Кармашек Мая : другие произведения.

Ермолай и сердце Злобушки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:

   Мая Кармашек
  
   Ермолай и сердце Злобушки
  
   Злоба - такое имя древичи иногда давали девочке, чтобы отгонять от нее всякое зло, чтобы выросла доброй.
  
  
   В тот год оногуры пожгли дальние заставы. Зимой строить плохо. А по осени - урожай собран, до холодов месяц - самое время. Ермолай - хороший плотник, его всегда звали.
   От рождения у Ермолая другое имя было. А Ермолаем назвал грек-проповедник, которого норги убили.
   Грек носил длинную серую хламиду, в ней же и мылся. Особо никому не мешал, только говорил много. Сказки всякие про небожителей. Детишки за ним гуськом бегали, а у него для каждого гостинец припасен: кому яблочко, а кому орешек. Ласковый, добрый.
   Но разве с норгами поспоришь? Обозвали колдуном, что черной магией промышляет, да и ударили топором.
   Ермолай не то чтобы испугался, но сердце на миг застыло. Сам никогда никого не убивал. Раз, правда, было. Зайца охотники поймали, а Ермолаю, мальчонке еще, велели за ноги задние взять, да с размаху головой о дерево шмякнуть. Ермолай сделал, но до сих пор жалеет. Замутило, внутри все съежилось.
   - Слаб, слаб ты, брат, - смеялись тогда охотники, - не бывать тебе настоящим мужиком.
   Но разве, чтобы мужчиной стать, обязательно убивать требуется? Рыбу-то Ермолай без жалости ловил и без содрогания головой о камень бил. Может, и того достаточно?
  
   Слева поле чернеет, справа бор в золото принаряжается, а в траве голова проповедника лежит, мертвые глаза в тучу вперила.
   Тут дождь начался. Ермолай подумал, небеса плачут. Вспомнил, что рассказывал грек о небожителях, с прищуром взглянул вверх.
   Серая мгла ползет с запада, извергает море на пашни, курные лачуги и высокий частокол бурга. Мальчишки наперегонки бегут прочь по вязкой осенней грязи, норги разошлись давно. Только деревенский староста остался, да с ним товарищи Ермолая - Чернек и Щука. Грека хоронить.
   О проповеднике вскоре позабыли. А имя Ермолай оставил. Пусть будет. Свое же припрятал про запас.
  
   Древичи - народ маленький, не воинственный. Потому, когда норги пришли, никто особо не возражал. Кнез не грабил, не насильничал, а еще пообещал от урожая забирать лишь малую часть, взамен защищая от грабителей. Надо сказать, оногуры изредка уводили скот и похищали молодых девок. Потому, когда норги построили заставы, древичи с радостью помогали. Раньше была у них дружина, но воевода на охоте погиб, сына после себя не оставил, а дружинники кто на север подался - деревни по берегу грабить, кто на восток - караваны охранять. Так что древичи стали все пахари, охотники и ремесленники.
   Ермолай вот с утра доски стругает, пазухи долотом в бревнах выдалбливает, а вечерком сидит на завалинке, ножиком по деревяшке чиркает. Ни высок, ни низок, ни широк, ни тонок, руками крепок, волосами светел, а глазами лазорев. Вкруг детишки стоят, смотрят, раскрыв рты, как в руках плотника из липы птичка рождается. Не простая - свистулька. Навьев отпугивать, вещие сны приманивать.
   В закатном небе тучка дождем грозит, а на душе Ермолая радостно - и от запаха стружек, и от детских улыбок. Своих детишек пока нет, соседскую ребятню развлекает, на любушку, Злобушку, украдкой поглядывает. Та в доме напротив прибирает, за водой к колодцу бегает. Стройная, гибкая, коса девичья до пояса, глаза карие, лукавые. В конопляном платье - загляденье. Бабье лето паутинками рукав вышило, желтым листиком подол украсило. А придут холода, с румянцем на щечках еще краше станет.
   Ермолай так решил: по первому снегу сыграет свадьбу. В деревне-то обычай по весне молодых сочетать, но если никто не возразит, то и тянуть нечего. Вот поможет заставы чинить и сосватает.
   С улыбкой чиркает ножиком по деревяшке, вдаль глядит, да ничего не видит - сердце червяк гложет. А ну как родственники Злобушки воспротивятся? Ермолай-то простой плотник, и отец обычный коваль был, а дед так и вовсе ничем кроме охоты не промышлял. А Злобушка - дочь купца.
   Ну, ничего, скопит любушке своей на шубку к зиме. Пусть не соболья, а лисья шубка, но, глядишь, родственники смягчатся и примут плотника. А там уж он расстарается.
  
   Долго ли коротко ли, наступило время идти.
   Обнял Ермолай Злобушку за тыном украдкой, замер надолго, Чернек со двора окликать стал, двух воронов с крыши спугнул. А Ермолай все любуется очами Злобушкиными да подмечает, как рассветное солнышко в русых прядях розовым отзывается. И грусть одолела, будто зимний ветер под рубаху скользнул.
   Злобушке, кажется, тоже дурное почудилось. Остаться просила, не ходить. Ермолай и рад бы, да в кармане два медяка, на что тут свадьбу сыграешь? Не говоря уже о шубке. Смахнул с чела недоброе видение, Злобушку, набравшись смелости, поцеловал, и повела тропка к заставам.
  
   Лес золотом одеваться начал. Паучки-странники на серебряных нитях по воздуху летят. В прозрачном небе пух облаков разметался. Запрокинешь голову - лето, оглядишься вокруг - грусть закрадывается. Скоро запоет журавлиный клин прощальную песню.
   Щука сына взял, Ермолаю в помощь. А еще братьев Возгарей, Горыню и Лебедя, чтоб учились понемногу. Вредная Мара сама увязалась. Сказала, кашу будет варить да уху. Спорить не стали. Уху Мара варила знатную. Так и отправились.
   Чернек всю дорогу соображал, как печку для сына кнеза класть. Дружина в курной избе на земляном полу перезимует, а кнезичу светлую горницу захотелось.
   На двух заставах обрастали мозолями. Камнями крепили опаленные стены, а мост, что в реку обвалился, до весны оставили - льдом перейдут, кому сильно надо. Срубы, что совсем пожжены, по бревнышку растащили. Новые от пожарищ подальше ставили, на столбы. Землей обсыпали, дерном обкладывали. Этим Щука заведовал. Он с землей в ладу был, знал глины по именам, а пески по кличкам.
   Ермолай же вымерял так, чтобы без щелей обойтись. Всегда хотелось все на славу сделать. А то на душе неспокойно, если хоть одна дощечка криво прибита.
   Мара сухой длинный нос всюду сует. Не зря про нее в деревне история ходит, будто она маленькой у лесного царя в сороках служила, тайны по краям собирала.
   Один вечер Ермолай не удержался, напрямую спросил, верно ли сказывают?
   Мара и так неулыбчива, а тут и вовсе мрачнее тучи сделалась. Но историю про детство, хоть и нехотя, поведала без утайки.
   Дело так было.
  
   Задумал лесной король дочь замуж выдать. И как назло, что ни жених, то пакость сплошная. Один с бесами дружбу водит, другой сам наполовину бес, про третьего и вспоминать не хочется.
   Как тут быть? Дочка растет, в одиночестве чахнет. Стал лесной король думать, как про жениха заранее все узнать-выведать. Сидит на высоком пне, брови зеленым мхом поросли, на плечах жабы глаза таращат, по брюху улитки ползают, а под ногами ужи снуют. Тут в гости соседская ведьма заглянула, что травы и грибы в лесу собирала. Узнала о беде и давай советовать.
   - Ты, - говорит, - собери сирот по деревням вокруг. Пусть сороками обернутся. Я заговор для того знаю. Сорока-то, как известно, самая любопытная птица. Длинным клювом все тайны соберет, да на белом крыле новости принесет. Если какая вздумает дурную весть на порог приволочь, черным хвостом солнце перечеркнуть - той голову отрывай сразу.
   Король кивает согласно. А ведьма добавляет:
   - Каждая служба должна быть оплачена, взамен ты сирот научишь лесным тайнам.
   Так король и поступил. Собрал сорок сироток, обернул их в сорок. Пустились белогрудые по всем краям тайны у женихов выведывать.
   В первый день вернулись сороки ни с чем, потому как близко летали. На второй день с крыльев новости стряхнули, что у какого принца на уме. А на третий три дюжины и три опять без новостей, а одна, самая маленькая, на черном хвосте про болотный мор вести принесла.
   Что делать? Как и обещал, лесной король горемычной голову и оторвал. Да только забыла ведьма предупредить, что после смерти сороки обратно сиротками обернутся.
   Сидит король на высоком пне, а у ног сиротка убиенная. А правитель лесной вовсе не кровожадный был. Ужаснулся содеянному, стал горевать, в чаще такой ураган поднялся, что ветром деревья с корнем из земли вырывало да в другом месте обратно в землю втыкало.
   Все в горе. Король плачет, дочь его рыдает, жабы на плечах слизь пускают, улитки замерли, пошевелиться боятся, ужи расползлись, а про сорок и говорить нечего - страшатся так, что каждое перышко трепещет. Только ведьма довольна, ей для особого отвара как раз чужая скорбь понадобилась. Лесной король злится на старуху, да только что он ведьме сделает? Такой уж колдовской промысел. Не наказывать же волка за то, что зайца съел?
   На девятый день ураган утих, сороки снова в небо взлетели, на крыло легли. Теперь уж король им обещал головы не отрывать, но сиротки все равно боялись, потому каждая старалась плохих вестей не находить. Да толку от такого мало. Если сорока не станет везде нос совать, ничего она не найдет.
   Мара одна это поняла и решила, чем быстрее жениха разыщут, тем скорее по деревням вернутся.
   Как известно, дело у того спорится, кто его делает. И вышло, что именно Маре удалось хорошего жениха для королевской дочки приискать. Один из болотных лесовиков древнего рода сына доброго вырастил. Через месяц свадьбу сыграли. И так сорокина служба закончилась.
   Король всех сирот отпустил. В награду же первую дюжину наделил ягодным даром, вторую - грибным, третью - травяным, а еще трех - научил по воде и листьям гадать. А Мару наградил богато: и ягоды знать, и грибы различать, и травами лечить, а ко всему еще и кухарки лесные научили хорошо стряпать.
   Да только с тех пор что ни день, а мимо Мары сорока с грустным криком пролетает. От того Мара хмурая, что всякий раз, как травы собирает или уху варит, о сиротке убиенной вспоминает. И вины ее в том вроде нет, а и покой души пропал.
  
   Строить бы еще дня три, да Горыня зубилом лодыжку повредил. Сам на земле сидит, нога на пеньке, а к местному знахарю идти наотрез отказывается - тот, видите ли, другим богам жертву приносит. И так, и эдак к Горыне подступались, ни в какую. Уж весь пенек кровью залил - требует, чтобы отвели в Казарцы к тетке Свите. Пришлось раньше договоренного возвращаться.
   Рану Мара глиной замазала и берёсту приложила. Хотела было кровь заговорить, да Горыня так зыркнул, что сразу отступилась.
   Пошли. Лебедь с одной стороны поддерживает, Чернек с другой, холодный ветер в спину подталкивает - кое-как дохромал Горыня.
   Пока шли, Ермолай вспоминал, что интересного повидать успел.
   Сын кнеза хвалился булатным клинком, на спор разрубал толстенные бревна под дружный рев дружины.
   Еще хитрый торговец из Хаурана показывал летающего змея. Змей раздувал крыло вокруг головы, скаля длинные зубы, но так и не взлетел. У хауранца был раб-мурин - с виду страшный, как лесовик, а на деле робкий. Мурин тот ловко глотал огонь, но такое Ермолай в прошлом году уже видел.
   На малый блот древичей пустили, но велели в сторонке тихо стоять. Блот норги устроили после возведения высоченной деревянной башни. Ермолай снизу прикидывал - в шесть человек башня, если на плечи друг другу заберутся.
   Вся дружина собралась вокруг огромного костра. Поодаль развели костры поменьше. Так много, что Ермолай даже испугался, не сожгут ли заставу заново. К вечеру на вертелах дымились, истекая жиром в уголья, кабаньи туши. Перс-торговец, которому норги караваны охраняли, выкатил четыре маленькие бочки крепкого вина, а местные выставили гигантскую дубовую кадку меда. Каждый мог подойти, зачерпнуть ковшом и испить, сколько хотел.
   К главному костру пригнали двух рабов - парня из оногуров и юную вильчанку.
   Сын кнеза вышел вперед, но не стал славить Вотана, как сделал бы его отец, а помянул Перкунаса, бога более кровавого. И Ермолай догадался, что рабам осталось жить недолго. И пока кнезич благословлял крепость мечей дружины и перечислял собственные немногочисленные пока победы, Ермолай подбирался ближе к кострам - будто подтолкнул кто. Так близко подошел, что в лицо жаром пахнуло, густым, пропитанным жиром воздухом.
   Из толпы кнезичу подали большой хлебец, из-за пояса в ладонь скользнул нож. Рыжие отсветы пламени плясали на лице молодого норга. Все замерли.
   Одно движение - и нож рассек горло оногура, а под хлынувшую на землю кровь кнезич предусмотрительно подставил половину лепешки.
   Рев такой поднялся, Ермолаю пришлось уши заткнуть, сберегая их сохранность. Тут пришел черед вильчанки.
   Кнезич воткнул нож ей под сердце, снова окунув хлеб в струю крови. И едва светло-серое тесто впитало столько, что почти почернело, впился зубами в сочную хлебную мякоть, окрасив короткую юношескую бородку бурым. Дружина затихла. Слышно было, как блики от костров с клинка на клинок перескакивают.
   Кнезич сказал что-то вполголоса, подняв хлеб над головой. И тут воздух взорвался дикими криками. Все славили Перкунаса.
   Хлеб пошел по кругу. Ермолаю тоже досталось от той лепешки. Он хотел сразу передать дальше, но стоявшие рядом норги посмотрели так сурово, что Ермолай без промедления отхватил кусок и принялся жевать. И хоть мутило сильно, заставил себя проглотить.
   На миг почудилось дивное. Сизый дым слева в густой клубок свился, хитрой синей рожицей подмигнул. Замотал Ермолай головой, отгоняя морок.
   Некоторые древичи верили, даже маленький кусочек жертвенного хлеба дарует удачу. Потому весь путь домой Щука с сыном и братья Возгари находились в приподнятом настроении. И ни стоны Горыни, ни серый дождик, что без конца накрапывал, ни ворчание Чернека - ничто не могло согнать улыбки с их лиц. Хмурилась только Мара, но она с детства такой была.
   А Ермолай шел и сомневался - к худу или к добру из дыма ему синяя рожица показалась?
  
