Аннотация: Только что закончился конкурс "Эротик-Фол". Между прочим, четвертое место!
Если бы в какой-нибудь анкете какого-нибудь отдела кадров имелся вопрос: "Женщин какого типа Вы предпочитаете?", Пауль Конев, не задумываясь, написал бы: "Рыжих". Ни рост, ни телосложение, ни умственные, ни морально-духовно-этические свойства при этом не уточнялись. Рыжие. Под этим подразумевалось все остальное.
Нельзя сказать, что Конев был такой уж нетребовательный к женской красоте. Как раз наоборот. Женщин много, и все они разные, и в каждой есть нечто свое, неповторимое, что делает ее, женщину, уникальным творением природы. Кому, как не Паулю это знать - профессия фотографа не просто позволяла, а прямо-таки обязывала смотреть на людей, как на произведения искусства. И на женщин. Особенно на женщин. Так что он вполне отдавал должное и льдисто-хрупкой красоте блондинок, и таинственной испанскости брюнеток, и мистическому очарованию азиаток. Но рыжие...
Рыжие в глазах Конева имели какую-то особую, неизъяснимую прелесть. Они были словно совершенно другой расы - не европейской, не азиатской, не африканской, другой. Может быть, инопланетной. Они отличались от не-рыжих, как спелый персик на дереве отличается от персика в овощной лавке. Как вишенка от вишневой карамельки. Как золотая рыбка в аквариуме отличается от рыбки, нарисованной на занавеске. Как стебель бамбука отличается от спиннинга. Как... как фотография - от картины.
Короче, вы поняли, - рыжие были для Конева более женщинами, чем все другие.
Но и в их рыжести виделись Коневу свои градации:
Светло-одуванчиковая, тонконогая, жеребячья, веснушчатая рыжесть, прилетевшая откуда-то из детства;
Патинно-медная, тяжелая и горячая, смуглокожая рыжесть, по-змеиному пугающая и завораживающая одновременно;
Буйная, огненная, гривастая рыжесть, звенящая браслетами, с жемчужным оскалом, с южным морем в глазах;
Мягкая, тепло-молочная, луговая рыжесть;
Курчавая рыжесть-пружинка;
Настырная, рубиновая, блудливоглазая рыжесть;
Рыжесть - усталость;
Рыжесть - пустыня;
Рыжесть - взведенный курок.
Да, о многом, о многом мог бы написать в анкете Пауль Конев, если бы были такие анкеты.
Но нет таких анкет. И нет таких отделов кадров. А есть - тесная фотостудия, где вольный фотограф Пауль Конев лепит свои поделки - фото на паспорт, фото на права, фото в семейный альбом, фото на памятник... Ежедневно десятки людей проходят перед Коневым, оставляя слепки лиц на пленке. Бывают среди них и рыжие.
Но, что-то мы взяли очень уж минорный тон - не подумайте, что Конев был такой уж ботаник и тихоня, и женщинами любовался только со стороны. Конев был нормальный мужчина, если фраза "настоящий мужчина" для вас звучит слишком пафосно. Был он высокий и даже статный, несмотря на малоподвижную, вроде бы, профессию. И лицом не подкачал - довольно узкое, с крупными чертами, с этакой бледностью лицо - в общем, как правило, такие лица женщинам нравятся. По характеру - не мизантроп, но опять же, с некой глубоко зарытой, застарелой душевной драмой, что, между прочим, тоже действует на женщин интригующе и привлекает.
Драма, кстати, была, но касалась она совсем не несчастной любви, как могли бы предположить, к примеру, вы, а кое-какой медицинской проблемы.
Конев, конечно, меня убьет, если встретит, за то, что раскрываю его тайну. Ну да ладно.
В общем, в армии Конев отморозил... мнэ-э... ноги. По всей длине. То есть до самой поясницы.
И после этого он не то, чтобы совсем никак, но постоянно опасался. А когда мужчина постоянно опасается... сами понимаете, не дети.
Отсюда - и несколько заниженная самооценка, и настороженное отношение к женщинам, и даже, может быть, такая особая, мистическая и трепетная тяга к рыжим, как к антропоморфному огню, что ли. Не знаю, не психотерапевт. Это пусть они объясняют, а мы мединститутов не кончали.
