Все потерял. Встряхнулся, как блохастая собака и полетели во все стороны приятели, любовницы, знакомые и прочая шелуха. Я закрыл свою раковину, предварительно сбегав за виски, и предался самосозерцанию. Идите в жопу - уроды! Цепляйтесь за ускользающую палубу 'Титаника' собственной жизни. Все равно шлюпок на всех не хватает. Это все иллюзия. Я, например, скачал себе код Бога и теперь парю в вечном 'ничто'. Любимая, на которую потратил семь лет жизни, нервов, денег и прочей осенней листвы - ушла. Типа, деньги кончились, завод кончился, пружина чувств, бля, раскрутилась и хлестко щелкнула по душам. Прощай, сука, сучище, Великая и Дорогая Королева Простыней. И новый паж, соря королевской медью, будет судорожно испражняться в твою чистую и незамутненную душу. Ура! Вперед! Пивной ларек! И лица 'кадавров' и прочих 'гомункулусов' ждут своего предводителя - дикого варвара 'Джонни Уокера'.
Мой папа всегда считал меня неудачником и убогим. Поэтому, после пива, пробившего меня на 'хавчик', хлопая дверцей холодильника и обгладывая вареную куриную ногу, я думал о папе. Он многозначительно не спал в два часа ночи, а скрежетал зубами, слушая, как расслабленно и пьяно я хрустел малосольными огурчиками под колбасу, мягкотелый багет и пупырчатую холодную курятину. Вечер обещал быть томным, но как всегда 'обломал'. Девушка, на которую я возлагал большие опухшие надежды, подло занялась любовью с бывшим мужем и я, изможденным Иисусом уполз в великую пустыню одиночества, где пиво и где приятели 'алкоарийцы' весело барахтались в надуманном празднике жизни.
Какое счастье - он спит! Судорожно запихивая в рот нечто вареное с картошкой, тихо радуюсь, что чуткий папа не выскакивает из своей распахнутой, словно большое ухо, комнаты путаясь в халате, вставной челюсти и шлепанцах. Дабы поймать меня, крысу египетскую за нетрезвой жратвой у холодного алтаря его приготовлений. Утром он, конечно же, выследит мою 'дорогу жизни' по тонкой цепочке упавшего мяса, красиво петляющей между компьютером и туалетом. Но сейчас, подобно вампиру предавался я своей постыдной ночной страсти, запуская выщербленные зубы в податливое тело несчастной курицы. О, Боги!
Словно крысы бегущие с корабля, покидают стройные ряды моего благополучия - зубы. Они держатся, корчатся от боли, умирают в боях с едой с отрешенным лицом, гниют от своей зубной гангрены-кариеса. Но уходят, не в силах выдержать нечеловеческое обращение со своим некогда белоснежным прошлым. Отправляя в последний путь безвольное сосисочное тельце в хлебном черноземе и желто-китайском рисе, я запоздало клацаю пустотами не свежей пещерной челюсти и вхожу в ностальгическую депрессию о своем молочном голожопом детстве. Манная кашка, дебильная радость первому выпавшему зубу и запоздалые какашки в колготках - вот признаки прогресса в одном отдельно взятом ребенке.
Я родился, когда в моде было мини, туфли на платформе, джинсы 'Монтана', сырок 'Дружба', песни у костра под гитару и музыка Давида Тухманова. Лучшим подарком была книга, лучшим автомобилем 'Жигули', живее всех живых был дедушка Ленин, а мудрее всех - дорогой Леонид Ильич. Наша двухкомнатная 'хрущевка' на Сахалине, мне, еще ползающему, казалась самолетным ангаром. Бесконечные полки, забитые книгами, уносились ввысь, словно Нью-йоркские небоскребы. В воздухе витал запах пыльных страниц, что навевало мысли о седой древности и приключениях и сигаретный дым, испускаемый эффектной зеленоглазой, стервозной блондинкой - моей актрисой-мамой. Отец штурмовал неизведанные просторы крайней плоти крайнего же севера, а на продавленной раскладушке в полосатом тельнике возлежал, похожий на кота Матроскина, отцов брат - Володя. Дружба с Володей была скреплена жидким детским поносом, коим я пометил оставленного за няню в новогоднюю ночь, задремавшего родственника, проснувшегося от нестерпимого крепкого духа моих испражнений. С тех пор он непременно напоминает мне, откуда у меня растут руки и ласково называет 'жопой'.
В Детском Саду я был тихим, углубленным в себя очкариком, но обижать себя никому не позволял. Помню, как за завтраком, соседская девочка сперла у меня бутерброд. Я с достоинством лорда допил свой компот и только потом аккуратно тюкнул чашкой соседку по темечку. И еще я ругался матом. Пришел родитель забирать меня домой - 'воспиталка' давай жаловаться, откуда, мол, у ребенка этот словарный запас? Отец насупил сталинские брови, а я наивный ему и говорю: 'А что я такого сказал? Ну, подумаешь, ПИЗДАК!'. То есть значения слов не улавливал вовсе. Поэтому, когда бились мы во дворе самодельными мечами, на моем фанерном щите гордо сияло, словно девиз древнего рода: 'ХУЙ'. Мамаша пыталась у меня щит отобрать, но объяснить мне, почему слово плохое и что означает, так и не смогла. Видимо и сама не знала. Когда я пошел в первый класс, то смог прочитать, что написано у меня на щите. За это я очень благодарен школе и учителям.
