Карнишин Александр Геннадьевич : другие произведения.

Всячина

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

Всячина

Annotation

     Это не тематический сборник не самых плохих рассказов.
     Рассказы в нем выстроены по алфавиту, и получается интересный эффект от перехода между фантастикой и сказкой, между магическим реализмом и реализмом совсем не магическим.


Всячина

Аттракцион

     За окном гостиницы плыл туман, сквозь который смутно просвечивались высокие деревья старого запущенного парка внизу у гостиницы. Парки сейчас как-то везде запущены и не ухожены. Да и никто туда уже не ходит, кажется.
      Туман растекался тонкими ручьями, спускался с высоких холмов, рассеивался под встающим солнцем. Было все за этим окном ново и красиво. Жаль, что не было с собой фотоаппарата. Хотя, если бы и был - все равно никакого умения нет. Тут надо, как картину художник пишет. Чтобы не просто туман и просто деревья, а утреннее настроение, свежий ветерок, легкий шум со стороны недалекой дороги, металлическое поскрипывание старых заброшенных аттракционов. Всяких там цветных каруселей и качелей.
      Командировка в далекий город была ожидаемой. Давно туда надо было слетать. С одной стороны - работа. Она требовала побывать в дальнем филиале, настроить все, как надо, как положено, поучить местных специалистов. С другой стороны - не каждый мог похвастаться, что был на самом краю страны. Там дальше - только океан. Все, конец нашей земли.
      Тут даже в ванной возле зеркала над розеткой, висели объявления на трех языках - и ни одного на русском! Все иероглифами. Не считать же русской надпись красной краской по плитке "220V".
      Евгений Васильевич Косогоров очень любил такие командировки. Он и работу свою любил. В понедельник никогда не жаловался, что выходные слишком быстро закончились. А уж когда выпадало работу совместить с новыми местами, с прогулками по вечерам, с фотографированием того и сего налево и направо - о-о-о!
      Восемь часов на самолете - это трудно. Вечером вылетаешь, а прилетаешь уже после полудня. К обеду фактически. Глаза не смотрят на солнце, слезятся. Общее состояние, как будто отсидел себе все на свете. Но это только в самый первый день. Потом все налаживается. Евгений Васильевич быстро и легко акклиматизировался во всех своих поездках. Это другие могли стонать, что время слишком сдвинулось, что не спится, что сердце - бу-бух, бу-бух. А он спал хорошо и дома, и тут, "у самой дальней гавани Сою-у-за" - пропел мысленно, выходя из ванной.
      За окном вдали сквозь редеющую дымку тумана виднелось большое колесо обозрения. Кажется, или действительно немного повернулось? Вот же странно. Разве в провинции парки еще работают? Это только в столице все вылизано и смазано. И деньги они приносит хозяевам. А тут...
      Он заметил ярко-красную кабинку, потом отвернулся от окна, одеваясь. Повернулся - точно, двигается. Не быстро, но заметно. Вот уже и синяя поднимается вверх. А за ней тянется зеленая, потом желтая. Яркое колесо, веселое. И даже, кажется, музыка с той стороны доносится.
      После работы Евгений Васильевич прошел вдоль изгороди. Парк был окружен высоким забором из крепких стальных прутьев толщиной в два пальца, заостренных кверху. Если сам парк выглядел совершенно диким и неустроенным, то трехметровый забор, наоборот, блестел свежей черной краской.
      - А где у вас тут вход в парк? - спросил он у девушек в холле гостиницы, забирая свой ключ.
      Они очень удивились странному вопросу, но потом дисциплинированно долго вспоминали, даже звонили кому-то, чтобы выяснить. Все же гость спросил - надо реагировать. Ответили в конце концов, что в парк вход закрыт, потому что в парк никто не ходит. Там теперь все аварийное. И поэтому строго запрещено. Вот когда деньги будут, город парком займется. А пока - извините.
      Ну, в принципе, понятное и знакомое дело. Да и не нужен ему этот парк - что он, ребенок, что ли? Подавай ему качелей-каруселей, что ли?
      Вот только, поднявшись в номер, даже не разуваясь еще, Евгений Васильевич прошел к окну и увидел на самой верхней точке колеса обозрения желтую кабину. Тумана вечером уже не было - все было видно исключительно четко и хорошо. На яркой зелени соседнего холма - желтая. А утром там была красная. Это точно, он же запомнил!
      Поискал, как открыть окно - там все же звучала музыка. Там, вдалеке, звучала, хоть и негромко совсем - но пластиковые окна были наглухо закрыты, все ручки и запоры сняты, а вентиляция шла только через решетку воздуховода под потолком.
      На другой день он спросил о парке в офисе, на работе. Тут тоже все удивились, долго сами пытались вспомнить, потом созванивались, искали в Интернете что-то, но ничего добавить не смогли. Да, парк очень давно закрыт. В парк доступ запрещен. Поэтому и забор такой высокий и крепкий, чтобы никто не пострадал. А то, мало ли, дети вдруг туда полезут. Или вот еще приезжие, кто не знает, что нельзя. А - нельзя. Понимаете, да?
      Ночью снились странные сны. Спалось легко и просто - зря пугали долгой акклиматизацией.
      На работе было все странно и зыбко. То есть, служебное задание вроде как есть. И вот есть то место, где надо что-то делать. Но - зачем? Все чем-то заняты, все как-то работают свою повседневную работу. Так что он уже сам находил, что еще надо бы исправить, сам исправлял, сам потом показывал сделанное, выслушивая благодарности и постоянное:
      - Что бы мы без вас делали!
      А что бы делали... Работали бы, как и без него работали. Ну, поправил мелочи. Ну, облегчил немного работу. Но ведь работали как-то до его приезда. И неплохо, кстати, работали. В отчетах этот дальний филиал хвалили.
      С работы пошел пешком. Предлагали подвезти - тут никто почти не ходит пешком. Не принято у них ходить пешком. Но он всегда гулял по новым городам. Вот и тут. Отказался с улыбкой. Что тут идти? Двадцать минут? Полчаса - это если стоять на каждом перекрестке и в местные красоты всматриваться.
      Но не по центральной улице пошел, а узенькой двухэтажной Курильской. Мимо старой школы, пахнущей краской после недавнего ремонта, мимо детского сада, где как раз родители разбирали детей, и машины стояли плотно, подмигивая друг другу, мимо березок. Улица упиралась прямо в решетку парка.
      Евгений Васильевич остановился и посмотрел вправо и влево. Вправо дорога шла, никуда не сворачивая, а забор парка упирался точно в угол гостиницы. Это, выходит, где-то там на седьмом этаже его окно, и из него как раз парк виден и колесо обозрения. Он прислушался. Но шум проезжающих машин перебивал все другие звуки. Никакой музыки или детских криков слышно не было. Хотя, если парк закрыт, так и не должно быть ни музыки, ни криков.
      Евгений Васильевич посмотрел на часы. Потом задумчиво оглянулся на заходящее солнце. До темноты еще два часа. Это, как минимум.
      И он пошел налево вдоль решетки, трогая иногда крепкие стальные прутья.
      Забор тянулся и тянулся. За ним было темно и зелено. Трава там стояла высокая, и никто ее не косил, жужжа оранжевыми косилками на широких ремнях. Иногда в просветы между кустами просматривались старые серые асфальтовые дорожки, засыпанные прошлогодней полуистлевшей черной листвой.
      Евгений Васильевич посмотрел вперед, дальше - там улица переходила в настоящую дорогу, уходя за холм. Местные называли эти холмы сопками. Забор так и тянулся вдоль дороги.
      Пора было возвращаться. Пора было ужинать.
      Ночью уже, хорошо перед тем поужинав и крепко выпив - так-то он почти не пил, но в командировке себе позволял - Евгений Васильевич вышел на высокой бетонное крыльцо. Глубоко дышал. Смотрел на луну. Вслушивался, затаив дыхание. Снова дышал свежестью, зеленью и немного солью недалекого океана. Откуда-то из-за стены деревьев все-таки слышны были обрывки какой-то музыки. Иногда вроде бы даже хоровое пение. Там, в парке, за деревьями что-то происходило. Там, где сегодня утром на самом верху колеса обозрения была уже зеленая кабинка.
      Днем специально спросил в офисе, где у них тут еще горы, о которых слышал, и где море. Они опять все ему мило улыбались (они тут все были очень милы и улыбчивы), а потом говорили, что и море есть, но туда ехать надо, а времени просто совсем нет, и горы есть, но просто их из центра города не видно. У нас тут, говорили, природа просто уникальная. Тут и зимы самые настоящие, с сугробами до третьего этажа. И лето - настоящее. С жарой и зноем. А если циклон, так почти тропические ливни - подвалы заливает, машины на улицах глохнут. Они даже гордились таким климатом и такой погодой.
      Но гор действительно видно не было. А море все же далеко. Это если перед самолетом специально съездить посмотреть, с самого утра, что ли. Но надо рассчитать, иначе можно опоздать на регистрацию.
      Вообще странное дело: на работе не знают, например, какие тут есть рестораны в единственной в городе высотной гостинице. Удивляются, что именно ее ему выбрали для проживания. Все, мол, обычно в другой живут - ближе к офису. А рестораны? Ну, не знаем, мы тут по ресторанам не ходим. А куда ходите? Опять улыбаются, переглядываются: мол, что ему тут рассказывать. Приехал и уедет. А мы тут живем.
      Он теперь пошел в гостиницу по центральной улице. Опять предлагали подвезти на машине. Тут, похоже, вообще никто не ходит пешком. Странное дело. Город маленький, зеленый, уютный, но все только ездят. Маршрутки, автобусы, свои машины. Вот и тут - что вы будете ноги бить? Сейчас подвезем! А тут идти всего полчаса. Или даже двадцать минут. И вообще - ходить полезно.
      Зашел по дороге в магазин и купил там самый дешевый фотоаппарат. Теперь вечером ходил и все вокруг щелкал: забор этот черный. Гостиницу. Высокие деревья в парке за стальной оградой.
      Сегодня хорошо - солнце. До этого был сплошной туман и сумерки туманные. При солнце видны сопки вокруг города. Очень далеко и очень красиво. Они обрисованы четко, как тушью на старинных японских картинах. Сделал несколько кадров с высокого крыльца. Снизу на него внимательно смотрел охранник в черном. Смотрел долго и как-то запоминающе.
      А колесо все же крутится. Сегодня оно не стоит, а именно поворачивается. Сменяются кабинки. Поднимаются и опускаются. Оттуда, наверно, не только весь парк видно, но и весь город. Сам-то город низкий. Старые улицы - в двухэтажных шлакоблочных домах пятидесятых лет. Центр - пятиэтажный. Сейсмические требования у них такие, говорят. Хотя, в самом центре строят две башни - уже довели до двенадцатого этажа. Да и гостиница в девять высоких этажей.
      Похвалил местным эти новые дома. Удивились, переглядываясь. Что, у нас строят высотки? Странно, странно. А где, говорите? В самом центре? Вот прямо около нас?
      Окна выходят на другую сторону, поэтому показать пальцем не получилось.
      Но все равно осталось ощущение, что говорят, как с малым ребенком. Мол, придумывай, что хочешь, говори, только не плачь и не хулигань.
      Да что они, издеваются все, что ли?
      Уже сами предложили съездить на море. Тут далеко, конечно, но на машине за полдня можно обернуться. Правда, никто там не купается, потому что вода холодная. А зачем тогда ехать? Ну, посмотреть на море. Неуверенно отвечают, будто сами не знают, зачем предлагали.
      Вечером Евгений Васильевич снова ходил вдоль ограды парка. Прошел туда и сюда, не жалея времени и ног. Ну, нет никакого входа. Будто и не было его никогда. Ни арок никаких, ни ворот на замке - нет ничего. Может, стоит обойти вокруг? Музыка-то слышна. Колесо, так его, вращается. Как же туда ходят люди?
      Девушки в гостинице делали большие глаза, удивлялись вопросам. А никто туда не ходит. Очень старый парк. Это же еще довоенный. Так вот и стоит заброшенный. Какая музыка? Какое колесо? Да вы шутите, правда?
      Ну, а как же раньше в парк ходили? А? Раньше-то - как? Пусть даже и до войны.
      Утром договорился на работе и пошел по городу гулять. Зашел в большой краеведческий музей. Потолковал со старенькой сотрудницей.
      А никто не скажет, как оно было раньше с этим парком. Город приезжих. Весь город - приезжих. Местных тут никого и нет. Никаких вообще местных нет и не найти. После войны всех выселили, а потом заселили приезжие. Вот и эта старенькая музейская Маргарита Павловна - она тоже из приезжих. Тут давали такие подъемные, да еще с жильем было легче. Потом, надбавки разные - народ-то и потянулся.
      Ну, и климат еще, да. Вы знаете, у нас тут даже виноград по распадкам растет! И вызревает, что интересно. А вон та роща, что при въезде в город, зовется грушевым садом. И груши там есть. Только мелкие, одичали.
      Парк? Какой парк? У нас в городе?
      Дальше Евгений Васильевич слушать ее не стал. Раз уж и тут ему начинают открыто врать и издеваться... Ушел из музея и пошел опять к парку.
      Вот же - парк. Вот забор в три метра. Вот деревья в парке. А там, дальше, километрах в двух-трех - огромное колесо обозрения. Работающее.
      Вот, блин... Действительно, как маленький ребенок! Вот же в голову вперлось!
      Он оглянулся по сторонам, поплевал на ладони, подпрыгнул, зацепился и стал медленно и аккуратно карабкаться вверх, упираясь ногами. Сзади стали тормозить машины. Кто-то кричал, что сейчас позовет полицию.
      - Тьфу на вас! - громко сказал Евгений Васильевич, мягко спрыгнув в кусты.
      И тут же шагнул в густую тень деревьев. Ну, кто за ним кинется? Как у них тут за нарушителями в парк ходят? А? Если входа никакого нет?
      Шум сзади сливался в непонятное шуршание на самом краю слуха, потом совсем стало тихо. Евгений Васильевич шел и шел вперед сначала по высокой траве, потом по заметенному старой листвой потрескавшемуся асфальту. Потом асфальт стал чистым. Потом - новым. Черным и пахнущим гудроном. Музыка звучала все громче.
      Вот оно - колесо. Небольшая очередь к кассе. Медленное движение кабинок по кругу. Вверх - вниз, вверх - вниз. Вот же!
      На скамейках сидят старушки. Молодые мамы возят туда и сюда разноцветные коляски.
      Да что же это - как они все сюда попали? В запретное место? Тоже через забор, что ли?
      Евгений Васильевич стоял посреди центральной площади парка у работающего красивого фонтана, облицованного полированным красным гранитом, смотрел по сторонам и ничего не понимал.
      А потом к нему подошли двое полицейских в новенькой черной форме, представились по всем правилам и потребовали предъявить документы. Рассмотрели с интересом командировочное удостоверение, вложенное в паспорт. Полистали привычно, проверив прописку. То есть, теперь это называлось регистрацией. Спросили как-то скучно и уныло:
      - Нарушаем, гражданин?
      Он все еще не понимал.
      - Просим вас покинуть территорию парка культуры и отдыха. Во избежание.
      Евгений Васильевич покорно повернул обратно, откуда пришел, но его цепко прихватили за локти, развернули и повели по широким людным аллеям мимо пруда с утками и лебедями, мимо шумных смуглых шашлычников, мимо скульптур и скамеек. Выход был роскошный, под старину. Высокие ворота. Арка. Колонны.
      - Сюда, пожалуйста.
      Аккуратно вывели и оставили.
      Слева знакомый мост висел над Москвой-рекой. Сплошной поток машин сверкал на солнце, как стальная змея.
      - Крымский мост, - сказал он вслух сам себе.
      - Да. А вы приезжий, наверное? - поинтересовался кто-то сзади.
      Евгений Васильевич даже не оглянулся. Он слушал знакомый шум машин. Вдыхал знакомый воздух. Смотрел вокруг удивленно.
      Это как же - телепорт какой-то, что ли? Фантастика в действии?
      - Никакой фантастики, гражданин.
      Опять он вслух говорил? Вот же - как приезжий какой-то, действительно. Просто обалдел от всего увиденного.
      - Но как же это? - обернулся он.
      - А так. Это Москва. Это река. Это Парк Горького. Какие еще у вас вопросы?
      - А моя командировка? Восемь часов в самолете? Провинциальный город на краю страны?
      И тут он сам все понял. Щелкнуло как будто. Встали шестеренки в нужное положение. Вот оно, в чем дело...
      Нет никаких провинциальных городов. Давно уже нет. И страны этой нет, что за восемь часов не пролететь из центра к окраине. Есть только одна Москва. А чтобы народ не волновался, ему в этой Москве устроены разные парки и аттракционы. И работа его, никому не нужная в самом деле - это самый настоящий аттракцион, и командировка эта дурацкая - тоже аттракцион. И самолет - аттракцион. Могли и сутки внутри держать, показывая кино. И тот город странный - он тоже всего лишь аттракцион. Вся жизнь, выходит...
      - Ну, вот вы уже все и поняли, правда? - спросил высокий человек в черном костюме, медленно надевая темные очки. - А теперь, пожалуйста, посмотрите сюда.
      Сверкнула вспышка.
      Очистилась память.
      Перезагрузилась система.
      Начался новый аттракцион.

Бабайка

      Они умели ходить бесшумно - их так учили. Это было необходимо, когда подкрадываешься к врагу, когда снимаешь часовых и распределяешься потом по точкам, когда готовишь себе место, лежку, и сам готовишься к стрельбе - вот только поступит команда.
      Но сейчас они были на своей территории. Номинально - на своей. То, что случилось... Хотя, а что случилось-то? Никто не знал, что же именно тут случилось. Вот потому они и шли, как в бой. Только вот режим тишины и маскировки злостно нарушали - не война, поди. Но все равно пальцы - на спусковых крючках. Патрон дослан. Никаких предохранителей. И только скорострельные автоматы!
      Это в кино могут показать или еще в игре компьютерной, как красиво проходит локацию герой, вооруженный дробовиком. Делает пару выстрелом, перезаряжается - и снова валит всех, кто перед ним. Ну, или не пару, а все пять - из магазинника. В настоящем же бою все решает плотность огня. А плотность создается только автоматическим оружием. Непрерывная очередь на полмагазина. А потом - второй, кто рядом. Всегда парами, прикрывая друг друга.
      Да, оружие наизготовку, забрала опущены, сами настороже, но все же - по своей территории. Не горы здесь. Не "зеленка".
      Вот и поселок медленно проявился из тумана, как на фотографии в ванночке с раствором.
      Командир показывает жестами, что двое - по той стороне, двое - замыкающими, прикрытие, он ведет остальных по самому центру. "Елочкой" идут. Колючей елочкой. Кактусом таким. Когда каждый отвечает за свой сектор. Первый смотрит прямо перед собой, не отвлекаясь. Второй - правее, третий - левее и так далее. На каждое движение, на каждый шум, просто на непонятность какую-то - стоп! Осмотреться. Отдышаться. Прислушаться. Присмотреться. Дождаться команды - и снова вперед.
      Хорошо, хоть за тыл не надо беспокоиться. В тылу все свои. И по параллельному переулку тоже идут наши. Смотреть надо на темные окна, на приоткрытые двери.
      И чего они все приоткрыты? Вон, покачиваются на ветерке. И темно в домах. Во всех домах - темно и тихо. Очень тихо. Только свое дыхание. Только почти бесшумные шаги - они сами как-то перешли на бесшумную походку, когда нога аккуратно ставится на пятку, а потом перекатывается на носок.
      И еще дурь такая - лишние с ними в строю. Хоть и военный этот паренек, но явно не наш. Не чувствуешь его. Он идет, разинув рот... А вот прикладом бы ему по затылку бронированному? Чтобы лязгнули зубы, чтобы рот закрылся, чтобы смотрел, как надо...
      - Что за дела?
      - Командир, а чего этот псих...
      - Не псих, а прикомандированный психиатр. Еще раз так сделаешь - и пойдешь первым. Вопросы?
      Вопросов не было. А этот - все равно Псих. Так уж его назвали сразу, так ему и зваться теперь, пока он с нами. И потом передадут в другие группы. Будет Психом на всю оставшуюся.
      Впереди что-то мелькнуло живое. Стоп!
      На колено. Глаза обшаривают сектор огня. Палец готов чуть-чуть прижать спусковой крючок и залить все в направлении взгляда лавиной свинца и стали. Магазины специально снаряжены патронами через раз - мягкая пуля - стальной сердечник - мягкая пуля - стальной... Не так, так этак. Не убить, так остановить, так повалить.
      Ага, это наши.
      Пробежали уже по соседнему переулку, заскакивая в двери и прикрывая друг друга. Теперь стоят на перекрестке и машут, показывают что-то.
      - Бегом!
      Это сколько угодно. Вот как раз бегом - это сколько угодно. Бегать - не стрелять. Да лучше пять кроссов, чем один бой! И пусть смеются те, кто насмотрелся фильмов или наигрался в игры. На самом деле спецназовцы очень не любят стрелять. Они любят, когда все решается само собой.
      - Командир! Пусто везде! Вот только в том доме датчик зафиксировал мелкую цель!
      - Собака?
      - Да нет тут никаких собак... И кошек нет. Никого нет. Совсем никого.
      - А что за цель тогда?
      - Может, ребенок?
      Надежда в голосе. Пусть не будет стрельбы. Но пусть хоть кого-то можно будет спасти.
      Командир посылает двоих в обход здания. Двое - прикрывают со двора. Остальные в установленном порядке - оружие у плеча, глаз в прицеле - врываются в дом. Рассыпаются по дому парами. Докладывают из всех углов:
      - Чисто! Чисто! Чисто!
      Угу. Чисто. Только пылью пахнет. Остро пахнет пылью. И пыль эта - везде.
      - О. Психа нашего сюда, - спокойно говорит командир. - Ну, что, прикомандированный, твоя работа начинается. Вон она, под кроватью - твоя работа.
      Командир скидывает сферу и присаживается у стены. Машет остальным - вольно, мол, рассупоньтесь. Смотрит на часы, сводит брови, высчитывая.
      - Полчаса перекур.
      Но тут же вдруг подхватывается с места, шипит матерное, но тихое, чтобы не напугать ребенка, спрятавшегося под кровать. Стучит пальцем по наушнику, шепчет в микрофон, смотрит невидящим взглядом в пространство. Потом тычет пальцем в Алекса и Мелкого.
      - На выход. Проверить!
      Сам замирает у двери, вслушиваясь. Остальные скапливаются возле него. Что за дела? Какие-то проблемы?
      Вдруг он как-то резко ослабевает, сползает по стене, шало смотря вокруг.
      - Черт...
      И все понимают, что связи с бойцами тылового охранения нет. И неизвестно, что там и как на улице и во дворе. И теперь нет больше никакой уверенности в тыле. То есть, уверенность как раз есть, только уже совсем иная.
      Командир поднимает голову. Он зол и встревожен, как никогда.
      - Ждем темноты. Отдыхаем. Проверяем оружие. В темноте прорываемся.
      Отдыхаем, значит, отдыхаем. Это дело такое. Пока можно - надо вздремнуть. Опять же глаза будут лучше в темноте смотреть. А бой в темноте - это зрение, чувства и опыт. Опыта им не занимать. Пацаны наши, похоже, совсем пропали. Это плохо. Такие потери...
      Командир сидит у двери и вслушивается в эфир. Остальные повалились вдоль стен. Двое, кому первыми на караул - на кровать. Всем спать. Всем, кроме тех, кто при деле.
      ...
      Психом его сразу назвали. Так всегда, кстати. Хоть с армейскими пойдешь, хоть с внутренними, хоть с разведкой какой сверхсекретной - все говорят "Псих". С самого первого знакомства. Ну, и нормально, в принципе. Сразу знаешь, что зовут именно тебя. И опять же - уважение какое-никакое. "Психа" уже знают.
      - Привет, к тебе можно? - присел у кровати.
      ...
      - Погоди, я сниму каску. Это просто каска, понимаешь? Она не страшная.
      ...
      - Вот, и автомат мне здесь не нужен будет. Ты же - свой. Правда? А свой в своего не стреляет. Это я так шучу. А ты оружие любишь? Могу дать подержать пистолет. Но только без патронов, ладно? А то нажмешь случайно, устроишь тут шум... Чхи! Сколько у тебя тут пыли...
      - Тс-с-с! Шуметь нельзя! Бабайка рассердится! - шепчет из самого темного угла чумазый мальчишка лет пяти и прижимает грязный палец к губам.
      Вот же родители бывают! С детства ломают детскую психику разными "бабайками" и прочими ужасами. Ну, хоть не милиционером теперь пугают... Хотя, все равно неправильно - нельзя детей воспитывать через страх.
      - Бабайка большой? - спрашивает шепотом Псих, подползая вплотную к мальчишке.
      Тот кивает, прислушиваясь с опаской. Явно так прислушиваясь, напоказ, как в кино, чтобы было видно - прислушивается.
      - Но он же один - бабайка?
      Малец задумывается. Потом опять кивает. Старательно так. Но молча. Боится?
      - Вот. Он один. Очень страшный, сильный, но всего один. А нас тут много. Вон, сколько солдат пришли тебя спасать.
      - Папа позвал? - осторожно спрашивает мальчик.
      Чумазый какой. Да и откуда тут быть чистоте - под кроватью? Небось, плакал. Скулил потихоньку, вытирая руками слезы и сопли. Вон, все лицо теперь, как у настоящего спецназовца. Боевой раскрас такой - в грязную полоску. Ждал, значит, и плакал...
      - Ага. Папа позвал, а мы сразу и пришли. Только далеко было идти. Поэтому долго.
      - А бабайка? - он осторожно выглядывает из-под кровати и осматривает прилегших вдоль стен здоровенных обвешанных оружием бойцов.
      - А мы твоего бабайку прогоним. Вот сейчас все отдохнут, встанут, и мы вместе прогоним бабайку.
      - Бабайка большой, - с сомнением говорит малыш.
      Нет, все же до чего они смешные, эти дошколята. Вот только тут психолог нужен был детский. А послали его, Психа. Думали о психологической помощи населению. Только населения тут нет никакого. И не спросишь ведь этого малька, где его мама и папа.
      - Бабайка большой, - соглашается Псих, растянувшись на спине и смотря в прогнувшуюся под весом бойцов кроватную сетку. - А нас все равно много. И у нас автоматы. Знаешь, как здорово бьет пуля в девять миллиметров?
      - Больно?
      - Ха! Еще как больно! А если все сразу начнут пулями в бабайку? Он же сам тогда испугается и убежит.
      И самое главное - это же никакой не обман. Не страшны спецназу никакие детские бабайки. Им и настоящие террористы не страшны. Все лягут, если нужно, а последнего жителя поселка вытащат. Поэтому можно спокойно лежать и шептаться с пареньком. Он, вроде, отмяк немного. Прижимается к плечу, шепчет в ухо.
      - Бабайка большой. А ты, что, совсем не боишься бабайку?
      - Я тоже уже большой, - отвечает Псих. - Мне двадцать пять лет, представляешь? Тебе пять, да? Я в пять раз больше тебя! Поэтому я не боюсь бабайку. А вот они еще больше! Они совсем никого не боятся! Никого-никого!
      Осенью темнота наступает быстро. Под кроватью вообще - густая темень. Тут бы и уснуть, как все, да нельзя. Работа такая - успокаивать и лечить. Словами лечить. Врать, то есть. Потому и врач. Хотя, какое же тут вранье? Оружие у них у всех есть. Возраст взрослый - никакие бабайки, значит, не страшны. А мальчишка успокоился, задремал на его плече.
      И тут командир встал и скомандовал вполголоса. Начался лязг металла, топот подкованных ботинок, щелканье затворов, разговоры во весь голос.
      - Бабайка! Бабайка! - прижался проснувшийся мальчишка дрожащим комочком. - Бабайка придет! Тс-с-с! Нельзя шуметь! Нельзя!
      - Ты же мужик! Хватит уже бояться какого-то бабайку. Смотри, они сейчас все как пойдут - и его сразу прогонят. А мы пойдем следом за ними.
      - К папе?
      - К папе, конечно!
      - А бабайка пустит? - сомнение в голосе, но сам выглядывает, смотрит.
      - Мы его прогоним далеко! Очень далеко! Пошли потихоньку, вылезай!
      Командир отдает приказания. Психу кивает - идешь последним. Самым последним. Твоя задача - паренек. Остальные - пробиваемся клином, разворачиваемся, прикрывая фланги, за Психом сворачиваемся и - бегом, бегом... Не нравится командиру тут что-то. Вернее, все не нравится. Очень сильно не нравится. И никому не нравится. То, что пропали оставшиеся снаружи - это плохо. Это потери. Но вот ни выстрела, ни вскрика, ни сигнала. Значит, сегодня работаем против профессионалов.
      - Попрыгали!
      - Бабайка! Бабайка идет!
      Псих прижал мальчишку к себе, пожал плечами на высверк командирских глаз. А что он мог поделать? Запуган парень. Дрожит весь. Тут и взрослому-то не по себе...
      Двое встали у дверей. Командир начал отсчет, загибая пальцы. Вот все пальцы сжались в кулак - вперед! Дверь вылетела с треском, за ней вывалилась первая двойка, сразу - вторая, третья. И командир, махнув рукой Психу, шагнул за порог, скользнул невидимкой в тьму коридора, согнувшись.
      А Псих задержался. Пацан вывернулся как-то, упал с рук и снова укатился под кровать. Это, значит, во-первых. А во-вторых - где, блин, стрельба? Где сплошной непрерывный огонь, подавляющий противника? Где выстрелы с той стороны? Где хоть какой-то шум? Прорыв это - или как?
      Из-под кровати тонкая рука ухватила за штанину, дергая к себе.
      - Ну, что ты там?
      - Там бабайка! Бабайка! - да он же плачет навзрыд...
      Натурально плачет.
      - Туда нельзя! Так нельзя! Бабайка! Бабайка!
      - Ну, что ты, маленький. Не бойся ты. Нет там никого...
      Никого?
      Только вот скрипят половицы в коридоре под тяжелыми шагами. Страшно скрипят, трещат, чуть не проламываясь.
      Псих нырнул под кровать, обхватил дрожащего мальчишку, выкинул вперед ствол пистолета, ловя на мушку черноту дверного проема - готов! Покажись только, гад!
      Но только шаги по коридору. Медленные и очень тяжелые. От тяжести шагов вздрагивает весь дом. Звенит посуда в шкафу. Туда - сюда звучат шаги. К выходу - обратно. А где же теперь весь наш спецназ?
      - Бабайка! - шепчет, трясясь, пацан в самое ухо и зажимает Психу рот маленькой грязной ладошкой.
      ...
      - Вот, сами можете убедиться. Он просто неуправляем.
      По одиночной палате мечется фигура, бьется о стены, обитые мягким, катается по полу, рвет волосы, которых и так осталось мало на голове. Волосы белые.
      - Это действительно он? Почему - седой?
      - Такое бывает. Стресс у него какой-то.
      Вот начинает расшатывать кровать. Попал в резонанс. Кровать все сильнее качается. Еще немного - вырвутся скрепы из пола, повалит кровать набок, припрет дверь...
      - Сидоров, так твою, - рявкает в микрофон санитар. - Нельзя шуметь! Бабайка придет!
      ...
      - Вот, видите? Он теперь так тихо будет лежать под кроватью, не шевелясь, пока мы не придем уколы ставить.
      - В детство впал, что ли? Что еще за бабайка?
      - Откуда нам знать? Но только это слово его останавливает. Он его бормочет постоянно. Наверное, что-то из детских кошмаров проснулось.
      - Ну, ладно. Это с ним надолго, похоже. Ничего не спросить, ничего не узнать. А что с мальчиком?
      - С каким мальчиком? К нам поступил только он - лейтенант Сидоров, психолог из вашего управления.
      Псих лежал под койкой, скорчившись в тени и шептал:
      - Бабайка, бабайка, бабайка!

Борьба с кошмарами

      - Ты же помнишь, конечно, мои старые кошмары? Эти пауки и жуки размером с человека, заплетенные паутиной темные дверные проемы. Эти глаза, блестящие в темноте... Бр-р-р... Ужас...
      Ну, еще бы я этого не помнил. Меня тогда потому и вызвали в поселок. Отозвали прямо с маршрута, несмотря на дела. У нас тут у всех по два-три образования. Иначе просто нельзя. Иначе не наберется команда. Надо же и командира, и ученых разных направлений, и врача с медсестрой, и солдат, которые будут охранять, если что, и следопыт пригодится, и психолог - лететь-то не день и не два. Даже и не месяц. Да и там, когда доберемся - это же практически на всю оставшуюся жизнь...
      Я был психологом и следопытом. Охота была моим хобби, ставшим профессией. А психология, которая первая и основная, стала здесь второй. Вот и сдернули. Ребята развернули тогда временный лагерь, обустроились, поставили инфразвук, сигнализацию, установили автоматы. И остались разбирать, что набрали за время маршрута. А я на диске помчал в поселок.
      Тогда мне долго пришлось говорить с этим вот Иваном - огромным русским доктором и по совместительству ксенобиологом. Он психологически надломился, когда прилетев на эту планету, не столкнулся ни с какими трудностями и опасностями. Ну, не было тут пауков, жуков, червей, змей всяких ядовитых, хищников крупных. Очень странно, конечно - но не было ничего этого. Вышло, что он вроде как и не нужен. Врач нам тоже был не особенно нужен. Все в экспедиции были здоровые, крепкие, а на случай чего у каждого второго была квалификация как минимум фельдшера. Да и аптечки наши с набором лекарств и автоматическим определением нужного - дорогого стоили.
      В общем, Иван заскучал, засмурнел, и по их старинному русскому обычаю стал скуку свою заливать спиртным, которое сам же и производил на лабораторных установках, используя в бродильном чане всякую сочную местную зелень. Вот и начались у него кошмары. Сначала я посчитал, что все это - просто алкогольный психоз. Но, просидев с ним в палате пять дней, улучшения не заметил. Пришлось признавать шизофренический бред и расслоение личности с параноидальными мотивами. Это я так вгорячах, конечно. Просто не практиковал давно. Диагнозы такие слёту просто нельзя...
      А просто "сдернулся" парень, "свернулся". А вот когда пять дней в одной палате. Пять дней я с ним говорил, говорил, говорил. И он выговорился. И перестал дергаться на каждый шелест, на каждое движение в стороне или сзади.
      Что я ему тогда говорил? Ну, как обычно. Сначала мы с ним вместе - тут только вместе можно, чтобы не было давления! - мы пришли к выводу, что это что-то психическое, от усталости, от нервов. Потом я помог ему прийти к выводу, что кошмаров не надо бояться. Надо просто их принимать, как есть, и они тогда сами пройдут.
      Ну, вот... А когда он успокоился, и смог при мне пару дней спокойно ходить на работу к своему лабораторному столу, я улетел.
      - Ты мне тогда правильно все сказал, - продолжил Иван с широкой улыбкой, - Кошмаров бояться не надо. Все дело, весь страх были только из-за того, что настоящее и внутреннее, кошмарное, были слишком различны. Настолько различными были то, что вокруг, и то, что в голове, что психика просто не воспринимала. Это ты тогда точно подметил. Так что я тебе благодарен, значит...
      - Спасибо. Я уже и забыл почти свой первый диплом, знаешь? А тут - ты. А где все, кстати?
      Действительно, на площадке встречал меня один Иван, больше из поселка никто не вышел.
      - Дык, - непонятно сказал он по-русски. - На территории все. А меня за тобой послали. Ваши-то остальные когда вернутся?
      - К вечеру должны быть, - посмотрел я на местное отдающее зеленью солнце. - Они там с грузом, а я как следопыт на обратном пути уже не нужен, на автопилоте возвращаемся - вот и отправили вперед. Заодно встречу подготовить. Баньку там вашу, прочие полезные дела...
      Баню тоже выдумал Иван. Эти русские такие мастеровитые... Сначала из палатки, а потом и капитальную сложили под его руководством и с непосредственным участием. Он, мне кажется, вообще мог все на свете. Ну, а уж в своей профессии-то... Ксенобиологом не каждый может работать.
      - Ну, пошли, что ли? - толкнул он меня плечом.
      - Пошли!
      Я нагнулся за ранцем, за оружием, но Иван сделал большие глаза, потом скривился как от смеха, махнул рукой вокруг, а потом вдаль, сказал что-то коротко по-русски... Сказал по-русски, а понятно ведь.
      Действительно. Чего тащить тяжесть эту, плечи натершую? Сейчас прилетят все остальные - тогда все сразу на склад и отвезем на гравитележке.
      До окраины поселка было ровно пятьдесят шагов. Иван расспрашивал, я рассказывал подробно, что видел и как там - вдалеке от "цивилизации". Какой-то холодок, протекший по спине, вдруг заставил меня остановиться. Мы стояли посреди главной улицы, как в старом ковбойском кино. Пустая улица - и нас двое. Черный и белый. Черный - это я. В походном комбинезоне. Белый - Иван. Он в своем халате нараспашку. И никого вокруг.
      - А где все?
      - Да здесь, здесь, не волнуйся, - хлопнул он меня по плечу. - Вон, смотри, глазами-то как моргают. Смотри, смотри!
      В темных провалах распахнутых настежь дверей, обвитых по краю чем-то серым, мягким, колышущимся на легком ветерке, поблескивали глаза. Много глаз.
      Слишком много глаз.
      - Что это? - плечо привычно дернулось, чтобы скинуть ремень.
      Только вот оружие осталось на платформе. Бежать назад?
      - Стой-стой! Ты что? Ты же сам говорил мне о маниакальности, депрессивности... Что с тобой? Ну, пауки, паутина - это же не кошмар совсем, правда?
      Иван легонько подталкивал меня дальше вглубь поселка. А за спиной слышался шорох, какие-то легкие хлопки - наверное, прыжки... Я дернулся, чтобы обернуться, но Иван ждал - он просто ткнул мне локтем в бок со всей своей дурацкой русской силой.
      - Ты что? А? Кошмаров теперь тоже боишься, что ли? Ну-ка, пошли, пошли ко мне в больничку. И не дергайся, парень. Не дергайся. Слышишь, небось?
      Шорох сзади становился все слышнее, он приближался, окружал полукольцом, гоня меня вперед, к белому зданию больницы. А Иван тарахтел без умолку:
      - Ты тогда, как уехал, так я сразу взялся за дело. Ты же прав был на все сто процентов. Кошмар, который уже в голове, просто невозможно победить. Его надо сделать тривиальным, обычным, не страшным. Рациональным надо сделать. Надо сделать так, чтобы реальность и кошмар соединились, понимаешь? Вот я там вытяжку, здесь эксперимент, отсев, испытания, вторая попытка, третья, опять проверка. Так заработался, что вообще всякий страх потерял, представляешь? Вот все это мне теперь совсем не страшно. Потому что это не кошмар уже, а самая обычная реальность. А бояться надо только кошмара - ты сам мне это твердил тысячу раз. А раз реальность - не кошмар - ее бояться не надо. А если реальность и кошмар слились, то и испуг вдвое сократился поначалу. А потом и вовсе ушел. Ну, что тут страшного? Подумаешь, пауки...Они же даже полезные, если подумать. Сейчас и ты таким будешь. И сразу будет тебе не страшно. Все такое конкретное и реальное вокруг. А то ведь боялись тут некоторые, запирались. Приходилось даже двери ломать. А ты вот не боишься. Не боишься ведь? Ну?
      Как загипнотизировал...
      - Что?
      - Да ничто. Вот что, - и хлопнул меня со всего размаха по спине.
      Кольнуло что-то, потекло холодом под лопатку. Обмякли, подломились сразу ноги, повисли руки, как гирями оттянутые. Уже падая вперед лицом, пытаясь остаться в памяти, не провалиться в зовущую уютную мягкую темноту, успел только услышать:
      - Ну, что, ребятки. Заносите очередного. Будет вам теперь новый товарищ.
      И шорох, шорох, шорох вокруг.

Бука

      - Ух, ты! Красота какая...
      - Вот тут, смотри - настоящая тисненая кожа. И вот это вот все - натуральное золото. Золото не тускнеет со временем и не ржавеет. Значит, будет всегда так же блестеть.
      - Такие узоры клёвые! Здорово получилось!
      - Да ты открой, открой!
      - Оп-па! Это же буквы!
      - Ага. Тут все страницы с буквами, представляешь? Вот это - страница. Ну, ты понял?
      - Не совсем. Страница - она все же другая немного. Во-первых, размер и разрешение. Вот тут сколько дюймов?
      - Ну-у... Примерно, десять. Чуть больше даже. Это такой специальный формат. Раньше его называли "а-пять".
      - А чего тут - пять? Если сам говоришь, что десять?
      - Ну, название такое, понимаешь? Просто фирменное название. Оно с размером не связано. А в дюймах - десять.
      - Не девять, не одиннадцать... Неформат какой-то? А разрешение какое? Сколько тут точек на дюйм?
      - Разрешение тут исключительно от того, как печатать. Если типографский шрифт с заливкой краской - так очень даже высокое. Ну, и от качества бумаги еще зависит. Это, кстати, бумага. Как в древности. Самая настоящая.
      - Бумага? Погоди, но я знаю бумагу. Она совсем не такая! Сейчас даже с подсветкой бывает. А тут батареи на сколько часов хватает?
      - Тут вообще нет батареи.
      - Ну, и какая же тогда это страница? Батареи нет, размер неформатный, бумага, выходит, недействующая...
      - Понимаешь, это не электронная бумага. Это - настоящая. Как в древности.
      - Дорогая, небось?
      - Не дороже электронной. Даже дешевле.
      - Ну, хорошо, хорошо. Бумага. Пусть - бумага. А как же ее читать, раз нет батареи? Вот я прочитал тут все сверху вниз. И дальше как?
      - А вот так!
      - Ничего себе! А дальше?
      - Вот еще. И еще. Видишь, листаю?
      - Черт! Это же как на экране! И без кнопки! Прикольно!
      - Тут и рисунки могут быть. И цветные, и простые - черным по белому.
      - А размер шрифта как менять?
      - До этого я еще не дошел. Сам не знаю.
      - Хотя, вроде, и так разборчиво все. И без батареи... Это выходит, вечная штука-то!
      - Вот! Ты понял! Именно - вечная! Подзарядки совсем не требует!
      - Ну, и как ты назовешь свое чудо человеческого гения?
      - Скажешь тоже - гения... Это - бука. Вот есть е-бука, но тут же электроники вообще никакой. Значит, просто - бука.
      - Бука... Красиво. Дашь почитать?

