Дёмина Карина : другие произведения.

Серые земли-2. Главы 1 - ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    К сожалению, должна сообщить, что эта книга и Зося - последние, которые я буду выкладывать в открытом доступе. Связано решение с тем, что вышедшие ранее книги продаются плохо. Тираж "Семи минут" урезан. Будет что-то издаваться после - не знаю. Если нет, то я вернусь к одним детективам. Увы, но я не могу позволить себе писать за идею.

Глава 1. Дорожная

   Грохотали колеса. Глухо, ритмично, и звук этот, к каковому Евдокия, по здравому размышлению должна была бы привыкнуть за трое суток пути, раздражал неимоверно. Пожалуй, сильнее этого грохота - а порой Евдокии казалось, будто бы дощатый щелястый вагон, в котором не то, что людей, скот перевозить стыдно, вот-вот рассыплется - раздражал ее тоненький голос панны Зузинской, а заодно уж и рукоделие ее. Рукодельницею же панна Зузинская, по собственным словам, была отменною, а потому не в силах были помешать творческим ея порывам ни скрежет, ни тряска, ни уж тем паче, такая вовсе досадная мелочь, как неудовольствие попутчиков.
   Панна Зузинская ловко перебирая пухлыми пальчиками, вывязывала шаль.
   Крючком.
   И крючок этот, вида весьма благолепного, подобающего даме почтенного возраста и рода занятий - а была панна Зузинская никем иным, как свахою - завораживал взгляд Евдокии. Хищно поблескивала сталь, и вот уже мерещилось, что будто бы не нитки она связывает, но паутину плетет.
   - А вот, милочка, в Саповецкой волости, вы, небось, не слышали, так там отродясь водится, что невестушку в новом доме встречают руганью, - панна Зузинская потянула ниточку, и клубок на ее коленях лежавший смирнехонько, подпрыгнул.
   И сама панна подпрыгнула, наклонилась, отчего пухленькие губки ее сжались куриной гузкой, а на личике мелькнула выражение крайне неодобрительное, правда, для Евдокии так и осталось загадкой, что же панна Зузинская, которую на вторые сутки пути было милостиво дозволено величать Аглафьей Прокофьевной, не одобряла: вагон ли, сам поезд или же те слова, что против воли сорвались с языка.
   - Не поминайте Хольма, милочка, а то ведь явится, - панна Зузинская прижала корзинку локотком, а вот Евдокии за ридикюлем пришлось наклоняться.
   И собирать рассыпавшиеся по грязному полу, что стальные перья, что платки, что иные дамские мелочи, которые, чем дальше, тем более бессмысленными ей представлялись.
   - Так вот, собирается вся родня, что свекор со свекровью, что мужнины братовья со снохами... что иные... и каждый начинает новую невестку хулить... иные и плюются под ноги...
   ...Евдокия стиснула в руке перо, пытаясь справиться со злостью: судя по всему, плевались не только в Саповецкой волости.
   Вагон был грязен.
   Там, в Познаньске, это путешествие ей представлялось совершенно иным, и пусть бы дорожные чемоданы из крокодильей шкуры остались в чулане, но...
   ...не так же!
   Тот самый третий вагон, в котором им надобно было делать, еще на Познаньском вокзале поразил Евдокию какой-то невероятной запущенностью. Был он темен, не то грязен, не то закопчен, некогда выкрашен в темно-зеленый колер, но ныне краска слущилась, осталась пятнами, отчего вагон гляделся еще и лишайным. По грязным стеклам его змеились трещины, а проводник, которому вменялось проверять билеты, спал под лесенкою. Еще и калачиком свернулся, тулуп накинул для тепла, стервец этаким.
   - Спокойно, Дуся, - велел Себастьян, уже не Себастьян, но бравый пан Сигизмундус Авдейчик, студент Королевского университету. И картуз свой поправил.
   Надо сказать, что к этому обличью, донельзя нелепому, вызывающему какой-то непроизвольный смех, Евдокия привыкала долго.
   Она не знала, существовал ли где-то оный пан Сигизмундус на самом деле и сколь многое взял от него Себастьян, но на всякий случай от души сочувствовала этому человеку.
   Несообразно высокий, был он худ и нескладен. Крупная голова его, казалось, с превеликим трудом удерживалась на тощей шее, окутанной красно-желтым шарфом, каковой пан Сигизмундус носил и в червеньскую жару, утверждая, будто бы сквозняков бережется. Края шарфа были изрядно обтрепаны, как и кургузый пиджачишко с квадратными посеребренными пуговицами. Штаны пан Сигизмундус носил на лямках, не доверяя этакой новомодной штукенции, как подтяжки. Ботинки его, размера этак восьмого, но узконосые, лощеные, были украшены шпорами, и при каждом шаге, а шаги у пана Сигизмундуса были огромные, Евдокия с трудом за ним поспевала, грозно позвякивали.
   Еще пан Сигизмундус страдал вечными простудами, был зануден и склонен к нравоучениям.
   - Мы и вправду отправимся...
   - Дорогая кузина, - пан Сигизмундус вытащил из оттопыренного кармана очки, вида пречудовищного - с черными блискучими стеклами и серебряными дужками. Оные очки он кое-как пристроил на покрасневшем носу, шмыглул, высморкался и со всем возможным пафосом, продолжил. - Дорогая кузина, умоляю вас преодолеть в себе предосудительность и внять голосу разума...
   Разум как раз утверждал, что ехать в этом вагоне - чистое самоубийство.
   Доски гнилые.
   И отходят.
   И наверняка внутри сквозит нещадно, не говоря уже о том, что это сооружение, по недомыслию прицепленное к составу, вовсе, быть может, не способно с места стронуться.
   - Хотя, конечно, - смешался было пан Сигизмундус, в очках которого мир сделался темен, мрачен, - я не вправе требовать от женщин разума.
   - Что?
   - Да будет вам известно, дорогая кузина, что в прошлом нумере "Медицинского вестника" увидела свет презанятнейшая статья профессора Собакевича...
   И статья, и профессор, и сам журнал Евдокию волновали мало.
   - ...он утверждает, что женский мозг много легче мужского, а тако же извилины его упрощены, ввиду чего несомненно, что женский разум также более примитивен, не способен к мышлению абстрактному, а тако же...
   - Стоп, - Евдокия поставила саквояж.
   Пана Сигизмундуса хотелось ударить.
   - Какое отношение это имеет к вагону?
   Ее провожатый смутился, но ненадолго.
   - Очевидно, что в скудоумии своем, дорогая кузина, прошу не обижаться на меня, ибо желаю я говорить вам исключительно правду, как велит мне то мой родственный долг опекуна и единственного вашего родственника...
   ...говорил он громко, пожалуй, чересчур громко, и от голоса его женщина, что дремала на лавочке, встрепенулась. Она поправила кружевную свою шляпку из белой соломки, сняла пуховую шаль, которую скатала валиком и уложила в кружевную же корзинку, правда, чересчур крупную, чтобы быть изящною.
   - ...вы не способны осознать несомненных преимуществ нашего с вами вояжа...
   - Это каких же?
   Евдокия повернулась к женщине спиной.
   Она ощущала колючий холодный взгляд ее, который был Евдокии неприятен, как и сама она, чистенькая, благодушно-розовая, неуместная на этом грязном перроне.
   - Во-первых, - тощий палец пана Сигизмундуса вознесся к небесам, - несомненная экономия. Билет обошелся всего-то в пять медней...
   ...Евдокия и одного не дала бы.
   - ...тогда как за второй класс просили уже два сребня, не говоря уже о первом, - эти слова пан Сигизмундус произнес с немалым раздражением, так, что стало очевидно, сколь глубоко презирает он всех тех, кто выбрасывает деньги за путешествие в первом классе. - Меж тем, логически размышляя, все пассажиры проделают одинаковый путь, что по времени, что по расстоянию. Так к чему платить больше?
   Евдокия открыла было рот, чтобы рассказать о такой немаловажной вещи, как комфорт, но ей не дозволено было произнести ни слова.
   - Если же ты печешься об удобствах, - сказано было сие так, что Евдокия мигом устыдилась, - то я, дорогая кузина, способен обеспечить их. Я взял одеяло. Два.
   Два пальца упирались в небеса.
   - И флягу с горячим чаем. Бульон. Четыре куриных ножки. Яиц вареных... - перечисление всего, что пан Сигизмундус счел нужным взять с собой - а судя по количеству чемоданов, список был немаленьким - грозило затянуться надолго.
   - Там дует! - Евдокия обернулась к женщине, которая подошла совсем уж близко, пожалуй, неприлично близко. - Скажите вы ему, что там дует!
   - Ах, милочка, - женщина ответила очаровательнейшей улыбкой, столь сладкой, что оною улыбкой можно было глазуровать пряники. - Вы уж не обижайтесь, но я так скажу, ваш родич прав. К чему платить больше? Поверьте моему опыту, в вагонах второго класса сквозит ничуть не меньше.
   Зато выглядят эти вагоны куда приличней.
   - Вот! - пан Сигизмундус одарил новую знакомую благосклонным кивком.
   - И чай там подают дурной. Не чай - название одно... а постельное белье и вовсе не свежее, - она подхватила Евдокию под локоток. - К тому же, никогда не могла я спать на этом постельном белье. Только и представляю, кто на нем до меня лежал...
   - Лучше спать вовсе без белья?
   Женщина рассмеялась журчащим смехом.
   - Вы шутница... нет, я вот вожу с собой простыночку... и пуховую шаль. Она места занимает меньше, а греет лучше всякого одеяла... к слову, позвольте представиться, панна Зузинская.
   Она протянула Сигизмундусу ручку, которую тот принял осторожно, брезгливо даже, сдавив полненькие, унизанные кольцами, пальчики.
   - Сигизмундус, - представился он, разглядывая, что перстеньки, что саму панну, такую всецело благолепную, как сахарная фигурка со свадебного торта. - Студент. А это кузина моя. Дульсинея. Но на Дусю тоже отзывается.
   Желание огреть дорогого кузена саквояжем сделалось вовсе нестерпимым.
   - А позволено ли будет узнать, куда вы направляетесь? - панна Зузинская не спешила выпустить Евдокиин локоть, отчего та чувствовала себя добычей.
   - Сначала до Журьиной пади, а там и дальше... в Серые земли, - говоря это, Сигизмундус приосанился и шарф свой оправил.
   - В Серые земли?! - охнула панна Зузинская с фальшивым удивлением. - И панночка?
   - Я не могу оставить сестру без присмотру!
   - А вы...
   - Меня зовет наука! - Сигизмундус ударил в грудь кулаком. - Я в долгу перед нею!
   - Неужели, - пробормотала Евдокия, о которой, казалось, забыли. - А мне, дорогой кузен, казалось, что вы в долгу не только перед наукой...
   - Пустое, - отмахнулся Сигизмундус и, склонившись к новой знакомой, прошептал. - Эти люди ничего не смыслят в науке. Они думают, будто бы миром правят злотни... а на деле...
   Драматичная пауза повисла над перроном, и от этакой нехарактерной для вокзалу тишины, очнулся проводник, сел, ударившись затылком о ступеньку, и выматерился, к слову, доволи-таки затейливо, с фантазией.
   - Что на деле? - шепотом поинтересовалась панна Зузинская.
   - Все дело в знаниях. Вот увидите. Я найду ее...
   - Кого?
   - Бержмовецкую выжлю!
   - Кого?!
   - Бержмовецкую выжлю! - с придыханием произнес Сигизмундус. - Я докажу, что она существует и стану знаменит! Я войду в историю! Мое имя будет во всех учебниках...
   - Очень за вас рада, - пролепетала панна Зузинская, выпуская Евдокиин локоть.
   - Спасибо! - Сигизмундус отвесил поклон, несколько резковатый, верно, оттого панна Зузинская и отшатнулась. - Вы еще услышите обо мне! О Сигизмундусе Бескомпромиссном!
   - Это ваша фамилия?
   - Нет, - Евдокия не упустила случая отомстить. - Его фамилия - Бескаравайчик...
   - Наша, дорогая кузина... наша... но согласитесь, что Сигизмундус Бескомпромиссный звучит куда как солидней.
  
