Молодая учительница. Молоденькая даже. Первогодок. Ей еще и часов-то толком не дают. Разрешают комитетом комсомола руководить. В то время у комитетчиков обязательно куратор был, из старших товарищей. Чтоб не хулиганили. А то комсомольцы - они, если ими не управлять, могут на БАМ сбежать. Или на Саяно-Шушенскую ГЭС. Или не сбежать, а зеками туда поехать. Так что лучше управлять. А ей бы не комсомольцами, ей бы лучше кружок диссидентов вести. Такое воспитание. Умна, саркастична чуток. Анекдотов про блондинок мы тогда не знали. А знали б - не поверили. И еще красивая. Глаза там, губы. Фигура. Особенно верхний изгиб правого бедра видный через случайно раскрывшуюся боковую молнию на длинной красной юбке. Я тот радиус кривизны до сих пор помню.
Влюбились, конечно. Не все, но многие. И негромко. Потому что хватало девиц своего возраста. Проще. А еще потому что в школе не одни десятиклассники. Есть учителя мужчины, которые молоденьких тоже замечают. Так что лучше было любить тихо. И дышать в сторону, как после вчерашнего. Все равно ноль шансов. Как и у учителей-мужчин. Потому что она тоже любила. Старшую коллегу своего пола. Или уважала. Не как женщину, а как... Ну в общем хотела войти в семью. Хорошо у той коллеги сын был, даже два. Подходящего возраста. За одного молоденькая наща замуж пошла. То есть за свекровь, конечно. Чтоб и дальше смотреть на мир ее широко раскрытыми глазами. Но официально за сына. Родила потом. И развелась сразу. С свекровью жить нельзя. В одном доме. Одно дело со своим идеалом за сигаретой интеллектуальные беседы вести, другое - ему посуду мыть и панталоны стирать. Молоденькая все же была. Умная, но молоденькая. Леной её звали.
А мы тем временем школу закончили. Букеты-минеты. Выпускной. Водка, кофе, сигареты. Все впервые. Большая жизнь началась. Забылись и одноклассницы и учителя. Не все, конечно, и не всеми. Но большинством. Я к Лене заходил. Пока она замужем была - нет, а как развелась, так сразу и начал. У меня в институте девушек не было, не выживали. Поэтому заходил. Опять же изгиб бедра в расстегнутой молнии, и глаза, и губы. Ну я говорил уже. Ребенка качал на балконе в коляске. Пиво пил. За жизнь трендел. Отчество ее навсегда забыл. Лена и Лена. Начал иногда школьных друзей-подруг притаскивать, чтоб ей повеселее немножко. В основном подруг. Ну на всякий случай. Сам-то ни пальцем, ни словом. Только взглядом украдкой. В основном в спину, чтоб не перехватила. Точнее в талию, и вот в то место где шея из плеч начинается. Оно тоже, не хуже изгиба бедра. Так и жили-дружили. А иначе я все равно не мог. Мне нужно было еще научиться не блевать после водки с пивом, потерять девственность и не вылететь после первой же сессии. Тем более что впереди армия. Надо все успеть. Генсек-поэт в том году решил, что студентам романтики не хватает. Студенткам хватает, она у них в крови и раз в месяц обновляется, а студентам - нет. Стройотряды и колхозы - не то. Для настоящей романтики нужен автомат Калашникова. А еще я вовсю участвовал в романе близкого друга с близкой подругой. Поддерживал им огонь. Не свечку, а жаровню небольшую, чтоб не погасло. Он любил молчать, а она хотела чтоб с ней говорили. Нужен был третий. Я очень подходил. Потом, конечно, выяснилось что кое-что удобней вдвоем. Но уже без близкого друга, а со мной. Ненадолго. Тень отца Гамлета мешала сильно. Но одну из своих предармейских задач я выполнил. И с другом не поссорился. С ним пить научился, пока обратно общий язык искали. В общем, уже можно было как-то что-то и Лене сказать. Тем более я к ней стал чаще забегать - сын-то рос, помощи больше нужно. Но генсек оказывается не шутил. В июне загремели мы Родину защищать. И я, и друг. И еще пара сот тысяч претендентов на высшее образование. Мы с Валерычем рядом оказались. Километров двадцать. Поэтому писем друг другу не писали. Глупо. Слишком близко. Если совсем трендец будет, крикнешь - услышит. Мы просто знали что рядом, иногда грело. Он письма писать любил примерно также сильно как говорить, а я уже вовсю строчил опусы Лене. Ну и еще полудюжине любимых женщин. А потом