Аннотация: Анализ звукового символизма в стихотворении Брюсова "Творчество"
ТВОРЧЕСТВО
Валерий Брюсов
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
1 марта 1895г.
В последние годы девятнадцатого столетия символизм как литературное направление процветал во Франции, оставаясь почти совершенно неизвестным в России. В 1892 году Валерий Брюсов, учившийся тогда в московской гимназии, прочел статью о французских символистах и загорелся идеей создать подобное направление в искусстве на русской почве. "Что, если бы я вздумал на гомеровском языке писать трактат по спектральному анализу? У меня не хватило бы слов и выражений. То же, если я вздумаю на языке Пушкина выразить ощущения Fin de siХcle!" -- пишет Брюсов в дневнике в 1893 году.
Символизм для Брюсова 90х годов - это "поэзия намеков", туманная и зыбкая реальность, взывающая к чувствам человека, столь же смутным и далеким от логики, как и сама поэзия. Он начинает с переводов, преимущественно стихов Верлена, а немного позже создает и собственные произведения в духе символизма. Когда в 1895 году стихотворение "Творчество" выходит в свет, оно возмущает читающую Россию до глубины ее ортодоксальной души. К чему, собственно, и стремился Брюсов. Весь его облик, манера разговора, вся его жизнь того времени преследовала одну цель: эпатировать публику, доказать, что возможно все, привлекать внимание - к себе, к поэзии, к символизму. Символисты стремились перелить жизнь в искусство, а искусство в жизнь, сломать прозрачную, но прочную грань, которая отделяла классическую поэзию, полную условностей, от реальной жизни.
Стихотворение "Творчество" вполне отвечало задуманным целям. Литературная общественность, авторы и критики сочли три сборника под общим названием "Русские символисты" неудачной выходкой, а стиль молодых авторов - напыщенным. При этом, по форме стихи Брюсова вполне отвечают классическим представлениям. Шокировавшее общественность "Творчество" написано классическим четырехстопным хореем, с перекрестной рифмовкой, с чередующимися женскими и мужскими рифмами, с пятью строфами по четыре строки... Подчеркнутая классичность формы лишь оттенила модернизм содержания. Особенное возмущение вызвала "двойная луна", высмеянная В. Соловьевым в пародии на стих Брюсова.
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Позднее были сделаны попытки найти рациональное, логичное объяснение нарисованному пейзажу: "лазоревая луна" -- это фонарь за окном, похожий на луну, в свете которого всходит подлинный месяц. Возможно, и так. Однако мне представляется, что Брюсов вполне мог пренебречь строгой логичностью, изображая "месяц" метафизический, символ нового творения, может быть, даже Творения...
"Всходит месяц обнаженный при лазоревой луне..." Откровенность, открытость символистов, провозглашавших главным в поэзии - искренность, обуславливают наготу месяца. Все стихотворение есть развернутое описание таинственного процесса рождения, когда далекие, смутные звуки еще несотворенного творения тенью тени трепещут "на эмалевой стене", "словно лопасти латаний". Поэт уже священнодействует, он уже ищет созвучия, вслушивается в далекий шепот, и в самом обыденном, в бессмысленном, на первый взгляд, он видит приметы великого, в игре теней на эмалевой стене видит контуры звуков.
Тема произведения со всей четкостью обозначена в его заглавии: "Творчество". Уже первая строка: "Тень несозданных созданий..." -- кричит во весь голос о том, что создания эти несозданы только пока, сама их "несозданность" подразумевает под собой возможность рождения, возможность, которая вот-вот осуществится. Тавтологический повтор лишь усиливает это ощущение, акцентируя внимание на создании, вопреки его временной не-созданности. Творчество, поиск, создание нового - неясный, над-разумный процесс, неподвластный логике, и, казалось бы, неописуемый по определению. Но Брюсов берет на себя смелость описать - и говорит о непознаваемом языком намеков, символов, набрасывая контуры и тут же размывая их смешением акварельных цветов. Все стихотворение "колыхается во сне", проглядывая сквозь сознание поэта, сквозь словесное кружево, словно водоросли сквозь толщу зеленоватой воды. Неожиданный, но психологически закономерный скачок мысли: так же, как тень несозданного, колыхаются тени латаний на стене перед глазами поэта. Из неосязаемого пространства творчества и метафизики мы рывком перемещаемся в пространство реальное, которое неожиданно оказалось совмещено с метафизическим. Дальнейшая метафора закономерна, если между перистыми тенями комнатных пальм и тенями "несозданных созданий" проведен знак равенства.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
Картина, привязанная к метафизике творчества игрой ассоциаций, явственно, почти фотографически нарисована метафорой: тени латаний, словно фиолетовые руки, колыхаются на эмалевой стене. Но уже в следующий миг поэт вновь смещает границы реальности, делая звук видимым, очерченным, и позволяя услышать тишину. Метафора развертывается, фиолетовые руки чертят по стене ритм рождающегося стихотворения. И звон тишины оглушающе врывается в сознание читателя, дважды подчеркнутый звукописью ("звонко-звучной", зв-зв) и эпитетом-оксюмороном (звонкое звучание тишины).
