|
Олежка,
Или как мне подарили целый мир
Он каким-то образом оказался сидящим в классе прямо за моей спиной. Обычно у меня никто за спиной не сидел - я была, благодаря росту и хорошему зрению, а также неприятной глазу учителя саркастичной ухмылке, законным обитателем "Камчатки". Но в том году на "Камчатке" устроился мальчик, который был мне дорог, а прямо перед ним - Олежка. Мне ничего не оставалось, кроме как сесть перед Олежкой чтобы быть поближе к объекту моих мечтаний, вздохов и стихов.
Олежка был "с Майки" - именно так, с деревенским предлогом "с", назывались в нашем "элитном" военно-ракетном поселении ребята из поселка "Первомайский" - фабричные дети, отпрыски прядильщиц и каких-то непредставимых в нашем чистеньком мире работяг. Основное население четырех военных городков составляли семьи, где часто на двоих было пара гражданских образований плюс военные академии, и мальчикам не пристало поступать ниже чем в МИФИ. За все свое детство я не видела ни одного валяющегося на улице алкаша. Когда я однажды, уже подростком, встретила офицера с мутными глазами, выписывающего почти академически правильную синусоиду, то заметила, что люди останавливаются и смотрят ему вслед. Это был какой-то нонсенс тогда - пьяный офицер в Болшево.
А Олежка был "с Майки", куда нам - во всяком случае, девочкам -- ходить строго запрещалось. Там были страшные люди, совсем не из нашего мира, там нас могли обидеть и даже убить. Конечно, запреты нарушались, но, единожды доехав до Майки на трясучем затхлом автобсе и покрутившись среди странного, облезлого, беспорядочного и как-то по другому пахнущего мирка с нелепыми вывесками в духе сельпо, я быстро ретировалась и никогда не стремилась полюбопытствовать еще.
Олежка был с Майки, и лицо его было хмурым и настороженным. Говорят, в таких местах бьются дом на дом, улица на улицу. Во всяком случае, по его лицу казалось, что он только и ждет возможного удара.
При этом он был страшно лопоух, почти как Чебурашка. И имел такую же круглую голову. Короткая, почти под ноль стрижка на светло-русых волосах только подчеркивала эту почти идеальную форму. Брови, ресницы - все было светлым, и каким-то детским.
А фамилия у него была неподходящая - ни к Майке, ни к Олежке - церковная. Не скажу какая, но похоже на "Боголюбов", только с еще более древним, народным корнем. И был он - по крайне мере, мне так казалось - не злым. Мне это было очень важно тогда, поскольку почти весь мир - весь класс, вся школа - объединились против мальчика, который был мне дорог, а значит и против меня. Олежка был из тех, кто не присоединился к банде подонков-антисемитов. Он не подставлял Ему подножки, он не плевал в книги, не бил, он не смеялся. И поэтому я могла с Олежкой общаться.
Не скажу чтобы общались мы много. И уж во сяком случае никогда - вне школы. Наши сферы жизни никак не пересекались. Я как угорелая носилась на лекции в МГУ, на занятия к репетитору, на тусовки у сестры, где собирались люди старше меня на 12-16 лет, казавшиеся мне все как один величайшими философами современности. Олежка получал свои заслуженные тройки. Он как-то не тянул. И при этом не производил впечатления идиота, поэтому я всегда давала ему списать. Для того чтобы подать сигнал о том что ему нужен совет, он дергал меня за косичку.
Прикрываясь этой его привычкой - а на самом деле чтобы наконец сделать себе стрижку "как у Мирей Матье" и понравиться мальчику который был мне дорог, я косичку обстригла, и пришла в школу с роскошным сэссоном. Мальчик, с присущей ему откровенностью, сказал, что с косичкой было лучше, а Олежка продолжал меня дергать - только уже за отдельные прядки, что было ужасно больно. Но почему-то я обычно не злилась. Возможно, я нравилась Олежке не только тем, что давала списывать, но и чем-то еще. Личное знакомство с муками безответного чувства заставляло меня быть снисходительной. А может, ему и правда нужны были только подсказки - но теперь это уже неважно.
В этом выпускном классе мы немножко, совсем чуть-чуть коснулись поэзии Серебряного Века. Конечно, Маяковский был нами тщательно пройден, Багрицкий выучен и отдекламирован, но учительница позволила нам - и наверное, предварительно ей кто-то позволил - большее. Мы читали на уроках стихи - всякие, какие могли найти. Изящный красавец Афоня, до того байронически скучавший на всех, кажется, без исключения уроках и тусовавшийся с безликими середнячками, покорил и нас, и училку своей свободной, красивой, мощной манерой чтения - унаследованной от Маяковского и Вознесенского, любимых - тогда - его поэтов. Афоня читал вдохновенно, и казалось, что он парит над этим выкрашенным в цвет фашизма полом, и голос его без усилий заполнял весь класс и выливался в окна, и рука взлетала и опускалась, и глаза горели как у врубелевского Демона. Учительница слушала, и краснела как девушка от счастья, и все снимала и надевала обратно очки в тоненькой золотой оправе, и встряхивала головой, и взгляд устремлялся вдаль и ввысь, в те сферы, где не было места ничему, кроме чистой поэзии. Пышно взбитая стандартная учительская прическа слегка разваливалась, из нее выбивалась непослушная живая прядка, и вот уже ни с чем ей не сладить - ни с очками, ни с неподконтрольным румянцем, ни с волосами - но счастье, настоящее счастье человека, дорожащего литературой, написано на лице.
