрасно понимала, как мало людей умеет делать это с такой остротой ощущений.
Едва ли девушки могли услышать шаги очередных опаздывающих, не в силах оторваться от излюбленного занятия. Зато сами опаздывающие обратили достаточно внимания на эту искусную сцену.
Сасори с интересом наблюдал за происходящим те две минуты, что потребовались, чтобы пройти по коридору, а Дейдара смотрел на Сасори, потому что едва ли какие-то лесбиянки могли заинтересовать его больше, чем собственная любовь.
*
Сасори дремал, во сне он выглядел слишком хрупко для мужчины и этим сводил с ума Дейдару уже второй год. Два года - достаточно малый срок для большой любви, но порой и мгновения достаточно, чтобы привести себя на край пропасти. А потом нужно ещё мгновение, чтобы что-то внутри сказало: "прыгай", и жизнь заканчивается. Жизнь заканчивается, и начинается её другая сторона - желание отдать себя в чужие руки, желание распять себя за грехи другого, желание кидаться в ноги за его прощение.
Любовь жалка, а порой и откровенно отвратительна в своих проявлениях, но человек бывает слишком слаб, чтобы собственную гордость ставить выше чувства.
Дейдара первый раз любил, Дейдара первый раз связал свое существование с кем-то, и он ещё очень много чего не понимал в происходящем. Будь это его третий любовник, он, возможно, и не раздумывал бы, что переживает, что творится в его голове, а что изливается чернилами на бумагу. Но Дейдара впервые испытывал это сильное чувство, и он терялся в бесконечных вариантах того, "что нужно делать".
Сасори дремал, а Дей обнимал его сзади и осторожно перебирал чужие пальцы. Дейдара очень любил руки, ему нравились ломаные линии пальцев и неровность костяшек, он любил те ощущения, которые порой появляются, когда тебя неожиданно берут за руку или когда так же неожиданно начинают касаться каждой косточки с небывалым трепетом. Его руки так же, как и руки Сасори, были болезненно чувствительными из-за постоянной работы с мелкими деталями. Руки художника, наверное, прекрасны уже по своему определению. И Дейдара воистину мог проводить часы, обнимая свою любовь и сплетаясь с ней руками. В этом было спокойствие тела, но никак не спокойствие души. Внутри в такие моменты всё переворачивалось, возрождалось и будто обновлялось. И, несмотря на два года подобных объятий, они странным образом не утратили своей чувственности.
Дейдара вдыхал запах Сасори, состоящий из одеколона, качественных сигарет и привкуса шампуня для волос. Едва ли что-то ещё в целом мире обладало таким запахом, а если и обладало, Дей испытывал искреннюю ревность к этой несчастной пародии.
Сасори сквозь сон смотрел на сплетённые руки, и каждая его мысль таяла, не сумев воплотиться в фразу. Ему, может, и хотелось что-то рассказать о новом проекте, о первогодках или предстоящем дне, но ничего не срывалось с его губ, кроме спокойного дыхания.
Он перевернулся лицом к Дейдаре и смотрел на каждую излюбленную за это время черту лица. Он всматривался в голубой оттенок глаз Дея тысячу раз и каждый раз находил в этом какое-то новое настроение. Однажды Сасори хотел изобразить бесконечность в цвете его радужки, показать, насколько оттенок бескраен, а смысл, наполняющий зрачки, разграничен. Эскизы до сих пор валялись неоконченными, ибо Сасори никак не мог составить достойную композицию.
Дейдара был переполнен любовью, переполнен настолько, что её хватало на двоих.
Сасори не мог отдать и десятой доли той страсти и жертвенности, что была дарована ему. Он был в бесконечном долгу чувств перед Дейдарой, и, как бы он ни пытался восполнить это неравенство, доказать собственную любовь, у него это никогда не получалось. Он не умел с тем же остервенением выворачивать свою душу и падать на колени, так явно наслаждаться каждым взглядом и любить за каждое слово, как любил его Дейдара.
*
Аудитория была полупустой, тихой и замершей где-то во времени. Сам воздух здесь двигался с некоторой протяжностью, несвойственной ему монотонностью и напряжённостью.
Беловолосый парень смотрел на собственные наброски, краем глаза наблюдая за перемещающейся по помещению фигурой.
Взгляд этого мальчишки был слишком вызывающим даже для творца. В этих фиолетовых зрачках читалось едва ли не желание, смешанное с терпким вкусом ожидания.