   Кузина соглашаться не спешила, но оскорбленно замолчала, надулась, сделавшись похожей на фарфоровую куклу дешевой работы, этакую щекастую, с намалеванным румянцем и глупыми голубыми глазищами.
   Впрочем, обманываться Себастьян не спешил.
   Выражение оных глазищ, ежели приглядеться, не обещало ничего хорошего.
   - Дорогой кузен, - ручка Евдокии стиснула Себастьяновы пальцы с неженскою силой, - надеюсь, вы знаете, что делаете.
   Хотел бы Себастьян ответить, что естественно знает, однако же сомнения его не отпускали.
   Третий вагон.
   Грязный, не только обыкновенной грязью, каковая скапливается везде, где обретаются люди, но и той, незримой, от которой вся его натура заходилась немым криком.
   Натуру пришлось заткнуть.
   Проводник билеты принял, проверил, что на свет, что на зуб, после смерил Себастьяна на редкость неприязненным взглядом, для которого не имелось ни единой причины.
   - За багаж - пять медней, - сказал он и руку протянул.
   Красную, будто бы вареную.
   - Помилуйте! - Себастьяну пяти медней было не жаль, однако пан Сигизмундус, будучи по натуре существом, хоть и возвышенным, всецело отданным науке, но не чуждым практичности, коия появлялась приливами, не способен был добровольно и без спора расстаться с этакою сумой.
   - Пять медней! - повторил проводник чуть громче и пнул холщовую желто-лиловую сумку, приобретенную Себастьяном у коробейника за вместительность и исключительный внешний вид.
   - В билетах сказано, что багаж входит в стоимость поезда.
   - Один чемодан, - проводник поднял палец, точно сомневаясь в способности упертого пассажира считать до единицы. - За остальное барахло - плати.
   Платить пришлось.
   Пан Сигизмундус возмущался.
   Кипел.
   Плевался латинскими изречениями, от которых на лице проводника появлялось выражение величайшей муки... долго и муторно копался в кошеле, пересчитывая монетки, выбирая те, которые поплоше.
   Но заплатил.
   И поднявшись по крутой лесенке со ржавыми ступенями, велел:
   - Подайте.
   - Сам возьми, - хмыкнул проводник и повернулся к неприятному пассажиру задом.
   - Вы взяли деньги!
   - За провоз. Чумоданы свои сам таскай... небось, не шляхтич.
   Пан Сигизмундус был оскорблен до самых глубин своей высоконаучной души, которая требовала мести и немедленно. Правда, месть оная представлялась мероприятием сложным, почти невыполнимым, ибо был проводник крепкого телосложения, немалой широты плеч да и кулаками обладал пудовыми.
   - За между прочим, - пану Сигизмундусу пришлось за багажом спуститься, на что лесенка ответила протяжным скрипом.
   А вот ржавчину его вояжи не повредили.
   Любопытно.
   - За между прочим, - пан Сигизмундус оправил шарф и, не имея иных возможностей отомстить, - лимерик, который он дал себе слово сложить при первой же оказии не в счет - обдал проводника взглядом, исполненным презрения. - Предки мои сражались на Вроцлавском поле! И я имею титул барона... от дядюшки достался...
   Это он сказал для панны Зузинской, которая за эскападою наблюдала с немалым интересом.
   Проводник вновь хмыкнул.
   Титула у него не было, да только ему и без титулу жилось неплохо... и отступив в стороночку - панну Зузинскую, добрую свою знакомую, он поприветствовал кивком - проводник изготовился наблюдать.
   Вот тщедушный студиозус ухватился за сумку, запыхтел, отрывая оную от земли. И с нею в полуобнимку попытался подняться... едва не упал, и сумку выронил.
   Что-то звякнуло.
   Задребезжало.
   А лик студиозуса сделался морковно-красным, ярким.
   - Возмутительно! - воскликнул он.
   Проводник отвернулся.
   В его служебные обязанности, благодаря заботе Железнодорожного ведомства, были очерчены четко, и пронос багажа в них не значился.
   Для того носильщики есть.
   Отстав от сумки, студиозус принялся за чемоданы. С ними он управился легко, видать, не глядя на размер, были они доволи-таки легки. А после все ж вернулся к сумке...
   - Что у вас там? - поинтересовалась панна Зузинская, которой сие представление уже успело надоесть. - Камни?
   Студиозус отчего-то смешался.
   Побелел. И неловко солгал:
   - Книги. Очень дорогие мне книги... монографии... - он все же поднял сумку, которую ныне держал, прижимая к груди обеими руками.
   - Зачем вам книги? Там, - панна Зузинская махнула на рельсы, - от книг нет никакого толку...
   Говорила она вполне искренне, но студиозус смутился еще сильней.
   - Понимаете, - громким шепотом произнес он, косясь на проводника, который делал вид, будто бы занят исключительно голубями. Оные слетались на перрон, бродили меж поездов, курлыкали, гадили, чем всячески отравляли жизнь дворникам и иным достойным людям. - Понимаете... наш домовладелец - черствый человек... как мог я ему доверить самое ценное, что есть у меня...
   И рученькой этак сумку погладил.
   Обернулся, смерив лестницу решительным взглядом.
   - Мы с кузиной утратили наш дом... но обретем новый. Я верю...
   - Два медня, - с зевком произнес проводник и руку протянул. - И помогу...
   Деньги студиозус отсчитал безропотно. А вот саквояжик свой, с книгами, пристроил в наилучшем месте, у окошка. И тряпицею отер, бормоча:
   - Знания - сила...
   Кузина его, разобиженная, ничего не сказала.
   Она устроилась на месте, согласно билету, и сидела с видом премного оскорбленным до самого отправления. Студиозус, также обиженный, правда, не на кузину, а на самое жизнь во всем ее многообразии несправедливостей, устроился напротив, с тощею книженцией в руках.
   Этак они и молчали, с выражением, с негодованием, которое, впрочем, некому было оценить.
   Первой сдалась панна Зузинская.
   Она сняла шляпку, устроив ее в шляпную коробку, оправила воротник и манжеты машинного кружева, и сердоликовую брошь с обличьем томной панночки, быть может, даже самой панны Зузинской в младые ея годы.
   Из корзины появилась корзинка, прикрытая платочком, и с нею, кроткая, аки голубица, панна Зузинская направилась к соседям.
   - Не желаете ли чаю испить? - обратилась она вежливо ко всем и ни к кому конкретно.
   Девица помрачнела еще больше, верно, живо представив себе посуду, из которой придется потреблять рекомый чай. А кузен ее отложил книженцию и кивнул благосклонно.
   - Учись, Дуся, - произнес он, когда на откидной столик скатерочкой лег белый платок, ко всему еще и расшитый незабудочками. - Путь к сердцу мужчины лежит через желудок...
   На платочек стала фарфоровая тарелочка с пирожками, и другая, где горкой высились творожные налистники, рядом лег маковый пирог...
   - Ах, какие ее годы, - панна Зузинская от этакого нечаянного комплименту зарделась по-девичьи. - Все придет, со временем... вы пробуйте, пробуйте... пирожки сама пекла...
   Себастьян попробовал, надеясь, что поезд не настолько далеко от Познаньску отбыл, чтобы уже пора пришла от пассажиров избавляться.
   Пирожок оказался с капустой да грибами, явно вчерашний и отнюдь не домашней выпечки, скорее уж из тех, которые на вокзале продавали по полдюжины за медень.
   - Вкусно, - пану Сигизмундусу этакие кулинарные тонкости были недоступны, разум его смятенный занимали проблемы исключительно научные или же на худой конец, жизненно-финансовые. И оный разум нашептывал, что отказываться от дармового угощения неразумно.
   Евдокия пирожок пробовала с опаской.
   Но ела, жевала тщательно...
   - А что, позвольте узнать, вы читаете? - панна Зузинская сама и за чаем сходила.
   Принесла три стакана в начищенных до блеску подстаканниках.
   - Сие есть научный труд по сравнительной морфологии строения челюстей упыря обыкновенного, - важно произнес Сигизмундус и, пальцы облизав, потянулся за новым пирожком.
   Так уж вышло, что обличье это отличалось просто-таки поразительной прожорливостью.
   - Как интересно! - всплеснула руками панна Зузинская. - И об чем оно?
   - Ну... - труд сей, как по мнению Себастьяна являл собой великолепный образец научного занудства высочайшей степени, щедро сдобренный не столько фактами, сколько собственными измышлениями вкупе с несобственными, к месту и не к месту цитируемыми философскими сентециями. - Об упырях...
   - Да неужели? - пробормотала Евдокия и, во избежание конфликту, самоустранилась, переключив внимание свое на маковый пирог.
   Ела она медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, чем заслужила одобрительный взгляд панны Зузинской.
   - Женщине незамужней, - сказала она, на миг позабыв и про книжку, и про упырей, - надлежит питаться одною росиночкой, аки птичка Ирженина...
   Правда, потом вспомнила про голубей, тварей доволи-таки прожорливых, и вновь обратилась к Сигизмундусу.
   - Значит, нонешняя наука и до упырей добралась?
   - А то, - Сигизмундус загнул уголок страницы. - Упырь, чтоб вы знали, панна Зузинская, это вам не просто так, человек прямоходячий сосучий... это - интереснейший объект для наблюдений!
   Говорил он, не прекращая жевать, и пирожки один за другим исчезали в ненасытной студенческой утробе. Панна Зузинская мысленно прикинула, что этак ей для сурьезного разговору может и ресурсу не хватить.
   - Упыри бывют разные. Вот пан Лишковец, - Сигизмундус поднял книжицу, взывая к академическому авторитету ея автора. - Утверждает, что собственно упырей имеется семь разновидностей. Иные, конечно, относят к упырям и валохского вомперуса, но по мнению пана Лишковца сие неразумно ввиду полной мифологичности означенного вида...
   - Вы так чудесно рассказываете... - панна Зузинская подвинула корзинку с недоеденными пирожками поближе к студиозусу. - Я и не знала, что их столько... а у вас, значит, только кузина из всей родни осталась?
   Сигизмундус кивнул, поскольку ответить иначе был не способен. Рот его был занят пирожком, на редкость черствым, с таким сходу не способны были справиться и тренированные челюсти Сигизмундуса.
   - Бедная девочка! - панна Зузинская похлопала Евдокию по руке. - Женщине так тяжело одной в этом мире...
   - Я не одна. Я с кузеном.
   Глаза панны Зузинской нехорошо блеснули.
   - Конечно, конечно, - поспешила заверить она. - Однако я вижу, что ваш кузен, уж простите, всецело отдан науке...
   - С этой точки зрения, - Сигизмундус говорил медленно, ибо зубы его вязли в непрожаренном тесте, - представляется несомненно актуальным труд пана Лишковца, каковой предлагает использовать для систематики и номенклатуры упырей специфику строения их челюстного аппарата...
   - Не обижайтесь, дорогая, - прошептала на ухо панна Зузинская, - но ваш кузен... вряд ли он сумеет достойно позаботиться о вас. Такие мужчины ценят свободу...
   - И что же делать?
   - ...особое внимание след уделить величине и форме верхних клыков.
   Панна Зузинская коснулась камеи, тонкого девичьего лика, который на мгновенье стал будто бы ярче.
   - Выйти замуж, милочка... выйти замуж.

Глава 2. Все еще дорожная

   С того первого разговора и повелось, что панна Зузинская не отходила ни на шаг, будто бы опасаясь, что, если вдруг отлучится ненадолго, то Евдокия исчезнет.
   - Видите ли, милочка, - говорила она, подцепляя крючком шелковую нить, - жена без мужа, что кобыла без привязи...
   Кобылой Евдокия себя и ощущала, племенною, назначенною для продажи, и оттого прикосновения панны Зузинской, ее внимательный взгляд, от которого не укрылся ни возраст Евдокии, ни ее нынешнее состояние, точнее, отсутствие оного.
   - Куда идет, куда бредет... а еще и каждый со двора свести может, - продолжала она, поглядывая на Сигизмундуса, всецело погруженного в хитросплетения современной номенклатуры упырей.
   - Тоже полагаете, что женщина скудоумна? - поинтересовалась Евдокия, катая по столику яйцо из собственных запасов Сигизмундуса. Выдано оно было утром на завтрак, со строгим повелением экономить, ибо припасов не так, чтобы и много.
   Впрочем, себя-то Сигизмундус одним яйцом не ограничил, нашлась средь припасов, которых и вправду было немного, ветчинка, а к ней и сыр зрелый, ноздреватый, шанежки и прочая снедь, в коей Евдокии было отказано:
   - Женщине следует проявлять умеренность, - Сигизмундус произнес сию сентенцию с набитым ртом, - поелику чрезмерное потребление мясного приводит к усыханию мозговых оболочек...
   Яйцо каталось.
   Панна Зузинская вязала, охала и соглашалась, что с Евдокией, что с Сигизмундусом, которого подкармливала пирожками. Откуда появлялись они в плетеной корзинке, Евдокия не знала и, честно говоря, знать не желала. За время пути пирожки, и без того не отличавшиеся свежестью, вовсе утратили приличный внешний вид, да и попахивало от них опасно, но Сигизмундус ни вида, ни запаха не замечал. Желудок его способен был переварить и не такое.
   - Ой, да какое скудоумие... - отмахнулась панна Зузинская, - на кой женщине ум?
   И крючочком этак ниточку подцепила, в петельку протянула да узелочек накинула, закрепляя.
   - Небось, в академиях ей не учиться...
   - Почему это? - Евдокии было голодно и обидно за всех женщин сразу. - Между прочим, в университет женщин принимают... в королевский...
   - Ой, глупство одно и блажь. Ну на кой бабе университет?
   - Именно, - охотно подтвердил Сигизмундус, ковыряясь щепой в зубах. А зубы у него были крупными, ровными, отвратительно-белого колеру, который гляделся неестественным. И Евдокия не могла отделаться от мысли, что зубы сии, точно штакетник, попросту покрыли толстым слоем белой краски.
   - Чему ее там научат?
   - Математике, - буркнула Евдокия и сделала глубокий вдох, приказывая себе успокоиться.
   Аглафья Прокофьевна засмеялась, показывая, что шутку оценила.
   - Ах, конечно... без математики современной женщине никак не возможно... и без гиштории... и без прочих наук... Дусенька, вам бы все споры спорить...
   Спорить Евдокия вовсе не собиралась, и тут возражать не стала, лишь вздохнула тяжко.
   - А послушайте человека пожилого, опытного... такого, который всю жизнь только и занимался, что чужое счастие обустраивал... помнится, мой супруг покойный... уж двадцать пять лет, как преставился, - она отвлеклась от вязания, дабы осенить себя крестом, и жест этот получился каким-то неправильным.
   Размашистым?
   Вольным чересчур уж?
   - Он всегда говаривал, что только со мною и был счастлив...
   - А имелись иные варианты? - Сигизмундус отложил очередную книженцию. - Чтоб провести, так сказать, сравнительный анализ...
   Панна Зузинская вновь рассмеялась и пальчиком погрозила.
   - Помилуйте! Какие варианты... это в нынешние-то времена вольно все... люди сами знакомство сводят... письма пишут... любовь у них. Разве ж можно брак на одной любови строить?
   - А разве нет?
   - Конечно, нет! - с жаром воскликнула Аглафья Прокофьевна и даже рукоделие отложила. - Любовь - сие что? Временное помешательство... потеря разума... а как разум вернется, то что будет?
   - Что? - Сигизмундус вперед подался, уставился на панну Зузинскую круглыми жадными глазами.
   - Ничего хорошего! Он вдруг осознает, что супружница не столь и красива, как представлялось, что капризна, аль голосом обладает неприятственным...
   - Какой ужас, - Евдокия сдавила яйцо в кулаке.
   - Напрасно смеетесь, - произнесла Аглафья Прокофьевна с укоризною. - Из-за неприятного голоса множество браков ущерб претерпели... или вот она поймет, что вчерашний королевич - вовсе не королевич, а младший писарчук, у которого всех перспектив - дослужиться до старшего писарчука...
   - Печально...
   Почудилось, что в мутно-зеленых, болотного колеру, глазах Сигизмундуса мелькнуло нечто насмешливое.
   - А то... и вот живут друг с другом, мучаются, гадают, кто из них кому жизню загубил. И оба несчастные, и дети их несчастные... бывает, что и не выдерживают. Он с полюбовницей милуется, она - с уланом из дому сбегает... нет, брак - дело серьезное. Я так скажу.
   Она растопырила пальчики, демонстрируя многоцветье перстней.
   - Мне моего дорогого Фому Чеславовича матушка отыскала, за что я ей по сей день благодарная... хорошим человеком был, степенным, состоятельным... меня вот баловал...
   Агафья Прокофьевна вздохнула с печалью.
   - Правда деток нам боги не дали... но на то их воля...
   И вновь перекрестилась.
   Как-то...
   Сигизмундус пнул Евдокию под столом, и так изрядно, отчего она подскочила.
   - Что с вами, милочка? - заботливо поинтересовалась Аглафья Прокофьевна, возвращаясь к рукоделию.
   - Замуж... хочется, - процедила Евдокия сквозь зубы. - Страсть до чего хочется замуж...
   - Только кто ее возьмет без приданого...
   - Дорогой кузен, но ведь папенька мне оставил денег!
   - Закончились...
   - Как закончились?! Все?
   Сигизмундус воззарился на кузину с немым упреком и мягко так произнес:
   - Все закончились. Книги ныне дороги...
   - Ты... - Евдокию вновь пнули, что придало голосу нужное возмущение. - Ты... ты все мои деньги на книги извел?! Да как ты мог?!
   - И еще на экспедицию, - Сигизмундус к гневу кузины отнесся со снисходительным пониманием, каковое свойственно людям разумным, стоящим много выше прочих. - На снаряжение... на...
   - Ах, не переживайте, милочка, - Агафья Прокофьевна несказанно оживилась, будто бы известие об отсутствии у Евдокии приданого было новостью замечательной. - Главное приданое женщины - ее собственные таланты... вот вы умеете варенье варить?
   Евдокия вынуждена была признать, что не умеет.
   И в подушках ничего не смыслит, не отличит наощупь пуховую от перьевой... в вышивании и прочих рукоделиях женского плану и вовсе слаба... каждое подобное признание Агафья Прокофьевна встречала тяжким вздохом и укоризненно головой качала.
   - Вашим образованием совершенно не занимались... но это не беда... выдадим мы тебя замуж... поверь тетушке Агафье.
   Сигизмундус закашлялся.
   - Что с тобою, дорогой кузен? - Евдокия не упустила случая похлопать кузена по узкой спине его, и хлопала от души, отчего спина оная вздрагивала, а кузен наклонялся, едва не ударяясь о столик головой.
   - П-поперхнулся... - он вывернулся из-под руки.
   Агафья Прокофьевна наблюдала за ними со снисходительною усмешечкой, будто бы за детьми малыми.
   - Значит, ее можно сбыть? - он ткнул пальцем в Евдокиин бок. - Ну, то бишь замуж выдать...
   - Можно, - с уверенностью произнесла панна Зузинская. - Конечно, она уже не молода, и без приданого... и по хозяйству, как я понимаю, не особо спора...
   - Не особо... - согласился Сигизмундус.
   - Приграничье - место особое, - крючок в пальчиках Агафьи Прокофьевны замелькал с вовсе невообразимой скоростью, отчего еще более сделалась она похожей на паучиху, правда, паучихи не носили золотых перстней, но вот... - Мужчин там много больше, чем женщин... нет, есть такие, которые с женами приезжают, но и холостых хватает. И каждому охота семейной тихой жизни...
   С оным утверждением Себастьян мог бы и поспорить, но не стал.
   - А где найти девицу, чтоб и норову спокойного, и не балованная, и согласная уехать в этакую даль?
   Красивая речь.
   Вдохновенная.
   - Мы подумаем, - ответил Сигизмундус, когда панна Зузинская замолчала. - Быть может, сие и вправду достойный выход...
   Кузина так не считала.
   Сидела с несчастным яйцом в руке, поглядывала мрачно, что на сваху, что на Сигизмундуса...
   - Что тут думать-то? - Агафья Прокофьевна всплеснула ручками. - Свататься надобно... сватовство, ежели подумать, дело непростое... у каждого народу свой обычай. Да что там, народ... в каждой волости по-свойму, что смотрины ведут, что свадьбу играют...
   ...она щебетала и щебетала, не умолкая ни на мгновенье.
   - ...вот, скажем, у саровынов заведено так, что жениха с невестою ночевать в сарай спроваживают аль еще куда, в овин, амбар... главное, что не топят, какие б морозы не стояли... и дают с собою одну шкуру медвежью на двоих... а у вакутов наутро после свадьбы сватья несет матери невесты стакан с водою. И коль невеста себя не соблюла, то в стакане оном, в самом донышке, дырку делают. И сватья ее пальцем затыкаеть. А как мать невесты стакан принимает, то из той дырочки и начинает вода литься, всем тогда видно... позор сие превеликий...
   Евдокия вздыхала.
   И слушала.
   И проваливалась в муторную полудрему, которая позволяла хоть и ненадолго избавиться от общества панны Зузинской. Но та продолжала преследовать Евдокию и во снах, преображенная в огромную паучиху, вооруженная десятком крючков, она плела кружевные ловчие сети и приговаривала:
   - ...а в Залесской волости после свадьбы, ежели девка девкою была, то собираются все жениховы дружки, и родичи его, и гости, какие есть. И все идут ко двору невесты с песнями, а как дойдут, то начинают учинять всяческий разгром. Лавки ломают, ворота, окна бьют... и от того выходит ущерб великий. А уж после-то, конечне, замиряются...
   После этаких снов Евдокия пробуждалась с больною тяжелой головой.
   - Терпи, - прошептал Себастьян, когда поезд остановился на Пятогурской станции. Остановка грозила стать долгой, и панна Зузинская вознамерилась воспользоваться ею с благой целью - пополнить запас пирожков.
   После ее ухода стало легче.
   Немного.
   - Что происходит? - Евдокия потерла виски, пытаясь унять ноющую боль. И в боли этой ей вновь слышался нарочито-бодрый, но все ж заунывный голос панны Зузинской.
   - Колдовка она, - Себастьян обнял, погладил по плечу. - Правда, слабенькая. Пытается тебя заговорить. Не только тебя, - уточнил он.
   Колдовка?
   Сия назойливая женщина со звонким голоском, с крючком своим, салфеткою и корзинкой да пирожками, колдовка?
   - От таких вреда особого нет, - на миг из-под маски Сигизмундуса выглянул иной человек, впрочем, человек ли? - Заморочить могут, да только на то сил у них уходит изрядно... помнится, была такая Марфушка, из нищенок... у храмов обреталась, выискивала кого пожалостливей из паствы храмовой, цеплялась репейником да и тянула силы, пока вовсе не вытягивала.
   Он убрал руки, и Евдокия едва не застонала от огорчения.
   Ей отчаянно нужен был кто-то рядом.
   И желание это было иррациональным, заставившим потянуться следом.
   - Это не твое, - Себастьян покачал головой. - Марфуша была сильной... много сильней... намаялись, пока выяснили, отчего это на Висловянском храме люди так мрут... вот... а эта... у этой только на головную боль и хватит.
   - И что ты собираешься делать? - за внезапный порыв свой было невыносимо стыдно, и Евдокия прикусила губу.
   - Пока - ничего. Она не причинит действительно вреда. А вот посмотреть... присмотреться...
   Евдокия отвернулась к мутному окну.
   Присмотреться?
   Да у нее голова раскалывается. Охота сразу и смеяться, и плакать, а паче того, прильнуть к чьей-нибудь широкой груди... даже и не очень широкой, поскольку Сигизмундус отличался характерною для студиозусов сутуловатостью.
   Это не ее желание.
   Не Евдокии.
   Наведенное. Наговоренное. Но зачем? И вправду ли она, Евдокия, столь завидная невеста? Нет, прошлая-то да при миллионном приданом - завидная. А нынешняя? Девица неопределенного возрасту, но явно из юных лет вышедшая? При кузене странноватом в родичах, при паре чумоданов, в которых из ценностей - книги одни...
   - Правильно мыслишь, Дуся, - Сигизмундус кривовато усмехнулся. - Мне вот тоже интересно, зачем оно все?
   Он замолчал, потому как раздался протяжный гудок, а в проходе появилась панна Зузинская, да не одна, а с тремя девицами, на редкость скучного обличья.
   Круглолицые, крупные, пожалуй, что чересчур уж крупные, одинаково некрасивые.
   Смотрели девицы в пол и еще на Сигизмундуса, при том, что смотрели искоса, скрывая явный и однозначный свой интерес. В руках держали сумки, шитые из мешковины.
   - Доброго дня, - вежливо поздоровалась Евдокия, чувствуя, как отступает назойливая головная боль.
   Вот значит как.
   Заговорить?
   Убедить, что ей, Евдокии, и жить без замужества неможно? А без самой панны Зузинской света белого нет?
   - Доброго, Дусенька... доброго... идемте, девушки, обустроимся...
   - Ваши...
   - Подопечные, - расплылась Агафья Парфеновна сладенькою улыбочкой. - Девочки мои... сговоренные ужо...
   Девочки зарделись, тоже одинаково, пятнами.
   - Едем вот к женихам... идемте, идемте... - она подтолкнула девиц, которые, похоже, вовсе не желали уходить. Оно и верно, где там еще эти женихи? А тут вот мужчинка имеется, солидного виду, в очках черных, с шарфом на шее. Этакого модника на станции, да что на станции, небось, во всем городке не сыскать. И каждая мысленно примерила на руку его колечко заветное...
   Вот только Агафья Парфеновна не имела склонности дозволять всякие там фантазии.
   - Женихи, - произнесла она строгим голосом, от которого у Евдокии по спине мурашки побежали, - ждут!
   И этак самую толстую из девиц, уже и про скромность позабывшую - а то и верно, какая у старой девы скромность-то? - пялившуюся на Сигизмундуса с явным интересом, локоточком в бок пихнула.
   Девица ойкнула и подскочила...
   - Я сейчас, Дусенька... девочек обустрою...
   - Девочек? - шепотом спросила Евдокия, когда панна Зузинская исчезла за вереницей лавок. - Что здесь происходит?!
   И тощую ногу Сигизмундуса пнула, во-первых, на душе от пинка оного ощутимо полегчало, во-вторых, он и сам пинался, так что Евдокия просто должок возвращала.
   - Я и сам бы хотел знать.
   Второй гудок заставил вагон вздрогнуть. Что-то заскрежетало, с верхней полки скатился грязный носовой платок, забытый, верно, кем-то из пассажиров, и судя по слою грязи, за которым исконный цвет платка был неразличим, забытый давно.
   А в третьем вагоне объявились новые пассажиры.
   Первой шла, чеканя шаг, девица в сером дорожном платье, явно с чужого плеча. Шитое из плотной серой ткани, оно было явно тесновато в груди, длинные рукава морщили, собирались у запястий складочками, и девица то и дело оные рукава дергала вверх.
   На лице ее бледном застыло выражение мрачной решимости.
   Следом за девицей шествовала троица монахинь, возглавляемая весьма корпулентною особой. Поравнявшись с Евдокией, монахиня остановилась.
   Пахло от нее не ладаном, но оружейным маслом, что было весьма необычно. Хотя... что Евдокия в монахинях понимает?
   - Мира вам, - сказала она басом, и куцая верхняя губа дернулась, обнажая желтые кривые зубы.
   - И вам, - ответила Евдокия вежливо.
   Но смотрела монахиня не на нее, на Сигизмундуса, который делал вид, будто бы всецело увлечен очередною книженцией.
   - И вам, и вам, - Сигизмундус перелистнул страницу, а монахиню не удостоил и кивка, более того, весь вид его, сгорбившегося над книгою, наглядно демонстрировал, что, помимо оной книги, не существует для Сигизмундуса никого и ничего.
   Монахиня хмыкнула и перекрестилась.
   Под тяжкою поступью ее скрипел, прогибался дощатый пол.
   Последним появился мрачного обличья парень. Был он болезненно бледен и носат, по самый нос кутался в черный плащ, из складок которого выглядывали белые кисти. В руках парень тащил саквояж, что характерно, тоже черный, разрисованный зловещими символами.
   Шел он, глядя исключительно под ноги и, кажется, об иных пассажирах вовсе не догадывался...
   - Интересно, - пробормотал Сигизмундус, который от книги все ж отвлекся, но исключительно за ради черствого пирожка, - очень интересно...
   Что именно было ему интересно, Евдокия так и не поняла.
   Третий гудок, возвестивший об отправлении поезда, отозвался в голове ее долгою ноющей болью. Вагон же вновь содрогнулся, под ним что-то заскрежетало, протяжно и как-то совсем уж заунывно... а за окном поползли серые, будто припыленные деревья.
   До конечной станции оставались сутки пути.
  