Да это и неважно, главное - Конев был нормальный парень, отличный друг, интересный собеседник, неплохой кой-кому любовник, а маленькие комплексы - ну у кого их нет? Тем более что Конев успешно с ними справлялся.
До поры - до времени.
...Тем летом, в самую арбузную пору, жара стояла страшная. Все, кто мог, бросали дела и удирали из города - на дачу, на взморье, в деревню к бабушке - куда угодно, лишь бы сбежать от раскаленных добела улиц. Кто не мог - сидели в домах в обнимку с кондиционером, с ненавистью глядя сквозь окна на безумствующее светило. Блаженствовали только приезжие отпускники - неизбалованные теплом, они принимали зной юга как заслуженную награду и с энтузиазмом коптились на городском пляже, либо наслаждались прохладой пивнушек, сидя с запотевшим бокалом и шевеля пальцами расслабленно вытянутых ног.
Конев, нехило приподнявшись на выпускных вечерах, запер студию и блаженствовал в святом ничегонеделаньи дома, ожидая конца дневной сиесты.
Внезапно (это всегда бывает внезапно) раздался телефонный звонок. Конев в одних трусах прошлепал к аппарату: "Алле".
Звонил старый, еще со школьной скамьи, товарищ Конева, детский врач-фтизиатр, психоватый Женька.
Обычно покладистый и даже добрый, как и полагается врачам, Женька в личной жизни проявлял себя полнейшим психопатом, если можно назвать личной жизнью бесконечные головокружительные романы, стремительные пышные (где только деньги брал!) свадьбы, столь же стремительные разводы с безобразными скандалами, сценами ревности, мордобоем, дележом барахла... Засим следовала неизменная депрессия, кратковременный запой, в угаре которого возникала новая пассия, и начинался очередной виток Женькиных безумств.
Баб Женька выбирал почему-то всегда похожих - сухих, смуглых и злых брюнеток, смахивающих на голодных грачат, таких же крикливых и жадных. "Это потому, что я скрытый подкаблучник", - объяснял самокритичный Женька, - "и мне нужна женщина сильнее меня. Но нет таких женщин! Поэтому я нахожусь в перманентном поиске", - говорил Женька, тонкий психолог и моралист.
Вот и сейчас Женька позвонил, чтобы сообщить об очередной женитьбе.
-- Свадьба в начале сентября! - бодро рапортовал он в трубку,- Готовься, будешь шафером!
-- Польщен, - вяло обрадовался Пауль. Шафером у Женьки он был уже раз восемь. - Кто на этот раз?
-- Ты ее не знаешь! Пашка, ты... Ты даже не представляешь! Это не женщина - вулкан! Цунами!
-- Почему же не представляю? Очень даже представляю, - ответил Пауль, и в самом деле с легкостью рисуя в голове предполагаемый портрет кандидатки.
-- А, что с тобой говорить... Вот увидишь ее - поймешь,- пообещал Женька.
-- Угу.
-- Слушай, я ведь по делу... Тут закалым подворачивается - на месяц, на бахчу. Ну, а мне, сам понимаешь, денежки к свадьбе нужны, так ты это... Сфотографировал бы ее на память, а?
-- Бахчу?
-- Ларису!
-- Ларису?
-- Ее - зовут - Лариса! - с нажимом сказал Женька, - мою невесту зовут Лариса, тупой!
-- А... Ну... Тьфу, Женька... То есть, конечно, пожалуйста... Когда, завтра?
-- Не, завтра я уезжаю. Сегодня бы, а, Паш? Дело срочное, поэтому я к тебе... По дружбе, а?
-- Хорошо, давай вечером...
-- Вечером - поздно! Тебе же еще печатать! Сейчас, Паш!
-- Ну ладно... - тяжело вздохнул Пауль, - давай сейчас.
-- Спасибо, дружище! - обрадовался Женька, - Так я тебе ее пришлю? Минут через двадцать у твоей лавки, окей?
-- Акей, - тоскливо протянул Пауль, повесил трубку и побрел за шортами.