Поэт уже уловил ритм, мелодику стиха, напряженная работа мысли -- и полная беспечность внешне; как бы скучающий взгляд перемещается к окну, мимоходом отмечая городской пейзаж. За окном, высвеченные "лазоревой луной" вырастают прозрачные киоски, в неверном свете перламутрово переливающиеся, "словно блестки".
Первое четверостишье - прелюдия, оно задает настроение, заявляет о том, что "несозданные создания" уже готовы родиться. Второе - начало работы, творческий процесс уже набирает скорость, поэт вслушивается в тишину, вглядывается в тени - силясь разобрать контуры нового. Третье же четверостишье, разгар созидания, которое и формально, и семантически должно составлять центр всего стихотворения, неожиданно ровно повествует о стороннем пейзаже, словно бы сглаживая напряженность второй строфы. Сбавляя скорость? Нет, вовсе нет! Формальный центр при всей внешней небрежности (беспечный взгляд, ищущий убежища от скуки в заоконном пейзаже) и спокойствии звенит "звонко-звучной тишиной" творческого напряжения. Поэт не отвлекся от работы. Дело в том, что в процесс творчества включена уже не только комната, но и весь мир за окном, вся объективная реальность. Пространство раздвигается, послушное взгляду поэта, вырастая, обретая безграничность - и вмещается в творение, не теряя бескрайности. Сходный парадокс происходит и со временем. В третьем четверостишии Брюсов меняет темп, не сбавляя скорости и не меняя ритма. Почти полная неподвижность пейзажа - "прозрачные киоски", медленно, величаво вырастающие в свете луны, -- контрастируют с напряженностью мысли поэта, со скоростью мысли, которые не изображаются Брюсовым, дается лишь намек на них - в звоне тишины.
Четвертая строфа знаменует следующий этап: контуры уже ясны, большая часть работы проделана, и --
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне.
Обнаженный месяц творчества противопоставлен "лазоревой луне" реального мира, опровергает ее, затмевает. Однако всходит в той же реальности, в том же пространстве и времени, что и луна. Метафизическая реальность творчества вновь накладывается на привычную нам, логичную реальность. "Месяц обнаженный" всходит символом созданного создания. Поэту удалось нащупать колыхавшиеся во сне тени звуков, приручить стихию слова - и вот уже он горделиво говорит: "звуки ластятся ко мне", -- прирученные звуки. Анафорическое начало --
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне... --
замедляет темп, выравнивает его, придавая плавность. Поэт завершил свою работу, и теперь наслаждается своим трудом, созерцая родившееся. Звуки оживают в олицетворении, ласкаясь к своему творцу, как ребенок или кошка, сотворенное обретает жизнь, дышит - уже самостоятельно.
Последнее, пятое четверостишье возвращает нас к началу: созданное создано, поэт завершил свою роль, позволив стихотворению родиться. Вся строфа - вязь повторов, замыкающая реальность в кольцо. Здесь нет ни одного нового образа: начало строфы ("Тайны созданных созданий") -- это слегка измененная первая строка стихотворения. Вторая строчка четверостишья ("С лаской ластятся ко мне") - повтором привязывает пятую строфу к четвертой. Образ, нарисованный в завершающих двух строках --
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене, --
это образ, возникший в начале стихотворения и завершающий его, подводя черту. На эмалевой стене и в "большом" мире за окном ничего не изменилось, а между тем процесс творчества завершился рождением нового. "Тень несозданных созданий..." -- звучит в самом начале произведения туманным обещанием.