   На четвертый день о знакомую кочку споткнулись. Видят, родные холмы. Березки на пригорке замерли, в небе одинокая тучка повисла, птицы молчат. Тихо, спокойно, да что-то не так.
   Подошли ближе, сердце захолонуло. Ворота сломаны, на земле валяются, навес над зерном дымится - сгорело зерно, а по следам в грязи понятно - скотину еще утром угнали.
   Бросился Ермолай к избе за тыном, уж не помнит, как добежал. О косяк облокотился и замер оглушенный - видит, на пороге лежит тело девушки, да узнать боится. А как узнал, так додумать боялся, что это любушка его, Злобушка. Одежды знакомые, только что кровью окрашены, а головы нет.
   Соседи из погребов уцелевших повылазили, уж за спиной стоят и Ермолаю наперебой объясняют, это булгарин Рокош Злобушку убил. Снасильничал и убил. И голову отрезал - в мешке увез. Хвалился, кубок сделает и пить из него станет. За то, что норги зимой вырезали семью Рокоша. Из-за красоты Злобушкиной решил, она из знатного рода. Идти мстить в бург проклятый булгарин побоялся, а ближние селения от чего же не пограбить? Вот и убил всю купеческую семью. Да остальных тоже погубить хотел, но кто в лес убежал, кто где попрятался. А староста успел в набат ударить. Испугался булгарин, что норги на помощь придут.
  
   Кинулся Ермолай - веки горем опалены, ног под собой не чует - на дорогу. Где Рокош? Где булгарин? На коленях готов ползать, в грязи лежа умолять, лишь бы позволил голову вместе с телом сжечь. Всю ночь ухабы слезами поливал, да никого не нашел. Совсем Ермолаю стало тошно.
   На берегу озера сложил кое-как погребальный костер. Чернек с Щукой помогли. Из родственников Злобушки только дальний дядька живой остался. Дядька хотел по новому обряду тело в землю закопать. Но Ермолай лишь глянул раз, и тот отступился. Так и спалили тело без головы.
   Наутро стылый ветер холодный пепел в серое небо унес, в мрачных тучах закружил. Ермолай всех богов знаемых молил, чтобы приняли душу любимой в ладони свои, утешили, даровали покой и приют. Особенно просил Сварога и Месяца, так как доверял им больше, чем остальным.
   А сердце Злобушки, уголек бурый, из золы вытащил, обернул тряпицей, спрятал за пазуху. Сам не знал, зачем, а отговаривать некому было, разошлись уж все по домам.
   Так и поплелся по стерне с думой, что не сгорает сердце, а выбрасывать нельзя.
  
   Два дня плутал Ермолай по округе, котомку к груди прижимал да сухари посасывал, которые Мара незаметно в руку сунула.
   Сутки бродил - невесту жалел, еще сутки бродил - себя жалел, а потом сухари кончились. И решил Ермолай булгарину Рокошу отомстить. В бурге сказали, тот на север подался, изюбря на зиму добывать.
   Молот кузнечный, что от отца остался, Ермолай кровью осквернять не желал, стал у норгов меч просить. Сперва Ермолаю никто помогать не хотел. Вот если б Рокош кого из норгов тронул, то другое дело. Но затем рассудили - пусть плотник по округе побродит, горе переживет, а как вернется, к делу в бурге приставят. Работник-то хороший всегда нужен.
   Дали Ермолаю ржавый таурменский меч и вяленой оленины четыре куска. А огниво у него свое было.
  
   Осень в воздухе гнездо свила - пустое, влажное, неуютное. Идут тучи с севера, а под ними птичий клин от непогоды спасается. Зябко и тревожно птицам, чего уж о людях говорить?
   Через лес, через поле, вокруг озера - долго Ермолай брел. Тридцать три дня, сорок ночей - точнее не скажет, в думы погружен был.
   Ночевал, где придется: то в сыром овраге, то в колючих кустах, то на раскидистом дубе. Оленина кончилась давно, рукав на силки извел. Раз зайца добыл, в другой ряпчика упустил. А чтобы самому хищным зверям на зуб не попасть, от того боги защитили. Ермолай им от зайца уши и хвост поднес, на костре сжег.
   После утреннего дождя вышел по расползающейся под ногами грязи к большому озеру, пошел берегом. На той стороне дым почудился. Где дым, там и люди. А уж добрые или злые, это как повезет.
   Озеро за спиной осталось. Оскользнулся в луже, ржавой листвой присыпанной, и в тот миг почуял знакомый запах очага.
   Кривой меч за поясом, одного рукава нет, от грязи весь черный, от горя весь белый, шапку еще в лесу потерял. Таким Ермолай явился в озерную деревню, где жили варги.
  
   Варги зовут себя волками, но лают по-собачьи - ни слова не понять.
   Деревня большая, а срубы хлипкие - совсем строить варги не умеют. Только кузница толково сложена. Должно быть, помогал кто. Рядом оружие в двух связках, выковано северным способом. Без лишних украшений, тяжелое, надежное, светлое. Старики говорят, если северный меч хозяина признает, никогда из руки не выскользнет.
   Первым делом Ермолая, конечно, побили. Сразу набросились. Меч отобрали, на землю повалили. Обступили со всех сторон, пальцами тычут, за оставшийся рукав дергают, наперебой кричат что-то. Дети варжские котомку из-за пазухи тащат, отнять пытаются.
   Ермолай вцепился, как мог крепко, не отпускает. Но куда там? Их много, а он один. Да и ослабел от тоски плотник, совсем силы в руках не осталось.
   Заглянули варги в котомку, еще сильнее зашумели.
   "Ну, - думает Ермолай, от тычков зажмурившись, - теперь решат, что колдун, и насмерть затопчут".
   Тут какая-то старуха в круг вступила, и все разом притихли. Даже взрослые с мечами на поясах с уважением смотрят на нее.
   Волосы седые, в две длинные косы за спиной уложены, лицо худое, выражение гордое, как у всех варгов, взгляд - как у ястреба - до костей пробирает. То знахарка местная оказалась, она все языки ведала. Даже лошадиный и птичий, а также умела заговаривать сов, чтобы приносили к порогу мышей.
   Старуха Ермолая мигом распознала.
   - Ты из пахарей, что сами воевать боятся, а потому под норгами ходят, - говорит знахарка и спрашивает: - Зачем же тебе меч?
   Ермолай обо всем и рассказал. И про булгарина Рокоша, и про Злобушку свою любушку, и про голову, и про то, что мести ищет. Говорит и плачет, а про себя удивляется, что от слов на душе легче становится.
   Старуха выслушала внимательно, Ермолая подробно расспросила - кто таков и чем занимается, а потом и говорит:
   - Одним тем ты поможешь, что деревню стороной обойдешь. Нечего к нам со своим горем лезть, и так хватает. Можно было б тебя в рабство продать, как советуют, да норги мимо нас на кораблях к морским воротам по весне только пойдут. Оставили бы, если б ты один был. Вон, баню починить надо, много чего еще. Но вместе с горем зимовать опасно.
   Ермолай лишь вздохнул в ответ. Не слишком он на милосердие рассчитывал. Да и не думал ни о чем, пока шел, куда глаза глядят.
   - Еще можно тебя убить, - продолжала старуха задумчиво. - Но груз твой необычный слишком. Просто так мужики с горелыми сердцами за пазухой по полям не бегают. Думаю, ведет тебя воля. Чья - не спрашивай, того сама не знаю. А разбираться долго - слишком многим богам ты кланяешься.
   Знахарка пару слов по-варжски в сторону бросила, мигом принесли Ермолаю кувшин колодезной воды и кусок черствого серого хлеба. Ермолай принял угощение с благодарностью. Раз потчуют, значит, убивать пока не будут. Кому ж в голову придет на покойника хлеб переводить?
   Знахарка тем временем еще крепче задумалась.
   - Булгарина тебе не догнать, он на коне, а ты пеший. - Солнце на миг скрылось за тучами. - А и догонишь, чего делать станешь?
   От этих слов Ермолаю обидно стало. Он же плотник, не самый хилый среди всех. Да и дружина у древичей была когда-то. Не от корней пахари.
   Старуха мысли его по лицу прочитала и говорит:
   - Это ты прикидываешься смелым, потому что среди вас отвага в почете. Вы и норгов терпите за то, похожими быть хотите. Но ты не норг - как есть вижу. Не тянись к мечу впредь никогда, все равно не понадобится.
   - А как же Рокош? - прошептал Ермолай.
   - Думаю, не хочешь ты ему мстить. Насквозь тебя вижу. Сильный, но к добру тянешься. А всякое добро от добра растет. Булгарина того скорая кара постигнет, не сомневайся. Да только не из твоих рук он судьбу примет.
   Старуха повозилась в складках меховой накидки и протянула Ермолаю пучок сушеной травы, особым узелком связанный:
   - Отнеси-ка моей сестре, что живет на западном болоте. Зовут ее Силви. Я с ней, змеюкой подколодной, давно не разговариваю, а тебе следует. Скажешь, что тебя Пэйви послала. Она насупится, поворчит, конечно, но потом скажет, как тебе дальше быть.
   Поставили Ермолая на ноги, отряхнули, кувшин отобрали, путь рукой указали.
   А на благодарность знахарка через плечо бросила:
   - В деревню мою возвращаться - не думай даже! Уноси свое горе прочь.
  
   Сруб посреди болота весь порос мхом. Солнце сквозь скрюченные ветви едва пробивается, изумрудами рассыпается по крыше. Почти к самому порогу топь подошла, того и гляди, в дверь постучится. Как тут жить можно? Ан нет, видит Ермолай, в оконце, бычьим пузырем затянутом, тлеет лучинка.
   Подошел к двери, а навстречу заяц выбегает - полшкуры содрано, глаза шальные. Прыгнул косой раз, в сторону вильнул, лапой по жиже болотной царапнул, потом вдруг скок в самую трясину - и сгинул.
   Ермолай на всякий случай пучок травы наготове перед собой держит, меч на поясе нащупывает, забыл, что тот в варжьей деревне остался, за порог ступить не решается. А тут из-за двери голосок девичий, сладкий-сладкий. Ермолая по имени называет, войти приглашает.
   На стенах грибы и ягоды сушатся, потолок закопчен, от огня в очаге тепло и по всему дому красноватые блики скачут. Пахнет крепко, а чем - сразу и не распознать. Тут и мята сушеная, и горчица толченая, и мясо вяленое, и капуста квашеная, и дух бражный, и смрад кишечный, и еще невесть что. Посреди на черном полу медвежья шкура, на ней красавица, каких Ермолай отродясь не видывал. Глаза большие, груди полные, волосы рыжие, кожа белая. Сидит, ноги бесстыдно раздвинула, рукой манит, не смущается.
   В другое время Ермолай непременно ощутил бы беспокойство в чреслах, да тоска по Злобушке все мужское в нем высушила. Глаза отвел, в пояс хозяйке поклонился, пучок трав, что старая знахарка дала, с краешка медвежьей шкуры пристроил и уходить повернулся.
   - Стой, - слышит вдруг. Голос изменился, не похож больше не девичий. Смотрит, а на шкуре старая ведьма сидит - голова в вороньих перьях, щеки в заячьей крови, наготу не прикрывает.
   - Испытывала я тебя, - говорит ведьма, а сама в шкуру кутается. - Сестра наперед ворона прислала, он все рассказал.
  
   Место Ермолаю старая Силви отвела за срубом в покосившемся дровнике, насквозь пропахшем гнильем. Дала ветхое лоскутное одеяло и заговоренный кувшин. Если в тот кувшин воды прямо из болота набрать, в тот же миг в колодезную превращается.
   - Будешь делать, что велю, - сказала ведьма Силви. - А там видно станет, чем я тебе помогу.
   Ермолай и не спорил. Двадцать дней на болоте просидел, до белых мух. Добывал все, что старуха для гадания требовала. Особых жуков, редкий ивовый корень, дубовую кору, о которую волчица в новолуние терлась, шерсть той самой волчицы и много чего еще. А когда дел не было, чинил понемногу ведьмин сруб: где-то бревнышко подоткнет, где-то клинышек вгонит, где-то доску заменит.
   За то время успел историю сестер узнать. Уж пятьдесят лет Силви и Пэйви друг с другом не разговаривали. Разругались по молодости из-за того, что знахарка Фрейе поклонялась и чтила ее превыше других богов, а ведьма утверждала, что все боги есть лики солнечного колеса, которое само - лик еще более высокого божества.
   Поначалу вполголоса спорили, потом в голос кричали, под конец за волосы друг друга оттаскали. На том и разошлись.
   Хотел было Ермолай по доброте душевной сестер примирить, да ведьма Силви настрого запретила, сказав что-то о судьбе и воле, чего Ермолай уразуметь не смог. А понял он, суждено сестрам родственные узы в жертву принести, ибо истинность веры доказать можно, только если отстаивать свое до самой смерти.
  
   Пока Ермолай нужное ведьме добывал, узнал про судьбу булгарина Рокоша. О том ему навий рассказал. Дело так было.
   Припозднился Ермолай, вернулся в ведьмин дровник за полночь. Прилег и хотел уж засыпать до утра, как почуял, будто земля трясется. Поначалу решил, ведьма колдует. Глаза раскрыл и тут увидел такое, о чем раньше лишь от стариков слышал.
   Стена дровника словно ожила. Бревна расходились одно за другим, глубокие трещины раскрошили крохотную печурку, что Ермолай из глиняных кирпичей сложил. Кирпичи те посыпались на пол, ночной ветер обдал холодом, лучина возле двери погасла, а весь дровник стоял теперь как раскрытый короб, в который хитро заглядывал полный глаз луны. Потом глаз моргнул и кузнец понял, то не ночная царица пожаловала в гости, а что-то попроще и пострашнее.
   Навий болтался в воздухе, глядя сквозь Ермолая белесыми глазами.
   - Чего тебе? - заслонился ладонью Ермолай. Потом вспомнил, как нужно говорить, и исправился: - К худу или к добру?
   От навия повеяло черной тоской, будто сердце льдом обожгло. Ни слова не проронил мертвец, да Ермолай понял - то злой булгарин Рокош после смерти к нему явился, прощения вымаливать.
   Смотрели друг другу в глаза до самой зари, пока предрассветный туман не развеялся с громким шорохом, и первый луч солнца унес Рокоша навсегда.
   От чего тот умер, от чьей руки пал, и почему после смерти боги заставили черную душу искать прощения, Ермолай не ведал. И облегчения не испытывал. Только пустоты в сердце прибавилось.
   Ведьме о ночном госте Ермолай не рассказал. Но она, конечно, и так все знала.
  