В совершенно вялом расположении духа Пауль отпер двери фотомастерской, поставил на табурет бутылку теплой минералки и начал приготовления. Вот так, пропал не только день, но и вечер. Теперь вместо долгожданного отдыха предстоит несколько часов душиться в спертом воздухе лаборатории, стряпая фотоморду очередного вороненка. Потом Женька увезет ее на закалым, через месяц привезет ее, изрядно попользованную, назад, еще через пару месяцев порвет в клочки, потом станет склеивать и обильно поливать нетрезвыми слезами... Все это мы проходили.
Эхе-хе... Но! Дружба - обязывает. И если Женька его снова попросит, - а в этом можно не сомневаться, - то он, Пауль, обязательно сварганит еще фотоморду, и еще - сколько потребуется. Вот так.
Гордый за себя и свою с Женькой мужскую дружбу, Пауль поправлял последний софит, когда за спиной приоткрылась дверь и прозвучало:
-- Здравствуйте.
Пауль скосил глаза на дверь - там, на фоне выцветшей от зноя улицы рельефно чернел женский силуэт. Лариса.
-- Вы Лариса? Проходите, я сейчас... минуточку... вот так.
Пауль справился с софитом и наконец обернулся.
Девушка стояла у двери в нерешительности, не зная, куда именно проходить в этой тесной комнатушке, заставленной аппаратурой, заваленной детскими игрушками, шелковыми шарфами, дежурными пиджаками, мундирами и прочим реквизитом.
И она была рыжая!
Ребята, она была рыжая! Но какая!..
Паулю почудилось, будто Жар-птица чудом залетела в его комнатенку. Это была ослепительная, царственная, самовольная рыжесть, похожая на... на что?
Жертвенный огонь?
Лалы в драконовой сокровищнице?
Знак "Опасная зона"?..
Пауль не верил своим глазам. Этого не может быть.
- Вы точно Лариса?
-- Да, - удивленно ответила она.
-- Вы - от Жени? - все-же решил уточнить Пауль.
-- Ну да... - она пожала плечами, - а почему вы спрашиваете?.. Что с вами? Вам нехорошо? - встревожилась она, заглянув в каменное лицо Пауля.
-- Нет-нет... Все в порядке... П-прошу, пожалуйста, садитесь, - поспешно отведя глаза, Пауль указал рукой на стул и захлопотал со своими мудреными приспособлениями. Выставил свет, установил аппарат, принес и зарядил пластину...
-- Как вы предпочитаете сняться? - выжал из себя он, по-прежнему не оборачиваясь.
-- Вы специалист, вам виднее.
Ровный голос. Слишком ровный.
-- А... Ну, тогда... сейчас... - Пауль нырнул под черное покрывало, словно спасался. Посмотрел в видоискатель на нее - она сидела, выпрямив спину и сложив руки на коленях - так, как фотографируются для официальных документов.
-- Вы слишком напряжены, - глухо пробурчал Пауль из-под тряпки, - расслабьтесь... - У самого Пауля при этом голос был вовсе не расслабленый. Дрожащий был, ребята, голос. - Немножко развернитесь...
Девушка немного развернулась.
-- Так?
-- Да... то есть еще немного...
-- Так?
Ракурс получился прекрасным - она сидела, слегка развернув бедра влево, держа одну руку на колене, а вторую положив на спинку стула. Прорисовалась великолепная линия шеи и плеч. Из-за уха озорно выглянул тонкий золотистый завиток. Белая кожа в свирепом свете софитов отливала перламутром. Пауль пропустил вопрос.
-- Так?
-- Что? О, да...
Руки дрожали. Тряслись руки. С такой дрожью напортачишь...Поскорее нажать на спуск... Теперь все. Все?..
-- Лариса... хотите, еще кадр? Для перестраховки...
Она пожала плечами.
Пауль побежал за следующей пластиной. Вернулся, зарядил, накрылся.
-- Теперь сядьте как-нибудь... Ну, как-нибудь иначе...
-- Так? - она изменила позу.
-- Еще немного...
-- Так?
-- Еще, еще...
-- Ну, вот так?
-- Н-нет... нет... еще чуть-чуть... - хрипел Пауль.
-- Знаете что, Паша? - раздраженно сказала она, - Помогите мне. Усадите меня так, как вам понравится!
Из-под тряпки показалась голова Пауля. Лицо, покрытое бисеринками пота, было искажено.