Вася

      Улица в селе была всего одна. Она же называлась дорогой. Правда, ездить по этой дороге никто не пытался. Разве только почему-то вечно пьяные трактористы на своих обязательных "Т-150" весело гоняли кур и гусей, переваливаясь на больших колесах из лужи в лужу.
      Четверо шли по самой обочине, отирая левым боком высокие заборы, когда-то крашеные масляной краской, но уже давно одинаково почерневшие от времени и погоды. Шаг в сторону - и ты по колено в густой грязи ярко-оранжевого цвета: чистая глина. Мужчинам было легче, особенно одному, потому что он был в форме с сапогами и при погонах. А женщины, как пугливые козы, скакали с досочки на досочку, с кирпича на кирпич, специально брошенные на тропинку местными жителями. Изредка они покачивались и начинали размахивать руками, чтобы удержать равновесие и не плюхнуться со всего маху в жирную жидкую грязь.
      - Как они здесь ходят только?
      - А они тут вовсе не ходят, - объяснил участковый, не оборачиваясь. - Они тут ездят. На тракторах ездят. На обед или там по делам - привезти чего с работы. А огороды у них у всех на задах, так им, ить, на дорогу-то выходить и не надо вовсе, выходит.
      - А к самогонщице этой тогда как?
      - И к ней - с задов, от своих огородов. Чтобы, значит, мне на глаза не попадаться, - приосанился он на ходу, выпятив гордо грудь и сверкнув орлиным взглядом из-под седого чуба.
      - Что ж, вы все знаете, значит, а не реагируете совсем? - возмутилась библиотекарша, шедшая впереди.
      - А как мне реагировать, если сигнала нет? Засаду прикажете делать? Ловить кого-то? Это будет совсем не по закону... И потом, она же депутат сельсовета, передовик производства. То есть, трогать ее просто так - ни в коем разе. Вот, потому и комиссия ваша. А так-то в мои обязанности входит за порядком следить. Я и слежу.
      - Угу... Порядок, блин... Прошу прощения.
      - Вы, это, на дорогу ругаетесь? - спросил участковый инспектор в звании капитана молодого инструктора горкома партии, который должен был разбираться с жалобой на самогонщицу, споившую в трезвое время все село. - Ну, так это опять же не ко мне. Это вам - в сельсовет. Вот как раз к ним.
      - Нам денег не дают, а вы все... Эх-х-х... Мужики! - в сердцах махнула рукой секретарь сельсовета.
      Шел 1986 год, шла активная борьба с пьянством и алкоголизмом, и сельский район уже утвердил целых две "зоны трезвости". В "зонах", ограниченных территориями двух сельских советов, в магазинах не продавали спиртное. То есть, совсем не продавали никаких алкогольных напитков. Их даже не завозили. Хорошо, что зоны трезвости были на окраинах района, и жители их регулярно выезжали в соседний район, где в магазинах крепкие и не очень крепкие, но все равно дающие в голову напитки еще продавались. Со своей стороны, жители соседнего района, когда развернувшийся там "маленький Пиночет" (так называли за глаза нового "районного хозяина") начал завинчивать гайки, сокращать время продажи, и тоже учредил "сухие зоны", стали выезжать в соседний райцентр, скупая после одиннадцати часов утра все, что оставалось на прилавках после прохождения очереди из истомленных местных городских жителей, которые занимали очередь аж с восьми утра.
      - Во! Вон в том доме она живет, - ткнул участковый прутом, которым походя рубил разросшиеся мясистые лопухи и лебеду.
      - Ох, хорошо, хоть, что через дорогу тут переходить не придется...
      - Так, я же вас специально этой стороной веду, чтобы не лазить в середку. Там глыбко. Вчера "жигуль" сидел - так выше осей. И главное - что он сюды поехал-то? Тут же - только трактора...
      Такой же черный забор в коросте остатков старой краски, гостеприимно распахнутая настежь калитка с заросшей тропинкой к крыльцу, которое лет пять назад было зеленым. Или, может, синим. Крашеным оно раньше было. У порога вкопан лемех от плуга, о который участковый сразу стал очищать подошвы своих сапог, снимая целые пласты глины.
      - Дарья, тут к тебе! - аккуратно постучал он в дверь.
      Та поддалась - не закрыто, но он остался стоять на крыльце, засунув руки в карманы форменных брюк и наклонив голову, будто вслушиваясь во что-то.
      - Кто там? - прозвучало из темного дверного проема.
      - А то не видно, что ли? Комиссия к тебе, Дарья. Вот, из горкома и исполкома, значит...
      - Чего это - комиссия? Никак, насчет газа?
      Газ деревне обещан был еще в прошлой пятилетке, но руки у газовиков не дошли буквально самую малость, хотя трасса магистральная прошла совсем неподалеку, прямо возле шоссейки, то есть метрах в двадцати от крайних домов села.
      - Нет, Дарья Антоновна, мы к вам по письму, - шагнул вперед молодой худой и высокий инструктор горкома.
      - Какому письму? Я же ничего не писала!
      - Люди пишут, Дарья..., - прогудел участковый. - Люди пишут. А мы, следовательно, комиссия. Поняла?
      - Лю-у-уди? Да, что они могут написать-то?
      - Вы позволите нам войти? - опять вмешался инструктор, отодвинув в сторону замершего на крыльце участкового.
      - А чего же... Проходьте. Только у меня тут беспорядок, не убиралась я, комиссию не ждала...
      Все четверо, еще потоптавшись и потопав каблуками на крыльце, протиснулись в дом. Тут и правда никакого порядка не было. Темный зал без окон, заменяющий прихожую, какой-то мусор и пыль на полу, а у стены стоял большой алюминиевый молочный бидон, на который тут же уставились пришедшие. И запах...
      - Фу-у-у... Чем это у тебя тут, Дарья... Фу-у-у...
      Женщины только судорожно сглатывали и все косили глазом на инструктора горкома: долго он еще тут будет думать? Все же и так ясно!
      - Да, чем-чем... Вон, Шарик мой сдох на днях. Никто вас у калитки потому и не встретил, - пригорюнилась хозяйка, в темноте встречающая гостей.
      - Шарик, говоришь...
      - Дарья Антоновна, - снова вмешался инструктор. - Я должен разобраться с письмом.
      - А кто пишет-то? Поглядеть можно?
      - Не шуткуй, Дарья. Лучше сразу скажи: самогоновку гонишь? - участковый вертел в руках фуражку, как бы не зная, куда ее деть.
      - Издеваетесь, да? Смеетесь над одинокой женщиной? Какая самогонка, когда у нас в сельсовете "зона трезвости"?
      - То есть, ты вот при комиссии честно и прямо заявляешь, что самогоновку не гонишь? Так я понял?
      - Да!
      - А бидон вот этот самый...
      - А бидон я купила в совхозе. Все официально, через кассу. У меня и накладная есть!
      - Ну, тогда извини, Дарья Антоновна, что помешали тебе, побеспокоили, - и участковый, чуть подвинув в сторону инструктора горкома, шагнул на улицу.
      Следом выскочили обе женщины.
      Инструктор, постояв в недоумении, кивнул на прощание хозяйке и тоже вышел:
      - Вы куда? - бросил он в спину спускающемуся по ступенькам участковому.
      - Назад, куда же. Вишь, сама говорит, что не гонит самогоновку. Так и ответим в акте. Так, дамочки?
      - Ну..., - замялись в неуверенности "дамочки".
      - Не понял. Вот же брага поставлена - видели?
      - Бидон видел. Брагу не видел. И вы, между прочим, брагу тоже не видели.
      - Так, посмотреть же можно. Вон бидон-то, на самом виду, считай!
      - А вот ордера на обыск нет у меня. Может, у вас такое право есть - по домам шариться?
      - Но я думал, что вы...
      - А вы не думайте, здоровее будете. Мы по письму пришли. Мы с хозяйкой говорили. Она нам ответила. Что вам еще надо?
      - Ну, в принципе-то...
      - Не в принципе, а в натуре. Нет самогоновки. Так Дарья сама сказала. Так и пишите. А шариться по домам - это не ко мне. Это ордер надо.
      И он размашисто зашагал к калитке. А выйдя из нее, оглянулся вокруг и вдруг повернул налево.
      - Так куда же вы?
      - Мне еще тут надо посетить кое-кого. Это же мой участок. А вы той же дорогой, по краешку, по краешку - до дому. Акт я в сельсовете потом подпишу, как зайду.
      Руку к козырьку, кивок женщинам, и участковый удалился, больше не оглядываясь.
      - Нет, а, правда... Мы же права такого не имеем, - вступилась за него библиотекарша. - Ну, пришли вот. Спросили...
      - Что, и запаха не слышали?
      - Так ведь, Шарик...
      - Эх, - обреченно махнул рукой инструктор. - Ну, пошли тогда в сельсовет. Будем писать ответ на письмо.
      ...
      Дарья вышла на крыльцо. Даже помахала на прощание оглянувшемуся от забора инструктору. А что? Парень молодой, видный, при должности. Чего бы и не помахать такому? И она, кстати, совсем не старая еще. И даже более того.
      Она вернулась в дом, пробежала в единственную комнату, разгороженную большой печью на спальную с кроватью, этажеркой и телевизором на массивной тумбочке, и кухню с газовой плитой на две конфорки. На стене у входа висело зеркало. Как раз такое, как обычно вешают все девушки, чтобы, выходя, взглянуть напоследок, все ли в порядке в ресницах и в бровях. Так ли уложена прическа, и не размазалась ли помада.
      Вот только не надо говорить, что в селе девушки не красят ресницы и не стригутся в парикмахерских.
      Да, и про девушек, кстати.
      Она осторожно заглянула в зеркало, всмотрелась, сдернув накинутую впопыхах шаль.
      - Ах-х-х!
      И что теперь делать? Как жить? Дарье Антоновне, депутату сельсовета и передовику производства соседней фермы, той, что сразу через дорогу, недавно исполнилось пятьдесят. Сельская жизнь, идиотизмом которой ругались классики, не красила. В пятьдесят тут вполне можно было выглядеть на все семьдесят. Даже сквозь помаду и тушь.
      А из зеркала смотрела Дашка. Та самая Дашка, которой помада была не нужна - губы и так сверкали натуральным розовым, да красным цветом. И глаза из-под длинных ресниц - тоже сияли. Семнадцать? Восемнадцать? Как завтра на работу идти? Как жить теперь?
      Она вернулась в прихожую, присела у молочного бидона, погладила легонько.
      - Спасибо. Васенька...
      Почему - Васенька? Откуда - Васенька? А черт его знает. То есть, не черт, конечно, потому что чертей и богов не бывает, а бывает в жизни фантастика и всякие чудеса. Вот и ей, выходит, повезло однажды. Хоть и страшно: как жить теперь?
      В заднее окошко стукнули.
      - Чего надо? - спросила она в форточку.
      - Дак, Дарья, все того же, значит. Пустишь к Васятке своему?
      - А куда я от вас денусь?
      И ведь правда - куда она денется? Все на селе знают всё. Вот и про Васеньку узнали чуть не в тот же вечер, сразу после грозы. И быстро натоптали тропинку через зады. Только Вася им не губы и ресницы. Вася - он ведь не человек вовсе. Он и языка-то людского не знает. Он только желания чувствует. Желания, стало быть, исполняет. А желания у мужиков, известно какие.
      Дарья постояла в прихожей, встречая гостей. Разрешила посидеть у бидона. Разрешила погладить его, пошептать что-то. Никогда не спрашивала, чего хотят. Да и зачем спрашивать-то? Вася сам разберется.
      Вот и сейчас разобрался.
      Мужики, что приперлись втроем, вставали медленно. Тяжело вставали, покачиваясь и улыбаясь глупо. Один хихикнул:
      - Участковый-то все ходит, самогоновку ищет. А от нас даже и не пахнет вовсе!
      Пьяно посмеялись вразнобой. Помахали на прощанье, вышли, низко наклоняясь, чтобы не врезаться лбом.
      Дарья закрыла за ними дверь. Набросила засов. Присела сама, полуобняв теплый металл большого бидона.
      - Ну, и что же мне делать теперь?
      Молчит Васенька. Не отвечает. Не умеет он говорить. Только желания исполняет. Что желает человек, то и получает. Что сильно желает, всей душой.

Весна

     - Как же у вас тут тихо.
     - Не сезон. Тут, когда не сезон, всегда тихо.
     Регистрация в гостинице занимала непривычно много времени. Никаких новых технологий, сканеров и компьютеров – обычная шариковая ручка, анкета на тонком бумажном листе, толстый журнал регистрации. Обязательное предъявление документов. Страна проживания интереса не вызвала. Главным было знание языка. А говорили тут повсеместно на знакомом и понятном языке, в отличие от западных областей страны, где Иван фактически ничего не воспринимал на слух. Там требовалось повторить два или три раза, чтобы он понял, наконец, о чем спрашивают. Тут же говорили понятно, без всякого акцента или местных каких-то особенностей. Средний такой язык. Средняя речь, если так можно выразиться. Почти, как дома. Но - не дома.
     Еще тут все называли друг друга по имени. Даже президента страны. То есть, как в детстве - все по имени. Или как в дальней загранице какой-нибудь. Вот и беджики у всякой обслуги любого возраста - только с именем. И его самого, известного "на северах" писателя Ивана Владимировича Петровского записали просто Иваном Петровским. На фамилию улыбались радушно и только что не спрашивали, не свой ли, не из местных ли, не родственник ли.
     Номер был мал, но дешев. Море еще холодное, не для купания, но зато совсем близко. Зелень жесткая и колючая, но такая яркая и непривычная на вид – настоящая заграница.
     Юг.
     Иван приехал в этот поселок по рекомендации друзей. Тут, сказали ему, удивительно легко и хорошо пишется. Очень тихо. Вдали от трассы. Нет длинных пляжей, как в соседних чисто туристических городках. Нет надоедливой громкой музыки ночи напролет.
     Вот как раз за тишиной он и приехал. И за воздухом, пропахшим солью и ветром.
     В первый же день выбрался погулять. Убедился, что как ни гуляй, а все равно через час опять придешь к гостинице. Две улицы крест-накрест. Дорога в горы к трассе. Рынок. То есть, рыночек. Маленький и аккуратный. Торговый ряды вдоль той улицы, что к морю. Бетонный забор старого санатория с калиткой нараспашку и памятником кому-то в будёновке при входе. Глянцевые пальмы у подъездов стандартных серых пятиэтажек. Крутые нескончаемые лестницы, позволяющие спрямить путь. Крики чаек вдали.
     Хорошо.
     Возле рынка на углу какая-то старуха, греясь на весеннем солнце, продавала клубнику.
     - Неужели же своя? - удивился Иван.
     - Да какое там! Турецкая, из Алушты привезла. Своя-то пойдет через пару недель, не раньше. Как раз к сезону.
     Взял клубники, заплатил, не торгуясь. Местные цены просто радовали. Может, правда, приехать сюда на полгода, запереться, написать сразу новый роман? А то и не один?
     Старуха насыпала ягоды в самодельные кульки грамм на сто. Вот два таких кулька и купил.
     В номере помыл ягоды, выложил на гостиничную тарелку. Запах клубники, крики чаек вдалеке за распахнутым окном. Жестяной шелест жесткой зелени.
     И опять же — хорошо. Очень хорошо.
     Спалось великолепно. Ничто не мешало спать. И проснулся в утреннем сумраке бодрый и выспавшийся. И еще ленивый-ленивый. Хотелось ходить медленно, дышать через раз, питаться долго и основательно. В общем, не роман писать, а бездельничать в полный рост.
      А в туалете (да, да - писатели тоже ходят в туалет) Иван обратил внимание на сами кульки, промокшие красным, с расплывшимися чернилами на изнанке. Почерк был разборчив. Язык - родной. Слова, слова, слова... Это кто сказал? Шекспир? А вот писатели всегда вчитываются в слова. Если они, конечно, настоящие писатели.
     "Снял однушку. Цены тут просто смешные. Останусь на всю зиму, как мечтал. Роман пишется".
     Потом был кусок совсем размокший и грязный. Зато на втором листе было разборчивее.
     "Хозяйка - золото. Порекомендовала, к кому ходить за молоком и творогом. Лишний раз не появляется, нос свой в углы не сует. Местная тишина радует, как ничто более".
     "Сегодня полдня провел у моря, наблюдая за рыбаками. Наверное, пару абзацев сделаю о местных рыбаках. Они придадут необходимый колорит и правдоподобность".
     И опять размытость и неразборчивость.
     Иван подумал еще немного, не выходя из туалета. Потом собрался, умылся и пошел опять на рынок. А два листка положил на подоконник - сушиться.
     Старухи с клубникой сегодня не было. Пришлось расспрашивать. Говорил, что рекомендовали ему, что приехал писать книгу.
     - А, баба Рая! - опознала приметы девушка, скучающая возле стенда со шляпами. - Так она теперь долго не придет. У нее же вчера клубнику купили.
     Дала адрес. То есть, просто нарисовала на тетрадном листке, куда повернуть и в какой подъезд зайти. Пошел туда, сам себя спрашивая - зачем, ну, зачем? Нашел старую пятиэтажку. Достучался до старухи. Та самая, вроде.
     - Баба Рая! - кричал ей почти в ухо. - Я у вас вчера клубнику брал!
     Она юлила и отнекивалась. Боялась, что с претензиями.
     - Да все отлично! Хорошая клубника, турецкая! Вкусная! Мне бы бумажки те, что на завертки. Откуда они у вас?
     Баба Рая рассказала, что приезжал к ним солидный писатель с севера. Михаил Петрович его звали. Он на всю зиму снимал у нее однушку, которая осталась от дочки. А после него (она так и сказала - "после него") остались там всякие записки. Она их уже и на растопку - тут у нее титан, так очень даже хорошо. Титан в наше время – это просто спасение, бывает. И погреться можно у огонька, и воду согреть, и сжечь мусор всякий, если что. А что осталось – вот, на завертки пустила.
     - Продайте, - сказал Иван.
     - Тыщу! - тут же сказала баба Рая..
     У них тут, похоже, продается и покупается все. Были бы деньги и желание. Он прикинул в уме, умножил на курс, подумал о нужности или ненужности таких записок для него лично. Заплатил.
     Баба Рая раздумьям не мешала. Смотрела хитро. Блестела маленькими глазками сквозь седую челку. Получив пять розовых бумажек, тут же отлучилась в комнаты, вынесла несколько листов и с десяток уже готовых кульков.
     - Это все, что ли? - удивился Иван, прикидывая, почем ему обошелся каждый листок.
     - Так ведь остальное на растопку ушло, - развела она руками. - Больше и нету, уж извините, если что.
     ...
     "А кошки тут очень умные. Рассказывают, что перед самой зимой они колоннами, колоннами, повзводно и побатальонно маршируют в дальнюю Алушту. Если и правда так, надо бы самому увидеть. Надо записать".
     "Всех собак местные по зиме обязательно разбирают по домам. Говорят, что, чем больше собака, тем она теплее, а значит, выгоднее. Никто на зиму не остается без своего дома. Хороший поселок. Хорошие здесь люди".
     "Роман движется вперед. Рыбаки будут даже не намеком. Один из героев точно будет рыбаком. Очень они тут колоритные".
     "Парк в санатории. Описать подробно. Старый парк. Старый санаторий. Но не разруха, а запущенность, безлюдье".
     "Все. Сегодня кошки ушли. Видел сам. Такая вокруг тишина и прозрачность. Только вдали шумит море, и кричат чайки".
     "Ненавижу чаек. Они смеются за окном. Гадко и гнусаво. И некому их погонять. Нет уже ни кошек, ни собак. Говорят, это уже настоящая зима. А еще все зеленое".
     "Рынок совсем закрылся. Сказали, будет сильный шторм и сразу резкое похолодание".
     "Туман накатывается с моря, как белая стена. От серого свинцового тяжелого моря до серого неба – глухая стена. Сразу за ним все становится невидимым. Домов просто нет. Моря нет. Ничего вокруг нет. Тишина упала на город. И только взлаивают глухо собаки на самой границе слуха".
     "Придется все же выйти на улицу рано или поздно. Ни сигарет уже нет, ни спичек. Даже газ зажечь нечем. Да и еды надо запастись. И напитков всяких. И все же, как хорошо тут пишется. Уже ощущаю: не роман у меня будет - романище".
     "Тому, кто найдет: если вдруг что - я Михаил Умнов. Писатель. Не понимаю, в чем тут дело. Туман стоит уже вторую неделю. Очень хочется есть. На улице ничего не видно. Только какие-то странные тени мелькают внизу по тротуару. Да еще далекий лай собак. Даже гнусные чайки исчезли".
     ...
     - Собаки где? Так ведь зима же. Мы же тут не звери какие. Всех местных собак по домам разобрали. Вот как потеплеет еще - сразу всех наших собак и увидите.
     - А кошки? - с замиранием в сердце - сходится, сходится! - спросил Иван.
     - А что — кошки? - удивился рыбак, удивший мелкую рыбешку прямо с набережной. - Кошка - она ведь создание хитрое. Ни поймать ее, ни убить. Девять жизней, как считается. Кошка - она всегда сама по себе. Вот те, значит, и кошка. Так и понимай.
     То ли ответил что-то, то ли нет. Стал вдруг всматриваться в волны и подергивать леску. Видно, клев начался - понял Иван. Понял и отошел в сторону, чтобы не мешать.
     И чего вдруг потянуло на эти разговоры? Ведь все и так обошел, как описано у Михаила. Парк в старом санатории за серой бетонной стеной посмотрел. Записал впечатления. Сухой бассейн с кучками камней на побитом мозаичном дне. Пустой пляж в мелкой гальке, продуваемый насквозь.
     А на набережной стояли в зеленых брезентовых дождевиках рыбаки. Махали удочками. В белых пластиковых ведерках плавала пузом кверху какая-то рыбья мелочь. И ни кошек, ни собак рядом. Даже странно.
     Вот и спросил.
     Вот, значит, и ответили.
     Он дошел до края, до самого конца набережной. На побитом морем бетоне сидела одинокая крупная дворняга с обрывком веревки на шее. Смотрела непрерывно, подняв одно ухо и как бы прислушиваясь, в сторону моря.
     Море было яркое и синее. По прозрачному голубому небу плыли редкие чистые белые облака. Легкий ветер гнал какую-то ритмичную, как современная музыка, волну. Было еще прохладно, но поднимающееся солнце уже обещало, что вот неделя, вторая - жди жары.
     Иван постоял, глядя на море. Внутри что-то непонятно ворочалось. Поднимались волоски на руках. Пробегали мурашки по спине. Не холодно, нет. Тревожно как-то и очень неопределенно и зыбко все было.
     Они же забирают собак по домам? Так ведь сказали? И в записках тех - о том же. А это что же за зверь тогда одинокий и ничей?
     - Миша? - вдруг тихо спросил Иван, неуверенно приглядываясь к псу.
     Дворняга вздрогнула, повернулась неуклюже, сжалась, как перед ударом и кинулась с тонким визгом в кусты.
     - Тьфу! - плюнул он в сердцах. - Вот ведь фигня какая почудилась.
     По пути к гостинице встретил согнутую бабушку, наливающую молоко в три посудины, стоящие под деревянной поломанной лавкой. Вокруг вились разноцветные кошки.
     Он вдруг вспомнил, что кошек в городе и правда не было. Вернее, он их просто не видел, наверное. И собак никаких не было. А сейчас - вон собаки. А вон - кошки. В ассортименте, так сказать. Тоже мне, писатель называется - животных не замечал. Мечтал о чем-то своем непонятном. Ходил и мечтал. Это во всем море виновато и воздух. Пьянит и отвлекает.
     В гостинице сказал девушкам на входе, что видел много кошек. Они сразу разулыбались, стали говорить, что кошек в поселке чуть ли не больше, чем людей. Что они все ласковые и очень чистые. Местные их тут всегда подкармливают.
     Угу. Много кошек, значит.
     Когда спустился с вещами, смотрели уже не так радостно. Говорили, что, ясное дело, сезон скоро, понаедут бездельные туристы. Конечно, неудобно будет знаменитому писателю Петровскому в шуме курортного сезона свои книги писать.
     - А вы приезжайте к нам осенью, на всю зиму! У нас тут такая, знаете, тишина, как ватой уши забиты. Аж звенит. Пусто совсем, и - тишина. Зимние шторма на море – это ж такая дикая красота! Туманы еще у нас бывают, какие роскошные. По неделе! А то и больше.
     - Да, да, - поддержали все. - Приезжайте к нам на всю зиму. Берите свой ноутбук, вещи еще какие, если что надо - и приезжайте. У нас тут просто прекрасно пишется, все так говорят.

Вишенка

      Сон был каким-то неприятным, как бывает неприятным красивый, но неудобный, тесный костюм. Вот вроде бы и модный он, и этикетка на внутреннем кармане пришита правильная - можно показывать всем и доказывать, если что, а - тесный. Под мышками жмет. По шее краем ворота натирает. Это так тебе лично кажется, что тесный. Мама говорит, что очень хороший и модный костюм. Папа говорит, мол, надевай, не парься, все путем! А он тесный, тесный! И от того неприятный.
      И вот сон вроде был яркий, красивый, про лето и летние каникулы, которые как раз вот именно сегодня начались, а все равно какой-то неприятный. Что-то в нем было не так. Что-то жало и теснило со всех сторон. Неудобный он был, этот сон.
      Поэтому Алексей даже обрадовался, когда его подергали за ногу, и строгий мамин голос сказал, что уже пора вставать, и что его ждет сейчас очень серьезный разговор. Она так и сказала:
      - Алексей, быстро спускайся. У нас с папой есть к тебе очень серьезный разговор.
      Когда мама говорит "очень серьезный разговор", то это означает, что будет действительно тот еще разговорчик. Только не понятно, а что он сделал-то? Потому что о чем еще могут говорить "очень серьезно"?
      - А что я сделал-то? - начал, было, он, но мама строго сказала:
      - Не гунди! Быстро вниз!
      Ого! Это действительно серьезно. А если еще и папа в таком настроении...
      У них тут был небольшой дом, который получился переделкой из простого блочного проекта. Внизу, где по проекту подвал и гараж, сделали большую просторную комнату. Там есть телевизор и тренажеры всякие. А в коридоре сразу направо вход в ванную и туалет. Выше этажом, то есть на самом деле как бы на первом - большая комната, светлая просторная кухня и спальная родителей. А из кухни крутая деревянная лестница ведет еще выше, где с раннего детства живет Алексей. У него своя собственная комната с чуть скошенным потолком и с одним широким окном во всю стену. И даже есть свой маленький туалет сразу за дверью. Вроде как на такой маленькой треугольной лестничной площадке. Это очень удобно, между прочим. И для себя, и если кто придет в гости. Только к нему пока еще никто не приходил.
      За окном было совсем темно. В комнате горел свет. Алексей знал, что светать начинает часа в четыре. То есть, выходит, сейчас стоит самая настоящая глубокая ночь, когда положено спать. Но все же ночное пробуждение было интереснее, чем смотреть тот странный и неудобный сон.
      Зевая, лениво шлепая босыми ногами по теплым деревянным ступеням, он спустился на кухню.
      Папа, раскладывающий какие-то железяки на развернутом как для приема гостей кухонном столе, посмотрел на него, сморщился и сказал коротко, но очень понятно:
      - Быстро умыться. Одеться, как для дальнего похода. Не разговаривать! Не спрашивать! Исполнять! Кончилось твое детство... Вот сегодня - кончилось.
      Так не разговаривают с детьми, когда хотят их просто поругать за какую-то шалость. И потом, Алексей вдруг понял, что это за железки масляно блестят там на столе. Папка собирал оружие. Прямо здесь, наверху, на кухонном столе. И мама молча подавала ему какие-то детали и даже не ругалась. А вот когда он солдатиков выстраивал на столе - ругалась всегда!
      Но тут папа посмотрел удивленно, приподняв правую бровь, и Алексей кинулся вверх по лестнице - умываться и одеваться "по-походному".
      ...
      - Садись, сын. У нас есть еще целых двадцать пять минут.
      Алексей сел на стул, положил руки перед собой, как в школе, и выслушал короткую, но очень емкую лекцию, прерываемую паузами, когда папе очень хотелось выругаться, но ругаться ему при сыне было никак нельзя. Потому что непедагогично.
      Папа сказал, что их все-таки нашли. Они тут, так он сказал, прятались, на этой стороне. И уже думали, что совсем оторвались от преследователей навсегда. Сумели - так они думали с мамой. Даже привыкли к такой мысли. Главным теперь было - воспитание сына. Поэтому ему было всегда очень многое разрешено. И поэтому его называли дома Алексеем, а не Лешенькой каким-нибудь там.
      Ага, Лешенькой только еще не хватало. При их-то фамилии...
      Так его звали как раз в школе. Смеялись - Лешенька Вишенка. Ах-ах-ах, какой милый молодой человек. Какой застенчивый молодой человек. Какой... Иногда просто в школу не хотелось идти. То есть, в школу, учиться, всегда не хотелось - Алексей был нормальным пацаном двенадцати лет - а кому в таком возрасте хочется в школу? Но иногда не хотелось сильнее, чем обычно. И конечно, "Лешенька Вишенка" было одним из поводов прогулять.
      А еще он был слабый. И толстый. Так говорили пацаны из их класса и из параллельного тоже. Они кричали ему:
      - Эй, толстый!
      И смеялись громко, когда он вздрагивал и оглядывался.
      ...
      - А?
      - Ты меня не слушаешь? У нас осталось всего пятнадцать минут!
      - Я слушаю, слушаю, пап!
      Скоро они (кто такие "они", интересно?) придут сюда, к этому дому. Папа с мамой остаются, чтобы принять последний бой. Потому что, ну, сколько уже можно бегать от них? Набегались в своей жизни - хватит!
      Их, конечно, будет больше. И их целью будут все они. Все трое. Папа, мама, сын. Чтобы хоть кто-то уцелел, надо им тут биться до самой смерти, до пожара, до взрывов. Может, полиция еще услышит и приедет... Телефон? Уже не работает. Да, и мобильный тоже. Накрыли колпаком. Нет, можешь не проверять, я уже смотрел.
      Вот так, значит. Двое останутся, и будут отстреливаться. До самого последнего, сын, до самого последнего. Может быть, мы еще сумеем уцелеть. Скорее всего - нет. Это честно. Но хотя бы один Вишенка должен остаться в живых. Поэтому ты, сын, сейчас же выйдешь через задний ход, где гаражные ворота, и через забор уйдешь в лес.
      - На, это тебе, - сказал папа и протянул мелкашку. - Большой ствол тебе не нужен. С ним труднее управляться, он тяжелее, да и услышат ведь. А из этой ты стрелял уже.
      Ага, внизу можно было отодвинуть телевизор в коридор - он на тумбе на колесиках. А на стену, потянув за специальный тросик, поднять пулеулавливатель. Его папа сам сделал. И вот там можно было стрелять по мишеням хоть весь день. А звука выстрела из подвала совсем не слышно. Алексей сам проверял: папа стрелял, а он ходил вокруг дома и слушал. Слышно не было ничего. И он потом сам тоже стрелял. Не раз стрелял.
      - Тебе надо уйти как можно дальше отсюда. Бежать, ползти, но уйти. Не забудь часть пути пройти по ручью. Тебя могут искать. Вернее, тебя обязательно будут искать. Если они смогут захватить нас, тогда сразу увидят, что тебя не хватает. А им нужны все трое.
      - А вместе? - он сказал это так жалобно, что мама даже закрыла рукой глаза.
      - А вместе мы просто не уйдем. Вместе нас найдут сразу и обязательно. А вот так, прикрывая тебя, есть у нас все-таки шанс.
      Папа помолчал, посмотрел на часы над кухонной плитой.
      - Еще пять минут... Вот тебе патроны. Рассуй по карманам, чтобы наверняка. Вот нож. Вот спички. Никаких рюкзаков у тебя не будет, чтобы было легче идти. Мой компас. Иди точно на север. Можешь петлять, ходить спиной вперед, залезать в ущелье - но потом все равно иди на север. Через три дня тебя найдет дядя Коля.
      Дядя Коля! Дядя Коля! А может...
      - Он прилетит только через три дня. Такая была договоренность заранее. А связи сейчас нет, сам понимаешь. Он будет знать, где тебя искать, понял? Твоя задача, сын, идти на север. Идти и прятаться от всех. Прятаться и идти. Костер ночью не жги - увидят, найдут. Иди на рассвете и на закате. Днем пережидай, чтобы сверху тебя не засекли. Если сможешь - двигайся ночью. Но осторожно, не поломай ноги. А то догонят и найдут. Все, все, все уже... Время! Пора!
      Он схватил со стола два длинных черных и тяжелых... Пулемета? Это пулеметы? Выходит, у нас были еще и пулеметы внизу? Потащил наверх, в комнату Алексея. Мама обняла его и толкнула в спину.
      - Беги, сынок!
      Уходя, он оглянулся: мама сосредоточенно щелкала затвором короткого курносого автомата.
      ...
      Алексей всегда был домашним ребенком. Книжным ребенком. "Мамкин сын"...
      Ну, и что? Все мы - мамкины. И все мы папкины. Только вот в школе он никак не мог ужиться из-за этого. Он не играл в футбол. В карты с пацанами под лестницей тоже не играл, потому что после школы сразу бежал домой. Не носил с собой деньги, и поэтому был неинтересен и скучен местным хулиганам. Ну, только если чуть поиздеваться. Чуть-чуть. Потому что скучно. Не приставал к девчонкам из своего класса, не дергал их за косички, и не издевался над теми, кто "тили-тили тесто, жених и невеста".
      Полноватый для своих лет, большой, немного уже близорукий, но принципиально не носящий в школу очки, всех и всего боящийся домашний мальчик. Самый маленький из хулиганов, двоечник из параллельного класса, мог над ним издеваться, доводить до слез своим кривлянием, но - никакой сдачи. Никакого противодействия. Да еще Алексей был не из кварталов многоэтажек, где все всегда со всеми, компанией, а настоящий одиночка - из собственного дома с окраины, с опушки черного хвойного леса.
      Лес он тоже не любил.
      Летом там на колючих черных елках было много паутины, которая так и норовила облепить глаза или даже залезть в рот. Было в лесу жарко и душно. Мошки и комары не давали спокойно посидеть в тени. А еще злые кусачие муравьи! Алексей однажды присел отдохнуть, не посмотрев. Потом прыгал, отряхиваясь от рыжих муравьев. Вот в книге про муравьев пишут интересно. А когда они щиплют тебя - это совсем не интересно.
      А зимой в лесу было холодно.
      Весной и осенью - сыро и грязно.
      Нет, он ходил с родителями в лес. С отцом - на охоту и рыбалку. С обоими - по грибы и ягоды. Вот только полюбить ловить маленьких рыбок или стрелять в птиц он так и не сумел. Не мог заставить себя даже просто снять рыбу с крючка. Папа не ругался. Он просто вздыхал, похлопывал по плечу - мол, ничего, еще всему научишься - и делал все сам.
      А теперь черный страшный лес вставал над Алексеем огромной стеной, загораживающей половину неба. Он оглянулся назад, где светился окнами теплый дом. Он верил родителям, так его приучили. И фильмы он смотрел самые разные. И книги читал. Так что - все ведь может быть. Наверное. Или нет?
      В тишине заурчали двигатели медленно ползущих машин, фары осветили угол дома. И тут же сверху из окна раздалась длинная пулеметная очередь. И что-то бухнуло на дороге. Цветные искры красиво полетели к небу. Опять бухнуло, уже сильнее, уже почти под самой стеной дома. Из второго окна, которое ниже, вылетел сноп огня, опять туго ударило по ушам.
      И Алексей побежал, взяв винтовку на грудь, как спецназовцы в кино, и отплевываясь от паутины, которая все-таки лезла в рот.
      ...
      Через три дня, говорил папа. Но это не значит, что ровно через три дня дядя Коля его обязательно найдет. Может, и позже. Ведь он сначала должен приехать к их дому. Потом, пока поймет, что случилось, потом пойдет искать Алексея. И не сразу найдет.
      Потому что Алексей шел и шел вперед, поглядывая на компас. Часть пути он прошел по скользкому глинистому дну ручья, промочив кроссовки и джинсы. Ничего, сейчас лето. Это не страшно. Потом он дошел до скального массива, возле которого они обычно заканчивали с папой свои походы на охоту. Слева оставалась река, значит, скалы надо обходить справа. А потом снова идти на север. Хотя... Ага! Они ведь тоже подумают, что он подумает, что надо обходить справа!
      Слева река билась о скалы, и местами Алексей проваливался по пояс. Было страшно, холодно, но спать уже совсем не хотелось. Выстрелы возле дома закончились впечатляющим бумом и настоящим фейерверком. Разве только цветы в небе не расцветали. Наверное, подумал Алексей, это боеприпасы взорвались. Раз у папы были пулеметы, значит, были боеприпасы. Тут он испугался за свои боеприпасы, выполз на берег и стал вытряхивать из карманов все, что ему дал папа. Спички оказались завернутыми в какую-то резинку. А патроны были в картонных коробках. Коробки совсем размокли, и он разломал их, порвал и выкинул в воду, чтобы не оставлять следов. А патроны протер рубашкой и рассовал по карманам на груди. Потом вспомнил, достал один и аккуратно зарядил винтовку. Смешно. Это он уже шел несколько часов по лесу, а оружие все еще было не заряжено!
      Вставало солнце, но оно еще было за скалами. Папа говорил, что днем двигаться не стоит, вспомнил Алексей. Он снова вышел к лесу, нашел самую большую старую ель, ветви которой почти лежали на земле, и заполз туда, в сухое и жаркое пространство. Пауков он уже не боялся, потому что очень устал. А клещи, которыми обычно всех пугают - они на самом деле на траве, а вовсе не на елках.
      И сразу уснул, обнимая свою винтовку.
      ...
      Второй день стал самым тяжелым.
      Это в первый он проспал полдня, потом нашел малинник и в нем долго возился, обирая осыпающуюся сочную красную ягоду. А потом вдруг вспомнил, уже объевшись, что в книжках малинник всегда - место кормежки бурого медведя.
      Как же он оттуда бежал на север! Как бежал! Учитель физкультуры был бы доволен, наверное. Только где сейчас тот учитель?
      Иногда Алексей останавливался и долго сидел, дыша тихо-тихо, через широко открытый рот, вслушиваясь в лес. Пару раз стрекозами над самыми верхушками деревьев пронеслись мотодельтапланы. Папа говорил, что его наверняка будут искать. Вот, ищут. Папа все правильно говорил.
      На самом закате он разжег маленький костерчик из сухих сосновых шишек, выкопав ножом небольшую ямку. Костер почти не давал дыма, и огня почти не было - был просто жар, на котором, надев на ветку, он поджарил несколько сорванных по дороге грибов. Он знал, какие грибы бывают летом. Это мама показывала ему. Алексей вспомнил маму и немного поплакал. Он не потому плакал, что ее убили. Он про "убили" просто так подумал, как в кино. Он просто плакал, потому что ему плакалось.
      "Глазки потеют", - смеялся в таких случаях папа.
     Вот, глазки сильно потели. И еще в них попадал легкий белый едкий дымок от костра. Глаза щипало, вот он и плакал.
      Ночью он спал. Потому что ходить ночью по лесу он еще не решался. Темнота его пугала, пожалуй, сильнее, чем неизвестные "они", от которых надо прятаться.
      А второй день был самым тяжелым. Тут не было умывальника. Не было туалетной бумаги, и это казалось почему-то самым стыдным. Алексей чувствовал грязь на всем теле. А на руки просто боялся смотреть. С такими бы руками мама ему - ох!
      Он вспомнил маму и пошмыгал носом, на ходу вытирая его рукавом куртки. Грибов больше не было. Да и тот случай был, наверное, просто везением. Ягод тоже не встречалось. Весь второй день он шел голодным. Тяжело шел. От дерева к дереву, стараясь очень далеко не уходить от реки. Потому что без еды прожить какое-то время можно, а вот без воды - совсем никак. Об этом он читал.
      И спать на голодный желудок было тяжело. Вернее, не спать, а лежать, вслушиваясь в лесные звуки. Треснул ли сучок? Слышно ли чье-то дыхание?
      И еще - холодно. Что это за лето такое, что так вдруг холодно?
      Он выполз на свет только на рассвете, когда красное солнце выглянуло из-за елок, и снова пошел. Ну, да. Не охотник он. И даже не рыбак. Но кушать-то надо. Потому что надо идти на север - папа сказал не останавливаться. А чтобы долго идти - надо много кушать.
      Так Алексей уговаривал себя, подбираясь с винтовкой наперевес к очередной полянке. На той ворковали типичные городские голуби. Только цветные какие-то. Коричневые. Он долго целился, примостив винтовку в развилку ветвей, потом, затаив дыхание, медленно-медленно потянул спусковой крючок. Щелкнуло, как ветка сломалась. Лес даже не заметил выстрела. Только голуби поднялись стаей, оставив одного на поляне.
      Алексей подождал еще немного, вслушиваясь. Вроде, никого рядом. Тогда он быстро выбежал, схватил птицу за крыло и тут же убежал обратно в лесную тень.
      Нож был очень острым.
      Кое-чему его папа все-таки научил: как потрошить, как осторожно вырезать самое горькое, чтобы не отравить мясо желчью. А ощипывать птицу он не стал. Сходил к реке, посидел в кустах на берегу, смотря то вверх, то вниз по течению, а потом под песчаными наносами накопал сырой тяжелой красной глины и завернул потрошеную птицу в нее, превратив в сплошной ком. Веточкой сделал два отверстия. Закопал в песок. А сверху опять развел маленький почти бездымный костерок, подкидывая в него шишки, и суша одновременно свои совсем расползшиеся кроссовки. Костер без дыма - это если не наваливать много веток. И сырого не класть. Надо положить около огня заранее, чтобы подсохло все. А потом просто подкладывать по одной.
      Полчаса он вытерпел. Он умел терпеть, на самом деле. Потому что был, как говорил папа, "дисциплинированный". Папа остался там. С мамой. А он должен все равно идти на север.
      Алексей стукнул рукояткой ножа по горячему глиняному кому. Еще раз, раскалывая на части. Внутри были перья и пух, а между ними вкусное распаренное белое мясо. И остатки костра и кости он снова закопал, накрыв ямку куском дерна. Посмотрел со стороны: если специально не искать - так и не заметишь!
      Ну, вот. Три дня, значит.
      Патрон в патроннике. Винтовка на груди. Теперь он пошел ночью. Папа говорил: можешь - иди. Вот Алексей и пошел. Теперь, подумал он, еды хватит. Было целых две коробки патронов. То есть, всего двадцать штук. Если осторожно и метко стрелять, может хватить на целый месяц. Ну, или почти на месяц. А дядя Коля уже приехал, наверное, и теперь разбирается со следами.
      Алексей улыбнулся. Вот пусть посмотрит, пусть попробует его найти. Это как игра, выходит. Он шел медленно, отводя от лица ветки, стараясь не наступить на сухой сучок.
      И вдруг впереди замерцал огонек. Костер!
      Алексей глянул на компас. Костер был прямо на север от него. Никто же не говорил ему, что нельзя посмотреть? Сначала он шел на цыпочках, потом пополз по-пластунски, держа винтовку, как спецназовцы в кино.
      Когда он приподнял голову, чтобы посмотреть из-за кустов, что там, на поляне, у костра, в шею сзади ткнулось холодное, и грубый голос сказал:
      - Лежать! Руки на затылок!
      Тут уже не поспоришь и не вывернешься. Со взрослым Алексей справиться вряд ли сможет. Он отпустил винтовку и дисциплинированно положил руки на затылок.
      - Ну, что, - сказал тот же голос, но уже нормальным тоном. - Тридцать километров. Три дня. Я же говорил, что Лёха - наш парень!
      - Дядя Коля! - он опять чуть не заплакал.
      - А кто бы еще? - подмигнул смуглый и веселый дядя Коля. - Пошли, путешественник. Будем еду есть, чай чаевничать и разговоры разговаривать.
      - А костер не заметят? - осторожно спросил Алексей, посмотрев на небо.
      - Уже нет, - вздохнул дядя Коля.
      И вот тогда он много всего объяснил. И насчет фамилии их - тоже. На самом-то деле они, то есть папа, мама и сын, были "вышними", то есть высокими, верхними. Там, на той стороне, махнул он рукой куда-то влево. А когда сюда перебрались, стали Вышенко. С ударением на второй слог, понятно? Такой там был язык, куда попали сначала. Ну, а уж когда переехали в этот город, а потом еще и меняли документы в связи с переездом, стали, как, ну?
      - Вишенка..., - сказал растерянно Алексей.
      Какой же он был тупой! Ну, конечно же! Так все легко и просто раскрывается!
      - А ты, дядь Коля?
      А он и его сестра, Лёхина мать, были Вохровы. А это еще проще - "в" - это вооруженные. "Охр" - охрана. Понимаешь, Лёха, Вохровы - они всегда рядом с Вышними. С Вишенкой, значит. Потому и родня. И если что - охраняем и помогаем. Вот он и приехал сразу, чтобы спасать и охранять.
      - А папа с мамой? - с замиранием спросил Алексей.
      - Ищем, - сурово ответил дядя Коля. - Найдем. А пока мы с тобой погуляем по этому прекрасному лесу. У нас с тобой будет долгое путешествие. Чтобы уже наверняка. Ну, ты понял, да?
      - Угу, - кивнул Алексей.
      ...
      - Чем питался?
      - Малину нашел, грибы... Голубя убил и зажарил.
      - Потрошил? Значит, у тебя, выходит, первый голубь, да? А у меня первым был петух. Не поверишь - петух! Мне было лет десять, и у нас был огромный и красивый петух. Просто огромный. Он был мне по пояс, представляешь? А когда раскидывал крылья, распушался и шел в атаку - о-о-о! Я его боялся дико. И однажды попался. Он просто гонял меня - животные чувствуют страх, все животные. Не только собаки там разные или волки. Вот, петух этот чувствовал, что я его боюсь. И когда я приходил из школы, то бежал к крыльцу со всех ног. А он - за мной, взлетая иногда на скорости. Ужас... Чего смеешься? Знаешь, как страшно, когда петух?
      Алексей зажимал рот, но все равно смех вырывался наружу. Дядя Коля - убегающий от петуха!
      - ...И попался. Как-то так повернулся неудачно. Или вошел во двор, не посмотрев, задумавшись, что ли. А петух как подпрыгнет! И клюнул меня прямо в лоб. Вот, даже шрам остался.
      Он нагнулся, и в колеблющемся свете костра показал на точку между бровями.
      - Это он так клюнул. Так вдарил, что кровищи было - ух, сколько. А еще он сломал себе клюв о мою черепущку, и кончик ключа вышел только потом. Вот шрам и остался.
      - А я думал, это на войне..., - Алексей подул на кружку и отхлебнул горячий сладкий чай, пахнущий какими-то травами.
      - На войне рана сюда - это смерть! Ты что, парень! Без каски на войне просто нельзя. Но мне было десять, у меня лила кровь, петух гнал меня до крыльца... А на крыльце стоял отец и курил. Он просто стоял - и курил, представляешь? Ничего не делал, но петух сразу стал маленьким и боком, боком убрался за сарай. А отец посмотрел на меня, посмотрел, а потом вздохнул, и из-за двери вытащил топорик. Это был мой собственный топорик, я его точил всегда сам. Хворост порубить, растопку приготовить - это моя работа была. Вот, он мне топор дает и говорит, иди, мол, сын, и принеси мне своего первого петуха. Понял, да?
      - И ты зарубил петуха?
      - Это был бой, парень! Настоящая битва, как в страшном кино! Я гонялся за ним, и теперь уже он убегал от меня. По всему двору перья... А на крыльце стоял отец и смотрел. Мы потом этого петуха долго потрошили, ощипывали, обварив кипятком. Потом рубил его на части. Потом еще варили. Долго варить пришлось - он же не цыпленок. Мама тогда сильно ругалась на нас. А мы только подмигивали друг другу, когда ели этого петуха.
      ...
      - Да нормальный пацан у вас - Лёха! Мы с ним и охотились, и рыбачили. Он из книг много полезного вынес. Ну, и вы все-таки кое-чему научили, конечно. Я тут приврал немного, но ему было приятно, - рассказывал дядя Коля, пока Алексей отмокал в горячей ванной после бурной встречи с родителями. - А чем это вы тут так бахнули? Он рассказывал, самый настоящий бой был?
      - Я сам все сделал, - гордо сказал папа. - Что, зря меня в армии учили, что ли?
      ...
      Первого сентября, как обычно, Алексей шел в школу. Шел спокойно, посматривая по сторонам и присматриваясь к прохожим. Папа и мама живы - это хорошо. Охрана всегда где-то рядом - тоже. Но береженого, как говорил дядя Коля, бог бережет. Надо быть готовым ко всему.
      - О! Пацаны! Кто идет! Лёшенька! Наша вишенка! - гнусаво завопил кто-то за спиной, кривляясь. - Эй, толстый!
      Алексей мягко развернулся на одной ноге, шагнул на не ожидавшего встречного движения парня из параллельного класса, резко, как учил дядя Коля, выставил вперед вторую ногу. Пацан тут же сам въехал в нее и кубарем покатился на дорогу под дружный смех школьников. Вскочил, кинулся было, да еще и за ним подтянулись друзья, недовольно крича что-то.
      Но вдруг с забора спрыгнул второгодник Мишка и спросил:
      - А чего это вы тут все на одного? - и свистнул.
      И еще трое одноклассников встали с ним рядом.
      - Это, между прочим, мой одноклассник, - сказал Мишка. - Как там тебя... Э-э-э...
      - Алексей, - серьезно сказал Алексей и протянул руку.
      - А я, значит, Михаил, - сказал Мишка. - Ну, что, сядем вместе?

