Жадно ловили сводки, слухи о войне. Стали уходить на фронт мужчины. Ушел и Федор, зять наш, тракторист. Но служить его оставили недалеко от дома - на военном аэродроме в Картушине, что в 12 километрах от Тарасовки. Я с сестрой Полей (его женой) ходил к нему несколько раз. Видел близко наши самолеты, взлеты и посадки, наблюдал, как загружали самолеты бомбами, листовками.
Работал в колхозе на лугах и в поле с военным воодушевлением. Пришлось мне участвовать в эвакуации колхозного скота (коров, телят) на восток. И своих собственных коров тоже угнали. Но я вернулся и... со своей коровой Дымкой. Пожалел отдавать. Прошли мы с ней туда 40 километров. В дороге ее доил. Ночевал у людей. Дымку потом все равно забрали немцы.
12 августа из села ушли в армию все военнообязанные мужчины. Проводы были волнующие.
А уже 20 августа немцы заняли Стародуб. Под Мишковкой (7 км от Тарасовки) наши заняли оборону. Начались бои. У нас хорошо были слышны взрывы, пулеметные очереди, а, как стемнеет, видны были вспышки, отблески прожекторов. Вскоре фронт пришел к нам. Мы, мальчишки, добирались до самой передовой. Ползком, согнувшись, где как...
Однажды оглянулся назад, увидел что-то белеется. Подползли друзья и сказали: "Егор, скажи своей матери, чтобы она не лезла за нами и возвращалась домой. А то ее белый платок увидят немцы с самолета и бросят бомбу". Оказывается, она все время продвигалась за нами. Боялась за меня. Ночью наши стали отходить. На шляху слышны были ночью шумы машин, повозок.
ПОД НЕМЦАМИ
И 26 августа фашистские машины въехали в Тарасовку. Долго я не мог опомниться. Патриот до мозга костей, не смог примириться с тем, что враг пришел и "взял меня в плен". Несколько дней сидел дома на чердаке. Старики предупреждали, что прятаться опасно. Немцы могли обнаружить. Они всюду по селу шарили в поисках яиц, кур...А я был на вид старше своих лет, да и одежда у меня была уже не совсем мужицкая, сельская. Ведь "студент". Подумали бы, что красноармеец, забрали бы в лагерь.
Отгрохотав, фронт ушел на восток. Стали убирать колхозный урожай. Убирали, свозили в амбары. Немцы забрали большую часть, остатки делили между людьми. Колхоз ликвидировали, но скот колхозный решили оставить на зиму в колхозных скотных дворах. Образовалась власть немецкая: бургомистр, староста. Появились из среды односельчан и немецкие слуги, холуи (те, кто был недоволен советской властью). Полгода жили непонятно: ожидали наших назад.
Стали возвращаться в село и мужчины, которых призвали в начале войны в армию. Кто-то во время отступления сам отстал от части (ведь рядом своя хата), кто-то вырвался из немецкого плена. Много в селе появилось мужчин-чужаков. Некоторые вдовы обзавелись мужьями-примаками. Сбежал из плена и наш зять Федор.
ЧАСТНЫМ УКЛАДОМ
В марте 1942 года стали делить колхозное имущество. По семьям и по душам в семье. Появились списки: "двухдушки", трехдушки", "четырехдушки" и т.д. Руководили устройством новой жизни появившиеся неизвестно откуда сельские богатеи-кулаки и немецкие холуи, прихлебатели. Коров, свиней немцы угнали, стали делить оставшихся лошадей. Себе холуи захватили лучших лошадей, лучший инвентарь. Остальным - что осталось. Нам с матерью (двухдушки мы были) дали жеребенка (кобылку). "Это семья комсомольца", - ехидно говорил дед Овсяк, оправдываясь, почему нам нет лошади. (А я и в комсомол-то вступил в армии - в 1944 году). Но по духу был советским, а, значит, не лояльным к новой власти.
Кобылка, которую нам выделили, находилась в конюшне четвертой бригады (поселок Круглое) в четырех километрах. Пошел я за ней. Забрать ее не получилось. Жеребенок оказался очень резвым. "Собственность" моя вырвалась и, не пожелав признавать своего хозяина, вернулась домой, в конюшню.
А сестре моей и Федору (они четырехдушники) выделили кобылку справную. И оказалось она из этой же конюшни. И больше того, она, оказывается, доводилась матерью моей малышке-кобылке. Поехал я верхом на зятевой лошади за своей Светланой. (Я сразу же дал ей такое имя: она была светло рыжая, грива белая, жесткая). Оттуда еду верхом, а Светлана бежит за своей мамкой. Так и стал я хозяином, не собираясь и не думая им быть.