   Гавриил тяготился ожиданием.
   - ...а вот помнится, были времена... - густое сопрано панны Акулины заполнило гостиную, заставляя пана Вильчевского болезненно кривиться.
   От громкого голосу дребезжали стеклышки в окнах. А вдруг, не приведите Боги, треснут?
   Аль вовсе рассыплются?
   И сама-то гостья в затянувшемся своем гостевании отличалась немалым весом, телом была обильна, а нравом - вздорна. Оттого и не смел пан Вильчевский делать замечание, глядя на то, как раскачивается она в кресле... оно-то, может, и верно, что креслице оное, с полозьями, было для качания изначально предназначено, но ведь возрасту оно немалого! Небось, еще бабку самого пана Вильчевского помнила... и матушку его... и к креслу сему, впрочем, как и ко всей другой мебели, и не только мебели, относился он с превеликим уважением.
   И если случалось присаживаться, то мостился на краешке самом, аккуратненько.
   А она... развалилася... еле-еле вперла свои телеса, в шелка ряженые...
   - От поклонников прятаться приходилось...
   - Успокойтесь, дорогая Акулина, это было давно, - дребезжащим голоском отзывалась заклятая ее подруга, панна Гурова. Вот уж кто был веса ничтожного, для мебели безопасного, что не могло не импонировать пану Вильчевскому, который одно время всерьез почти задумывался над сватовством к панне Гуровой. А что, мужчина он видный, при гостинице своей... она же - тщедушна и легка, в еде умеренность блюдет, к пустому транжирству не склонна... вот только собаки ейные.
   Собак пан Вильчевский категорически не одобрял.
   Мебель грызут.
   На коврах валяются. Шесть оставляют... вон, разлеглись у ног панны Гуровой, глаз с нее не сводят... с другое стороны, конечно, шпицы - охотники знатные, с ними и кошки не надобно, всех мышей передушили, но так для того одной собаченции хватит, какой-нибудь меленькой самой, а у ней - стая...
   - Ах, вам ли понять тонкую душу...
   Панна Акулина вновь откинулась в кресле, манерно прижавши ручку к белому лбу.
   Сегодня она одевалась с особым тщанием, и лицо пудрила сильней обычного, и брови подрисовала дужками, и ресницы подчернила, и надела новое платье из цианьского шелку, синее, с георгинами.
   - ...истинная любовь не знает преград... - в руке появился надушенный платочек, которым панна Акулина взмахнула.
   Шпицы заворчали.
   - ...и если вспомнить о недавнем происшествии, то станет очевидна несостоятельность ваших... вашего мировоззрения, - о происшествии панна Акулина вспоминала с нежностью, с трепетом сердечным, и чем дальше, тем более подробными становились воспоминания.
   Гавриил покраснел, радуясь, что место выбрал такое, темное, в уголке гостиной.
   Впрочем, с панной Акулиной он столкнулся за завтраком, и побледнел, прижался к стене, опасаясь, что вот сейчас будет узнан... она же, окинув нового постояльца взглядом, преисполненным снисходительного презрения, проплыла мимо.
   Гавриил не знал, что в воображении панны Акулины, образ гостя ее ночного претерпел некоторые изменения. Оный гость стал выше, шире в плечах, обзавелся загаром и сменил цвет волос.
   Что сделать, ежели панна Акулина всегда имела слабость к брюнетам?
   Панна Гурова ничего не ответила, и молчание ее было воспринято панной Акулиной, как признание маленькой своей победы.
   - Вам просто не понять, что чувствует женщина, которой добивается мужчина...
   - Колдовки, - пробормотал королевский палач.
   Вот уж кто был идеальным постояльцем, тихим, незлобливым, несмотря на профессию, о которой пан Вильчевский старался не думать. Да и то, мало ли, чем люди на жизнь зарабатывают? Главное, чтоб честно... и чтоб заработанного хватало на оплату пансиона.
   - Сжечь обоих? - с готовностью включился в беседу Гавриил, который по сей день чувствовал себя несколько стесненно, стыдно было, что он не просто так живет, а с тайным умыслом, и за людьми следит бесстыдно... и даже в комнаты забраться думает, что, правда, не так уж и просто.
   Та же панна Гурова покои свои покидает дважды в день, за ради прогулки со шпицами, но в то время в комнатах ее убирается пан Вильчевский. С панной Акулиной то же самое, она и вовсе выходит редко... а пан Зусек, из всех постояльцев представляющийся наиболее подозрительным, и вовсе не оставлял нумер без присмотру, то жена, то странная сестрица ее...
   - Сжечь? - с явным удовольствием повторил королевский палач, даже за ради этакой оказии - собеседников, готовых поддержать тему пристойной казни он находил чрезвычайно редко - рукоделие отложил. - От ту-то и сжечь можно...
   Костлявый палец указал на панну Гурову.
   - А другая... нет, не выйдет... уж больно расходно получится... оно-то как? На кажного приговоренного из казны выписывается, что дрова, что маслице, что иной невозвратный инвентарь. И не просто так выписывается, а на вес... на кажную четверть пуда прибавляется.
   Гавриил подумал и согласился, что оных четвертей в панне Акулине на пудов десять наберется, и вправду, жечь ее - сплошное для казны разорение. Появилось даже подозрение, что казнь сию отменили вовсе не из человеколюбия, а в силу ея для государства разорительности.
   - Ах, дорогая, - панна Акулина раскачивалась, помахивала ручкой, платочек в ней трепетал белым знаменем. - Не представляю, как это возможно жизнь прожить без любви... очень вам соболезную...
   Панна Гурова выразительно фыркала, поелику была все-таки дамой благовоспитанной и урожденною шляхеткой, в отличие от некоторых, и за сим не могла позволить себе опуститься и сказать, где видела она эту самую великую любовь...
   И вообще, она любила и любит.
   Шпицев.
   В отличие от людишек, которые к панне Гуровой были не особо добры, что в девичестве, что в женские зрелые годы, когда обретенное семейное счастье рухнуло из-за скоропостижное смерти супруга - и ведь умер, стервец этакий, не дома, приличненько, а в постели полюбовницы, актрисульки среднего пошибу...
   Нет, шпицы всяк людей милее.
   - Вы и представить, верно, не способны, каково это, когда сердце оживает, трепещет... - панна Акулина уже не говорила, пела, во весь голос при том, а голос оный некогда заставлял дребезжать хрустальную люстру в Королевском театре. Стоило ли ждать, что выдержит его мощь крохотная гостиная?
   Зазвенели стаканы.
   Гавриил зашипел, а палач лишь хмыкнул:
   - Эк верещит... нет, ее притопить надобно... было прежде так заведено, что, ежели на которую бабу донесут, будто бы оная баба колдовством черным балуется, то и приводят ее к градоправителю аль к цеховому старшине на беседу... а он уже смотрит, решает, колдовка аль нет. Ежели не понятно с первого-то погляду, тогда и приказывает вести к железному стулу...
   - Какому? - Гавриил отвлекся от созерцания панны Гуровой, которая глядела на вокальные экзерсисы давней соперницы с презрением, с отвращением даже.
   И было на ее лице нечто этакое, нечеловеческого толку.
   - Железному, - охотно повторил старичок. - В старые времена в кажном приличном городе стоял, что столб позорный, что стул у реки, ну или на худой конец, у колодца... к нему и строптивых жен привязывали, во усмирение, и склочниц, и торговок, ежели в обмане уличали... пользительная вещь. Макнешь бабу разок-другой, она и притихнет. Колдовок-то надолго притапливали, чтоб весь дух вышел. А после вытаскивали... ежели еле-еле живая, то ничего... отпускали, значится, мало в ней силы. А вот когда баба опосля этакого купания бодра да верещит дурным голосом, тогда-то...
   Он замолчал, прищурился и на лице его появилось выражение задумчивое, мечтательное даже. Признаться, Гавриилу не по себе стало, потому как живо представил он, как многоуважаемый пан Жигимонт в мыслях казнь совершает, и отнюдь не одной громогласной панны Ангелины.
   - Прежде все-то было по уму... а в нынешние-то времена... - пан Жигимонт покачал головой и языком поцокал, показывая, сколь нынешние времена ему не по вкусу. - Судейских развелось, что кобелей на собачьей свадьбе... судятся-рядятся, а порядку нету...
   - Опять вы о своем? - панна Каролина вплыла в комнату. Была она не одна, но с супругом, и Гавриил вновь поразился тому, до чего нелепо, несообразно глядится эта пара. - Ах, пан Жигимонт, вы меня поражаете своим упорством...
   Ее окружало облако духов, запах их пряный, пожалуй, излишне резкий щекотал нос, и Гавриил не выдержал, расчихался.
   - И-извините... - взгляд черных гишпанских глаз заставил его густо покраснеть, он вдруг ощутил себя человечком жалким до невозможности, никчемным и годным едино волкодлакам на пропитание... некстати вспомнилась вдруг матушка.
   Братья.
   И отчим, образ которого Гавриил всячески гнал из памяти, но тот, упертый, возвертался.
   - И-извините, - он вытащил из кармана платок и прижал к носу. - Аллергия...
   - Надеюсь, не на меня? - шелковая ладонь панны Каролины скользнула по щеке. - Было бы огорчительно, ежели б юноша столь очаровательный...
   Она мурлыкала.
   И глядела прямо в глаза, и от взгляда ее становилось неловко. Гавриил ясно осознал, что сия женщина, великолепная, какой только может быть женщина, стоит несоизмеримо выше его... и с высоты своей смотрит на него с интересом.
   Жалостью?
   Насмешкой... к насмешкам Гавриил привык, жалости стыдился, а вот интерес этот...
   - Не на вас... на... на цветную капусту! - выпалил он и покраснел, поскольку врать было нехорошо. И одно дело, если ложь служила во благо государства и людей, и совсем другое, когда Гавриил врал для себя.
   - На цветную капусту? - удивилась Каролина. - Никогда не слышала, чтобы у кого-то была аллергия на цветную капусту!
   - Значит, я особенный... - Гавриил вновь чихнул и поднялся. - И-извините... я... я, пожалуй, пойду...
   Однако панна Каролина настроена была на беседу.
   - Простите, - она взяла Гавриила под руку, а он не посмел отказать ей в этакой малости. Запах духов сделался вовсе невыносим. - Но где, позвольте узнать, вы нашли здесь цветную капусту?
   Ее бархатный голос, пусть и был не столь богат, как у панны Акулины, завораживал.
   И не только голос.
   Темно-винного колеру платье облегало фигуру Каролины столь плотно, что казалось, будто бы оно не надето - приклеено к смуглой ея коже. И у Гавриила престранное желание - сковырнуть краешек, проверить, и вправду ли приклеено, а если и вправду, то крепко ли держится.
   Взгляд его, обращенный не на лицо, но в вырез, пожалуй, чересчур уж смелый, хотя и следовало признать, что смелость сия происходила исключительно от осознания Каролиной собственных немалых достоинств, затуманился.
   - К-капусту? - переспросил Гавриил, немалым усилием воли заставив себя взгляд отвести.
   И узрел, что к беседе их прислушивается не только пан Жигимонт.
   - Капусту, - подтвердила Каролина, и вишневые губы ее тронула усмешка. - Цветную.
   - Она... - Гавриил сглотнул. - Она где-то рядом... я чувствую!
   Получилось жалко.
   Но от дальнейших объяснений его избавил очередной приступ чихания, который длился и длился... и Гавриил, ощущая себя жалко, не способен был управиться ни со свербящим носом, ни с глазами, из которых вдруг посыпались слезы.
   - И-извините... - он отступил, едва не опрокинув легкое плетеное креслице. Сей маневр не остался незамеченным, и пан Вильчевский нахмурился. Во-первых, клеслице было почти новым, и десяти лет не простояло, во-вторых, он давно уже подозревал, что кто-то из жильцов чересчур уж вольно чувствует себя на кухне, поелику продукты, запасенные паном Вильчевским, имевшие и без того неприятное свойство заканчиваться, ныне заканчивались как-то слишком уж быстро.
   Выходит, и вправду воруют...
   Он тихонечко выскользнул из гостиной.
   Спустился на кухню и открыл кладовую.
   И замер, пораженный до глубины души... нет, цветная капуста, купленная позавчера по случаю - отдавали задешево - была на месте. Пан Вильчевский видел крупные ее головки, заботливо укрытые соломой... и тыкву не тронули, равно как и аккуратненькие, прехорошенькие патиссончики, из которых он готовил чудесное жаркое.
   А окорок исчез.
   Пан Вильчевский всхлипнул от огорчения - за окорок он выложил полтора сребня, хотя и торговался долго, старательно... и для себя ни в жизни не приобрел бы этакого роскошества, но постояльцы, чтоб их Хельм прибрал, капризничали.
   Мяса желали.
   Вот и пришлось.
   Он покачнулся, чувствуя, как обмерло сердце, ухватился за косяк, но устоял.
   Кто?
   И главное, когда?
   Пан Вильчевский вытянул руку, надеясь, что все же окорок на месте, а ему лишь мерещится с усталости, но нет, на полке было пусто, и лишь промасленая бумага, жирная, с мягким запахом копченостей, свидетельствовала, что оный окорок все же был.
   Пан Вильчевский вышел.
   И кладовую запер на ключ по привычке - к предателю-замку пан Вильчевский не имел более веры. Завтра же сменит... новый поставит, не поскупится на самый лучший... или на два...
   А вора сдаст полиции.
   Правда, в полиции к позднему звонку отнеслись несерьезно. Дежурный зевал, и слушал пана Вильчевского без должного внимания, а после присоветовал замки сменить и больше не беспокоить занятых людей подобною ерундою.
   Полтора сребня ущербу...
   Это прозвучало так, будто бы эти полтора сребня, с которыми пан Вильчевский с немалым трудом расставался, были вовсе пустяковиной.
   А ему, за между прочим, никто деньгу за так не дарит...
   Нет, в полиции пан Вильчевский разочаровался всецело. Ничего. И без полиции управится. Небось, не трудное это дело... утречком по комнатам пройдется, будто бы убираясь, глянет, что да как... там оно и ясно станет. Окорок приличный был, в полпуда... этакий за раз не потребишь, да и спрятать не выйдет.
   Почти успокоившись - с похитителя он возьмет втрое против того, что сам уплатил, за нерву потраченную - пан Вильчевский вернулся к себе...