   Вечером двадцатого дня старая Силви решила, все нужное собрано. Через двенадцать в землю воткнутых ножей перекувыркнулась и оборотилась лисицей. В большом котле закипело зелье. Ермолай к ведьмовству привык и на превращения даже глаз не поднимал. Запек на углях пескаря, полакомился неспешно костистым мясом и принялся ждать.
   Ровно в полночь зелье было готово. Остудив отвар в глиняной плошке на болотной воде, ведьма выпила два глотка в лисьем обличье и еще два в человеческом. И тут же тело ее скрутило страшными судорогами. Крик сквозь зубы продирается, да только хрип выходит. И красная пена из уголков рта сочится. Ермолай о том заранее предупрежден был, потому крепко до утра старуху держал за плечи, чтобы головой о землю не убилась.
   На рассвете солнышко розовым языком лизнуло ведьмину щеку. Пришла в себя старуха, рассказала Ермолаю, как ему быть.
   - В сухие пески ведет дорога, к самому краю радуги. Сердце любушки своей, Злобушки, ты за пазухой верно таскаешь. Живет у дальнего конца радужного моста древний чародей. Такой древний, что древнее мира. Но не старше звезд, конечно. Он все на свете знает и над всем почти властен. У него спроси, как Злобушку к жизни возвернуть, - горячо прошептала ведьма и добавила. - Ты не воин, ты плотник, а чем дальше на юг, тем меньше пашен, и больше брани. Плотники там в почете, щиты и гробы всем нужны. Не пропадешь.
   Старуха собралась с силами, кривая осина помогла на ноги подняться, на свист белка явилась. Из потайного дупла принесла особую котомку, где ведьма хранила всякое. Рука по локоть в суме увязла, долго Силви искала, но вот протягивает Ермолаю грязный платок с тремя узелками и говорит:
   - Подарок. Придет время, поймешь, как использовать. А то и подскажет кто. Да раньше поры не вздумай узелки развязать!
   Ермолай посмотрел на платок с сомнением, но в карман положил.
   Подводит старуха Ермолая к срубу и неведомо кому на неизвестном языке приказывает. Тут земля от порога клочьями в стороны полетела, а сруб вдруг на ноги поднялся. Смотрит Ермолай и глазам не верит.
   - Через дверь войдешь, повторишь слова, какие скажу, - наставляет Силви. - Путь тебе сокращу. Как выйдешь, ступай на запад через скалы до самого моря. Найди бычий череп, он укажет. И про меч не думай, меч тебе в жизни никогда не понадобится. Будет у тебя хранитель на полдороги, остережет. И не благодари. Помогаю потому, что видение мне было. А теперь слова запоминай, - и на ухо Ермолаю три слова прошептала.
   Забрался Ермолай в сруб, низко поклонился старой Силви и белесому от первого снега болоту. Слова, которым ведьма научила, эхом по черному лесу прокатились. Сруб поворачиваться стал.
   Смотрит Ермолай, а за порогом нет больше ни болотных кочек, ни кривых деревьев, ни седой старухи. А виден далеко вдали морской берег и стылые серые скалы.
  
  
   Ермолай и Бера
  
   Ступил Ермолай на скользкий камень, оглянулся, а ведьмин сруб пропал, будто и не было никогда. Но другому еще больше удивился плотник. От старухи шаг делал - зима на носу была, а теперь - весна вокруг. Травка зеленая меж камней пробивается, птички в вышине поют, да ветер по небу нежную сметану облачков размазывает.
   Два дня в поисках бычьего черепа бродил Ермолай. Грыз горькую репу, что в дорогу из припасов старой Силви захватил. Ноги на закат влекли. И чем дольше шел Ермолай, тем громче становился шум волн. Вскоре взору открылся поросший соснами берег весь в огромных валунах, а за ними - бескрайнее море, такое могучее и просторное, что дух захватило.
   А запах какой вкусный! Надышался всласть Ермолай, пока спускался вниз к прибою по замшелой, нагретой солнцем скале. Дважды чуть не сорвался.
   Хотел идти вдоль берега, искать ведьмин знак, но сообразил - на то много времени надо. Берег похож на гребень для волос - высокие скалы глубоко в море врезаются. На вид близко от одной до другой, но попробуй - дойди.
   Можно плот справить, но сперва отдохнуть немного.
   Потрогал ладонью влажный песок, зачерпнул морской воды. Прибой шумит, в небе чайки кричат. Умылся и присел на валун. Сидит, любуется, как цвет моря меняется, под небо приноравливаясь. Так спокойно, только репа в животе бурчит, никак не уляжется. Смотрел Ермолай на море, смотрел и задремал.
   Проснулся, когда чья-то крепкая рука схватила за шиворот и потащила волоком по гальке. Хотел закричать, но увидел рядом с берегом корабль под серым, заплатанным парусом с бычьим черепом на носу и передумал.
   Знак. Все, как ведьма предсказала. Ермолай тут же успокоился и даже расслабился. Лишь старался коленки поджимать при виде особо острых камней да воздух вкусный ртом поглубже глотать. Про запас. На тот случай, если на корабле запах другим окажется.
  
   Корабль так и назывался - "Бычий череп". На корме добыча сложена, на носу два вечно спорящих брата - Фарульф и Хёрдгейр. С ними сестра их двоюродная - Регинлейф.
   В мужской одежде, за спиной круглый щит из дерева, снежные волосы коротко острижены, а в силе уступает только кузнецу Храфнхильду, за что получила прозвище Бера, Медведица. В остальном Беру-Регинлейф от обычной девушки не отличить - глаза синие, губы полные. Немножечко широка в кости. Ну и что? Подумаешь, широкая кость. Зато Бера может сражаться получше иных воинов. Даже в бурге таких девушек нет. Говаривали, за дальним лопарским капищем жила похожая, да ее недавно валуном придавило. Бера теперь одна такая на весь белый свет. А кто говорил, что Бера слишком толста, получал кулаком в лоб.
   "Бычий череп" возвращался с набега на рыбацкую деревню губанов, кто-то из команды увидел лежащего на берегу Ермолая. Фарульф приказал плыть мимо, но Хёрдгейр заявил, что безоружный человек, спокойно спящий на камне в диких местах, наверняка ведун, и колдовством может принести пользу в походе. Например, туман разогнать. На что брат возразил, скорее всего, это беглый раб, да с таким скверным характером, что и скупые губаны искать не стали.
   Пока они препирались, Бера-Регинлейф прыгнула в воду с деревянным щитом, добралась до берега и собиралась плыть обратно, взвалив Ермолая на спину. Тут уж братья оставили спор и направили корабль за сестрой.
   Успевшего хлебнуть соленой воды Ермолая втащили на борт. Первым делом осмотрели - нет ли чародейских меток, ощупали - человек ли? Потом по-норжски спросили, кто таков, почему на скалах в одиночестве спит и умеет ли колдовством разгонять туман?
   Ермолай на вопросы отвечал честно. Про родные места, про булгарина Рокоша, про любушку свою, Злобушку, про ведьмино предсказание и даже про навья - без утайки рассказал. А под конец из-за пазухи котомку с сердцем вытащил.
   У Хёрдгейра покатилась слеза по щеке в бороду. От жалости даже палуба скрипнула. А Фарульф лишь хмыкнул - и не такое видал.
   Подумали норги и так рассудили - раз боги свели два пути воедино, спорить не о чем. Огорчились немного, что Ермолай не ведун. А узнав, что он плотник и с деревом ладит, и вовсе обрадовались - починка на корабле всегда нужна. Ермолаю тут же вручили топор, веревку и доску - нос брешью воду черпал, да ветер в пробоине гудел, если с востока дул. К вечеру Ермолай дыру заделал, какие щели нашел, стружкой законопатил, смолой заворонил, два больших щита, что по правому борту треснули, веревкой стянул. Сделал все так славно, что норги залюбовались. Не просто надежно - еще и красиво получилось у плотника. Стал корабль словно новый. Сунули Ермолаю в руки кувшин с крепким медом и вяленую рыбу. Славно потрудился, пусть передохнет.
  
   Наутро парус бодро вздохнул, и "Бычий череп" быстро заскользил под грозовыми тучами. Вскоре начался ливень. Ермолай укрылся от грозы под щитом, от грохота казалось, вода пробьет дерево насквозь. Норги спустили парус и налегли на весла, чтобы отвести корабль подальше от берега. К полудню тучи разошлись, но за кормой появилась другая напасть - губаны снарядили погоню.
   И снова братья Фарульф и Хёрдгейр заспорили, как поступить. Один предлагал развернуться и принять бой, второй, понятное дело, настаивал, что разумнее уйти от сражения. Бера-Регинлейф тем временем готовила стрелы и крепила к веслу большой крюк, чтобы закогтить борт вражеского судна и притянуть поближе. А если не удастся, так и по веслу можно перебраться. Посмотрели на нее братья, переглянулись и молча один копье, другой топор в руки взяли.
  
   Славно сражался Фарульф. Копье в кровь двоих губанов окунул, еще одному щитом голову размозжил, а четвертого к борту прижал, навалился и голыми руками горло рвал, пока тот не затих. Но, видно, время Фарульфа пришло. Верный нож из-за пояса скользнул в ладонь, чтобы в живот врагу вонзиться. Но с губанского корабля пустили стрелу коварную - прямо в грудь стрела попала. Охотится теперь Фарульф в Валгалле с Одином.
   Отважно бился Хёрдгейр. Ни в чем не уступал старшему брату. Топор орошен кровью троих губанов. Да, видно, время Хёрдгейра подошло. Оскользнулся на залитой кровью палубе и принял смерть на вражеском мече. Пирует теперь Хёрдгейр в Валгалле. В свое войско Фрейя его взяла.
   Вся команда "Бычьего черепа" честно сражалась, доблестно и смерть встречала. Только Ермолай не брал в руки оружия, потому как все равно воевать не умел. Да и слова ведьмы Силви помнил.
   Подожгли губаны норжский корабль. Бросился Ермолай за борт - и к берегу, на спасение не слишком рассчитывая. Уж почти ко дну пошел, но вновь крепкая рука схватила и потащила вверх. Сам бы не выплыл.
   Из всей команды на пустынный берег пятеро выбрались: трое к вечеру от ран умерли, остались только Ермолай и Бера-Регинлейф.
   Спрятались за скалами. Сидит Бера, к порезам особый лист прикладывает, в мешочке на поясе припасенный, на Ермолая сурово поглядывает.
   - Мне бы с двоюродными братьями в бою пасть, - говорит вдруг горько, - да остался долг неоплаченный.
   И рассказала Бера, что вторую жизнь живет, взятую у кита взаймы.
  
  
   Бера-Регинлейф и китовая руна
  
   Совсем не похожа на других девочек Регинлейф. Стройна, но широка в кости, руки цепкие, плечи крепкие. Если бы не милое девическое лицо - большеглазое да пухлогубое - сошла бы за парня.
   Красива Регинлейф? Пожалуй. Скулы острые, волосы снежные, а глаза голубые и глубокие, как северные озера. Добавить румян, красных лент да платьице понаряднее, и можно жениха искать. Но Регинлейф не смотрит на женихов. Волосы собраны в две тугие косы за спину, вместо юбки - льняные штаны в сапоги заправлены, на поясе нож поблескивает, что в прошлом году в крови Бадво-вандала искупала.
   Дело так было.
  
   Вандалы через два фьорда жили. Целая деревня. Пока старый Ярве в норжском селе заправлял, с вандалами война была. Одной весной Ярве ушел на корабле с дружиной Биркилы, да так и не вернулся. Старики говорили, Ярве заранее решил, что на смерть идет, хотел от меча в бою погибнуть, а не на медвежьей шкуре лежмя.
   Едва весть о гибели Ярве достигла вандальского старейшину, тот сразу же к норгам явился. Три бочонка меда, кадка масла и десять коров - столько стоил вандальской деревне мир. А куда денешься? Кругом норги, а до своих пять дней пути. Хотели бы жить иначе, селились бы в другом месте.
   На совете решили о приношении в бург не сообщать, а чтобы мир укрепить, поженить дочь Ярве Фрейлауг и Бадво, внука вандальского старейшины.
   То старики решили, а у молодых иное разумение. Бадво пятнадцать зим разменял, хотя и отважен, и с копьем мастер управляться, но на щеках пух еще. А Фрейлауг осень жизни готовится встречать, сорок шесть зим видела, а замуж так никто и не позвал.
   Совсем не хочет ее Бадво в жены брать. Хоть Фрейлауг из рода знатного, а страшна, как пугало огородное - тощая и мосластая.
   Грустно Бадво. Бродит по норжскому селу взад-вперед, пыль ногами пинает. До кузницы дойдет, задержится. Косит Бадво глазом на Регинлейф, равнодушно как бы, а внутри все закипает, и сердце стучит быстро-быстро.
  
   Случилось в ту ночь, что Регинлейф у горна задержалась, огромному Храфнхильду помогала ковать оружие.
   Старый кузнец ее как дочь любил и поблажек не давал. Раз решила в ученицы пойти, полную чашу пить должна. Но Регинлейф с легкостью справлялась с мехами и даже ворочала тяжеленный молот, на будущее к руке прикидывая. Пытается взмахнуть и рычит от натуги. За то ее в селе Берой и прозвали, Медведицей.
   Стемнело. Взгляд от горна отводишь - уж не видно ничего.
   Пошла Бера-Регинлейф из кузницы через рощу. Тут из-за широченного векового дуба Бадво выходит. На губах улыбка, а глаза недобрые, словно вселился кто. Отмахнуться не успела, как оглушил палкой, повалил и набросился, одежду на Бере разрывая.
   Потом клялся, извинялся, признавался в любви, но сердце Регинлейф не пробил. Дождалась Бера, пока Бадво заснет, вытащила из голенища нож и перерезала вандальскому сынку горло.
   Сидит в ночи под мудрым дубом, слезы по щекам вместе с кровью размазывает.
   Что сделано, то сделано. Пришла домой, честно обо всем рассказала.
   Отец Беры, Хродмунд, выслушал внимательно, ни слова не произнес, собрался и пошел будить соседей. Собаки во дворе до утра лаяли.
   Наутро общий сход устроили. Рассмотрели улики, посовещались и решили, что за Бадво Хродмунд должен выплатить вёргельд - одну овцу и пять кур. Вандалы начали возмущаться, крови требовать, но с норгами разве поспоришь?
   Фрейлауг Беру после того возненавидела, но Регинлейф это все равно было. Она больше в сторону моря смотрела. Храфнхильд подметил и понял с тоской в сердце, что ученицей его Бера не станет.
   Всю зиму после смерти Бадво Регинлейф отца упрашивала с собой в поход взять, настаивая, что доблесть собственную вполне доказала. А как отца в бурге в пьяной драке убили, стала двоюродных братьев изводить. До того дошло, что нож из-за пояса выхватила и косы отсекла, а потом пригрозила грудь отрезать, чтобы на мужчину больше походить.
   Фарульф с самого начала не был против, а вот Хёрдгейр сомневался. Но как увидел решимость сестры, переглянулся с братом, плечами пожал да руками развел. Понял, что никак с Берой не совладать. Уж лучше с ними, чем за кем другим увяжется.
   - Хорошо, - кивнул, - по весне с нами поплывешь. Готовься.
  