Весной стали делить земли колхозные. Поля раскинулись вокруг села и наделы получились в разных местах. Вот очередное поле, например. Его разделяют на участки: для "двухдушек", для "трехдушек" и т.д. Вот наш клин для "двухдушек". Двухдушки делят его между собой. И так каждые "одинаководушные" семьи получают свою землю (тащат талончики, номера). Я быстро освоил этот дележ. Помогал, замерял, вычислял. "Двухдушники" не могли без меня управиться. Соседом нашим на поле был Дед КарпенОк. Баптист. Необычное явление в селе. Сын его Толик жил в городе. Грамотный был. До войны наезжал домой, когда общество баптистов собиралось у отца. Произносил проповеди. Пел со всеми. Баптистов в наших краях почему-то называли "штунды". Мы часто подбирались поближе и слушали пение. Мне нравилось. И речи хорошие. Все о доброте, душе.
В войну мы с дедом Карпенком сошлись поближе. Он меня уважал. Я размерял ему грядки, вычислял площади под посев и посадку. Замечал, что была у него цель: вовлечь меня в их "братство". Часто заговаривал со мной. Говорил о любви к ближнему, об опасности иметь "гордыню". Помню его притчу. Он рассказывал, что один сын во время ссоры поджег отцову хату. Отец вышел, смотрит на горящую свою избу и говорит сыну: "Как хорошо было нам. А сейчас еще лучше. Как тепло". И стал греть руки и обнимать сына. То есть: в человеке не должно быть зла.
По несколько раз приходилось перемерять участки. Люди боялись, что меньше положенного достанется. Ведь это земля. Вся жизнь крестьянина. К посевной разделили инвентарь: телеги, плуги, бороны. Подошел сев. Помню, как решали, когда начинать сеять. Был у нас в селе дед Голобурдо (прозвище такое). Он был специалистом срок начала пахоты определять. Его приглашали на поле, он снимал шапку, брал ком земли и прикладывал к лысине. И если говорил: "Рано. Земля не согрелась еще", пахать не начинали. Но если сказал: "Можно", - уже никто никаких других указаний не ждал.
КРЕСТЬЯНСКИЙ ТРУД
Тяжело мне было. Вкусил сполна, что такое в деревне безотцовщина. Сиротское детство. Но я изо всех сил старался не подкачать, не опростоволоситься. Ладони от ручек плуга были в кровяных мозолях. Терпел. Все вспахал, все засеял. Иногда помогал зять. Но больше я ему помогал, когда подучился.
Подошли незаметно луга. Сенокос в нескольких местах. Дед Дунич подарил мне косу. До предела изношенную. Научился готовить косу к работе, косить. Тоже через боли, мозоли. И полюбил сельскую работу, втянулся в нее. Зазеленели всходы на наших собственных участках. Мать перед всеми хвалилась мною: ровно засеял, хорошо обработал. А сеяли мы ячмень, пшеницу, овес, просо, гречиху. Нормально убрали сено. Перевезли домой. С каждой удачей укреплялась тяга к труду хлебороба. "Хозяин!" - говорила мать.
Убрали коноплю. Все обмолотили. Летом засеяли участки озимыми. Уже мне не было страшно, что не справлюсь. Начало крестьянское было положено. Потом возили на мельницу. Мололи. А кашу толкли в ступе дома. Убрали картошку. Часть зарыли на зиму в бурты прямо на своем дворе под окнами хаты.
НО ШЛА ВОЙНА
Мирная картина получается. Но шла война. Немцы в деревне бывали редко. Хозяйничали наши: полицаи, бургомистр, сельский староста Сапенок. Потом сменил его Кузьма Лозовский. И как назло все они были отцами моих друзей, которые, как и я, были патриотами и испытывали страшную ненависть к фашистам.
Начали отбирать хлеб, забрали нашу корову Дымку. Старших ребят вербовали в полицию. Дружил я по-прежнему с Гришей (Яном). Известная это была в селе пара - Ян и Кидя. Друзья закадычные. Ян год, когда я учился в Стародубском педучилище, еле выдержал без меня. А теперь в оккупационном своем селе мы наверстали упущенное время разлуки. Отец Яна участник гражданской войны, красногвардеец. Контужен был, а инвалидность в селе в то время не почиталась. Инвалидов высмеивали. Над ними издевались, глумились. И Степан Панфилыч - отец Яна - подвергался таким насмешкам.