Глава 3. О попутчиках всяких и разных

   На Вапьиной Зыби поезд сделал трехчасовую остановку. Вызвана она была не столько техническою надобностью, сколько переменами в расписании.
   - Бронепоезд пропускаем, - поведала панна Зузинская, которая чудесным образом умудрялась узнавать обо всем и сразу. - Ах, дорогая, не желаете ли прогуляться? По себе знаю, сколь тяжко дается женщинам путешествия... мы - создания слабые, о чем мужчины бесстыдно забывают...
   Она покосилась на Сигизмундуса, который, забившись в уголок меж полками вагону, тихонечко дремал, и вид при том имел самый благостный. Рот его был приоткрыт, на губах пузырилась слюна, а кончик носа то и дело подергивался.
   - Мой кузен не одобрит... - идти куда-то с колдовкою у Евдокии не было желания.
   - Помилуйте, - отмахнулась Агафья Парфеновна, - ваш кузен и не заметит... очень уж увлеченный человек.
   Увлеченный человек приоткрыл глаз и подмигнул.
   Идти, значит?
   - Пожалуй... он такой... рассеянный, - вздохнула Евдокия.
   И ридикюль взяла.
   Колдовка колдовкой, но в силу оружия она верила безоглядно.
   Сигизмундус вытянул губы трубочкой и замычал так, будто бы страдал от невыносимой боли. Вяло поднял руку, поскреб оттопыренное ухо свое. Вздохнул.
   - Идемте, - шепоточком произнесла панна Зузинская, верно, не желая разбудить несчастного студиозуса, уморенного наукой. - Свежий воздух удивительно полезен для цвету лица.
   Стоило оказаться на узеньком перроне, как Евдокия убедилась, что местный воздух не столь уж свеж, как было то обещано, а для цвету лица и вовсе не полезен, поелику щедро сдобрен мелкою угольной пылью. Из-за нее першило в носу и в горле, а панна Зузинская привычным жестом подняла шелковый шарфик, до самых до глаз.
   - Неприятное место, - призналась она.
   И Евдокия с ней согласилась.
   Их поезд стоял на пятом пути, и справа, и слева расползались железные полотнища дороги. Блестели на солнце наглаженные многими колесами рельсы, а вот шпалы были темны и даже с виду - не более надежны, нежели треклятый третий вагон, который Евдокия успела возненавидеть от всей души. Меж путями росла трава, какая-то грязная, клочковатая. Виднелся вдали вокзал, низенький и более похожий на сарайчик, явно поставленный для порядку, нежели по какой-то надобности.
   Да и само это место было... зябким?
   Неприятным.
   - Границу чувствуете, - панна Зузинская произнесла это едва ли не с сочувствием. - По первости тут всегда так... неудобственно. А после ничего, свыкнетесь... но дорогая моя, прошу простить меня за вынужденный обман...
   Ее голос ненадолго заглушил тонкий визг паровоза, заставивши Агафью Парфеновну поморщиться.
   - Тут недалеко шахты угольные, - пояснила она. - Вот и построили сортировочную станцию... задымили весь город.
   Она раскрыла зонтик, под ним пытаясь спрятаться от вездесущей пыли.
   - Но я не о том желала с вами побеседовать... видите ли, Дульсинея... меня очень беспокоит ваш кузен... он явно не желает, чтобы вы были счастливы!
   Для пущего трагизму, видать, она всхлипнула и платочек достала, прижала к щеке.
   - Думаете?
   - Почти уверена! - платочек переместился к другой щеке. - Сколько на своем веку я видела несчастных женщин, что оказались заложницами жадной родни... волею судьбы вы стали его заложницей...
   Она говорила так искренне, что Евдокии поневоле стало жаль себя.
   Волею судьбы...
   И вправду, заложницей, потому как без Себастьяна ей пути нет. Серые земли - не то место, где Евдокии будут рады.
   Стиснув кулаки, крепко, так, что ногти впились в кожу, а боль отрезвила, Евдокия произнесла, глядя в мутные колдовкины очи.
   - Вы же слышали, он потратил мое приданое...
   - Ах, деточка, - Агафья Прокофьевна платочек убрала, но поморщилась, поскольку на белом батисте появилась уже характерная серовато-черная рябь. - И вы поверили? Душечка моя, он лгал и лгал неумело... он забрал ваши деньги, полагая, будто бы вам и без них ладно...
   Она вздохнула и погладила Евдокиину руку, утешая.
   - Такое случается... но деньги не важны... в Приграничье обретаются люди небедные... вот, подержите, - Агафья Прокофьевна сунула зонт, - одну минуточку... вот...
   Из кожаной сумки ее, сколь успела заметить Евдокия, отнюдь недешевой, появился пухлый альбом.
   - Смотрите... это пан Мушинский... он туточки факторию держит, приторговывает помаленьку. Состоятельный господин и одинокий.
   Пан Мушинский был носат, усат и в то же время - лыс.
   - А вот пан Гуржевский, он золотодобычей занимается... месяц как овдовел. А на руках - двое детишек... просил подыскать супругу, девушку приличную...
   Следовало признать, что женихов в альбоме имелось множество, один другого краше... и о каждом панна Зузинская рассказывала со знанием, со страстью даже.
   - Видите, - панна Зузинская захлопнула альбомчик. - Столько одиноких людей, чье счастье вы могли бы составить.
   Альбомчик исчез в сумке.
   - Но у вас есть уже...
   - Ах, бросьте, - Агафья Петровна отмахнулась. - То обыкновенные девки мужицкого свойства... а в вас, Дусенька, сразу же порода чувствуется. Ваша гордая стать...
   За породу стало совестно.
   А с другой стороны, Евдокия себя к шляхтичам не приписывала, так что за обман оный ответственности не несет, пускай Себастьяну стыдно будет. Впрочем, она тут же усомнилась, что дорогой родственник в принципе способен испытывать этакое дивное чувство.
   - Ваша походка, манеры... то, как вы себя держите... - Агафья Прокофьевна обходила Евдокию полукругом и головой качала, и языком цокала, аккурат как цыган, пытающийся коняшку сбыть.
   И Евдокия чувствовала себя сразу и цыганом, и коняшкой, которую по торговой надобности перековали да перекрасили, и наивным покупателем, не способным разглядеть за красивыми словами лжи.
   - Вы сможете выбрать любого! Вся граница будет у ваших ног!
   - Не надо, - Евдокия подняла юбки, убеждаясь, что под ними нет пока границы, но только былье да куски угля, который туточки валялся повсюду.
   - Почему?
   - Не поместится.
   Агафья Парфеновна засмеялась.
   - Видите, вы и шутить способные... нет, Дусенька, помяните мои слова, у вас отбою от женихов не будет... вот только...
   - Что?
   - Ваш кузен не захочет вас отпустить.
   - С чего вы решили?
   - С того, что привык держать вас прислугою. Небось, сам-то ни на что не способный, окромя как книги читать. Дело, конечно, хорошее, да только книга поесть не сготовит, одежу не постирает, не заштопает... нет, Дусенька, помяните мое слово! Как прибудем, он сто одну причину сыщет, чтобы нам помешать.
   - И как быть?
   - Обыкновенно, Дуся... обыкновенно... бежать вам надобно.
   - Сейчас?! - бежать Дуся не собиралась в принципе, но подозревала, что отказу ее новая знакомая не примет.
   - Нет, как прибудем... вы скажите, что надобно отлучится... ненадолго... по естественным причинам... а уж в туалетной-то комнате при вокзале я вас и подожду... отвезу к себе...
   ...и неужели находились такие, которые верили ей?
   Сахарной женщине, которая, и припорошенная угольною пылью, не утратила и толики свой сладости? Она ведь не в первый раз говорит сию речь проникновенную, и оттого, верно, устала уже, утратила интерес. Слова льются рекою, гладенько, хорошо, а в глазах - пустота.
   Безынтересна Евдокия панне Зузинской.
   Как человек безынтересна.
   Но нужна.
   Зачем?
   - Я... я подумаю, - Евдокия потупилась.
   - Думайте, - разрешили ей. - Только уж не тяните...
  
   Себастьян смотрел в окно, серое, затянутое не столько дождем, сколько пылью, оно отчасти утратило прозрачность, и видны были лишь силуэты.
   - А шо вы делаете? - раздалось вдруг над самым ухом.
   И Себастьян от окна отпрянул, и тут же устыдился этого детского глупого страху быть пойманным за делом неподобающим.
   - А шо, я вас спужала?
   Давешняя невеста, к счастью, если верить панне Зузинской, просватанная, а потому потенциально неопасная, стояла в проходе.
   И не просто стояла, а с гонором, ножку отставивши, юбку приподнявши, так, что видны были и красные сафьяновые ботиночки, и чулочек, тоже красный, прельстительный.
   - Доброго дня, - пан Сигизмундус, каковой был личностью исключительной целомудренности, ибо с юных лет предпочитал книги дамскому обществу. Оное, впрочем, за то на пана Сигизмундуса обиды не держало.
   - А таки и вам... - девица хохотнула. - Семак хочете?
   - Нет, благодарю вас...
   - Таки шо, совсем не хочете? - семечки она лузгала, крупные, полосатые, отчего-то напомнившие Себастьяну толстых колорадских жуков.
   И от этого сходства его аж передернула.
   - Хорошие, - девица сплюнула скорлупку на пол. - Мамка с собою дала. Сказала, на, Нюся, хоть семак с родного-то дому...
   Голос девицы сорвался на трубный вой, и Себастьян вновь подпрыгнул.
   Или не он, но пан Сигизмундус, женщин втайне опасавшийся, полагавший их не только скудоумными, но и на редкость упертыми в своем скудоумии. А сие сочетание было опасно.
   - А шо вы все молчитя? - девице надоело лузгать семки, и остаток она ссыпала в кожаный мешочек, висевший на поясе. - Вы такой ву-умный...
   Это она произнесла с придыханием, и ресницами хлопнула.
   Пан Сигизмундус вновь зарделся, на сей раз от похвалы. Хвалили его редко.
   - Я ученый.
   - Да?! - девица сделала еще шажок.
   В нос шибануло крепким девичьим духом, щедро приправленным аптекарскою водой, кажется, с запахом ночной фиалки.
   - А шо вы учите?
   - Ну...
   - А то у нас в селе учительша была... все твердила, читай, Нюся, книги... вумною станешь... ха, сама-то в девках до энтой поры... вот до чего книги доводят!
   Себастьян попятился, но девица твердо вознамерилась не дожидаться милостей от судьбы. Оно и понятно, где там еще обещанный свахой жених? До него сутки пути на поезде, а опосля еще и бричкой.
   И как знать, дождется ли он?
   Небось, пока сговаривались, пока судились-рядились, тятька думал, мамку уговаривал - больно не хотелось ей Нюсю от себя отпускать... вдруг да и нашел кого поближе?
   А если и не нашел, то мало ли, каким окажется? Сваха-то сказывала красиво, и карточку дала с носатым мужиком, да только у ей работа такая - сватать. Небось, как тятька корову на ярмароке продавал, то тоже врал, будто бы сливками чистыми доится, а норову кроткого, аки горлица... нет, не то, чтобы Нюся свахе и вовсе не верила, но вот...
   Вдруг жених энтот косой?
   Кривой?
   Аль вообще по женской части слабый... а Нюсе деток охота народить, и вообще честного бабского счастия кусок. Оное же счастие было тут, на расстоянии вытянутой руки. Тощенькое, правда, да только оно и понятно, что исключительно от одиночества. Небось, холостые мужики завсегда, что волки по весне, с ребрами выпертыми, с глазами голодными... а оженится да и пообрастет жирком на честных семейных харчах. И опять же, видать, что не местный, так Нюся его с собою возьмет. У тятьки хозяйство великое, с радостью примет помощничка... а маменька и вовсе, как поймет, что Нюська домой возвернулась, от радости до соплей исплачется.
   И от этой благодатное картины на сердце становилось легко.
   - Упырей учу... - пролепетал Сигизмундус, который в светлых девичьих глазах прочел приговор. - То есть... не упырей учу... изучаю... работу пишу... по упырям...
   Нюся поморщилась: все ж таки городские людишки, с которыми до сего дня ей случалось сталкиваться лишь на ярмароке, были странны.
   Это ж надо придумать, учить упырей!
   С упырем в селе разговор один - колом да в грудину. И чесноку в рот, чтоб лежал смирнехонько и на людей честных не зарился. А тут... какой вот толк от ученого упыря?
   И чегой про них писать-то?
   Нюся даже засумлевалась, надобен ли ей этакий жених, но опосля представила, как в недельку-то идеть до храму да с супружником под ручку. И сама-то важная, по случаю этакому принарядившаяся, небось, маменька на радостях не пожалеет тулупу с парчовым подбоем, какого ей тятька в позатым годе справил. А под тулупом - платие по городской моде, чтоб пышное, богатое... и бусы на шее красные, в три ряда... и главное - супружник. Ему тоже надобно будет одежонки какой приличной приобресть, скажем, портки полосатые, как у старосты, и пиджак с карманами да пуговицами медными. Жилетку опять же ж, потому как без жилетки красота неполная...
   И вот все на Нюсю глядят, шепчутся, дивятся тому, как она, перестарок, сумела этакого мужика найти... хотя, конечно, в примаки, да затое ученый... про упырей, небось, знает больше, чем тятька про своих коров...
   - А шо... - Нюся подобралась еще ближе, и в глазах ее появилось хорошо знакомое Себастьяну выражение. Этак кошки дворовые глядели на воробьев, прикидывая, как бы половчей ухватить... воробьем себя Себастьян и ощутил.
   И сглотнул, приказывая Сигизмундусу не паниковать.
   Чай, храмы далече, и жрецов поблизости не наблюдается. И значит, честь Сигизмундусова пока в относительной безопасности.
   - А шо, - повторила Нюся, томно вздохнувши. Вспомнились маменькины наставления, что дескать, мужик страсть до чего поговорить охочий, а как говорит, то и глохнет, будто бы глухарь токующий... за главное, вопросу верного задать. И Нюся нахмурилась, пытаясь понять, каковой из всех вопросов, что вертелись на ее языке, тот самый, правильный, поспособствующий воплощению простой девичьей ее мечты. - А шо... упырь в нонешнем году жирный?
   Маменька, правда, не про упырей тятьку пытала, но про свиней, так-то и понятно. Тятька за своими-то свинями редкое аглицкой породы душою болеет, небось, волю дай, так и жил бы в свинарнике... упыри, небось, не хужей.
   У них же ж тоже привес важный.
   Сигизмундус от этакого неожиданного вопроса слегка оторопел.
   Сглотнул.
   И всерьез задумался над глобальною научной проблемой: имеет ли жирность упыря значение для науки, а если имеет, то какое.
   - В прошлом-то, помнится, споймали одного, так тощий, смердючий, глянуть не на что, - Нюся приспустила маменький цветастый платок, который накинула на плечи деля красоты.
   Платок был даден для знакомства с будущим женихом, а следовательно использовался по прямому назначению. Ярко-красный, в черные и желтые георгины, он был страсть до чего хорош, и Нюся в нем ощущала себя ни много, ни мало - королевною.
   - Всем селом палили... ох и верещал-то...
   - Дикость какая, - пробормотал Сигизмундус, во глубине души считавший себя гуманистом.
   Палить... живое разумное существо... хотя, конечно, существовали разные мнения насчет того, следует ли считать упырей разумными. Находились и те, кто полагал, будто бы все так называемые проявления интеллектуальной деятельности, которые упырям приписывают, есть всего лишь остаточные свойства разума...
   Себастьян мысленно застонал.
   Какие упыри, когда вот-вот оженят? И сие напоминание несколько охладило Сигизмундусов пыл.
   - Так а шо? - Нюся подобралась настолько близко, что протянула руку и пощупала край Сигизмундусового пиджачка. - У нас народ-то простой... вот ежели б вы были, то вы б упыря научили...
   Она задумалась, пытаясь представить, чему эту косматую нелюдь, которая то выла, то скулила по-собачьи, да только от того скулежа цепные кобели на брюхо падали да заходилися в тряске, научить можно.
   - ...дом стеречь, - завершила Нюся.
   И представила, как бы хорошо было, ежели б на цепи и вправду не Лохмач сидел, который старый ужо, глухой и лает попусту, но взаправдашний упырь...
   - Или еще чему... а пиджачок вы где брали?
   - На рынке, - Себастьян сумел заставить Сигизмундуса сделать шажок к свободе, сиречь, к проходу.
   - В Брекелеве? - поинтересовалась Нюся, назвавши самое дальнее место, из ей ведомых.
   В Брекелев тятька за поросями аглицкими ездил.
   На подводе.
   Оттудова петушков сахарных привез красного колеру и рукавицы из тонкое шерсти.
   - В Познаньске...
   Нюся подалась вперед, тесня Сигизмундуса к стеночке, чуяло сердце девичье трепетное, что уходит кавалер.
   - В Познаньску... - она вздохнуло тяжко, как корова при отеле. - Вот значит, чего в столицах носют...
   - И-извините, - Сигизмундус изо всех сил старался не глядеть ни на лицо девицы, ни на выдающуюся ее грудь, которая прижимала его к стене поезда. - Мне... мне надобно... выйти надобно... по естественной нужде...
   Сигизмундус разом покраснел, потому как воспитанный человек в жизни не скажет даме о подобном, но иной сколь бы то ни было веский предлог в голову не шел.
   Впрочем, дама не обиделась.
   - До ветру что ль? - с пониманием произнесла она.
   И отступила.
   Проводив будущего супруга - а в этом Нюся почти не сомневалась - взглядом, она обратила внимание уже на вещи, каковые полагала почти своими. Конечно, путешествовал дорогой ее Сигизмундус - имечко Нюся у свахи вытянула, хотя та и норовила замолчать, да только зазря что ль Нюся характером в мамку пошла? - так вот, путешествовал Сигизмундус не один, но со сродственницей, каковая Нюсе не по нраву пришлась. Сразу видно - гонорливая без меры. И что толку от этакого гонору, ежели до сей поры в девках ходит?
   Нюся присела на лавочку, будто бы невзначай.
   Нет, от этакой сродственницы избавляться надобно, да только как?
   А просто... замуж ее выдать, за того самого жениха, которого для Нюси сготовили. От и ладно получится! Все довольные будут...
   С этой мыслью, в целом довольно здравой, Нюся принялась осматривать вещички. Книги, книги и снова книги... куда их девать-то опосля свадьбы? Небось, в избе тятькиной и без них тесно... разве что на чердак, но там чеснок мамка сушит, лук...
   Или сразу на растопку определить?
   Бумага-то с легкого загорается...
  