встретились. В госпитале. Он случайно и я случайно. Месяц! Самый классный за весь период выполнения священного долга. Говорили мало. О Лене совсем нет, Валерыч толком ее и не помнил. А тут как раз чемпионат мира по футболу в Мексике шел, не до сантиментов. Мы тогда Игоря Беланова любили. И я еще одну медсестру с хирургического отделения. А потом наши бельгийцам продули. И я вспомнил, что Ленка с сыном и мамой недалеко каждым летом отдыхает. Ну как недалеко - километров триста. Для бешеной овцы не крюк. Я и написал. Вот, мол, в госпитале. Еще Валерыч тут. Навести. Она и навестила. Ей тоже с младенцем в деревне два месяца куковать не очень в тему. Опять же старуха-мать доставала. Медсестра моя ночлег ей у себя предоставила. Валерыч, он хваткий был, билеты туда-сюда организовал. Два дня втроем тусовались. А потом она обратно уехала. И мы тоже. Меня почти сразу из части на юга сослали. А друг мой наоборот у себя в батальоне уважение от командования получил. Уж не знаю почему, но стал его комбат чуть не раз в неделю в командировки в Питер отправлять. К смежникам. Валерка потом рассказывал, что он и родителям не про каждый визит говорил. Больше все к Лене заезжал. Особенно если с ночевкой получалось. А я не знал. Я у себя на югах всё письма писал. И про изгибы помнил. И про глаза, с губами. Теперь еще голос прибавился. Я не знаю кто как, я низкие голоса у женщин люблю. Их еще грудными называют. К размеру бюста отношения не имеет, но само словосочетание - грудной голос - бодрит. Вот и писал ей. А про них двоих не подозревал. Потом, вернулся когда, сообразил. Но ведь не ругаться же. Мало ли что я письма писал. Я в них тоже ни словом ни буквой. Я и в них дружил. Ну и на Валеру не в обиде. Сейчас он меня. Двумя годами раньше я его. Женщины дружбе не помеха. Особенно общие. Тем более, у них с Леной все заканчивалось уже. Она тоже любила когда с ней говорили. Пока он из армии на полсуток заезжал, у него слов хватало. А как дембельнулся - уже нет. То есть слов достаточно вроде, но предложения из них одни и те же. Скучно. Но я опять упустил момент. Может и не стремился особо. Надо было срочно восстанавливать те самые доармейские навыки, которые так старался усвоить два года назад. Особенно тот что с водкой не связан. А к Лене заходил. Друзья ведь. Ну и сын у нее классный очень. Ему уже три года тогда было. Смешной.
Летом она опять в свою деревню двинула с семейством. Я сессию сдал. Неделю попил, а потом говорю Валере: "Поехали, а? У нее день рождения на днях. Сюрприз устроим." А он мне: "Ты что? С дуба рухнул! Семьсот верст. Да и бередить себя не хочу". Я на него посмотрел. Он наверное, увидел что-то и говорит: "Ну ладно. Отдадим должок." Мы рюкзаки в зубы, палатку-тушенку, билеты студенческие купили и вперед. Терпеть не могу в плацкартных вагонах ездить. У меня ноги в проходе всегда. Длинный очень. Каждый мудак обязательно или плечом или головой стукнет. Будит. Я подумал и вибрамы напялил. Проводница чай несла, чуть сотрясение мозга не получила. Или мозжечка. Такой хай подняла. Я тогда окно открыл, на полке перевернулся и ноги в окно выставил. Аж по колено. Уснул. А там дождь. И станция какая-то. Вибрамы сперли. Так и приехал босиком и с насморком. Терпеть не могу плацкарты. Валерка ржал долго. Он короткий, за что его вообще бабы любят.
В общем, мы потом на автобусе еще час тряслись. А к вечеру палатку в лесочке аккурат напротив дома, где она снимала, поставили. С утра набрали кучу цветов и сразу после завтрака завалились. Ленка счастлива была. Обоим. И Валерка. И я. Опять же глаза, губы, изгибы, голос. Особенно голос. Я про кожу раньше говорил? Еще кожа. Раньше как-то не замечал. Она у нее шелковая была. Знаю что заезжено, но другой ткани для этого типа кожи пока не изобрели. В лес ходили. На речку. Ленка не купалась, с ее кожей оказывается не каждой водой можно. Ехали на пару дней, застряли на неделю. Я б еще остался, но Валерке в строяк надо было. А одному как-то не очень. Я ведь дружить приезжал. Уехали. Опять плацкарт. Но я грустил. Поэтому во всю длину не вытягивался. Эмбрионом ехал. И без вибрамов.