Вооруженный народ

      В духоте и толкучке тесной очереди голоса сливались в монотонное жужжание. Никто здесь не говорил громко. Вполголоса переговаривались с ближними в очереди:
     - А какие еще документы требуют?
     - Паспорт, вроде...
     - И все? А военный билет или там справки какие-нибудь еще нужны?
     Очередь, когда в ней стоят одни мужики, всегда негромко разговаривает.
     Это женская очередь - молчаливая. Женщины рассматривают друг друга, то есть враг - врага. Такое у них всегда выражение лиц, что все в очереди - их личные и непримиримые враги. И все только и ждут, чтобы кто-нибудь открыл рот. Ох, тогда они выдадут всю информацию, что думают и знают об этих ничего не понимающих и ничего не знающих понаехавших глупых телках! Вот если очередь "смешанного типа", то есть в ней и мужчины и женщины, то тогда женщины разговорчивы и улыбчивы. Они расцветают и показывают свою красу и мудрость на сером фоне остальных ничего не знающих и не понимающих, да еще и понаприехавших и понаостававшихся с каких-то странных причин, да и ноги у нее кривые, кстати, а грудь-то, грудь... Нет, ты на меня погляди! Я, вон какова, и как красиво говорю! Правда как раз мужики в этой очереди, когда с женщинами, чаще отмалчиваются и смотрят понуро куда-то в сторону. Ничего не понимают они в настоящем стоянии в очередях!
     А когда в очереди нормальные мужики...
     Тут вот однажды была такая очередь в местном участке. Стояли за штрафами от дорожной полиции. Так все душевно было, с улыбками. И даже парень голубоватый какой-то и прилипчивый не вызывал неприязни. Он бегал вдоль очереди и все пытался узнать, что ему будет за нарушение:
     - А что было-то? - лениво переспрашивали мужики.
     - Да превышение сильное.
     - Ну, превышение - это тебе штраф, значит. Но тут все зависит от скорости. Ты что там натворил?
     - На Миклухо-Маклая дал сто восемьдесят!
     - Ого! Ночью, что ли? Там же вечно пробка...
     - Не-е, днем… Так я же по встречке!
     Посмеются мужики добро, попугают пацана санкциями, и двинутся дальше на человека. Так по шагу, по шагу, каждый и получит, что заслужил.
     И тут вот одни мужики стоят. Что, кстати, довольно странно. Потому что у нас все же равноправие полов, и никто не запрещал женщинам тоже приходить. Но здесь, видимо, все дело в мужском менталитете. Это же как - услышать такое, и не прийти? Да ни в жисть! Вот и стоит, волнуется длинная плотная очередь. По лестнице стоит, в холле топчется, на улицу хвост высунулся, да и там в три ряда стоят и посматривают, чтобы никто вперед не проскочил. Хотя, если вдуматься, чего бояться, чего дергаться? Должно всем хватить. Это ведь тоже объявляли и по радио и по телевидению. Говорят, на пять лет запасы есть.
     - А выпускают обратно где?
     - С той стороны, через второй, через автогараж. Иначе бы тут такой водоворот был - что ты!
     Ну, да. Это они правильно. Это туда стоишь с пустыми руками. Ну, то есть, с документами, да пара пакетов пластиковых в кармане на всякий пожарный случай. Мало ли, что, да потому что. Вон, пацаны, кто поспортивнее на вид, даже с рюкзаками пришли. Перешептываются - сразу видно, одна компания. Только зря это они. Все равно будут давать всем одинаково. По справедливости и по закону.
     У дверей снаружи стоят два "полицая" в новой уже форме, в броне и с автоматами. Это чтобы не допустить "эксцессов". А в холле уже все местные были в зеленом и в камуфляже. Там уже армия всем командует. Там все привычное: "товарищ майор", да "товарищ прапорщик". А к этим, снаружи, как обратиться? "Господин полицейский"? Да, ну... Лучше у мужиков спросить.
     - Так это точно, что только паспорт - и все?
     - А что еще надо? Им же сейчас - чем больше выдать, тем лучше. Это как план такой. Еще, может, и наградят. Или премию дадут. Запишут только - и все.
     - А-а-а... Так все-таки запишут?
     - Не, ну ты подумай! Это все равно, что деньги тебе дать просто так. Вроде как от государства в пользование. Чисто на доверии. И что, даже не записать - кому и сколько? Это ж тогда такие злоупотребления будут!
     - Ну, да... Ну, да, конечно...
     Очередь движется. Не так, чтобы быстро, но шаг за шагом, шаг за шагом, покачиваясь, переваливаясь, как пингвины, проходит сквозь распахнутые настежь двухстворчатые двери между "полицаями", потом вверх по лестнице - вот нафига это еще и вверх-то? Могли бы и внизу все устроить!
     - А там у них вся канцелярия. Так что ящики вверх таскают, а потом уже выдают.
     Вдруг колыхнулась толпа, пробежал шепоток, и откуда-то сзади сразу раздалось недовольное:
     - По сотне в руки! По сотне! Не давать больше! А то не хватит больше никому! По сотне!
     Впереди решетка с окном и оцинкованным столом-подоконником.
     - Паспорт?
     - Вот.
     Паспорт передается прапорщику, который записывает в толстую книгу все данные. Сержант выдает автомат, два магазина и отсчитывает пять пачек патронов.
     - Распишитесь! Следующий! Паспорт? Э-э-э... Не пойдет. Прописка не наша. А надо - по месту жительства.
     - Так я тут и живу! Вон, через дом квартиру снимаю. И работаю тут. И у меня еще вот что есть!
     Военный билет офицера запаса кладется рядом с проверенным и отложенным в сторону паспортом.
     - Товарищ майор - тут вот...
     - Ну, - высовывается из двери кабинета взмокший раскрасневшийся майор предпенсионного возраста. - Чего тут?
     - Так - вот, значит...
     - И что теперь? Призовут если – там уже и выдадут, как положено. Никаких, то есть, проблем. А так - как по закону. По месту постоянной регистрации. Все-все. Не задерживайте, гражданин!
     И сзади уже шумят и отпихивают в сторону. Смотрят уже, как в той, в женской очереди. Ишь, понаехали. Так ведь никому никогда не хватит!
     ...
     Через неделю, специально выпросив под такое дело отгул, съездил к себе. Там тоже очередь. Вроде и город-то маленький, а - очередь все равно. Но короче, это правда, и не такая плотная. Пролистали паспорт, сунули старенький потертый АКМ, магазин и две пачки патронов.
     - А чего так мало? В Москве так по сотне давали!
     - Вот в Москве свою сотню и получай. А у нас - сколько есть. По списку. Следующий!
     ...
     Еще пару месяцев мужики ходят с серьезными задумчивыми лицами, перемигиваются, шепчутся в углах о своем, мужском, о железном. Сговариваются, куда и как, если что. Толкуют: «Ничо-о-о… Это им тут не Африка. У нас здесь леса, тайга. Партизаны, мля! История!». С женщинами разговаривают поощрительно и чуть сверху. Женщины все понимают и интенсивно жалеют мужчин. Они заранее боятся. Но пока не объявили "положение", и на работу все равно ходить надо. Кто поумнее, выбрали весь отпуск и все отгулы. Руководство отпускает без разговоров - им и самим бы куда уехать на эти дни, да только нельзя. Начальство - оно, как капитан на корабле. Сначала отпусти всех своих, а потом уже и сам прячься.
     ...
     Все начинается как-то сразу и без предупреждения.
     То есть, сколько уже можно предупреждать-то? Три месяца прошло с того объявления - все вдруг и началось. Ночью город трясет от взрывов ракет, а утром все небо в дыму, и не работает радио и телевидение. Транспорт тоже не работает, поэтому все сидят дома и ждут. Чего ждут?
     Мужики снова чистят и смазывают полученные автоматы, еще и еще раз набивают магазины, складывают в угол у двери рюкзаки с запасом продуктов. В магазинах около дома все резко подорожало. Даже самая простая вода. И кругом стоит полиция в касках и с автоматами. Это против возможных "эксцессов". А то, говорят, в провинции мужики с автоматами устраивали разборки на заправках и в магазинах. У нас, вроде, пока тихо в этом отношении. И следующая ночь такая же бессонная и шумная. И еще одна. А потом как-то вдруг и сразу на улицах оказывается чужая техника, и по самой середине идут елочкой, как и нас учили, только в не нашем камуфляже, с не нашими черными автоматами в руках. Где-то вдалеке постреливают. Жены оттаскивают от окон любопытствующих мужей и детей. Город притих.
     А еще через пару дней включается и телевидение, и радио. И Интернет вдруг «оживает». И там везде говорят одно и то же. Что все в порядке, что старая прогнившая власть сметена общенародным восстанием, поддержанным международными силами безопасности. И что теперь опять все будет, как всегда. То есть, бояться нечего.
     Цены в магазинах стали еще выше, а полицию нашу сменили голубые каски. Они на танках и БТР - на каждом перекрестке. Смотрят сверху сквозь черные очки, разговаривают непонятно, смеются...
     Объявляют теперь, чтобы сдали полученное от прежней коррумпированной власти оружие. За каждый сданный автомат с комплектом боеприпасов - десять тысяч рублей. Не великое богатство, конечно. Но ведь все же не отнимают, а дают!
     Принимают оружие не в военкомате - на его месте аккуратная круглая воронка. На площади, где по праздникам устраивают продуктовую ярмарку, стоят грузовики, в которые навалом, без всякого уважения, кидают наши автоматы. За столами сидят наши же, только уже в другой форме. Принимают по счету, проверяют по книгам. Выдают каждому две розовые бумажки. Мужики отходят, переговариваются негромко. Очередь подходит:
     - Паспорт! - быстро листает. - Так, это тебе по месту прописки. У нас тут все по счету...
     - А может, договоримся? А? Ну, куда я теперь поеду? Время-то вон какое…
     - Сержант, сэр, зис стаппид рашен спик эбаут...
     - Нет-нет, все. Ухожу!
     - Блин... Понаехали тут. Олрайт, сержант, сэр!
     ...
     В Можайске за автомат дают всего пять тысяч.
     - В Москве, говоришь, десять? Ну, и сдавал бы в своей Москве, - говорит усталый прапорщик в старой зеленой форме.
     - А, что... Бои-то какие были, нет? - спрашиваешь осторожно.
     - Какие бои, парень? Вот с этим? - он пренебрежительно кидает автомат в пыль, в кучу таких же у бетонной стены. - Это только сами себя если. То есть, если сами с собой.
     ...
     На работе очередная запарка. Не все вернулись из отпусков. И начальства нет. Оно где-то в Испании, на курортах. Говорят, в связи с ухудшением экономического состояния, всем срежут зарплату на треть. А кто не доволен - в новую администрацию жалуйтесь. Это вам не при прежнем режиме. У этих, говорят, все строго. Все на учете и контроле.
     По ночам по улицам ходят пятерками патрули сенегальцев. Или нигерийцев - не понять. Ночью из окна глядеть страшно. Как будто форма серая сама по себе движется. Рук и лиц не видно - такие черные.
     Мужики в курилке переговариваются солидно, что вот если бы как в сорок первом, так, может, успели бы. А так - ну, как тут воевать? Если – раз, и уже все?
     - Вам же оружие давали! - взвивается курящая с ними молодая кудрявая девчонка. - Вам же доверяли!
     - И что? Я теперь должен из своей квартиры по танкам из этой пукалки стрелять, что ли? Потому только, что оружие мне выдали, да? Ты потом моих детей кормить будешь, прошмондовка? - зло ругается сосед по лестничной площадке.
     - Иди, иди, дура малолетняя! - подхватывают остальные. - Ни хрена не смыслишь в военном деле - а туда же! Оружие... Да разве ж это - оружие...
     - Но все же по десять тысяч дали, - вспоминает кто-то.
     - В провинции – всего по пять, - поправляешь.
     - Ну, все равно. То есть, не совсем уж мусор, выходит. Все-таки что-то стоит и такое оружие.
     - И что?
     - Да так, ничего.
     Объявляют, что скоро будут новые выборы. Призывают к политической активности и поддержке демократических изменений в стране. Фамилии в списках все знакомые...

Время - деньги

     Вместо эпиграфа, из общения в сети:
     "Как было бы здорово, если бы бездельники могли бы продавать свое время."
     "Как и все ценное, время проще отнять, чем найти. Пойду, попробую отнять немного времени у других."
     
     - Висит на заборе, колышется ветром..., - напевал сквозь зубы Алик, намазывая клеем очередное объявление.
     Работа, которую ему помогли найти знакомые по компьютерному клубу ребята, занимала всего один день в неделю, если посчитать именно и непосредственно рабочее время. Остальные часы дня и ночи можно было играть в стратегии или начать снова "Сталкера", или хоть свежего "Ведьмака". А еще были старые проверенные "Фоллаут" в подарочном издании, обе-две в одной коробке. А еще были "Might&Magic", где одно прохождение занимало как раз неделю упорного сидения за компьютером. Еще был Интернет и общение в форумах. Там надо было поддерживать свой рейтинг постоянными выступлениями. Приходилось соответствовать. Вон, даже как-то сценарий, то есть план игры старой "Цивы" описал...
     Правда, за игры и за умение в них играть не платили. А кушать и хоть как-то одеваться было надо. Организм человека еще не научился подпитываться из сети. А было бы здорово. Вот она - Нобелевка! Включился в сеть через специальный адаптер – и сиди у компьютера, не поднимаясь!
     Алик клеил на столбы и заборы объявления, в которых предлагал свои услуги простым лузерам. Он действительно мог поставить систему, установить пиратский офис, настроить выход в Интернет, показать, где и чего скачивать на торрентах, настроить аккаунт в Одноклассниках, в ВКонтакте и в LiveJournal. Он даже умел в обычном Блокноте писать на стареньком «аштемеэле» простенькие веб-странички. Даже если понемногу, по чуть-чуть - все же добавка к зарплате. Хоть на «дошираки» хватит. С пивом, кстати. «Доширак» с пивом - самая настоящая программерская еда. Хотя он сам, конечно, никакой не программер. Он просто продвинутый юзер. Но если кто чего не умеет, а ему как раз не в падлу – так вот пусть платят.
     Пока он клеил на досках объявлений в своем дворе, чувствовал себя почти монополистом. Его бумажка белой заплаткой сразу выделялось издали. А вот когда перешел к метро... Тут таких же, как он, было полным-полно. Все столбы были оклеены разноцветными и разными шрифтами выполненными подобными же объявлениями. Глаз зацепился за соседнее:
     "Время - деньги! У вас есть свободное время, но нет денег? Мы поможем вам! Никакой работы! Никаких условий! Просто продайте ваше свободное время нам!"
     И внизу, на «вермишели» контактов, не телефон, а адрес электронной почты. Не для каждого, выходит. Для опытного юзера. Для того, кто понимает, как сам Алик, например.
     Подобных объявлений, где предлагали занять свободное время работой на телефоне или в Интернете, было много. Но там ничего не обещали, зато требовали сидеть в И-нете и впаривать всяким лохам разную непонятную мутотень. А тут - "никаких условий", "никакой работы"...
     Алик приклеил свое объявление рядом, а потом оторвал квиток с электронным адресом от "времяденег". За спрос денег пока не просили, значит, можно спросить, что у них и как.
     Дома, только скинув куртку и ботинки, он тут же прошел к никогда не выключающемуся компьютеру. Он, кстати, и лузерам разным всегда объяснял, что компьютеру хуже, когда туда-сюда его гоняешь. То включишь его, то выключишь - вот тебе и сбои в системе, и ошибки разные. А электричества в спящем режиме он практически не ест.
      Не успел отправить письмо по указанному в объявлении адресу, тут же замигал значок мэйлера - пришел ответ. Они там, что, сутками работают, что ли?
     В открытом ответе предлагалось заполнить небольшую анкету и приехать через день за банковской карточкой, на которую будут перечисляться деньги за купленное свободное время. Говорилось и о расценках. Конечно, прикинул Алик, если бы в эти часы работать, то заработал бы он не в пример больше. Но эти же предлагают именно получить - не работая! За то время, в которое как раз не работаешь. Все равно же пропадает оно в играх и в ленивом валянии на кровати. Потому что даже на пиво, чтобы с друзьями посидеть, поболтать в реале, сейчас как-то вот не всегда хватает.
     Через два дня Алик вышел из офиса фирмы "Время - деньги!" и свернул к первому же супермаркету. Он ничего не собирался покупать. Вот еще - тащить что-то из такой дали на другой конец города! Он просто нашел ближайший банкомат, сунул в подмигивающий зеленым огоньком порт новенькую пластиковую карточку и выбрал опцию "Получить отчет". На карточке были деньги. Не великие, но - были! То есть, договор был исполнен. Сам договор он уже сложил вчетверо и засунул в карман. Туда же теперь отправилась и карточка.
     Сегодня он не успел пройти очередной этап игры. Ну, это было понятно. Времени-то свободного оставалось меньше.
     Он пока продал только один час в день. Действительно, что такое один час? Так, мелочь... Было в сутках двадцать четыре часа, стало – двадцать три. Даже и не заметно почти. А если прижмет, подумал Алик, так можно просто на час меньше спать. Хотя, что там может прижать? А денежки-то - вот они.
     Через две недели он снова был в уже знакомом офисе. Две недели он прикидывал и так и этак. Планировал, рассчитывал, рисовал в Excel сложные таблички. Получалось, что на жизнь - на еду и питье - ему вполне хватало. Одного часа в день хватало на то, чтобы раз в полгода купить новые джинсы или еще какую-то одежку. Ну, или ботинки - но реже. Ботинки все же были дорогие. Хотелось купить настоящие Мартенсы. А вот если отдавать сразу часа четыре... Он еще раз перед выходом перепроверил расчеты: все точно. Если продать четыре часа в день, можно было спокойно покупать давно желаемый навороченный ноутбук. И даже могло остаться на цифровую камеру.
     Еще через два месяца Алик понял, что ему, в принципе, нужно время только для сна и для работы. Ну, там, перекусить еще, по магазинам сбегать. А так-то, в принципе, он же этот, как там бабушка в детстве ругалась - бездельник. В неделе, он посчитал, 148 часов. На работу надо отложить сорок. Пусть пока эти часы не заняты, но вдруг будет калым какой? Еще сорок отложить на сон. Меньше спать можно - но тогда целый год придется недосыпать. Тяжело. Ну, и часов двадцать - на всякие прочие попутные дела. Вот, выходит, можно спокойно продать семь часов ежедневно.
     Договор подписывался на год. И деньги перечислялись на карточку все сразу за годовую норму времени. Ему умно и подробно объяснили в том офисе, что это необходимо для планирования и правильного распределения ресурсов.
     Через месяц Алик заметил, что просто ничего не успевает. На форумах его рейтинг опустился ниже плинтуса. Новые игры он не мог посмотреть, потому что времени на это не было. С друзьями собраться, по пиву сообразить - деньги теперь были. А вот времени - нет. В кино, опять же...
     А еще у них на работе появилась Маша. Рыжая, энергичная, веселая, вся как на пружинках постоянно, все время куда-то торопящаяся. Ей, она говорила, тоже не хватало времени. Вот бы - говорила она - часов тридцать в сутках! Вот тогда – ого-го! Или клонироваться, что ли – смеялась.
     Алик хотел пригласить ее на концерт. Но так получалось, что и ей некогда, и ему некогда. Он вообще ничего не успевал, кроме как сходить на работу и вернуться домой, чтобы перекусить и поспать. Новый ноутбук и новая камера так и стояли на столе в картонных непраздничных коробках. Он даже не установил другую систему! Не поковырялся в драйверах!
     Ну, вот, совершенно не было времени.
     А когда Маша как бы случайно намекнула, что у нее кончается какой-то там курс, и теперь со следующей недели будет немного больше свободного времени, Алик не выдержал и кинулся во "Время - деньги!". Офис их переехал на второй этаж, расширился. Внизу, где раньше был офис, теперь был кассовый зал, где можно было продать свое время "по-быстрому". Там цены были совсем смешные.
     Сначала Алик попытался отказаться от одного из договоров. Но ему показали на пункт в договоре мелким шрифтом. И спросили еще участливо: вы деньги полностью получили? Алик понял, что тут ничего не выторговать. И решил тогда прикупить немного времени. Ну, подумал он, час в день хотя бы. То есть, по часа три пару раз в неделю - как раз на свидание. На кино или там на театр какой-то должно было хватить.
     Однако выяснилось, что всех его заработанных денег на час в неделю просто не хватало.
     - Это сколько же у вас стоит один час? - поднял, было, он голос, но тут же успокоился, когда ему показали на световое табло.
     Действительно, продать свой час стоило дешевле раз в десять.
     Алик вывалился на улицу, понимая, что опять, опять и опять не успевает ничего сделать. Кстати, он глянул на часы, сегодня ему из-за этого придется меньше спать.
     Ну, спать-то он мог просто сразу после работы. Завтра, например. Так бы и отоспался, что...
     А вот как быть с девушкой? Со свиданием тогда - как? Кино, театр, концерт, ресторан? Ну, и все такое прочее? Как?
     Алик брел домой, чувствуя, как утекают минуты, отпущенные им на сон.
     - Брат, дай закурить, а? - раздалось откуда-то снизу.
     На бордюрном камне сидел, покачиваясь, местный нищий в замусоленном тряпье.
     - Курить нет..., - начал Алик.
     А потом вдруг его озарило:
     - А вот денег дать могу!
     - Денег? - заинтересовался, вставая, нищий. - Давай!
     - Не просто так!
     - Дак, у меня же нет ничего..., - потряс он полами непонятной одежды.
     - Паспорт - с собой?
     - Паспорт не дам, - строго ответил нищий. - Я без паспорта - кто? Никто, бомж вонючий...
     - А так ты кто? - начал было закипать Алик, но потом остановился. - Не паспорт, время мне твое надо, понятно? Почем ты мне свои лишние часы продашь?
     - Лишние? Какие они лишние? Я за час, знаешь, сколько могу бутылок найти?
     - Так ты скажи, сколько ты хочешь за один час в день. А там, глядишь, и сторгуемся.
     - Стольник, - пошамкав губами, выдал нищий.
     - Ага, стольник за час. Это, если за год - тридцать шесть тысяч пятьсот рублей. Согласен? Продаешь?
     - Это как выходит, почти полторы штуки по старому курсу? Наликом, что ли? Продаю!
     - Пошли! За мной!
     Алик привел нищего в фирму - на нижний этаж, в кассовый зал. И там они подписали договор, предъявив свои паспорта. С Алика взяли комиссионные - десять процентов. Итого, выходит, сорок тысяч без малого он теряет... Зато – целый час! Каждый день – лишний, такой нужный ему, час!
     - Вы согласны с условиями договора? А вы? - вежливо работал с ними, не обращая внимания на вонь от засаленных лохмотьев, менеджер. - Подпишитесь здесь и здесь. Вашу карточку, пожалуйста.
     Он быстро обналичил указанную сумму, снял проценты, выдал квитанцию. Нищий, мотая восхищенно головой, унесся к магазину, поддерживая одной рукой карман с деньгами.
     - Поздравляю, - серьезно сказал менеджер. - Очень удачная сделка. В денежном выражении.
     Алик побежал домой - пора было ложиться спать. Завтра у него будет уже на час больше.
     А проснулся он от холода.
     - Бр-р-р, - вздрогнул он. – Это как?
     Светало. Алик стоял в туманном сыром парке, с недоумением оглядываясь по сторонам. Ноги сами несли его по откуда-то известному и постоянному маршруту. Вон там, присел он, заглядывая под лавку, всегда были бутылочки. И вот там - тоже.
     Что за черт? Нафиг ему сдались эти бутылки? В такую-то рань?
     Он достал мобильный и дозвонился до службы поддержки "Время - деньги!".
     Вежливый голос объяснил, что в такую рань, потому что потом Алику надо идти на работу. А час, который он получил, занимал у продавца своего лишнего времени именно сбор бутылок. Потому и такой дешевый он оказался, этот час. Со временем, конечно, можно будет адаптироваться, как-то перепрофилировать... Но - со временем. А пока – только так.
     Это что же выходит? Ноги таскали Алика по парку, а он размышлял. Выходит, брать надо у чистого, у культурного, значит, эти часы. Но тогда будет во много раз дороже. А таких денег у него просто нет. Потому что продавать свое время - всегда дешево. А покупать – это всегда дорого.
     Украсть? Он задумался... Интересно, а как это – украсть время? Вот разве - отнять? Откуда-то в руке оказалась бутылка, и он, почти не задумываясь, опустил ее на голову проходящего мимо какого-то слишком раннего клерка с дипломатом в руке. Тяжелый клерк. Еле утащил его в кусты. Паспорт во внутреннем кармане у него был. Алик позвонил, сообщил паспортные данные свои и лежащего без сознания "клиента", и честно сказал, что отнимает нужное ему время. Вышло, что отнять можно целых два часа. Но не больше. Это, мол, столько им «законники» разрешили. То есть, из внутренних дел.
     Ну, два часа у культурного "клиента" - все же лучше, чем час у нищеброда. А тот час надо продать. Хоть за рубль – но продать. Обязательно продать. Хватит утренних пробежек по парку!
     Он еще позвонил в травмопункт. Сказал, что тут человек упал и голову расшиб. И побежал на работу.
     На работе сказал Маше, что и у него с завтрашнего дня появилось время.
     ...
     А утро встретил в отделении милиции.
     - Ну, что же. Вот ты нам и попался, - улыбался круглощекий розовый лейтенант, сидя за столом. - Сам все расскажешь?
     - Да не бил я его! Он сам упал!
     - Э-э-э... Не понял... О битье-небитье - это тебе в другой отдел, не по нашему профилю. А мы здесь по квартирным кражам.
     - Я могу сделать звонок?
     - Адвокату своему, небось?
     - Нет-нет!
     - Ну, звони...
     ...
     - А что вы хотели? Все точно по договору. Что берете - то и получаете. Уронили вора, отняли пару часов - вот вам воровские часы. Купили час у нищего - собирайте бутылки. Свои-то часы вы продали дороже. Свои, чистые, сытые, ленивые, у компьютера...
     ...
     На новенькой растяжке над проспектом под ветром кувыркалось яркое:
     "Время - деньги! Мы платим деньги за ваше время!"
     

Выше - ничего

      Для последней книги гения всех времен и народов была изготовлена специальная бумага, на которой была видна как сквозь туман фактура дерева. Обложку делали вручную из кожи молодых козлят. После дубления и выделки на нее наносили специальное юбилейное тиснение. Говорят, штамп был уничтожен в присутствии комиссии сразу после изготовления последней обложки. Все экземпляры книги были номерными. На каждом стояла собственноручная подпись председателя комиссии, принимающей тираж. Ни одна книга не попала в книжные магазины и не была продана с рук из-под полы. Гений завещал, и завещание его было выполнено. Все книги разыгрывались в прямом эфире. Каждый увесистый томик после шума, сопровождавшего выигрыш, паковали в непрозрачную черную пленку, опечатывали и вручали курьеру. Никаких почтовых услуг - только курьер, только из рук в руки!
      Иванов Василий Васильевич участвовал в розыгрыше чисто из принципа. Он не был поклонником творчества гения. Он вообще читал только фантастику и еще иногда, когда просто скучно было, детективы. А всякие там букеры-шмукеры он не признавал. Но тут - это же такой подарок можно сделать! У него как раз была кандидатура на такой подарок, и поэтому Василий Васильевич отвечал на все задаваемые вопросы, нажимал нужные кнопки, поднимал руку, кричал - делал все то, что предлагалось сделать участникам розыгрыша.
      Сигнал входящего вызова был незнакомым: телефон выводил какую-то классическую мелодию.
      - Да? - он боялся оторваться от экрана, на котором как раз паковали очередной том.
      - Уважаемый Василий Васильевич, - раздался приятный женский голос. - Комиссия по розыгрышу сообщает вам приятную новость: вы выиграли экземпляр книги нашего гения под номером девятьсот девяносто девять.
      Он уже не слушал, а кричал, подняв вверх руки, потому что как раз то же самое прямо сейчас говорили с экрана телевизора, и его, его выигранную книгу заворачивали, опечатывали и передавали суровому курьеру, затянутому в жесткую черную кожу с блестящими заклепками.
      К вечеру, предъявив все возможные документы и повертевшись перед курьером в фас и профиль, Василий Васильевич получил в свои руки увесистый пакет.
      Ну, вот...
      Сбылась, значит, мечта идиота.
      Может, самому полистать? Ну, чтобы потом была общая тема для разговора?
      Василий Васильевич налил себе полстакана виски, сел в удобное мягкое кресло, включил торшер и аккуратно взрезал ножницами черную пленку. Тяжелый том выскользнул как будто сам и мягко упал на его колени.
      Да-а... Красота.
      Василий Васильевич повертел в руках этот шедевр полиграфического искусства. Ничего лишнего. Никакой современной яркости цветов. Приглушенный коричневый. Залитое черной краской тиснение. Острый запах свежей книги.
      Он чихнул и открыл первую страницу.
      Нахмурился, перелистнул, потом стал листать все дальше и дальше... Наконец, отбросил книгу в угол и кинулся к телефону.
      - Послушайте, - ответили ему спокойно на все вопросы, возгласы и невнятные междометия. - Есть вершина искусства художественного. И вы его знаете, потому что участвовали в нашей викторине. Так?
      - Ну, есть, этот, "Черный квадрат", да.
      - А эта книга - вершина искусства писательства. Понимаете? Краткость - сестра таланта. Помните такое? Чем короче и яснее, тем ближе к гениальности. И вот эта книга - высшая точка самовыражение нашего гения. Она прекрасна. Она великолепна. Она не такая, как у всех остальных. Над ней можно сидеть не часами, а годами!
      - Но там же нет ничего!
      - Мы же с вами грамотные люди. Так? Вот и довообразите себе. Понимаете, просто довообразите. Все, что угодно. Это книга... Она, понимаете ли, обо всем сразу. Такая она получилась у нашего гения... Выше этого - ничего.

Гаврюша и Миха

     Мы с братом пошли на рынок - нас мама послала. Утром, говорит, пораньше, чтобы не слишком жарко было. В каникулы подняла нас рано утром - и на рынок послала.
     Хорошо еще, что не меня одного. Вот тогда было бы по-настоящему обидно. А вдвоем совсем почти не обидно. Потому что жарко обоим. И не выспались оба, хмурые с утра поэтому. Но мама не стала ничего слушать, никаких возражений и прочих звуков. Она у нас - ого-го! Ее даже папа слушается, когда она так начинает говорить. А она именно так и сказала:
     - На рынок! Быстро! А то вернется отец, а у меня еще не готово ничего!
     И мы даже забыли ответить, как обычно:
     - Ну, ма-ам, ну, прямо вот в каникулы, ну, ты чего...
     А просто повернулись и пошли. Вдвоем. Вот так она нам сильно сказала, что даже и не подумали спорить - а повернулись и пошли. Даже без завтрака.
     Когда мы уже повернули за угол, Миха дернул меня за рукав:
     - Чего молчишь-то?
     Миха у нас вообще-то младший. Я - старший. Это у нас все знают. Правда, ростом мы одинаковы, а некоторые даже путают в лицо, но все равно я родился раньше, пусть и всего на несколько минут. А это значит, по закону если, что все хозяйство останется потом мне. А Миха может тогда остаться со мной, если захочет, а может идти в службу. Но я думаю, что ему можно будет остаться. Потому что - ну, как я без брата? Вот сейчас на рынок идти в одиночку было бы гораздо хуже и в сто раз обиднее. А вдвоем, вроде, нормально.
     - Ну, чего молчишь?
     А чего говорить, когда уже вон он - рынок. Я дал Михе корзину, а сам считал деньги, расплачиваясь. На самом деле, Миха считает ничуть не хуже меня. Честно говоря, даже лучше. Совсем немного лучше. Но я старший, а поэтому деньги всегда у меня. И спрос потом с меня будет, если что.
     Мы купили круглый теплый хлеб у пекаря, потом густой желто-белой сметаны, еще крынку свежего молока - папа любит молоко - и большой кусок сыра. Тут уже Миха мне подсказывал, какой сыр лучше. Я лично люблю сладкий, коровий, а Миха всякий сыр любит. Он про сыры много разного знает, и на вкус сразу определяет даже время созревания. Он сказал, чтобы взяли сегодня козий, белый с голубыми прожилками. Ну, правильно. Такой родители как раз любят. Но зато мы еще поторговались, пока по сырам ходили, и осталось чуток денег. Мы переглянулись с Михой молча, и пошли опять к пекарю. И он нам дал по сладкому маковому бублику. Это было справедливо, я считаю, потому что завтрака же у нас не было. Хоть и каникулы...
     Потом мы побежали домой, потому что солнце уже было высоко, а это значило, что папа скоро вернется, и его надо будет кормить. Мы успели как раз вовремя. Только отдали корзинку маме, как сзади свирепым зверем завыло, заскрипело, заухало, зарычало, а потом как накинулось! Страшно и смешно, аж до визга.
     Это папка так всегда шутит. Он у нас большой и очень сильный. Он может взять коромысло на плечи, и когда мы ухватимся за концы, раскрутить лучше любой городской карусели. Еще он может подкинуть меня, ну и Миху тоже, высоко-высоко, а потом поймать, когда уже сердце закатывается от испуга. Он самый веселый и добрый.
     Я поливал ему из ведра, а Миха носился рядом и не знал, что бы еще такого полезного сделать. Потом он сбегал к крыльцу и принес полотенце. Но папа еще долго мылся, отфыркиваясь и отплевываясь от мыльной пены. Он снял с себя все, кроме исподних штанов, и я лил из ведра прямо на спину, на голову, на затылок. А он громко ухал, разбрызгивал воду, даже подпрыгивал босыми ногами.
     А потом мы все вместе пошли завтракать.
     На завтрак мама приготовила нам кашу пшеничную. Вернее, эта каша была не на завтрак, а стояла с вечера в печи, упревала. Еще были вареные яйца, совсем горячие. Ими можно было стукаться. А папа научил бить яйцом в лоб, чтобы раскалывать сразу. В лоб больно, как от щелбана, но не обидно, потому что сам. Еще были толстые пышные и дырчатые блины, которые мама густо намазывала свежей сметаной, и горячий чай с медом, что принес медоноша на той неделе.
     Мы так наелись с Михой, что сразу не могли даже вылезти из-за стола. А папа посмотрел на нас хитро и сказал, чтобы шли гулять, потому что вечером он нас ждет на площади.
     Мы, конечно, пошли. Потому что, когда папа вот так говорит - это совсем не каждый день и даже не каждую неделю бывает. Это настоящий праздник просто такой получается. Да еще и каникулы, и лето. Мама тоже сказала, что нам можно гулять до вечера, и отрезала краюху черного хлеба на двоих. Вот мы и пошли.
     А они остались, потому что папе спать после ночной смены.
     Летом хорошо. Во-первых, не надо учиться и делать домашнее задание. А во-вторых, лето – это лето. Можно просто гулять по улицам и на всех смотреть. Можно выйти за ворота и дойти до самого леса. Можно играть в своем дворе. Там мы играли в ножички. Рисовали большой круг, как царство. Делили ровно пополам. А потом играли в ножички, отрезая по куску то там, то здесь. Если умеешь в ножички - можно долго играть. Мы даже рубахи сняли, потому что было жарко. Но не кричали и не шумели, а то папа проснулся бы, а мама бы стала ругаться. Так, толкались только иногда, и шептали разное. Но не кричали.
     А когда уже нагулялись и наигрались, съели весь хлеб, а из полей потянуло вечерней прохладой - вернулись домой. Папа уже ушел, но еще раз напомнил про площадь маме. И она нас покормила, а потом тоже туда отправила, потому что ведь каникулы, и не каждый день такое бывает, и даже не каждую неделю.
     А на площади уже было настоящее людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.
     - О! - говорили в народе. - Гаврюша с Михой пришли! Проходите ближе, пацаны! Сейчас начнется!
     Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше его, и дом с хозяйством - мне.
     Мы протиснулись к самой середке. Там был помост со столбом и ступеньками. Вокруг стояли гвардейцы. А с помоста громко кричали - читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора городской гимназии. Мы его никогда не любили - он слишком строгий был и злой на всякие детские шалости. А тут выяснилось, что был он, оказывается, в сговоре с врагами и даже хуже того – настоящий еретик.
     А потом вышел папа. Он был в красном колпаке, закрывающем голову и плечи, но мы-то знали, что - папа. Мы чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:
     - Смерть! Смерть! Смерть!
     Папа взял железный лом и сломал директору руки и ноги. Тот кричал, но мы все кричали еще сильнее:
     - Смерть! Смерть! Смерть!
     Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие страшные преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш сегодня добр и дает великую поблажку.
     - Да, точно, сжигать таких надо, - кивали в толпе. - Ишь, какая зараза-то выросла!
     А поблажка для директора была такая, что папа взял большой топор, поплевал на руки, взмахнул им - все замерли сразу, и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом - раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались - я сам видел!
     Но папа-то был каков - с одного удара!
     Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его назад помощнику, обнял нас обоих за плечи, и мы вместе пошли домой. К маме.
     - Ну, что, Миха, - спросил папа. - Учиться профессии когда начнешь?
     А Миха подумал, подумал, а потом сказал солидно, почти как взрослый:
     - Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть немного - а потом учи.
     Вокруг шумела площадь. Папу хлопали по плечам, жали руку, приглашали в гости, кланялись издали вежливо. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?

Гарри

     Мама держала его за руку и умирала. Ну, а что тут притворяться и говорить что-то еще? Сожаления, разные слова... Умирала просто от старости. Восемьдесят лет, да по местному климату, да с воздухом местным - это она, выходит, просто долгожитель.
      - Сынок, - распахнулись широко, как будто вдруг вспомнила что-то, ее глаза. - Я должна тебе сказать. Признаться должна…
      - Тише, мама, тише, не напрягайся! Я слышу, слышу.
      Он вытер глаза, чтобы она не заметила ничего, с напряженной улыбкой наклонился ухом к еле шепчущим губам.
      - Сынок. Ты уж прости нас с отцом. Прощаешь?
      - Да за что же, мама? Все у нас было хорошо! Вот, на пенсию в будущем году выйду. Отработал свое тоже, как и вы с отцом. И детство у меня было хорошее. И вообще - за что? Вы же мои родители!
      - Нет, сынок. Мы не твои родители. Мы твои воспитатели. А твои родители погибли давно, очень давно.
      Отец, когда умирал, никого уже не узнавал. Звал сына, но и его не узнавал, ругался, буянил, требовал настоящего, а не поддельного. А мама была в памяти все время. рассказывала про детство. Спрашивала о жизни, узнавала, улыбалась. И вот, выходит, у нее тоже началось...
      - Мама, ты только не волнуйся. Я здесь, все в порядке.
      - Я уже не волнуюсь, сынок. Пришло мое время. Вот поэтому не могу врать - ты не наш. Пойми... Мы должны были хранить тебя от врагов, поэтому и увезли так далеко от места, где ты родился. И никто-никто не знал об этом. Кроме тех, кому положено знать. Но мы тебе никогда не говорили. Понимаешь, время здесь такое было...
      Она помолчала, отдыхая. Потом медленно высвободила свою руку из его, показала сухим дрожащим пальцем.
      - Там, в секретере - письма.
      - Я знаю, мама.
      - В самом низу... Там пачка - тебе. Ты поймешь.
      Она устало прикрыла глаза и с удовлетворенной улыбкой задремала.
      А он, пожав плечами, полез, покряхтывая от боли в спине, в секретер. Вот они, письма. Много разных писем. Есть и его, из армии. Тогда писал каждую неделю. Их просто усаживали, давали тетрадный лист, и под наблюдением ротного замполита все разом писали письма домой. Вот эта пачка, перевязанная бечевкой - это папины, старые. Когда он мотался по командировкам. Вот эти - опять из армии. Свежих писем не было. Потому что вышло из моды писать письма. Так легко включить телефон и поговорить. Или компьютер - там даже можно в лицо друг другу поглядеть. Великая вещь - цивилизация.
      Так, вот эти, наверное. Ого, какая пачка! Раз, два, три... Пятьдесят два письма. Точно, раз в год. Последнее, выходит, пришло только месяц назад. Как раз на его день рождения.
      С хрустом развернулся лист толстой мелованной бумаги. Буквы, написанные переливающимися разными цветами чернилами на неизвестном языке, сложились вдруг сами в ясное и понятное:
      - Дорогой Гарри! Мы ждем тебя первого сентября в Хогвартсе...

Гиппотерапия

     Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное - на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.
      - Как зовут?
      - Курбо-он, - тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.
      - Что умеешь?
      - Чоба-ан...
      Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы.
      Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура - огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится.
      С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:
      - Боли-ыт...
      - Что болит? - спросил удивленный старший сержант.
      - Нэ знай, как по-русски... По наш - бирикелэ. Очэнь балит. Нэ могу сапсэм.
      Старший сержант велел приспустить штаны и задрать нижнюю рубаху. Как только он прикоснулся к животу Курбана, тот издал стон умирающего. Температура оказалась немного повышенной. Его тут же положили в койку, а фельдшер записал в карточке, задумчиво постучав кончиком авторучки по губам:
      "Подозрение на острый приступ аппендицита".
      Через три дня в карточке появилась запись:
      "Приступ купирован, под наблюдение".
      Командиру взвода Курбан принес бумажку из санчасти, где было написано, что бегать или поднимать тяжелое ему запрещено ровно на две недели. А через те же две недели ровно у него снова заболело где-то в животе справа.
      - Нэ знай, как по-русски! Бирикелэ - очэнь. Да! Нэ могу!
      - Третий приступ - и на операцию! - сказал строго фельдшер с широкой лычкой старшего сержанта. - Понял?
      Курбан улыбался толстыми губами и только шептал:
      - Боли-ыт...
      Через месяц он лежал в санчасти уже с другой болезнью. Тоже не имеющей названия на русском языке.
      Пока он болел, во взвод командиром был назначен молодой лейтенант Володя Шарабура, пришедший прямо после педвуза, когда призывали всех. Он вежливо переговорил со всеми солдатами и сержантами, наведался и в медсанчасть.
      - Болеете, рядовой?
      - Да. Бали-ыт...
      - Бирикелэ?
      - Нэт. Тапер другой балит. Нэ знай, как по-русски...
      Шарабура хорошо учился и многому научился. Он слушал, что и как говорит Курбан, хмыкал недовольно, а на другой день пришел с утра и приказал:
      - Одеться - и за мной.
      - Ба-ли-ыт! - выкрикнул Курбан.
      - В город пойдем, девушек смотреть.
      В город неназываемая болезнь выйти не мешала. Офицер со своим солдатом, выглядевшие рядом, как человек-гора в кино и человек-тростинка, вышли за ворота, где солнце и веселый воробьиный щебет, и куда-то долго ехали, пересаживаясь с одного транспорта на другой. Наконец, снова железные ворота, как в их воинской части, охрана, пропустившая их, и знакомый Курбану запах - конюшни!
      - Это вот Наташа, - сказал Шарабура. - Это - Курбан. Ты, Курбан, походи тут, посмотри. А мы с Наташей побеседуем немного.
      Невысокая спортивная Наташа строго посмотрела на Курбана, смерила взглядом его рост, и кивнула, погрозив предварительно пальцем.
      Они вышли на солнце, а Курбан пошел вдоль денников. Он зашептал, запел какую-то песню, снова заговорил на своем языке. Лошади не шарахались, а наоборот, тянулись к нему, касались губами его лица, фырчали, а он обнимал их, хлопал по щекам, чесал под челюстью, лохматил челку, и что-то говорил, говорил, завораживающе спокойно и ласково...
      Из-за колонны смотрели на него подошедшие тихо лейтенант Шарабура с Наташей.
      - Ну?
      - Лошадник, точно. Чабан, говоришь?
      - Дай ему, ну, как положено...
      Наташа выдернула из горы опилок вилы и сунула их в руки Курбана.
      - Вот денник - вычистить и засыпать опилками.
      Он смело шагнул внутрь, и так же напевая теперь что-то веселое, вычистил все, до чего дотянулись руки. Потом он жесткими щетками чистил коня. Огромного вороного коня со спиной, широкой, как кровать.
      - Мне-то он неудобен, - пояснила Наташа Шарабуре. - А ему - в самый раз будет.
      Когда уздечку уже оседланного коня сунули в руку Курбана, он глянул на лейтенанта. Тот, по-птичьи склонив голову к плечу, спросил:
      - Бирикелэ?
      - Нэт! - тут же ответил Курбан. - Нэт бирикелэ!
      И ему тогда разрешили сесть верхом и проехаться туда-сюда, выгуливая коня. Потом еще туда-сюда, потом рысью. А еще через несколько минут Курбан со счастливой улыбкой, что-то визжа, как настоящий разбойник, летел на галопирующем коне, бросив поводья и крыльями раскинув руки в стороны.
      - Хорош, - оценила Наташа. - Мы этого тяжеловоза никак разогнать не могли. Только под хлыстом ходил. А тут - один голос и ноги. Очень хорош твой чабан.
      ...
      Утром в маленький кабинет взводного осторожно постучали.
      - Разрешите? - на пороге стоял Курбан, подтянутый и аккуратный. Куда-то исчез его акцент, исчезла постоянная улыбка. Он был строг и серьезен:
      - Товарищ лейтенант, рядовой Галиев для дальнейшего прохождения службы прибыл!
      - Дверь закройте, рядовой. И садитесь вот сюда.
      О чем они там говорили, не знает никто. Но после этой беседы Курбан стал самым исполнительным бойцом, кидающимся добровольцем на любое самое грязное дело. И болячки его вдруг все прошли. Что интересно, и акцент куда-то пропал. Правда, если серьезно, то акцента никакого и не должно было быть, потому что рядовой Галиев Курбан-гельды родом был из Московской области - но кто же читает личные дела? И чабаном он не был, а был студентом-недоучкой, ушедшим в армию со второго курса политехнического института. Чабаном был его дед, к которому Курбана в детстве отправляли на все лето. Там он и на коне скакал, и баранов резал, и жил в бескрайней степи, становясь таким же прокопченным кострами и солнцем, как все чабаны.
      Два, а то и три раза в месяц за исполнительность он получал увольнительную. Потом была долгая поездка, пересадки, проход мимо непременной на окраинах любого города промзоны, кованые ворота, а за ними встречала его Наташа, у которой для любителей коней всегда находилась работа.
      - Как вы справились с этим э-э-э... чабаном? - спрашивали у Шарабуры проверяющие и командиры.
      - Гиппотерапия, знаете, от многого лечит. Вот - помогла.
      - Гиппотерапия, говорите? Очень интересно...
      ...
      Через год Шарабура уволился, отслужив свою норму. Он женился на Наташе, и она еще через год родила ему маленького Шарабуру.
      А Курбан, даже после "дембеля", продолжал приезжать к знакомым конюшням. Он устроился охранником в торговый центр, где опять ласково улыбался всем, щуря черные глаза. Его любили за безотказность и исполнительность. Но каждый свой выходной день он ехал на окраину, чистил денники, выводил лошадей на прогулку, и наконец, однажды ему предложили остаться работать здесь же, при конюшне. Зарплата, сказали со вздохом, небольшая, но зато есть возможность подработать. И потом - гиппотерапия же!
      Так он объяснял всем при увольнении. И акцента при этом у него совершенно не было.
      А еще через два года Наташа с Володей стояли и, улыбаясь, смотрели, как Курбан проводит по кругу самую смирную лошадку, в седле которой, вытаращив одновременно от восторга и страха глаза, сидел маленький Шарабура, похожий одновременно на обоих родителей.