   Сигизмундус, не ведая на счастье свое, что судьба его и бесценных книг, купленных Себастьяном на Познаньском книжном развале достоверности ради, уже решена, выбрался на перрон.
   Он глотнул воздуха, который после спертого духу вагона и Нюсиных телесных ароматов, показался на редкость свежим, сладким даже.
   Потянулся.
   Поднял руки над головою, покачался, потворствуя Сигизмундусовым желаниям, а тако же рекомендациям некоего медикуса Пильти, утверждавшего, будто бы нехитрое сие упражнение, вкупе с иными упражнениями древней цианьской гимнастики, способствуют прилитию крови к мозгу и зело повышает умственные способности.
   - Что вы делаете? - осведомилась панна Зузинская, появившаяся будто бы из ниоткуда.
   - Зарядку, - Сигизмундус поднял левую ногу и застыл, сделавшись похожим на огромного журавля. Руки он вытянул в стороны, а голову запрокинул, стремясь добиться максимального сходства с картинкой в брошюре.
   - Как интересно, - панна Зузинская почти не лукавила.
   Выглядел ее клиент, который, правда, и не догадывался о том, что являлся клиентом, преудивительно. С другой стороны, не настолько удивительно, чтобы вовсе забыть о деле, которое и привело ее сюда.
   - У меня к вам выгодное предложение, - сказала она и отступила на всяк случай, поелику Сигизмундус руками взмахнул. Он вовсе не имел намерения причинить панне Зузинской ущерб, но лишь попытался повторить движение, каковое в брошюре именовалось скромно - "дрожание вишневой ветви, растущей над обрывом скалы".
   - К-какое?
   Сигизмундус с трудом, но удержал равновесие, а ветви его рук, как и описывалось в брошюре, сделались легкими, почти невесомыми... правда, остальное тело еще требовало приведения его в состояние высшей гармонии, после достижения которого медикус обещал чудесное исцеление ото всех болезней, а также открытие третьего глаза и высшей истины.
   До гармонии, скажем так, было далеко.
   - Двадцать пять злотней, - сказала панна Зузинская, отступив еще на шаг, поскольку гармонии Сигизмундус добивался очень уж активно.
   Он раскачивался, то приседая, то вдруг вскакивая со сдавленным звуком, будто бы из него весь воздух разом вышибали. Панне Зузинской были неведомы азы дыхательной гимнастики, а оттого все, происходившее на перроне, было для нее странно, если не сказать, безумно.
   - Я дам вам двадцать пять злотней за вашу кузину, - она выставила меж собой и Сигизмундусом сумочку. - Подумайте сами... вы, я вижу, человек свободный... не привыкший к обязательствам подобного толку... вы живете мечтой...
   Пан Сигизмундус присел и резко развел руки в стороны.
   Сия поза называлась менее романтично: "жаба выбирается из-под илистой колоды". От усилий, страсти, с которой он выполнял упражнения, очки съехали на кончик носа, а шарф и вовсе размотался.
   - Вы собираетесь в экспедицию, но с нею... с нею вы далеко не уйдете.
   - Зачем вам моя кузина?
   Панна Зузинская огляделась и, убедившись, что на перроне пусто. Призналась:
   - Замуж выдать.
   - За кого?
   - За кого-нибудь... у меня много клиентов, готовых заплатить за хорошую жену. Поверьте, я сумею ее пристроить...
   Сигизмундус нахмурился. Был он, конечно, наивен и доверчив чрезмерно, однако не настолько, чтобы сразу отдать дорогую кузину, которую втайне полагал обузою, первой встречной свахе.
   - Нет-нет, - Агафья Прокофьевна, догадавшись о сомнениях, поспешно замахала руками, - не подумайте дурного! Я лишь желаю помочь... и вам, и себе... на границе множество холостых мужчин, а вот женщин, напротив, мало... а ваша кузина хороша собой, образована... редкий случай. Потому и даю вам за нее двадцать пять злотней.
   - И что мне нужно будет сделать?
   Для пана Сигизмундуса, вечно пребывавшего в затруднительных обстоятельствах, сумма сия была немалой, если не сказать - вовсе огромной.
   - Ничего, совершенно ничего! - панна Зузинская, уверившись, что клиент не собирается более ни скакать, ни размахивать своими ручищами, осмелилась подступиться ближе. - Как приедем, я вашу кузину к себе возьму... обставим все так, будто бы она сама сбегла... с девками такое случается. А раз так, то какой с вас спрос? Вы, главное, искать-то ее не дюже усердствуйте... а лучше и вовсе... я вам записочку дам, к человеку, который на Серые земли ходит. Он-то вас с собою возьмет, ищите свою вяжлю...
   - Выжлю, - поправил Сигизмундус, которому страсть до чего хотелось и деньги получить, и от кузины избавиться.
   - Вот-вот, ее самую...
   - Я... - он поправил шарф. - Я подумаю над вашим предложением.
   - Думайте, - согласилась панна Зузинская. - Но учтите, что свободных девок в том же Познаньске множество...
   - Так то в Познаньске, - Себастьян не удержался.
   Жалел он лишь об одном, что ныне не имеет доступа к полицейским архивам, а потому не способен точно сказать, не случалось ли в последние годы эпидемии беглых девиц...
   Таких, которых не стали искать.