- Да, да! Сделайте, чтобы вам понравилось!- капризный голос.
Но Пауль боялся к ней приблизиться. Пауль не мог справиться с дрожью в руках, с осипшим голосом. Пауль не мог до нее дотронуться! Иначе от ни за что не отвечает. Иначе...
- Ну же! - нетерпеливый окрик, приказ.
И Пауль пошел к ней.
Деревянной походкой, как лунатик, подошел он к ней, протянул руки. Коснулся висков, слегка повернул голову...
-- Вот... может быть, так...
...Бабы! Вы - чертовки! Какие потусторонние голоса вам подсказывают, какие бесенята шепчут вам на ухо правду? Правду о мужиках? Откуда вы мгновенно узнаете ее? Или волны мужских взрывов докатываются до вас? Или в воздухе в этот миг проносится что-то такое, что могут уловить только ваши шелковые перышки? Уловить, затаиться и ждать?
... Так или иначе, она уже знала. Прежде, чем Пауль коснулся ее, она знала. И ждала.
Она послушно повернула голову.
Пауль провел пальцами по плечам, ровняя, - она покорно развернула плечи.
Пауль тронул колено - она сняла ногу с ноги, поставила их рядом.
Пауль прикоснулся к платью, разглаживая несуществующую складку.
Серая ткань сама притянула его руку, приковала дьявольским магнитом. Он стоял в неудобной позе, нагнувшись к ее коленям, и с удивлением смотрел на свою руку. А рука скользила по платью вниз, вниз.
Верите ли вы, что Пауль не мог оторвать рук? Хотел, но не мог! Он смог только поднять глаза, взглядами встретиться с ней и получить ответ.
И тут густая кисельность атмосферы взорвалась. Только что время тянулось зудяще-медленно и глухо, теперь оно понеслось со скоростью летящего без тормозов самоубийцы.
Руки Пауля из завороженных сомнабул превратились в голодных зверьков. Они алчно метнулись вверх, сминая ткань, вверх по ногам, прощупывая их, как пауки добычу, разыскивая самое мягкое, самое нежное место.
Пауль взглянул ей в лицо, не разбирая выражения на нем, хищно впился в ее губы.
Пауль почувствовал, как две горячие руки захлестнули его за шею, прижали к мягкому.
Пауль искал себе места, втискивался меж белых ног, и они раздвигались, пропуская лихорадочное тело в убежище.
Пальцы уже нашли то, что искали, жадно вцепились в округлости, сжали, принялись растаскивать в стороны... все еще стараясь ухватить побольше территории, бесцеремонно протискиваясь сквозь препятствия, проникая, добираясь до влажных трепетных складок, алчно помечая захваченное отметинами ногтей, руки тянули и тянули добычу к Паулю, к докрасна раскаленному жертвеннику. Руки перехватывали добычу, ни на миг не выпуская ее, дрожали, как голодные боги в предвкушении обильной жертвы, чувствуя ответную дрожь. Прогибался хрупкий столб позвоночника, вероломные ноги переплетались за спиной, захватывая захватчика. Жадный живот доискивался истязаний.
Два паука, вцепившись друг в друга, судорожно замерли на стуле.
В голове Пауля бился неистовый вой, поднимался, переходил в визг... В глазах вспыхивали огненные шары и гасли, оставляя копоть и черный дым. Мир задрожал и стал рассыпаться.
Руки, благословенные руки, видимо, умнее головы. Руки сделали все, как надо. Содрали проклятые шорты, выпустили на волю безумную плоть, а другие, белые и гибкие, показали дорогу в новый плен.
И Пашка погрузился в него. В душный, влажный, тесный, жаркий плен, извечный мужской рай.
И тогда стальной капкан разжал ядовитые зубья, соскользнул с сердца и стал опускаться, проваливаться вниз, оцарапывая по пути спинной мозг, и внутренности - все ниже и ниже, пока не лег каменной тяжестью на самое дно.
Предчувствуя, что еще немного - и произойдет взрыв, который разнесет в клочья их обоих, Пауль привалился к ней, прижался всем телом к бесстыдно оголенному порочному животу, намертво втиснувшись в ее чрево, отказываясь расторгаться...