Гоблины

     Темный лес был совсем не страшный. И чего его бояться? Что тут вообще может быть страшного – в лесу? Лес – он кормит, одевает… Лес дает жизнь всему племени. Лес прикрывает от страшных кровожадных гоблинов.
     Ун крался по ночному лесу, вздрагивая иногда от непонятных шорохов и страшных ночных звуков. Он же не виноват, что ему еще нельзя со всеми, что годами и ростом просто еще не вышел. Понятное дело, никто не примет его в настоящий ночной поход, не объявит перед всем народом настоящим охотником. А он все равно всем докажет. Он ничуть не хуже этих, которые большие. И если снова будет война – он тоже пойдет, и будет воевать. Не помогать и подносить стрелы лучникам и камни пращникам, а – сам. Как большой. Как настоящий охотник. Но для этого надо продержаться в ночном лесу, а потом выйти из него утром с добычей.
     Старших на закате увел из поселка шаман. У них ночной поход против страшного вечного врага. Люди и гоблины просто не могут жить вместе.
     Вождь уже давно спит, наверное. Вождь должен хорошо отдыхать, потому что у него много трудов днем. И всякая мелочь голозадая, и девчонки все – они тоже спят. Не потому, что работа у них днем, а потому что мелкие еще. Им расти и расти. А девчонкам – готовиться замуж. За самых настоящих охотников.
     Все спят.
     А Ун, которого так назвали, потому что он первый ребенок в семье, шел по ночному лесу. Если вокруг все черным-черно и колется – это елки. Если становится вдруг просторно вокруг и мягко шагается – это сосна. Высокая рыжая сосна. Еще бывает разный обязательно колючий кустарник.
     Ун шарахнулся от внезапного треска веток справа, споткнулся о корень, как будто специально выставленный ночным деревом…
     - А-а-а… Ух! Ой!
     Не смешно. Да. И даже очень больно. Вот как теперь охотиться? Как доказывать, что уже не маленький?
     Крутой песчаный откос привел на сырое дно оврага. Хорошо еще, не в болото и не в речку. Хотя, подумал Ун, если бы в речку – было бы не так больно.
     - Эй, ты там живой? - раздался шепот сверху.
     Ночью все слышно хорошо. Особенно – если человек говорит. Лес сразу выдает человека. Это зверя можешь не услышать, пока он не кинется на тебя. А человек человеку…
     Песок с шорохом пополз под ногами невидимки. Слышно-то, вроде, слышно, да все равно ничего не видно.
     - Где ты тут?
     - Здесь, - буркнул Ун, пытаясь узнать по голосу. - Кто это?
     Ему уже было наплевать на смех и на издевательства. Это будет потом, когда вернется в поселок. А сейчас просто очень сильно болела рука. Не нога, которой запнулся, а правая, самая нужная, рука. Она наливалась горячей тяжестью, и двигать ею было совсем нельзя.
     - Я – Ерс. По-нашему – первый, значит.
     Чужой! Правая рука дернулась к ножу, и Ун чуть не задохнулся от боли. Кричать при чужих нельзя. Только замычал, вцепившись зубами в край плаща. И еще слезы…
     Все-таки ночью хорошо. Ничего не видно.
     Мягкие руки нащупали его плечо. Потом легко обвели руку, а потом вдруг…
     - А-а-а!
     - Тихо, тихо! Все-все-все! Это был простой вывих! Я вправил.
     - Убил бы тебя. Предупреждать же надо!
     - А если бы предупредил – ты бы поддался?
     Ну, правильно говорит. Конечно, не поддался бы. А теперь зато боль постепенно уходит. Нет, рука все равно болит, но уже можно шевелить ею. И даже можно достать нож.
     - Я – Ун, - сказал он. - Это от Унус, первый, то есть, по-нашему.
     Упала тишина.
     - Эй, - осторожно прошептал Ун. - У меня нож есть, если что.
     - И у меня есть нож. И еще у меня лук.
     - А у меня – праща. Но мы же с вами не воюем, верно? Вы кто вообще?
     - Луговые мы. С луга, что за рекой.
     - За рекой. Далеко. А мы – лесовики. Охотники. С гоблинами вот воюем насмерть.
     - И мы – с гоблинами! Каждый год – с гоблинами воюем. Гоблины страшные, но мы отбиваемся.
     - Так у нас с вами мир, что ли? Мы, что ли, союзники, выходит?
     Так в темноте ночного оврага познакомились и сразу подружились Ун и Ерс.
     А как им было не подружиться? Возраст один. Рост – Ун примеривался – тоже примерно один. И первые в своих семьях. И в лес они пришли за одним и тем же.
     - Наши пошли на гоблинов охотиться, - с тоской сказал Ерс. - А меня не взяли. Молод еще.
     - И наши пошли на гоблинов… А мне хоть бы кого. Хоть зайца, что ли… Чтобы тоже – ночью. Чтобы добыча. Иначе ругать будут.
     - И меня – ругать.
     - А девчонки – смеяться…
     - Да!
     Но с Уна охотник был уже никакой. Правой руке немного полегчало, но все равно пращу сильно не раскрутить – больно. Понятное дело, Ерс сразу решил помочь. Как иначе? Другу всегда помогают.
     Зайца – не зайца, а глухаря он как-то добыл. И сам привесил его за шею к ремню Уна.
     - Знаешь, что, - сказал тогда Ун. - Пошли теперь со мной. Покормят, а потом еще проводят хоть даже и до самой реки. А то – мало ли… Гоблины ведь – они хитрые. И темно ведь.
     Ерс замялся, но Ун схитрил. Стал стонать и говорить, что еле-еле идет. И Ерс, как настоящий товарищ, повел его к нему домой.
     На рассвете вышли на опушку леса и увидели частокол.
     - Ха! - громко и радостно закричали от ворот. - Смотрите, люди! Мой первенец – герой! Он живого гоблина словил!
     - Папка, - сразу заулыбался Ун. - И не ругается совсем…
     - Ах, какой у меня сын! - пел, приплясывая, его отец. - Он пошел в меня – настоящий охотник. У него глухарь – ах, какой глухарь! Мы сварим суп и накормим всех! И он пошел в деда – великого охотника. У него гоблин – ах, какой гоблин! Живой! Кто может сравниться с моим сыном? Кто еще привел в поселок живого гоблина?
     Ун остановился. Какой гоблин? Это – Ерс! Ерс – друг и союзник. А с гоблинами мы воюем. Гоблины страшные и кровожадные.
     - Веди его сюда, - смеялись люди, собираясь у ворот. - Сейчас мы вместе посмотрим, что там у него внутри. На свету посмотрим, не ночью.
     - На счет три, - сказал Ун тихо.
     - Понял, - так же тихо ответил Ерс, уже снявший с плеча лук.
     - Раз, два… три!
     Они кинулись в кусты, как испуганные зайцы.
     Вжик, вжик – пролетели над головой камни и тупо ударились в ствол высокой сосны.
     …
     Теперь уже Ерс нес глухаря, а Ун смотрел, чтобы за ними никто не гнался. Он своих хорошо знал. Они упорные – настоящие лесные охотники. Поэтому сначала мальчишки бежали в самую гущу леса, а потом резко свернули, чуть не навстречу погоне, а потом еще раз свернули – и прямо к реке.
     Река тут была широкая, но мелкая. Шагов двадцать в ширину, не меньше. По пояс в воде, непрерывно вращая пращу над головой – это больной-то рукой!
     В общем, к деревне луговых вышли уже совсем дохлые. Ну, почти. Такие – еле-еле передвигающие ноги.
     - Иде-е-ет! - кричала какая-то малявка с вышки у таких же ворот. - Веде-е-ет!
     - Ай, молодца, - приплясывал в воротах отец Ерса. - Ай, какой охотник растет! Лучший охотник в племени будет! Ночью в чужом лесу глухаря взял! Ах, какой суп будет! И еще – гоблин! Живой гоблин! Зачем тащить голову, когда он сам ее несет? Ну, кто сравнится с моим сыном? Кто хоть раз приводил в деревню живого гоблина?
     - Ха-а! - весело кричали соседи. - Веди его скорее сюда, Ерс! Мы посмотрим, какой он изнутри днем!
     - На счет три, - прошептал Ерс.
     …
     Их догнали почти на самой опушке леса. Луговые догнали. Охотники бежали неторопливой мерной рысцой, которой даже оленя можно загнать до смерти. А тут – два пацана. Да еще и не спавшие ночью. Так что до опушки им на самом деле было еще бежать и бежать, а охотники с луками и копьями – вот они, уже почти в спину дышат.
     Да и бежать-то уже было некуда. По опушке леса споро разворачивались охотники лесовиков. Зажужжали пращи, готовясь выпустить рой крепких гладких камней.
     - Гоблины! - закричали с одной стороны.
     - Гоблины! - подхватили с другой.
     Ерс и Ун стояли спиной к спине, не отворачиваясь от неминуемой смерти. Все знают с малых лет - гоблины никогда не щадили людей.
     Ун стоял с ножом и щурился на недосягаемую опушку леса. Он не мог кидать камни – рука не позволяла. Но он мог прикрыть спину друга. Даже от страшных гоблинов, вышедших из леса.
     Ерс стоял с маленьким детским луком в руках. Спину его держал новый друг. А спереди от луговой деревни набегали гоблины.
     Самые настоящие страшные злобные кровожадные гоблины.

Гражданская война

     В лесу летом хорошо. Птички поют. Воздух свежий. От костра тянет запахом гречневой каши с тушенкой.
     - А вот интересно, - сказал он, аккуратно вставляя патроны в неудобный старый дисковый магазин. - Если вот тараканов, предположим...
     - Что?
     - Ну, вот если тараканов разделить и одну половину регулярно посыпать дустом, а другую, наоборот, подкармливать - они тогда начнут друг друга грызть?
     - Думаю, нет, - я даже заулыбался, представив такой способ борьбы с тараканами.
     - Значит, мы точно не тараканы, - он удовлетворенно кивнул давно немытой головой и с щелчком примкнул магазин к старому "ручнику" ДП.
     Илья у нас был недавно. Большой, сильный, молодой. Ему все было в радость: и марш-бросок на несколько километров, и внезапный бой, и сама эта неторопливая подготовка к бою, и завтрак с ужином, где ему давали за размеры дополнительную порцию.
     Вот за рост свой и силу, которой сам как будто стыдился немного, ему сразу дали не автомат и не винтовку, а ручной пулемет. Из старых запасов, со складов. А меня поставили к нему вторым номером. А заодно – дядькой-воспитателем. Так и сказал тогда замполит:
     - Ты, Семеныч, у нас тут самый старший по возрасту. Да еще и из учителей. Вот тебе, считай, новый ученик. Постарайся, чтобы парень выжил в первых боях. Поучи его, значит.
     Я старался, как мог. Парень – выжил.
     Я учил его, как менять позицию. Как эту позицию выбирать, долго и тщательно рассматривая все подступы. Как заранее готовить еще две-три лежки, чтобы можно было в момент - кувырком, на четвереньках, ползком добраться туда и, пристроив пулемет, снова поддержать своих.
     С ручным пулеметом позади отряда хорошо. Он тебе и пулеметную точку подавит на расстоянии, и прикроет отступающих бойцов, если что. Плохо только, что магазин у него малой вместимости. На хороший бой никак не тянет. Приходится постоянно таскать в сумках пять-шесть снаряженных круглых неудобных железяк – тяжелое это дело.
     В свободную минуту у нас с ним, бывало, начинались всякие умные разговоры. Илья впитывал любую информацию, как губка. Вот только с терминами… Да и вообще – с каким-то фундаментом в образовании было у него совсем никак, похоже.
     - А что это – относительность? - вдруг поднимал голову, озадачившись непонятным словом.
     Я хотел сначала пошутить насчет того, что относительность – это совсем не то, чтобы отнести что-то куда-то. Но посмотрел на него – ждет ведь ответа!
     - Относительность, спрашиваешь? Ну, как тебе объяснить, неучу…, - смеюсь, чтобы не обидно было.
     - Я пять классов закончить успел, между прочим!
     Ага. Все-таки успел зацепить мирное время. Учился, говорит. Но – всего пять классов. И гордится этим.
     - О! Так это ты просто молодо выглядишь, понятно. Значит, целых пять классов? - я тяжело вздохнул, глядя поверх сосен на красную полосу заката. – Это, знаешь, совсем хорошо. Это просто здорово, что ты уже грамотный. Но вот относительность…
     Как пятикласснику рассказать теорию относительности? Или ему просто надо определение усвоить? Чтобы в разговоре понимать, о чем командир сказал или замполит?
     - А давай, я тебе лучше на примерах! Вот, скажем, дать тебе один сухпай – это много или мало?
     - Один? Ну, мало, конечно, - тут он в себе уверен.
     Ему один сухой паек – так, размяться перед хорошим ужином.
     - А если тебе - пять сухих пайков?
     - Натовских или наших? - заинтересовался Илья.
     - Предположим, натовских.
     - Тогда… Ну, тогда вроде как нормально, но все равно маловато будет.
     - А сто пайков?
     - Да где ты здесь возьмешь сто пайков, Семеныч?
     Он быстро перенял от всех в отряде это обращение к старшему по возрасту на «ты» и по отчеству. Да я и сам давно привык к такому.
     - Ты вот в школе задачки решал про яблоки, да про груши – там же яблок не было? Вот и представь себе сто сухих пайков. Натовских. Со сроком еще на пять лет вперед. Сто! Это тебе как?
     - Много. Жаль, конечно, что нету на самом деле столько, но все равно много. Куда мне их деть? Их же с собой не потащишь. И закопать – а когда я потом вернусь к схрону? Нет. Сто – это много.
     - Ну, вот. С пайками, считай, решили. А теперь другой пример – патроны. Один патрон – это как?
     - Один – по-любому мало!
     - А если уже пять?
     - И пять – мало.
     - Ну, а сто, к примеру?
     - Сто? Какой калибр, подо что? - тут он специалист.
     У нас сейчас все специалисты по оружию, да по патронам, да еще по взрывчатке, бывает, некоторые специализируются.
     - Скажем, сотка семь шестьдесят вторых, стандартных – под «калаш». Ну, как?
     - Под «калаш»? - он задумался буквально на мгновение. - Мало будет сотки. Тут бы тысячу – хорошо будет. Или даже еще больше. Цинка четыре в рюкзаке запросто можно унести. Они быстро расходятся.
     Четыре цинка – запросто? Это ему запросто. Я бы и с одним спину набил, намучился.
     - Вот это и есть относительность. Мы говорим «мало» или «много» всегда относительно того, о чем говорим. Предположим, если их будет рота – это для нас сейчас много, например. А вот если нас будет даже целый полк – все равно будет казаться мало.
     - Это потому что у нас полки такие маленькие? Это имеешь в виду? - он подозрительно косится и морщит лоб, ища скрытый в словах смысл.
     - Это потому что относительность. Ясно тебе?
     Вроде бы кивает утвердительно. Относительность, кажется, понял. Что еще вдруг прилетит в эту круглую большую голову? Каким вопросом задастся ни с того, ни с сего?
     Вчера мы дали бой местным белоповязочникам. Устроили засаду, и когда они двумя машинами пылили по своим полицейским делам, врезали из всего, что было в отряде. Пулемет Ильи в ближнем бою прошивал бронебойной пулей двигатель. Все, никуда не денутся. А потом расстрел мечущихся на открытом пространстве фигур. Я себе давно, еще в самом начале, внушил, что стреляем – по фигурам. Как будто экран перед нами – и по экрану стреляем. Мишени такие. А иначе никак. У меня по возрасту могли быть выпускники как с той, так и с этой стороны. И чему я их, выходит, учил? И зачем, собственно?
     Да, собственно, зачем? Вот придут такие Ильи, выкосят тех, кто учился. И что дальше?
     - Илья, а вот когда закончится война, что тогда делать будешь?
     - Да когда она еще закончится? - он спокоен.
     Почистил свой пулемет, смазывает его, щелкает затвором.
     - Ну, все же… Вот та старая война, которая в истории, четыре года шла. Но там еще и иностранцы разные вмешивались.
     - Так и у нас тут иностранцы тоже. Что, нет их, скажешь?
     - И у нас, да. Но ведь - всего четыре года!
     - А, ты в этом смысле. Ну, да. Четыре – это мало совсем. У нас страна-то вон какая большая.
     Это он знает, что страна у нас большая. Только где та большая страна? Где она?
     - А если посмотреть на другие страны, например на Афганистан…
     - Это где? - смотрит удивленно.
     - Это далеко, на юге. А ты географии не знаешь совсем, что ли?
     - У нас до географии не успели дойти, - самому, вижу, жалко.
     - Ага. Пять классов, ты говорил. Помню. Ну, в общем, горная такая страна. Там была сначала революция, потом в победившей партии стали друг с другом грызться, а потом позвали на помощь. Ну, и пришли, значит – сначала наши, а потом и все остальные.
     - Наши – это какие же? - настораживается Илья с чего-то.
     - Ну, не наши, которые наши, которые сейчас наши. Тогда еще был Советский Союз.
     - А-а-а… «Совок»! Понятно.
     - …Совок. Ну, да. Так в том Афганистане все еще воюют. Это уже сколько лет!
     - Вот я и говорю, Семеныч – некогда тут думать о том, что будет после. Нам еще воевать и воевать до полной победы над всеми врагами.
     - Но все же? Вот, представь, наступило счастливое время. Победили мы всех врагов. Всех-всех, представляешь?
     - Эх, хорошо! - мечтательно улыбнулся Илья.
     - И что ты же тогда делать будешь?
     - Ну, не знаю даже, - и рука в затылок.
     - Я вот, если выживу к тому времени, и если в силах еще буду, снова в школу пойду, наверное. Учить детей буду. А ты? Вот, если представить, а?
     - А я кроме как стрелять ничего пока вроде не умею. Зато стреляю хорошо.
     Стреляет он действительно очень хорошо. Рука крепкая, держит любой ствол – не дрожит. Из мелких пистолетов бьет – даже отдачи не видно. Как зажмет в своей ручище… Вот стрельбе учиться или сборке-разборке – у него получается сразу. А всякие предметы, что в школе не успел – с трудом. И географии не знает, выходит. И истории.
     Вечером у костерка, отгоняющего мелких кровососов дымом от наваленной на него сырой зелени, так и тянет на разговоры. Ну, интересен мне этот Илья. Кто, да откуда, да как такой вырос в наше непростое время.
     - Вот, предположим, Илья, взяли тебя в плен…, - начинаю я издалека.
     - А хрен им по всей морде – не хочешь? Пусть сначала догонят!
     Смеется. Весело ему.
     - Это такое предположение. Как в физике или в математике какой… Помнишь, про относительность разговаривали? Вот тут так же. И вот ты, значит, в плену. И вдруг оказывается, что это не наши тебя захватили, то есть не люди вовсе, а какие-то прилетевшие инопланетяне.
     - Как Хищник? Я смотрел. Там тактика нормальная была у спецов.
     - Ну, вроде того, да. И вот они тебя взяли. И того, с той стороны – тоже одного взяли. Такого же крепкого, молодого, энергичного.
     - Ага. А потом устроили бой до смерти? Я такое читал.
     - Нет, погоди. Они просто вас поставили рядом. И вот сидит их самый главный, и вопросы задает вам по очереди. А без очереди ты ничего не говоришь, только слушаешь. Спрашивает он тебя: за что воюешь?
     - …
     - Нет, ты отвечай, отвечай!
     - Ну, как это… Вот – против них, значит. Против врагов.
     - А за что?
     - Ну, чтобы свобода, значит, была всякая. И страна моя, чтобы богатая и сильная и вообще. И чтобы всяких сук-воров не было…
     - Стоп. Хватит пока. Тут этот чужой поворачивается ко второму пленнику и спрашивает: а вы, милсдарь, следовательно, за то, чтобы свободы не было, чтобы страна была слабая и бедная, и чтобы везде на всех постах – суки-воры? Он еще так это произносит с акцентом – «суккиворры». А тот, вытаращив от удивления глаза, кричит и в грудь себя бьет: да вы что? Да я за Родину нашу пасть порву! Да я за сильную и богатую страну! Я за народ и против ворья! Я за настоящую свободу!
     - И чо? - замирает Илья. - Я как-то даже и не понял… Это ты к чему так вот сейчас говоришь?
     - Да так просто, пробило что-то на разговор.
     Действительно пробило. Все равно, как с малым ребенком обсуждать взрослые проблемы.
     - Сходил бы ты лучше к замполиту, Семеныч. Вот ей-ей – сходил бы. А то в бою вдруг тебя так вот на поговорить пробьет, а у меня как раз заклинит. И как тогда мы будем? Или, давай, лучше я схожу, а?
     - Да не стоит. Не надо. Я же так просто. Для примера.
     …
     На утреннем построении замполит кричал с натугой, краснея всей бритой наголо головой:
     - Вот, боевые товарищи мои и друзья! Вот, смотрите! Пробрался к нам ночью враг, не уследили! И кого? Кого выбрали жертвой эти мерзавцы? Нашего старейшего бойца! Нашего Семеныча… То есть, Петра Семеновича Карасева. Прощай, давний друг и соратник. Ты прошел с нами все бои и стычки. Ты остался цел даже в самые черные дни отступления. Но все же достали, добрались, упились кровью… Упыри! Мерзавцы! Предатели! Но мы отомстим. Мы страшно отомстим. За Семеныча – десятерых врагов! Правильно?
     - Да! - кричали бойцы.
     - Да! - кричал Илья.
     - Да! - кричал его новый второй номер.
     Пулеметчику без второго номера просто нельзя.

Два наряда вне очереди

     Серые развалины вдали дымились бетонной пылью, сворачиваемой легким ветерком в голубоватые жгуты. Когда все рухнуло, опять вдруг обнаружилось, что в швах цемент совсем другой марки. Все обнаруживается, почему-то, обязательно только когда уже все рухнет. А пока стоит, никто, выходит, и не ковырялся. Ну, стоит себе и стоит. Теперь вот горы щебня, плиты, завалы, торчащая ржавая арматура и блокпосты на дорогах.
     - Сержант, а вон еще какие-то едут.
     Сержант, сидящий в мягком кресле в обязательной фирменной голубой каске на голове, поднял бинокль, внимательно рассматривая приближающихся к посту.
     - Ну, и что?
     Сам он был из русской семьи откуда-то из-под Сан-Франциско. В армию пошел, как рассказывал, чтобы заработать немного и получить грант на обучение в университете. Историю любит, рассказывал. И еще литературу. Акцента у него совсем не было, что интересно. Там у них, говорил он, все чисто разговаривают.
     А нас призвали по мобилизации, в связи со сложившейся чрезвычайной ситуацией. Вот и распределили по постам: сержант обычно ихний, то ли от ООН, то ли от ЕС - сейчас и не понять уже, кто тут рулит, а бойцы – наши "партизаны". Кое-как обмундированные, кое-как вооруженные, поставленные под начало такого вот американца.
     - Как – что? Это же мародеры, сержант! Вон, тележки у них, вещи всякие...
     - Слушай, рядовой, - сержант неодобрительно покачал головой. - Ты здесь у нас эксперт, что ли? Или на этих людях написано крупными буквами, что они мародеры? И потом, что ты понимаешь под этим термином? Он у вас в уголовном законодательстве как-то отражен?
     - Во, шпарит, - восхитился Вован, не отрываясь от бойницы, в которую торчал ствол его ручного пулемета.
     Вован при знакомстве сразу попросил звать его как угодно, но только не Вованом. Вот потому, наверное, Вованом сразу и стал. Прилипло – не отдерешь. А что? Типичный Вован. Здоровый такой, молодой, но уже пузатый, с толстой красной шеей. И очень злой. Он даже когда улыбается, так и ждешь, что сейчас в зубы врежет.
     У него в городе семья осталась, говорят.
     - Ну, как..., - тяну я. - Мародер - это тот, кто ворует ценности у мертвых. Так, наверное.
     Я тут самый старший по возрасту. Через год меня бы из списков резервистов вычеркнули. А тут - такое, вот и попал под общую метлу. Пацаны меня, в принципе, уважают. Не выделываются, не издеваются. А сержант подсмеивается все время. Очень ему строй моих мыслей смешным кажется. Однобоким и начисто идеологизированным. Ну, так, высшее-то я когда еще получал! Тогда и научили, как и что понимать.
     - Ворует у мертвых, - сержант хмыкнул. - Да ты философ, а не правовед, старый. Как можно что-то воровать у мертвых? И какие у мертвых могут быть ценности? Сам подумай, прежде чем говорить такое.
     - Получается, что не воруют? - тут уже я задумался. - А! Не так, конечно! В связи со смертью владельцев ценности становятся выморочным имуществом и отходят в собственность государства. Таким образом, мародеры похищают ценности у государства, нанося ему материальный ущерб. А мы, как представители государства, должны, значит...
     - Стоп! Мы здесь представляем не какое-то там ваше государство, просравшее все на свете, а международные силы в зоне чрезвычайной ситуации. Ясно, рядовой?
     - Так точно, сэр! - когда сержант говорит таким тоном, надо выкатить грудь, расширить глаза, смотря в точку чуть ниже кокарды на его кепи или сегодня - ниже эмблемы на каске, и кричать: "Есть, сэр! Так точно, сэр! Никак нет, сэр!". Этому он нас научил в самую первую очередь. Неделю муштровал.
     А на посту этом мы уже больше месяца. И смены нам нет, потому что, выходит так, везде сейчас плохо. Кормят, правда, хорошо. А в остальном, выходит, все плохо. Нас здесь целое отделение. Ходим по трое на пост, пока трое дежурит за столиком под козырьком, играя в старые засаленные карты, а еще трое спят в палатке. Должны были давно сменить, но просто нет людей. Везде сейчас такое.
     - Разрешите обратиться? - это опять я.
     - Обращайтесь, рядовой, - махнул он ладонью у края каски. - Разрешаю, валяй, старый!
     - Так что же, мы с мародерами, выходит, совсем никак?
     - Ну, почему же никак. Проверим у этих документы. Обыщем на предмет поиска оружия и запрещенных предметов. Запишем, кто, откуда и куда. Можешь даже вещи переписать, хотя это уже будет незаконно - только с их согласия можно. Собственность священна – знаешь, небось? Мы не можем лишить их собственности. Незаконно это.
     Мне стало грустно.
     - Так значит, сержант, все как было в древности? Поле битвы опять принадлежит мародерам?
     - Во-первых, поля битвы тут никакого нет. Есть район чрезвычайной ситуации, как и определено документами. Во-вторых, эти люди - не мародеры, пока обратное не докажет судебное следствие. Тебе все ясно, рядовой?
     - Так точно, сэр! - кричу опять во всю глотку.
     И тут Вован без предупреждения начинает стрелять. Он режет длинной очередью по пристрелянным вешкам, под ноги струей летят блестящие гильзы, а трое, медленно тащившие на коляске какой-то музыкальный прибор, типа маленького пианино, а на другой - большой телевизор, падают разом плашмя на спины, и пыль под ними сразу собирается в черные лужи.
     - Отставить!
     - Есть, сэр! - грохочет, вскочив навытяжку, Вован.
     Он уже не стреляет, потому что выдал весь магазин.
     - Ты что наделал, рядовой? Ты какого..., - начинает заводиться сержант, краснея от натужного крика.
     - Так ведь мародеры, серж! Вон, на той «Касио», на черной клавише, ножиком я лично нацарапал в детстве "Вован". Был порот за это. Моя вещь, узнаю. И телик наш, батя покупал еще. Не новая модель, но из самых надежных.
     - Доказать, что вещи твои - сможешь? - тоном ниже спрашивает сержант.
     - Точно, мои!
     Сержант Вовану многое позволяет. Вернее, это Вован взял такую моду – сержанта, например, «сержем» зовет, сокращенно, только он из нашего отделения. Еще когда знакомились и сержант сказал, что он тут всех подтянет, высушит, накормит и уравняет, Вован улыбнулся зло и предложил ударить в живот. Мол, мой живот – это тебе не пуховая подушка. Сержант встал перед ним, напрягся – раз кулаком! «Ха», - выдохнул Вован, даже не попятившись. Сержант ударил вслед с левой. «Ха», - опять сказал Вован. А потом предложил поменяться местами. Вот с тех пор сержант с ним осторожничает и признает какое-то равенство.
     - Значит, пресек хищение своей собственности, - кивает сержант. - Это почти по закону. Это ты молодец. Но вот применение оружия против гражданского населения... А если каждый так начнет делать? Что тогда будет?
     - Хорошо будет, - зло улыбается Вован. - Гнид этих не будет.
     - Два наряда тебе, рядовой...
     - Есть два наряда!
     - И на беседу с ротным психологом!
     - Серж, ну не будь зверем, а? Мародеры же, ясно, как два пальца!
     - Черт с тобой, крези. Но трупы закопать подальше, чтобы не смердело. Вон, со старым вместе. Марш-марш!
     Мы с лопатками бежим к трупам, и я спрашиваю на бегу Вована:
     - Что, зрение у тебя такое хорошее, что сразу узнал свое?
     - Нет, конечно. Да еще и солнце встает – совсем не видно ничего. Так просто сказал, чтобы серж отвязался.
     - Так ты, выходит, просто так их убил, что ли?
     - Чо? - Вован тормозит, и я врезаюсь носом в его спину.
     Спина очень широкая и от нее остро пахнет потом.
     Вован стоит пару секунд на месте, потом поворачивается ко мне. Он очень зол. Очень:
     - Это ведь ты сейчас сказал сержу, старый, что поле боя принадлежит мародерам?
     - Нет, не я. Это давно. Француз какой-то. Я повторил просто.
     - Так вот, старый. Поле боя принадлежит солдату, ясно тебе? Вот я - солдат.
     - Но тут же не бой!
     - Тут – самый настоящий бой. И там - бой! И везде, где есть гниды - бой! Из-за гнид тут все рухнуло, понял, да? Из-за таких вот гнид, - пинает он носком ботинка изломанное мертвое тело.
     Я понимаю, что он говорит не только о телевизоре на коляске или сворованном цементе и ржавой арматуре.
     И молча начинаю копать яму.
     

Дело на миллион

     - Шеф! Свободен? Дело на миллион рублей!
      В приоткрытую дверцу старой "шахи" заглядывал растрепанный и слегка запыхавшийся молодой парень. Хотя, приглядевшись-то, не очень он и молодой. Просто есть такая природа людей, которые в детстве выглядят солидно и немного старше своего возраста, а чем старше становятся, тем моложе выглядит. Как будто настоящий возраст все время где-то около тридцати - тридцати пяти. А этому... Кузьмич оценивающе окинул его взглядом: пожалуй, даже за сорок будет. Не парень давно.
      - Ну, садись, раз на миллион...
      Кузьмич давно уже вышел на пенсию. У него льготная была - подземный стаж, горячий цех, "севера" всяко. Как только возраст подошел, и стаж совпал - сразу и ушел с работы. Не сильно-то, кстати, уговаривали его остаться.
      Бывают такие люди, что вроде работают, работают, тянут свои обязанности, выполняют все чисто и аккуратно, так что не к чему прицепиться, а вот вздумай уйти - с радостью провожают. И не то чтобы склочный какой или там с начальством ругался, или вовсе - пьяница. Просто - не удерживают таких.
      А выйдя на пенсию и посидев пару месяцев дома, Кузьмич вдруг заболел. Молодой врач, приехавший по вызову, не стал колоть лекарства и выписывать рецепты. Он просто объяснил, что все болезни - это психосоматика. Вот такое умное слово он выучил на последнем курсе, видать. И все от этой самой психосоматики. Нет-нет, вы не псих, это совсем о другом! Организм, мол, привыкает к режиму, даже к самому жесткому и неудобному. И внезапная смена режима вызывает срыв. Психосоматика, ясно? Надо опять рано вставать, делать зарядку, выходить и работать. Режим нужен. График.
      Вот Кузьмич, подумав, и начал "таксовать". Не так даже деньги были нужны, как занятость. Да еще такая, чтобы ни от кого не зависеть.
      Он нашел - даже и не слишком старался, чтобы найти, в сущности - старшего на "точке", заплатил взнос, поставил мужикам "после работы". И влился, таким образом. Точка у него была на Калужской, недалеко от метро. Как раз там, где стоял народ у автобусной остановки, а позади нее кипели жиром вечно горячие куры на гриле.
      - Куда ехать-то?
      Пауза затянулась. Пассажир уже уселся, обстоятельно поворочался в кресле, огляделся и пристегнулся ремнем, подергав его для проверки.
      - На вокзал!
      Хм... На вокзал. Не местный, похоже. Не москвич.
      - На какой вокзал?
      - А мне все равно, - радостно улыбнулся тот всем своим молодым розовым лицом.
      Похоже, все же парень, не мужик. Вон, розовый и гладкий какой. И зубы на зависть, как в кино...
      Кузьмич потерял зубы на Чукотке. Там работал за неплохие деньги и за хороший стаж. Вроде и питания всегда хватало, и всякие деликатесы типа икры и красной рыбы - вволю, а зубы пришлось прямо там, на месте, менять на золотые. Можно было, конечно, пластмассу белую, но пластмасса была слишком уж нестойкая - народ жаловался. Это теперь вон керамику ставят, так она крепче даже обычного зуба.
      Денег на желтое хватило, и теперь по улыбке Кузьмича сразу вычисляли "свои". За своего он был и у цыган, и у каких-то кавказцев, сразу пытавшихся заговорить с ним по-своему. Кузьмич хмуро такие разговоры сразу прекращал и молвил сурово:
      - По-русски говори!
      - Ай, маладец! Правильно! Язык знать надо! - тут же кричали чернявые "свои" с полным ртом "рыжевья". - Где зубы ставил? Э?
      - Чукотка.
      - Ай, маладец! Земляк! - и даже накидывали "земляку" чуть сверху.
     "На машину" - смеялись.
      А что с машиной? Купил еще по открытке, заработав за долгие полярные ночи. "Шестерка" была тогда лучшей. Да она и сейчас среди тех, что с ручной коробкой передач - не худшая. И надежность опять же. Все, что могло поломаться, ломалось в первый год эксплуатации, пока была гарантия. А потом уж Кузьмич и сам мог, где приварить, а где и просто на проволоку посадить. Машина ходит, кресла не дырявые, пороги не проржавели. Чего еще надо?
      - Говори точнее, куда везти. Я так не умею - на любой.
      - Ну, давай тогда... Давай на самый дальний, что ли. Вот отсюда, какой самый дальний - туда и давай, - широко улыбался пассажир.
      Обкуренный, что ли? Или еще что... А хотя - какая разница? Слева под сиденьем у Кузьмича лежала большая отвертка. А под левой ногой - монтировка. Он давно никого не боялся и опасался только за машину. Купить новую даже на свою не саму маленькую пенсию он бы уже просто не смог. А залезать в кредиты не считал возможным при своем возрасте.
      На дальний? Это значит, на Савеловский, если ехать правой стороной. Раз о цене не спрашивает, значит, заплатит, сколько скажешь. Ну, поехали тогда.
      - А что такой хмурый? - скалился пассажир.
      - Чего?
      - Ну, недовольный вы какой-то. Случилось у вас что? Или просто так - настроение?
      - Просто так, - процедил Кузьмич.
      - Или, может, здоровье? - не унимался пассажир. - Почки и печень? Или спина? Угадал? Спина, да? Это от вождения.
      - От старости это, - буркнул недовольно.
      - Да какая же старость в шестьдесят? В шестьдесят только жизнь начинается! Свобода, воля и покой. И никаких обязанностей.
      - Шестьдесят пять! - выпрямился гордо Кузьмич.
      Все-таки еще нормально выглядит, раз меньше дают. Да и сам не забывает рекомендаций врача, соблюдает режим и порядок, бреется регулярно и в парикмахерскую - раз в месяц, как по расписанию. Хотя, да - глянул он в зеркальце - седина не молодит.
      - Шестьдесят пять! - уважительно присвистнул молодой. - Хотел бы я вот так, как вы, в шестьдесят пять-то!
      - Все еще будет. И шестьдесят пять - будет.
      - Правда? Точно будет? - обрадовался чему-то пассажир и даже засмеялся от радости.
      Когда смеются от радости - это совсем другое дело, чем когда от щекотки или просто из вежливости, чтобы начальству потрафить, старый анекдот вдруг вспомнившему.
      Нет, все же надо его побыстрее довезти. Нефиг кататься по городу. Вон, поговорить хочет, а Кузьмичу сейчас как-то больше тишина милее. А если побыстрее, то вот сюда... Потом по-во-рот, а тут чуть подрезать под истеричный гудок блестящей свежим лаком "дамской" машинки, свернуть во двор и выехать к арке.
      - Ну, вот. Тут три вокзала - выбирай, какой хочешь.
      - Да ну? Вот тут - целых три вокзала? - опять заулыбался пассажир. - Это хорошо. Это просто здорово. Сел - и пое-ехал! - пропел он мелодично, отстегивая ремень и открывая дверцу.
      - Э! Э! - очнулся Кузьмич. - А деньги?
      - Ах, деньги! - хлопнул себя по лбу, уже выйдя, розовощекий. - Да, я же обещал! Ну, вот, держи.
      И кинул на сиденье черный дешевенький дипломат с обтрепанными до желтого картона углами, хлопнув тут же дверцей и растворяясь в сером потоке куда-то вечно спешащих вокзальных людей.
      Бомба!
      Кузьмич замер. Сердце дало перебой. Но, вроде, обошлось? И никаких звуков из чемоданчика. И запахов химических. Да нет, не бомба это. Тьфу! Просто денег не было у мужика, наверное. Вот и скинул ненужную вещь вместо оплаты. Сколько такая рухлядь может стоить? И куда его теперь девать? Под инструменты если только?
      Вздохнув, Кузьмич развернул дипломат к себе, щелкнул замками, откинул крышку.
      - Ё!
      Кино снимают, что ли? Под крышкой аккуратно оплетенные цветными банковскими бумажками лежали деньги. Много денег. Очень много. Под самую эту крышку.
      Ага. Как же, знаем мы такие дела. Он прикрыл чемоданчик и вырулил со стоянки, направляясь домой, на Калужскую. Ехал и чертыхался про себя всю дорогу. Точно ведь - либо телевидение эксперименты проводит, либо ментовка разгулялась, и чемодан фальшака ему кинули, чтобы проверить, как оно расходиться будет и через кого. О! Или еще хуже! Пробрало вдруг Кузьмича, и он стал внимательно следить в зеркало заднего вида за теми машинами, что сзади. Ведь это парень такой, как в кино. Улыбчивый, да ласковый. А сам-то - убийца, небось. Убил, да непростого. Такого, что теперь денег не считает. Что ему рубли? Тут доллары у него и евры разные миллионами за дело. А рубли - можно таксисту. И ответственность потом - ему же.
      Кузьмич быстро вырулил с Профсоюзной, подкатил к старшему, который по вечерам сам сидел в черном небогатом, но мощном форде.
      - Сан Саныч! Тут такое дело. Вот, - распахнул чемоданчик.
      - Оба-на! Это как же? Потеряли, что ли?
      - Сан Саныч, нельзя ли проверить - может, "грязные" они? Может, вляпался я тут по самое некуда сам не пойму, во что? Ну, вы ж меня знаете - я же за порядок. И вообще...
      - Да-а-а, - протянул широкий, как два сиденья своего форда Сан Саныч. - Порядок - это главное. Ты это, Кузьмич, оставляй все у меня и не беспокойся больше. Я, значит, сам разберусь, с правильными людьми посоветуюсь. А ты теперь не бойся ничего. Если что - возьму на себя. Ты ж подо мной ходишь.
      Кузьмич вытер лоб и медленно-медленно, осторожно, поехал домой. Нет уж, пусть те разбираются, кому это по рангу положено. А ему, пенсионеру, главное - распорядок дня. Чтобы жить долго и спокойно.
      ...
      Все-таки деньги были именно "грязными", похоже.
      Сан Саныч пропал. То есть, просто исчез с того дня.
      Неделю никого у них не было за старшего. А потом подъехал на потрепанном "фольксе" худой мужик тоже с золотыми зубами, сказал, что теперь он на этой точке смотрит. Звать его, сказал, Петром. Просто Петром, без отчества. Но на "выканье" вежливое снисходительно дернул уголком рта и смолчал. Значит, так и надо, выходит.
      Жизнь покатилась дальше. Редко-редко задумывался Кузьмич, как бы дело пошло, если бы попробовал утаить тот дипломат. Наверное, пропал бы так же, как Сан Саныч. И народ бы сначала перешептывался, сплетничал о причинах, а потом вовсе забыл бы его. А так - сытное место, спокойная работа, режим и график. И Петр этот - солидно дело поставил. Сам иногда подсаживал в "свои" машины хороших клиентов. А если кто пытался тут же постоять, "побомбить", так быстро их отучал. И с ментами местными навел контакты, и с бомжами объяснился - хороший старший этот Петр.
      ...
      По зиме отвез Кузьмич от Ленинского проспекта до Комсомольской пожилую пару. Без запроса, за нормальные двести. Это дневной тариф был. Ночью-то пятьсот без разговоров.
      Там, на Комсомольской, пока они высаживались, глядел по сторонам, прикидывая, успеет взять кого обратно или сразу погонят местные. Нехорошие стояли у вокзалов. Злые до денег и злые к "чужим". Но тут в приоткрытую дверцу наклонилось знакомое розовое лицо:
      - О! Шеф! Как дела? Как спина? Подвезешь? Дело у меня есть на миллион рублей!
      - Пошел ты со своим лимоном! - крикнул в сердцах Кузьмич и дернул с места, чуть не въехав в зад неспешному солидному мерседесу.
      Крутнулся туда-сюда, прошмыгнул, повернул и ударил по газам. Нет уж, хватит. Не надо ему такого пассажира. Пусть от него головы у местной братвы болят.
      А Кузьмичу всего и надо: режим, здоровое питание, крепкий сон и ненапряжный ежедневный труд.
      А с миллионом этим - нафиг-нафиг!

Демократия - это когда большинство!

     - А ну, постой-ка, гражданин хороший! - выдвинулся из густой тени местный участковый. - Ты чего мимо опять бежишь, с мужиками не выпиваешь?
     - Да я это... Не заметил я вас, извините, - вынужден был я остановиться.
     - Заметил, не заметил... Штрафная тебе в любом случае.
     - Ну, не могу я никак! Жена дома ждет. И еще... О! - вспомнил я с радостью. - У меня ж предъязвенное!
     Участковый нахмурился, передал куда-то в темноту за спиной два стакана, что держал в радушно распахнутых руках, поправил фуражку. Фуражки теперь они носили по новой моде. Обязательно с очень маленьким козырьком. И обязательно - с захлестнутым на подбородке ремешком, как будто вот-вот вскочат в седло и помчат куда-то совершать угодные обществу дела.
     - Та-ак..., - обошел он вокруг меня, всматриваясь. - Жена у него, значит... И еще предъязвенное еще у него.
     - Да-да! - поддакнул я.
     - А не врешь? Ну-ка дай мне твоих закурить, что ли!
     Я торопливо вывернул из кармана пачку сигарет, носимых для такого случая, открыл перед ним, потом щелкнул зажигалкой. Участковый, не торопясь, со вкусом затянулся, а потом с прищуром сквозь дым посмотрел на меня:
     - А сам что же? Или брезгуешь с народом перекурить?
     Ну, вот... Опять...
     - Господин участковый, вы же знаете - я не курю!
     - Как это? - прищуренные было глаза распахнулись в деланном изумлении. - Не куришь? Совсем?
     - Ну, так вышло... Не могу я, организм не дает.
     - Не пьешь, - загнул он палец. - Не куришь. Подозрительный ты человек, сосед! Придется пройти.
     - Да вы и так меня почти каждый день проверяете!
     - Что делать, что делать… А у меня, может, техники специальной с собой нет, чтобы тебя на месте проверить. И не должен я все помнить. И вообще - чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно?
     Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.
     - Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит... Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А?
     Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил.
     ...
     А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании.
     Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа - курит. И большинство - пьет. А демократия - это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты.
     "Страна живет с водки и табака!" - а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому...
     Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие. Штрафы - тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь - принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем - уголовное преследование.
     ...
     - Ну, что, снова отпустили? - стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.
     - Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я...
     - Не можешь - поможем, не хочешь - заставим, - отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. - Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить - и пить с мужиками, как все. Голову лечить - и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо... Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед?
     Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить...
     А может и правда...
     Как все...
     Как большинство.