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне! --
гордо объявляет поэт в последней строфе. Две строки, созданное и несозданное противопоставляются друг другу, и однокоренной повтор четырежды подчеркивает идею создания, сотворения, утверждая торжество творчества.
Все стихотворение в целом отличается кольцевой композицией. То, как перекликаются, соединяясь, первая и последняя строфы, я уже показала. Но это не единственный повтор в ткани стихотворения. Последняя строчка каждого четверостишья повторяется в следующей строфе, второй строкой. Вот строки с третьей по шестую:
...Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене...
Строка, только что отзвучавшая, на какой-то миг притихшая, но еще дрожащая на языке, в сознании, в воздухе, отдается эхом, уже подхваченная в новой строфе.
Благодаря этому все стихотворение пронизывает единая для всех четных строк рифма: во сне - стене; стене - тишине; тишине - луне; луне -- ко мне; ко мне - стене.
Кроме того, необходимо отметить еще одну особенность в делении стихотворения на строфы. С одной стороны, такое разделение весьма закономерно и логично. Первая строфа передает состояние поэта до начала творения. Вторая - показывает, как вырисовываются основные контуры будущего произведения, ту напряженную минуту, когда несозданное создание в любое мгновение может сорваться обратно, в небытие, так и не воплотившись. Третья - формальный центр стихотворения, сам процесс творчества. Четвертая - завершение этого процесса. Пятая - возврат к началу, круг замкнулся, творение сотворено. Но несмотря на это разделение - закономерное с точки зрения как формы, так и содержания, -- стихотворение сохраняет удивительную целостность, напряженность, единство. "Творчество" можно сравнить с натянутой струной, дрожащей в "звонко-звучной тишине". Воедино стихотворение соединяют не только смысловые и лексические повторы, единая рифма, образы, перетекающие один в другой и переплетающиеся между собой, как тени латаний на эмалевой стене. Пять явственно выделяющихся частей спаяны настолько прочно, что каждое из них, прочитанное в отдельности, немедленно вытягивает за собой все остальные. Стихотворение звенит в особом ритме, замысловатом и четком, словно причудливый, элегантный и строгий узор.
Еще одна нить, связывающая воедино все произведение - это цветовая гамма. Руки-тени фиолетовы, эмалевая стена отливает синеватым перламутром, прозрачные киоски отливают голубым в свете лазоревой луны... Сине-фиолетовая дымка лунной ночи окутывает все, то скрадывая мягким темным бархатом углы и грани, то наоборот резко высвечивая деталь: фиолетовые руки очерчены резко, и эта резкость веерных, перистых теней перечеркивает правильные линии комнаты со строгой геометрией стен, потолка, окна... Киоски, слегка поблескивая голубым перламутром, тают в лунном свете, просвеченные насквозь. "Творчество" Брюсова похоже на картины французских импрессионистов, где наибольшую четкость приобретают не контуры предметов, а контраст между светом и тенью. Внимание художника на грани не между эмалевой стеной и оконной рамой, а между бледно-фиолетовыми пятнами лунного света на предметах и контрастно темными тенями "рук" латаний.
Эта гамма отражает состояние души поэта-художника. Во-первых, в подобном подходе ярко проявляется отношение символистов - как художников, так и поэтов, -- к миру в целом. по их убеждению, существует мир обыденный, реальный, привычный нам, -- и мир тайный, сокрытый от случайных взглядов, но раскрывающийся тому, кто сумеет открыться навстречу миру. Первый мир значим, но лишь постольку, поскольку в нем отражается второй, подлинный мир. И цель творческой личности - показать великое через обыденное, ткнуть спящую общественность носом в изнанку реальности. Ночь, время сна, тайны и творчества - идеальное время для того, чтобы разглядеть подлинную реальность. Странный, фиолетово-голубой, перламутровый мир, схваченный взглядом Брюсова, и есть мир подлинный, доступный лишь избранным. С этим миром схоже человеческое сознание: столь же зыбкое, текучее и переменчивое. Из глубин подсознания - или из высшей реальности -- из необъяснимого, странного, изначального бытия поднимаются звуки, слова, образы, воплощаясь в стихах и возвращаясь обратно, в вечное и предвечное сверхбытие.