Вероятнее всего, она не могла или не знала как безопасно говорить с нами о той литературе. В наших элитных военных городках не должно было быть места инакомыслию, это вам не Москва и не Питер, здесь моральный релятивизм неуместен, по утрам - линейка под гимн. Здесь у нас куется ракетный щит родины, и это наши ребята запустили в космос спутники, Гагарина, и всех прочих космонавтов. И директрису школы нам прислали соответствующую - "полковника в юбке", как окрестил ее, едва увидев, мальчик, который был мне дорог. Старого директора уволили - уж не знаю почему. Новая директриса продержалась 13 лет - до 89-го, когда совсем уже было неприлично держать у руля школы такого монстра. Лицом она была похожа на недокормленного бульдога, а статью - на гренадера.
Говорить наша училка, может, не могла или не хотела или боялась, но вот чтение стихов в чистом виде, без комментариев, причем вслух, позволяла и поощряла. Впрочем, что мы, примитивные дети служивых родителей, могли комментировать? Папа слушал "голоса", он, слава богу, умел сделать антенну максимально допустимого (чтоб с улицы незаметно) размера и правильной конфигурации своими руками, да и на лодке, опять же собственноручно построенной, заплывал в края где народу так мало, что даже глушилки поленились ставить, но я-то не знала ничего... Я оставалась вполне политически девственной еще долго, пока муж из семьи диссидентствующей интеллигенции, привычной к двоемыслию как англичанин - к утренней овсянке, разъяснил, втолковал, дал почитать, научил послушать и т.д., чем разрушил детскую сказку о большом, дружном и добром доме...
Мы не умели даже задавать вопросы. Мне пришлось учиться этому позже, самой. Но однажды я решила "перезадать" вопрос, услышанный в сестриной компании - почему 70% ученых одной из московских лабораторий утекли за границу? Вот почему?
Это был 1981 год. Апофеоз - апофегей - застоя. Родителей естественно вызвали в школу. Со мной - в присутствии мамы - была проведена разъяснительная работа. Грозились исключить из комсомола, куда и взяли-то с оговорками. Сестре, как я понимаю, было сделано внушение - уже родителями. Спустили на тормозах, замяли - мама все же была большим дипломатом, к тому же коллегой. За мной прочно закрепилась кличка диссидентки. А я даже не знала что сие слово означает.
Но этот "досадный эпизод" не отразился на уроках литературы. Мы читали стихи. И вот как-то в день читки, Олежка дернул меня, как обычно, за какую-то тонкую прядку. Я резко обернулась, готовая даже озлиться - ну ведь сейчас ничего не надо списывать и подсказывать, просто сиди, наслаждайся или спи - когда он вдруг сунул мне в руки два толстых, странного вида тома с голубоватыми обрезами. "Посмотри". В глазах его светилось тайное знание.
Я посмотрела. Это были два тома отксеренной и переплетенной Цветаевой. Двухтомник, Парижское издание. Ксерокс роскошный. Бумага толстая, голубоватая, никогда ранее не виданная. Листы сложены пополам, пустой стороной внутрь. Переплет плотный, аккуратный, как фабричный. С тем Мандельштамом, которого мне дали у сестры, отксеренным на тоненькой желтоватой бумаге и заплетенным прямо в фонрмате А4 в дермантин "цвета детской неожиданности", не сравнить - красота. Книги почти - или даже совсем - не читанные. К своему стыду, я была незнакома с ее стихами. Но я посмотрела. И как-то сразу поняла что я не могу жить без этих стихов. "Можно я домой возьму?" - Олежке, шепотом. - "Можно".
Так я, наверное, на целую неделю стала счастливой обладательницей непредставимого сокровища. Такого не было даже в библиотеке родителей мужа, где аккуратно в дальней комнате, куда допускался не каждый, стояли рядком дореволюционные"Костер", "Колчан", "Романтические цветы", ИМКА-прессное издание с предисловием Оцупа, и прочие редкие и рискованные вещи.
Я переписывала эти стихи в свои тетрадки до отсохновения руки, как-то сразу поняв, что другого такого шанса - не будет. Если бы я могла писать левой... Я учила их наизусть, и они ложились в голову так, как не ложился никогда никакой Пушкин с Лермонтовым и даже легкий - но беспорядочный - Есенин. Каждое слово и знак препинания были точны и стояли на единственно возможном месте - не запутаешься. Каждая эмоция - понятна, как тогда казалось: ведь мы же были с ней ровесницы, точнее, я была ровесницей того периода когда начались самые волшебные Маринины стихи. "Отчего мои речи резки в вечном дыме моей папиросы..." Я стала похожа на нее, внешне, за эту неделю. Я выучила наизусть несколько десятков ее стихов, и они так и сидят в голове, иногда молниями выскакивая и озаряя повседневность. "Заповедей не блюла, не ходила к причастью..." - и это тоже про меня!