В следующем году Валерка женился на ком-то. Сейчас не помню. Таня? Света? Пухленькая. А я увлекся фотографией. У меня в руках оказался фотоувеличитель, кюветы всякие. Ну я и увлекся. Заделал себе студию дома. Простыни, зонтики с фольгой. И начал девиц знакомых на ню-фотки разводить. Целую философию придумал, почему каждая женщина в возрасте около двадцати обязана отщелкать десяток-другой снимков своего обнаженного тела. По шее получал редко, чаще впендюривал. А что все по честному. Негативы и снимки натурщицам. Мне только жаркая благодарность после фотосессии. Как-то Ленка в гостях была - заинтересовалась аппаратурой. "Зачем тебе это все?" - говорит. Объяснил. "Я, - говорит, - тоже хочу". А самой уже почти двадцать семь и сын растет. Но я не отказался. Три пары трусов одел и джинсы, чтоб неудобно не было. Мы ведь друзья. Двое суток подряд. С перерывами. Фотографировались. Она сначала стеснялась немножко, а потом перестала. Сидим на диване альбомы с живописью эпохи возрождения рассматриваем. "А вот так еще не пробовали! Может красивый снимок выйти" - и я опять к треноге. Потом снова альбомы смотреть. Она голая, а я в трех парах трусов и джинсах. Шесть пленок. Или семь. "Все! - говорю, - я уже два часа тебя фотографирую пустой камерой". Хватит. Она на мои джинсы посмотрела, на себя. Покраснела вдруг. "Да. - кивает, - Ты ведь одетый, а я голая. И пленки кончились". Если об она сказала "я голая, а ты одетый", я б тогда разделся. А так не понял. Зря наверное. Стоял, голос слушал. И еще глаза, губы. Изгиб бедра. Теперь уже оба. Со всех сторон. Кожа как... ну я говорил. И завиток волос над шеей, там наверху, где ложбинка.
Валерка развелся. Его пухленькая начала как-то уж очень сильно пухнуть. Сказал - боюсь взорвется когда-нибудь. Я собрался в эмиграцию. Последние полгода полного безвременья. Все можно, потому что ничего уже не будет. Пошел в разнос. Без аллохола, глюкозы и валидола из дома не выходил. Потому что с утра очень плохо бывало. После вчерашнего. А где ночь проведу не каждый раз знал. Поэтому таблетки с собой. Ну и бабы. Потом позвонил ей. Уезжаю - говорю. Повидаемся - спрашивает. Ага. Повидались. Сначала в кафе, потом в Павловск поехали - прощанье Славянки. Еще куда-то. О том что завтра будет не говорим - больно. О том что сейчас тоже - чтоб не спугнуть. О прошлом всё больше. Накопилось слава богу. Я тогда дома не жил. У друзей. Как-то привел ее вечером туда. Деньги на кафешки кончились. Сидим. Хорошо. Такие свои, просто ближе некуда. Вдруг Валерыч заходит. Ну и... Не знаю. Может мне не надо его было тогда пускать. Но квартира-то не моя. Друзей. А он там с теми же правами, что я. Или не надо было в тень уходить. Я тогда дурак был - считал что решать должны дамы. Бороться за них не умел и не хотел. Особенно с друзьями. Ушли они к нему. Я вслед смотрел. А потом пошел за бутылкой. В конце концов мне уезжать, им оставаться. И вообще, я ведь только друг.
Пятнадцать лет прошло. Мы изменились. Друг мой полысел, женат в третий раз на как ее там, Света, Оля? Я чуток набрал веса, но при моих габбаритах слону - дробина. Тоже женат. Единожды и счастливо. У Ленки мужа так и не случилось. Сын совсем здоровый мужик. Она такая же как была. Глаза. Губы. Изгибы. Кожа. Завиток волос. Я их вижу такими же какими видел в восьмидесятых. Закрою глаза - и вижу. Вижу и слушаю ее голос. Низкий грудной. От которого внутри все сжимается и начинает вибрировать как перед взрывом. Такой родной голос в телефонной трубке. Он ведь и не меняется никогда.