День рождения

     Тридцать три года – это очень страшный возраст. Вдруг как-то сразу понимаешь, что тебе уже «под сорок». А тут еще шуточки ото всех вокруг насчет «возраста Христа». И энциклопедии подсказывают, что многие гении к этому возрасту уже все свое самое гениальное создали, сотворили, выплеснули. И уже могли спокойно умирать. Они стрелялись, травились, их убивали, но за ними оставались бессмертные творения. И сейчас их помнят. А за тобой – что? Что за тобой может остаться, если ты работаешь старшим бухгалтером в маленькой фирме, сдающей в аренду офисные помещения? Даже не главный ты – всего лишь старший. И к тому же – бухгалтер.
     Это слово, к примеру, сразу убивает интерес девушек. Как спросит такая вся из себя фемина, «Николай», мол, «а где вы работаете?». А он как скажет честно и откровенно, потому что по-другому не умеет, что - бухгалтером. И сразу все заканчивается. Сразу и вдруг. Нет у нее больше никакого интереса к мужчине-бухгалтеру. Что может быть в нем интересного?
     Работа и дом. Дом и работа. На работе - цифры и бумаги. Дома - книги и игры. Куда деться молодому еще, хоть уже и за тридцать, неженатому бухгалтеру? Не пить же по-черному.
     Мама все намекает, что хотела бы внуков посмотреть. Какие внуки? Познакомишься с девушкой, а она чуть не на первом свидании спросит. А он тут же и ответит. Кто его с детства учил говорить правду? Кто стихи читал, что все работы хороши, выбирай на вкус?
     Вот и друзья все так относятся, как к больному, что ли. Ну, так они же сами-то коммерсанты. Некоторые. Или работники милиции. Или в крайнем случае – бандиты… Ну, не совсем такие бандиты-бандиты, а в хорошем смысле этого слова. В общем, криминальный мир, звонки по сотовому, разборки и красивые черные машины. Как в кино.
     Сейчас они снова придут, будут пить водку, есть мамин салат, петь песни. И жалеть его, Николая Петровича Иванова, уже, черт побери, тридцатитрехлетнего старшего бухгалтера без всяких возможностей и перспектив скорого карьерного роста. Да и вообще – какой может быть рост? Он, что, должен мечтать стать главным бухгалтером? А потом, выходит, каким-то наиглавнейшим, так? Или главный - это окончательно и уже тупиково?
     Николай сидел, пригорюнившись, щеку подперев рукой, уставившись за окно, и уже ничего в этой жизни не хотел – никакого дня рождения, никаких гостей, никакой водки и никаких песен.
     «Кризис», - понял он.
     Но на дверной звонок среагировал четко. Поднялся, прошлепал в прихожую, улыбнулся заранее, проверив выражение лица в висящем на стене зеркале, открыл дверь.
     Только вместо обычных криков «ура», шумных поздравлений, крепких объятий, поцелуев, увесистых хлопков по плечам и по спине, веселой толкотни и смеха от этого, от тесноты и толкотни, получилось что-то совсем странное.
     Друзья входили тихо, чинно, по одному, смотрели как-то смурно. Переобувались без толкотни, проходили молча в комнату, рассаживались вокруг накрытого стола. Даже Ирка, которая всегда фонтанировала шумом и весельем, совершенно не была похожа на себя. Прятала глаза. Руки на коленях сложены, как у скромной школьницы. И Димон. Ну, тот самый, что на черном «лексусе», здоровый такой – тоже тихий, пришибленный какой-то, и просто как когда-то в первом классе. Хотя, Николай уже и не помнил, каким был Димон в первом классе. Вот в восьмом он был записным хулиганом. Но в «ментовку» его не взяли после армии – знали его местные, как облупленного. Вот и ездит он на черной большой красивой машине. Дела разруливает. А кому теперь легко?
     - Коля, ты только не волнуйся, - начал бывший староста класса Василий Мухамадиев. – Ты вот пока садись туда. А мы здесь, значит, все будем. И мы тебе сейчас все расскажем и все-все объясним.
     - Что-то случилось? - Николай пересчитывал в уме количество гостей.
     Может, кого-то нет из своих? Такое раньше уже бывало, и тогда они собирались не по поводу дня рождения, не празднично. Но, вроде, все привычные лица на месте. Только хмурые они сегодня какие-то, слишком серьезные. Даже как будто специально лбы морщат в тяжком умственном усилии.
     - Садись! - рявкнул поставленным командным голосом Мишка Жохов.
     За фамилию его с детства просто Жохом и звали. Это ему подходило, Жох – он типичный Жох и есть.
     Николай присел на краешек стула во главе стола, готовый в любой момент вскочить и побежать на кухню помогать матери таскать блюда и подносы. Надо же горячее подавать! Гости, вон, уже совсем готовы…
     Или еще нет?
     - В общем, так, Николай, - гулко произнес худой Генка Корнилов.
     Он по воскресеньям пел в церковном хоре, а в остальные дни ходил с баяном по электричкам. Так что голос у него был – ого-го! Ему бы, конечно, в музыкальной школе работать. Но кто бы смог прожить на ту школьную зарплату? А так Генка был при деле, не переутомлялся, голос берег – а пел как! Как выпьет, как запоет…Эх! Талант.
     - В общем, так, - повторил он и посмотрел на старосту.
     - Коля, мы сегодня все тебе расскажем. Пришло твое время. И наше время пришло. То есть, теперь можно.
     - Не понял, - сказал Николай голосом телевизионной Масяни и попробовал хихикнуть.
     Почему-то не получилось.
     - Понимаешь, Коль, - зачастила Ирка. - Мы раньше хотели – в тридцать один. Потому что число было простое, правильное. Но подумали тогда, посовещались – не готов ты еще был.
     - А теперь, значит, я…
     - А теперь ты готов, Коля. Поэтому ты просто сиди и слушай. А мы тебе все расскажем. На вопросы ответим, на какие сможем. Не все в мире мы знаем, сам понимаешь, да и не на все вопросы есть ответ.
     - Сиди, Колян, и слушай сюда, - солидно и тяжело уронил Димон, приложившись широкой ладонью по столу. - Вопросы – потом.
     И они начали рассказывать все. То есть, настолько все, что у Николая начала кружиться голова от общего непонимания происходящего.
     Они сказали, что Колька, друг их с детства, у них – типа как Гарри Поттер, ну, как в кино, помнишь? Только еще на самом деле гораздо круче. На самом деле – он самый настоящий герой, который специально помещен в наш мир для спасения его, в случае чего. А все самые близкие друзья – вовсе и не люди простые и знакомые, а его с самого детства защитники и помощники в этом самом мире.
     - Ну, помнишь, наверное, - спросил Жох, - как мы с Димоном за тебя местных гоняли?
     Это Николай помнил. Ну, так это же по-дружески? Как одноклассники – однокласснику?
     Дружба, как у простых людей, это просто торговля. Каждый делает другому что-то, чтобы потом себе получить от него что-то другое. А они, все те, кто пришел на день рождения, относились к Николаю совершенно чисто и бескорыстно. Они не могли его использовать, даже если бы очень захотели. Потому что он гораздо сильнее их всех вместе взятых. Надо вот только разбудить эту свою силу и свое умение. Он, Николай, то есть, на самом деле просто настоящий богатырь и великий маг сразу и одновременно. То есть, как тот шампунь с кондиционером. Он – герой. Что? Уже так говорили – про героя? Ну, просто все равно чтобы запомнил. Герой – это не тот, кто звание геройское получает от правительства. Герой – это тот, кто приходит, когда совсем невпротык, и разом спасает всех. Иногда даже ценой собственной жизни спасает. Вот если бы война была большая, так Николая бы давно уже ини… Иниициро… Блин, инициализировали, вот! А раз войны никакой нет, то они, которым поручено было, смотрели по возрасту его и по готовности. Сейчас, значит, самое то время. Оно пришло. Ты готов, Коля.
     - А-а-а... мама? - мотнул Николай головой в сторону кухонной двери.
     И родители его, оказывается, вовсе не родители, а просто воспитатели. Их выбрали в свое время, как наиболее подходящих для Николая. Ну, как в том кино, помнишь?
     - Вот так вот, значит, Коля, - солидно закончил Василий.
     Все говорили по очереди. Никто не смеялся и даже не улыбался. Ирка так вообще явно грустила и даже кусала губы, чтобы не заплакать.
     Николаю стало страшно. Это тебе не кино многосерийное со спецэффектами. Это, так его и перетак – настоящая жизнь!
     - И что? То есть, как мне теперь? - спросил он осторожно.
     - А то, Колян, что ты теперь, типа, в ответе за всех, кто. Мы тебе тут все, значит, рассказали. Сдали, вроде, тебе дела, можно, так сказать. Вот ты, типа, теперь и должен – все сам. Но день рождения не отменяется, отнюдь!
     Слово "отнюдь" Димон прихватил из какого-то сериала и теперь вставлял его в речь солидно и по месту.
     Друзья сказали, что вернутся назад ровно через час. Им, мол, надо сейчас перекурить и немного отдышаться, потому что трудно это – вот так человеку объяснять, что он вовсе не такой, как думал всегда. Может, он даже и не человек вовсе. И вообще, чуть не плакала Ирка, они его все равно никогда не бросят. И любую помощь, значит, от них… Ну, пока-пока. Час, в общем.
     Закрыв за ними дверь, Николай постоял, прислонившись лбом к холодной стене. Потом, вдруг вспомнив, кинулся на кухню. Мать сидела за столом, вытирая слезы платком.
     - Мама, так ты все слышала?
     - Откуда же они узнали-то? Ведь всю правду сказали. Не родной ты нам, Коленька… Наш-то когда умер, отец сказал, чтобы приемного взяли. Но я все равно тебя люблю! Ты же сынок мой!
     Он прикрыл кухонную дверь и вернулся в комнату.
     Вот. Это его комната.
     Старые выцветшие обои. Потертый ковер на полу. Большой стол, накрытый скатертью. Дверь на балкон. Там, под балконом, еще целых восемь этажей. Эта квартира у них давно. С самого его первого дня рождения… Ну, с третьего, ладно. С третьего, в общем – помнил Николай именно эту квартиру. И эту вот самую комнату. И выходит, все не так, как он помнил? Не могут же все сразу врать? Вон, и мама говорит, что – правда…
     Но тогда, значит, он должен уметь многое из того, что придумано в книгах и потом показано в разных спецэффектах в кино. Только без всякой волшебной палочки не понять из чего и без этих дурацких заклинаний, наверное…
     А может, и не придумано там вовсе? А просто кто-то тоже знал настоящую правду? Знал и рассказал писателям?
     Николай прицелился пальцем в люстру и звонко щелкнул языком. Так же звонко щелкнула лампа, погасла, и потом выскочила стеклянная колба, качаясь на упругом тонком проводке.
     Ну… Вон оно как. Все так и есть, выходит. Значит, богатырь и маг. Значит, надо спасать.
     Николай, как в детстве, подтянул брюки, поправил пряжку ремня. К празднику всегда одевался чисто и в самое лучшее. Выходит, переодеваться не надо. Вот только еще одно дело – и все.
     …
     Через час, весело переговариваясь и жизнерадостно хохоча, друзья поднимались в знакомую квартиру.
     - Не, круто ты придумал, Вась! Как допёр-то?
     - Голова! Так не веселились уже давно!
     - Да он же весь в своих этих книжках, да в играх компьютерных… Сказки эти про волшебников и богатырей… Фентези разное. Опять же «потный гарри» этот… А уже не мальчик, ё-моё! Тридцать три – возраст Христа!
     - Да-да! Пора и своих мальчиков завести, ха-ха-ха! - заливалась Ирина.
     - Ну, цветы, подарки и женщины – вперед! - рявкнул, как на параде, Жох.
     На звонок долго никто не отзывался. Наконец, дверь открыла заплаканная мать героя дня.
     - Здрасьте, МарьНиколавна! - солидно поздоровался Димон. - А где тут наш именинник? Народ, типа, к разврату готов!
     Мать махнула рукой, пропуская всех мимо себя, а сама прошла в комнату после всех, встав в дверях.
     - Вон, на столе гляньте, он записку тут вам оставил…
     Посередине белой скатерти переливался всеми цветами радуги разлапистый лист неизвестного растения. Над ним медленно колыхались в воздухе разноцветные выпуклые буквы, складываясь в слова:
     «Спасибо вам за все, друзья! Я ушел спасать мир».
     - Он же не выходил! Мы внизу на скамеечке ждали! Никто не проходил!
     - Открыл портал и ушел, - низким голосом сказала мать. - А вы, паршивцы, откуда все узнали? Я же столько лет берегла его для последней схватки! Я его готовила, я его кормила… И тут приходят эти молодые идиоты – нате вам, нашли себе героя! Так, откуда узнали? Рассказывать будете подробно и по очереди. Времени у меня теперь много. Мы ведь живем дольше вас, людишек. Сидеть! Молчать! Ну, Васенька, начнем с тебя?

Детей жалко

     Погоды нынче стояли просто отличные. Природа будто отыгрывалась за предыдущие годы, когда, то засуха - и тогда иди к магам и проси дождя, то совсем наоборот, заливные обложные нудные дожди, и надо опять же к магам погодным идти, кланяться - солнышка просить. А теперь-то не то, что давеча. Тепло, сухо. Дождь если пройдет, то обильный и короткий, смывающий всю грязь, но не мешающий всяким полевым работам. Для крестьянства хороший дождь. Да и для горожан, в общем - совсем даже не плохой.
     То есть, понимали люди, глядя на ту же погоду, что все правильно было сделано. Все верно.
     Правда, этого сделанного совместно не обсуждали и не хвалились друг перед другом своими подвигами, как, например, когда отбивались от северных варваров. Там-то была самая настоящая война, и все как один стояли героически насмерть, лишь бы не пустить врага в свой дом. Так потом можно было и шрамами своими похвастаться, и вспомнить о сражениях, сидя в кресле у огня и покуривая трубку. А еще можно было пойти в местный кабак, сесть там с такими же ветеранами и обсудить подробно, как и что делали маршалы, где и кто стоял, сколько раз и с кем сидели в осаде… Да еще обязательно вспомнить, какую пищу в той осаде ели - это уже специально, для смеха, чтобы просто сравнить с острой и ароматной жарехой какой-нибудь, что подавал местный кабатчик к пиву. Вкусно - это тебе не жареные вороны или - не дай такому повториться – крысы...
     Так то - война. А вот после той войны, о совсем ведь недавнем, что в прошлом году - об этом не вспоминали вслух. Не принято было говорить о таком. Хотя, признавали молча - все сделали тогда правильно и справедливо.
     Ведь, сколько же можно было терпеть этих гадких магиков над собой? И везде-то они сидели по самым верхам, и за все-то им надо было платить. Не князю за охрану и оборону, а этим вот магикам! За солнце – плати им, за дождь - опять плати, за лечение плати, за уничтожение вредителей всяких, за срочное сообщение, за быстрое перемещение, за... Да за все подряд, выходит!
     И мало того, маг в городе был всегда выше и главнее любого чиновника - это кто бы в конце концов потерпел? А высший ихний, Верховный маг, так и вовсе ставил себя, чуть ли не выше короля.
     Об этом шептались тихонько, замолкая, когда входил в кабак кто-нибудь незнакомый. Об этом разговаривали на долгих конных прогулках молодые, но уже с опытом боев, вояки. Об этом специально выработанными тайными знаками переписывались чиновники. Говорят, сам король - сам, лично - одобрил все то, о чем заранее говорили, но специально встал чуть в стороне, чтобы потом ввести войска и навести, значит, законный порядок.
     А войска понадобились, конечно. Когда боевые маги взялись в толпу свои огненные ядра посылать - кто справится, кроме все повидавших солдат с арбалетами? Вот всяких природных погодников, да химиков-алхимиков, да лечил разных - тех быстро в порядок ввели. А надо-то было всего в первую очередь уничтожить насмерть всех магичек, потому что только от магичек рождались маги. Потому у них и родство по матери всегда считалось, а не как у всего народа - по отцу. Магичек, значит, а еще всех, кто руку поднял на народ - их сразу вешали.
     Ну, и дети, конечно...
     Карл отпил пиво и поморщился, как от горечи. Хотя не такое уж оно и горькое, пиво это. Самое обычное и привычное. Пиво – оно всегда с горчинкой. Даже темное и сладкое зимнее не обойдется без хмеля. Но не от хмеля горчило.
     Говорить-то не надо об этом, всем ясно. И вроде все правильно сделали. Тогда командир их десятка - у них как раз милицию народную организовали и на десятки разбили - говорил, что каждый второй ребенок у магов – сам будущий маг. Вот, мол, и считайте, что к чему и как.
     Карл так именно и посчитал. Пока магичку доканчивали боевые товарищи, он с пистолем поставил у стены двух ее сыновей, посчитал, как положено:
     - Раз, два.
     И выстрелил в лоб старшему. А потом, пока младший не опомнился и не устроил визг, опять посчитал, теперь тыкая дулом в единственного оставшегося:
     - Раз, два.
     И снова - в лоб, чтобы наверняка.
     Вот и все, говорят, так же точно действовали тогда. То есть, всех магичек народ уничтожил, а заодно - всех магиковых детей, чтобы уж наверняка. Ну, и тех, кто пытался сопротивляться, кто кидался на защиту семьи, а значит - против народа. Тех так и развешали на их же воротах. Потом-то сняли, конечно, а дома эти (кстати, совсем не плохие дома) раздали отличившимся в событиях. Событиями назвали все прошедшее. Но поначалу было страшновато, особенно ночью, идти по улице в бывшей магической слободе, где в полной тишине качались в петлях на воротах, выпучив глаза, мертвые магики.
     Ну, а потом все уже было по справедливости. Король выступил с новым указом. Всех магов, в живых оставшихся, заклеймили, а потом раздали в пользование самым отличившимся. В пользование, значит, и под постоянный надзор.
     Динь-динь, - звякнул медный колокольчик в темном углу, где толпились четверо клейменых в ожидании своих хозяев.
     - Карл, - крикнул от стойки кабатчик. - Вроде, твой звонит?
     - Иди сюда, - скомандовал строго Карл.
     Клейменый маг подбежал бесшумно, склонился в поклоне.
     - Говори.
     - Ваша жена, уважаемый Карл, напоминает о том, что сегодня вы ужинаете с ее мамой.
     - Вот же дурища какая! Думает, я сам не помню, что ли? Передавай так: помню, спасибо, любимая, буду вовремя.
     Клейменый маг сосредоточился, проговаривая в уме слова. Застыл, принимая ответ.
     - Ваша жена отвечает: люблю, целую.
     - Ну, и все. Ладно тогда. Иди, жди пока. Звякнешь, если что.
     Маг так же бесшумно убежал в свой темный угол, придерживая язычок колокольчика. Звонить надо было, только получив сообщение для хозяина. Да не трезвонить, а аккуратно, вежливо, со смыслом. И только по команде подойти и сказать, что там и кто.
     Карл сидел, допивая последние глотки из кружки, и думал о детях. Не о тех, что - раз, два - совсем нет. О своих детях. Ведь маг же, хоть и долго живет, все равно не бессмертный. Он просто выносливый такой. Но все равно умирает рано или поздно. И хотя обманули его, Карла, то есть, и связь-то магическая поддерживается, как оказалось, только в пределах одного города, но все же – хоть что-то... А детям, значит, или там, предположим, внукам уже, придется что-то свое изобретать, чтобы слова свои по эфиру передавать с конца и в конец хотя бы одного города. Магов-то ведь уже тогда не будет. Детей мы ихних всех вывели, магичек - тоже. Вот и не станет скоро совсем никаких магов и никакой магии.
     Правда, погода радовала и без магии. И зажигалки новые хорошо разжигают огонь - и никакой опять же магии! Так что, может, и со связью дети рано или поздно что-нибудь придумают. Разберутся, что к чему, да и придумают.
     - Иди сюда, - махнул Карл рукой.
     Клейменый подбежал.
     - Детям моим сообщи, что уже иду домой, и чтобы через час они тоже были там. И чтобы подтвердили прием сообщения обязательно. Ясно?
     - Да, - кивнул угодливо маг.
     - Ну, и сами тогда уже пойдем, что ли...
     Нет, все правильно сделали. И насколько приятнее, когда маг кланяется тебе, а не ты - магу!
     Вот только детям и внукам придется подумать, придется помучиться, потрудиться. Детей жалко. Без связи-то им совсем плохо будет...
     

Дни творения

     - Ох, боженька ж мой..., - раздалось со двора.
     И что-то громко покатилось, звеня, по высокому крыльцу.
     Бог только поёжился, ожидая продолжения. Ну, действительно, не очень хорошо вышло, наверное. Большой взрыв получился. Слишком уж большой. Вот сейчас мама и примет какое-то решение, думать о котором пока не хотелось.
     Нет, а что вы удивляетесь? У всех богов есть матери. Так и говорят всегда - богоматерь. И учитель рисования, между прочим, всегда становился у окна, когда мама провожала бога в класс, и вздыхал потом пол урока:
     - Ах, богиня, богиня...
     И отец был самый настоящий бог. Он был по-настоящему всемогущ и всезнающ. Он ремонтировал всему селу мясорубки и телевизоры. Он несколькими движениями пилы и ножа из простой серой доски делал игрушечные сабли и пистолеты - даже лучше, чем настоящие. А однажды приехал на побитой машине какой-то мужик в малиновом пиджаке, так отец выправил дверь и крыло просто одним молотком. Так выправил, что тот, в пиджаке, при всех поклонился и сказал:
     - Ну, ты - бог!
     И денег ещё дал. Много. Хватило на школьную форму и на красивые кроссовки, и даже на вкусные конфеты.
     Бог сидел у самого порога на старом половичке, который связала крючком бабушка (ну, да, конечно, бабушка: раз есть мать и отец - обязательно должна ведь быть бабушка!).
     Бабушка резала на длинные полоски старые трикотажные свитера, чулки, какие-то тряпки, связывала их в одну длинную ленту, и бесконечно вязала, вязала, вязала крючком, протыкая, цепляя и вытаскивая, и снова туда и сюда... Получались такие яркие разноцветные круглые половички, которые потом дарили всем знакомым, потому что в своём доме под ними уже давно не было видно пола.
     Вот на таком цветастом потёртом половичке бог сидел и пытался смешать свет и тьму. Отец давно уже сделал все выключатели и розетки внизу, чтобы было удобно и большим и самым маленьким. Тем более, бабушку согнуло буквой "Г", и она теперь не могла поднимать руки кверху, а щёлкнуть по плоскому выключателю внизу ей было просто и легко.
     Так вот. Сначала бог делал свет.
     Свет надо делать так: он сворачивал фольгу от конфет в тонкую трубочку, вставлял две такие трубочки в отверстия розетки (тут главное - по одной вставлять, «а то так шандарахнет, что нимб засветится», - так смеялся отец, когда узнал о делании света), а третью такую трубочку-стержень бог кидал сверху, замыкая контакты. Яркая вспышка, щелчок, искры во все стороны – прямо, как настоящий салют! И можно начинать все с самого начала.
     Но фольга очень быстро кончилась, потому что обычно конфеты были в простых бумажных обёртках с надписями, или даже вот ещё бывают и без бумажек, как подушечки с повидлом, и теперь бог старательно смешивал свет и тьму. Он медленно и осторожно нажимал на клавишу выключателя, пока не раздавался щелчок, и не загоралась старая люстра на три рожка. Свет! Потом так же медленно он жал до щелчка и выключения люстры. Тьма! Ему никак не удавалось поймать сам этот щелчок и посмотреть, а что там, посередине, когда уже не свет, но ещё и не тьма? Ещё и ещё раз: свет-тьма, свет-тьма, свет-тьма...
     Вот, вот же, получилось ведь!
     Но тут за спиной с треском раздвинулись сделанные мамой из бусинок и кусков бамбука шторки, колышущиеся на летнем сквознячке и отгоняющие мух, цепкие пальцы больно схватили его за ухо и мамин голос - очень спокойный голос - произнёс:
     - А сейчас кто-то пойдёт в чулан.
     Он и пошёл. А кто бы смог не пойти? Если за ухо и больно? Бог - у него ведь тоже уши. Иначе чем ему всех слышать?
     А ведь у него все равно получилось смешать тьму и свет! Получилось! Клавиша выключателя стояла в среднем положении, щелчка не было, и не горела люстра...
     В чулане за закрытой дверью было почти темно, и только сквозь узкие щели в закрытых всегда по жаркому времени ставнях пробивались тонкие лучи света, в которых плясали пылинки. Здесь пахло старой одеждой, чесноком и немного плесенью. А в углу под влажной тряпкой стоял тазик с глиной. Мама по вечерам лепила игрушки-свистульки, а потом, когда они обсыхали, их раскрашивали всей семьёй и совали на противне в печь...
     Бог сунул обе руки во влажную глину, оторвал кусок, сколько ухватилось, и стал его жать, жать, жать, мять, мять, мять... Вот такой вот шар получился. Ну, не совсем шар, потому что без круга делал, но все равно такое округлое, с вмятинами и выпуклостями, размером с его кулак или чуть больше.
     Бог подкидывал этот шарик вверх, а потом снова ловил. Подкидывал - и ловил. А потом раз - а поймать не удалось. Он никуда не упал, наверное, а где-то там повис сам собой, крутясь в воздухе... Или все же упал? В темноте не было видно, и тогда бог стал водить по полу руками, стараясь отыскать мягко и неслышно упавший куда-то глиняный шар.
     Но тут дверь чулана открылась и отец, смеясь, сказал из светлого коридора:
     - Ну, выходи, творец всего на свете! Рассказывай, что за бигбадабум ты тут устроил!
     Выходит, это уже настоящий вечер наступил.
     Бог молча прошёл к умывальнику, помыл руки с мылом и даже сполоснул лицо и провёл мокрыми руками по шее, а потом сел на табуретку перед кухонным столом. Ему не хотелось ничего говорить, потому что как объяснить, чего оно так сильно долбануло? Там всего-то и были, что селитра и фосфор. Вот и все, вроде. Но так трахнуло, так тарарахнуло, что по всему селу потом заполошно гавкали собаки.
     Мама, для порядка хлопнув его по затылку открытой ладонью, поставила на стол миску с манной кашей и стакан вишнёвого красного-прекрасного киселя. И бог стал ложкой делать в каше всякие берега и проливы, а сверху заливать киселём, и получилась почти настоящая карта с морями и реками, и даже какими-то фьордами. Про фьорды он прочитал в учебнике географии. Но тут бабушка строго сказала, что едой играть нельзя, и пришлось быстро все съесть.
     Бог ел и думал.
     Он, кажется, придумал, как сделать, чтобы ожили игрушки, которые делала мама. Бог теперь сам завтра слепит себе самых разных животных. И рыб тоже слепит. И ещё птиц. Только вот птиц придётся лепить сидящих, потому что из глины крылья делать неудобно. А в самом-самом конце он сделает людей. Главное, чтобы глины на всё хватило, думал бог, укладываясь спать.
     Впереди было ещё все лето. Впереди было много дней творения.

Доброволец

     - А тренировки будут? - спросил я. - Космонавты же тренируются?
      Человек в золотых очках, назвавшийся Иваном Кузнецовым (просто какой-то детектив и Джон Смит - агент чужой разведки!), тонко улыбнулся, как будто поддерживая шутку.
      - Ну, что вы... Еще предложите покрутить вас на центрифуге, а потом отмывать все от рвотных масс. Чтобы тренировать кого-то надо точно знать, к чему мы его готовим. Вот, например, футбольный тренер. Он точно знает, в каком туре и в каком матче у его команды начнется спад, потому что физическая форма не может быть постоянно на высочайшем уровне. Все рекордсмены, все единоборцы - у них пик формы в нужный момент. И тренируют они те группы мышц, которые необходимы для победы. Бегуну нужны сильные ноги и большие легкие, Боксеру - крепкие ноги, мощные плечи и предплечья. И грудь еще. Борцы классического стиля... Ну, вы их видели - они такие, как заглаженные. Пловцы, велосипедисты... Даже шахматисты тренируются. Готовятся к встречам с тем или иным соперником, разбирают досконально каждый шаг, каждый ход в каждой партии, моделируют вероятности - а что будет, если я схожу внезапно вот так? Как тот, с которым скоро встречаться, отреагирует?
      - Вот, - сказал я. - Даже шахматисты тренируются.
      Золотые очки весело блеснули в луче солнца, пробившемся сквозь узкую щель между пластинок жалюзи.
      - Но вы-то, вы-то - не шахматист! И никакой не спортсмен! И не с кем вам соперничать и бороться!
      - А перегрузки?
      Он даже остановился:
      - Какие еще перегрузки? Вам же сказали, что - никакого космоса! Сказали?
      Сказали, конечно. Они так всем говорили в длиннющей очереди добровольцев у парадного входа. Но я так думал, что эти слова были просто для отсеивания романтиков. А на самом деле, думал я, космос есть. И где иначе те миры, открытие и освоение которых нам обещали?
      - У-у-у..., - грустно сказал человек в золотых очках. - Как все запущено. Так вы, что же, все еще верите в межзвездные космические путешествия и братьев по разуму в ближайшей галактике?
      - Так, разве же...
      - Нет. Нет, нет, еще раз нет и в сотый раз - опять нет. Я еще, может быть, понимал бы, если бы мы говорили с вами лет пятьдесят назад. Но сегодня, с современным уровнем информации... Хотя, конечно, кто ту информацию потребляет? Такие же ученые, как я сам?
      - А вы ученый чего? - сразу спросил я.
      Потому что, если он физик - это одно дело, если, скажем, астроном - это уже другое, а если медик - так совсем все понятно становится. Или почти все.
      - Я - математик. Доктор математики Иван Кузнецов.
      Ага. Как же. Не бывает таких докторов математики. Сказал бы просто - агент Смит из специальных органов. И сразу стало бы все понятно. Ведь все эти проекты - они страшно засекречены, чтобы никто не напортачил, и чтобы те, из-за бугра, не стащили наши разработки. А этот, ишь, математик... Орбиты рассчитывает, что ли?
      Похоже, слово "орбиты" я произнес вслух. Глаза за очками в тонкой золотой оправе закатились вверх. Руки он развел в стороны, а потом тряхнул несколько раз, будто сбрасывая с них что-то. Помолчал, рассматривая меня в упор. Мы уже не шли никуда, мы стояли у стальной двери, подмаргивающей красным огоньком на пульте.
      - Давайте, я вам еще раз объясню все. Итак, мы пришли к выводу, что тратить свое время на дальнейшую разработку совершенно фантастической теории возможности космических полетов - бесполезно, бессмысленно и очень затратно. Именно поэтому постепенно были свернуты все эти ракетные проекты. Даже самая сильная ракета никогда не долетит до наших ближайших соседей. Вы просто подумайте, что такое - миллионы световых лет. Это не фантастика Ивана Ефремова и не Стругацкие какие-нибудь. Это - миллионы световых лет. Предположим, на какой-то дальней планете появилась жизнь. Вот она выросла, цивилизовалась и начала обрабатывать космос радиоволнами. Или чем-то еще - лазерами, может. Как мы сами еще недавно. Вот скажите, сколько лет нашей цивилизации?
      - Ну-у-у... Тысяч сто?
      - На самом деле даже меньше, но пусть будет пятьсот тысяч. Пусть. И вот мы дожили до возможности посылать сигналы своим соседям. И послали. Вот сигнал плывет, плывет, плывет... Миллионы лет, понимаете? Со скоростью света - миллионы лет. А потом там его приняли, предположим, и отправили нам ответ. И еще миллионы лет. Что будет с нами через миллион лет? А? А с ними, которые приняли сигнал? Вот даже если мы вдруг примем такой сигнал от цивилизации, подобной нашей, это будет означать, что прошло миллионы лет с момент отправки сигнала. Понимаете? Тут не года и не сотни лет - миллионы! Совершенно бесполезная трата времени. И это мы говорим о волнах, распространяющихся со скоростью света! А если предположить космический корабль? Огромный дом с тысячами людей, летящий куда-то сотни миллионов лет. Сотни! Миллионов! Это даже не фантастика. Это просто абсурд какой-то.
      - Но я читал про "кротовые ходы", про "черные дыры"...
      - Фантастика. Фантастику я тоже читаю. Очень помогает. Прочтешь такое, посчитаешь на бумажке столбиком - смешно. Кстати, обратили внимание: в последних фантастических произведениях буквально общей традицией стало какое-то подпространство и полеты только от точки входа-выхода в него до ближайшей планеты. То есть, моментальный перенос куда-то, а потом недели на швартовку. И месяцы. Они еще и про телепортацию, ага. Все это - фантастика. А у нас - реальное дело.
      Я не понимал. Если полета не будет, то куда же меня...
      - Про параллельные вселенные слышали? Наверняка и такое читали. Так вот - это гораздо реальнее космических полетов. И, кстати, вполне описывается с помощью математических моделей. А математика все-таки царица наук. И не спорьте, не спорьте. Все, что реально существует, можно измерить и посчитать. И обратный вывод: все, что можно описать математикой - существует. Вот так мы и пришли к этому эксперименту. Кстати, мы пришли с вами туда, куда зовет нас наш, этот, жребий...
      Он нажал несколько кнопок, прижал большой палец правой руки к панели, заглянул одним глазом в какой-то окуляр. Загудело, красный свет сменился зеленым, толстая стальная дверь медленно поползла в сторону.
      - Ну, вперед, герой! - он подтолкнул меня, и я сделал шаг через порог.
      Сзади глухо чмокнуло, отсекая белый пустой коридор. Впереди все гремело и плыло. Огромные печи, как в кино про какие-то заводы. Языки пламени. Трубы. Люди в черном, мечущиеся между горячим железом. Решетчатые стальные полы. Темные стены. Металл. Много гремящего горячего металла.
      - Вот, - прокричал мне в ухо доктор математики, обводя рукой окружающее. - Вот наше решение!
      - Не понял...
      Но уже подбежали те, что в черном и опаленном, подхватили под руки, повели вперед. Доктор математики Иван Кузнецов шел рядом и перекрикивал гул пламени:
      - Ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего! Понимаете? Ничто! Материально ли сознание? Мы считаем - еще как материально. Значит, если здесь сознание исчезло, где-то там оно появилось. Потому что нет никакого исчезновения. Есть только переход. Но сознанию нужен носитель. Вот, как есть, такой. И мы поэтому делаем - что?
      Он повернулся ко мне. Стекла очков полыхали багровым.
      - Что мы здесь делаем? А?
      Я молчал, не понимая.
      - Мы сжигаем, понимаете? Мы в специальном сверхсильном пламени сжигаем носителя и его сознание. Что остается? Ни-че-го. Но так ведь не бывает. Значит, где-то там он появляется вновь. Вот отсюда ваша задача: появившись в другой вселенной попытаться достучаться до нас. Кстати, некоторые тут пытались сначала обездвиживать носителя или даже кололи препаратами разными. Но так же нельзя! Ведь тогда он и там окажется в таком же состоянии! Нет! Только в том виде, в каком мы хотим его послать в другую реальность. Понимаете меня?
      Я рванулся, но их было больше. Меня просто подхватили на руки и потащили все ближе и ближе к жерлу печи. Кричать было бесполезно. Но я кричал.
      А сзади перекрикивал всех математик:
      - Ногами вперед, ногами! А то в прошлый раз сунули головой - вот и потеряли сознание раньше, чем исчез носитель. Эксперимент продолжается!

Дядя, ба-бах!

     - Дядя, ба-бах! Дядя, ба-бах!
      Вот же зудит, как комар. Так бы и пришиб ненароком. Макс поднял голову: по аллее шел какой-то мужик при плаще и дипломатике, а за ним ковылял ребенок лет трех. Ковылял, не отставая, и все кричал, тыкая какой-то палкой в его сторону:
      - Дядя, ба-бах!
      Макс сидел на скамейке уже полчаса. Две банки пива - ровно. Не залпом, медленно и с расстановкой. Конечно, можно было и водки купить заранее... Но именно - заранее. Водка теперь, оказывается, только в специализированных магазинах. Или с доставкой - из Интернета. Кто же знал, что у них тут так порядки поменяются за это время? Хорошо, хоть пиво продали.
      Он приехал дневным поездом. Полтора дня на верхней полке с открытыми глазами. Должен был уснуть мертвым сном, забыть все, провалиться, выспаться, наконец. Не спалось. Только закроешь глаза - сразу огонь и дым и горящие танки. Еще - горящие дома. И плевать, что кирпич не горит. Все горит, если правильно применить энергию.
      Историки утверждают, что раньше война была красивая. Армии выходили в широкой поле, одевались в яркую красивую форму, утвержденную лично царем-королем, выстраивались ровно, а потом начинали убивать друг друга. Кто убивал успешнее и быстрее - тот побеждал. А крестьяне или горожане могли даже не заметить, что идет очередная война. Ну, разве только налоги поднимутся: чтобы красиво одеть армию, надо платить.
      Теперь война шла самая грязная. Только в гуще. Только в городах. Только с массой ненужных и необязательных смертей. А какой толк толкаться в пустыне? Там тебя накроют высокоточным с орбиты - и все дела. Вот в городах...
      - Дядя - ба-бах!
      Мужик как-то криво улыбнулся, споткнулся, левая нога вдруг подогнулась, как ватная, не выдерживая веса тела. Взмахнули крыльями полы плаща. Отлетел в сторону кожаный дипломат, распахиваясь от удара и рассыпая вокруг какие-то бумаги. Тупо ударилась голова об асфальт.
      - Хи-хи..., - сказал ребенок. - Дядя - ба-бах.
      Он обошел вокруг упавшего, всматриваясь, низко наклоняясь к нему, будто обнюхивая. И вдруг поднял голову и посмотрел на Макса.
      А Макс замер, плотно закрыв глаза.
      По-разному реагируют люди на опасность. Как и животные, кстати. Если резко замахнуться на собаку, скажем, она отскочит, а потом зарычит и покажет зубы. А если замахнуться на кошку - та припадет к земле, распушится, зашипит страшно, показывая клыки, замахнется лапой с выпущенными когтями.
      Людей в армии учат реагировать правильно. Потому что есть время кидаться в кусты и отстреливаться. И есть время кувыркаться по жесткому асфальту, увертываясь от брызг металла. А есть время, когда надо замереть и выждать. Особенно, если не понятно, но уже страшно до невозможности.
      Максу было страшно. Почему? С чего вдруг - по спине морозом, волосы на затылке, как от ветра шевелятся, звон в ушах от напряжения всех сил? Не с того ли, что странно пусто в знакомом дворе? Где люди? Где все? Ведь, никого вокруг. Только вон тот мужик, что упал - и ясно при этом, что упал насовсем. И этот вот странный ребенок...
      - Дядя? - это уже ближе.
      Макс почти не дышал. Рука вяло свалилась с колена, повисла, ударившись о край скамейки. Покатилась, гремя, пустая пивная жестянка.
      - Дядя? - уже сзади.
      Как же быстро и бесшумно он двигается!
      - Дядя! Хи-хи! - трогает своей палкой, толкает.
      Макс поддался и мягко завалился вперед.
      - Хи-хи! Дядя - хи-хи! - обрадовался ребенок и сбоку потыкал палкой в лицо.
     В щеку. Хорошо, что упал на грудь - до глаза не достанет.
      "Нет меня. Нет меня. Нет меня", - как молитву повторял Макс.
      И его не было.
      - Дядя?
      Потом - уже чуть дальше:
      - Дядя?
      Макс лежал, неудобно подвернув руку и уткнувшись всем лицом в грязный асфальт. Минута. Еще одна. Тихо. Все?
      Вдруг из-за спины опять:
      - Дядя, хи-хи!
      "Нет меня. Нет меня. Нет меня!"
      И тут сверху рухнул боевой мобиль в городском черно-пестром камуфляже, лязгнули откинутые люки, затопали твердые подошвы. Ударил воздух гром динамиков:
      - Всем оставаться на своих местах! Проводится спецоперация!
      Отлегло.
      Макс начал подниматься и тут же снова упал - сзади долбанули по почкам и прошипели зло:
      - Сказано же тебе - не двигаться!
      ...
      - Так ты, сынок, с войны, значит?
      - Ага.
      - А звать тебя, значит...
      - Макс.
      - Что за привычка к этим собачьим кличкам! - напоказ возмутился уютный и домашний полковник в штатском. - Максим, что ли? Так и скажи.
      - Максимилиан.
      Полковник помолчал, обдумывая.
      - Ну, вот что, Макс... Ты ведь у нас теперь единственный свидетель, выходит?
      - Это вы о чем? - попытался "гнать дурака" Макс.
      Армия научила правильно отвечать на неправильные вопросы.
      - Ну, не ты же того парня ухайдакал, ведь так? Совсем не твой стиль. То есть, не наш, не человеческий.
      Макс тоскливо посмотрел на полковника, потом на окно высоко под потолком. Потолок был в четырех метрах от пола. Далеко до воли.
      - А что тут, вообще? Я же только приехал. Совсем не в курсах.
      - Ну, парень, у тебя там война была своя. А у нас тут - своя. Сам ведь знаешь, как все теперь. Так ты мне скажешь, кто там был? Видел ведь? Так расскажи.
      - Ребенок. Мальчик лет трех. Ходит на вид плохо, неуклюже, но очень быстро и бесшумно. Играет в войну.
      - Играет он, значит... Эх...
      И вышло так, что пришлось Максу давать подписку. Просто пришлось, потому что видел. Потом писать заявление на зачисление в качестве стажера. Потом получать новые документы и место в общаге - ну, не в тот же двор возвращаться. Страшно там.
      - А вам здесь не страшно, товарищ полковник?
      - Страшно. А кому - нет? Но я уже привык. Мы тут, понимаешь, давно этим занимаемся.
      ...
      И опять этот двор. Снова мороз по спине. Снова желание уйти с линии огня, спрятаться в кустах, отлежаться, а потом закидать все вокруг гранатами. И огнеметом поверх, огнеметом!
      - Дядя?
      Есть! Сработало!
      Макс чуть-чуть приоткрыл глаза, не поднимая низко опущенной головы. Неподалеку топтались две ноги - ножки, что там, обе в ладони поместятся - в розовых башмачках.
      - Дя-а-дя! Хи-хи! Дядя!
      Макс нажал на кнопку, в падении переворачиваясь на спину, чтобы видеть и реагировать, и выкидывая руку в сторону мальца. Достать руками - далеко. А вот парализатор должен сработать. Так утверждали, выдавая спецоборудование.
      Он тут же вскочил, оттолкнувшись упруго, шагнул вперед и нажал кнопку еще раз, направляя раструб излучателя на детское тело. Такой удар и слона свалил бы.
      Детские глаза широко распахнулись:
      - Дядя? Дядя - бо-бо?
      Черт побери!
      Мальчишка неуклюже и медленно поднимался, глядя на Макса:
      - Дядя, ба-бах!
      Ну, где же эти чертовы оперативники? Где помощь?
      - Дядя, ба-бах!
      Макс с поворота, уже не думая ни о чем, врезал ногой по маленькой круглой головке в смешной панамке. Ощущение, будто бьешь по бетонному столбу. А еще раз? А еще? А еще?
      Он пинал, топтал, бил, бил и бил, боясь только одного, что изломанное тельце сейчас соберется, дрогнет, начнет подниматься, а тонкий голосок скажет еще всего одно слово, и тогда уже упадет он, Макс. И все для него закончится.
      Поэтому бил, бил, бил...
      ...
      - Люди добрые! Да что же это творится! Алкоголик ребенка убивает! Милиция! Милиция!
      - Я же свой, - поднял он голову навстречу летящему в лицо черному форменному ботинку.
      И завалился на спину от удара. Проваливаясь в черноту беспамятства слышал лихорадочное:
      - Он тут давно сидит! Алкаш! Вон, грязный какой. И сидит, и сидит. Ждет, видать, кого-то. Своих, небось, ждет. Таких же алкашей!

Жили-были

     Артефакт был чудесен, как и положено настоящему артефакту. Вся лаборатория столпилась вокруг металлического подноса, на котором стояло хрустальное яйцо. Не на подставке, а просто так, само по себе, оно стояло на остром конце и даже не шаталось под легким ветерком, раздувающим через открытое настежь окно плотные светозащитные шторы.
      - Ну, и что это такое?
      Вопрос был не по существу. Если бы кто-то знал, что это такое, то и вопрос бы не стоял. Да и просто - никто не принес бы этот предмет в лабораторию.
      - Да-а-а... Жили-были дед, да баба. И была у них Курочка Ряба.
      Виктор Михайлович Пустельга, доктор физико-математических наук, заведующий самой секретной лабораторией, лауреат и орденоносец, два раза в неделю принимал у себя внучку. Это он так называл в солидных кругах - мол, принимаю вечером внучку. Выглядело это вживую совсем не так важно. Он таскал маленькую Галю на руках и на плечах. Становился на четвереньки и возил ее, как конь, взбрыкивая ногами и гордо крича "иго-го". Держал ее за руку, когда она неуверенно ходила по квартире. Ходила именно внучка, держась за руку деда, и водила его везде, показывая - это открой, это покажи, это дай, это включи. А потом они садились рядом - старый и малая - и Виктор Михайлович читал сказки, а внучка Галя показывала на картинки пальчиком.
      В общем, он теперь к месту и не к месту вспоминал эти сказки, заученные уже наизусть. А народ понимал: если шеф с утра благорасположен ко всем и цитирует детские сказки, значит, вчера "принимал внучку".
      - Ну, и кто у нас тогда курочка, а кто - баба? - хмуро осведомилась Елизавета Петровна Забудько, тоже доктор наук и многажды лауреат, но только заместитель руководителя лаборатории. - Это ты меня, что ли, бабой окрестил? Так понимать стоит?
      Она была худа, морщиниста, по-товарищески грубовата в обращении. Курила часто и крепко, хоть это и выглядело сегодня донельзя старомодным, носила исключительно брюки и свитера под горло. И конечно, практически не применяла косметики. Ну, кроме помады - все знают, что кожа на губах требует ухода, иначе сразу начинает трескаться.
      - Лиза, ну, давай, не будем сейчас. Ты только посмотри, какое чудо!
      Яйцо стояло на остром конце и светилось, когда на него попадал луч света. В сопроводительном письме описывалась планета с длинным индексом вместо названия и указывалась фамилия разведчика, первым ступившего на ее поверхность. Освоение космического пространства шло быстрыми темпами. Но всегда первыми были разведчики. Потом ученые. Вот именно ученые и решали, что сюда уже можно пускать людей. Или, как в данном случае, скорее всего нельзя. Если там такой артефакт буквально вот в самом первом же спуске на поверхность - конечно, нельзя. До полного окончания всех проверок и испытаний.
      И начались испытания.
      Яйцо подвергали просвечиванию всем спектром видимых и невидимых лучей. Жесткое рентгеновское излучение - это обязательно. Звуковые волны от инфразвука до ультразвука. Промышленные мощные лазеры. Простые стальные инструменты, которые не оставляли на поверхности чудесного яйца никаких следов. Мощное сжатие и, наоборот, помещение в камеру с вакуумом. Все пробовали и все записывали. Журнал экспериментов распухал. И в конце каждого эксперимента стояло стандартное: "Изменений в объекте не выявлено".
      Пошли в ход кислоты. Соляная, серная, азотная, плавиковая, она же фтористоводородная - никаких следов. Потом электрическая и плазменная дуга. Взрывы разной мощности и направленности. Разогрев и быстрое остужение в жидком азоте. Все было испытано на привезенном с далекой планеты яйце. Ничего ему не делалось.
      Оно стояло на остром конце и... То есть, больше ничего не делало. Оно просто стояло. И все. И уже это было нарушением всех законов физики. Как это могло быть? Где у него центр тяжести? Почему - на остром конце? Откуда такая странная форма? Что за материал? Как изготовлено? Или - каким образом возник природный артефакт? Какие силы на него воздействовали, что - вот, стоит, зараза, и ничего ему не делается.
      День шел за днем. Месяц за месяцем. Лаборатория не выполняла утвержденный план. Планета стояла в карантине.
      Но однажды до лаборатории все же добралась местная уборщица тетя Маша. Во время экспериментов ее туда просто не пускали, конечно. Но в этот день Елизавета Петровна как раз отошла покурить. Виктора Михайловича вызвали к директору института. А молодые и веселые лаборанты - кандидаты наук и аспиранты - дружным строем двинулись на обед. Вот тут-то и появилась тете Маша в новеньком, еще необмятом, синем халате. Ворча про бездельников и хулиганов, она очистила корзины для бумаг, что стояли под столами руководства, вытрясла мусор из урны при входе, протерла пыль на шкафах и подоконниках, прикрыла окно и открыла форточку, пощупала шторы, качая головой - придется сообщать руководству, чтобы отправили в стирку. А потом побрызгала на стоящее на металлическом подносе хрустальное яйцо вкусно пахнущей апельсинами жидкостью для мытья стекла и хрусталя.
      И яйцо рассыпалось в белый крупный песок. А песок - в мелкий кристаллический порошок. А порошок стал таким тонким и летучим, что поднялся в воздух даже от сквознячка из форточки. А облачко этого порошка тут же стало еще светлее - и исчезло.
      Тетя Маша покачала головой - ишь, чего придумали, хулиганы - и тщательно прошлась везде с пылесосом. Она-то точно знала, что пыль не обязательно должна быть видна. И еще она знала, что чисто не там, где не мусорят, а там, где регулярно убирают. Это уж точно - только там, где убирают.
      Следствие, проведенное вернувшейся из курилки Елизаветой Петровной, корысти никакой в действиях тети Маши не обнаружило. Кандидаты и аспиранты получили от нее по ушам разными грубовато-товарищескими словами. А когда вернулся Виктор Михайлович... О, что было, когда вернулся от директора института Виктор Михайлович!
      Он топал ногами. Он брызгал слюной. Он краснел лицом. Он кричал так, что регулировщик на перекрестке напротив здания института нервно хватался за ярко-желтую кобуру.
      - ...И все, - внезапно спокойно закончил Виктор Михайлович и вытер пот со лба. - И можете идти в кадры и писать по собственному желанию. Потому что - все. Ясно вам, бездельники?
      Слово "бездельники" он произнес так, что сразу стало ясно, что действительно же - бездельники, что дела то никакого и нет, что раз нет дела, значит, все без него, а раз без него, то - в кадры и по собственному желанию.
      Но вдруг...
      Как в самой настоящей сказке, все хорошее случается вдруг. Большой черный телефон (специальная ударопрочная модель) проиграл короткую мелодию, а в трубке, поднятой лауреатом и орденоносцем, раздался строгий голос:
      - Товарищ Пустельга? Виктор Михайлович? Это с охраны беспокоят. Тут товарищ Рябов до вас просится. А мы пропустить не можем - нет заявки. Это как, значит?
      И хотя Виктор Михайлович умудрился и в трубку что-то такое сказать, как своим сотрудникам, но Елизавета Петровна уже говорила сухо и вежливо с товарищем Рябовым, который был сержантом косморазведки. Тем самым, что первым из людей ступил на поверхность планеты с длинным индексом вместо названия. Ну, тем еще, который поднял с почвы у самого трапа странное хрустальное яйцо.
      - Так мне передали ваш интерес, - по-южному смягчая согласные и слегка окая говорил он Елизавете Петровне. - Так я вам тут привез цельный ящик, значит... Чего ящик? Ну, этих, яиц хрустальных, значит. Сказано было - в вашу лабораторию. Я так сам и завез - мне не трудно по дороге-то.
      Если снять такое в кино, никто не поверит. Как прыгала и орала вся лаборатория. Как летали белые листы бумаги над головами. Как поднимались шторы. Как потом все - все-все-все, от докторов наук до аспирантов - с грохотом и лихим посвистом ринулись вниз по широким лестницам института, игнорируя лифты. Как обнимали невысокого сержанта косморазведки Рябова и жали ему руку. Как он смущенно улыбался и отвечал, что ладно вам, товарищи, там этих яиц - завались. Я еще привезу, если что. И сколько хотите, столько и привезу, если что.
      А потом все вместе несли ящик. Маленький такой ящик, как посылочный. В нем таких яиц, сказал сержант косморазведик Рябов, штук полста. Вся лаборатория выстроилась клином, раздвигая встречных. Сзади шли два аспиранта, которым не хватило места в первом ряду, и корчили страшные рожи всем, кто пытался перегнать процессию. А сам ящик несли, крепко ухватившись с двух сторон, лично Виктор Михайлович Пустельга и его верный заместитель Елизавета Петровна Забудько.
      - И только вот не вздумай теперь при молодежи ляпнуть про бабу. Не прощу, - шипела сквозь зубы Елизавета Петровна.
      Виктор Михайлович показывал недоумение седыми бровями. Вчера он свою принцессу - он говорил "королевишну" - не принимал, и уже забыл, о чем, собственно, разговор.
      В лаборатории, тщательно заперев дверь и погрозив ей кулаком, Виктор Михайлович дал отмашку - вскрывайте.
      В ящике, пересыпанные мелким белым песком, лежали и сверкали в солнечных лучах хрустальные яйца. Затаив дыхание все смотрели на них, предвкушая, сколько еще всего можно с ними сделать.
      Но тут строгая Елизавета Петровна скучно сказала:
      - Лежат.
      Она была доктором и лауреатом. Она сразу увидела.
      - Что? - повернулся к ней всем телом Виктор Михайлович, уже ощущая всем телом вибрацию приближающейся катастрофы, как животные предугадывают землетрясение или цунами. - Что, Лизанька?
      - Они лежат.
      Вынутые из ящика яйца лежали на всех плоских поверхностях в лаборатории. Просто так лежали. Ни одно не встало на острый конец. Даже на тупой - не встало. И были они, эти яйца, обыкновенным стеклом на вид.
      - Ну, и что я теперь напишу в отчете? - слабым голосом спросил Виктор Михайлович, когда очередное яйцо, подхваченное им, разлетелось в осколки о закрытую бронированную дверь. - Что я напишу? Что мышка бежала? Хвостиком махнула?
      - Молчи, Витя. Молчи. Будем снова связываться с Рябовым. Он сказал там этого добра - завались.
      - А если там, как у той курочки-Рябы - только простые...
      - Жили-были дед, да..., - начал грустно кто-то из аспирантов и тут же заткнулся, напоровшись на бешеный взгляд Елизаветы Петровны.