   Долгий месяц Бера выбирала оружие под руку. Хотела сперва молот, но с досадой признала, тяжеловат для нее. Взяла копье, что сама сделала, за пояс заткнула острый топор, за голенище нож, за спину забросила круглый дубовый щит, окрашенный охрой.
   И вот время пришло. Бера стояла на корме, жадно ловила ветер. Никогда еще не чувствовала она большей свободы. Шли на трех кораблях через северное озеро сквозь пойму реки, минуя бедные земли, где хлеб ценится дороже золота и серебра; по реке Итиль мимо белокаменного дворца норжского кнеза, что на высоком берегу издалека виден; слева широкие долины оставили, где не растут деревья, а люди едят лошадей; справа козровская крепость, где кроме торговых много боевых кораблей стоит, даже пришлось за проход платить; пришли в земли плодородные, где крепкий мед из ягод делают, а люди подошвы обуви не из шкур мнут, а вяжут из древесной коры. И так попали в теплое море, где уже можно было грабить, если не приближаться к Чоле.
   Перво-наперво разорили крепость младшего в тех местах кнеза по имени Султан.
   Сверкает меч под луной, блещет топор под солнцем, купается в чужой крови на радость богам, рвутся жилы врагов во славу братьев.
   Синие с золотом стены чужого капища предали огню, охрану перебили и занялись грабежом. Мужчины нашли большую комнату, заполненную молодыми женщинами, и там задержались. А Бера, следуя за запахом, свернула на кухню. Очень ей хотелось заморской еды отведать.
   Кругом дым, крики людей и животных, а Бера прямо с вертела мясо ест. И на душе до того хорошо и спокойно, кажется, всю жизнь так бы за трапезой и просидела.
   День мед рекой лился, золото в одну кучу кидали, оружие - в другую. Что на корабли не поместилось, в море бросили. Кто из слуг султановых сражаться не хотел, в рабы попал. Остальных поубивали.
  
   С богатым грузом корабли норгов направились к безымянному острову, о котором ведал только старый Рафнсварт. Шли медленно. Много подводных скал, если не знать, как плыть, ни за что не доплывешь.
   На острове жили козровские купцы, что торговали людьми и оружием. Норгов привечали издавна, те иногда нанимались охранять караваны и справлялись лучше прочих.
   У причала был рынок. Рабов продали выгодно. Ближе к поселению - две больших корчмы и кузница. Фарульф с местными кузнецами чинил оружие, остальные пять дней пировали.
   Бера хмельного не пила, мед из ягод не по нраву пришелся. А в кузницу идти не захотела, чтобы тоска по дому не охватила сердце.
   И пока команда веселилась, Бера забралась на утес, птичьих яиц набрать. Тут удача ей изменила - соскользнула рука, сорвалась Бера со скалы прямо в море.
   Лететь - всего ничего, а успела всю жизнь вспомнить. И как соседскую козу украла и у ругов на острый нож выменяла. И как штаны взамен платья надела и отказалась за коровой смотреть, а вместо того помогала в кузнице целыми днями. И как Бадво над ней снасильничал, и как в ответ горло вспорола сонному мальчишке. И как клялась отрезать груди, если братья не возьмут в поход.
   На той мысли в воду и упала.
  
   И случилось так, что сверзилась Бера прямо на кита. Он в тот час мимо утеса по делам проплывал.
   Удивился кит неожиданному обстоятельству и вежливо у Беры поинтересовался, не желает ли она продолжить погружение в море, чтобы окончательно расстаться с жизнью? Бера с внезапным смирением в голосе отвечала, что не желает, а даже напротив. Тогда кит предложил доставить ее до берега, с чем Бера горячо согласилась.
   Высадил кит девушку возле утеса. Опустилась Бера на колено, правую руку к сердцу прижала. Замерла, подчеркивая значимость мгновения, и сказала, кто от смерти позорной спас, брат навек. Никак нельзя воину не в бою погибать. Женщин и так в Валгаллу неохотно пускают.
   Кит в ответ хвостом махнул, дескать, какие мелочи. Но к словам девушки прислушался.
   - Вера твоя мне знакома, - профыркал кит. - Она из мест, откуда я родом. Там китам жить привольно, а здесь невмоготу. И еда не та, и вода другая. Всю жизнь мечтаю с семьей вернуться в родные моря, но не могу. Закрыт путь темным колдовством. Чтобы киту течение из теплого моря на север открыть, особая руна требуется. Самому не успеть раздобыть ее, стар я и по человеческим меркам, и по китовьим. Но вот детей жалко...
   И предложил кит Бере договор. Тем, что девушку спас, он против воли богов пошел. Но чтобы умилостивить их, отдаст остаток жизни, а взамен Бера китовую руну разыщет и китенышей из теплого моря выпустит на север.
   Сделка выгодная.
   Перво-наперво - Бера не хотела с богами ссорится. Кто знает, что у них на уме. Может, и правда решили путь ее пресечь, а тут кит помешал. Затем - как известно, кто от кита или морской черепахи жизнь взаймы берет, на тот же срок приобретает удачу в битве необычайную. Ни стрела не возьмет, ни меч, ни черное колдовство.
   Без особых колебаний согласилась Бера. На белой гальке заключили договор, морского бога в свидетели призвали, слова кровью скрепили. Вернулась Бера к братьям, про китовую руну расспросить. Оказалось, старый Рафнсварт и о том осведомлен. Где руна лежит, кто ее сторожит и как правильно добыть.
   А кит к детям поплыл - прощаться и умирать.
  
  
   Ермолай и Бера
  
   - Все гадала я, когда за китовой руной время идти, - закончила сказ Бера. - Да вот понимаю, что теперь.
   И принялась на берегу оружие раскладывать, а Ермолай пошел камни собирать, чтобы погибших завалить. Костер складывать опасно - ну как губаны вернутся?
  
   Наутро Бера галькой подбила чайку. Утолили голод и пошли среди валунов и сосен пробираться.
   - Вдоль воды идти опасно, - поясняла Бера, - у всех на виду. Да и с берега рыба морская не ловится.
   Ермолай хотел было сказать, для него лодку построить при помощи топора, что у Беры за пояс заткнут, плевое дело, но решил промолчать.
   - Налево пойдем - попадем к губанам, - продолжала Бера. - Сам понимаешь, там нам и конец. Потому пойдем направо. Как найдем озера, свернем.
   Бера зашагала вперед, подбородок высоко поднят, короткие снежные волосы ветерок треплет, за спиной щит дубовый, сама от мошкары отмахивается. Ермолай за ней едва поспевает, о камни спотыкается.
   Он попутчице искренне радовался. Вместе веселее.
   Бера смастерила из пояса пращу и птиц влет сбивала, а еще голыми руками ловила рыбу в ручьях, Ермолай же добычу на костре готовил, а на ночь шалаш ставил. Говорили мало, сокровенного не касались. Теплыми вечерами Ермолай, сидя у костра, в звездное небо вглядывался. Надеялся, небожители какой знак подадут. Смотрел с опаской. А ну как недобрый? Но ничего приметного не случилось.
   Прошли земли норжские, где что ни дерево, то камень; миновали становище ругов, где всякий день ссора и всякую ночь драка; затем попали во владения хитрой колдуньи Зеиры, что волчицей обращалась и в мещерских лесах над бирюками верховодила.
   Про Зеиру такая история ходила.
  
   В лунный год, что от касогов до мери море пересохло, родилась у богатого караванщика Юсупа Ибн Саула Аль Бакри дочка с золотыми глазами. Конечно, глаза не из золота, а цвета такого, и лучились, будто частички солнца внутрь попали.
   Юсуп Аль Бакри назвал дочь в честь прабабки Суламифь и подарил двадцать рабов из числа рожденных в неволе. Пять девочек, чтобы одевали и купали Суламифь, пять мальчиков, чтобы охраняли днем, и десять евнухов, чтобы охраняли ночной покой.
   Девочка взрослела и с каждым годом становилась красивее. Слухи о необычайной красе дошли до Окиста, правителя крепости Самандар. Его сын, юный Булан, давно не мог разыскать подходящую невесту. Придирчив был по части женской красоты.
   В день прихода каравана Юсупа Аль Бакри в Самандар встречали не обычного торговца, а почетного гостя.
   Гулким рокотом возвестили о приближении повозок тяжелые длинные трубы с крепостных ворот, жители по приказу Окиста приветствовали караван, осыпая цветочными лепестками, а юный Булан в сопровождении свиты лично встретил гостей. И едва увидев Суламифь, которой в ту пору едва исполнилось пятнадцать, влюбился без памяти. Черноволосая, солнцеглазая, статная, с хищной восточной красотой в лице - она походила на воплотившуюся в человеческом теле пантеру.
   Булан вежливо заговорил с гостями и пригласил в большой шатер, что специально установили на площади. Внутри столы ломились от яств - пятнадцать разных рыб на двадцати больших блюдах, мясо ягненка, запеченного в глине, и теленка, целиком зажаренного на вертеле, свежие плоды и диковинные сладости. Рабы подавали пряные вина, а музыканты играли грустные мелодии с родины караванщиков.
   Юсуп Аль Бакри смекнул, что стало причиной радушия, и подсчитывал в уме возможные выгоды, улыбаясь в густую черную бороду.
   И все вышло бы хорошо, и даже распрекрасно, если б в ту ночь в Самандар не пришел еще один караван. Этот возвращался из земли Тан, груженный шелком. Во главе ехал младший сын персидского купца Назияра Фархад. Из первого торгового похода он возвращался с прибылью, рассчитывая на еще большую в землях гишпанов, где шелк ценился высоко.
   И случилось, что Фархад увидел Суламифь, когда та, окруженная рабами, шла ночевать в башню, которую Окист отвел для будущей невесты. И она заметила Фархада. Взгляды их пересеклись, сердца на миг слились в едином ритме.
   Как молодой дубок пронзенный молнией застыл Фархад. Вернулся к каравану с поникшим взором, потому как знал, что это за девушка и чья она невеста.
   Янар, наставник Фархада из числа огнепоклонников, поняв все, решил: пусть Фархад с малым числом воинов, охранявших шелк, похитит Суламифь из башни, и караван тронется в путь до рассвета. На развилке Янар с грузом пойдет одной дорогой, а Фархад с девушкой на быстрых конях помчатся к морю, чтобы отплыть засветло в сторону Аштарака, где жили родственники Назияра.
   Недолго думая, Фархад выбрал троих воинов из личной охраны. Двоим дал таурменские сабли, одному длинный тисовый лук. Сам взял лишь тонкий кинжал, украшенный изумрудами. С тем и пошли к башне, где проводила ночь Суламифь.
   Без звука убили евнухов и проникли в опочивальню. И Фархад увидел, Суламифь уже зарезала спящих рабынь, чтобы те не подняли шума. И понял, возлюбленная ждала и была уверена, что он придет, и осознал, нет между ними секретов и тайн, как это всегда бывает у настоящих влюбленных.
   Юноша взял Суламифь на руки и вынес из башни. Вскоре караван Назияра двинулся в путь, объяснив поспешность стражникам тем, что лошади отдохнули, пошлины уплачены, а хозяин давно ждет товар.
   На развилке, как и было задумано, Фархад и Суламифь, переодетые в простые одежды, пересели на двух коней и поскакали к дальней пристани, откуда уходили корабли с невольниками. Янар считал, что погоня, которая вскоре обязательно случится, уйдет по следам каравана. Старый огнепоклонник верил, Окист не станет разграблять товары Назияра. Купец возил много всего через те земли и платил богатые пошлины.
   Не учел Янар, что в погоню отправится сам Булан - молодой и горячий.
   Булан настиг караван к полудню. Не обнаружив Суламифи, приказал убить всех, что и было немедленно исполнено. Затем вернулся к развилке. Он догадался, что произошло.
   Фархаду с возлюбленной оставалось проскакать совсем немного. Пристань уж показалась вдали, высокие мачты с белыми парусами сулили свободу и счастье. Еще чуть-чуть.
   Булан настиг беглецов у самых ворот.
   Лично зарубил Фархада, а Суламифь бросил в придорожную пыль и овладел ей - жестоко и грубо.
   И в миг, когда Булан извергал семя, в груди обесчещенной девушки, как порой случается, воспламенились колдовские силы.
   Всем известно, таковые силы, если бывают даны от природы, пробуждаются либо черным колдовским обрядом, либо насилием, но всегда с потерей невинности.
   Суламифь оттолкнула Булана, выгнулась и взмыла над землей так высоко, что встань два человека на плечи один другому - не дотянулись бы. Все, кто был при том, замерли от ужаса, узрев, как меняется девичья суть на колдовскую.
   Будто сбросила кожу Суламифь, а поверх кровавого мяса наросла грубая черная шерсть. И на землю опустилась уже не беззащитная девушка, а грозная волчица с оскаленной пастью. Лишь золотые глаза напоминали, кем она была совсем недавно.
   Волчица набросилась на отряд преследователей и загрызла троих до смерти. Булану же удалось бежать.
   А девушка, понимая, что дороги обратно нет, оплакала Фархада и горькую судьбу свою, а потом отправилась от Самандара на север, в земли мещёры.
   И вскоре местные землепашцы узнали, что в лесах завелась злая колдунья Зеира, что каждому встречному загадывает три загадки. Если ошибешься хоть раз, загрызет, а ответишь правильно на всё - подарит волчью метку. И будешь в полнолуние обрастать шерстью и приходить на зов, чтобы выть на луну вместе с колдуньей о её несбывшейся любви.
  