Я читала Маринины стихи вслух в этом ненавидимом мной классе, и учительница особенно часто снимала и вновь надевала свои очочки, и чаще кивала головой, и смотрела вдаль. Я хорошо читала. Не только потому что понимала Марину, не только потому что была полностью захвачена ее поэзией, но и потому, что читала для мальчика, который был мне дорог. И надеялась, что он разглядит меня - с божьей и Марининой помощью.
Короче говоря, я была на седьмом небе. Потом вторглась подружка, и - с разрешения Олежки - взяла у меня один том. Я очень боялась что она что-то такое выберет дорогое для меня, и сама прочтёт, и мой зАмок рухнет. Но она выбрала "Когда я буду бабушкой - годов через десяточек", и прочла это при всем классе, половину которого составляли половозрелые самцы не умеющие сдерживать эмоции и гнусно хихикающие при словах "секанс" и "косеканс" . С учетом сложившейся у этой девушки слабой репутации, первая же строчка вызвала гомерический, истерический хохот всего класса, включая учительницу. Я была спасена. Больше она выступить не решилась. А Ахматовой, или тем более Гиппиус или Лохвицкой, у нее не было.
Мальчик меня таки разглядел. Он понял, что он здесь не один нормальный, стал иногда улыбаться, и дал почитать "Альпийскую балладу", и даже как-то на субботник в классе принес гитару, и пел Окуджаву, и все враги заткнулись и увяли, потому что на гитаре не умели - от лени или тупости - и даже не знали этих сильных и нежных песен. Они молчали, не находя что противопоставить, и меня прямо-таки распирало от счастья, гордости, и торжества.
И совсем все равно мне стало, когда на выпускном мы уходили гулять в теплую июньскую ночь, оставляя за спинами этот чужой, казенный, холодный мир. За нами бежала "полковник в юбке", и кричала мальчику - "Что ты с ней водишься? Не надо, не порть себе жизнь, не связывайся, она диссидентка!" - а он смеялся ей в лицо, и мы, наверное, держались за руки, а может и нет, это неважно теперь. А потом я огорчалась, что вот, все нас видели, и тайна моя, хранимая много лет и оберегаемая от грязных глаз самыми невероятными способами, уже не тайна. А он посмеивался и говорил, что я уже большая и не надо так нервничать по поводу мнения о себе всех тех кто тебе неинтересен. И была эта июльская ночь, и соловьи, и его пиджак поверх моего голубоватого шелка, и счастье. Мы даже не целовались. Это было не главным.
********************
Много лет прошло, и меня вдруг как стукнуло - как это вообще могло случиться? Как Олежка смог принести в школу этот двухтомник? Разрешили ли ему, или он просто молча взял книги с полки? Почему он их принес - мне? Делал ли добро человеку, которому, почувствовал - это было надо? Была ли это форма ухаживания? - если да, то самая прекрасная которая только выпадала мне в жизни. Кто были его родители? Что они делали на Майке? Ксерокс такого качества с такой литературы, да еще в таком переплете мог быть сделан только в недрах Лубянки и более нигде. Или провезен в дипломатической почте и со страшными предосторожностями передан кому-то в СССР. Как решился он принести это в нашу школу? Понимал ли он на что идет и чем рискует сам и как подставляет семью? Или его родители стояли выше в иерархии и им было все дозволено, как и тем через кого пришел ко мне Мандельштам? Доверял ли он мне - настолько? Или просто не задумался? И как никто в классе не понял что это за книжки у нас в руках, и не донес? И читал ли он сам эти книги?
Нет ответов. Но одно я знаю точно - я пожизненно благодарна Олежке за этот подарок. Я должна ему столько, что этого не выразить ни словами ни баксами. Он подарил мне - именно тогда, когда было надо - целый мир. Потому что Марина - это галактика, совершенно самостоятельная и ни на кого ни похожая. Цельная, строгая, и неразрушимая. И теперь я уже почти три десятилетия несу ее в себе, и обращаюсь к ней, и сверяюсь с ней. И учусь не размениваться - у нее. У меня нет более любимого поэта. Я даже заразилась от нее привычкой вставлять знаки препинания вместо слов. "Если надо объяснять, то не надо объяснять" - не Маринина формулировка, но ее подход.
Спасибо тебе, Олежка. Я не знаю где ты и что с тобой, надеюсь, что всехорошо. Потому что если человека столько лет благодарят, то должно же это засчитываться в небесной канцелярии? Мне кажется, что сейчас я узнаю эти два тома сразу, даже если они будут стоять среди тысяч других. Я помню их глазами, руками, и сердцем.
Зато я, при своей феноменальной памяти, почти не помню ни лиц ни имен своих школьных врагов. Они все слились в одно коричнево-зеленое смердящее пятно. А тебя я помню ясно, помню твою улыбку, наклон головы, и даже голос, чуть глуховатый. И улыбаюсь этому образу, хранящемуся на заветном участке жесткого диска моих мозгов, как живому человеку.
Ты мне очень помог. Спасибо тебе.
|