Заграница (добрая сказка)

     Какой воздух! Это пахнет морем, горами, яркой южной зеленью…
     - А раньше, представь, мы сюда просто электричками добирались. Долго, с кучей пересадок – но добирались!
     - Как - электричками? А граница, таможня?
     - Так ведь не было тогда никакой границы.
     Иногда Виктор Петрович (для Маши - просто «Витечка») чувствовал себя невообразимо старым. Не в том смысле, что дряхлым или там с головой что... Нет, с головой и с остальным у него было все в порядке. Спортзал, утренние и вечерние пробежки - все это держало в тонусе. Вот, Маша опять же. Тут никакого лишнего веса не будет. А старым он себя чувствовал, когда вспоминал, как и где жил, что в своей жизни видел и что слышал. Как в фантастическом романе, однако!
     Словечко это - "однако" - тоже из тех лет. Сейчас-то анекдоты совсем о другом. А раньше округлишь губы, выкатишь глаза, руки в стороны, присядешь на полусогнутых:
     - Однако-о-о..., - и все сразу смеются.
     - А как же тогда без границ? Это же просто анархия какая-то была, выходит?
     Вот как объяснить симпатичному человечку - и ведь не дурра, совсем не дура! - что могло быть и без границ, и не анархия никакая... И везде - примерно одинаково. И в другом городе зачастую чувствуешь себя совсем как дома. А теперь вот граница, проверка, таможня, паспорта, собаки...
     - Ой, море!
     Вот это ее "ой", и руки прижатые к щекам по-детски, и искреннее восхищение в глазах... Сначала думал - притворяется. Потом думал, что это она играет в детство. Или, наоборот, детство в ней играет. Еще думал, что блондинка такая-растакая, такая уж совсем-совсем блондинка. И пока все это думал - влюбился по уши. Втрескался. Хотя, ему влюбляться было еще можно. По возрасту – можно.
     Виктор Петрович хмыкнул - "еще можно". А хотя, чего там хмыкать и притворяться самому себе? Еще лет пять - и все. Спасибо Машке, она просто вытащила его из этого паршивого периода увядания и "никомуненужности". А теперь, выходит...
     - Море. Побежали, да?
     - Побежали!
     Вниз по крутой тропинке, подпрыгивая и срывая на ходу странные гладкие листья незнакомых деревьев. Узкий галечный пляж. Как тут у них чисто! Правильное место выбрали по карте. Слетают на ходу с ног тапочки, летит парусом скинутый халатик - Машка уже прыгает по мелководью, брызгая во все стороны морской водой и счастливо хохоча. Вот как мало надо человеку для настоящего счастья.
     - Иди сюда, иди скорее!
     Виктор Петрович подобрал халат, подобрал ярко-зеленые тапки, уложил рядом, туда же в кучку стянул широкие легкие джинсы, в карман рубашка опустил часы на тяжелом браслете, сложил привычно - карманом вниз, накрыл джинсами. Сверху камень положил, чтобы не раздуло и чтобы - на всякий случай. Пошлепал, неуверенно пробираясь между валунами навстречу мелкой волне.
     Вода была...
     Ну, вот как идешь летом по городу, обливаешься потом. Впереди твой офис, блестящий окнами. И такой он на вид прозрачный, такой весь жаркий. Прямо вот встать на месте, передохнуть, и уйти домой. Страшно даже заходить в прозрачный стеклянный параллелепипед. Но пересиливаешь себя, тянешь тугую дверь, входишь... А там - кондиционеры. И всего двадцать градусов. И чистый воздух, профильтрованный системой. Вдыхаешь во всю грудь, и сразу такая довольная улыбка на пол лица.
     Вот такая же была вода.
     Он постоял с минуту, привыкая, потом зашел по грудь, подняв руки над собой. Лег аккуратно на волну и поплыл мощным брассом вперед, к горизонту, к солнцу, слепящему и жаркому.
     - Витечка...
     И такая растерянность была в ее голосе, такой вопрос невысказанный, что он, молча, даже не смотря ни на что и никуда, крутнулся, нырнул, и пошел вразмашку к берегу, поднимая буруны ногами. Что там у нее случилось? Что?
     Вот Машка. Стоит на месте. С ней все в порядке. И не порезалась, и не захлебнулась. Да и большая она уже, черт побери. Скоро тридцатник девчонке, а он все, как с маленькой - сюсюкает в уме. Что тут опять такое?
     По той же крутой тропинке спускались к пляжу гуськом пятеро крепких коротко стриженых местных пацанов в шортах и бейсболках. А больше и не было ничего на них. Широкие длинные шорты по колено и черные бейсболки, прячущие глаза в тени.
     Вот ведь, выходит, как неудачно...
     Виктор Петрович посмотрел налево, потом с безнадежностью уже посмотрел направо. А нет больше никого. Пусто на берегу совершенно. И думал же еще, что тропинка - значит, здесь ходят. Ходят, значит, местные. Местные, значит... Отойти надо было на километр в сторону! Подальше отойти. Но Машка впервые на море. Кинулась так, что... Да-а...
     Дела.
     - Ты купайся, купайся, - бросил он ей через плечо.
     А сам начал выбираться на сушу, разводя воду руками и шагая широко, насколько позволяло море. Пятеро - это уже перебор, пожалуй. Ну, один, даже два – еще куда ни шло. На равных можно разговаривать. Или почти на равных. А пятеро... И пляж пустой. Никто и не увидит, если что. Вода вдруг показалась холодной и какой-то противной. По спине, в которую жарили солнечные лучи, побежали мурашки. Эх, черт. Вот Машка-то здесь и сейчас совсем лишняя. Без нее было бы все гораздо проще. А так...
     - Дывысь, Мыкола, шмаття!
     - Доброго ранку, - сказал Виктор Петрович, с шумом выходя из воды и делая два шага к кучке одежды.
     Теперь все пятеро смотрели на него. На него и на Машку, которая тоже побежала к берегу. Крепкие, плечистые, загорелые дочерна. Такие руки, Виктор Петрович знал, без спортзала «не сделать». Значит, "качалка". Значит, команда. Ой, как же все плохо.
     - Хе, вбачай, дивчина!
     Виктор Петрович уже подошел к одежде и с тоской рассматривал свои легкие сандалии. Ботинки бы сейчас... Тяжелые ботинки со сталью в носах… А так, босиком - что он, каратист киношный что ли? Полтинник уже скоро, где уж тут соревноваться в резкости движений.
     - Я вижу, вы не местные? - спокойно спросил тот, что шел впереди.
     До него уже было шага три, не больше.
     - Приезжие, - хмуро подтвердил Виктор Петрович.
     - Приезжие - они всегда правил не знают, - вмешался один из тех, кто шел сзади.
     Фигурами они были совсем одинаковы, а вот голоса рознились. Только мягкость в произношении отдельных согласных были одинаковыми, как фигуры.
     - А что за правила? Что мы нарушили? - подбежала, запыхавшись, Машка.
     Обняла мокрыми холодными руками, выглядывает сбоку.
     - Может, ты пойдешь пока домой? Завтрак приготовишь? - спросил Виктор Петрович, не отрывая взгляда от пятерки, которая постепенно аккуратно рассредоточивалась вокруг приезжих.
     - А вы уже накупались, что ли? - удивился один.
     - Так быстро? - еще сильнее удивился другой.
     - Вы бы хоть обсохли в таком случае. Утреннее солнышко - оно же самое полезное!
     Тут уже Машка что-то тоже стала понимать.
     - Вы нас, что, держите здесь, что ли?
     - Миш, ты их держишь, нет? А ты, Петро? Ну, и я, вроде, не держу... К чему вы так спросили? Да странно так?
     Издеваются, ясное дело. Играют, как кошка с мышкой.
     Виктор Петрович снова посмотрел налево, направо, вверх на крутой откос.
     Ни-ко-го... Плохо.
     - Вы не будете против, если мы тут вот неподалеку разместимся?
     - Что?
     - Вот тут мы ляжем, рядом - вы не будете на нас ругаться?
     Ну, что же. Кошка решила поиграться с мышкой подольше. Можно подыграть, и хоть какое-то удовольствие "напоследок"...
     Виктор Петрович взял Машку за руку и пошел снова в волны. Там он кидал ее вверх, а она, рыбкой блеснув на солнце, с брызгами и визгом падала в соленую воду. Иногда он посматривал в сторону берега: парни сначала размялись, покрутились всяко, потом поотжимались на кулаках, отчего стали еще больше на вид, будто подкачали им мышцы насосом, и поплыли вдоль берега, далеко не уходя. Вот если бы они поплыли от берега, думал Виктор Петрович, улыбаясь Машке, то можно было выйти быстро, выскочить, как ошпаренные, подхватить одежду - и вверх. Но они все время были рядом, неподалеку. Тут не уйдешь.
     - Витечка... А я уже есть хочу!
     Ну, конечно. Они же не завтракали с утра, а побежали сразу на море - нагулять аппетит. Он тоже чувствовал сосущее чувство голода, но ждал, когда и она поймет, что пора собираться.
     Пока выбирались на берег, там же оказались и все пятеро местных.
     - Ну, - выдохнул Виктор Петрович. - Хорошего вам отдыха. А мы пошли, значит...
     Вернее, получилось так: "А мы – пошли, да?".
     Только пятерка пацанов уже стояла в шортах и бейсболках и смотрела опять так... Ну, как смотрит воспитатель детского сада на неразумного младенца. Как милиционер - на школьника.
     - Куда пошли? Нет, так у нас здесь не делается.
     Пауза была достаточно коротка, но ее хватило, чтобы Виктор Петрович отодвинул за спину Машку и чуть присел, напружинив ноги. Смешно? Ему вот смешно не было.
     - Мы, пожалуй, вас проводим. А то, неровен час, случится вдруг что - приезжих идиотов тут много бывает... Так, мужики?
     - Отож! Заодно глянем, что там за дом... Что там за двор - надо посмотреть. Пацанов проверить местных. Ага...
     Двое тут же зашагали вверх по тропинке, а трое, как конвоиры - остались чуть сзади. А посередине пошли приезжие, переглядываясь иногда и касаясь рукой руки. И наверху, среди деревьев и кустов, ничего не изменилось. Двое шли впереди, трое - чуть сзади. Конвоировали.
     "Весь город - их", - понял Виктор Петрович. - "Не уйти".
     - Где остановились-то? Сюда по центру шли? Тут же дворами ближе.
     И завели во дворы. Как-то так получилось, что первые свернули, Машка с Виктором Петровичем следом, и трое сзади, чуть не подталкивая. Ну вот, начинается...
     - О! Пацаны! - раздалось из беседки, густо увитой диким виноградом. - Кого ведете?
     - Да вот, приезжих нашли. Представь, никого на море - они одни на берегу.
     - Ого! Наверное, боксеры-каратисты-самбисты? - к ним присоединились еще трое.
     А вот и их двор, зеленый и тенистый, накрытый ветвями огромных платанов и коренастых орехов. На корточках у стены сидела троица таких же местных парней, которые встали неспешно, при виде процессии.
     - Ну, и как это понимать? - накинулся на них один из сопровождавших. - Это ваш двор или уже не ваш?
     - Так мы, это, думали - спят еще...
     - А они уже спозаранку на море сбегали! И что было бы, если бы? Га?
     - Если бы, да кабы... Ну, виноваты, чо. Надо было, конечно, вчера еще познакомиться.
     Один из них подошел и протянул руку:
     - Я Витек, значит. А это вон Руслан и Тимур. Мы тут с вашего двора.
     Виктор Петрович осторожно пожал крепкую пятерню, сказал:
     - Виктор Петрович. А это Мария.
     - О! Витек, тезка твой! А ты еще, блин... Ну, ладно, мы пошли.
     И вся куча народа как-то очень быстро рассосалась в зеленой тени, исчезла из двора. Кроме троих местных.
     - Вы понимаете, - сказал Витек. - У нас тут такой, значит, будет порядок. Так вы, как, если на море, или, если там по городу вдруг погулять, нам свистните на всякий случай. Чтобы мало ли что... Ну, для порядка, типа. А то мне, если вдруг что, так от тренера нашего попадет. Он у нас стро-огий…
     ...
     Отпуск получился хоть и короткий, но насыщенный. Городок Машке понравился. Понравилось до визга, до детской восторженной истерики, до слез - море. Море, море и еще раз море - вот маршруты их походов. И всегда где-то неподалеку были видны новые знакомые. С ними потом уже и в кафешках местных сидели, и по городу медленно и лениво бродили, слушая рассказы о древностях, найденных неподалеку, об истории, да о местной жизни. Встреченные совершенно бандитского вида пацаны кивали одобрительно, хлопали ладонями по протянутым рукам, здоровались вежливо с приезжими.
     В магазинах им подробно объясняли, что стоит покупать, а что не стоит. Жалели Машку, что такая худенькая, пытались положить лишку во взвешенное и уже оплаченное.
     Приезжих тут было немного. И как-то даже не тянуло разговаривать с ними, узнавать, кто, что и откуда. Не так, как раньше.
     До вокзала Витек и Руслан помогли им тащить сумки. А там уже Машка чуть даже слезу не пустила. Стала им телефон записывать на каких-то клочках. Звать в гости. Парни отнекивались, предлагали лучше приезжать еще.
     - Спасибо, - отвечал Виктор Петрович сразу за двоих, потому что Машка убежала в вагон плакать. - Мы подумаем, и, может быть, снова соберемся. Тихо у вас тут. Спокойно.
     - Отож! - кивали парни. - Да вы, как приедете, сразу нам звоните. И устроим в лучшем виде, и поможем, если что.
     ...
     ...Когда они, прожаренные южным солнцем, все еще в запахах морской соли и южной зелени, дотащили чемодан и сумку Машке до самого крыльца, от детского городка в центре двора раздалось гнусавое:
     - А кто это тут нашу Машу гуляет?
     Уже у Машки дома, умываясь в ванной, смывая кровь с разбитой губы и держа с шипением и руганью сбитые кулаки под струей холодной воды, Виктор Петрович подумал, что слегка отвык за отпуск. Расслабился. Все же заграница - это тебе не родной город. Тут надо быть хитрее. Тут надо наглее. Ну, и осторожнее, что ли.
     Тут ты не приезжий. Не иностранец какой. И отношение к тебе соответствующее.
     А на море они решили с Машкой ездить регулярно.

Здесь живут чудовища

     - Тю! Это ж Грашка со свалки! Вы ей не подавайте, у нее и так все есть! Лучше нам дайте!
      Загорелый дочерна мальчишка дергал за рукав мундира капитана Лосса, задумчиво глядящего на девочку лет тринадцати, худую и такую же прокопченную солнцем, как и все здесь. Тут вообще было не место для мундиров. Белый горячий песок, яркое даже не синее, а в бирюзу больше - море. Выцветшее небо светло-голубого оттенка. Жгучее белое солнце. И поджарые просмоленные прокопченные какие-то местные жители, бегом носящиеся по мосткам, перетаскивая на "Алпару" груз.
      - Вам, значит, надо, а ей - нет? - присел на корточки капитан, по-прежнему смотря в сторону девочки.
      - Так есть у нее все, есть! И платья разные, и еда, и дом вот там, за свалкой! Ей ведь ничего не нужно - только бы в кораблики поиграть!
      И правда, девочка ничего не просила. Она даже не обращала внимания на сошедших на берег моряков. Просто стояла в короткой тени таможни у беленой известью стены и рассматривала их корабль. Внимательно рассматривала, склоняя голову то к левому, то к правому плечу.
      - Ну, вот вам на сладкое, - кинул монету пацанам капитан и медленно, потому что быстро тут ходить не получится, двинулся в город.
      Город, как город. Наверное, вырос когда-то из простой рыбацкой деревушки, устроившейся в удобном месте. А то, что место удобное, было видно сразу. Жили тут богато. Деревянные дома были обиты темными досками мореного дуба. Стена вокруг города, тоже деревянная, буквально блестела на солнце - ни тебе плесени или гнили, ни проломов каких. На крепких воротах - отчищенные до золотого блеска бронзовые барельефы. Магазинчики со всякими редкостями чуть не на каждом шагу. И пиво в кабаках, как потом хвастались матросы, свежее и холодное.
      Капитан прошелся по центральной улице, посидел в прохладе ресторана, выпил чуть-чуть местного бренди, чтобы, как говорил по этому поводу боцман, "уравнять температуры". Нет, все же тропики - это слишком. Правда, это все равно лучше, чем высокие широты, где солнце не греет, а вымораживает кровь, и пить надо там не бренди, вроде как для уравнивания температур, а густой тяжелый ром, чтобы добавить в кровь южной жары.
      - Нравится? - спросил он у девочки, неслышно подойдя сзади.
     Она, выходит, так и стояла тут, все смотря и смотря на его корабль.
      - Ага, - кивнула она, даже не вздрогнув и не повернувшись. - У меня такого еще не было. Четыре мачты!
      - Моя "Алпара" - барк, поэтому у нее две грот-мачты. Хотя, это тебе не интересно, наверное?
      - А стаксели вы ставите?
      - Пока не приходилось. Ветер был попутный, парусов и так хватает, скорости особой никто не требует...
      - А со стакселями, наверное, прямо как облако... Краси-иво.
      Она обернулась и посмотрела прямо в глаза Лоссу:
      - А вы кто - капитан?
      - Капитан и хозяин. Это мой корабль. Полностью мой.
      Солнце пекло сверху, давило на плечи и голову, прикрытую широкополой шляпой. А девчонка как будто не чувствовала жары. Она снова повернулась к морю, снова посмотрела на корабль:
      - У мены такого нет. Краси-ивый.
      И убежала. Вот была - и вот нет ее. И к чему с ней было заговаривать? И что она имела в виду?
      - Эй, кто тут у вас
      Тут же подскочил пацаненок, черный, как из печной трубы:
      - Да, сэр?
      - Расскажи мне про эту Грашку. Я тебе монетку дам.
      - Может, две?
      Наглый, конечно, но куда деваться, раз что-то втемяшилось в башку капитана?
      - Хорошо, пусть будет две. Но только если все расскажешь, с подробностями.
      Они тут говорят, как в театре артисты играют. Машут руками, представляют в лицах. Вот и Грашку эту в лицах представили. Она живет на свалке, вот там, по берегу. Это свалка разбитых кораблей. Где им тут биться? Да дело не в том, где, а - как. Грашка, когда ей приспичит, выходит ночью к морю и начинает петь. И она так поет, так поет, что слышно не только в городе, а по всему-всему морю. В городе мамки закрывают двери и окна, загоняют всех в постель и следят, чтобы никто из детей не вылез на улицу. А в море - тут как уследишь? И на ее пение начинают сворачивать корабли. Но море большое, а кораблей в нем все равно мало. Поэтому обычно только один. Ну, два было разок, так об этом весь город помнит. В общем, Грашка поет, корабль поворачивает на ее пение и прет через бухту вот туда, к свалке. И там уже по-разному выходит. Она с кораблями будто играет. Поднимает руки, и корабль как бы между ладонями оказывается. Она - хлоп! И нет корабля. И никого вообще нет. Одни обломки. Или хватает за нос и корму и разламывает посередине. А иногда не трогает, а продолжает петь, пока корабль на полном ходу не врезается в мель. А когда она устает, или если наиграется когда и спать ложится, тогда уже все городские бегут сюда к морю и собирают обломки и все, что осталось. А если почти целый корабль, так весь его обирают, а моряков по семьям забирают. Она своим пением у них просто всю память отбивает, и они нигде больше не хотя жить, кроме как здесь.
      - Ей вроде мой корабль понравился.
      - Ну, значит, ночью будет петь, если вы отчалить успеете. А нет, так завтра, значит.
      Получив свою плату, пацаненок убежал. А капитан долго смотрел на свой корабль, кладя голову то к левому, то к правому плечу.
      Наутро Грашка опять стояла в тени таможни и смотрела, как матросы занимаются уборкой перед отчаливанием.
      - Нравится? - капитан опять подошел бесшумно.
      - Ага. У меня такого не было. Большой, красивый.
      - А хочешь покататься? Мы сейчас груз отвезем, а потом опять вернемся сюда же с заказом. И потом уже - домой. Могу взять тебя с собой.
      - Мне нельзя, наверное..., - неуверенно проговорила Грашка. - Я тут нужна.
      - Так я же и говорю: туда - и обратно. За неделю обернемся по любой погоде. Что тут за неделю сотворится? Ну? В полдень отчаливаем. Давай, решайся!
      Лосс как будто видел маленькие шестеренки и рычаги, крутящиеся и щелкающие в голове у девчонки. Неделя - это же немного совсем. А потом, будет ли еще возможность покататься?
      - Я приду! - и унеслась сквозняком за угол и к себе куда-то туда по берегу, по укатанному волнами твердому белому песку.
      Ровно в полдень барк "Алпара" отчалил. Экипаж стоял по местам. В связи со слабым ветром подняты были почти все паруса. Грашка стояла на корме и смотрела, как паруса надуваются и начинают толкать парусник все быстрее и быстрее вперед в открытое море.
      А потом был обед в кают-компании, где ей представились, как взрослой даме, все офицеры корабля. И на десерт - сладкое мороженое, после которого так сильно захотелось спать...
      ...
      - Тащи, тащи! Да потихоньку, что мы - звери какие, что ли. На камнях положишь, фляжку рядом оставишь. А больше-то ей ничего и не надо.
      Суета. Лязг кабестана. Приглушенные команды. Шлюпка на воде. Весла, без брызг, почти бесшумно окунающиеся в темные воды.
      Капитан Лосс, дождавшись доклада первого помощника, лично командовавшего матросами на шлюпке, отметил на карте, тщательно вымеряв координаты:
      "Остров сирены".
      Пометил знаками опасности и осторожности. Написал сбоку:
      "Мореплаватель! Остерегись проплывать возле этого места! Здесь живут чудовища!"
      Пора было рассчитывать новый курс.
      Его барк никогда не заходил дважды в один и тот же порт.

Зиц

      Звонок в дверь застал известного писателя М. за утренним кофе.
      Вообще-то для большинства давно уже наступил день, и народ в своих офисах поглядывал на часы, прикидывая, когда начнется обед. Но писатель М. работал по ночам, а спал, когда все шли на работу. И завтрак у него, получается, начинался в одиннадцать-двенадцать часов дня, а то и позже. Он всегда и всем говорил, что ночью пишется намного лучше: нет постоянного назойливого уличного шума, который слышен даже через тройные стеклопакеты. Никто не шаркает ногами над головой. Внизу никто не болеет громко за футбол... Что, футбол по вечерам, а не ночью? Ну, тем более - вот и вечером ведь не поработать из-за этого футбола. Ему, писателю М., нужна была тишина и темнота за окном.
      Позвонили второй раз. Уверенно и долго. Без всяких там перерывов и фигурного выделывания какой-нибудь мелодии, как иногда получалось у кого-то из друзей. Правда, друзей давно не было. Потому что когда они были свободны, писатель М. работал. Рано или поздно они понимали, что, приходя к нему в свое свободное время, они убивают его музу, отнимают часы вдохновения, ломают настроение и в конечном итоге, отнимают деньги. Да, вот. Именно так - отнимают деньги. Это у них - твердая зарплата, разные там авансы и получки, премии и надбавки. А писатель М. зарабатывал именно тем, что сидел ночи напролет за клавиатурой компьютера и сочинял очередной роман из жизни очень среднего человека, попавшего в необыкновенные обстоятельства и в тех обстоятельствах вдруг возвысившегося и ставшего... Ну, кем он стал - это еще надо придумать. Но главное, потому возвысившегося, что душа у него была чистая и стержень какой-то внутри. Вот об этом набивал черные буквы на белом фоне писатель М.
      Третий звонок.
      - Кого это в такую рань несет? - возмутился писатель М., открывая стальную дверь.
      У него было две двери. Когда всем ставили тяжелые стальные, он потребовал, чтобы старую не убирали. Теперь получался такой маленький тамбур - только ботинки поставить на порог - и полная звукоизоляция от лестничной площадки.
      - Здравствуйте!
      Дверь еще только открывалась, а хорошо поставленный голос уже произносил нужные и правильные слова об уважении и даже любви к автору многих бестселлеров. Но дело, мол, не терпит отлагательства. И дело это, между прочим, взаимовыгодно. И что никаких сетевых маркетингов, что вы, не подумайте чего, и не фанат никакой, нет, автографа или книгу просить не буду, и даже не молодой талантливый и многообещающий автор, пришедший к мэтру за помощью...
      - Я не писатель, я - юрист по образованию...
      - Ну и что? Я вот по образованию инженер, - буркнул писатель М., непроизвольно делая шаг назад и впуская незнакомца в прихожую.
      Лет тридцати, хотя, может и больше - сейчас разных средств много, чтобы поддерживать себя в форме. Строгий костюм. Брюки отглажены. Ботинки сияют. Рубашка не белая, а чуть в голубизну. И галстук правильный, не выбивается из общего ансамбля. На вид - какой-то "штабной" из крупной корпорации. То есть, не самый главный, но и не из последних.
      - Да вы не подумайте чего. Вот мой паспорт можете поглядеть.
      - Зачем мне ваш паспорт? - удивился писатель М., а сам уже полистал бордовую книжицу, даже посмотрел почему-то прописку. - Понимаете, вы не очень вовремя... У меня...
      - Знаю! - кивнул отрывисто, как в фильмах о белогвардейцах, незнакомец.
      Хотя, какой он незнакомец? Очень даже знакомец. Вон и паспорт, и все данные там.
      - У вас как раз новый роман. А еще два сценария в работе. И статья в журнал. Сроки сдачи, кстати, уже поджимают. А также кредит. И в "Полдень" просили рецензию. И еще звонили из газеты и просили интервью. А издательство требует своего... У меня все записано!
      - Вы из органов, что ли? - вяло забеспокоился писатель М.
      Он просто еще не до конца проснулся и с тоской думал о стынущем на кухонном столе кофе.
      - Что вы, что вы! Какие еще органы? Я лично от себя. Я - ваше спасение! Вам же просто необходим человек, который переведет на себя многое рутинное и ненужное для вас, кто освободит ваше время для творчества! И этот человек - перед вами!
      - Так вы помощником наниматься пришли, что ли? Я вроде не давал никаких объявлений...
      - Никаких помощников, никаких объявлений, никакой зарплаты, никаких трудов! - энергично воскликнул этот странный, как там его - писатель М. опять полистал паспорт - Константин Александрович. Фу, как длинно и неудобно!
      - Зовите меня просто Костей. Я все же чуть моложе вас, да и ваш дар писательства ставит вас выше, - скромно сказал тот, вынимая паспорт из пальцев писателя М. и пряча его в свой карман. - Дело, собственно, вот в чем. Я могу объяснить прямо тут, не раздеваясь и не проходя в комнаты.
      И Костя все объяснил. Да так доходчиво, что писатель М. пригласил его в комнату, усадил к журнальному столику, а сам бегал из угла в угол, кидал реплики, задавал вопросы, и понимал все больше и больше, что вот оно - спасение! Вот тот человек, который освободит ему время для творчества! И как только раньше никто до этого не додумался? А ведь читали, все читали в детстве "Золотого теленка". И не додумались... А вот Костя просто молодец. Он читал и понимал.
      - Но в отличие от Фунта я не буду требовать никакой заработной платы, - продолжал вещать Костя. - Мой доход будет именно в той сфере, где вы раньше только теряли деньги, отдавая свое время ненужным встречам, разговорам, интервью, автограф-сессиям всяким, концертам, выступлениям в библиотеках, конвентам - да, да, еще и конвентам! Там же теряется до недели времени! А неделя - это повесть, если сесть вплотную. А повесть - это деньги, между прочим. Да, цинично, но практично и честно! У вас просто отнимают эти деньги, вынимают из кармана. А я вам их возвращаю. И при этом не прошу от вас лично ничего взамен. Свой гонорар, свою выгоду я получу от тех, кто раньше на вас наживался. Подумайте сами: вы сидите в большом книжном магазине и подписываете сотни книг. Стоит очередь. Люди ходят по проходам, покупают еще что-то. В том числе и ваши книги, между прочим. А как магазин расплачивается с вами? Да никак! Хорошо, если еще арендную плату с вас не спросят за такое. Ничего, ничего, теперь мы все изменим. Вы будете писать. Я буду спасать ваше время!
      - Но это же надо нотариально... А я как-то не в настроении никуда..., - задумчиво, уже соглашаясь, но упираясь немного, чуть-чуть, для виду, попытался промычать писатель М.
      - Ну, что вы такое говорите? - Костя уже нажимал кнопки на своем мобильном телефоне. - Нотариус уже здесь. В машине внизу. И не беспокойтесь, ему все оплачено!
      Еще через полчаса, подписав все необходимые бумаги, писатель М. с улыбкой закрывал дверь. Он теперь был свободным от всех обязательств, не дающих никакой прибыли. Теперь - писать, писать и писать. Романы, повести, рассказы, даже сказки - их всегда берут в детских издательствах. Этот Костя прав - сколько же времени просажено зря, сколько же можно было сотворить "нетленок"! Писатель М. усмехнулся внешне, порадовался внутренне своему здоровому цинизму и пошел на кухню, приготовить еще кофе.
      ...
      "Только один вечер в нашем книжном магазине будет проведена одновременная автограф-сессия известных писателей! Покупайте книги и подписывайте!"
      Объявление в местной газете вызвало ажиотаж. Молодежь читала именно это. И вот теперь - получить автограф из рук мэтров! Не одного, целых троих сразу! В том числе - от известной писательницы средневекового фентези. Это было впервые в истории небольшого городка, где и магазин-то книжный был всего один.
      Вечером за столиком в углу большого зала проходило объявленное действо. Перед Константином стояли в ряд штампы с факсимиле известных писателей. Он брал левой рукой очередную протянутую книгу, смотрел на обложку, выбирал правой нужный штамп и ставил четкий оттиск:
      "Любимому читателю от автора". И подпись внизу со всеми крючками и загибами.
      Улыбался, говорил пару слов, жал руку, затем принимал следующую книгу - и опять штамп, улыбка, пара слов.
      Ошалевшие почитатели отходили, рассматривая яркую сочную подпись, шептались у входа, тыкая пальцами в столик и неслышно споря о чем-то за толстым витринным стеклом.
      Вдруг в наступившей тишине прозвучало долгожданное для многих:
      - Документики ваши предъявите, будьте так добры.
      Константин поднял голову: перед ним стоял милиционер со звездами на погонах, а за ним - стайка уже получивших свои автографы пацанов и совсем молоденьких девчушек.
      - Та-ак, Константин Александрович, значит? А в книжке, написано - Роман Владимирович? А вот тут и вовсе - Ольга Николаевна? Это как же понимать?
      Константин, вежливо улыбаясь, вытащил из стоящего под столом портфеля пластиковую папку с резинками на углах, открыл ее, пошуршал, листая, вынул три страницы, испещренные синими печатями и подписями, протянул для ознакомления представителю органов.
      - Я чту уголовный кодекс, - сказал со значением.
      - "Двенадать стульев"? - тут же откликнулся, понимающе кивнув, милиционер.
      - В данном случае - "Золотой теленок"!
      Еще через пару минут, прочитав и изучив все написанное и подписанное, капитан, (четыре звезды на погонах - это же капитан?) отдал честь, возвращая бумаги:
      - Извините, ошибочка вышла. Все по закону. И даже нотариально. Может, подпишете и мне?
      - Конечно! О чем разговор! Кстати, - Константин снизил голос до шепота, - Скоро у меня будет подпись самого Л. Представляете, какая будет ажиотация? Так вы приходите, я вам тогда - без очереди!
      ...
      Очередной всероссийский конвент фантастики проходил в этом году в Сочи. Гостиница была заказана заранее. В трех номерах люкс поселились официальные представители всей верхушки российской фантастики. Остальные номера были сняты верными фэнами, приезжающими на конвенты каждый год. В прессе сообщали, что в отличие от прошлых конвентов, на настоящем можно будет поговорить со всеми из первой двадцатки. Никто не пропустил, никто не отказался. И интервью - с любым и в любое время. Предлагались даже не интервью, а "свободные дискуссии под запись". Только платите. И готовые фотографии предлагались журналистам. Правильные фотографии, подписанные и заверенные нотариально. А не кто там и что там захотел и смог. Тут уж никаких обид от авторов не будет.
      ...
      А еще через год Константин в Риме принимал приз "Лучшему фантасту Европы", раскланивался во вспышках, махал рукой, посылал воздушные поцелуи, улыбался, жал руки мужчинам, целовал ручки дамам, был весел и раскован.
      В телевизионной передаче по этому поводу его вдруг неудобно спросили о литературных неграх. Как, мол, он к ним относится, а то, знаете ли, ходят слухи...
      - Понимаете, - объяснял он красиво и звучно. - Зачастую написать абзац или страницу, или даже главу - это не основной труд. Поправить, наполнить мыслью, придать авторский блеск, узнаваемый миллионами, наконец, предъявить книгу публике - вот что не могут многие и многие, кого вы так пренебрежительно назвали неграми. Настоящие литературные негры - они же на самом деле пишут анонимно. Никто их не берет в соавторы. А я, обратите внимание, честен со своими друзьями по литературному труду до конца. Если эту книгу в основном писал М., я так и пишу на обложке - М., если Р., то значит, его имя будет стоять. А о себе я скромно напишу сверху: "Константин Зарядько представляет новую книгу". И все. Но сработает именно мое имя, мое лицо, моя аура, мой, можно сказать, брэнд, понимаете? Так что разговор здесь не о литературных неграх, нет, скорее - о настоящем и плодотворном сотрудничестве и соавторстве!

Зомби-зомби-зомби

     К зомби-апокалипсису мы никогда специально не готовились. Если и готовились к чему, так это к неожиданному выезду из города. Что-то вроде внезапно начавшейся войны или волнений массовых, и надо будет вдруг отсюда бежать. Об этом и говорили на кухне. А над тупыми американцами, которые боятся придуманных зомби, снимают о них ужасные трешовые фильмы и держат в доме запасы продовольствия, а еще изучают правила убийства кошмарных зомбаков и ходят на специальные курсы, только смеялись.
     Вот поэтому, наверное, все так и вышло.
     Ночной звонок в дверь – самое противное дело. Я еще покрутился в постели, потом накрыл голову подушкой и попробовал снова уснуть. Иногда получается. А тот, что за дверью, снова стал названивать. Ну, ведь ясно же, что это вовсе не ко мне. Нет у меня никаких таких странных знакомств, чтобы по ночам... Ну, какого еще там и кому и вообще? Вот, предположим, ты спьяну или с устатку ошибся этажом или дверью. Позвонил целых три раза. Не дождался ответа. Так хоть на номер квартиры погляди! Хоть лестничную площадку осмотри - ну, не твое это все, не туда приперся! Или укуренный в конец просто?
     Опять звонит. Надо будет мне поменять эту звонилку. А то сигнал, как вот просто не знаю, что. Мертвого поднимет. Меня практически уже совсем поднял. Не уснуть теперь никак. А на часах, между прочим, всего три часа ночи. Ни туда, выходит, ни сюда. Ни выспаться хорошо, ни вставать, чтобы работать.
     Как же громко трезвонит! Пойду и скажу ему что-нибудь нехорошее. Или даже ударю. Прямо вот в лицо. И еще поддых. И потом ногой, ногой...
     Опять звонит. Просто в голову шуруп ввинчивается.
     - Иду уже, иду...
     Не слышит, названивает какую-то мелодию. Что-то такое прерывистое. Знакомое что-то. "Спартак-чемпион", что ли? Васька, никак?
     - Какого еще черта и вообще что за на? - пробурчал я, открывая дверь старому другу.
     А он ворвался, оттолкнув меня в сторону, и сразу стал быстро-быстро руками по двери, как в кино. Щелк-щелк-щелк... Заперся, типа.
     - Ты, гад последний, совсем сдурел, что ли? Сколько сейчас времени - знаешь? - это я уже злее.
     Васька, друг с самого детства, отмахнулся, прилипнув к дверному глазку. Смотрел долго, дышал часто, будто бежал откуда-то. Наконец, повернулся, глаза вытаращил:
     - Ну, блин, с днем рождения тебя, что ли...
     - Дурак совсем, да? Три часа ночи! Завтра же на работу… То есть, уже вот сегодня скоро…
     - Ага, это я-то дурак... А ты... Телевизор лучше включи.
     На кухне телевизор тихонько шипел и показывал серую муть. В комнате – то же самое. Я пошевелил мышкой, оживляя спящий компьютер, ткнул в яркий значок на рабочем столе. Хм...
     - Интернета тоже нет.
     - Скажи спасибо, что пока есть свет! - горячо зашептал он. - И ты не шуми так, а говори тихо - они ведь на шум и свет резко реагируют.
     Свет тут же погас. Как по команде какой. И больше не включался, как ни щелкай выключателем.
     - Ну, вот и до подстанции, выходит, добрались, - непонятно сказал Васька.
     - Да кто еще и куда добрался?
     - Зомби, так твою и перетак и налево с выкрутасами. Америкосы не зря всех своих к этому готовили. Натуральные зомбаки, представь... Жрут, в натуре, людей и передают заразу дальше. Как в кино, прикинь! Американцы и разные там австралийцы к этому готовы были – все кино о том. А мы?
     Нет, мало того, что разбудил в три ночи - в самый, понимаешь, мой день рождения, так еще и дурь разную несет.
     - Накурился, что ли? Или пил крепко?
     - Ты телевизор включал, в Интернет лазил... Свет вот тебе еще погас. И я, по-твоему, спать не хочу, что ли? Я к тебе из кабака бежал, так все ноги, блин, сбил. Как услышал сообщение - сразу к тебе. Вдвоем-то все проще продержаться, чем в одиночку.
     - Продержаться? - все еще не понимал я.
     - Блин, да просыпайся ты, наконец! Хватит тупить!
     Он мне подробно, плотно пересыпая обычные слова матом, рассказал о событиях этой ночи. Как ровно в полночь прозвучало экстренное сообщение. Как было сказано, чтобы все сидели по домам, запершись, и ждали армию. Как потом начали постепенно отключаться телевизионные каналы. Как он, Васька, пробирался ко мне пешком практически через весь город. Потому что – куда ему еще, как не к лучшему с детства другу?
     - Да, ладно..., - говорил я, растирая обеими ладонями лицо. - Ты мне тут втыкать начинаешь всякое такое. Мы сколько раз уже обсуждали с тобой. И отмирание нервных окончаний, и про кровь и питание, и про мозг и выстрелы в голову... Ну, брехня же! Ну, не бывает такого! И даже не смешно. Ты мне еще про вампиров поговори, ага.
     - Кстати, о выстрелах, - встрепенулся он. - У тебя тут есть ствол какой-нибудь?
     - Откуда, браза? Откуда у простого программера - ствол?
     - Ну, ты же, вроде, за ношение и свободную продажу был?
     - Ну, был, да. И даже - есть. И что? В общество охотников записываться и длинную дуру покупать, а потом дома в сейфе ее хранить? Нафиг-нафиг... Я бы вот пистолет еще купил. А длинноствол мне как-то совсем не нужен. Не охотник я.
     - Эх, жаль, - сказал Васька и аккуратно отодвинул край шторы, заглядывая вниз, во двор.
     Мне раньше шторы эти совсем не нужны были, потому что все равно один живу, да и этаж высокий. Но потом внизу поставили фонарь такой яркий, что можно гулять по ночам на новой детской площадке. Вот я и повесил на струну. А Васька смотрит вниз и шепчет что-то на слух матерное.
     - Чего ты?
     - Чего я? Чего ты, мать твою! Вон, посмотри вниз. Эх, ружья нету...
     Ну, посмотрел. По двору в разных направлениях, покачиваясь, ходили самые натуральные зомби. Как в любом американском кино. Руками почти не двигают. Неуклюжие немного. Ходят туда и сюда, сталкиваются, упираются в стену, поворачивают обратно.
     - Ну? - непонятно спросил Васька.
     А что - ну? Что я ему скажу? Это он меня в три часа ночи разбудил, напугал, можно сказать, а теперь вот зомбей показывает. Да ну, нафиг... Сон это все. Просто сон. Кошмар.
     - Сон? Ну, да... А пожрать у тебя запасы есть? А воды - полная ванна, небось?
     Мы кинулись к ванной, но раз нет света, так и тут - слилось по трубам какое-то количество - и все. Да и та вода была рыжая и грязная.
     - А ведь кто-то же готовился, наверняка, - мечтательно сказал Васька. - Кто-то эти фильмы не просто так смотрел, не для ржачки простой под пиво и чипсы, а для дела. Для опыта. Учился выживанию. А у тебя вот ни воды нет, ни жрачки долгоиграющей.
     - Пельмени у меня в холодильнике есть...
     - Вот и будешь теперь сырые пельмени трескать. И еще без запивки... Черт, чего это я к тебе полез? Ну, чего я к тебе-то? - заныл он.
     - Потому что ты – мой настоящий друг, - ответил я. - А так бы я утром в магазин вышел - все же день рождения, надо закупки всякие делать - а там эти ходят. Бр-р-р... Нет, в натуре, браза, я тебе теперь даже благодарен. Потому что, выходит, ты меня сегодня от смерти спас.
     Он посмотрел странно, хмыкнул подозрительно:
     - Так ты поверил уже, что ли?
     А как было не поверить? Света и воды нет. Телевизора и Интернета нет. Апокалипсис, не иначе. И эти, во дворе. Я еще раз посмотрел опять в щелку - ходят и ходят. Как механизмы какие.
     - Что делать будем? - спросил Васька.
     Он меня всегда уважал, и, если чего сделать, так сначала выслушивал, потом мы спорили, а потом уже делали.
     - А что делать? Оружия нет, - начал я перечислять, загибая пальцы. - Воды нет. Света нет. Еда - кило пельменей. Скоро разморозятся. И еще есть полбуханки хлеба. И водка. Полбутылки. Старая, с Нового года. Все.
     Получился весь кулак собран, все пальцы согнуты.
     - Так что думаешь-то?
     А думал я, что служебный вход в магазин – как раз из моего подъезда. У нас тут магазинчик шаговой доступности внизу. На ночь он запирался, а с десяти утра и до десяти вечера продавал срочную и быструю еду. Всякие там "дошираки", консервы мясные и рыбные, безалкогольное всякое, сахар в пачках. Выходит, очень даже для нас полезный магазин. Только он на сигнализации.
     - Какая теперь сигнализация? - рассмеялся Васька. - Ты совсем очумел, что ли? Пусть звенит - может, помощь придет.
     - Ага. Или зомбаки твои набегут на шум. Хотя, если свет отключился, то на батарейках сигналка долго не продержится. Это точно. Это я знаю, видел по телевизору.
     И мы решили, в общем, что надо нам в тот магазин прорываться. Ночью. По темной лестнице. С этими самыми зомбями во дворе. А что делать? Жить-то хочется!
     Мой этаж был шестнадцатый. Спускались вниз часа два, наверное, замирая на каждом шагу и прислушиваясь. Я даже вспотел от напряжения. Рубаха стала холодная и мокрая. Противно. Дышал через раз, чтобы не шуметь. Иногда останавливались и долго вслушивались, что и как в других квартирах. Но везде было тихо. Эпидемия – понятное дело.
     А на первом этаже, в отнорке, где дверь в магазин, оказалось еще темнее, чем на лестнице. Так-то оно везде темно - а тут еще темнее, потому что в сторону и совсем без окон.
     Васька в темноте чем-то звенел потихоньку. Скреб металлом по металлу. Ругался шепотом. Потом прямо мне в ухо дышит:
     - Тут, слушай, совсем простой замок. Открываю, приготовься.
     А я - как пионер. То есть, всегда готов. Особенно по такому делу. Мы заранее все обсудили. Как входим, сразу баррикадируемся-запираемся. Потом затариваемся едой и питьем. Если зомби гадские не сбегутся на шум, то поднимаем все наверх ко мне. И сами - вторую ходку. И так до самого света, до утра. Потому что наверху пережидать безопаснее всего. А если набегут зомби, то запираемся в магазине - там решетки и ставни и железная дверь. И там уже сидим, сколько сможем.
     - Ап! - сказал Васька.
     Мы дружно ввалились в магазинчик, и я сразу дверь на все щеколды-засовы, да еще подтащил мешок с сахаром. А в дверь сразу тукнулось. Молча так - но весомо. Выходит, дошел кто-то. Услышал. Это мы хорошо успели, буквально, выходит, в самый последний момент.
     Хорошо, что темно. А то бы у меня был вид такой... Ну, бледненький был бы такой видок. Я же понял, что в темноте коридора этот зомбак подошел бы неслышно и сожрал, нафиг. А мы бы и не видели. Зовешь так Ваську, а его уже и нет вовсе. Тьфу!
     Я еще один мешок подвалил под дверь, а потом стал шепотом звать Ваську. А он, сволочь, не отзывается. Темно. Страшно. Мягкие удары в дверь - хорошо, что она стальная, да еще открывается наружу, а не вовнутрь. Пусть стучит, хоть башкой - не проломит. А Васька все молчит, гад.
     А потом, слышу, он там спичкой чиркает. И сразу стало светло. В банке пустой свечка горит. На прилавке разложены всякие продукты. Бутылка шампанского откуда-то - вроде, у нас магазин без алкоголя. И Васька такой - самый настоящий друган. Со стаканом в руке.
     - Вот, - говорит. - Так, значит, Сашка. Я с тобой уже двадцать лет дружусь. Мы с тобой чего только в жизни не видели. И у тебя сегодня - день рождения. Да ты не стой, бери вот стакан, сейчас мы с тобой бухать будем. Праздновать, типа. Так я о чем сейчас. Я о том, что как бы и где что ни было, а мы - все равно друзья.
     - Друзья, Васька, - кивнул я, и чуть не заплакал – так растрогался.
     - И вот я долго думал, чем мне тебя удивить на твой день рождения...
     - Ага, удивил, - рассмеялся я. - В натуре, удивил ты меня. Я теперь такой, блин, удивленный весь!
     - Так вот, браза, - улыбается он. - Я когда-то кино такое глядел. Там брат для брата на день рождения такую вот игру устроил, что просто чума и отпад. Все вокруг оказалось не так, как в жизни. Так там просто детектив получился. А я подумал, что нам надо вот такой апокалипсец со страшными зомбаками сделать. И все, как есть, устроил. Дорого вышло, конечно - но это все фигня. Потому что для друга. Так, выпьем, друг, за тебя и твой такой вот уникальный и замечательный день рождения!
     Мы выпили.
     А потом я стал думать, чего он такого сказал, и никак вот не пойму. Не врублюсь никак.
     - Так эти зомби - из-за тебя, что ли?
     - Да нету там никаких зомбей. Не бывает их. Просто не может быть чисто по науке. Мы же обсуждали и про нервы, и мозг, и питание, и вообще...
     - Подожди... А свет тогда как же?
     - Рубильник по команде отключили. Заплатил я консьержке.
     - А телевизор? - прищурился я.
     - Так, это я сам провод выдернул просто. Он у тебя с Интернетом вместе.
     - А эти, которые во дворе?
     - Так это ж бомжи местные. Они за бутылку водки тебе таких зомбей изобразят. Скажи, круто вышло, ага?
     - А магазин? - спросил я с подозрением, показывая на полки.
     - Да это я вчера с Муратом договорился, он мне ключ дал и тут все заранее накрыл, чтобы самый настоящий праздник был. В общем, с днем рождения тебя, Сашка! - и наливает еще.
     - В общем, - говорит, - человек человеку друг, товарищ и брат, а зомби зомби - зомби.
     А я пью, а сам вот уже и не верю. Нет, что зомбей не бывает - верю. Но что ничего этого прямо сейчас нет - уже как-то и не верю. Все как-то мне вокруг подозрительно очень.
     - Что, правда, поверил, чувак? - смеется Васька, берет свою свечку и идет к дверям. - Пойду пока включу свет, чтобы народ поутру не бунтовал.
     Вот он к дверям, а я сразу за ним иду. И смотрю. Как только он выходит, так я сразу закрываю и накидываю засов. Слушаю, ухом прижавшись, а там он сначала закричал что-то, а потом какой-то хрип нехороший и будто плеснуло чем-то. И в дверь опять мягко так и тяжело - туп, туп...
     Жалко мне Ваську, конечно. Настоящий был друг. Самый старый, надежный. Но, блин, Боливар просто не вынесет двоих. А на меня одного этого магазинчика хватит надолго.
     А там, глядишь, и армия... Ну, раз в полночь об этом по телику говорили. Васька же сам слышал. А друг врать не будет.