   Ветер гонит по небу рваные клочья облаков. Гроза собирается. Нужно искать укрытие.
   Ермолай думал к дальнему лесу идти, валежник искать да шалаш ставить, но Бера остановила.
   - Разве запах дыма не чувствуешь? - спрашивает и носом по сторонам водит, словно хищник добычу вынюхивает. - Неподалеку чей-то костер. Там и заночуем.
   Сказала и топор на поясе погладила.
   И надо же случиться, что в грозу за рекой Мокшей Ермолай с Берой остановились у одного костра с лихими людьми, что оказались слугами Зеиры.
   Бера по пути кролика подбила. Не с пустыми же руками к огню проситься? Ермолай хвороста набрал и пять подосиновиков нашел. С тем к костру и вышли.
   Смотрят - вкруг пламени бродники сидят. Всего трое. Старший бородой до пояса порос, средний хмурый и тощий, а взгляд цепкий, младший же при виде гостей осклабился и к ножу потянулся. Но старший жестом остановил.
   - Нам бы только заночевать, - сказала Бера, кролика на землю бросая. - Вы люди лихие, но делить нам нечего, кроме пыли дорожной и свежего кролика. Кроме ножей у нас ничего нет, а ножи у вас и свои имеются.
   - Когда гость не с пустыми руками приходит, ему вдвойне рады, - кивает старший. - Гроза ночью будет. Слышите, как ветер воет? Подсаживайтесь к огню, грейтесь. Мы вас не обидим.
   На добрые слова Бера чуть улыбнулась, но вслух ничего не произнесла.
   Расположились по разные стороны костра, Ермолай принялся кролика разделывать и на ореховой ветке над огнем жарить.
   - Меня зовут Кемай, - говорит старший и бороду оглаживает. - Это мои братья - Нуят и Ризават. Мы местные, охотники. А вы кто, откуда и куда путь держите?
   - Я - Ермолай из мест к северу отсюда, - просто отвечает Ермолай. - Иду к теплому морю. А это - Бера из норгов, попутчица моя.
   Покивал Кемай, ножку кроличью обгладывая, переглянулся с братьями, ничего больше не спросил.
   Ермолай из дерна и валежника рядом с костром два укрытия соорудил. С виду неказистые, но до утра продержатся.
   Дождь уж вовсю хлестал. Ермолай с Берой по одну сторону устроились, Кемай с братьями по другую.
   Не спалось Ермолаю. Сна ни в одном глазу. Лежит, смотрит то на тлеющие угли, то на всполохи молнии на горизонте.
   К середине ночи гроза прочь унеслась. И едва полная луна выглянула из-за туч, бродники-то шкурой сразу и обросли. Стоят вкруг, скалятся, с зубов слюна в дорожную пыль капает.
   Ермолай в ужасе Беру кинулся тормошить, а она уже топор из-за пояса тянет да щит с земли подбирает.
   Что дальше было, Ермолай помнит плохо. Молодой бирюк на плотника бросился, спиной в погасший костер загнал, в самые угли. Будто ледяной ветер по сердцу хлестанул, когда волк выть начал, так жутко, что Ермолай уши поспешил заткнуть. Кажется, Бера старшего топором угомонила, но средний тоже хозяйку звать принялся. Та и не замедлила явиться.
   Огромная, словно покрытая инеем черная скала, волчица на тяжелых лапах ступила в полосу лунного света. Глазами золотистыми Ермолаю в душу вперилась. От того взгляда без чувств и упал.
  
   Очнулся, когда Бера в лицо водой из лужи плеснула.
   Старый волк вдалеке раны зализывает, рядом два других стоят, неотрывно на Ермолая смотрят, тоскливо.
   На тюке, бродниками оставленном, красавица сидит. С виду хрупкая, в лице мощь. Даже Бера чуть в сторону отвернулась.
   - Проснулся? - холодно улыбается Зеира. От слов ее по коже дрожь. - Что ж, и ты слушай.
   И говорит, что попали они в волчье царство. И проход надо оплатить.
   - Пусть один из вас другого убьет, - предлагает колдунья, - второй тогда отправится, куда хочет без препятствий. Никто на моей земле не тронет.
   И смотрит оценивающе, выжидает. Но Ермолай не струсил. Уверен был, в Бере достанет чести не предавать. Так и вышло. Лишь головой качнула Бера в ответ на слова колдуньи.
   Оскалилась тогда Зеира и говорит:
   - Хорошо. Есть другой способ вам дальше пройти и дольше прожить. Разгадайте три загадки. Дадите ответ на все, отпущу. Ошибетесь хоть раз, обоих в клочья порву.
   И снова улыбкой как льдом по сердцу провела.
  
   Первая загадка Зеиры была про солнце. Ермолай сразу понял. Он год назад колоды ставил на дальнем капище у полян. Те Яриле поклонялись.
   Вторую загадку про ветер Бера распознала, потому как часто с Перкунасом накоротке общалась, пока у кузнеца в ученицах бегала.
   А третья загадка оказалась сложнее.
   Зеира золотистыми глазами в свете костра блеснула, в угли веткой ткнула с силой. Из потухшего костра искры в ночь взметнулись. Спрашивает:
   - Что человеку на свете раз дается, при жизни радостью бывает, а после смерти всегда горем оборачивается?
   Переглянулись Ермолай с Берой. Плохо дело.
   Видит Зеира, что ответа у пленников нет, и шерстью обрастать начала, когти выпускает, рот в страшном оскале растягивается, а под губой уж острые клыки блестят.
   Опустил Ермолай голову, Бера подобралась, к последнему бою приготовилась, а Зеира на четыре лапы вскочила, голову мохнатую, волчью в небо задрала и протяжно завыла: - Любо-овь!
  
   Клацнули клыки перед лицом Ермолая. Плотник от испуга котомку с сердцем из-за пазухи и выронил. А Зеира вдруг ощетинилась, назад подалась, из пасти с клочьями пены вырывается:
   - Что... это?
   Тонок был голос Ермолая и дрожал, когда он колдунье свою историю рассказывал. А волчица сперва недоверчиво слушала, потом в человечий облик вернулась. Росу ночную с глаз смахивает и слова в сторону роняет:
   - Странно, что не угадал ты ответа, раз сам такое пережил. Не стану я тебя, древич, в клочья рвать, все равно боли настоящей не почувствуешь. Дам вам уйти, но с условием, что покинете волчье царство до рассвета. А не сумеете, на себя пеняйте.
   Сказала и вместе с волками в ночи растворилась.
  
   Ермолай сидит, ни жив, ни мертв. А Бера уже в пожитках копается, что бродники у костра оставили.
   Сушеное мясо собрала, оружие отбросила, свалявшимися лепешками побрезговала.
   - Идти надо, - говорит Бера, а в голосе тревога. - Спешить, а то не успеем до рассвета мещерские леса миновать.
   - Отпустила же колдунья? - откашливается Ермолай, на ноги поднимаясь.
   - Колдунья отпустила, - соглашается Бера, - а вот бродники нет. Кемаю от меня крепко досталось. Ослушаться хозяйку он побоится, но как солнце выйдет - тут уж нам несдобровать.
   Распихал Ермолай сушеное мясо по рукавам и карманам, бежать приготовился. Но Бера головой качает.
   - Выкидывай все лишнее, все, что бег замедлит. Еду потом добудем.
   Ермолай послушно принялся мясо обратно на землю выкладывать. И вместе с ним из дырявого кармана ведьмин подарок потянул - грязный платочек с тремя узелками. При виде этого у Беры чуть глаза на лоб не полезли.
   - Откуда он у тебя? - удивляется.
   - Ведьма варжская дала, - поясняет Ермолай.
   - Я такое только раз в жизни видела, у чародея-суомалайнена, что к нам в бург приходил, - заворожено шепчет Бера. - Ты хоть сам знаешь, что за пазухой носишь?
   Ермолай в ответ только руками развел.
   - Это ж суомский ветер!
   Бера постояла немного потрясенная, потом приказала Ермолаю мясо обратно подбирать. Сама меховые плащи бродников расстелила на траве и спрашивает: - Можешь эти накидки вместе скрепить?
   Прикинул Ермолай, кивнул. Можно и скрепить. Надрал лыка, наделал по бокам шкур дырок, сидит, из кусков мастерит одно целое.
   - А теперь нужно связать плот, - объясняет Бера. - В центр крепко-накрепко воткнуть мачту, к ней вот это приделать, - и на скрепленные плащи кивает.
   Парус, понял Ермолай, принялся за работу и между делом спрашивает: - А зачем плот с парусом, когда Мокша ленивая между лугов еле ползет?
   Бера в ответ лишь улыбается загадочно.
   Два часа провозился, мачту трижды менял - Бера каждый раз притаскивала из леса дерево попрочнее. Уж небо светлеет, надо бы бежать, но Бера не торопится. Проверила плот, парус, мачту.
   - Пешком или по реке нам не спастись, - улыбается. - Догонит Кемай. Да и до теплого моря далеко. Но благодаря тому, что у тебя в дырявых карманах чудеса водятся, спасемся.
   Бера чародейский платочек внимательно осмотрела, Ермолаю показывает.
   - Всего узелка три: первый - для легкого ветерка, второй - для сильного ветра, третий лучше без особой нужды не развязывать.
   - Поволочет по земле, плот не выдержит, - предупреждает Ермолай.
   А Бера снова улыбается.
   Собирались недолго. В мешок сложили мясо и оружие, какое было, ремешком к мачте прикрутили, ножом приткнули - вот и все сборы. Щит Бера за плечами оставила.
   - Я буду парус держать, чтобы ненароком не унесло. А ты сзади к плоту привяжись и по одному узелки распутывай, - и Бера ухватилась за нижние концы сшитых шкур, а ногами уперлась в мачту.
   Ермолай оставшимся лыком к плоту припеленался, вздохнул глубоко - направо лес, налево предрассветный сумрак. И развязал первый узелок.
   Пылевые буруны вокруг закрутились, плот затрясся, но с места не сдвинулся. Пожал плечами Ермолай, на Беру для верности взглянул - занята Бера, парус крепко держит - и второй узелок распутал.
   Ярый поток ледяными искрами о землю рассыпался, морозом щеки обжег. Траву с обочины сдуло, мелкие каменья в воздух побросало. В лесу деревья звонко затрещали, волки тоскливо завыли в чаще. Плот же со скрежетом проволокло чуть, но пользы особой от всего этого не случилось.
   - Что на море перо, на суше скала! - кричит Бера сквозь порывы. - Давай третий!
   Ветер северный, холодный, пальцы замерзли, не слушаются, но Ермолай упорно узелок теребит. Еще немного, самую малость.
   А уж первый луч солнца в небе сверкнул. И увидел Ермолай, из леса выходит Кемай, а за ним уже не двое - десять братьев. Ох, страшно Ермолаю стало. Ногти в кровь содрал, а узелок мигом распутал.
   Ураганом плот ввысь подкинуло и по небу понесло. Быстро-пребыстро, стриж позавидует.
   Волки внизу остались. Черный мещерский лес, блестящий от росы луг, покрытая рябью волн Мокша - всё мигом превратилось в точки и полосы.
  
   И почудилось Ермолаю, будто небосвод растёкся в серебряные реки и ручьи. То небесные светила и звезды растянулись вдруг в тончайшие линии. Ермолай запереживал было о небожителях, но потом смекнул, что с ними-то все в порядке, это не они, а он мчится над землей по воздуху с такой прытью, с какой ни один горячий жеребец в степи не скакал.
   Внизу леса да луга сменяются болотами и селами. Иногда бург промелькнет, иногда выгон, а уж людей не разглядеть. Дубравы и те в крошечные пятнышки превращаются. Посмотрел Ермолай вверх, дыхание захолонуло. Прямо в облако уносит суомский ветер, кряхтит от натуги плот, развеваются, трепещут крыльями снежные волосы Беры, что от скорости вмиг до пояса выросли и в льняное полотно ветром соткались.
   Раз - и белая плена кругом, подсвеченная снизу розовым, два - и рассвет исчез, в глаза ударило яркое солнце. Зажмурился на миг Ермолай, а когда осмелился вокруг оглянуться, заметил справа то ли огненную колесницу, то ли жар-птицу, запряженную в телегу. Возница, лицом хитер и бородат, Ермолаю ласково подмигнул. Хотел Ермолай ответить на приветствие, да тут плот обратно в облака нырнул.
   Трясти стало меньше, дышать легче, и Бера прокричала, что поймала воздушную реку и теперь лететь будут медленнее, но вернее. И точно, дальше добрались почти без приключений. Одна напасть, ветром мешок с припасами с плота сдуло. Ну да после такого полета не о сушеном мясе горевать.
   Полдень облака разогнал. Поселки на земле уже не так быстро мелькают, Ермолай смог людей разглядеть, кто и чем занимается. Тем и развлекался всю дорогу. А Бера за ветром следила.
   Долетели до Итиля. Тут иссяк последний порыв ветра. Прямо напротив крепости в воду рухнули. Хорошо, часовой на тот миг сонный был, не приметил. А если б и приметил, ни за что не поверил бы собственным глазам.
  
   Смотрит Ермолай на отражение в воде и не узнает. Щеки впали, тело высохло, словно почернело, вихры отросли, борода аж до груди достает.
   - Еще бы меч в руку - и варг, из липы выструганный, - то ли пошутила, то ли всерьез сказала Бера. Вытащила из голенища нож и принялась лишние пряди Ермолаю отрезать.
   Ермолай промолчал. Грустно на сердце сделалось. Понял, пришло время прощаться.
   Так и вышло.
   У подножия великой горы Альберис, которую севернее называют Шат-горой, а южнее горой счастья, Бера и Ермолай расстались.
   - Твой путь лежит на юг, в страну джиннов, а мне идти на восток, искать след китовой руны, - сказала Бера. - Караванные тропы нахоженные, не пропадешь уж теперь.
   По-сестрински поцеловала Ермолая в лоб, щит за спиной поправила и ушла прочь, не оборачиваясь.
   А Ермолай поклонился вслед, и впервые за долгое время печальная улыбка коснулась обветренных губ.
   Сошел с дороги, присел на валун. Одиноко на душе сделалось. Подобрал ветку потолще и ножиком, что Бера подарила, стал свистульку строгать. Не спеша. Будто сидит на завалинке в деревне древичей, а кругом детишки стоят, за плотником наблюдают.
   Подул - тихим переливом отозвалась деревянная птичка, но радости в сердце не добавилось. Только глаза стали слипаться, что и неудивительно, после всех-то передряг.
   Лег Ермолай на теплую землю, прислонился спиной к валуну, солнцем согретому, дрема тут же одолела.
   И снился Ермолаю сон.
  