У Яна был старший брат Николай. И вот однажды к их дому подъезжает немецкий мотоцикл, в коляске которого восседает Николай - гришин братец - в немецкой красивой форме. Значит, предатель. А сестра его Мария, когда в Ленинграде начались бомбежки, с дочерью приехала в нашу Тарасовку. И ... Закрутила тут любовь с немцами, с полицаями и с другой разной сволочью. Гриша не мог этого переносить. Он стал все больше находиться у нас. С матерю моей дружил, любил ее, неграмотную, но умную, хорошо понимавшую нас.
ПАРТИЗАНСКИЕ "ЧИЖИКИ"
Хотя я был осторожен, но в селе замечали мое отношение к событиям. У меня всегда были листовки. Заходили часто партизаны. Давали задания. Помогала и мать. Она со своей подругой Ксенией Розявко выпекала в нашей печке хлеб для партизан. В лесу "Красный Бор" я разыскал и посетил партизанский отряд. Впервые увидел там ротный миномет. И разочаровался. Я ведь уже наслышался об этом грозном оружии. А тут маленькая такая игрушка. Я об него споткнулся.
Просился взять в отряд. Не взяли: "Не дорос ты еще до оружия, - сказали, - ваша помощь в другом". Меня и ребят, помогающих партизанам, они называли "чижиками".
В мае 1943 года в день нашего сельского праздника "Вознесение" к нам в село пришел весь партизанский отряд. Партизаны разошлись по улицам, заходили в гости в хаты, угощались. Получился праздник. Вечером было весело, играла гармошка. Полицаи в лесу попрятались. Немцы после этого наше село возненавидели. Стали забирать все. Много скота угнали (оставили только лошадей, чтобы работали.)
Из отряда с нами, занимался молодой партизан Вася. У нас с мамой часто бывал. Даже ночевал иногда. И вот немцы дали приказ: с каждого двора воз сена нужно отвести в район (Понуровка). Это для немецких лошадей и для отправки в Германию. Операцию Вася с нами разработал простую. Жаль, что нельзя было в ней участвовать Яну из-за своих брата и сестры. С болью я сохранил задуманное в тайне от друга.
<ОБОЗ МЫ ОБСТРЕЛЯЛИ... ИЗ ЛУКОВ
Обоз с сеном в Понуровку должен был идти через лес. А там партизаны. Значит - нет пути. Надо ехать в объезд. Это далеко. Но для немцев надежнее. При обозе два полицая. Но были и наши сообщники (крестьяне из села). Решено было готовое сено уничтожить на колесах. Изготовили луки. Концы стрел - крупные гвозди - обмотали паклей. Вася выдал пузырьки с бензином и спички (несколько штук и коробок). Рано утром мы вышли на указанное место, засели в кустах. Я оказался рядом с Володей Голышко. У меня отец дьячок, а его отец был священником. Стали ждать. И страх и волнение. Показался первый воз. Когда обоз поравнялся с нами, Миша Руденок (бывший завклубом) скомандовал "Огонь!" В возы с сухим сеном полетели огненные стрелы. А наш доверенный в обозе прокричал: "Освобождай лошадей!" Я только видел, как запылало сено. Возы обхватило огнем. Мы сбежали. Уже потом мы узнали, что лошади целы и здоровы, да и телеги почти не повредились. А сено превратилось в негодность. А потом, чтобы напомнить знающим об этой операции, кто-нибудь из нас запевал нарочно: "Распрягайте, хлопцы, коней!" Обошлось, никто не занялся расследованием этого дела. Ведь произошло все далеко от села. Списали, наверное, на партизанский отряд.
Собрали урожай. Для немцев свозили и сдавали под конвоем зерно в церковную колокольню. Заполнили ее всю. Наши "чижики" сообщили об этом в отряд им. Чапаева (командир Кошелев), который действовал кроме нашего Стародубского, в Погарском, Трубчевском районах. За ночь партизаны зерно перевезли в лес.
И много еще подобных дел приходилось проворачивать в несдающемся нашем селе.
АКЦИЯ УСТРАШЕНИЯ
И вот пришло 9 августа 1943 года. Вечером 8-го в село приехали немцы и полицаи. Много. На площади возле церкви устроили гулянье, играли на губных гармошках. Подключили и сельских гармонистов. Музыка. Девушки собрались на площади. Даже пели на той вечеринке бестолковые наши девчата.
Утром люди ушли в поле. И... село вспыхнуло с четырех сторон. Я выскочил из хаты и бросился убегать. Но за околицей меня остановил немец. В руках автомат, направил его в мою сторону. Пришлось остановиться. Сунул он в руки мне уздечку и показал, чтобы я взял лошадь в сельском табуне, что пасся на лугу неподалеку, и привел к нему. Они грузили на подводы добро, что забрали в хатах. А лошадей в деревне не было... Вот видно его и послали за лошадью. Но как это - помогать немцам своих грабить? Что делать?