Исполнение желаний

      - Зайди и закрой дверь, - сказала мама.
      Сказала сухо и как-то с напряжением, как перед большой ссорой.
      - А чо я сделал-то? - сразу начал Витька. - Чо опять?
      Но на кухню пошел, потому что скандал в квартире ему был не нужен. Тем более - отец еще спал.
      - Сынок,- прижала руку ко рту, пригорюнидась, как бабки в кино про войну, мама. - Ты писал письмо Деду Морозу?
      - А что, нельзя было? - тут же окрысился Витька. - Новый год на носу, а мне уже и письма писать нельзя?
      - Но мы же говорили тебе... Да и все вот смеются... Ведь нету же его. Ты у нас уже большой.
      - И что? И потому писать нельзя, что ли? Может, это просто фантастика такая!
      Он не знал - то ли ему заплакать хочется, то ли стукнуть дверью и выскочить в мороз и снегопад в том, в чем есть, то ли поговорить, как взрослый со взрослыми. Гормоны, кивал в таких случаях отец. Но он бывал дома редко. Вчера приехал в самую ночь и теперь все еще спал. А мама вот на кухне пристала. Смотрит так жалостно, так... Нет, он не плачет! Он - мужик!
      Витька шмыгнул носом, дернул на себя кухонную дверь, чтобы уйти от неприятного разговора...
      - Сынок... Так ведь тебе ответ пришел.
      На столе лежал, переливаясь полярным сиянием пакет с крупно выведенной фамилией и именем. Его фамилией и его именем.
      - Прочитали уже, небось?
      - Так ведь нам не открыть. Это же магия такая новогодняя - только лично, только в своих руках. Ну? Чего же ты? Письмо писал, желание загадывал, достучался ведь до самого (то есть, она сказала САМОГО, выделив как-то голосом), так достучался, что даже ответ получил. Ну? Давай, вскрывай, будем смотреть, что там тебе прислали!
      Вот тут Витьке вдруг стало страшно. Нет, он просто не сможет читать такое в одиночку. А вместе с родителями - значит, будут смеяться над желанием. Опять, выходит, обидно. В одиночку - страшно. Очень страшно. Потому что на самом деле любая сказка - она страшная. Потому что такого быть не может. А если тебе в двенадцать лет присылают письмо от самого Деда Мороза, а в письме, наверняка, исполнение желания... Он же не пишет, когда отказывает! Или когда желания разные идут наперекосяк - не пишет! Вот в прошлом году очень хотелось мотоцикл. Но ответа не было. И мотоцикла до сих пор нет. Отец сказал - потому что мал еще. Не по правилам это. И в позапрошлом что-то было. А тут - письмо.
      - Страшно? - вдруг спросила мама.
      Жалостно так спросила, что чуть не капнула у него слеза - еле проморгался.
      - Еще бы!
      - Может, отца позовем?
      Витька только кивнул. Ну, а что? С отцом точно будет не страшно. Он большой, сильный, и сам ничего не боится. Даже когда не выспится.
      Через пару минут, шлепая босыми ногами по теплому полу, на кухню ввалился отец. Потрепал Витьку по голове, пихнул в угол за стол табуретку, сел с громким зевком. Протирая глаза, прогудел:
      - Ну? Что натворил, наследник? За что ругать?
      - Вот, - показала мать на стол.
      Отец сразу посерьезнел, наклонился низко к пакету, как обнюхивая, рассмотрел надписи, покачал головой.
      - Ну-ну... Слышал о таком, но видеть - не видел. А меня-то что звали?
      - Страшно, - просто и честно ответил Витька.
      И снова шмыгнул носом. Совсем честно говорить очень трудно. Почему-то сразу начинает шмыгаться носом и еще мокреть в глазах.
      - Ну, вот он - я. Тут уже. Открывай! Не боись, сынище, со всем справимся!
      Витька взял со стола холодный конверт. Кухонным ножом аккуратно, воткнув в угол и протащив по длинной стороне, раскрыл конверт. Такой конверт открывать, просто отрывая край, совсем не хотелось. На стол спланировал, разворачиваясь в полете, большой белый лист, плотно заполненный убористым почерком. Витька выдохнул. Это не просто так, что - вот. То есть, бац - и иди, уже все. Не совсем так, а значит, уже не так страшно. Но все же.
      - Что за желание-то было? - спросил отец.
      - Президентом всей Земли хотел стать, - сказал Витька и чуть не рассмеялся.
      Теперь-то вдруг стало понятно, какое у него было смешное желание. Вот как он себе представлял только? Приходит такой пакет, а там удостоверение президентское? И иди - командуй всем миром, что ли? Нет, правильно отец говорит - это просто какие-то еще гормоны. Не иначе - они.
      - Прочитай, а? - жалобно попросил он отца.
      Тот откашлялся, поправил зачем-то майку, в которой спал.
      - Значит, так... Угу. Дорогой Виктор... Ну, тут ты и сам потом прочитаешь, и все поздравления - тоже. Где же тут... А-а-а... Вот! Отсюда, значит.
      И он начал с выражением, после каждой длинной фразы останавливаясь и посматривая на Витьку, читать дедморозово письмо.
      Длинное письмо, с разъяснением всего и вся. Выходило так: сначала надо было пять лет еще отучиться в школе. Отучиться с отличием, но так, что не просто сам для себя, а и для других. Чтобы товарищи были, друзья и подруги. Потом еще пять лет учиться в университете. Так и было написано - университет. И город был назван, и место, и какой этаж, и какой факультет - все было расписано. Учиться предлагалось так, чтобы время оставалось только на сон, да и то мало. И помогать остальным, конечно. И еще, как было сказано, "активно участвовать в общественной жизни".
      - Чего это - в общественной? - спросил Витька, не поняв.
      - Собрания, значит, проводить и разные конкурсы, и мероприятия, - объяснил отец.
      Потом говорилось о службе в армии. Хоть и год всего - но чтобы обязательно. И там, в армии, рекомендовалось получить еще специальность какую-нибудь трудовую. Например, связиста или лучше шофера. Затем надо было пойти работать в школу. Потому что университет дает еще и учительское образование, то есть педагогическое. Пять лет, не меньше. Это чтобы понять детей, полюбить и все такое. Еще пять лет после этого - аспирантура и защита кандидатской диссертации. Потом надо было закончить заочно еще один ВУЗ. Все равно какой, но лучше экономический. И давался опять адрес и все данные.
      - Хорошее письмо, информативное, - так сказал отец, оторвавшись на миг.
      Еще надо было активно заниматься общественной работой. Это чтобы всякого свободного времени вовсе не было. Или там в защиту животных, или в защиту природы. Но только не в политику!
      К пятидесяти годам Витьке сказано было стать министром.
      - Во! - поднял отец голову от бумаги и ткнул пальцем в письмо. - Министром уже!
      И стал читать дальше.
      Там же все-все было расписано. В общем, получалось, если все выполнить, что к семидесяти пяти годам Витька точно станет Президентом всей Земли, как и было им загадано в его письме Деду Морозу.
      - Уф,- сказал отец, вытирая лоб, как после тяжелой работы. - Ну, вот, Витёк - вот тут вся твоя жизнь. Как в армии говорят: служи по уставу, завоюешь честь и славу. А тебе тут расписано, выходит...
      Он посчитал в уме:
      - В общем, шестьдесят лет тебе расписано, что и как. Даже думать не надо, гадать. Ну?
      - Что - ну? - спросил Витька, медленно переваривая услышанное.
      - Так - в Президенты всей Земли, выходит?
      Витька еще раз посчитал: отец, выходит, даже пожалел его. Там не шестьдесят лет выходило, а все шестьдесят три. Письмо опять лежало на столе. Ждало исполнения. То есть, оно, собственно, и было настоящим исполнением желания. Вот так - все просто. И никакого волшебства. Не будешь же президентом в двенадцать лет. Это просто сказка какая-то. А в семьдесят пять... Семьдесят пять! Даже мурашки по спине.
      - Я все понял, - сказал он медленно.
      - О! Растет пацан? - обернулся отец к матери.
      - Я понял... Я, наверное, не хочу президентом всей Земли. Я, наверное, потом решу, когда подрасту немного. А пока... Пап, а пошли за елкой?
      - Вот! Вот речь не мальчика, но мужа! Сейчас я умоюсь, позавтракаю - и пойдем. А ты пока, раз уж суббота сегодня, приберись.
      Витька хотел сказать - "а чо я, а чо сразу я, а почему..." - но так и замер с раскрытым ртом. А потом сказал, неожиданное для себя самого:
      - Хорошо, папа. А потом - за елкой.
      - А потом - за елкой! Скоро же Новый год!

Картоха

     Дунуло ветром, как из-под грозовой тучи. Качнулась трава. Тревожно сбилась с долгой радостной трели какая-то пичуга в зарослях.
     - Ну, дружище…
     Рука задержалась в руке после молодецкого рукопожатия - с замахом от плеча и с громким шлепком, как в студенческой юности. Потом они одновременно потянули друг на друга, обнялись резко, похлопывая по плечам, по спине, скрывая глаза.
     - Ну, вот, так, значит…
     - Это сколько же? Пять лет, выходит, что ли? Или уже больше?
     - Пять с половиной. Ты как раз по осени уехал.
     На дворе цвела весна. Вернее, цвели деревья, какие-то кусты, плотно покрытые мелкими белыми цветами, сладкий аромат от которых шел плотной волной, накрывая с головой. Приезжий вдыхал глубоко, смотрел чуть растерянно по сторонам.
     - Какой тут у вас воздух!
     - Да, уж. Как пишут в книжках – просто режь его, да на хлеб намазывай. Я-то привык уже, а поначалу ведь тоже, как ты. Вдохнешь вот так и наслаждаешься.
     Они помолчали еще, присматриваясь, вспоминая, начиная привыкать заново. Было время, когда каждый день – рядом. Работа и дружба. Дружба и работа. Девчонки, было такое дело, ревновали даже. И к дружбе, и к работе.
     - Ну, пошли, значит?
     - У меня тут гостинцы с собой. Народ приветы тебе передает.
     - Наши гостинцы, мужские? Сегодня же и оприходуем, посидим с тобой вечерком. Пошли, пошли, тут совсем близко – пешком, так всего минут десять. И по деревне заодно пройдешь, оглядишься у нас тут немного. Да и мне заодно будет лестно – вон какие люди ко мне ездят! Уникальные, черт побери!
     - Да ладно тебе… Мне и так уже бывает… Стыдно, что ли. Что я сделал-то такого особого?
     Что он сделал – знал весь мир. Сделал он и такие же, как он. Молодые еще, а уже доктора наук, академики. Орденоносцы. И дело не в статьях или монографиях – в самом их научном деле. Проколы пространства, перенос предметов все большей и большей массы на определенное заданием и точно вымеренное расстояние. Наконец, эксперимент с человеком. И все это за каких-то пять лет. То есть, уже почти шесть, выходит.
     - А ты-то здесь как?
     - Я здесь, дружище, учительствую. Как в старых книгах, как в кино. История у меня во всех классах, обществоведение разное… А бывает даже, что и физкультура. Вот ты не смейся, не смейся - у нас тут такая специфика, что каждый - за каждого. Кадров-то нет лишних, чтобы замены делать.
     - Пишешь? - прищурился приезжий.
     - Пишу помаленьку, ага. Пытаюсь, вернее. Но всякая текучка бытовая одолевает, понимаешь. Времени совсем ни на что не хватает. То одно вдруг наваливается, то другое… Тут, ведь, знаешь, само время совсем иначе течет. Прямо, как в наших теориях,- хохотнул смущенно местный.- У вас вот оно быстро. У нас - медленно. Вроде как. А присмотришься, у вас вон сколько сделано, а у нас - как будто вчера приехал. Другое время.
     - Вот, кстати, о времени. Помнишь, ты еще тогда говорил именно об этом, что оно течет с разной скоростью? А теперь, представь, что мы это вот все экспериментально доказали! Представил, да? А теперь, как настоящий писатель-фантаст придумай следующий шаг! Ну, что дальше?
     - Да ладно, какой я тебе писатель, - смущенно улыбнулся встречающий.
     Смущенно-то смущенно, но видно, что понравилось.
     - Ну, я бы, наверное, сказал далее о проколах пространственно-временного континуума и возможности путешествия не только в пространстве, но и во времени.
     - Вот! Я же говорил всем, что из нас двоих гений – это ты! Я так, технарь… Практик. Испытатель.
     - Ага, технарь. С Нобелевской премией.
     - Так нас там много было, целый коллектив, - теперь уже засмущался приезжий.
     Они шли по центральной и единственной в деревне улице. Она же называлась дорогой. Тот, что встречал – длинный, сухой, угловатый какой-то, слегка сутулящийся постоянно, и как бы нагибающийся к собеседнику. Тот, кого встречали – плотный, крепкий, подвижный, весь такой круглый и шумный. Первого в компании звали раньше Писателем. Второго – Доктором. Не врачом, потому что к медицине он никакого отношения не имел, а – доктором. С самого раннего опыта. С первой встречи. Настоящий ученый, значит - Доктор. Еще могли, наверное, назвать Профессором. Но учеников не было, потому что молод еще. А какой же профессор без учеников?
     Ну, а Писатель, хоть и ученый тоже, все равно – Писатель. Потому что фантастику сочинял, размещал в каких-то провинциальных журналах свои рассказы, гордился первой и единственной книжкой, собранной из двух повестей и тех же самых рассказов.
     И как-то так вышло, что такие разные – флегматичный спокойный Писатель и вспыльчивый, резкий, энергичный Доктор - стали лучшими друзьями со студенческой скамьи и на долгое время. До тех пор, пока дороги вдруг не разошлись. Да и тогда еще встречались какое-то время, общались со взаимным удовольствием.
     Но вдруг Писатель уехал. Остались, конечно, почта и еще телефон. Но телефон оба не любили. Тем более такой, старый, с предварительным заказом и ожиданием ответа. А почта… Ну, не то сейчас время, чтобы – простая почта. Письмо раз в год, в котором все сразу страницы на три или на четыре мелким почерком? Мелким шрифтом – так правильнее сказать. Кто же сейчас пишет от руки? Хотя от Писателя приходили именно рукописные, как встарь.
     А теперь – вот. Первая за долгое время встреча лицом к лицу.
     - Здоров, Петрович! Гости, значит, к тебе?- встречный при этом смотрел чуть в сторону, только не в упор на самого гостя, соблюдая местную деревенскую вежливость.
     - Вот, друг ко мне приехал! Из самой столицы! Герой и лауреат!
     - О-о-о! Далеко, однако. Столица-то, ишь... Картоху, значит, поможет тебе сажать? Это дело. Это вот правильно, значит. В одиночку-то трудно с землей. Тут только вместе, ага.
     Писатель смущенно пожал плечами: какая, в самом деле, «картоха», когда тут целый академик и даже нобелевский лауреат? И вообще – почти самый настоящий путешественник во времени?
     - Интернета тут так и нет у вас? - спросил, оглядываясь по сторонам, Доктор.
     - Ни Интернета никакого, ни сотовой связи. Никакой цивилизации. Представляешь?
     - И грязища какая… Как будто в прошлое какое-то окунулся. Без всякого прокола и переноса во времени.
     - Так, весна же. Дожди-то какие были. Летом-то у нас здесь сухо, нормально. Только пыль.
     Они долго сидели вдвоем сначала на старой серой веранде, откуда хозяин показывал местные «достопримечательности» - клуб, в который иногда привозили кино, магазинчик-сельпо, где всегда были макароны и иногда – свежий хлеб. Водка-то? Водка была, конечно, да. Как же здесь без нее? Хотя, понимаешь... А вот то, с выгоревшим флагом – там дирекция совхоза. Милиция у нас в районе, в городе. Участковый наезжает временами на мотоцикле с коляской. Почта вон там. Столовая рабочая – в ней совхозные и леспромхозовские питаются.
     - А школа твоя где? - всматривался Доктор.
     - Школа далеко. У нас же деревня маленькая совсем, сам видишь. Так школа в соседнем селе – это пять километров по лесу. Леспромхоз выделяет автобус, на нем и ездим с учениками вместе. А если что, если погода хорошая и настроение скажем, так и пешком пройтись совсем не вредно.
     - Вижу, вижу – не вредно ему! Такой же худой, как был!
     Потом, как стемнело, и налетели комары, перешли на кухню. Говорили, говорили, говорили под мужские гостинцы, без которых сумка гостя сразу как-то сдулась и стала нормальной командировочной укладкой.
     Сон в пахнущей старым деревом, пылью и залежавшимися ватными одеялами комнате на старинной кровати с металлической сеткой.
     Раннее утро, разбудившее громкими хлопками кнута и недовольным мычанием коров.
     Прогулка до колонки – у нас тут почти цивилизация, башня водонапорная есть, так за водой на родник ходим только для чая.
     Встречные здоровались вежливо и неспешно. Поговорить с незнакомцем никто не стремился. Ну, приехал гость к учителю – велика ли важность?
     - Петрович! - кричали через забор. - Завтра с утра пахать будут. Так ты не забудь, значит, что твой участок в этом году сразу от столба! Шесть гряд твоих!
     - Зачем мне шесть? Мне и четырех-то всегда хватало, - растерянно отвечал Писатель.
     - Запас – он, ить, карман-то не тянет. Лишнее будет, так продашь. На еду продашь, либо скотине, либо вот на семена по весне. Или вот другу дашь. А то они там, в городах своих, всякую ведь химию едят. Не то, что своя картошечка – на песочке, да с натуральным навозом… Рассыпчатая!
     - Вот так мы тут и живем, – разводил руками Писатель.
     И продолжал говорить, объясняя особенности местной жизни. Строя короткие фразы и даже чуть окая, как все местные.
     Копаемся в земле, навоз закапываем, а картошку выкапываем. Живем практически на подножном корме. Мясо здесь всегда свое, молоко, овощи – тоже. Хлеб вот только покупаем. Некоторые берут муку мешками, пекут свой. А больше-то – чего еще надо? Водка? Смеешься, что ли. Кто же будет заводскую покупать, когда своя есть, лично тобой очищенная? В гости всегда со своим идут, а потом еще спорят, чья крепче и чья вкуснее. Ну, а если твоя и крепче и вкуснее, забирает хорошо, а голова с нее не болит, так тогда – ты король! Ну, или кум королю, в крайнем случае.
     А вообще, друг мой милый, пойдем-ка мы с тобой гулять, а? Вот так вот, по улице, здороваясь со встречными, потом чуток по дороге, потом направо по тропинке… Давай, я тебя в школу свожу и с учениками своими познакомлю? С нашим, так сказать, будущим. А то – лауреат, понимаешь, герой, уникальный на сегодня человек, и никто ведь не поверит после, что ты у меня в гостях был. Табличку ведь потом на дом вешать надо будет. Что, мол, такого-то числа такой-то лично посещал. И даже переночевал!
     Доктор разводил руками в стороны в показном смущении. Хотя, если вспомнить, никогда и ничего он раньше не смущался. И награды свои считал всего лишь подтверждением правильности выбранного пути. Он работал хорошо, вот его хорошо и награждали.
     - Ну, ладно, пошли, пошли, дружище. Подышим соснами.
     - Тут, если бы не расстояния, санаторий бы открывать надо было. Для легочников, да сердечников.
     - Да какие там у нас теперь легочники? Что ты! Вроде, все почти болячки уже победили. Но вот просто подышать, здоровья набраться, отоспаться на свежем воздухе – это да…
     Тропинка вела по мягкому слою рыжих сосновых иголок, постепенно перепревающему в черную землю. Запахи кружили голову. Высоко вверху стучал дробно черно-белый дятел с красной шапочкой на голове. Яркий на рыжем сосновом фоне, как специально расположенный режиссером для кино.
     - Тут у тебя, слушай, прямо, как в сказке. Как бабушка мне в детстве читала. Тропинка. Лес. Дятел. Волки-то есть?
     Волков не было. Давно уже ничего страшного в этом лесу не было.
     - А вот и школа моя.
     Школа была типовая. Двухэтажная, с двумя крыльями, обнимающими небольшую асфальтовую площадку с мачтой посередине и поникшим в безветрии флагом на ней. Сбоку громоздился неуклюжий кубический пристрой – школьный спортзал. Перед входом - корыто с водой и стальная решетка для чистки обуви.
     - К старшеклассникам сразу, да?
     - Давай! Погляжу на нашу смену.
     Старшеклассников было семь человек. Две крупные девушки с длинными косами и спокойными светлыми глазами, пятеро разбитных подвижных парней, пропахших табаком. Они молча выслушали своего учителя, представившего старого друга - доктора и академика, героя, лауреата, первопроходца и прочее, прочее, прочее. А на предложение задавать вопросы первой, что странно, подняла руку именно девушка.
     - Отличница наша, - шепнул Доктору Писатель.- На медаль идет.
     - Скажите, - серые глаза смотрели строго. - Эта тема будет у нас на выпускных экзаменах?
     - Это еще будет, будет во всех программах и во всех странах! - воскликнул Писатель. - Но не прямо сейчас, конечно. Лет, думаю, через пять. И вы сможете потом говорить своим детям, что лично видели вот его. Гордиться этим будете…
     - А если этого не будет на экзаменах, то зачем тогда нам время тратить? Весна же на дворе. Тут, ведь, либо картоху сажать, либо вот билеты учить, извините.
     …
     - Понимаешь, старшие – они уже такие прагматики, - оправдывался Писатель. - Им здесь еще жить и жить. Как жили до них, как вот сейчас родители их живут… Их уже не переделать, наверное. Давай, лучше к пятиклашкам? Они такие восторженные! такие настоящие, живые!
     Пятиклашки смотрели с удивлением и просили лучше рассказать про Гагарина и про космос. Потому что как раз этой весной у них был урок про него. И правда ли, что и собаки тоже летали? Лайки, да? А какие еще породы? А козы – летали? А свиньи? А кто еще летал? Обезьяны? А какие обезьяны?
     - Дети, - проникновенно говорил Писатель. - Вот же перед вами практически самый настоящий новый Гагарин. Он первым прошел сквозь пространство. А теперь еще и сквозь время. Он - герой! Про него кино будет и книги!
     Дети посматривали на плотного невысокого дядьку с удивлением и недоверием. Нет, настоящий-то Гагарин был совсем не такой. Он был в форме, со звездами. В военной фуражке. И у него еще была такая улыбка!
     ...
     - Александр Петрович, - строго и официально обратилась подошедшая к ним в коридоре женщина средних лет утомленного вида в синем шерстяном костюме. - Зачем же нарушать весь учебно-воспитательный процесс?
     - Понимаете, - опять отчего-то засмущался и зажался Писатель. - Это вот мой друг, он приехал из самой столицы. Он герой и ученый. Про него в газетах пишут.
     - А если каждый учитель будет приводить на уроки своих друзей, это знаете, как будет называться? Это будет называться – срыв выполнения учебного плана. Это будет еще называться - неосвоение программы учащимися. Нет уж, Александр Петрович. Я, конечно, очень уважаю вашего друга, - она повернулась слегка и наклонила голову в коротком кивке. - Да, уважаю. Но план, понимаете ли, есть план, а программа есть программа. Так что я попрошу на будущее – без посторонних в школьном помещении, и без вашей этой самодеятельщины. Вы же никого не предупреждали, не согласовывали даже ни с кем. Нехорошо...
     …
     - Ты ее извини, дружище… Понимаешь, они тут живут совсем не так, как в столице. Тут у них все другое. Ну, представь себе на минуту, что ты просто в фантастическом фильме. И вдруг попал на другую планету. Вот, да, точно, на совсем другую планету. И вот ты ходишь, пытаешься объяснить местному населению, что ты, мол, герой и космонавт и первый путепроходец сквозь время и пространство. И что с другой планеты прилетел, и такого никогда не было в их местной истории. То есть - все впервые. А они, предположим, твердо уверены, что планета их плоская, что звезды – это блестящие гвоздики, что луна лучше, чем солнце, потому что светит ночью, а солнце – только днем, когда и так светло… Не смейся! Они именно такие вот. Ты им будешь про коллайдер какой-нибудь и про прокол пространственно-временного континуума, а они тебе будут про картоху, и что завтра будут пахать, значит, пора выходить сажать всем миром, и еще про хлеб и самогонку. Ну, понимаешь меня?
     Понимать-то Доктор понимал. Слова понимал. Он не понимал только, что тут делает его друг. Он же тоже ученый. И еще писатель. Или он, вроде, как тот исследователь, получается? Наблюдатель из того, другого мира? От нас? Только вот рассказов и повестей не стало больше ни в журналах, ни в книгах. И в сети, выложенных для всеобщего обозрения и критики – тоже. Может, романище могучий и многотомный готовится? Сразу на литературную «нобелевку»?
     - Ой, да какая там «нобелевка»? - отмахивался Писатель. - Я тут совсем мало писать стал, если совсем уж честно говорить. Так, наброски какие-то, глубоко в стол. А в сеть выложить, так сам ведь видишь – нет у нас тут Интернета. И много чего еще просто нет. А им, кстати, и не надо ничего такого, говорят. А ты мне – «нобелевку». "нобелевку"… Тут не творчество, понимаешь, не просто так жизнь. Тут – самая настоящая борьба за существование. Каждый день, фактически – борьба.
     Они опять погуляли, нагуливая аппетит и перебрасываясь словами, которых становилось все меньше и меньше.
     Потом, как-то совершенно случайно, уже на кухне за ужином и душевным разговором Писатель спросил, стеснительно покашливая в кулак, надолго ли друг к ним. Чтобы, мол, время свое точно рассчитывать. У него, у Писателя, всего два выходных. Завтра вот с утра – картоху сажать сказано, гряды распашут. А послезавтра уже в школу – вести свои уроки. Весна, понимаешь, скоро у них экзамены начнутся, и срывать выполнение учебного плана просто никак нельзя. Будем с учениками билеты учить, готовиться.
     - Ты извини, - сказал после ужина Доктор. - Но мне уже просто пора. Меня ведь отпустили-то на один день всего. Сказали – езжай к другу, подыши свежим воздухом, отдохни там денек, отоспись… Вспоминали тебя, кстати, приветы вот передавали. Ну, ты сам видел их приветы.
     - Ну, да, ну, да… Спасибо всем отвечай от меня. Передавай, значит... А я тут вот, учу, значит, так и скажи всем...
     - Ты пиши уже что-нибудь, что ли. А то пропал совсем. Как и не стало.
     - Да я честно пытаюсь иногда. Не выходит у меня никак, чтобы сесть и совсем отвлечься от всего. Кстати, а как же ты обратно? Ночь же на дворе скоро.
     Доктор позвал с собой на зады, развернул там свою сумку, как-то хитро ее приладил, что стала она горбом над головой, понажимал кнопки на больших квадратных часах, улыбнулся, махнул на прощание другу и исчез в яркой голубой беззвучной вспышке, от которой залился лаем соседский пес, кидаясь всем телом на забор.
     - Чо было-то, Петрович? - спросил с высокого крыльца курящий на воле сосед. - Сверкало-то чо там у тебя?
     - Да вот, друг мой домой улетел. Прокол пространственно-временного континуума, понимаешь ли. Открытие такое мирового значения.
     - А-а-а… Прокол, значит. До чего дошел прогресс… Так ты насчет картохи-то не забыл ли? Утром, смотри, не проспи. И еще, Петрович, как за хлебом свежим пойдешь, так возьми на нашу долю две буханки, ладно? А то пахать-то мне до вечера придется, так просто не успею.
     - Договорились. А ты своей-то не нальешь мне прямо сейчас? А то что-то вот настроение какое-то не такое… А твоя, помню, хороша была.
     - Настроение – это ты верно. Друг ведь уехал. Ну, пошли, Петрович, за друга твоего выпьем. Пусть у него все получится. Но выпьем по чуть-чуть, - погрозил сосед корявым пальцем. - Завтра же с утра на картоху!

Классика

      Звонок в дверь ранним воскресным утром, когда все еще спят, накапливая тепло и негу к пятидневной рабочей неделе, вызывает только раздражение. Фома Игнатьевич подождал немного: может, жена поднимется первой и откроет дверь? Может, кто-то уже проснулся и стоит на кухне, и сейчас...
      Опять звонок. Да длинный, уверенный.
      Жалея себя и одновременно готовясь встретить грудью любую неприятность, Фома Игнатьевич поднялся, сунул ноги в старые разношенные тапки и зашаркал на выход.
      Третий звонок.
      - Ну? - спросил Фома Игнатьевич в пространство за дверью, открыв ее и распахнув настежь. - Ну? Чего надо с утра?
      - Вот сюда глянь, дядя!
      В руке звонившего в дверь распахнулась толстая кожаная книжица красного цвета. Вот и чего она красная - еще пытался уцепиться мозг за длинные и медленные размышления ни о чем.
      - Все понятно? Собирайтесь!
      - А дети?
      - И детей поднимайте. Сегодня Шишкин. Там можно с детьми.
      - Дети! - закричал тонко и радостно Фома Игнатьевич. - Дети! Вставайте! Мы сегодня идем на выставку!
      - Тридцать минут вам на сборы. Автобус внизу. Опоздаете - сами знаете.
      Они успели просто вот тютелька в тютельку. Как говорится, "на падающем флажке".
      - Ивановы! - кричал от передних дверей молодой полицейский в черной форме с блокнотом в руках. - Ивановы!
      - Есть, все! - отвечали сзади.
      - Так... Опискины!
      - Это мы, - ответил Фома Игнатьевич. - Мы все.
      - Староприходские!
      - Извините, Староприходский. Я один. Жена умерла.
      - Вот ведь, - беззлобно ругнулся полицейский. - Опять со списками напортачили. Вычеркиваю, значит.
      После переклички тронулись. В пути кто-то впереди читал в микрофон справку о знаменитом русском художнике Иване Ивановиче Шишкине. Все слушали молча и внимательно. Даже дети. Они уже понимали.
      Когда приехали, увидели огромную очередь.
      - Ну, вот... Провошкались с вами. Теперь на весь день, считай. Ну, пока займемся чтением. Предъявите читательские билеты, подготовьтесь объяснять, если что у кого не так.
      И пошел по проходу от самого начала автобуса и к самому его концу. Брал в руки читательский билет, листал быстро, сравнивал фотографию с лицом владельца, потом смотрел в свои списки, отмечал что-то, командовал "на выход", и человек бежал в конец очереди. И так с каждым.
      - А вот вы, Игнат Фомич...
      - Фома Игнатьевич мы, - робко возразил Фома Игнатьевич.
      - А не одна фигня? Чем органы поправлять, лучше бы за собой следили. Когда взяли "Войну и мир"? А? А когда сдавать будете? Что, совсем ничего больше не читали? Маловато у вас выходит. Не по норме. Я вот ставлю специальную отметку - потом участковый проверит. Но на следующей неделе за вами будет еще Достоевский и Чехов. Оба сразу. Согласно списков. То есть, прощаю... Пока. На выход!
      И Фома Игнатьевич, подталкивая детей и прижимая локтем руку жены, быстро пошел в конец длинной очереди на выставку великого русского художника Шишкина, радуясь, что простили. Хоть и пока. Ничего, на следующей неделе вечерком после работы осилит и Достоевского, и Чехова.
      Понятное же дело - на классике держится все. От семьи до государства - на классике.
      Сзади следующему скомандовали:
      - На выход!

Колокольчик

     - ...А тебе, добрый молодец, я подарю за все хорошее вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.
     Заказанный по телефону в специальной фирме огромный, пахнущий коньяком и почему-то немного рыбой, Дед Мороз в красном атласном халате, подпоясанном золоченым шнуром, отодвинув в сторону бороду, полез куда-то глубоко во внутренний карман и достал простой металлический блестящий нержавейкой колокольчик с выбитой по краю надписью "2000". Вообще-то его позвали к детям, и он свое отработал на полную катушку, до пота и до восторженного визга младшего - "Папа, Дед Мороз самый настоящий!".
     А вот подарки родителям как-то не предусматривались программой. Жене он вручил футлярчик с кольцом (это Паша заранее, еще впуская в квартиру, сунул ему в карман и сказал тихонько, как и кого звать). А самому Павлу Игнатьевичу Морозову, двадцатисемилетнему системному администратору рекламной фирмы, протянул ни с того ни с сего эту побрякушку.
     - Папка! Он же волшебный! Скажи скорее "спасибо"! - глаза сына требовали.
     А чего ж не подыграть?
     - Спасибо тебе, Дедушка Мороз! Что же за волшебство кроется в твоем подарке?
     - Правильно ты понял, молодец. Именно - волшебство. Просто позвони, если что. Понял? Позвони...
     - ...Ага, и ты сразу примчишься на помощь? - скепсис звучал в каждом слове и в каждом звуке.
     - Нет, у меня очень много дел. Но - должно помочь. Ты только позвони...
     ...
     Колокольчик Павел бросил в карман рабочего пиджака, чтобы рассказать какую-нибудь волшебную историю на работе. Или историю любовную, девушкам - они это любят, когда про любовь. Например, можно рассказать, что это колокольчик с выпускного вечера, и как там танцевали и с кем и что... О-о-о... Паша умел рассказывать!
     ...
     Первые рабочие дни после длинных выходных заканчивались всегда поздно. То одно вылезало, то другое. Приходилось задерживаться, а потом бежать по темным дворам, сокращая путь от метро к дому, согнувшись под морозным ветерком с колючими снежинками в лицо.
     Вот в таком вот дворе его и прищучили.
     - Эй, мужик, закурить нет? - спросили сбоку из глубокой черной тени.
     - Нет, - на ходу крикнул Паша, прибавляя шаг.
     - А если поискать? - этот голос был уже спереди, то есть бежать-то было некуда.
     Тени сгустились, запахло пивом и табаком, стало сразу тесно и неуютно под темной аркой. Вот черт, никогда они тут лампочку не вворачивают! "Они" - это были те, которые всегда не выполняли свои обязанности. Кто это «они» и где «они» живут, Паша не знал, но знал точно, что во всем виноваты именно «они».
     Кто-то уже охлопывал его снаружи по куртке, чьи-то руки полезли в карманы.
     - Да ты не дергайся, мужик... Мы же не быдло какое отмороженное. Возьмем, сколько нужно - и все. И вали домой. Ну? Что это у нас тут?
     В темноте зазвенел над ухом колокольчик.
     - О! Какую игрушку с собой носит!
     Щелкнула зажигалка:
     - И у меня такой же точно есть. Как раз двухтысячного года. Какую школу заканчивал, земляк?
     - Триста шестьдесят шестую.
     - Точно - земляк! А Ваську знал? Ну, рыжего такого? Он тоже в двухтысячном закончил.
     - Мы с ним не дружили, дрались даже, - вспомнил рыжего Павел.
     - Вот и я с ним как раз в этом дворе, за сараями - не раз сталкивался. Мужики, наш он. Пусть идет, что ли. Все же в одном году выпускались, - и колокольчик еще раз зазвенел.
     - Что, мля, ностальгия замучила?
     - Ну, типа... Пусть уж.
     ...
     Дома его ждал холодный ужин и жена, спящая носом в угол, утепленный недавно цветным ковриком, купленным на рынке.
     Утром можно было не вставать рано, и Паша воспользовался этим на полную катушку. Он спал и спал. Просыпался и снова засыпал под стук посуды на кухне, негромкие переговоры жены с детьми, поскрипывание полов, щелчки замка, стук дверей...
     Он проснулся в полной тишине. Наверное, из-за тишины и проснулся. После какого-никакого шума - вдруг такая тишина.
     Паша полежал с открытыми глазами, потом выполз на кухню. За столом спиной к двери сидела жена.
     - Доброе утро! - сказал Паша.
     Помолчали.
     - А в ответ - тишина, - сказал он после паузы уже на полтона ниже.
     И опять – никакой реакции.
     - И что у нас плохого? - спросил он уже обычным голосом, присаживаясь рядом.
     - А что хорошего? - взорвалась Маргарита. - Что у нас с тобой - хорошего? Ты целыми днями на работе. Приходишь ночью, уходишь утром. Даже в выходной не можешь погулять с детьми. Что ты вообще делаешь дома? Спишь? И ты спрашиваешь, что у нас плохого? Все - плохо!
     Паша молча встал и вышел. Он никогда не спорил с женой, а тем более, когда она начинала кричать. Он просто прошел в комнату, убрал постель, застелил диван покрывалом и сложил его, подняв спинку. Убрал развешанную по стульям одежду в шкаф. Разобрал бумаги на столе. А потом сел, подперев голову рукой, и уставился куда-то за окно, ничего не видя. Вот тебе и выходной...
     Рука сама нашла в кармане колокольчик. Вот еще штучка. Волшебная, блин.
     Паша поднял его к глазам, еще раз прочитал "2000" сбоку. Потом тряхнул рукой - чистый звон поплыл по комнате. Еще раз. Еще. Буддисты так медитируют, вроде. Дзинькнут - и молчат, о своем думают...
     - Ну, ты что не идешь завтракать? - обняла его сзади жена. - Я кофе сварила. Как ты любишь, с перцем и солью. И рыбка красная осталась с праздников. Пошли, Паш, не грусти! Это просто у меня настроение такое с утра.
     ...
     После завтрака они вместе готовили обед. Вот такие моменты Паша любил. Когда вместе - какое-то дело. Деля на двоих всю работу. Он, скажем, чистил лук и резал его, а Марго - чистила картошку. Он шинковал морковку, а она уже пробовала бульон. Он резал хлеб, а в коридоре уже толкались дети, о чем-то споря, и Марго уже кричала, чтобы мыли руки и быстро шли за стол. Хорошо, что у них кухня большая - все сразу могут сесть.
     А после обеда Маргарита сказала ему:
     - Поговори, что ли, с дочкой. Она ведь взрослая совсем.
     Дочка была совсем взрослая. Ей было уже семь лет. Вернее, надо говорить - будет восемь. И о чем он может с ней поговорить? Вот малой Сашка, всего четырех лет, был гораздо понятнее. Маленький, но - мужик!
     Пока жена о чем-то разговаривала с сыном, моя посуду, Паша зашел в детскую. Дочь сидела за столом, что-то записывая в толстую тетрадь. Обернувшись, сразу сунула ее в стол и как-то... Не ощетинилась, нет. Но - напряглась. Заметно так. Не комфортно ей стало. Неприятно. И вот это было действительно плохо.
     Не думая ни о чем, Паша вынул колокольчик и тот зазвенел, заиграл, а Паша заговорил вдруг, как будто давно хотел рассказать, да никак не мог начать:
     - Вот такие колокольчики нам давали всем на выпускном вечере. Прикалывали на лацкан пиджака, а девочкам - на платье. И мы ходили и звенели все время. Весь вечер звенели. И даже такие же цифры были выбиты для памяти. Я тогда как раз танцевал с твоей мамой в первый раз в жизни. Она была нарасхват, потому что очень красивая. Прямо как ты. И вот мы танцуем, а колокольчики вокруг...
     И он опять потряс маленьким колокольчиком, вызывая малиновый звон. А потом, как что-то толкнуло его:
     - Тань, а возьми его лучше себе. У меня же все есть – мама есть, вас вот двое. А тебе еще пригодится. И если что - ты позвонишь, и все!
     - И ты придешь? - с подозрением прищурилась дочь.
     - Я постараюсь. Ты только громче звони.
     Когда Маргарита с сыном добрались до детской, отец с дочкой сидели в обнимку на диване и о чем-то тихо перешептывались.
     - А теперь - в кино! - сказал Паша, увидев всю семью в сборе.
     - Ура! В кино! А в какое?
     - В любое. Вместе - в кино! Все - марш одеваться!
     А Таня смеялась и звенела волшебным колокольчиком, поддерживая звоном каждое слово.