  
   Ермолай и синий бес
  
   Застрял топор в сосновом стволе, смола натекла, топорище окутала да и застыла - не вытащить теперь. Кинулся Ермолай за веревкой, топор спасать, пока бегал, топорище наполовину в ствол затянуло. Что за невидаль? Даже воздух как-то по-особому звенит. Смекнул Ермолай, дело тут не простое. Чьи-то проделки, шалость ехидная.
   Один глаз сощурил, принялся озираться, чтобы беса найти. И только о бесе подумал - он уж тут как тут. Синий, плотненький, росточком с локоток, голова больше туловища, а на лысом лбу черные рожки торчат. Рожица хитрая, но глаза не злые.
   - Твоих рук дело? - насупился Ермолай. - Зачем топор отнял?
   А бес шустро так по сосновому стволу перебежал, в воздухе перекувыркнулся и Ермолаю прямо на плечо плюхнулся. И писклявым голосочком бодренько говорит:
   - Здоров, Ермолай - деревья ломай, жену потеряй, топором балуй, сам тоскуй. Давай знакомиться! - это уже прямо в ухо.
   Попытался Ермолай беса с плеча смахнуть, но тот цепко держится, смеется. Крутился Ермолай, вертелся, руками махал, даже по земле немного покатался - ничего не помогает.
   Присел на поваленную сосну, глаза от солнца яркого ладонью прикрыл, опилки с рукава отряхивает, с тоской на топор косится - топорище на две трети в ствол ушло.
   - И что ты все вертишься, крутишься, - пищит на ухо синий бес. - Я от тебя не уйду, привыкай. Звать меня Синюшонок, умения мои такие - время вспять возвернуть, счастье с ног на голову обуть. А про тебя всё знаю, можешь не представляться.
   - И за что такое наказание? - с тяжелым вздохом спрашивает Ермолай.
   - А заместо топора! - веселится Синюшонок. - Да ты не боись, я тебе помогу, коли и ты мне службу сослужишь!
   В деревне древичей домовым блюдечко молока ставили, чтобы мелкие вещи не пропадали. Но чтобы кто с бесом на плече ходил, неслыханно. Нет у Ермолая охоты с рогатым дружбу сводить, но куда денешься?
   - И что за помощь? - вопрошает Ермолай, а сам вспоминает, какие у бесов уловки. С ними вечно так: попросишь яиц в лукошке, принесут, да яйца будут битые, а лукошко краденое.
   - Помогу счастье вернуть, - говорит бес.
   - А тебе от того какая польза?
   - Мы, бесы, так устроены, что питаемся переживаниями людскими, - поясняет Синюшонок. - А материя эта настолько невесома и бесплотна, что и поесть, и по нужде - все одним вдохом-выдохом делается. Конечно, если кто страдает сильно, тут прямо пир для бесов, одним выдохом не обойдешься. Но для того, чтобы отдышаться после обильной трапезы, отходить в сторонку не требуется.
   Покачал головой Ермолай, удивляясь устройству бесова тела, и подумал, не зря люди считают, будто рогатые всякую рознь между ними сеют. Выгода-то приличная выходит. А если война или мор, там уж и вовсе главный бесовской праздник.
   - Ну что? Согласен? - Синюшонок еще хитрее рожицу корчит. - Тогда покажу, плотник, как могло быть и как будет, стоит только вслух пожелать.
   И с этими словами хвостиком синим махнул.
  
   Видит Ермолай - день, не день, всё вокруг яркое, светом залитое, до того белое, что не верится. По лугу идет под руку с любушкой своей, Злобушкой. На ней венец свадебный, а вокруг родственники со всей деревни, и смотрят на плотника с улыбкой, приязненно.
   Взлетели голуби белые в синее небо, Ермолай на пороге дома. Сруб новый, свежий, смолой пахнет, а Злобушка над колыбелью воркует, дитё укачивает.
   На сердце медово сделалось, по щекам слезы радости потекли.
   А бес в уши шепчет:
   - Вслух пожелай и сбудется.
   Только собрался Ермолай уста раскрыть и попросить счастья для себя, как видит, над колыбелью-то совсем не любушка его склонилась. Похожа, да не она.
   Понял Ермолай, чего бес хочет. Чтобы от цели отказался, от любви отрекся. И жалел потом горько, страданиями беса потчуя.
   Потемнело все в один миг.
   - Ну что? - Синюшонок на плече вновь оказался. Морда нахальная, хвостиком машет, глазки блестят. - Свернешь с пути - счастлив до конца дней будешь. Уж я озабочусь, чтобы никаких битых яиц в краденом лукошке.
   И смеется заливисто, как синичка чирикает.
   - Испытываешь? - понуро Ермолай вопрошает.
   - Ах, какой ты догадливый! - притворно удивляется бес. - Три испытания на пути тебе уготованы. И три преграды, - и снова лукаво Ермолаю подмигивает. - Решился?
   - А какие испытания, что за преграды? - насторожился Ермолай.
   - Испытание воли, испытание силы, а теперь вот и души, - просто отвечает бес. - Преграду ты пока одну только преодолел, а об остальных сам узнаешь. Если не передумаешь дальше идти. - И локотком в щеку толкает легонько: - Так что? Грусть отберу, дом поставишь, дети, жена, соседи уважать будут. До старых лет доживешь в здравии, - соблазняет бес.
   Набрал Ермолай побольше воздуха в грудь и выкрикнул: - Нет!
   Вскочил, что было сил побежал по лугу, забыв, это лишь морок. Надеялся, если быстро ногами перебирать, беса с плеча сдует.
   Видит - обрыв впереди, зажмурился - и как сиганет вниз. Там беспросветная мгла, а за ней - звездная пропасть, и лишь тонкая радужная полоска по центру.
   Летел долго, даже одежда изорвалась. Приземлился пушинкой на красный гребень радуги, и дальше бежит, ног под собой не чувствует. Рукав оторванный от ветра звездного задрался, пол-лица закрыл.
   И видит Ермолай, навстречу кто-то в черной одежде несется, кричит на незнакомом языке, руками машет, лицо все в саже, как у мурина почти. А остановиться не может - боится, радуга под ногами осыпаться начнет.
   Что делать? Столкнулись. Поборолись немного, а потом оба в звездную пропасть и сверзились. Незнакомца в сторону унесло, а Ермолай стал неспешно падать вниз, словно перышко невесомое.
   Пока летел, все растерял. Одежда истрепалась, изорвалась. Тело искрошилось - без боли, словно ветер разогнал песок в разные стороны. Только сердце осталось и превратилось в бабочку.
  
  
   Ермолай и злой кукольник
  
   Вспорхнула бабочка с кромки радуги, на нос Ермолаю опустилась, пыльцой золотистой рассыпалась.
   Проснулся Ермолай. На том же перекрестке, где с Берой прощался. Ни синего беса, ни радуги. Странный сон, смутный.
   Ощупал одежду - все на месте - и по тропе на юг пошел.
  
   Долго вилась дорога. Пока до Бухары добирался, много караванов повстречал, фарси выучил. Не единожды от грабителей бежал, в холмах песчаных прятался до ночи. Как в полон не попал, о том не ведает.
   В одном из караванов встретил Нисима-Гуляку, что семьсот лет живет. Ермолай поначалу не поверил, но вспомнил, сколько чудес повидал, и перестал сомневаться.
   История же Нисимы-Гуляки была такая.
  
   Мальчиком Нисим любил с караванами ходить. Сперва нанимался помогать к родственникам. Те возили товары из Кордовы в Чангань и обратно. В одну сторону везли шелк и шафран, в другую вино и рабов, а иногда гнали табун лошадей. И на всем пути в каждом городе у караванщиков были родственники, что снабжали хорошей едой и давали безопасный ночлег.
   Иногда приходилось ночевать в шатрах под открытым небом. Повозки расставляли кругом на случай нападения лихих людей и назначали сторожей до рассвета.
   Как-то Нисим проснулся и обнаружил, что лежит в шатре совершенно один, снаружи незнакомцы разговаривают, а значит, караван ушел без него. Мальчик испугался, принялся просить помощи у чужаков. Люди те, как выяснилось позднее, были навьями, но не простыми, а наделенными даром менять облик - от живого не отличишь. Только по запаху.
   С ужасом догадался Нисим, что караван никуда не уходил, а все родственники перебиты, тела спрятаны в песках. Бросился бежать прочь от шатров.
   Ступни в кровь сбил, ноги чувствовать перестал, за спиной утро на вечер поменялось. Вдруг видит, посреди степи на высоченных ходулях факир идет. Вряд ли навий на ходули залезет, решил про себя Нисим, и к факиру бросился - о защите умолять.
   Факир непростой оказался. Как известно, все глотатели огня двуличны, и лишь немногие из них наделены способностью колдовать. Большинство обходится выдыханием пламени, что само по себе занятие хоть и зрелищное, но, увы, совершенно бесполезное. А этот учился в дальних горах у тамошних колдунов всякой порче и скверне. И хоть прикидывался добряком, на деле задумал Нисима обмануть. Раз за мальчика некому заступиться, можно продать в рабство.
   Идут по степи вдвоем: Нисим в небо голову задрал, спотыкается, сказки факирские слушает, боится пропустить, если тому вдруг вздумается огнем полыхнуть. А злодей знай себе на ходулях вышагивает, макушкой облака задевает, да сочиняет про хитрых наложниц, что падишаха небылицами развлекают.
   Завел факир Нисима в зачарованное место в пустыне - куда ни пойдешь, обратно возвращаешься. Подождал, пока Нисим устанет, а потом предложил на выбор: либо будешь служить, как пес, либо вечно убегать, как кролик.
   Неизвестно, что Нисим выбрал, да только факир в итоге изрыгнул проклятие. Сила колдовства настолько мощной оказалась, что пока Нисим ходит с караванами, даже смерть его достать не может. Но если останавливается на ночлег, начинает стареть на час за ночь.
   - А как ты видишь, с виду мне тридцать, значит, из семи сотен я спал всего пятнадцать лет. И то много, - рассмеялся Нисим-Гуляка, а Ермолай головой покачал. Бывают же чудеса!
  
   В Бухару Ермолая сперва не пустили, велели надеть особую робу: черную, подпоясанную веревкой.
   Вошел и встал столбом - до чего ж красиво! Слева базар, справа торжище, а посреди огромная белая крепость. Пахнет свежими лепешками, жареным мясом и конским навозом. Люди все в разноцветных одеждах - аж в глазах пестрит.
   Тут Ермолая под руку хватает молодой парень. Глаза хитрые, рот в улыбке от уха до уха змеится, а сам так и вьется - то с одной стороны шепнет, то с другой.
   - Вижу, - щурит глаз, - чужестранец ты. Судя по бороде и очам лазоревым, с холодных земель прибыл.
   Говорит по-норжски без запинки, будто всю жизнь по соседству с Ермолаем прожил.
   - Да, - отвечает Ермолай, чуть склонив голову в уважительном приветствии, - с северных краев, из древичей родом.
   - Меня Насыром кличут, - юркий ладонь к сердцу прикладывает. - А твое имя как будет?
   - А я Ермолай.
   - Чем кормишься, Ирмола-нури? - спрашивает Насыр.
   - Плотничал раньше, а теперь в дороге, - говорит Ермолай.
   - Прекрасно, прекрасно, - сладко улыбается Насыр. - Плотник -хорошее занятие. Что же заставило тебя отложить топор в сторону?
   Помрачнел Ермолай. Уже не такой красивой Бухара кажется. Шумной, людной, суетной.
   - Есть важное дело, - и рассказал Насыру, что булгарин Рокош с любушкой его, Злобушкой, сотворил. Поведал коротко, как совет получил искать могучего колдуна на востоке. А про остальное умолчал.
   - Ах, ах, - причитает Насыр, ладонями всплескивает. - Как мудро было, прийти в Бухару. Это не город, а средоточие знаний. Через Бухару много караванов проходит, тут люди со всего света обретаются. Уж если где и знают о твоем колдуне, так только здесь.
   Призадумался Насыр и продолжает:
   - У нашего эмира придворный поэт живет. Много стран повидал, тысячу тысяч историй запомнил. Может, он что-то слышал? Но к поэту легко не попасть - во дворец просто так не пускают.
   - И как быть? - озадачился Ермолай и поделился опасениями с Насыром. - Поначалу мне путь прямым казался, потом я по чужому совету шел, а в Бухаре и не знаю никого.
   - Ирмола-нури, не вешай нос. Как никого не знаешь? Зачем такие слова говоришь? А я? Меня знаешь, - притворно обижается Насыр. - Я же сказал, плотник - почетное занятие. Просто так во дворец не войти, а вот если с подарка начать, тут другой разговор.
   - Но где же я возьму подарок? - удивляется Ермолай. - У меня и денег-то нет. Сам питаюсь, что боги посылают - то кроликом, то карасиком, а то и ящеркой. Из всего богатства одна свистулька деревянная.
   Увидел Насыр искусно сделанную птичку - будто живая, глаза заблестели.
   - Смотрю, - улыбается Насыр, - не очень ты догадливый, Ирмола-нури. Но это дело поправимое. Хвала Аллаху, что послал меня навстречу. Для того чтобы я помощь оказал, не иначе.
   И рассказывает, есть знакомые среди городских краснодеревщиков, делают для эмира кровати, столы и сундуки. Они в обмен на работу и покормят, и дерево хорошее дадут, чтобы Ермолай подарок изготовил. А уж что смастерить - самому решать.
   Приободрился Ермолай. Чего ж теперь унывать, когда дело знаемое? С теслом да с долотом поработать.
   И вот пошел с Насыром к столярам. Краснодеревщики жили за стенами крепости, вдали от города, за рынками, не доходя до караван-сараев, где селились персы, рахдоны, индусы и хани.
   Идет Ермолай, на стену любуется, гадает, сколько времени ушло, чтобы такую построить? Глядь, а Насыра-то и след простыл. Пошарил за пазухой - нет свистульки! Пропало воспоминание о счастливых деньках.
   Закручинился совсем, голову повесил. Так к столярам и явился. Те родного языка Ермолая не знали, но говорили на фарси.
   Рассказал им Ермолай про ловкача. Выслушали и засмеялись:
   - Сам Насыр Аддин тебя обманул. Это не страшно, главное, урок вынести.
   - И какой же урок? - насупился Ермолай.
   - А такой, что за все платить приходится, - смеются столяры. - Но направил он тебя верно. И про поэта не соврал. Мы поможем, не печалься. А что до свистульки - забудь, подумаешь, игрушка.
   Хотел Ермолай возразить, а потом про сон и синего беса вспомнил и решил, что свистулька ему больше без надобности.
   С краснодеревщиками такой уговор вышел. Увидели, что Ермолай искусен в ремесле, и в обмен на дерево и инструмент попросили, чтобы научил северному узору. Очень понравилось им, как ловко плотник птиц, оленей и волков изображает. Ермолай с радостью согласился.
   Времени на подарки ушло много, но иначе Ермолай не мог - делал все на славу, а то душа не на месте, если плохо получается.
   Через две недели и четыре дня изготовил Ермолай резных безделушек. Синичек да скворцов крошечных. В каждой птичке свой секрет. Одна под крылом тайник хранит. Другая, если в хвост подуть, трель испускает. Третья клюв раскрывает и крыльями машет, стоит на лапку нажать.
  
   По одной синичке раздал стражникам, по скворцу подарил охранникам, а самую красивую птичку пришлось визирю отдать. Так во дворец и попал.
   Звали поэта Юзеф Аль Бахуди. Худощав и ликом бледен, а взгляд, будто в каждом глазу по молнии притаилось.
   - Человек ты не обычный, хоть и прост с виду, - грустно вымолвил Юзеф Аль Бахуди, узнав историю Ермолая. - Я расскажу, как найти дорогу к радуге. Был там однажды, но взбираться наверх не рискнул. А ты взамен должен помочь мне.
   И поведал поэт, что уже год в Бухаре творится страшное зло: кто-то по ночам крадет души семилетних детей, и те наутро превращаются в глиняных кукол. Сыну поэта через три дня должно исполниться семь лет. И боится он за маленького Джугу, как никогда в жизни не боялся.
   - Даже в день, когда морское чудовище поглотило корабль, что нес меня через мировой океан, я большего страха не испытывал, - произнес Юзеф Аль Бахуди и закончил так: - Сможешь злодея найти, что черное колдовство насылает, тогда узнаешь дорогу и еще другую награду получишь. А не справишься... - Юзеф Аль Бахуди помолчал, - а не справишься, что ж, дорогу я тебе все равно укажу.
  