Потом был развод и разъезд. Чужой южный город, чужая школа, октябрятский значок и комната в коммуналке. Тогда я первый раз с ужасом понял, что взрослые могут врать. Тогда я понял, что маме нужно устраивать личную жизнь и ей не до меня. Тогда я понял, что с пониманием этого я начал взрослеть и все свободное время проводил на улице в обществе своего двоюродного брата Игоря и соседского паренька Жеки.
Мой кузен Игорь рос парнишкой красивым, сообразительным и редкостно противным. Дрались мы с ним каждый божий день, причем облив меня словесным говнищем, Игореха прятался на балконе, строя мне дикие рожи за стеклом. А я бессильно дергал балконные двери и ревел раненым медведем, что порву засранца. - Я скелет, живу сто лет! Ты свинья - живешь три дня! - злобно гримасничал мой двоюродный брат. Через много лет, когда судьба развела нас по разным городам и странам, я понял, как мне не хватает того времени, не хватает близкого мне человека - моего брата.
Я скучаю по пахнущей бензином дядькиной 'копейке', по старому гаражу с зелеными воротами, по юморному дядьке Олегу, любовно обклеивающему свой драндулет наклейками на иностранном языке. Скучаю по треку, по гоночным мотоциклам, по вишневым деревьям, по веселым и пьяным молдаванам в милицейской форме, которых веселый и пьяный Олег всегда посылал на короткие и емкие дистанции. Олег для меня всегда был и остается настоящим мужиком. В семидесятых, он стал чемпионом Молдавии по мотоспорту на мотоциклах с коляской. Помню старые выцветшие фотографии в гараже - грязь из-под колес мотоциклетной коляски и два гонщика, слившихся воедино с 'Чезетом' (марка мотоцикла)
А в девяностых вместе с сыном Игорем они уже зарабатывают деньги гастролируя по Польше - прыгая на мотоциклах через десятки автобусов. Но это было потом. В начале восьмидесятых мама решила воссоединится с моим отцом и мы улетели в холодный и режимный город Норильск. После юга, отмороженные и жестокие Норильчане напоминали мне колючую проволоку на воротах лагерей - коих в нашем не ласковом краю было построено товарищем Сталиным в избытке. Правда, по прошествию времени, пришло понимание, что лучше, честнее и интереснее людей в моей жизни уже больше не будет. Норильчане, сибиряки - отдельная нация, отдельный вид млекопитающих. Помню запах Нового года, пьяную гармошку под елкой, игра Царь горы - где мы здоровенные восьмиклашки остервенело штурмуем горку пихаясь и весело матерясь. Первая любовь, первые сто грамм, просмотр 'порнухи' на 'хате' у приятеля ... Первые сиськи в потной ладошке. Первый поцелуй пахнущий 'Монастырской избой'. Неожиданно закончилась школа. Неожиданно университет не захотел принять в свое лоно напряженного меня, а по сему, за год до армии - работа в театре монтировщиком и представителем массовки. Окунувшись в среду актерскую, понял я, что театр это великий обман. Все что из зрительного зала казалось красивым, восторженным и желанным, вблизи оказывалось старым задником, фанерным пистолетиком и разменявшей третий десяток Джульеттой, которая дает пожилому Бармалею и спит с режиссером. Ведущий актер театра Андрюха Ксенюк, опохмеляясь перед спектаклем пивом, сказал как-то, глядя в мои печальные глаза Сер-Бернара( не путать с Сарой Бернар): 'Ты думал, что, придя в театр, ты будешь ступать по розам? Не забывай про шипы!'
А потом была армия - три года в Морских Частях Пограничных Войск КГБ СССР. Три года тихая гладь Тихого же океана, три года диссидентства, печатанья на машинке аполитичных рассказов, про армейский быт. Потом бунт на корабле - трех дневная голодовка всего экипажа. Спасен молодым лейтенантом от дисциплинарного батальона отправкой на Керчинский завод, для получения нового корабля и перегона его через Суэцкий канал на север. Дальше приезд папаши, для 'попрощаться', перед отправкой своего бренного тела в иудейские земли. Перекошенное лицо 'особиста', полет звезд с 'особистких' погонов: мол, проморгали 'жида' - засланца от империалистических разведок. Списан на землю и водружен на радиолокационный пост подле дачи Горбачева. В день 'гкчепистского' словоизвержения - отправлен мичманом за водкой в город-герой Ялту. Пойман пьяным в лесу неизвестными грибниками с рацией. На посту опознали водку и отпустили.
Дальше все на перемотке - 'дембель', дефолт, женитьба, ребенок, самолет, Израиль, развод. Все происходит в бравурных мотивах, сопровождается бурными возлияниями и от того помнится смутно.
А дальше читайте мою повесть 'Клетка'.
P.S.Ходил, мыкался, пытался пристроить свои незатейливые рассказы в различные лит.объединения, как кукушка пристраивает яйца в чужое гнездо. Но высокоинтеллектуальные литературоведающие дамы впадали в ступор, вычитав в моих произведениях знакомые с детства слова, как 'ЖОПА' и 'БЛЯДЬ'. И шел я пешим походом эротического направления и размазывал по лицу горькие слезы и сопли непризнаности... Народ же, напротив, призывно махал транспарантами, угощал безудержно пивом и просил писать дальше, возбужденно заглядывая через плечо и водя немытым пальцем за моим гусиным пером. В конце концов, я сдался, перестал искать величия и начал писать ради забавы и собственного удовольствия