Глава 4. О волкодлаках, утренних променадах и случайных встречах

   Гавриил проснулся засветло.
   В холодном поту.
   Задыхаясь.
   Он скатился с кровати и привычно под кровать же спрятался, там и лежал, прижимаясь к холодным доскам, пока не унялось беспокойное сердце. А оно не унималось долго. Вздрагивало хвостом заячьим от каждого звука, от теней шевеленья.
   Мнилось - вновь идут по следу.
   И видел почти, что искаженные, поплывшие лица, которые уже и не лица, но морды звериные... и вздыбленную шерсть, и уши куцые, к головам прижатые. Слышал глухое рычание.
   Повизгивание.
   Это всего-навсего шпицы панны Гуровой... она за стенкою обретается, до полуночи ходила, что-то бормоча под нос. А что именно - Гавриил так и не понял, хотя слушал через вазу. Но все ж стены в доме были не такими тонкими, как ему хотелось.
   И псиною пахнет оттуда же... да и вовсе, чего бояться?
   Нечего.
   Гавриил это знал, но ничего не умел с собою поделать. И лежал... глядел на порог, ожидая, когда заскрипят половицы под тяжелой ногою, а вот дверь наверняка отворится беззвучно. Они всегда умели договариваться с дверями.
   Шаги он услышал издалека.
   Тяжкие.
   Осторожные, будто бы тот, кто шел по коридору, не до конца решил, красться ему аль все ж ступать свободно, как человеку, которому нет надобности таиться.
   Гавриил прижался к полу и нащупал нож. Прикосновение к теплой рукояти, которую он самолично выточил из оленьего рога, принесло некоторое облегчение.
   И способность дышать вернулась.
   Шаги замерли.
   Рядом?
   Близко, совсем близко... но не у Гаврииловой двери... выбирает? Но на улице светло... или тварь настолько стара, что способна менять обличье по собственному почину?
   Сердце екнуло - справится ли?
   Справится.
   Как иначе...
   Вновь застонали половицы... и ручка двери качнулась. Вниз. И вверх... раздался осторожный стук... вежливая какая тварь...
   Гавриил подвинул нож к себе.
   И дверь отворилась. Конечно, беззвучно.
   Сначала он увидел тень, огромную, черную тень, что перевалила через высокий порожек, разлилась, расползлась, сделавшись подобной на кляксу... тень добралась до самой кровати, и лишь тогда Гавриил увидел того, кто сию тень с собою привел.
   Тапочки.
   Матерчатые тапочки в клетку, изрядно растоптанные, заношенные, не единожды чиненные. Некогда они, несомненно, были хороши, ныне же выглядели жалко. Над тапочками виднелись ноги в старых штанах из парусины... чуть выше - пуховой платок, обвязанный вокруг спины.
   Пан Вильчевский спиною маялся уж не первый год, с тое самое зимы, когда самолично волок на второй этаж купленную комоду. А что, грузчики-то запросили целых десять медней... невиданная наглость. Тогда-то комода, почти новенькая, почти целая - треснувшая ножка да потемневший лак не в счет - казалась ему легкою...
   Спина не согласилась.
   Прихватило так, что медикуса звать пришлось. И платить... и потом еще в лавке аптекарской за снадобья... дикие у них цены. С тое поры пан Вильчевский мебель самолично не двигал, а спину пользовал барсучьим аль медвежьим жиром, с бобровой струею мешанным. Снадобье выходило на редкость вонючим, но зато спину грело. А ежели поверху платок повязать из собачьей шерсти, то и вовсе ладно выходило.
   Ночью пану Вильчевскому не спалось.
   Стоило прикрыть глаза, как вставал перед внутренним взором злополучный окорок во всей красе. Виделась и шкурка подкопченная, тоненькая, каковая сама на языке таяла, и сальце белое, мясо темное, сахарная косточка... ее-то пан Вильчевский на щи определил, знатные получились бы...
   В общем, к утру он так извелся, что действовать решил немедля.
   Одевшись наспех - и платок снимать не стал, поелику спина от беспокойства внутреннего вновь разнылась - он вышел в коридор. На цыпочках прошелся, останавливаясь у каждой двери, принюхиваясь, прислушиваясь, пытаясь понять, что за оною дверью...
   Пан Зусек лаялся с супругой... он говорил что-то тонким визглявым голосом, а вот отвечали ли ему, пан Вильчевский так и не понял. Пахло из нумера женскими духами.
   Панна Акулина тоже не спала, хотя ж в прежние-то времена оставалась в постелях до полудню, утверждая, что будто бы за долгие годы привыкла к этакой жизни... у панны Гуровой возились шпицы, скулили, тявкали. И значится, пропустила она утрешнюю прогулку, чего за нею не случалось в последние лет пять, а то и десять.
   За дверью нового постояльца, коего пан Вильчевский постановил для себя первым подозреваемым - все ж до него не случалось в пансионе столь наглых преступлений - было тихо. И тишина эта сама по себе казалась преподозрительной.
   Помаявшись несколько мгновений - они показались пану Вильчевскому вечностью - он решился.
   Постучал.
   Ежели вдруг, то извинится за беспокойствие, но... окорок, бедный окорок, чье место было ни где-нибудь, а исключительно в кладовой пана Вильчевского, взывал о справедливости.
   Или о возмездии, сиречь, компенсации.
   И пан Вильчевский открыл дверь.
   Сперва ему показалось, что комната пуста. Он с неудовольствием отметил измятую постель, которую наверняка потребуют сменить. И сменить придется.
   Стирать.
   Тратится на порошок, на прачку... белье, опять же, от частых стирок становится ветхим... а новое покупать - этак и разориться недолго.
   Отметил и ботинки модные, что лежали на ковре... и костюм, брошенный небрежно. А уж после и хозяина оного костюма, который зачем-то под кровать забрался.
   - Доброго утречка вам, - расплылся пан Вильчевский в улыбке.
   - Доброго, - настороженно ответил жилец, не спеша, впрочем, из-под кровати выбраться.
   И хорошо, что не в халате забрался. Халаты пан Вильчевский приобрел в прошлым годе, когда панна Гурова заявила, что в приличных гостиницах постояльцам выдают не только мыло...
   - А что вы там делаете? - пан Вильчевкий не без труда наклонился, желая получше разглядеть постояльца, а заодно уж проверить, чего это он под кроватью прячет.
   Нет, окороком в комнате не пахло, но... мало ли?
   - Лежу, - Гавриил чувствовал себя... неудобно.
   И причиной того неудобства был вовсе не жесткий пол, и не теснота - ныне ему представлялся удивительным то, как он, Гавриил, сумел да под кровать залезть.
   - А почему вы там лежите? - пан Вильчевский наклонился еще ниже.
   Окорока не было, с сим фактом он почти смирился, но вот... вдруг да постоялец этот престранный, забрался под кровать, чтобы там, в месте тайном, ущерб имуществу учинить?
   И ножик с собой прихватил.
   Небось, собирался вырезать срамное слово на паркете... мысль эта привела пана Вильчевского в состояние, близкое к обмороку.
   - А... почему нет? - нож Гавриил поспешно спрятал в рукав, кляня себя за то, что не сделал этого раньше, когда только понял, что в нумер его вошел вовсе не волкодлак. - Разве в правилах пансиона есть пункт, который запрещает мне лежать под кроватью?
   - Н-нет, - вынужден был сознаться пан Вильчевский. И прям похолодел весь от обиды. - Но будет! Непременно будет...
   Он разогнулся, пожалуй, чересчур поспешно, поелику давний прострел ожил, вновь сгибая.
   - Что с вами? - Гавриил решил, что все же убежище следует покинуть.
   - Н-ничего...
   Спину прихватило изрядно, и пан Вильчевский с тоской подумал, что, похоже, и на сей раз без медикуса ему не справиться.
   А значит, новые траты.
   - Ничего страшного, - он упер ладонь в поясницу и все ж попытался разогнуться. - Спина... б-болит...
   Шел к двери пан Вильчевский неторопливою походкой, то и дело останавливаясь, чтобы дух перевести и бросить косой взгляд на того, кого втайне полагал истинным виновником всех своих бед.
   Гавриил следил.
   А стоило двери закрыться, как одним, змеиным движением, выбрался из-под кровати. Носом повел, отмечая кисловатый запах жира...
   За ночные страхи было стыдно, даже подумалось, что этот престранный человечек, заглянувший поутру по неведомой надобности, догадался и о страхах, и об истинной причине, по которой Гавриил оказался в сем пансионе. Но мысль эту Гавриил отмел.
   Не догадался.
   Навряд ли он, тщедушный, немощный даже, вовсе представляет, что в доме своем дал приют волкодлаку, иначе не был бы столь спокоен.
   И все ж, для чего приходил?
   Этот вопрос мучил Гавриила за завтраком - подали пшенку на молоке, а к ней слабенький кофий, тем же молоком забеленный. И после завтрака, когда он вышел на променад.
   Одевался Гавриил тщательно, чтобы, если вдруг случится нечаянная встреча с кем из постояльцев - он втайне на эту встречу очень рассчитывал - то вид у него был бы соответствующий сочиненной им гиштории.
   Брюки-дудочки в узкую полоску, сами скроенные тесно, в этаких и не присядешь из опаски, как бы не треснули по шву, позор учиняя. Пиджак-визитка яркого белого колеру. Бутоньерка тряпичная, красная. Галстук шнурочком. И венцом красоты - шляпа соломенная с высокою тульей и полами загнутыми на лихую манеру.
   По утреннему времени в парке было малолюдно.
   Бродил по дорожке седой господин в легоньком плащике. Устроилась на лавочке пара девиц в серых простых платьях. Присела у куста черемши пожилая женщина в черном платье, не то вдова, не то экономка...
   Впрочем, все эти люди мало занимали Гавриила, как и аккуратные, мощеные речным камнем дорожки парка. Путь его лежал в темные парковые глубины, под сень старых дерев, каковые, верно, помнили не одного короля. И свернувши на едва заметную тропу, Гавриил переменился. Походка его сделалась легкой, бесшумной, движения - мягкими, и даже тяжелая трость, несколько вышедшая из моды, однако же в нынешних обстоятельствах соверщенно необходимая - гляделась естественно.
   Гавриил то и дело останавливался, вдыхал тяжелый, пронизанный сотнями самых разнообразных ароматов, воздух. И шел дальше.
   Уверенно.
   Пусть бы место нынешнее днем выглядело совершенно иначе, и не было в нем ничего-то зловещего.
   Кусты шиповника.
   Азалия.
   Фрезии цветущие, пушистые головки ранних астр, будто разноцветные звезды в траве... сама трава шелковая, яркая. Так и тянет присесть, пусть бы сия вольность и не принята в столицах.
   Гавриил сдерживался.
   Во-первых, и вправду не принята, и на белых брюках останутся пятна, а они, пусть и неудобственные, но все ж стоили дорого. Во-вторых, у него имелась истинная цель.
   Он остановился на развилке.
   Убрали... нет, престранно было бы ожидать, что тело оставят в парке или же не тело, но иные какие свидетельства недавнее трагедии, о которой газеты писали много, охотно и с явным удовольствием. Но вот все же... непривычно.
   Гавриил втянул воздух.
   Ничего. Запахи приличные, самые, что ни на есть парковые, травы, цветов и прочего благолепия.
   Придет ли?
   Придет. Даже если и не помнит, что сотворил, но человечью его натуру будет тянуть к этому месту с чудовищною силой. И значит, явится... вот только когда?
   Сегодня?
   Завтра?
   Еще в какой день? И не выйдет ли так, что волкодлак появится именно тогда, когда Гавриил по какой надобности отлучится? Он ведь не может в парке жить-то... или может?
   Гавриил задумался. В принципе, существование на природе его нисколько не пугало. Ночи ныне теплые, а прочие неудобства и вовсе пустяк-с, да только крепко он подозревал, что познаньска полиция, растревоженная, что убийствами, что газетчиками - последними даже больше, нежели убийствами - отнесется к этакому престранному поведению без должного пиетета.
   Еще запрут суток этак на пятнадцать.
   Аль в лечебницу для душевнобольных спровадят... в лечебницу Гавриилу никак нельзя. Он поежился от нехороших воспоминаний. Оно, конечно, наставник полагал, что так лучше будет для души мятущейся, для разума, кошмарами обуянного, да только... нет, не любил Гавриил вспоминать те полгода.
   Он перехватил трость, которая была тяжела не только оттого, что сделана из железного дуба и вполне годна к использованию заместо дубинки. Огляделся... и отступил.
   Зеленая стена чубушника закачалась, затряслись белые гроздья цветов, и аромат их, и без того назойливый, сделался вовсе невыносимым. В кустах затрещало, после раздался тоненький визг, и из самой чащобы выкатился мохнатый ком, который распался на парочку шпицов и матерого крысюка.
   Шпицы рычали.
   Крысюк, каковой был огромен, размером с добрую кошку, скалился и скакал. Шкура его, испещренная многими шрамами, была красна от крови.
   Шерсть стояла дыбом.
   - Мики! Мики назад!
   Голос панны Гуровой заставил псов на мгновенье отпрянуть, и этого мгновенья крысюку хватило, чтобы выбраться из круга.
   Гавриил и опомниться не успел, как тварь вскарабкалась по штанине, ловко перебралась на пиджак и вот уже сидела на плече.
   От крысюка разило помойкой и свежей кровью.
   Да и без оного запаха, несколько портившего парковую пастораль, соседство было не самым желанным.
   - Брысь, - сказал Гавриил.
   И крысюк ответил шипением, в котором, однако, послышался упрек: как может человек разумный, даже более того, понимающий, гнать несчастную тварь, коия очутилась в обстоятельствах презатруднительных. Шпицы, видя, что события приняли несколько неожиданный оборот, вначале растерялись. Нападать на людей, пусть бы и весьма лично им неприятных, хозяйка строго-настрого запретила. Но крысюк... он наглым образом устроился близко, так, что псы и обоняли его, свою законную добычу, и видели, а дотянуться не могли.
   - Брысь, - повторил Гавриил уже шпицам, что подобрались к самым его ботинкам, и глухо рычали, готовые вцепиться и в ботинки, и в тощие лодыжки этого странного человека, от которого пахло не только человеком.
   Слова его не возымели ни малейшего эффекту, и Гавриил, чувствуя, что вот-вот будет атакован, перехватил тросточку поудобней. Его немного мучила совесть, потому как нехорошо это - убивать чужих собак, однако и становиться добычей стаи он не желал.
   Крысюк вздохнул.
   И длинные его усы пощекотали Гавриилову шею.
   - Мики, назад! Мальчики, фу! - панна Гурова выбралась из кустов и кое-как отряхнула шерстяной, не по погоде, жакет. - О, Гавриил... прошу великодушнейше меня простить... эти сорванцы совершенно теряют голову при виде добычи...
   Шпицы рычали, но уже не грозно, скорее порядку ради.
   - Назад, - жестче повторила панна Гурова, и псы отступили. - Я прежде волкодавов держала... да только с волкодавами в гостиницу неможно, приходится вот...
   Она подняла шпица, погладила.
   - Но у этих малюток есть характер...
   - А что вы... - Гавриил прикинул, что шла панна Гурова аккурат с той стороны, где совершилось убийство.
   - Гуляю... выгуливаю... им нужен простор, возможность реализовать себя. Вот и приходится искать места... поспокойней... - она гладила шпица, который не спускал с Гавриила стеклянных глаз. И мерещился в них разум, если не человеческий, то весьма к оному близкий. - Но мы, пожалуй, пойдем... не хотелось бы пропускать обед... к слову, вам не кажется, что наш хозяин ведет себя несколько странно?
   Гавриил пожал плечами, и был наказан возмущенным писком: все ж крысюку внове было сидеть на чьем-то плече, пусть бы и было оное убежищем вполне надежным.
   - Он... сам странный, - ответил Гавриил, потому как панна Гурова не спешила уйти.
   И на крысу глядела спокойно, с этаким даже интересом, правда, приправленным толикой брезгливости.
   - Это да, конечно... но ныне он более странен, нежели обычно. Представляете, пытался меня обнюхать!
   А может он?
   Кандидатуру пана Вильчевского Гавриил до сего дня не рассматривал, потому как уж больно нелепым гляделся этот человечек. Да и обретался он в городе давно... впрочем, как и сама панна Гурова, и ее давняя заклятая приятельница... и иные... и получается, что ошибся Гавриил, полагая, будто бы волкодлаком оказался человек приезжий...
   Разве что только пан Зусек... пан Зусек, явившийся в Познаньск недавно.
   С семьею.
   И супругой, что глядела на него влюбленными очами, а во что там влюбляться можно было, Гавриил не знал... он, конечно, не женщина и в них вообще мало разумеет, куда меньше, нежели в волкодлаках, но вот...
   - Запутано все, - пожаловался он крысюку, который не спешил оставлять безопасное место. Оно и понятно, мало ли, вдруг да недалече ушла панна Гурова со своими шпицами, вдруг да ждут в кустах, пока беззащитное создание спустится на землю...
   - Не такой ты и беззащитный, - Гавриил перехватил крысюка за шкирку, и тот лишь рявкнул, возмущаясь этакой фамильярности. Не настолько хорошо был он с человеком знаком, чтобы попускать подобное. Вот только держал его человек крепко, с умением, от такого не вывернешься. - Вона какие зубы...
   Зубы были знатными, длинными, желтыми.
   - Ладно... иди уже... - Гавриил поставил крысюка на землю. - Ушли они...
   Крысюк прислушался.
   Тишина.
   Ветерок чешет тяжелые космы дерев, играет с глянцевою листвой. Где-то далече слышится смех, и лай... но не шпицев.
   - Иди, иди, - Гавриил отступил, давая твари свободу. - И постарайся не попадаться...
   Крысюк не заставил себя уговаривать.
   Исчез.
   Гавриил со вздохом - ныне затея его более не казалась столь уж удачною - продолжил путь. И нисколько не удивился, почти не удивился, увидав панну Акулину. Она, увлеченная беседою с усатым брюнетом весьма и весьма мужественной наружности, Гавриила и не заметила.
   Он же, скользнувши взглядом и по брунету, и по букету в руках панны Акулины, походя отметил, что букет оный составлен исключительно из синего любоцвета, именуемого в простонародье волкодлачьим цветком...
   ...пан Жигимонт играл в шашки сам с собою, выбравши для сего занятия не удобную лавочку, из тех, что стояли на центральных дорожках, но тихий газон. И не побоялся же измазать светлые брюки...
   ...пана Зусека Гавриил нашел у фонтана.
   - Доброго дня, - Гавриил поприветствовал соседа поклоном. - Вижу, и вы прогуливаетесь...
   - Погода замечательная, - как ни странно, но Гавриилову появлению пан Зусек явно обрадовался. - Такой погодой дома сидеть грешно.
   Время близилось к полудню.
   Солнце, и без того яркое, разошлось вовсе бесстыдно. И парило, жарило, предвещая скорую грозу, быструю, как все летние грозы. Притихли пчелы, бабочки и те исчезли, и даже птицы смолкли.
   - Да вот... я тоже решил... - Гавриил повел плечами, под которыми свербело. Неудобный костюмчик, сшитый из отменнейшей аглицкой ткани, оказался негоден для познаньского лета. Гавриил с неприязнью ощущал, как ползут по спине ручейки пота, и рубашка липнет к разопревшей шкуре.
   - Чудесно... чудесно... признаюсь, я сбежал, - пан Зусек дернул галстук, новомодный, шнурочком, а оттого казавшийся самому Гавриилу в высшей степени нелепым. Но надо сказать, что наряд - и светлый пиджак с завышенной талией, и галстук этот смотрелись на пане Зусеке донельзя гармонично. - Устал я... женщины порой... так утомляют...
   - Ваша жена...
   - Утомляет не меньше, нежели прочие женщины... не подумайте, что я жалуюсь. Из всех зол я выбрал наименьшее. Она меня любит, но это чувство примитивно... женщины вообще на редкость примитивные существа.
   - Неужели?
   Пан Зусек будто и не слышал. Смотрел он не на Гавриила, но на девушек, что неторопливо прогуливались по дорожке, за руки взялись, щебечут... подруги?
   - О да, вы ведь не сторонник этих странных идей равноправия? Помилуйте, на кой женщине нужны права...
   - Не знаю.
   Одна была высока, светловолоса... и пожалуй, красива, насколько Гавриил понимал в женской красоте. Другая - худощава, смугловата. Волосы темные, заплетены в простую косу. Платье поплоше... и ничего-то в ней нет, но взгляд пана Зусека женщину не отпускал, и был почти неприличен.
   И лишь когда она, ощутив на себе этот взгляд, обернулась, он встал.
   - Весьма характерный типаж. Познаньский душитель предпочитал брюнеток. Вы знали?
   - Нет.
   - Этот парк - весьма примечательное место... первую жертву нашли именно здесь... не желаете взглянуть на место? С виду обыкновенная лавочка... и представьте, каждый день люди гуляют по этой вот дорожке... - шел он быстрым, отнюдь не прогулочным шагом. - И садятся на эту вот лавочку, не понимая, что всего-то несколько лет тому здесь рассталась с жизнью женщина...
   К лавочке он прикасался нежно, едва ли не с трепетом.
   И выражение лица сделалось задумчивым, мечтательным даже. Взор затуманился, словно бы пан Зусек представлял себе что-то этакое, едва ли приличное.
   - Она умирала долго... он ведь не сразу душил... этих подробностей газеты не знали, но мне удалось получить кое-какие документы... он позволял им почти умереть, а после - сделать вдох, поверить, будто бы спасение возможно... и вновь... раз за разом... пока у них оставались силы бороться за жизнь.
   Пан Зусек облизал губы.
   - А хотите, я покажу вам еще одно место?
   - Хочу, - согласился Гавриил. - Вы... очень увлекательно рассказываете.
   - Увлекательно... и вправду увлекательно... вы себе представить не способны, до чего занятное местечко, этот самый парк... вот дуб... - чтобы пройти к дубу, пришлось свернуть с дорожки. - Под ним оставлял свои жертвы Мирочинский маниак... этот не душил, резал... и после снимал кожу. Выбирал, к слову, исключительно темноволосых женщин... в том есть свой смысл... многие полагали, будто бы цвет волос прямо соотносится с цветом души. И чем волос темней, тем сильней Хельмова власть над человеком...
   Пан Зусек с нежностью провел по корявой ветке дуба.
   - А далее, там, - он махнул рукой куда-то вглубь парка, - орудовал Мясник... на самом деле он был медикусом, но газетчики дали иное прозвище. Резал блудных девиц. И так тела разделывал, что и бывалые людишки в ужас приходили... к слову, его бы не нашли, когда б не случай.
   Ему нравилось все это, разговоры о безумцах, о совершенных ими убийствах, которые самому Гавриилу казались донельзя отвратительными. Однако же пан Зусек говорил страстно, с немалым пылом. И взгляд его, затуманенный, задурманенный, видел, надо полагать, видел то, что происходило некогда.
   - Она лежала вот здесь, - он присел и провел ладонью по пыльное траве. - Вы только вообразите себе... белое-белое тело... а на шее - алая лента... волосы разметались шелковым покровом... он признавался, что расчесывал их и с каждой отрезал по прядочке. У меня вот есть одна...
   Из внутреннего кармана пан Зусек достал солидное портмоне, а из него уже - шелковый платочек. Из платочка появилась прядка русых волос.
   - Вот, - он продемонстрировал ее, будто бы она была величайшим сокровищем, - смотрите... разве она не прекрасна?
   Гавриил кивнул.
   Прекрасна.
   Он ведь желает услышать именно это... и услышав, приходит в неописуемый востор.
   - Я знал! - пан Зусек прижал платочек с прядью волос к щеке. - Я знал, что найду того, кто поймет меня... эти женщины... они слишком примитивны... я привязан к супруге, но она полагает мое увлечение блажью. Слушать о нем не желает! Видите ли, сие слишком омерзительно... а вы... вы поняли...
   Понял.
   И понимание, на Гавриила снизошедшее, вовсе его не радовало.
   Кем бы ни был пан Зусек, волкодлаком ли, просто безумцем - а человек нормальный не будет увлекаться вещами столь ужасающими - к нему стоило приглядеться поближе. В конце-то концов, из всех обитателей пансиона, он единственный прибыл в город недавно...
   - У меня и лента имеется... та самая, которую... - обретши благодарного, как ему мнилось, слушателя, пан Зусек воспрял духом. - Вы ведь слышали о Душителе? Конечно, его спровадили на плаху задолго до вашего рождения, но личность одиозная даже среди маниаков... я беседовал с нашим паном Жигимонтом. Он помнит, как Душителя четвертовали... не поглядели, что знатного роду...
   Он бережно завернул платочек, сунув в портмоне, а то отправил в карман. Зато протянул руку, позволяя Гавриилу полюбоваться серебряным перстнем.
   - Это от Палача... двести лет тому... один из первых, о ком заговорили по всему Королевству... казнил колдовок... так ему мнилось. На деле-то обыкновенными женщинами были... к слову, тоже выбирал себе худощавых брюнеток... вот как эта, к примеру...
   Он указал на девушку, что медленно ступала по дорожке.
   - Хороша... - пан Зусек облизал губы и перстенек крутанул.
   Хороша.
   Красива и, пожалуй, слишком уж красива. Гавриил этаких, красивых, всегда опасался, с той самой своей первой неудачной любви...
   - Идеальна почти...
   Девушка шла медленно, не замечая никого и ничего вокруг, всецело погруженная в свои мысли. И Гавриилу вдруг захотелось заглянуть в эти самые мысли, хотя бы затем, чтобы очистится от иных, навязанных паном Зусеком.
   Он смотрел на незнакомку, на зеленое платье ее, расшитое крохотными маргаритками, на шляпку соломенную, модели "Плезир", на кружевной зонтик... вот на лицо глядеть опасался, чудилось - заметит.
   - Она здесь часто гуляет, - пан Зусек вертел перстень. - Почитай каждый день... когда утром, а когда к вечеру ближе. И всегда одна. Редкостная неосмотрительность...
   Девушка свернула с дорожки куда-то вглубь парка.
   А пан Зусек, проводив ее взглядом, повернулся к Гавриилу.
   - Существует теория, конечно, она совершенно непопулярна среди тех, кто именует себя учеными мужами, в силу своей некоторой одиозности... так вот, сия теория утверждает, что будто бы маниаки - это своего рода сверхлюди. Средь всего человеческого стада они выискивают слабых... негодных... или же представляет для оного стада опасность...
   Он шел, то и дело оглядываясь, будто бы надеясь вновь увидеть ту девушку...
   - И таким образом, приводят в действие механизмус социальной эволюции... вы ведь читали о социал-дарвинистах?
   - Нет.
   - Ничего... не самая популярная теория у нас... вот за границею, знаю, социал-дарвинисты весьма уважаемы... а в Африке-с цельный институт открыт по изучению проблем... и эта новая евгеническая теория, как по мне, удивительна в своей простоте и логичности. Ведь действительно, если боги наделили человека разумом, то грешно не использовать его для улучшения человеческой же породы...
   Он вновь переменился, точно разом позабыв о той девушке с зонтиком, ныне увлеченный новою историей. Вот только Гавриил был уверен - все это - притворство.
   И не забыл пан Зусек.
   Не забудет и Гавриил. Ныне же наведается в городскую библиотеку... кто сказал, что волкодлаки убивают исключительно в волчьем обличье?

