Хозяин опаздывал. Трое физиков шабашников вечером в пятницу поставили стропила на сруб, таким образом, сруб был готов, дело осталось за сдачей его владельцу этого дачного участка на станции Трубников Бор и получением денег за работу. Еда у них закончилась еще в пятницу утром, как-то они не рассчитали в этот раз свое довольствие. Но хозяин не приехал ни в пятницу, ни в субботу. Третий день противно сосало желудки, есть хотелось до крайности, но еды не было. Да еще некстати зарядил противный мелкий монотонный дождь. Вот и сидят Андрюха, Тетерич и Круг и как завороженные смотрят на тропу, ведущую от станции, не покажется ли там фигура с рюкзаком. Но много кто проходил по той тропе, да все ни к ним.
Они могли бы уехать домой в свое тринадцатое общежитие еще в субботу, да деньги как на грех у всех троих кончились, да получение заработанных ими денег, целой одной тысячи шестьсот пятидесяти рублей, перенеслось бы автоматически на следующую субботу. Вот и сидят мрачно-раздражительные шабашники и костерят всех хозяев на свете, плохую погоду и прохудившуюся свою палатку. Уже в субботу доедено полбуханки хлеб, что был выброшен еще во вторник за палатку, как заплесневелый. Круг даже попробовал пожевать немного хвою, да не понравилась она ему, и выплюнул он ее.
Ей богу, проходил бы сейчас кто с буханкой самого обыкновенного хлеба, да взялись бы откуда-нибудь у них деньги, так не задумываясь, заплатили бы не по двадцать две копейки за буханку, как полагается, а червонец, а может и пятьдесят рублей отдали бы за ржаной свежий хлеб.
Наконец в воскресенье в пять часов вечера приезжает хозяин с женой. Бригадир Андрюша принялся сдавать объект. Хозяин доволен. Все прошло удивительно гладко. И вот мчаться они уже на восьмичасовой вечерней электричке в Питер, Андрюша высчитывает, сколько получается рубликов в день, так сказать шабашный трудодень, для этого от общей суммы вычитается пятьдесят рублей на ремонт и запчасти для бензопилы, затем минусуются потраченные ими свои деньги на еду, которая давала им силы пока они строили сруб, наконец, остается чистая сумма причитающаяся им за работу.
- "Пятьдесят два рубля в день, выходит", наконец выводит он цифру и объявляет двум своим младшим товарищам. Те, забыв на минуту о терзающем их голоде, довольно улыбаются. Наконец деньги поделены, и Шурка сидит и чувствует в кармане целых пятьсот рублей, которые теперь безраздельно принадлежат ему. Бутылка водки стоит четыре семьдесят, спальник на меху двадцать пять, шуба всего двести рублей, а у него целых пятьсот, причем заработанных за десять дней, отданных им вместе со своими друзьями, на возведение в непроходимой грязи и чаще сруба пять на пять плюс два с выносом на веранду.
Но постепенно голод опять овладел мыслями всех. Все мрачнеют. Электричка прибудет на Московский вокзал уже за десять часов вечера, а это значит, ни пирожков, ни мороженного, не говоря уже про вокзальные буфеты как на Московском, так и на Балтийском, ничего им этого не видать как собственных ушей.
Советская страна погружается после двадцати двух потихоньку в сон, она не понимает тех, кто рыскает по городу в грязной шабашной одежде и хочет чего-нибудь уже не съесть, а именно сожрать, и желательно побольше и что-нибудь тепленькое. Какая никакая жизнь теплиться в это время только в ресторанах, но кто же их туда пустит в фуфайках и с рюкзаками, грязных, пропахнувших дымом, бензином и свежею смолой.
Тоскливо мчатся они в метро на Балтийский вокзал. Все им понятно. Что лежат в кармане каждого из них немалая сумма денег, но время уже не то, опоздали они и нигде не смогут они обменять на эти свои деньги любую еду.
А пока прибудут в общежитие, что будет около полпервого ночи, то и там все будет давно подъедено у тех их товарищей, у которых если что и было из съестного.
Шурка вдруг подумал, что есть в этом что-то ненормальное, в существующем порядке вещей, что вот есть у них эти разноцветные бумажки, именуемые деньгами, да ничего они на них не могут сейчас себе взять. Он еще, когда они только деньги получили и торопились на электричку, подумал, что по большому счету деньги в лесной глуши не более чем бесполезные бумажки; съесть их нельзя, а магазинов в лесу никогда не было. Вот странно нож, он и в городе нож. А деньги в городе очень важная вещь, а в лесу по большей части не более чем пустяк. Значит они, деньги эти бумажные, еще тогда решил он, вещь как бы наполовину, в отличие от ножа, который есть вещь цельная и так сказать полная.
Он снова и снова щупал в кармане толстую пачку красных червонцев. Вроде бы и сила в них была еще недавно, часов этак пять тому назад, да вот побыла, погостила сила эта, да и вышла вон, и не будет теперь ее аж до девяти часов утра, покуда не откроется столовая в тринадцатом общежитии, где он с товарищами не получит за одну такую бумажку целую кучу невероятно вкусных блюд. Впрочем, невероятными они ему казались именно сейчас, так сказать с большой трехдневной почти голодухи.
Интересно, подумал он, а не бывало ли такой истории, чтобы человек имел кучу денег, да и помер бы от голода? Ведь нечто такое было же с командой Магеллана, когда они от жадности забили все трюмы и все, что только можно было забить на корабле пряностями и специями из Индии, надеясь стать богачами выгодно продав это все в Европе, да и померло почти полкоманды от самого страшного голода и простого недостатка самой обычной еды, а перец и с хлебом то не очень в рот идет, а уж без хлеба то и подавно.
Кончилось их мучение весьма прозаически. Придя в тринадцатую общагу, переодевшись так сказать в штатское, они быстро обошли всех знакомых, кто еще не спал. Таких оказалось совсем немного. В одной такой комнате сидела тепленькая компания, закуска давно была уже съедена, но водки на удивление было еще вдоволь. Вот ее то и накушались двое шабашников, которых сразу развезло от первых же ста грамм после голода, а когда они приняли еще одну порцию горячительной жидкости, то чувство голода куда-то сразу ушло, все вокруг тоже начало куда-то уходить, а вместо всего этого пришло приятное состояние теплоты, лености и мало-помалу сонливость овладела ими. Так они и уснули в комнате своих знакомых, а Шурка даже на полу. И снились Шурке его злополучные пятьсот рублей, которые в том далеком восемьдесят четвертом году, было очень даже какие неплохие деньги, но уже и тогда уж больно какие сложные, то можно на них что-то взять, то нельзя. Нет, сам себе во сне говорил он, нож или топор, не говоря даже про бензопилу, вещи более серьезные и важные, чем эти фантики разноцветные.