-- Нееееееет... - глухо завыл он, по-волчьи вытягивая шею.
И в этот момент стул под ними сломался.
Бывалый деревянный стул не выдержал и развалился, и вместе с его обломками на пол обрушились два естества, сплавленные в одно в железном кулаке вожделения.
Пауль упал на женщину, нелепо разбросав долговязые ноги, по пути завалив игрушки, и стойку с мундирами, и треногу фотоаппарата. Сверху на Пауля, словно желая прикрыть его неприглядную позу, свалилась стопка драпировок. Но ему было все равно - быстро подтянув ноги, он встал на колени, крепко обхватил женщину за ягодицы и резко, в яростном отчаяньи притянул, надел на себя - раз, другой, третий. Протяжно застонал и в изнеможеньи рухнул на распятое тело.
И был взрыв - затяжной и утробный, словно из-под громадной толщи воды, и была волна - нежная, всесильная волна прокатилась по телам. И серебряные молоточки вбили в каждый позвонок по жемчужной булавке. И распрямились, обмякли пальцы. И словно мягкой теплой ладонью ударило в затылок, поселив в голове звон и легкость. И мир, минуту назад сгоревший и погибший, глубоко вздохнул и начал воскресать.
...-Ты жив?
Пауль раскрыл глаза.
-Ты жив?
Она сидела на том же месте - на полу, среди разоренной студии. В одном туфле, в смятом расстегнутом платье, соскользнувшем с плеча. Прическа рассыпалась.
-Жив... кажется.
-- Хорошо.
Она вздохнула и прилегла рядом, на пиджаки. Пауль потянулся, по-телячьи ткнулся носом в подмышку. Протяжно втянул воздух.
-- Рыжая... Господи, а как ты? - спохватился Пауль, приподнявшись на локте, - я же чуть не убил тебя!..
Она повела плечом: пустяки.
- Каблук только жаль. Сломался...
...Они лежали на полу и молчали. Пауль следил за пылинками, пляшущими в воздухе. Молчал. А что тут говорить?
Она лежала рядом с едва заметной улыбкой, и глаза ее изумрудно мерцали. Она молчала. Рыжая.
-- Тебе не идет имя Лариса.
Она повернула голову.
-- Почему?
-- Не знаю... Не идет.
-- А какое идет?
-- Ну... не знаю. Лора. Мона. Мона Лора... Нет, не то.
-- Зови, как хочешь.
Пауль перевел на нее глаза. Протянул руку, коснулся кожи. Провел ладонью по животу. Она закрыла глаза, улыбнулась.
-- Погоди, я сейчас. Не двигайся!
Он поднялся и направился к аппарату. Снял его с треноги, вернулся. Щелкнул затвор.
-- Я буду звать тебя Мадонной.
-- А я тебя - Пауль. Подойди ко мне... ближе.
Вы знаете, как порой умеет уменьшаться мир? До размеров гостиничного номера, а то и до площади кровати. Знаете? Ну вот. На этот день и вечер мир был уменьшен до размеров пары брошеных на пол пиджаков. Не для всех, конечно. Те, другие, для кого мир оставался прежним, могли бы, если бы подошли поближе к двери Пашкиного ателье и хорошенько прислушались, услышать, как там, в недрах пиджакового мира, разговаривают люди:
"Нет-нет... Все в порядке..."
"Как ты предпочитаешь..."
"А... Ну, тогда... сейчас..."
"Ты слишком напряжена... расслабься... немножко развернись..."
Вы, конечно, скажете, что рассказ, мол, не окончен, что, мол, надо присобачить какую-нибудь развязку, убить кого-нибудь, в порыве страсти или из ревности, посрамить блудницу, или хотя бы осудить Пашкину измену дружбе.
Можно, конечно, присобачить, но надо ли? По-моему, не надо. Нашей задачей было написать эротику, она написана - уж какая есть, такая есть. А все остальное оставим для других рассказов. Акей?
PPS. Все же, для перестраховки, уведомляю читателя, что П. Конев и Женька действительно существуют на свете, но вся история, им приписаная, есть не что иное, как ложь, клевета и паскудная инсинуация автора.
PPPS. Кстати, у Конева есть коллекция потрясающих ню. Называется - "Мадонна".