Глава 5. В которой повествуется о некоторых, весьма естественного свойства трудностях, коии встречаются при пересечении границы.

   - Дуся, вставай, - шепотом произнес Себастьян и еще пальцем ткнул, хотя Евдокия проснулась еще тогда, когда вагон остановился.
   Следовало заметить, что остановка сия не была предусмотрена расписанием, а потому сразу показалась Себастьяну донельзя подозрительной.
   За окном была ночь.
   Темень. Звезды.
   Луна кособокая, которая умудрялась заглянуть в проталину на грязном окне. По дощатому полу ползла белая дорожка света, глядевшаяся одновременно и зловещею, и загадочной.
   Люди не спали.
   Себастьян чувствовал их дыхание, и обеспокоенность, и недовольство... и даже страх. Не тот страх, который заставляет цепенеть, лишая, что воли, что сил, но иного свойства, подталкивающий к деяниям вовсе безумным.
   Кто-то вздохнул.
   Кто-то поднялся, но тут же сел... запахло сигаретным дымом, и тоненький девичий голосок затянул было молитву Иржене, да она оборвалась резко, нитью.
   - Прошу сохранять спокойствие, - в черном проходе появился проводник. Фигура его, очерченная единственно светом масляной лампы, казалась на удивление огромной, будто бы за прошедшие часы человек мало того, что вырос на полголовы, так изрядно раздался вширь.
   - Что происходит? - нервически поинтересовался мужской голос.
   И вспыхнул еще один огонек, на сей раз бледно-зеленый, самого, что ни на есть, магического свойства. Любопытно. Выходит, паренек-то непростой... нет, в то, что простых людей в оном вагоне нет, Себастьян не сомневался, и Сигизмундуса с его бурчанием, что подобное любопытство ни к чему хорошему не приведет, заткнул.
   Любопытствовать, как по мнению Сигизмундуса - впрочем, оным мнением редко кто интересовался - следовало исключительно в научное плоскости.
   - Приграничный досмотр.
   Евдокия села.
   Сонно потянулась и так же сонно спросила:
   - А нам не говорили, что досмотр будет, - голос ее был капризен.
   - Новое распоряжение...
   - Я, может, не хочу, чтобы меня досматривали...
   Проводник вошел в вагон.
   И форму железнодорожного ведомства надеть не поленился. А форма-то новая, не обмятая... значит, досматривать будут не свои...
   - Ежели панночка не желает быть досмотреною, то пускай скажет о том войсковым... всех прошу покинуть вагон...
   - Все хорошо, - Себастьян подал руку. - Главное, не нервничай... и не спеши.
   Первой из вагона вышла панна Зузинская с выводком невест. И Нюся не упустила случая одарить коварного обманщика, каковым она вполне искренне полагала Сигизмундуса, гневливым взглядом. Это ж надо было такому случиться, чтобы взял да порушил светлые девичьи мечты.
   Планы расстроил.
   Она уже, может, придумала себе не только жизнь до самой старости, но и похороны сочинила, красивые... с песнопениями, жрецом из соседних Петушков да блинною неделей.
   А он, поганец этакий, и не глядит в Нюсину сторону. Не жрец, конечно, студиозус... небось, из-за сродственницы своей, которая про Нюсю гадостей наговорила... а как иначе-то?
   - Погоди еще, - Себастьян придержал Евдокию, пропуская и молчаливую девицу, и монахинь, и печального некроманта, на лице которого застыло выражение мрачной решимости.
   Никак из дому сбег.
   - Веди себя естественно...
   - Это как? - Евдокия с трудом подавила зевок. Даже совестно стало: ночь, досмотр непонятный, все переживают, а ее вот в сон тянет.
   - Как до того...
   - Думаешь...
   - Полагаю, - Себастьян прихватил кожаный портфельчик с оторванною ручкой, - что существует некая вероятность меня... скажем так, вернуть на путь истинный. Всего-то и надо, что передать прямой приказ, печатью заверенный. Дуся... вот чтоб я хоть раз еще кровью поклялся!
   Он спустился по шаткой лесенке первым, и был столь любезен, чтобы руку подать.
   - Где это мы? - Евдокия спросила чуть громче, чем следовало бы, и ей ответили.
   - Петушки...
   Петушки были деревней, небольшою, в два десятка дворов, тихою. Невзирая на близость к границе, жизнь здесь текла мирно, неторопливо, и оттого появление королевских улан вызвало небывалый доселе ажиотаж. Девки радовались. Парни были мрачны. Староста мысленно считал убытки, прикидывая, сумеет ли добиться от казны возмещения оных...
   - Доброй ноче, панове, - громко возвестил улан в малом чине, и на голос его дружным хором отозвались деревенские собаки.
   Себастьян лишь фыркнул и локтем Евдокию подпихнул.
   - Что происходит?!
   Вывели лишь тех, кто обретался в вагонах второго и третьего класса. Однако и, оказавшись вне поезда, люди держались своих вагонов, не то из опасения потерять их во тьме, не то из нежелания мешаться с теми, кого полагали ниже званием.
   И бледная панночка, вида не то очень уж благородного, не то заморенного, повисла на руке серьезного господина. Этот, судя по выправке, из военных, и пусть бы путешествует всего-то вторым классом, но скорее из соображений экономии, чем от недостатку средств.
   Стоит. Хмурится.
   Молчит.
   Переминается с ноги на ногу пухленький господин, вертит растерянно головою, щурится. На голове господина - ночной колпак, на ногах - тапочки вида самого домашнего, на плечах - шаль женская, с кистями. И вид собственный, и то, что иные люди стали свидетелем оного, господина смущает донельзя. Он то втягивает живот, стремясь казаться стройней, то напротив, горбится, кутается в шаль, будто надеясь, что она поможет исчезнуть...
   Себастьянов взгляд ненадолго остановился на женщине в годах, в черных траурных одеждах да с толстенным кошаком на руках. Кошак к суете относился с редкостным безразличием, верно, полагая, что оная его не касается... его хозяйка озиралась и на сухом, костлявом ее лице застыло выражение крайнего неудовольствия...
   Меж тем, улан широким шагом прошелся вдоль шеренги и вернулся к Евдокии:
   - Происходит, дорогая панночка, - сказал он громко, так, что слова его услышали не только пассажиры, но и притихшие было петушковские кобели, - то, что по распоряжению тайное канцелярии кажный пассажир, каковой следует до Серых Земель, подлежит личному досмотру.
   Улан крутанул ус и панночке подмигнул.
   А что, хороша.
   Кругла. Грудаста.
   И коса вон до самое земли...
   - Это по какому же праву? - поинтересовалась панночка, распоряжением тайной канцелярии не впечатленная. - И что значит, "личный досмотр"? В вещи мои полезете?
   - И в вещи тоже, - улан крутанул второй ус. Привычка сия появилась у него после знакомства с одною вдовушкой, дамой сурьезных габаритов и намерений, каковой весьма и весьма оные усы по сердцу пришлись. - Однако найпервейшим делом мы осмотрим каждого пассажира... и пассажирку...
   Он обвел людей взглядом, каковой сам полагал престрогим.
   - ...на предмет наличия хвоста.
   Люди загомонили.
   И пухленький господин в ночном колпаке сказал:
   - Произвол!
   Господин сей путешествовал не просто так, но по заданию редакции. А служил он не где-нибудь, а в "Познаньской правде", солидном, не чета "Охальнику" и иным желтым листкам, издании, чем гордился немало. Правда, гордость сия мало утешала в командировке, коию господин полагал едва ли не ссылкой и ссылкой бессмысленною, ибо что может произойти на Серых землях? Он писал дорожные заметки, где с одинаковым рвением ругал, что черствые пирожки, что железнодорожное управление...
   - Произвол! - неожиданно для самого господина, который, признаться, втайне властей побаивался, особенно в ситуациях, когда оные власти имели численный перевес, его поддержали. - Совершеннейший произвол!
   Господин покосился на улана, коего эти восклицания впечатлили мало. Он гражданских недолюбливал огульно, не деля на сословия и возраст. Однако из всех нынешних его подопечных особо выделялся тощий студиозус в синих очочках.
   А ведь ночь на дворе!
   - Что вы собираетесь искать? - очень уж громко поинтересовалась панночка, которую пренеприятный типус держал за руку. - Хвост?
   - Это розыгрыш? - подал голос военный, и улану разом захотелось сказать, что пан не ошибся, что оно и в самом деле розыгрыш... шутка дурная... вот только ведомство, за престранным этим распоряжением стоявшее, шутить не умело вовсе.
   - Это приказ, - улан вдруг ощутил свою никчемность.
   И беспомощность.
   И разом вспомнилось, что на границе он первый год и до сего дня собственно с границею не сталкивался, почитая то превеликим везением... а тут в серых глазах человека, явно из своих, которому бы уразуметь, что уланы - люди подневольные, он прочел, что после нонешней ночи его карьера претерпит некоторые изменения.
   - Приказ, - повторил улан и ус крутанул, придавая себе же храбрости.
   В конечном итоге, он же не просто так стоит, а на страже интересов родины, сколь бы престранными сии интересы не выглядели на первый-то взгляд.
   И нижние чины смотрят.
   Небось, пойди на попятную, в жизни не простят... будут сказывать, пока правдивая история в байку не превратится, которых по уланским-то полкам множество гуляет... а главное, опосля этакого позору только в отставку и подавать, поелику даже писари всерьез принимать не станут.
   - Приказ! - рявкнул улан, дергая себя за второй ус.
   - И как же вы собираетесь этот приказ исполнять? - еще громче поинтересовалась девка с косою. Более она не казалась улану привлекательной, напротив, в ней он вдруг узрел воплощение всех былых опасений.
   А верно гадалка сказала, что сгинет он из-за бабы...
   Вот этой, любопытной, вопросами своими иных баламутюящей...
   - Обыкновенно... юбки подымете...
   Охнула бледненькая девица, осев на руке офицера.
   - Господа хорошие! - тотчас возопил студиозус и тощую грудь выпятил, сделавшись похожим на щуплого деревенского петушка, который только и гораздый, что орать. - Да что же это творится!
   Господин вытащил из-под ночного колпака кристалл, который сдавил в руке.
   Матерьяльчик наклевывался прелюбопытный, не чета черствым пирожкам и хамству проводников. Это ж целый разворот занять можно будет.
   Произвол властей.
   Самоуправство... оскорбление чести и достоинства... тайная канцелярия охотится за простыми людьми... никто, обладающий хвостом, не может чувствовать себя в безопасности.
   Строки статьи, которая принесет, если не славу непримиримого борца за права простых граждан и демократические идеалы, то всяко достойный гонорар, что было в нынешних обстоятельствах куда важней.
   - Доколе?! Я вас спрашиваю, доколе... - студиозус воздел руку над головой, говорил он страстно, с вдохновением, и поневоле пассажиры, в большинстве своем скорее озадаченные, нежели возмущенные, прислушивались к его словам. - Мы будем терпеть унижения?
   - Заткнись... - прошипел улан и шагнул было к студиозусу, который от этого малого движения поспешно отпрянул, оказавшись за спиной решительного вида девицы.
   - Притеснения властей! И всякого, кто мнит себя властью! - из-за широких девичьих плеч выкрикнул студиозус. - Неужто и далее молча, безропотно, подобно овечьему стаду, снесем мы этакий позор?!
   - Да у меня приказ! - улан, понимая, что добраться до студиозуса не выйдет - не драться же с девокою в самом-то деле, вытащил бумагу с печатью. - Проверить каждого! Без исключения!
   - И проверять, сколь понимаю, вы собрались лично, - подала голос вдова, а кошак ее, приоткрыв левый глаз, протяжно мяукнул, верно, присоединялся к вопросу. В отличие от людей, он хвоста не скрывал и не стыдился.
   - Н-ну... д-да... - под взглядом женщины, коия была не просто женщиной, а офицерскою вдовой и офицерскою же тещей и ныне следовала до Журовиц, где квартировался полк зятя, улан окончательно смешался. - Так... кому ж еще...
   - Извращенец! - тоненько воскликнул студиозус.
   Ахнула немочная девица, которая удерживалась от обморока исключительно немалым усилием воли, и не от храбрости, но от любопытства. Доселе жизнь ее не баловала событиями столь волнительными.
   - Я не извращенец! - улан отчаянно покраснел. - Я приказ...
   - А кто? Разве не вы собираетесь лезть под женские юбки?!
   - В интересах короны... - прозвучало жалко.
   - Небось, и в панталоны заглядывать станете... - продолжил студиозус, и говорил он громко, так, что слышали его не только пассажиры и петушковские кобели, но и все петушковцы, до сего дня и не подозревавшие за уланами этаких намерений. - А то вдруг да хвост в них прячется...
   - Так...
   Про панталоны улан не подумал.
   А подумав, согласился, что звучит сие по меньшей мере странно, хотя и логично... в приказе-то не уточняют, какой хвост искать.
   Может, махонький он, навроде свинячьего?
   Аль вообще огрызком...
   Офицер, супруга которого все ж изволила сомлеть, нахмурился.
   - Какой кошмар! - громко произнесла девица с косой. - Какой позор...
   - Отвратительно, - офицерская вдова отпустила кошака, который, впрочем, обретенной свободе вовсе не обрадовался. - Вы и вправду собираетесь сделать это? Где?
   - З-здесь...
   Улан вдруг подумал, что задание, казавшееся поначалу нелепым, однако простым, на деле обещало множество сложностей.
   - То есть, - сухой строгий тон вдовы заставил его тянуться и вытягиваться, - вы полагаете, что приличные женщины станут раздеваться прямо здесь...
   Она ткнула пальцем на обочину дороги, пропыленную, грязную... обыкновенную даже такую обочину.
   - На глазах у всех мужчин? Посторонних, прошу заметить, мужчин...
   Кто-то взвизгнул.
   И Нюся, решившись - а что, все стыдливыя, чем она хуже? - заголосила:
   - Ой, мамочки... ой, что деется, что деется... - голос у Нюси был хороший, громкий... ее в родном-то селе завсегда по покойнику плакать звали, потому как жалостливо выходило. И громко, конечно... и ныне на причитания ее нестройным хором отозвались петушковские кобели. - Опозорить хотят... по миру пустить...
   - Прекратите! - не очень убедительно произнес улан и за саблю схватился, не потому, как желал применить - применять оружие супротив гражданских было строго-настрого запрещено - но прикосновение к рукояти его успокоило.
   Но только его.
   Поддерживая Нюсю в благом ея начинании, завыли девки-невесты... и панна Зузинская причитала тоненько... верещал студиозус, взывая в едином порыве подняться против властей...
   Офицер крутил ус.
   Вдовица наступала...
   - ...вы требуете невозможного... и сомневаюсь, чтобы корону действительно интересовали женские панталоны...
   - ...совершеннейшее беззаконие...
   - Послушайте... - улан обратился к монахиням, которые молчали, стояли себе, смиренно потупив взоры... - Вы же понимаете, что мне надо...
   И наклонившись, за рясу уцепился, дернул вверх.
   - Богохульник! - тоненько взвизгнула монахиня, отскакивая.
   - Извращенец! - студиозус не упустил случая. - Ничего святого нету!
   Вторая монахиня, верно, решив, что увещевания делу не помогут, обрушила на макушку улана зонт. Следовало заметить, что зонт сей имел вид превнушительный.
   - Прекратите! - улан от зонта увернулся. - Немедленно!
   - Представители властей нападают на беззащитных монахинь... - студиозус умудрился ввернуться между монахинями, которые как раз особо беззащитными не выглядели, напротив, улану вдруг подумалось, что сестры сии в комплекции мало ему уступают. - Прилюдно срывают с них одежды...
   Господин в ночном колпаке кивал, радуясь, что этакие пассажи не пропадут втуне... а ведь звучит.
   Трагично звучит.
   Только надо будет отписаться, дабы редактор не фотографии оставил, но рисунки... художник при "Познаньской правде" служил знатный, мало того, что талантливый, так еще и способный уловить те самые нюансы подачи материалу, которые и вправду важны для газеты.
   - Насилие вершится темной ночью...
   - Ой, маменька... ой, родная... - выли девки, и подвывали им кобели...
   - Извольте объясниться! - рык офицера, который окончательно перестал понимать, что вокруг происходит, заставил и кобелей, и девок примолкнуть. Но вот вдовица оказалась к оному рыку нечувствительная.
   - Известно, что... этот, с позволения сказать, господин, собирается залезть под юбку вашей жене...
   Упомянутая жена охнула и вновь попыталась было лишиться чувств.
   - Исключительно в интересах короны... - сказал улан и сразу понял, насколько был не прав...
   ...поезд продолжил движение спустя четверть часа. На память об этое встрече у улана остались сломанный нос, подбитый глаз и тихая ненависть к студиозусам...
  