   На всякий случай Ермолай вооружился палкой, хотя и обещал оружия в руки не брать, но рассудил, что разговор про меч был, а палка - дело другое.
   Первый день Ермолай расспрашивал тех, у кого дети куклами обратились. Страшным был день. Скорби чужой много Ермолай познал. Мир ближе стал казаться, когда понял, что не один он в горечи живет.
   Второй день со стражей говорил и торговцами на базарах. Мало кто соглашался на вопросы отвечать, всякий боялся на себя проклятие навлечь.
   На третий день совсем отчаялся Ермолай. А как тут не опустить руки, когда узнать ничего не смог, кроме того, что каждому ребенку накануне семилетия дарили глиняную куколку? Да вот только таких кукольников по Бухаре больше полусотни. Поди, угадай, кто из них колдун.
   Ничего лучше не придумал, как к каждому кукольнику в окно заглядывать. Ходит по Бухаре, уже стемнело, базары затихли, слышно лишь, как собаки вдалеке лают да стражники перекликаются. Тут за спиной голос знакомый:
   - И что это Ирмола-нури ищет в такую пору под чужим окном? - то Насыр с хитрым видом на глиняной ограде напротив сидит.
   Ермолай все вору напрямую и рассказал.
   Посерьезнел Насыр Аддин.
   - Был я в одном доме по своим делам, - говорит уклончиво, - видел в подвале много одинаковых кукол. Так похожи на настоящих детей, я аж поразился мастерству кукольника. Может быть, туда тебе нужно?
   Привел Насыр Ермолая к самому далекому дому на ремесленной улице. Хозяина, как ни странно, в поздний час внутри не оказалось. Спустился Ермолай в подвал, а там сотня детей из глины вылепленных - точь-в-точь как живые.
   - Поторопись, Ирмола-нури, полночь скоро, - шепчет сверху Насыр.
   И тут из темного угла - будто сама чернота - колдун выходит. Глаза как луны мерцают, скрюченный, сухой, как одинокий куст на ветру, пальцы как когти, и теми когтями к Ермолаю тянется.
   Отшатнулся Ермолай, одну куклу случайно задел палкой. Упала на пол глиняная фигурка, разбилась вдребезги. А колдун вдруг завыл оглушительно. И понял Ермолай, в чем того слабость. Души детей в куклах заточены, ими колдун питался, ими и жил.
   Размахнулся Ермолай и давай крушить глиняные изваяния. И с каждым ударом палки колдун все ниже пригибался к земле, все бледнее становились глаза его. А когда Ермолай освободил последнюю душу, заточенную в кукле, колдун скорчился с хрипением в углу и так издох.
  
   Про то Юзефу Аль Бахуди сам Насыр поведал, что во дворец по лунной дорожке пробрался. У Ермолая наутро от пережитого сил говорить не осталось.
   Как и обещал, поэт рассказал о тайне радуги, ведущей к чародею, и об испытании на пути.
   Оказалось, вход на радугу охраняет древний змей Тахафут. Вреда случайным путникам не причиняет, но и прикоснуться к радуге не дает.
   - Я обещал и другой подарок сделать, - Юзеф Аль Бахуди протянул свиток. - Прими в благодарность за спасение сына. Там мои вирши. Написаны непростым слогом, зачарованным. Каждая строфа, как ступенька к солнцу. Сам поймешь, когда им воспользоваться.
   Поблагодарив поэта, Ермолай поспешил покинуть Бухару. И то вовремя - про него уже слух пошел, какой он необыкновенный человек, и визирь задумал древича в своих целях использовать.
   Да благодаря ловкости Насыра Ермолай сумел всех стражников обойти и так хитро из Бухары выскользнуть, что о том только на другой день узнали, потому как Насыр целые сутки Ермолаем прикидывался. А Юзеф Аль Бахуди ему помогал, рассказывая страже, будто только что видел плотника на рынке, на площади или возле каравана со специями.
  
  
   Ермолай и радуга
  
   Через несколько дней пути попал Ермолай в скалистый край, где располагался вход в соляную пустыню. Углубляться, как и учил бухарский поэт, Ермолай не стал, а пошел по кромке. Через день увидел тайный знак, что указывал на нужную тропку.
   Шаг, другой - пропала пустыня. Выросли вокруг изумрудные луга, налитые такой спелостью, казалось, выжми траву, родниковая вода польется.
   Вскоре Ермолай увидел вдалеке огромную сияющую дугу, что возвышалась над лугом, окрашивая траву в разные цвета. У основания радуги, как и предупреждал бухарский поэт, свил тугие кольца гигантский змей Тахафут. Чешуя бесцветная, бликов от радуги не отражает, глаза безразличные. Одно слово - сторож.
   Едва Ермолай руку к радуге протянул, как Тахафут зыркнул в его сторону да копотью в лицо дохнул.
   Вздрогнул плотник. Понял, пришло время свиток с виршами читать. Прокашлялся и выкрикнул первую строфу на фарси - выросла из-под земли прозрачная ступенька. А змей не дремлет, тут же пламя изрыгнул и спалил ступеньку. Ермолай следующую читает, Тахафут тут же плавит ее в стекло. Как быть?
   Досада за душу взяла, огорчение когтями в горло вцепилось. И стал тогда Ермолай скороговоркой читать, сам расслышать не поспевает, до того быстро тараторит.
   Растет лестница, да Тахафут тоже разошелся - пламя во все стороны летит, вот-вот Ермолая заденет.
   Уж вирши скоро закончатся, а на глаз до края радуги всего одной ступенечки не хватает.
   Зажмурился Ермолай и начал плести, что в голову придет. О судьбе горемычной, об удивительных странствиях, о любушке своей, Злобушке.
   А потом бросил свиток, взбежал по лестнице, надеясь до радуги дотянуться.
   Почти достал. Стоит на цыпочках, смотрит на полосы радужные вблизи. Залюбовался на мгновение, а лестница уж под ногами горит-плавится. Один миг - и пропадет!
   Решился Ермолай прыгать.
   За красную полосу хватать побоялся - много в ней огня солнечного. За золотую постыдился, так как жадным до богатства никогда не был. Попытался за зеленую, оказалась она вязкой, не ухватишься, а вот за синюю легко, потому как синяя соткана из небесной тверди. Вцепился и карабкается. Ползет, оглянуться боится, слышит, как на земле Тахафут лютует.
   Повыше взобрался и побежал, опасаясь, как бы радуга не растаяла под ногами. А внизу уж бездна распахнулась. Пропали изумрудные поля.
   Вдруг видит, навстречу спешит кто-то. И не разминуться - узкая радуга в этом месте.
   Лицо незнакомца по восточному обычаю тряпицей закрыто. Ермолай рукой помахал, на фарси к нему обратился. Не понимает встречный. А полоска радужная тонкая, что делать? Уступать никто не хочет. Столкнулись и стали бороться. И так оба с радуги и упали.
   Встречный сразу в облаках затерялся. А Ермолай продолжил падение. Летел, наверное, сутки без малого. Точно не сказать, так как сияние от радуги солнечный свет перекрывало.
   Проголодался страшно, жажда замучила. Тут чувствует, в плечи острые когти впились. Вверх голову задрал - огромный орел.
   "Эх, - кручинится Ермолай, - что за напасть, осталось добежать всего ничего, а теперь или упаду, или птица склюет".
   Думает так, а сам потихонечку плечо освобождает. Орел клюв вниз опустил и на фарси к Ермолаю обратился:
   - Разве ты не знаешь, что под радугой земли нет? Отпущу тебя в бездну, падать будешь, пока с голоду не помрешь, если раньше не погибнешь от жажды.
   Успокоился Ермолай, смирился.
   "Долетим до гнезда, - размышляет, - а там, может, уговорю орла отпустить. Построю ему гнездо побольше или даже крепость деревянную".
   Орел меж тем продолжает:
   - Чувствую я, как сердце твое бьется. Не бойся, я тебя спасу. Только пообещай мою просьбу исполнить. Я бы и сам рад, да не могу.
   Орла звали Ан-Эшер. Ермолай осторожно орлиные лапы руками обхватил и весь в слух обратился.
   - На другом конце радуги чародей живет, - клекочет Ан-Эшер, а сам облака быстро пронзает. Ермолаю вокруг не туман, а перья чудятся. - Самый могучий чародей из всех, что на свете есть. Каждый год отбирает птичьих первенцев, чтобы служили глазами, ушами и крыльями.
   - Великий Ан-Эшер, - догадался Ермолай и попытался перекричать ветер, - ты решил не отдавать чародею первенца?
   - Не хотел, но потом смирился, - честно признал орел. - Да вот беда, последнего, кто чародею яйцо приносит, он пожирает.
   И понял Ермолай, что гордый Ан-Эшер искал спасения.
   - Хорошо, - говорит Ермолай, - я все равно к чародею шел. Отнесу орлиное яйцо от твоего имени, великий Ан-Эшер. Может, меня он и не пожрет.
   На том и порешили. Орел вниз скользнул, словно камень из пращи, и скоро вместе с Ермолаем опустился возле огромного гнезда, лежащего в горах на краю бездны под радугой.
   - Я давно за тобой наблюдаю, - сказал Ан-Эшер, - потому знал, где ты окажешься. Сверху судьбы людей хорошо видно.
   Ермолай заволновался.
   - А скажи, великий Ан-Эшер, не случалось ли тебе видеть судьбу норжской девушки по имени Регинлейф, а по прозванию Бера?
   - Конечно, случалось, - отвечал орел. - Интересная судьба.
   Услышал Ермолай в голосе Ан-Эшера грусть и заволновался еще больше. Сердце в груди от тоски заныло.
   - Расскажи скорее, что с Берой? - попросил Ермолай.
   А с Берой было так.
  
  
   Бера-Регинлейф и Ледяной остров
  
   Руна обнаружилась у козровского торговца, что жил в воздушном пузыре в пещере под водой, где и прятал сокровища. От влаги весь разбух, выбраться из затопленной пещеры самостоятельно не мог.
   Завидев столь горестное положение, Бера предложила торговцу помощь. Извлечь сокровища и его самого из пещеры в обмен на руну. О чем и договорились, соглашение скрепили по козровским правилам клятвой и семью оттисками большого пальца, испачканного кровью.
   Руна выглядела крошечной - не больше серой гальки, искорябанной шутником. Бера поначалу заподозрила обман. Но едва взяла камушек в руку, как огромный вес к земле потянул. Поняла Бера, что руна содержит истинную магию.
   Спасенный торговец остался сокровища пересчитывать, а Бера поспешила к морю, открывать китам проход на север.
   Одной руны оказалось мало. В незримых колдовских вратах, что только владельцу руны являлись, обнаружила Бера три замка.
   Чтобы открыть первый, потребовалась сила. С этим затруднений не возникло. Для второго замка понадобился душевный огонь. Весь без остатка отдала Бера. Третий замок отпирался руной, но оставался открытым лишь до тех пор, пока на серый камень по капле текла горячая кровь.
   Отворила Бера жилу на руке, стоит, смотрит, как киты мимо проплывают. Но медленно, слишком медленно ходят по морю-океану величавые киты. А кровь убегает так быстро.
   Вот самые огромные благодарно кивнули и скрылись в синеве, а уже полкрови ушло. Вот средние хвостами по воде ударили, а уже только четверть осталась. Вот маленькие струями воды из головы профурчали. И можно бы рану перевязать, да вдали еще один показался - совсем крошечный китенок. Еле поспевает за своими. И в глазах его такой страх, такое волнение...
   Смахнула Бера с ресниц морскую росу и решила - долг платежом красен. Оглянулась на жизнь - хорошая жизнь, есть о чем вспомнить. Кое-чем можно и гордиться. А печалиться не о чем.
   Вздохнула Бера-Регинлейф глубоко, улыбнулась в последний раз доброму солнцу, гордому ветру да суровому морю. И смежила веки, погрузившись в беспробудный сон.
   Ворота за китенком как раз запахнулись, и свободные исполины на север поплыли мимо городов и сел, мимо людей удивленных и кораблей равнодушных. А Бера так и осталась лежать, на невидимую арку облокотившись, потому что потратила всю кровь без остатка.
   Однако тем история Беры не закончилась.
  
   Душа воительницы после смерти отправилась в странное место.
   Огляделась Бера-Регинлейф, кругом ледяные просторы, до горизонта ни живой души, синей дали толком не видно - все дымкой снежной заволочено. А в центре замерзшей пустыни - высокий замок с вратами горного хрусталя.
   Подошла Бера к вратам, постучалась.
   Не отворились створки, но голос женский, вкрадчивый в щель прошипел: "Уходи!"
   - Куда же я пойду? - удивилась Бера. - В мир людской мне пути нет, так как с телом я распрощалась по договору с китами, а раз сюда душу закинуло, значит, тут мне и самое место. Разве что в Валгаллу проситься, но помнится, женщин туда неохотно пускали.
   А голос вкрадчивый все также шипит: "Уходи! Уходи-и!"
   Развернулась Бера, врата за спиной инеем сверкают, на ледяной булыжник присела. Тут откуда ни возьмись выскочила мышка. По ноге взобралась, лапками крохотными по одежде вскарабкалась и в ладони Беры скользнула. Тоненько так пищит:
   - На Ледяной остров ты попала, Бера-Регинлейф, что между Йотунхеймом и Хелем в звездном океане болтается. Ты этого пока не видишь, но по острову души бродят, рожденных для великой цели. Тех, кто по разным причинам ее не достиг.
   - Что же мне - тоже теперь кругами бродить? - спрашивает Бера. На что мышь ей отвечает:
   - Есть одна лазейка, доверься мне - мы, мыши, всяких уловок большие знатоки.
   И рассказывает, замок построен когда-то, чтобы души, бродящие вокруг, обогреть у очага и сладким вином утешить. Но захватила башню злая великанша. Она и шипела на Беру через дверь. Просто так внутрь не попасть, нужно раздобыть у фейри три магических вещи: копье, что дарует победу хозяину, меч, что способен отразить любой удар, котел, что накормит столько голодных, сколько к нему с ложками да мисками подойдут. После чего можно вызвать великаншу на поединок и завладеть камнем судьбы, который сокрыт в глубине ледяного замка. Кто встанет на камень, будет править Ледяным островом.
   - Ты без сомнения добьешься победы, - пропищала мышь, - так как с китовой жизнью получила удачу в бою. Даже теперь ни стрела тебя не возьмет, ни меч, ни черное колдовство.
   Также Бера узнала, что человек состоит из трех тел: мысли, речи и плоти. И пока живо хоть одно из трех, человек не может считаться окончательно мертвым.
   Мышь (а это была не простая мышь, а Локи, обернувшийся мышью) превратила Беру в валькирию и в этом облике вернула в людской мир.
   Долог был путь и труден способ, но Бера добыла копье, меч и котел, накормила из котла души, бродившие вокруг заснеженного замка, и во главе многочисленной армии вновь явилась к ледяным вратам.
   Великанша не посмела отказать на вызов. Врата распахнулись, и на морозную равнину под завывания вьюги вышли снежные тролли и зачарованные волки, а еще лисы и совы. На стороне же Беры-Регинлейф бились призраки, вороны и змеи.
   Битва продолжалась три дня и три ночи, после чего Бера копьем проткнула горло великанши, лишив речи, мечом отсекла голову от тела, лишив плоти, и раздробила великанский череп котлом, лишив мысли. И так злая великанша умерла. А Бера взобралась на камень судьбы.
   Мышь обернулась юношей и заговорила с Берой ласковым голосом:
   - Если хочешь покинуть неприютные просторы, - сказал Локи, которому Ледяной остров нужен был для своих целей, - признай меня господином, и я отправлю тебя в Валгаллу. Иначе останешься тут навек.
   Бера поняла, кто стоит перед ней, вспомнила, верить ему нельзя. И отказалась признавать Хитреца господином. После чего стала править Ледяным островом.
   И по-прежнему плакали вдовы, стенали невинно убиенные, причитали рано ушедшие герои. Но слезы их более не превращались в кусочки льда, а были горячи, потому как пришло время утешения.
  
