Женщина стареет словами, которым никогда не придает мужского значения, угасает на шепоте и стихиях интонаций. Вдохновение радости и безотказные слезы украдкой пролагают тропинки из уголков рта неизбежно вниз, где находят приют и остаются в дряблых мешочках навсегда, магнитными грузиками свисая с краев улыбки. Ничего не уходит и не проходит мимо, а только тащит, цепляется и тащит, словно все родные и все гости бесцельно перемещаются по анфиладе комнат, в тупике толкаясь, и, высовывая из окон шумиху голосов, наперебой зазывают все новых и новых, еще и еще, хотя и так все тревожные тропинки слепо ведут в этот тупик. И те, влекомые, бредут на зов, чтобы нерасторжимо слиться с остальными и стать бестелесным месивом в дряблых мешочках смеха и отчаяния.
И не послужат ничем педантичные руки, глаза без трещин тоже не спасут. Может только шея немного выдаст, но это уже без разницы, потому что так всегда: кто-то ищет нежное и пушистое, кто-то - сильное и постоянное, кто-то - любое и обязательно-внезапное, кто-то подбирает что придется, не раздумывая, а в итоге - одно привыкание.
И горлопань как угодно в примитиве трехчастной формы - когда та же: старение, прощание и непристойный посвист жизни - до ре ми до рее доо. Но в это можно влюбиться и обожать.