И вдруг я увидел в табуне кобылу нашего старосты "Свинку". (Когда он проезжал на ней деревней, мои односельчане говорили: "Кабан на свинье".) Сумасшедшая была скотина. Она и кусалась, и лягалась, и гонялась за людьми. Вот к ней я и направился. И начал с ней поединок. А организовал его так, чтобы мы с ней двигались по направлению к реке. Удалось: как только я подхожу к ней поближе, она бросается на меня. Я увертываюсь, она гонится за мной. Немец видит, что я стараюсь, что лошадь виновата. И когда мы приблизились к реке, я прыгнул в воду - в самые заросли возле берега. Нырнул... И под берег. Притаился, замаскировался... Только рот наружу.
Выждал некоторое время, потом голову высунул, огляделся, прислушался: тихо. Перебрался на другой берег. Оглянулся: над селом стоит дым. Рядом с рекой было поле высокой конопли. Стал пробираться сквозь нее подальше от села. Наткнулся в конопляных дебрях на своих односельчан. Сидели и смотрели как горят наши хаты. И злость и бессилие.
Двадцать два дома сгорело в селе. Немцы увезли все, что смогли. Скот угнали прямо с пастбища, свиней погрузили на телеги.
ВЕЛИКОЙ ГЕРМАНИИ В ТОТ РАЗ Я НЕ УВИДЕЛ
Некоторое время мои односельчане не могли опомниться, жизнь будто замерла. Но мы с Яном старались смягчить обстановку и, чтобы как-то отвлечь односельчан от грустных мыслей, сочинили об этом пожаре частушки-двухстрочки. Вот что я помню из этого:
"Поднял ветер большой клок,
Загорелся Карпенок"
Тот самый, что рассказывал притчу о сгоревшей хате.
"На том краю против Яна
Загорелася Ульяна"
"Не успел морду умыть,
Глядь, Сазониха горить."
И ... люди стали улыбаться, отходить от шока и сами просили: "А ну Ягор, спой-ка про Сазониху!" или "Хлопцы, сочините еще что-нибудь!" Вскоре пришел приказ: всех юношей и девушек 1926 года рождения и старше отправить в Германию. Сестра Яна, что спуталась с немцами, приветствовала это дело. Обещала похлопотать за нас с Гришей, чтобы нас отправили в лучшем вагоне. Говорила: "Германию увидите!"
Получили повестки. На другой день сбор у волостного управления с вещами. Внизу: "за неявку расстрел". Всю ночь я проговорил с мамой. Я ей рассказал о том, что мы задумали с Яном, и она отвечала: "Делай, как знаешь. Я уже старая" А ей всего пятьдесят было, но по деревенским меркам это считалось солидным возрастом.
В эту ночь мы с Яном, выполняя свой план, выпили самогона и разлеглись в моем огороде. Утром собрались все, кто был вызван повесткой, возле управления, а нас двоих нет. Нет и нет. Тогда обоз отправили в район (опять в объезд вокруг леса), а за нами послали полицая, потому что кто-то сказал, что "они пьяные в огороде валяются". Приехал он на подводе. Возчиком был наш сельский мужик по прозвищу "Сундук". Мать оказалась хорошей артисткой. Все причитала: "Господин полицейский, простите их. Обрадовались, что едут в Германию, выпили и захмелели. Развезло их". Полицай пинками нас поднял и приказал грузиться на подводу и догонять обоз. А сам, к счастью, пошел по другим своим гадким делам.
Сундуку мы сказали: "Вкруговую нам обоз уже не догнать. Давай прямо через лес. В районе к нашим и присоединимся". А он легко так с нами согласился, что мы даже удивились. Поехали. Когда заехали поглубже в лес, сказали Сундуку: "Все приехали". А он ответил: "Я знал, хлопцы, что так и будет. Егор сроду водки в рот не брал, а тут... напился! И главное, что на радостях!"
Перекусили. Переночевали в глухом лесном поселке. А утром снова в чащу. У Сундука была пила. В благодарность наготовили ему дров, себе сделали шалаш, а возчика своего отправили назад. "Совру, что отвез", - сказал, прощаясь, наш мужичок.