  
   Ермолай и черный чародей
  
   Закончил орел рассказ, вынул из глаза песчинку Ермолай.
   - Что ж, просьбу я выполнил, - проклекотал Ан-Эшер, - пришел твой черед.
   Взял Ермолай яйцо, и орел перенес плотника через бездну к замку черного чародея.
   Высокие шпили светились во мраке мертвенно-бледным светом. Площади, арки, мостки над ручейками - все было залито им, словно кто-то ненароком расплескал повсюду Луну.
   Чародей стоял у стен замка. Высокий, с острой седой бородкой, в балахоне, подобно тому, что проповедник в селении древичей носил, только иссиня-черном. Пальцы узловатые, с длинными кривыми ногтями.
   Поморщился при виде улетающего Ан-Эшера, но ни слова о том не сказал.
   Ермолай поклонился чародею и назвал себя. Богов никаких славить не стал. Из осторожности.
   - Гордый ты, хоть и потрепанный, - глаза чародея заискрились, вытянутое старческое лицо покрылось сотней морщинок от улыбки. - Пришел, чтобы желание исполнить - все за этим приходят, - голос у чародея сильный, по сводам замка гуляет, песок из стен вытряхивает. - Говори, что у тебя на душе?
   Ермолай, как и обещал, стал за орла просить. Чародей выслушал внимательно, потом повел Ермолая мимо арок, башен и садов.
   - Простить Ан-Эшера или нет, я подумаю. Тем временем смастеришь новые клети для птиц. Ты же плотник? Ну вот. Все нужное дам, а что выстругать, без меня решишь. Да смотри, чтобы красиво вышло.
   - Это я охотно, - будто и не волнуется Ермолай, а сам поеживается. Холодное все кругом, чужое, непривычное. Камень под ногами белесый, свет непонятно откуда берется - в небе ни луны, ни солнца, лишь россыпь далеких звезд. - А какой породы дерево использовать да нужны ли замки?
   Чародей отвечал и за разговором Ермолая к большому саду привел, где в неволе птицы томились. Клети и вправду изветшали, краска облезла, прутья кое-где в стороны торчат, смотреть страшно.
   - Тысяча птиц служит мне, - объясняет чародей Ермолаю. - Тысячу клетей нужно изготовить. Чтобы все разные. Каждая украшена особо. И ни узор, ни лепесток, ни изгиб ни разу не повторяй.
   Ермолай только плечами пожал - подумаешь, невидаль. Одинаковое куда сложнее делать. И принялся за работу.
   Прикинул привычно, сколько какого дерева требуется, измерил старые клети. Стамеска, долото и топор на тряпице разложились. Стал лепестки из дощечек выстругивать. Да так искусно, что птицы притихли, залюбовались.
   И мастерил Ермолай три года без малого, по клети в день.
   Еду и воду кузнецу приносили соловьи, ласточки и стрижи, и понемногу Ермолай освоил птичий язык. Хотя иной раз казалось, птицы понимают и человеческую речь.
   Каждый вечер звал Ермолая к себе чародей. Угощал сладким вином, расспрашивал о путешествии, о Бере-Регинлейф, о деревне древичей и лесной ведьме, а еще много про Бухару и тамошние нравы.
   Когда до конца работы оставался день, один из соловьев вспорхнул на плечо Ермолая и тихой трелью предостерег, что чародей всех, кто ему угодит, превращает в птицу, чтобы обречь на вечную службу.
   Хотел было Ермолай последний узор подпортить, чтобы участи подобной избежать, да рука не поднялась. Рассадил всех птиц, проверил - даже одна клеть лишняя оказалась, про запас.
  
   - С работой ты справился, - скалится чародей, от удовольствия ладони потирает. - Тысяча клетей - и ни одна не повторяется ни узором, ни лепестком, ни изгибом. Даже цвета разные подобрал и оттенки - от закатной охры до предрассветной лазури.
   Молчит Ермолай терпеливо.
   - Теперь я выполню твое желание, - говорит чародей, налюбовавшись всласть. - Проси. Но перед тем скажу - я исполняю лишь то, чего человек и вправду хочет.
   Ермолай вытащил из-за пазухи сердце Злобушки и положил на стол.
   - Хм-м, - брови чародея от удивления так высоко поднялись, что Ермолай подумал - сейчас улетят. А старик уголек сердца в руках повертел и спрашивает: - Вот значит как? Это ты считаешь самым дорогим в жизни?
   - Да, - говорит Ермолай, а голос дрожит. - Сердце любушки моей, Злобушки. Злобой родители назвали по обычаю древичей, чтобы доброй была. Такой и стала. Краше всех, милее всех, светлее всех в мире.
   Помолчал чародей, насупился, губами пожевал.
   - Знаю, о чем попросишь, но ты должен сам - вслух произнести.
   Никогда прежде не ощущал Ермолай такого душевного трепета. Плотник робко заглянул в черные глаза чародея:
   - Можно вернуть Злобушке жизнь? Душу вернуть, тело снова слепить?
   - Если б ты вправду хотел невесту воскресить, я бы исполнил, - чародей смотрел на плотника, и столько печали было в бездне стариковских глаз, что Ермолай не стерпел, отвел взгляд. Чародей же сказал: - Вижу, в сердце ты давно простился с ней. И не жизни для любимой ищешь, и не мести. Камень с души снять хочешь. От ноши избавления жаждешь. Потому что себя винишь. Оставил одну, да вышло, будто на погибель бросил.
   Ермолай уж на колени опустился:
   - А это можно, чтобы камень с души?
   Чародей промолчал. Подошел к высокому окну и уставился в полное звезд небо. Долго стоял в повисшей тишине, Ермолаю показалось - вечность.
   Не стерпел плотник, весь вперед подался:
   - Не томи более, скажи, можешь?
   Улыбка юркой ящеркой промелькнула по морщинистому лицу чародея и спряталась в седой бородке. Ермолай испугался, что из хищных уст старика выпорхнет "не стану". Но чародей кивнул в ответ.
   Мир вдруг стал расти, надвинулся на бедного Ермолая. Одежда съежилась, почернела, лохмотьями обернулась. И понял он, не лохмотья это, а перья, и вспомнил про пустую клеть.
   - Мне служит тысяча птиц, но не любая для службы годится, - чародей на превращение Ермолая внимания не обратил. - И если суждено кому-то погибнуть, чтобы нужную ко мне в услужение привести - так тому и быть.
   Слезы текли по черным перьям.
   - Раз в год будешь принимать облик человеческий, чтобы клети чинить. В остальное время - порхай беззаботно. Камень с души твоей я снимаю.
   И хоть Ермолай знал ответ на вопрос, много раз слышал его из уст мудрецов и даже как-то видел в старой книге, все равно спросил, обращаясь к чародею уже на птичьем языке:
   - Почему так?
   Чародей медленно склонился, приблизил морщинистое лицо к черному вороньему клюву и произнес тихо, но отчетливо:
   - Потому что Бог непостижим. Как и дела его.
  
  
   Сердце Злобушки
  
   Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
   Кипели котлы в подвалах чародейского замка три ночи к ряду, дым из окон шел то сизый, то черный, то багровый.
   К утру четвертого дня чародей вышел во двор, достал из клеток ласточек и приказал принести лоскутки самой нежной девичьей кожи. И ласточки собирали крошечные лоскутики по всему миру.
   Потом чародей выпустил из клеток стрижей и велел собрать небесную лазурь, чтобы напоить глаза синевой. И стрижи неслись так быстро, что небо вокруг крыльев сволакивалось в крошечные комочки. Это и была лазурь.
   Затем чародей призвал орлов, чтобы те добыли снежных камней с горных вершин для белых костей, да чистой воды с водопадов для благородной крови, а еще красной глины, чтобы слепить плоть.
   А самое трудное задание поручил ворону. Приказал склевать ночную звезду, да изрыгнуть на блюдо, чтобы из крупиц звездного света сотворить душу.
   И еще три дня бурлило варево в котлах и шел из подвала разноцветный туман. А наутро седьмого дня вышла из тумана красавица, каких свет не видывал. И все птицы в чародейском саду радовались, один только ворон плакал.
   Горлицы сплели платье из нежнейших стеблей травы, а золотые волосы украсили цветочными лепестками. Чародей отвел девушку в сад и сказал так:
   - Ты не пленница, вольна идти на все четыре стороны. А хочешь, можешь присматривать за птицами.
   Прошлой жизни Злобушка не помнила, только имя знала, что дано для доброты сердца. Идти Злобушке было некуда. Потому стала у чародея жить.
   Старик к ней ласково отнесся, не обижал, прямо в саду башенку из облаков построил, внутри комнатка с кроватью, прялкой и двумя оконцами. На столе в кувшине птичье молоко, на тарелке волшебный нектар, на медовые соты похожий. Одного глоточка и одного кусочка хватает, чтобы весь день сытым быть.
   Утром Злобушка за птицами прибирала, днем их кормила, а вечером у оконца пряла да на звезды любовалась. Всех птиц любила, но больше прочих - ворона. То ли за смирный нрав, то ли за грустный взгляд.
   Гладит Злобушка пальчиком по крылу, а ворон доверчиво клювом в ладонь тычется.
   Так прошел без одного дня целый год.
  
   И вот к чародею со всех сторон принялись слетаться птицы, принося кто в когтях, кто в клюве птичьи яйца. Старых птиц чародей тут же со службы отпускал. Все спешили поскорее покинуть залитую звездным светом площадку у бездны. Один только орел по имени Ан-Эшер у облачной башенки задержался.
   Ан-Эшер говорил на людских языках, и хоть по-древически слов мало знал, у Злобушки выведал, как год прожила. А потом рассказал, кто она на самом деле, что с ней в прошлой жизни было и что за ворон в клети сидит.
   И Злобушка все вспомнила.
   Вскочила, рукой за сердце схватилась. Как спастись? Как Ермолая вызволить? У чародея просить нельзя. Он мольбами людскими питается да душевным страданием.
   Ан-Эшер только крылья в стороны развел: был у Ермолая друг, да тот на Ледяном острове сгинул, самим придется.
   - Я помогу, - проклекотал Ан-Эшер. - Главная забота - не как сбежать, а как колдовство одолеть? Магия-то у чародея сильная, к имени намертво прикрепленная. Кто год в птичьем обличье пробыл, оковы заклятия уже не сбросит.
   - К имени? - обрадовалась Злобушка, аж просияла. - Так у Ермолая от рождения совсем иное имя было!
   Ворон в клети завозился, клювом застучал. Ан-Эшер попросил Злобушку обождать и на птичьем языке к Ермолаю обратился. Говорили долго. Все-таки у орлов и воронов языки сильно разнятся. Наконец Ан-Эшер к Злобушке повернулся.
   - Что ж, - произнес орел, - что имя другое - хорошо. Но времени у нас мало. Год почти прошел. Только один этот день остался. Магию разрушить можно, но пока не знаю как.
   И стал Ан-Эшер со всеми птицами в саду разговаривать, а те по очереди советовали, каждая Ермолая жалела. Но ничем не смогли помочь, видели не раз, как после дня в человеческом теле, слуги чародея обратно на целый год в птиц обращаются. Что бы ни делали, как бы ни старались.
   Опустил клюв Ан-Эшер. Слова птичьи Злобушке передал.
  
   Вот уж вечер на исходе, последние мгновения утекают.
   Сердце в груди Злобушки чуть не рвется. Тянет руку сквозь прутья клети и настоящее имя Ермолая шепчет.
   Тут время назначенное пришло. Перья с ворона опадать начали, Ермолай так быстро вырос, что в прутья клети уперся и сломал с треском, только щепки в стороны разлетелись.
   Стоит в чем мать родила, ладонью слезы отирает, а вокруг птицы на тысячу голосов поют.
   Бросилась Злобушка к милому, обняла за плечи, прижала к сердцу крепко и тихонечко на ухо шепчет:
   - Любимый мой, Вестрень.
   А он отвечает:
   - Злобушка моя, любушка.
   И настолько чистые слезы на камни чародейского сада пролились, что в небесах сияние сотворилось.
   Весь день в облачной башенке Ермолай со Злобушкой миловались, не могли друг от друга оторваться. А когда пришла пора Ермолаю вороном обращаться, магия чародейская разрушилась.
   Потому что нет в мире магии сильнее настоящей любви.
  
   Черный чародей сидел у окна в высокой башне за шахматной доской, и никого не было напротив.
   Узловатым пальцем с длинным кривым ногтем чародей коснулся черного короля, немного покачал и уронил фигуру на доску.
   А затем с улыбкой вернул на место.
  
   Ермолай со Злобушкой, уносимые Ан-Эшером, летели прочь, в светлые края, где нескоро вновь настигнет их горе.
   Жили они счастливо. Ермолай ставил дома, Злобушка следила за хозяйством. Через год родились у них сын с дочкой, Молчан и Смеяна. А спустя пять лет Ермолаю довелось вызволять Беру с Ледяного острова.
   Но это уже совсем другая история.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"