   В тамбуре грохотало, сквозило и еще пахло преомерзительно, не то железом раскаленным, не то деревенским туалетом, а может, и тем, и другим.
   Себастьян стоял, прислонившись лбом к двери.
   Вагон трясло, и дверь, и Сигизмундуса, выглядевшего донельзя опечаленным. Нюсе аж совестно сделалось, хоть бы и не видела она за собою вины.
   - Пирожку хотитя? - спросила она, не зная, как еще завести беседу.
   - Хочу, - Сигизмундус и руку протянул, правда, пирожок принявши, жевал его без охоты, будто бы скрозь силу.
   И Нюсе еще подумалось, что зазря она того дня всех товарок пирожками мамкиными потчевала. Небось, следовало б приберечь... мамкины-то пирожки - не чета местечковым, на прогорклом масле печеным да с начинкою неясною. Даже полежавши денек-другой вкусными были б...
   ...глядишь, и прикормила б жениха.
   Верно мамка сказывала, что мужик, он дюже до еды охочий.
   - Не спится? - Сигизмундус облизал пальцы, к которым привязался мерзкий запах.
   Чувствовал он себя престранно.
   Прежде, если женщины и глядели на него, то снисходительно или же с насмешечкой, а вот Нюся...
   Себастьян вздохнул.
   Не хватало еще роман завести дорожный... глазами Сигизмундуса Нюся была хороша, круглотела, круглолица и с пирожками, которые, следовало признать, на студиозуса воздействовали почти как зелье приворотное.
   - Растрясли, - доверительно произнесла Нюся и потянулась, зевнула широко. - А я так неможу... как посну, так посну, а кто растрясет, то потом всю ночь и маюся...
   Она повела плечами, и цветастая шаль с бахрамой соскользнула, обнажая и шею, и плечи.
   Платье сие, прикупленное Нюсей на последнее ярмароке, втайне от тятьки, каковой бы подобного сраму не одобрил бы, являлось воплощением всех ее тайных девичьих грез.
   Сшитое из блискучей хрусткой ткани, колеру ярко-красного, оно плотно облегало нестройный Нюсин стан, а на грудях и вовсе сходилось с немалым трудом.
   Зато оная грудь в вырезе - а вырез был таким, что Нюся сама краснела, стоило взгляд опустить - гляделась впечатляюще.
   Сигизмундус застыл.
   И побледнел.
   Впечатлился, наверное... а Нюся провела ручкою по кружевам, которые самолично нашивала, в три ряда, чтоб, значит, побогаче оно гляделось.
   Ох, и разгневался бы тятька, когда б увидел дочку в этаком наряде... ему-то что, небось, всей красоты - чуб салом намазать да портки перетянуть дедовым шитым поясом. Невдомек, что в нонешнем мире девке надобно не на лаве сидеть, семечки лузгая, а рухавою быть.
   Предприимчивой.
   Этое слово Нюся приняла вместе с платьем...
   - Ох и тяжко мне, - доверительно произнесла она. А вагон, как нарочно, покачнулся, подпрыгнул, и Нюся весьма своевременно на ногах не устояла, покачнулась да прикачнулась к Сигизмундусу. - Ох и томно... в грудях все ломит...
   Сигизмундус сглотнул.
   - От тут, - Нюся похлопала рукою по груди, на которой самолично намалевала родинку угольком. Благо, на станции угля было вдоволь, хватило и на родинку, и брови подчернить, и ресницы смазать.
   Небось, не хуже вышло, чем если б взяла тот, который ей с платьем всучить пыталися. Нашли дуру... за уголь полсребня платить.
   - И сердце бухаеть...
   Сердце и вправду бухало, не то от волнения, не то само по себе. И ладони Сигизмундуса вспотели. Неудобно ему было. Во-первых, девка оказалась тяжелою, куда тяжелей сумки с книгами, а во-вторых, к Сигизмундусовым костям она прижималась страстно, со всем своим нерастраченным девичьим пылом. И главное, вдавила в грязную стену, которую Сигизмундус ныне ощущал и спиною, и ребрами, и прочими частями тела.
   - В-вы... - он сделал вялую попытку девицу отодвинуть. - В-вам... прилечь надобно...
   - Экий вы... быстрый, - томно дыхнула чесноком Нюся.
   Но предложение в целом ей понравилось.
   - Я... - Сигизмундус почувствовал, что краснеет. - Я не в том смысле, чтобы... мы в том смысле недостаточно хорошо друг с другом знакомы... но если сердце... то прилечь надо бы... отдохнуть...
   Вот, что значит, человек ученый... вежливый... небось, не только с упырями обходительный. Под локоток поддерживает, в глаза глядит, словеса красивые лепечет.
   И к двери подталкивает, в вагон, значится.
   В вагон Нюсе возвращаться не хотелось.
   Во-первых, вагоне народу прорва, пусть и ночь глухая на дворе, но как знать, все ли спят? А ежели и спят, то проснутся... и ладно бы просто какие людишки, так ведь и сваха может. Она же Нюсе еще тем разом внушение делала, говорила долго, нудно про честь девичью и обязательства.
   Во-вторых, Нюся не какая-нибудь там бестолковая девка, которую заговорить можно. С мужиками, маменька говаривала, ухо востро держать надобно. Вот они тебе про любови сказки поют, а вот уже и сгинули... нет уж, Нюся своего счастия не упустит, хоть бы оное счастие и глядело на нее поверх очочков, с неизъяснимою печалью во взоре.
   - Та не, - отмахнулася она и, нехотя, отступила.
   Нечего мужика баловать.
   Пущай смотрит. А как наглядится, всецело осознает, сколь хороша Нюся - а в платье этом, с голыми плечами, с мушкою на грудях она сама себе чудо до чего раскрасивою представлялась - тогда, глядишь, и заговорит серьезно.
   - Здоровая я... - она шаль еще приспустила.
   Пусть глядит, от погляду ущербу, чай, немашечки... эх, а глядишь, когда б хватила Нюсе окаянства платьице сие надеть да пройтися по веске гоголихою, тогда, может, и ехать никудашечки не надо было б. А что, небось, свои-то, деревенские хлопцы, этакой красоты отродясь не видывали, разве что на городских барышнях, а на тех-то не поглазеешь... да и чего глазеть?
   Нюся сама видала.
   Городские тощие все, заморенные.
   Небось, толку от такой жены... ни корову не подоит, ни свиням не замешает...
   - Бывало, с папенькой на сенокос пойдем... так он за день умается, а я - ничего. Взопрею маленько, да и только-то... а вам случалося сено косить?
   - Нет, - признался Сигизмундус, которому, наконец, дозволено было вздохнуть полной грудью.
   - Я и вижу... вы - человек иной, образованный...
   - Зачем вы с нею едете?
   Сигизмундус не находил в себе сил отвести взгляда от монументальной Нюсиной груди, которая при каждом вдохе вздымалась, тесня клетку из дешевого атласа и кружева.
   - С кем?
   - С панной Зузинской, - потеснить Сигизмундуса, очарованного подобным дивным видением, оказалось непросто. Студиозус, обычно бывший личиной покорной, оттого и удобной, вдруг заупрямился. - Вы... девушка... весомых достоинств...
   - Семь пудочков, - скромно потупилась Нюся.
   - Вот! Целых семь пудочков одних достоинств... - сие прозвучало донельзя искренне, поелику сам Сигизмундус уже искренне в это верил. - И едете куда-то...
   - В Понятушки...
   - В Понятушки, - говорить было нелегко, мешал Сигизмундус со своею разгорающейся влюбленностью, которая несколько запоздала, а потому, подобно ветрянке или иной какой детской болезни, грозила протекать бурно, с осложнениями. - Неужто не нашлось кого... кого-нибудь... достойного... вас...
   Каждое слово из Сигизмундуса приходилось выдавливать.
   И Себастьян почти проклял тот миг, когда вздумалось воспользоваться именно этой личиной. А ведь представлялась она удобною, именно в силу обыкновенной покорности той, другой стороны, которая ныне настоятельно требовала пасть к ногам семипудовой прелестницы да сочинить в честь ея оду.
   Классическим трехстопным ямбом.
   Или, того паче, неклассическим логаэдом.
   А главное, что собственная Себастьянова поэтическая натура, несколько придавленная прозой криминального Познаньского бытия, к мысли подобной отнеслась с немалым энтузиазмом.
   - Так это... не хотели брать, - вынуждена была признаться Нюся. - У меня же ж и приданого сундук имеется... два!
   Она показала два пальца.
   - Тятька и корову обещался дать на обустройство...
   Нюся тяжко вздохнула, и платье на ней опасно затрещало, грозя обернуть сей вздох локальною катастрофой. Впрочем, думалось вовсе не о катастрофе, но о своем, девичьем, и думалось тяжко.
   Не расскажешь же будущему жениху, что, невзирая на корову - а корова-то хорошая, трехлетка, с недавнего отелившаяся - женихи Нюси сторонилшися. Разве что Матвейка зачастил, да только Нюся сама его погнала, ибо поганец, каких поискать. Небось, волю дай, мигом пропьет и корову, и саму Нюсю с двумя сундуками ее приданого.
   - Так ить... она солидного обещалася...
   - И не только вам.
   Нюся пожала плечиками. Оно-то верно, хотя ж тех других девок, с которыми выпало ехать, Нюся не знала и, положа руку на сердце, знать не желала. И вовсе дружбу промеж девками не верила, ибо видела не раз и не два, что энтое дружбы - до первого жениха...
   - Скажите... а вы давно ее знаете?
   - Кого?
   - Панну Зузинскую, - Сигизмундус был обижен, потому как не имелось у него настроения для деловых бесед, а строки оды, той самой, которую писать надобно ямбом, не складывались, во всяк случае, не так, как должно.
   - Дык... давно... уж месяца два, почитай. Она с тятькой на ярмароке еще сговорилася... и взяла недорого...
   - Два месяца, - Сигизмундус престранно дернулся, но тут же застыл, едва ли не на вытяжку. - Вы знаете ее всего два месяца и отправились неизвестно куда?
   - Чегой это не известно? - удивилась Нюся.
   Удивила ее вовсе не тема разговору, но то раздражение, которое прозвучало в голосе тихого Сигизмундуса. Он, оказывается, и кричать способный...
   - Известно. В Понятушки.
   А может и к лучшему? Тятька вона, тоже, случается, что на маменьку крикма кричит... а бывает, что и по столу кулаком жахнеть.
   Норов таков...
   - А вы не думали, что в этих самых Понятушках вас может ждать вовсе не жених.
   - А кто? - Нюся нахмурилась.
   - Ну... - Сигизмундус замялся.
   Он не мог оскорбить слух своей прекрасной дамы наименованием места, в котором зачастую оказывались девы юные и наивные.
   И нежелание его было столь сильным, что Себастьян зарычал.
   - Чегой это у вас? - поинтересовалась Нюся, втайне радуясь, что неприятную тему жениховства можно обойти. - В животе урчить, что ли?
   - В животе... - Себастьян немалым усилием воли убрал проклюнувшиеся не к месту рога. - Урчит.
   - От пирожка? От же ж... чуяла, что несвежие... ежель слабить будет, то у меня с собою маслице заговоренное есть. От живота - самое оно... принесть?
   - Принесите.
   Конфликт натур требовал немедленного разрешения. Желательно, чтобы произошло оно без посторонних...
   - Б-будьте так любезны, - сдавленно произнес Себастьян и прислонился спиною к дребезжащей двери. С крыльями управиться было сложней, нежели с рогами.
   Нюся, впрочем, не особо спешила.
   Ее терзали недобрые предчувствия, как в тот раз, когда она почти уже сговорилась с Микиткою, да вышла на минутку по большой нужде, а когда вернулась, то узрела, как Гаська, подруженька заклятая, вовсю ужо обнимается...
   - И-идите... - просипел Себастьян, спиною скребясь о жесткое дерево. Дерево похрустывало, а может, не дерево, но спина, главное, что звук этот терялся в перестуке колес.
   - Я скоренькоо... - пообещалась Нюся.
   Искаженное мукой лицо жениха убедило ее, что он и вправду животом мается... а что, человек городской, ученый, стало быть и нежный, что тятькин аглицкий кабанчик.
   Она и вправду собиралась возвернуться, но на Себастьяново счастье была перехвачена панной Зузинской, которая не пожелала слушать ни про обстоятельства, ни про то, что Нюся уже почти сыскала собственное счастье, а значится, в свахиной опеке вовсе и не нуждалась.
   Панна Зузинская шипела рассерженной гадюкой.
   И щипала за бока.
   А платье пригрозила выкинуть... правда, когда Нюся встала, как становилась маменька, когда тятька совсем уж края терял, буяня, да сунула панне Зузинской под нос кулак, та разом сникла.
   - Послушай меня, девочка, - заговорила она иначе, ласково, пришептывая, - он тебе не пара... ну посмотри сама... что в нем хорошего? Кости одни...
   - Ничего, были б кости - мясо нарастет, - решительно ответила Нюся, которая не была намерена отступаться от своего. А бедного студиозуса она искренне полагала своим.
   - Он же ж безрукий... только и умеет, что книги читать... а на кой тебе такой мужик? Хочешь, чтоб целыми днями лежал да читал про своих упырей... - панна Зузинская вилась вокруг Нюси, держала за руки, шептала, и вот уж Нюся сама не поняла, как согласилася с нею, что этакий жених ей и вправду без надобности.
   Лежать и книги читать...
   Она сменила платье и покорно легла на жесткую узкую лавку... в тятькином доме и то шире стояли. А уж как перинку-то поверх положишь, подушку, гусиным пухом, самолично Нюсею дратым, под голову сунешь, одеяльцем укроешься, то и вовсе благодать...
   Меж тем Нюсин уход оказал несколько неожиданное, но весьма благотворное действие на Сигизмундусов характер. Он разом утратил несвойственную ему доселе воинственность, напротив, признал, что Нюся - не самая подходящая кандидатура в жены, да и ко всему ныне - время для женитьбы неподходящее.
   Он уже почти решился было вернуться в вагон, - Нюся определенно не собиралась возвращаться, а за Евдокией требовалось приглядывать - когда дверь скрипнула и в тамбур бочком протиснулась панна Зузинская.
   - Доброй вам ночи, - сказала она и улыбнулась этакою фальшивою улыбочкой, от которой стало ясно, что ночь сию доброй она не считает, и вовсе к беседе не расположена, однако обстоятельства вынуждают ее беседовать.
   - И вам, - панна Зузинская внушала Сигизмундусу безотчетный страх, и потому он охотно отступил, позволяя вести неприятный разговор Себастьяну.
   - Вижу, вы с Нюсенькой нашли общий язык...
   - А то...
   - Она, конечно, хорошая девочка... умненькая... для своего окружения... смелая... только вы же понимаете, что она вам не пара!
   - Отчего же?
   - Ах, бросьте... вы - ученый человек, будущая знаменитость... - панна Зузинская льстила безбожно, и еще этак, ласково, рукав поглаживала, и в глаза заглядывала... собственные ее впотьмах отливали недоброй зеленью. - Она же - простая крестьянская девка... вам же ж ни поговорить о чем... а что скажут ваши приятели?
   Приятелей у Сигизмундуса не было.
   - Она опозорит вас...
   - С чего вдруг вас это волнует?
   - Волнует, - не стала отрицать панна Зузинская. - Еще как волнует. Во-первых, на мне лежат обязательства перед ее родителями...
   В это Себастьян не поверил.
   - Во-вторых, у меня обязательства перед ее женихом... и перед ней самою... я не могу допустить, чтобы эта милая девочка сломала себе жизнь по глупой прихоти!
  
  
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"