- Вы не собираетесь уходить? - голос поверг парня в приятную дрожь от неожиданности. Это был сорванный шёпот, шипение.
- Нет. Я хочу доработать эскизы.
Учитель был поразительно спокойным, можно даже сказать, непозволительно спокойным для своего дела, и его взгляд, казалось, выражал непомерную скуку, которую едва ли что-то могло развеять.
Ученик еле сдерживал порывы собственного возбуждения, еле удерживал в пальцах карандаш от той дрожи, что порождал своим присутствием наставник.
С выбеленной шеей. С побледневшими губами от дефицита прикосновений. Или наоборот, бесчувственных из-за тысячи изящных прикусываний и посасываний?..
В голове мальчишки одна фантазия перекрывала другую, с каждым разом становясь всё изощрённей и ярче.
Что делают эти пальцы с собственным телом? На что способны эти руки под властью желания?
Как эти по-женски длинные волосы метаются по подушке, когда их обладатель извивается от чужих прикосновений?
Чертовски привлекательно.
- Ничего не стоящая пылкость. Всё ваше усердие скоро сдуется.
Мальчишка усмехнулся так привычно для себя и жутко для окружающих.
- Разве вы не должны поощрять старательность учеников?
Учитель кинул на ученика презрительный взгляд, но всего на секунду, пытаясь скрыть собственное непомерное раздражение.
В конце концов, он учитель.
- Я не собираюсь оставаться тут ни на одну лишнюю минуту дольше, кроме выделенных на занятие. Прошу освободить аудиторию, мне нужно закрыть все двери.
Прошу освободить моё сердце от всякой ненужной ереси.
Светловолосый мальчишка понял всю безнадёжность ситуации и, скинув вещи в сумку, поспешно вышел из кабинета, кинув нахальное "до свидания".
Мне нужно место для любви к вам.
*
S.
- И... опять?
Я не удержал эти слова на языке и тупо уставился на сидящего в конце класса блондина.
Снова пустая аудитория. Снова эти белые стены, ужасное освещение, заляпанные мольберты и этот парень, который никогда не скрывает, что разглядывает тебя.
Вместо ответа мальчишка как-то скованно улыбнулся и начал, видимо, по привычке взъерошивать волосы на затылке.
- Я пришёл на пятнадцать минут позже, - констатирование факта в пустоту.
Я сел напротив парнишки, чувствуя, что вступил в нежелательную близость с этим человеком, и желал отгородиться доской мольберта, да побыстрей.
- Видимо, ничего более творческого, кроме как опаздывать на пары, никто не придумал.
Его фраза повисла в воздухе.
Провал.
Теперь разговора было не избежать. Я видел, как этому светловолосому жутко хочется обсудить происходящее, я видел пустой лист перед собой и абсолютное бездумье.
Есть такие моменты, когда общение становится вынужденным, но необходимым.
Всё из-за этой случайной фразы, всё из-за секундной потери собственной недоступности.
Разговор был натянутым, он убивал время и нашу способность нормально мыслить. Это продолжалось те двадцать минут, пока не пришёл учитель и не дополнил и так убивающую атмосферу своим абсолютно неуместным надзором.
Я думал о том, что всё это - ошибка с самого начала.
Ещё одни бездарно проведённые девяносто минут моей жизни.
Во взгляде этого мальчишки читались чистота и непорочность - он весь был пропитан правильностью и абсолютной нравственностью.
В нём ещё была вера в жизнь.
Всего лишь очередной Светлый Мальчик.
- Саске... правильно, да? Если тебе понадобится помощь, то всегда можешь обращаться ко мне.
Блондин растянул губы в слишком широкой улыбке, от которой меня перекосило и стало как-то не по себе от той доброты и тепла, что он дарил этим выражением эмоций.
- Почему тебе пришло в голову сказать именно это?
Мы заканчивали работу, собирали рассыпанные по полу кнопки и упавшие карандаши.
- Ты производишь впечатление человека, который не любит сам обращаться за помощью, даже когда она ему необходима.
Я на секунду замер и усмехнулся. Выпрямился и, накинув на плечо сумку, посмотрел на мальчика ещё раз.
- А ты производишь впечатление одинокого человека. Не правда ли?
В его глазах на секунду появилось удивление, потом капля горечи, но всего на мгновение, быстро сменившись каким-то странным, исходящим изнутри пламенем.
- Но я возьму на заметку твои слова.
Я вышел из класса, не дав договорить ему последней фразы.