ЛЕСНОЙ ЛАГЕРЬ
Обустроились. Рядом болотце с чистой водичкой. Харчей у нас полные сумки. Через некоторое время решил сходить в разведку в Тарасовку. На краю села спрятался в огороде одной старушки. Затаился. Выглядываю, всматриваюсь. И вдруг слышу: "Ягор, ты что, гурков (огурцов) захотел?" Обнаружила-таки. Неважный из меня вышел разведчик! Она мне и рассказала, что в деревне все тихо. О тех, кого увезли, ничего неизвестно.
Вернулся в лагерь. А на другое утро рано-рано слышим в лесу: "Его-о-о-р! Напряглись. Голоса-то знакомые, но вдруг облава, а друзей наших сельских пустили, как приманку. Замерли. Замаскировались. А крики приближаются. Вокруг нас уже идут. И вижу: наши хлопцы. Из тех, кого в Германию отправили. Выскочили мы из укрытия. Перепугали их. Потом обнялись. Ребята рассказали, что они полицаев, сопровождавших обоз, послали куда подальше, вроде бы даже подрались с ними, и ушли в лес. (Тут надо сказать, что дело было в сентябре и фронтовая канонада уже хорошо была слышна в наших местах. Полицаи, понимая, что, когда придут наши, им не поздоровится, чувствовали себя неуверенно. Да и все же деревенские, знакомые, а то и родственники. Не очень-то стрелять будешь в такой ситуации. В общем, закинули конвоиры винтовки за плечи да и пошли назад). Ездовых ребята и девчата отправили в деревню и научили говорить, что, мол, доставили в лучшем виде, а сами пошли искать нас.
Сказали: "Когда подвода ваша нас не догнала, мы догадались, что ты задумал не ехать. Ты хитрый!" Я узнал, что при нападении на полицаев отличился мой двоюродный Василь Карман. Таким образом, в лесу образовался целый лагерь тех, кому не посчастливилось увидеть Великую Германию. Стали решать, что дальше делать.
14 сентября уже отчетливо стали слышны отдаленные звуки орудийной стрельбы. А в следующие дни канонада еще больше усилилась. Ясно стало: с востока идет фронт. Решили перебраться поближе к селу. 18 сентября мы были в Тарасовке. Ночью обошли всех жители и увели их в лес. Боялись, что немцы напоследок что-нибудь сделают. Но ушли не все. Остались старики, осталась в хате и моя мама. В лесу мы, а нам было по 17 лет, вдруг почувствовали себя наравне со старшими. К нашему мнению прислушивались. Мы как будто сразу повзрослели.
МОИ ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ ПО ВРАГУ... ОСВОБОЖДЕНИЕ
Помню, в лесу подошел ко мне тарасовский бургомистр (до войны он заведовал клубом), достал наган и отдал мне. Подлизывается, значит. "Мол, я с вами". Так я вооружился.
Неподалеку проходило шоссе на Стародуб. Ночами по ней шли обозы, машины фашистов. Мы делали вылазки на это шоссе. Из своего нагана я несколько раз выстрелил вслед немцам.
21 сентября (День рождения Пресвятой Богородицы) рано-рано утром дед Понас, почти глухонемой, взобрался на высокий пень и удивительно громким голосом и, главное, отчетливо прокричал: "Люди!!! Идите на "шашу" (шоссе) встречать Красную Армию!" Откуда он узнал, так я и не понял. Вся масса рванулась к дороге. Солдаты наши шли усталые, запыленные. С новым, незнакомым для меня оружием. Заметил я, что многие из них останавливали внимание на мне. Всматривались. Понял: мне же было уже 17 лет, рост приличный, годен для войны и вдруг... не на фронте.
Вернулся домой к матери. У нее все было в порядке. Даже поросенок цел. Мы его и употребили на обед в честь освобождения. И вдруг сразу после обеда раздались орудийные выстрелы. Я пулей из хаты на улицу. Почти рядом с хатой наши установили пушку и били в сторону отступающих немцев. Мы все опять в напряжении, думали фашисты возвращаются. Но артиллеристы успокоили нас: немцы уже километрах 12 отсюда. Мы с ними побеседовали, рассмотрели все их хозяйство. Они понимали, что мы соскучились по своим. И им было приятно пообщаться с нами. В эти дни заезжал в село на грузовике с охраной мой дядька Андрей. Он был офицером, служил на аэродроме каким-то начальником. Мы, пацаны, в это время решили перезахоронить казненного полицаями молодого партизана, которого они зарыли его возле реки, в грязи. На сельском кладбище состоялся митинг. Дядя Андрей сказал речь и дал салют из пулеметной "счетверенки", установленной в кузове автомобиля. А вечером разрешил и мне пустить трассированную очередь. Так закончилось мое пребывание в оккупации.