Командировка

     - Вы в Москву? - спросила подскочившая вдруг сбоку девчонка лет двадцати на вид. – А возьмите меня с собой!
     И растянула губы в улыбке, показывая чуть желтоватые крепкие зубы.
     Смуглая кожа, чёрные волосы, чёрные глаза – местная, сразу видно. Сергей тоже улыбнулся. Нравилось ему в этой командировке. Все вокруг такие улыбающиеся, такие приятные в общении.
     - Ну, возьмите! - канючила она, притворно сморщившись, как перед плачем.
     А сама все приплясывает на месте, переступает с ноги на ногу, то отступит, то снова подойдёт чуть не вплотную.
     - Так у меня билет только один, - попробовал отшутиться Сергей.
     - Это ничего! Вы просто возьмите меня с собой! Ну, вам жалко, что ли? Я вот никогда не была в Москве!
     Смеётся, зараза. Все они тут такие смешливые. И девушки, и парни. Особенно, когда выпьют. Но эта, вроде, трезвая.
     - Ну, пошли тогда, - смеясь в ответ, махнул рукой Сергей.
     Шутки шутит? Он тоже может шутить.
     - Уи-и-и.., - завизжала она в восторге и кинулась перед ним к стойке регистрации. - Нам в Москву! Нам в Москву! Вот – нам!
     Сергей подошёл, внутренне сжимаясь, ожидая если не крика, то смеха над ним – а кто любит, когда над ним смеются – но солидная женщина за стойкой только спросила скучно, приняв его документы:
     - Это с вами, что ли?
     Стоящий рядом с ней полицейский в сером смотрел равнодушно, мерно пережёвывая мятную жвачку.
     - С ним, с ним! - подпрыгивала девушка.
     - А тебя не спрашивают, - отрезала работница аэропорта. - Так что, господин…, - она поглядела в паспорт, - господин Петров, это вот с вами?
     - Ну-у, да, - неуверенно сказал Сергей, не понимая, что за странная игра тут, и какие в ней правила.
     Суровая женщина в синей форме со стуком поставила нужную печать на посадочный талон, достала какую-то ленту, повязала на рукав девчонки, махнула рукой – следующий, мол!
     И в зоне досмотра его пропустили вместе с этой девчонкой. На неё и не смотрели практически. Так, краем глаза. Все внимание было ему, командировочному. Даже попросили открыть рюкзак и включить ноутбук, чтобы убедиться в работоспособности и что не кусок взрывчатки с собой тащит.
     Потом был длинный коридор, на всем протяжении которого новая знакомая прыгала и приплясывала рядом от возбуждения, постоянно касаясь рукавом его рукава. Сергею такая близость была несколько неприятна. Он пытался отойти хоть на полшага в сторону, отодвинуться, но она снова притискивалась почти вплотную.
     - Может, познакомимся, наконец? - спросил Сергей.
     - Ага! - весело кивнула она, продолжая вприпрыжку шагать рядом.
     - Так как тебя зовут?
     - Меня? - удивилась она. - Меня не зовут. Я – в Москву! Я – с тобой!
     Он остановился, и она сразу остановилась тоже.
     - Ну, ладно. Пошутили, посмеялись. Я тебя совсем не знаю, ты меня не знаешь… Слушай, как-то уже не очень весело становится. Надоедает даже. Знаешь, шла бы ты…
     - Я - шла? - очень натурально удивилась она, даже перестав приплясывать на какой-то момент. - Мне теперь нельзя - шла. Я – с тобой. Вот!
     И показала рукав своего пальтеца, перехваченный бело-голубой лентой с неразборчивой надписью на ней.
     - Товарищ! - обратился Сергей к стоящему в дверном проёме крупному мужику в чёрном с жёлтой надписью «Security» по груди и по спине.
     - Товарищ…, - повторил он уже тише и как-то слабее. - У меня, то есть, вот…
     - С собой, что ли? Или в багаж сдавать будешь? - отозвался неожиданно тонким голосом здоровенный охранник.
     - Вот! - показала свою повязку девчонка.
     - А-а-а… Ну, проходите тогда, - он отступил в сторону, пропуская их в небольшой зал-накопитель пред выходом на лётное поле.
     - Нет, погодите… Я как-то не понял. Это как – в багаж? Кого в багаж? Вы так шутите тут все, что ли? И потом, у меня всего один билет, извините… И куда же мне теперь…
     Сергей говорил, а сам понимал, что говорит что-то не то. И ведёт себя не так. Вроде как бы оправдывается за что-то, или ищет какие-то объяснения, логичные и правильные, которые позволят донести до всех, что он тут – простой командировочный. Он просто возвращается в Москву после недели работы в этом городе. И девчонку эту, кстати, видит он в первый раз в жизни. И вообще – игры все эти, ролевые всякие и психотренировочные и прочие, они вовсе не по нему. Ему, столичному специалисту, все-таки уже тридцать пять. Не мальчик, в конце концов…
     - Нет-нет, - запищала девчонка. - Никакого багажа! Я и в проходе могу! Там теплее!
     И потащила, потащила Сергея, да так сильно вцепилась, что он тоже ускорился и оказался вдруг уже сидящим в кресле в обнимку со своим рюкзаком. А девчонка куда-то уже отбежала, и уже вернулась, и сунула ему в руку бутылку оранжевой фанты.
     - Пей!
     - Не люблю. Сладкое, газированное...
     - Ну, вот… Опять капризничаешь.
     Это он капризничает, выходит? Тут чёрт знает, что происходит. Тут какие-то порядки совсем странные. Тут, понимаешь… А она, блин-тарарам…
     Но она уже скрутила крышку, поднесла бутылку к его губам, и он неожиданно для себя глотнул и раз и два… А фанта тут у них очень даже ничего. Вкусная. И такая апельсиновая-апельсиновая!
     - Ну, вот. Ну, вот, - одобрительно кивала она.
     - Как хоть тебя зовут? - опять спросил Сергей, но тут объявили посадку, и все с шумом снялись с мест, как стая ворон, спугнутая проезжающей машиной.
     Начался общий шум и толкотня, выстраивание в длинную очередь, потом все потянулись к рукаву-кишке, через который загружают пассажиров в новые самолёты.
     Вот уже и рюкзак его уместился на полку. Специально такой покупал, чтобы влезал, даже если набить хорошо.
     По проходу, закрывая с щелчком крышки багажных отсеков, пробежала стюардесса.
     - Ваше? - спросила она строго, ткнув пальцем в девчонку, стоящую в проходе. - На период взлёта и посадки уберите из прохода, пожалуйста. Не положено. Техника безопасности.
     - Э-э-э…, - только сказал Сергей.
     - Ага, ага, - сказала девчонка и скакнула к нему на колени.
     Тут же обняла за шею и прижалась плотно.
     - Молодца, сосед! - пихнул сбоку какой-то морячок в чёрном кителе и белой рубашке. - Не терялся тут. Ай, молодца!
     Сергей повернул, было, голову, чтобы ответить как-то. Может быть, даже грубо. Потом подумал, что это же просто безобразие какое-то – на колени влезла, понимаешь! Потом ему стало тепло и даже немного приятно. И пахло от девчонки полынью и какими-то цветами – совсем не противно.
     Двигатели завизжали, разгоняя лайнер.
     Взлетели.
     А как взлетели, так она сразу слезла с его коленей и присела на корточки сбоку на ковровой дорожке. Когда проезжали с питанием – снова забиралась к Сергею. А когда ходили в туалет – просто вставала, пропуская всех мимо. И снова садилась на корточки. Так, что только её макушка была видна над поручнем кресла. И ведь никто не обращал совершенно никакого внимание – вот что было самым странным. То есть, странным было всё. С самого начала – все странно. Но то, что странное не видел кроме Сергея никто – ещё страннее. Вот же, прямо как Алиса какая-то – даже говорить стал про себя страннее и страннее. Или там было – страньше? Ну, ничего, ничего. Будет ещё Домодедово. Будет наш московский контроль… Или на выходе теперь тоже без контроля?
     На выходе контроль был. Крепкие мужички проверяли соответствие багажа талонам, смотрели, кто и что несёт с собой. Посмотрели и на рукав девчонки.
     - Твоя, что ли? Ничо так, молодая, фигуристая, - одобрил один.
     - Как хоть назвал-то? - поинтересовался тот, что постарше. - Что, никак ещё? Это ты зря. Имя должно быть у каждой зверушки. А тут все же целый человек. И неплохой, вроде. Может, и мне туда съездить…
     Сергей тупо молчал. А девчонка вела его по переходам, толкала в электричку. И только уже на Павелецком открыла рот:
     - Ну, куда теперь дальше?
     - Дальше? - очнулся от ступора Сергей. - Кому – дальше?
     - Нам. А ты про кого подумал?
     - Нам? - опять тупо удивился Сергей.
     - Хозяин, ты живёшь где? Эй! - она пощёлкала крепкими смуглыми пальцами перед его глазами. - Ты сейчас в порядке, хозяин?
     - Хозяин?
     А мимо шли люди. И никто не обращал внимания. Всем было совершенно всё равно. Москва – большой город. Очень большой. Тут всякое бывает и случается. Вот, мужик девчонку себе привёз из командировки. Кто-то, скажем, магнитики на холодильник, а этот – девчонку. Ну, что – всякое бывает. Раз в состоянии прокормить. Раз язык она, похоже, понимает, так чего бы и нет, в самом-то деле? Пусть себе…
     Вечерело.

Конец времен

     Надо было что-то решать. И решать надо было быстро. Без потерь, так выходило, не обойтись. Значит, начинается самое главное. Оно же - самое плохое. В том и есть задача настоящего командира, чтобы решить и приказать, кому умирать, а кому остаться в живых. Без командира все понятно: каждый сам за себя и за ближайших друзей. А если и погибнешь, так смерть эта за други своя, и еще на миру и смерть красна, и еще... В общем, никому не хочется погибать, конечно. Но если приходится, так хоть рядом со своими. И - побеждая.
     Черные угловатые колонны чужих каких-то насекомоподобных кораблей медленно вползали в центр экрана.
     Это на экране медленно. Чтобы человеческий глаз успел расшифровать графические посылки и нарисовать в мозгу картину, ничем почти не отличающуюся от того, что на самом деле.
     Взрослому это трудно. У него мозги высушены работой. Ему приходится напрягаться.
     А дети - легки на подъем, легки на веру. Скажи им, что инопланетянин где-то здесь - и они ведь найдут тебе этого инопланетянина! Ну, нашли, да? И что теперь с ним делать? Вот он. То есть – они.
     Штаб ждал.
     Виртуальные отражения реальных генералов и офицеров смотрели на карту.
     На самом деле эта карта в многомерной проекции крутилась у каждого на его трехмерном головизоре. Но здесь получалось, что будто бы изба с низким потолком, будто стол, будто бы бумажная карта, свешивающая длинные края вниз, к утоптанному земляному полу, посыпанному душистой летней соломой.
     - Так, - сказал Вовка и сурово обвел взглядом своих героев. - Значит, будет так...
     Все замерли в напряжении.
     ...
     - Вовка! Вовка, что ж ты, в самом деле!
     Голосфера мигнула и исчезла в проводах, вырванных из сети.
     - Что? - не понял Вовка.
     - Что, что... Я же тебя сколько уже ужинать зову! Уже остыло все! А ты все в компьютере своем сидишь...
     - Как, опять? - не понял Вовка.
     Не в том деле "опять", что снова ужин. Ужин был каждый день. Организм должен питаться и расти. Но вот так - из вирта в реал - опять, что ли? Сколько же можно, в конце-то концов?
     - Ну? - ласково улыбалась мать. - Ожил? Пойдем, маленький, поедим. И чайку соорудим с тортиком...
     Вовка в тоске поднял глаза к потолку. Там, далеко отсюда, его эскадры готовились к последнему бою. Все решалось сегодня. Сейчас. Или вся планета будет погружена в ужас и порабощение, а зловещие пришельцы примутся вылавливать сотни и тысячи и миллионы... Или победа на последних силах, на большой крови победа. Хотя в вакууме кровь не течет. Там вообще ничто не течет.
     Вовка глянул в сторону шлема и джойстика.
     - Нет-нет, - сказала мать, ловко отодвигая его от стола. - Мы идем ужинать.
     - Мам, там же галактика в опасности...
     - Ага. Голактего опасносте, - хихикнула она и подтолкнула его к кухне. - Иди, иди, спаситель галактик!
     Конечно, подумал Вовка, она понимает, что он просто так ляпнул, не подумав. Не галактика, конечно. Какая еще галактика? Фантастика, что ли? Тут - реальность! Солнечная система. То есть, не надо врать даже себе. не система – именно и конкретно наша Земля. И отсчет времени уже пошел. Еще пять минут, и начнется. Можно будет видеть невооруженным взглядом. Опять же, если будет, кому и что видеть. Первый удар у них всегда не по армии - по населению. Чтобы уже бесполезно было воевать. Потому что просто и тупо не за что и не за кого - сожженная планета и сожженные люди...
     - Руки мыл?
     - Что?
     - Совсем заигрался? Руки помой и возвращайся к столу. Я накладываю.
     Запахи от стола текли самые соблазнительные. Вовка еще подумал, что это могли быть диверсанты, цель которых отвлечь его от руководства звездной баталией. Но потом сам устыдился: неужели мог подумать, что мать стала диверсанткой?
     Откуда-то очень издалека и на полном затухании сигнала донесся вопрос:
     - Владимир Михайлович! Так мы начинаем? Таймер почти уже...
     Нет!
     Нет, хотел сказать Вовка. Но кто его услышит в условиях детского сада и песочницы?
     Расцвели над далеким горизонтом раноцветные шары космических мегатонных взрывов.
     Эх, чуть не плакал Вовка, теряем Землю, теряем...
     - Пятый флот, левее брать, левее!
     - Вот тебе, Вовочка овсяная кашка. Она страшно полезная! Там и микроэлементы всякие... Что это за салют, в самом деле! Нашли же время. Детям обедать и спать положено днем. А эти шуметь начинают.
     - Мне надо, - рванулся Вовка.
     - Сидеть! Есть кашу! Ишь, что удумал - игрушками обед заменять. Сидеть! Ложку бери!
     Грохнуло так, что заложило уши. Над Землей - грохнуло. А где-то в черном космосе сгорел беззвучно и беспламенно большой китайский крейсер. Последний крейсер Земли.
     Нельзя плакать. Нельзя. Они же просто не понимают. Ну, кто бы им сказал, простым таким, что сейчас на самом деле происходит?
     - Да ты что, Вовка? Плачешь, что ли? Ой, ты, мой маленький! Ой, ты, дитё сопливое... Да ты ешь, ешь! Подрастешь вот, в школу пойдешь. А там, глядишь, и в космос тебя возьмут.
     В космосе умирали последние защитники Земли.
     Вовка плакал и ел овсяную кашу.

Конец сказки

     - Зачем тебе это сейчас? Ты же всем тут мешаешь.
     - Тебе не понять.
     - А ты все же попробуй объяснить.
     - Да что там объяснять...
     Хмурый рыцарь сидел перед единственной кружкой пива - крестьянским пойлом - и раз за разом надоедливо и громко шоркал точильным камнем по своему мечу, лежащему на коленях. Иногда он поднимал меч, смотрел уныло вдоль кромки, трогал пальцем, качал головой, и снова - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...
     - Ну, прекрати уже, а...
     - Молчи, смерд, - как-то неуверенно вполголоса сказал рыцарь.
     - Я, между прочим, не смерд. Я купец, - солидно ответил сосед.
     - Ну, тогда, значит - молчи, купец.
     - Я и молчу, между прочим. Это ты все ширкаешь, да ширкаешь. На кого собрался, рыцарь?
     - Да какой я теперь рыцарь? - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - Рыцари - они подвиги всякие совершают, драконов убивают, прекрасных принцесс спасают... Ну, или просто девиц, которых драконы страсть как любят, - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - А я сижу тут, какой уж день подряд..., - ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик. - Пиво это вот пью. Фу, гадость какая... Деревенщиной скоро пропахну. Свои узнавать перестанут.
     - Ты скрести-то свою железяку перестань, да объясни толком, в чем дело!
     - Дело в чем, спрашиваешь? А нет больше у меня никакого дела. Кончились все драконы.
     Ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...
     - Так зачем же тебе меч тогда? Что ты к нему так привязался-то?
     - А без меча я тогда вовсе и не рыцарь. Что я за рыцарь - без меча?
     - Ну, знаешь ли... Рыцарь без меча - это практически то же самое, что рыцарь с мечом, - пожал плечами купец. - Только без меча. …Если он, конечно, рыцарь. Так я думаю.
     Купец обстоятельно закатал рукава, наклонился к столу, напоказ шумно понюхал поставленную перед ним закопченную доску с ароматной коричневой горкой жареного седла молодого барашка под хреном, да со сладкой горчицей, отрезал кусок, подцепил его двузубой вилкой, макнул в острый пахучий соус, положил в рот и замер. Глаза его подернулись слезами, одна слеза даже скатилась по гладко выбритой щеке и затерялась в роскошных усах, достающих кончиками до длинных бакенбардов.
     - М-м-м... Хорошо-то как, - сдавленно прошептал купец.
     А потом, уже почти нормальным голосом, спросил:
     - Так что, выходит, значит, вы, рыцари, сами себе жизнь испортили?
     - Как это - сами? – неуверенно возмутился рыцарь.
     - Ну, махали этими своими острыми железяками, головы рубили налево и направо - вот и не стало драконов. Так? Логично?
     - Логично, - грустно кивнул рыцарь, макнув кончик длинной, заплетенной в плотную косицу, бороды в кружку с пивом. - Логично, да не исторично. Нас, рыцарей, всегда было именно столько, сколько нужно. Не больше и не меньше. Одни погибали, другие приходили им на смену. Иногда погибал дракон, но всегда находилась новая тварь. И принцессы ведь не перевелись в нашем мире...
     - А что же тогда случилось с драконами?
     - Последний умер буквально у меня на руках. Понимаешь? Он просто умер! И я вот этими самыми руками закрывал его глаза! Огромные золотые глаза умнейшего из всех чудовищ в мире ...Я не убивал его. Нет! Он умер сам. И он был последним... Рыцари, выходит, вроде как еще есть, а драконов нет - представляешь себе эту картину? Зачем теперь эти рыцари? С кем им драться? От кого спасать принцесс? Разве только - друг с другом? Пока не перебьем сами всех, и не сойдутся в последнем бою два последних рыцаря?
     Ш-ш-шик - шоркнул он опять камнем по лезвию и отложил меч в сторону, разведя руками в извинении.
     - Хм..., - поковырял в зубах вилкой купец. - А чего ж они все умерли-то? Всегда же были драконы - а вдруг их не стало? Что, прямо вот всех не стало? Всех... Хм... Вроде, и звезда новая не загоралась, и морозов очень уж сильных не было... Может, съели что не то? Кстати, барашка рекомендую - очень у них тут сочно и забористо получается. С горчичкой…
     - Съели не то? - вскричал рыцарь, вскакивая с места. - Съели не то? Драконы - съели не то? Да ты знаешь, чем кормились драконы?
     - Ну, как там... Кого поймают, того и едят, наверное. Дикие звери, одним словом. Иногда коровку унесут, иногда - быка. Все знают.
     - А еще? Ну? Вспоминай, купец, вспоминай! Кого отдавали драконам, чтобы не хулиганили, чтобы не разоряли села? Чтобы коров и быков не таскали? А?
     - Девок красивых, - причмокнул купец жирными губами. - Но это ж легенда – разве нет?
     - Легенда... Девок... Девственниц ему отдавали. Понимаешь, дев-ствен-ниц. Драконы - они же вовсе не из нашего мира, они мясом не питались. И разор устраивали только с одной целью - чтобы девственниц приводили им...
     - Так они их, э-э-э… того-с? - хихикнул в кулак дородный купец.
     - Дурак ты, купчина, хоть и грамотный. Драконы питались самой девственностью. И девушка, которую отдали дракону, росла с ним рядом, а он кормил и оберегал ее. Если принцесса – тут уж мы приезжали, рыцари. Был честный бой. Отбор был, понимаешь? Самые умные, самые сильные - выживали. И жили они себе, и жили... Красивые. Золотоглазые. Летучие. Сильные. Умные. Ух, какие умные! Пока рядом с ними была девственность...
     - А-а-а... Дак, у нас же это... Как его там... Сексуальная революция. Вот.
     - Вот и не стало больше драконов. Вместе с девственностью. И не станет, значит, скоро нас, рыцарей.
     Ш-ш-шик, ш-ш-шик, ш-ш-шик...

Крошки

      - А вот когда ты ешь, у тебя крошки куда сыпятся? - спросил вдруг Сашка.
      - Чего? - разинул рот Борька, и у него сразу посыпались эти самые крошки.
      То есть, уже не крошки, а настоящие куски. Вот прямо между ног и на стул. Борька на стуле подскочил, чтобы не попало на брюки. Стал смахивать салфеткой. А другую салфетку развернул и подложил под себя. Костюм у него был хороший. Такой, стального цвета, в рубчик, ну, то есть не серый, а чуть с блеском, с переливом, но не от потасканности, а от класса. Классный был костюм у Борьки. И сам Борька, то есть, давно уже, конечно, Борис Петрович, был весь такой же классный из себя. Не толстый, а упитанный. Не длинный, а высокий. Не старый, а в самом, как говорится, расцвете лет. И должность у него была - ого-го! Все, как положено к его возрасту и внешнему виду.
      Сашка был тоже в возрасте. Но он был именно длинный. И у длинного этого торчал вперед аккуратный животик. И еще была лысина, блестящая в лучах вмонтированных в потолок светильников.
      - Вот, - вздохнул он. - А я никогда не успеваю. У меня все - на себя.
      И тут же уронил крошку творога с вишневым вареньем прямо на шелковый галстук в светло-серую и ярко-красную косую полоску.
      Творог - субстанция особая. Вроде и берешь специально обезжиренный, практически сухой. А к галстуку прилипает намертво, как и жирный. Тут даже можно опыты ставить и удивляться, как совершенно разные творога ведут себя одинаково на гладкой ткани галстуков.
      - Вот, - опять вздохнул Сашка, а потом поднял галстук и стал слизывать крошку языком.
      - О а и еиаче, - проговорил он с высунутым языком.
      - Чего-чего? - не понял Борька.
      - Вот так, говорю, и не иначе.
      Крошка была "зализана". На галстуке теперь было темное влажное пятно.
      - Очень видно? - засомневался Сашка.
      Они давно дружили. Лет сорок, что ли. Или около того. То есть, не с самого-самого детства, не с горшка в детском саду, не со стульчика, который поломали в драке, но - все же...
      - Нормально! - успокоил Борька и поглядел на часы. - Ну, что? По норам?
      - По пещерам, ага!
      Сашка пошел к лифту. А Борьке было не далеко - на второй этаж. Он пошел пешком.
      - Борис Петрович! - встрепенулась при его виде секретарша, которая пила кофе и аккуратно отламывала подаренный посетителями швейцарский шоколад. - У вас встреча через двадцать минут!
      Борька махнул рукой, показывая, что, во-первых, слышит, во-вторых, помнит, а в-третьих - это все же еще целых двадцать минут, так чего же дергаться?
      У самой двери своего кабинета он вдруг резко затормозил, повернулся на пятках и шагнул к секретарше, испуганно откинувшейся в кресле:
      - А вот у тебя, если что, куда крошки сыпятся? - спросил он вполголоса.
      А сам уже заметил, куда. И даже подумал, что вот оттуда доставать очень даже интересно. Даже и так, как Сашка, то есть языком. Но тут же внутренне собрался, обругал себя пацаном и сексуально озабоченным дебилом, повернулся обратно и скрылся за дверью, задумчиво прошелестевшей доводчиком.
      - Во, дурак какой. Ну, дурак же. Дурачок..., - сказала секретарша, аккуратно, двумя длинными ногтями с перламутровым лаком поверх, доставая крошку оттуда, куда только что пялился генеральный директор.
      Вечером она спросила о крошках у своего мужа. Тот как раз отломил вилкой от большой котлеты, сочно пахнущей жареным луком и чесноком, потянул кусок ко рту... И сразу уронил. И, как положено, поймал. Коленями. На джинсах расплылось жирное пятно. И слева и справа. Он же коленями поймал. Крепко так, уверенно. Как в цирке.
      - Вот же дурра-то! Ну, под руку же! - в сердцах кинул он вилку на стол и пошел в ванную замывать, пока не впиталось.
      Но уже впиталось. И пришлось джинсы кидать в стирку, потому что у него, как у нормальных мужиков, была одежда для работы, она же на выход, а для дома была она же, но когда потрется. Эта пока не потерлась.
      В ее розовом халатике, сдернутом с крючка в ванной, он выглядел неподражаемо.
      - Ну, чего ржешь? - спросил он и сам рассмеялся, потому что в зеркале в ванной видел себя в полный рост и представлял, как она отреагирует.
      Борис Петрович еще и дома спросил у жены и у сына. Просто так спросил, за ужином. Но ответа на вопрос ждал, ясно показывая, что ответить придется. И они отвечали, а он вслушивался и вдумывался: не врут ли? Не лукавят? Что сказать хотели, а что вышло на самом деле?
      А жена потом плакала в ванной, но в постель легла уже с улыбкой и позволила ему все, что он хотел, и изображала, как надо. Но сама тяжело думала о крошках. И даже, казалось ей, чувствовала их своими голыми плечами. Вот будто бы кто-то грыз тут сухой хлеб, в их постели. Кто-то?
      А Борис Петрович, совершая необходимые в такой позиции движения, тоже думал о крошках и о том, что Сашка, гад, испортил ему весь день, а теперь портит еще и ночь. И хотя жена показала себя настоящим другом и все терпела и даже старалась, но Сашка - гад. И под коленями как будто крошки какие-то...
      Спалось всем плохо. Всем мешали крошки. Они во сне сыпались изо рта, пачкали праздничные одежды. А еще они были в постели. Они везде были в постели - кололись, щекотались, не давали заснуть по-настоящему.
      Днем, спустившись в ресторан, где с другом брали обычно комплексный обед (ресторан был хорош, кстати), Борис Петрович хмуро отказался от обычного "комплекса", потребовал вдруг сто граммов водки и свинину по-домашнему в горшочке. А на удивление, выказанное Сашкой по поводу выставленной на стол мензурки с водкой, хрипло спросил:
      - Так что ты там насчет крошек?
      - Чего? - поднял брови Сашка.
      - Ну, ты тут вчера меня насчет крошек спросил...
      - А-а-а! Да, понимаешь, у меня дочка сейчас Марк Твена читать начала. Представляешь? Десять лет - Марк Твен. И там прочитала, что если у мужчины крошки или падает что, то он колени сдвигает, чтобы поймать. А женщина, представь, ноги раздвигает, наоборот, и ловит все в юбку. Прочитала такое, представь. И на кухне потом устраивала нам эксперимент...
      - Растут дети, - неопределенно поводил в воздухе рукой Борька и вылил в глотку стопку водки.
      Сразу отлегло.
      А когда закончился обед, и он поднялся к себе на второй этаж, то подошел сразу к секретарше и строго сказал:
      - Мариночка. Я вчера был несколько несдержан. Так вот, все эти вопросы насчет крошек - сочтите просто за комплимент.
      И положил на стол коробку швейцарского шоколада. И тут же скрылся за дверью.
      А она погладила коробку пальцами с аккуратными коготками - сегодня вишневого цвета - и прошептала:
      - Ну, дурак ведь. Ду-ра-чок.
      Набрала номер и позвонила мужу, чтобы сказать, что уже успела соскучиться, и что вечером надо устроить романтический ужин при свечах.
      Муж, Андрей, кстати, то есть - мужественный весь из себя - в чистых отстиранных джинсах, с улыбкой нажал кнопку отбоя, а потом спросил коллегу, с которым сидел в столовой за стандартным набором из красного борща, котлеты с пюре и стакана томатного сока:
      - Слушай, а ты, когда ешь - куда у тебя крошки падают?

Круглый мир

     Солнце сияло ослепительным белым светом в выцветшем голубом небе. Черные рыбацкие лодки покачивались в темной воде у берега. В легкой воздушной дымке не виден был противоположный берег огромного круглого озера.
     - А потом... А потом этот демон попросил у меня пить! Вот!
     Рыжик уже просто «заливать» начал. Прибежал, запыхавшись, руками махал, а теперь – просто заливает сказки какие-то. Демоны пустыни не знают нормальной человеческой речи. Они приходят к нам иногда, старики говорят, что все чаще и чаще, но вреда никакого от них нет, потому что они совсем слабые и больные. Малыши бегают за ними по пятам, потому что им все внове, рассматривают их, обсуждают между собой на детском языке, дожидаются, пока те успокоятся, присядут или просто повалятся навзничь. Правда, тогда нашу малышню сразу разгоняют: не хватало еще, чтобы дети мелкие всякие демонские амулеты себе присвоили. Все, что от демонов, принадлежит общине. И сам демон, когда умрет, тоже сразу станет общим. Его тут же закопают, а над ним посадят сливу. Или сразу целых пять кукурузин. Или подсолнечника целых три штуки. И они на демонском теле будут хорошо расти, и дадут богатый урожай. А одежду, если демон одет, всякие его демонские вещи - это общинное, общее. Оно потом долго будет красоваться в Большом доме. Ну, пока кузнецы не догадаются, куда и что из всего демонского можно приспособить.
     - Ну, и как же это он тебя попросил? На рот пальцем показал, что ли? На свою демонскую пасть? Может, он просто съесть тебя хотел? Ам - и все?
     - Самым настоящим человеческим языком!
     А глаза у Рыжика распахнуты, как у ночного лемура. Круглые такие, испуганные. Испугаешься тут, конечно, когда демон – и вдруг разговаривает по-людски.
     Рыжиком мы зовем парня, кстати, только между собой. В лицо ему такое не скажешь. Он просто еще сам не понимает, какой странный, со своим рыжим пухом по всему телу. Наверное, поэтому демон заговорил именно с ним. Потому что Рыжик не такой, как все. Отличается от всех нас.
     - А что потом-то было?
     - Я принес ему воды, а он водил над кружкой своим амулетом, и тот мигал красным и пищал, как обиженный котенок!
     - Ох, ты! Амулет - это же здорово!
     Демонские амулеты после смерти демона долго можно рассматривать в Большом доме. Они там самые разные на вид. Подмигивают зеленым и красным, непонятно говорят разными голосами, хрипят и трещат. А потом умирают, как и сами демоны. И тогда кузнецы их разбирают и думают, куда и что можно приспособить для пользы настоящим людям.
     - А потом, а потом он так весь перекривился страшно, и пить совсем не стал. Вроде, просил, ведь, я принес - а не пьет. Он сел у стены на корточки и смотрел на меня с прищуром. Потом спросил еще, как же мы тут живем...
     - Ага! Спросил все-таки!
     Демоны всегда хотели жить среди нас, настоящих людей. Нет, даже не так. Они, как говорят старшие, хотели жить здесь вместо нас. Потому что мы живем почти как в раю. У нас здесь есть вода. Много воды, на всех хватит. И на полив всем хватает, и для рыбаков… Озеро-то – бездонное и вечное. И вот демоны идут и идут из горячей пустыни к воде. Если бы их было много, они точно попытались бы нас победить и убить. Но их мало, и они совсем слабые, пока дойдут. Они высокие, конечно, страшные, у них есть всякие демонские амулеты. Но сами они слабые. Как только они живут там, в своей пустыне? Хотя, может, они только в пустыне и могут жить. У нас, ближе к воде, они быстро умирают, и тогда становятся добычей общины. Той общины, то есть, на чьей земле помрут.
     - Ага! Он у тебя, значит, выведать хотел...
     - Заклятье наложить!
     - Воду хотел отравить своим амулетом!
     Все кричали наперебой и толкали Рыжика, а он уже чуть не плакал почти.
     - Нет! Он просто так спросил, потому что ему уже очень больно было! Он уже просто совсем-совсем слабый был! А еще он спросил, а я запомнил, вот!
     Все замолчали, потому что кому по мозгам дали, а кто просто заинтересовался.
     - Ну? Говори, говори! Чего ты запомнил-то? Что он такого сказал тебе умного? Ну?
     - Он сказал так: малыш, сказал он, а ты хоть знаешь, что ваш мир - круглый?
     - Ха-ха-ха!
     - Вот умора!
     - А демон-то не совсем дурак, слышь?
     Смешно, конечно. Все это знают. Все, даже самые маленькие. Наш мир - круглый. Мы, люди этого мира, живем по кругу вокруг круглого озера. Оно огромное. Такое, что даже в солнечную погоду дальний берег еле-еле виден. И оно бездонное. Оно только наше, озеро это. Его нам дали боги для житья и пропитания. Вот вокруг этого озера мы все и живем. Всех нас, настоящих людей, ровно десять родов. И все роды общинами живут вокруг круглого озера. От пустыни, где живут всякие демоны, нас защищает высокий вал, насыпанный богами, чтобы людям было удобно жить вокруг озера. Вот он, наш мир: круглое озеро, поселения-общины по берегу – кольцом вокруг него. Круглый вал, что защищает от пустыни.
     И вот если выйдешь из своего поселения и пойдешь прямо-прямо-прямо вдоль берега, то рано или поздно обязательно все равно снова вернешься домой. Только уже с другой стороны. Круглый у нас мир потому что. А если в другую сторону идти – опять же домой придешь.
     Сразу за поселениями, значит, высокий вал. А за ним весь мир уже и кончается. Там начинается самая настоящая пустыня. А пустыня - это когда пусто. Там нет совсем ничего, кроме песка и еще демонов. И все демоны поэтому стремятся прийти к нам, потому что у нас тут не пусто. Но они уже привыкли к своей пустыне, и у нас, почти что в раю, очень быстро слабеют и умирают.
     - Ну, и что там твой демон?
     - Да помер уже, - с досадой махнул рукой Рыжик.
     Ну, все, как всегда. Как всю жизнь. Демоны приходят и умирают на берегу озера. А настоящие люди тут жили и живут.
     И живет наш мир, мир настоящих людей - круглый, как и сказано в преданиях.

Летописец

      В темноте низкого зала - только теплое пятно света над столом. Да согнутый годами и болезнями летописец с вечно грязными от чернил пальцами.
      - Все пишешь, вижу, все пишешь... И что пишешь-то хоть?
      - Да, как велено мне, всю правду пишу. Каждый год. Каждый день записываю. Чтобы потомки почитали и прониклись, и знали они потом чтобы, как и что было у нас на самом деле.
      - Правду? На самом деле? Ну-ка, дай сюда... Так. Ага. Нет, это не пойдет. Никак не пойдет.
      ...
      По зиме по льду прискакали владимирцы. Отношения и так были не очень у вечных соседей. То за луга заливные мужики в кровь побьются, то вдруг купеческий караван прямо на границе княжеств пропадет. А тут - вот они, соседи. Сами явились под стены. Гарцуют на льду, вызывают на бой. Грозятся, что пожгут деревни, а народ в полон уведут. И ведь могут сделать, что тут говорить лишнего.
      Можно было и выйти к ним, конечно. Этих, понаехавших, не так уж и много было - десятка с три. А в крепости - полные пятьдесят. Но только, кто его знает? Может, в лесочке остальные притаились? А может, пока эти отвлекают, другие уже на стены лезут с обратной стороны?
      - Внимание, - трубил своим басом воевода. - Всем - внимание! Не слушать болтунов - глядеть в оба! Чтобы птица над стеной не пролетела без вашего ведома!
      Сожгли соседи пару деревень - это как водится. Кого побили, кого с собой увели. Только что уж теперь об этом писать. Или, выходит по написанному, князь не может свои земли оборонить?
      ...
      - Ты хочешь сказать, что наш князь не может свои земли оборонить? - с прищуром спросил, с ленцой в голосе, но вслушиваясь в ответ чутко-чутко.
      Летописец замялся. Сказать, как есть, то есть чистую правду? И что потом - опять в зиму на улицу и искать нового пристанища?
      - Да как можно! Даже и в мыслях такого не было!
      - Ну, так убери это, убери. Затри, срежь - как там у тебя это делается. Чтобы и намека не осталось. Нехорошо ведь. Криво как-то. Дай-кось, дальше еще почитаю. Ишь, какое у тебя все толстое. Год-то событиями, выходит, был полон?
      ...
      По весне, как трава поднялась, пришли татары. Князь встретил у открытых ворот. Стоял без шапки. Потом неделю бесплатно кормили и поили наехавших. Отдали, что положено отдавать. Да еще князь очень советовал нехристям сходить на соседей, на владимирских. Потому что воли те взяли много. Оттяпывают от княжества, воруют. Выходит, воруют-то даже не у князя, а вот - у самих татар. Свою дружину и своего воеводу князь давал проводниками и переводчиками. И пограбить владимирских, конечно. Надо же зимний ущерб возместить.
      Из того похода вернулось половина дружины. Воеводу привезли в телеге. Но татары были довольны, больше лишнего не требовали. Только пожили еще неделю, пока все запасы, что в подвалах были, не проели. Ушли медленно. Вели за собой большой полон - пеших владимирских мужиков. Баб не брали - посекли на месте, чтобы врагов не рожали.
      ...
      - Это как же?
      Летописец аж присел за своим столом.
      - Это ты вот тут пишешь, значит, что наш князь татар на русскую землю навел?
      - Так на владимирских же!
      - И мы - русские. И то - русская земля. И рано или поздно станет нашей. Или мы не княжество? Или у нас не дружина? А? А ты нашего князя - как поганого какого-то... Тьфу! Убрать. Весь этот лист - убрать. Дальше что там у тебя было?
      ...
      К самому лету пришли послы от владимирских. Предлагали замириться и против татар вместе выступить. Князь предложил пожить у него, пока обдумает, пока посовещается с ближними. Сам тайно послал гонца. Татары пришли к городу уже через три дня. Послов повязали, увезли с собой. Никто из них не вернулся. Главный мурза оставил пайцзу. Говорил, чтобы собирали мужиков. Если послы во всем признаются, пойдем тогда на владимирских вместе. Смеялся громко. Говорил, что русские дружинники сильные и храбрые. Их первыми пошлют на стены. Князь поддакивал. Пайцзу принял и даже целовал прилюдно. Крестился на главы собора и клялся в верности татарве.
      ...
      - Ну, это же совсем малое. Никакого тут события, почитай, и не было. Событие - это когда много. А три посла - ну что такое? Безделица! А князя - опять глупым выказываешь. Или не глупым, а слишком хитрым и себе на уме. А князь - он должен быть рыцарственным. Не сейчас ведь читать будут - через века! И дети князя, и внуки его и правнуки - все читать будут. А ты... Убрать!
      ...
      Под конец весны пришли, как и обещали, татары. Ходили наши люди с ними на владимирских. Пожгли города и села. Привезли большой полон. Тот полон расселили в деревнях, что ранее жгли владимирские. Чтобы не сбежали, отсекли каждому правое ухо. Объяснили, что каждого, что без уха на дороге встретят - рубить будут сразу и без жалости. Татары смотрели, смеялись, хвалили князя за большой ум. Их добыча была впятеро больше. Ну, так их и было впятеро...
      ...
      - Уберу, уберу, - мелко кивал летописец и уже сам тянул к листам руку.
      - Вот понимаешь же, знаешь, как надо. Вижу по глазам - знаешь. Но все же пробивается в тебе какой-то посторонний мятежный дух. Или ты против нашего князя замышляешь что? Или решил бросить нас и снова - в зиму пешком уйти? Не дойдешь ведь. Да и владимирские наших беглецов теперь не принимают. Обиделись с того раза.
      - Да я... Да ни в жисть!
      - Ладно. Это ты исправишь. Что там дальше?
      ...
      Дальше было восстание. Взбунтовался Ростов. Приходили от князя ростовского послы. Князь наш, умом полный, послов тех заковал в цепи и посадил в подвал. Сам собрал ополчение и двинул к Ростову. Там соединился с татарами. Ростов жгли вместе. Добыча была хорошая. И заодно немного границы спрямили. Три деревеньки теперь - наши. А граница теперь считается не посередине реки, как привычно было, а по их берегу, по ростовскому. И вся река, выходит, теперь наша. Так татары и сказали. Сказали, мол, за службу верную и за дружбу к ним, татарам...
      ...
      - Очумел, что ли? Такое не пишут. Земли эти и река - и так наши, испокон веку, считай. Вот так надо говорить и так надо писать. И чтобы никто даже не вспоминал лишний раз о Ростове и ростовских правах.
      - Я сейчас перепишу все. Я - быстро.
      - Быстро? Ну, пиши тогда. Посижу, подожду. А потом и прочитаю.
      Перо клюнуло тяжелую чернильницу. Тряпица вобрала лишние чернила. А потом с чистой строки на чисто выбеленном листе прорисовались узором буквы:
      "В лето ... от Сотворения Мира не бысть ничего. И был покой и мир в княжестве".

Лиза

     - Что ты со мной сделала, а?
     Лиза молчала, в ужасе глядя на огромного, очень высокого и очень толстого смуглого мужика.
     - Э, ты глухая, да? Что ты сделала? Говори, э!
     - Я? Я ничего... Это они... Я просто...
     - Ты не понимаешь совсем, да? Вот, смотри, - он задрал просторную летнюю рубашку, обнажив большой отвислый живот, сплошь поросший черным курчавым волосом. - Смотри, давай, не бойся, да! Вот, тут смотри.
     Указательный палец ткнул в правый бок.
     - Я здесь болел, понимаешь? Я очень сильно болел. Гепатит - знаешь? Вот тут, справа, как мешок такой. Бегать не могу. Ходить быстро не могу. Вот тут болит всегда. Но ты что-то сделала, и я побежал. Меня можно было просто пальцем в бок сюда ткнуть - я упаду. А получилось, что я сначала бежал, а потом я их всех положил. Как раньше. Как здоровый. Что ты сделала, а?
     Лиза молчала, не понимая, что отвечать. Ей опять было страшно. Не так, конечно, как недавно, когда встречная шумная компания вдруг не пропустила ее мимо себя, а схватила за руки и потащила куда-то во дворы. Она кричала. Она так кричала, что сорвала голос. А потом появился вот этот. Он упруго выбежал им навстречу из-за угла и широко улыбнулся, как будто радуясь встрече.
     - Э! - сказал он, остановившись перед ними посреди тротуара. - Знаете, у меня какой друг есть, а? Вот воробей прыгает, видишь? Друг так делает.
     Он присел, показывая пальцем как будто на воробья, как будто тот прыгает там, чуть в стороне. Сделал два быстрых бесшумных шага, а потом его рука вдруг метнулась вперед и вверх, как кобра в броске, что-то хрустнуло, и один из насильников молча упал.
     - Вот так он делает. Только еще быстрее, - сказал этот черный с сожалением в голосе.
     И упали двое оставшихся. А он подхватил Лизу на плечо и куда-то побежал. Она не могла идти сама - ноги подкашивались.
     Теперь он ее спрашивает...
     - Э! Теперь ты немая совсем, да? Зоя, да?
     - Нет, Лиза, - почему-то она назвала свое имя.
     - Вах, Лиза! - кажется, он даже чуть-чуть пережимал своим наигранным кавказским акцентом. - Лиза, э! Скажи, как другу - что ты сделала?
     Она уже не знала, что страшнее. Те трое, худые и длинные, какие-то нервные и дерганые, наверное, старшеклассники, или вот этот огромный, который только что при ней...
     Убил. Да, он - убил их. Это понимание ворвалось в голову, как внезапный шум тихой сонной ночью, когда просыпаешься, вздрогнув, в поту от ужаса, а потом не можешь заснуть и только пытаешься успокоить сердце. Из головы понимание, как яд, как наркотик, вдруг распространилось по всему телу, заставив скрючиться, съежиться, сжаться, задрожать.
     Лизу вырвало. Прямо вперед, между коленями. Стыдно... Стыдно и противно. И рот не вытереть.
     - Э! Зачем так? Это не моя квартира - зачем так делать? Ты мне скажи только - что сделала? И сразу пойдешь домой. Хочешь, я тебя сам провожу? Где живешь, скажешь, да?
     Она ничего не хотела. Болезненный страх, холодный ужас накатился, как волна, утаскивающая с собой в море с песчаного берега, накрыл, отбил разум. Лиза даже закричать не могла. Внезапная судорога перехватила горло. Остались слезы, побежавшие тонкими ручейками по щекам. Остался кислый вкус во рту. И только одна мысль, как на испорченной пластинке: "Зачем, зачем, зачем, зачем, зачем"...
     Она молча дергалась на старом деревянном кресле, примотанная за руки и поперек туловища толстым коричневым малярным скотчем. Он даже рот ей не заклеил - Лиза могла только сипеть что-то, никак не похожее на крик.
     В прихожей, где-то сразу за ее спиной, с грохотом рухнула дверь. Вздрогнул пол. Метнулись в комнату какие-то тени, нечетко видимые сквозь заливающие глаза слезы. И задававший вопросы мужик тоже превратился в тень. Какой-то нутряной стук, страшный хруст, взметнувшиеся маленькими смерчами сквознячки - и вдруг снова настала тишина.
     Лиза проморгалась, потерлась правым глазом о плечо, вытирая слезы.
     Над лежащим навзничь хозяином квартиры стояли, замерев, как прислушивающиеся звери, трое в серой милицейской форме. Одутловатые красные лица, потертые брюки, животы, выпирающие над ремнями. Они были похожи на родственников - три милицейских сержанта.
     - Ну, и что у вас тут? - раздался голос от порога.
     - Вот, товарищ капитан, - вытянулся один. - Сопротивление, стало быть, оказал. Девчонку вот...
     - Девчонку, говоришь? А дверь-то ведь наружу открывается, - непонятно откликнулся из-за Лизиной спины невидимый ей капитан.
     И тут же длинно загрохотало над ее головой. Посыпалось твердое и горячее. Одна гильза стукнула ее по кончику носа, вызвав опять слезы.
     А когда она снова смогла видеть, перед ней, встав на корточки, и заглядывая в глаза, покачивался с пятки на носок и обратно капитан. Четыре звездочки на погонах - это она помнила. Такая же серая форма, лоснящиеся от постоянной глажки брюки, и автомат, лежащий на коленях, короткий автомат со стертым от регулярной чистки до белого металла стволом.
     - Ну, девочка, так что же ты такое сделала? - медленно и задумчиво спросил капитан.
     Слезы снова хлынули из глаз. Теперь, наверное, от облегчения. Так в книжках пишут - слезы облегчения.
     - Они... А он их... А я..., - пыталась она что-то сказать, задыхаясь.
     - Да-да. Все правильно. Они. А он - их. А мы, значит, его.
     Капитан встал и отошел куда-то за ее спину. Лиза увидела прямо перед собой четыре тела. Красные пятна показывали место, куда вошла пуля. Темная кровь тяжело и медленно разливалась по ковру, не желая впитываться в синтетику. Лизе стало смешно. Синтетика - это же такое смешное слово. Она даже хихикнула тихонько.
     - Да-а... А дверь-то - наружу открывается, - повторил те же странные слова вновь появившийся перед ней капитан. - Не понимаешь? Тут ведь дверь стальная. Настоящая - пуля не возьмет. И открывается она наружу, на лестничную площадку. А мужички мои, сержантики алкогольные, - он мотнул головой в сторону трупов, - просто уронили ее внутрь. Вместе с коробкой. Пузанчики. Так, что же тут такое происходит? А?
     Лиза смотрела на него и не понимала. Он же из милиции? Он должен ее освободить, потом напоить чаем, долго расспрашивать, а после отвезти домой, к бабушке.
     - Ты немая, девочка? - капитан наклонился и заглянул ей в глаза.
     У него были очень маленькие зрачки, как точки. Черные точки на светло-коричневом фоне. И эти точки кололись. Лиза попыталась отвести глаза, но капитан взял ее за лицо холодной рукой и рывком повернул так, что глаза снова были перед глазами.
     - Нет, ты не немая. Зачем иначе ты ему была нужна? - он указал стволом автомата на огромного - лежа он казался еще больше - ее похитителя. - Так как, будем говорить, красавица?
     Лиза вдруг поняла, что он не будет ее освобождать. Он будет ее спрашивать, пока она не ответит. А потом этот капитан ее убьет, потому что она видела, как он стрелял в своих. Он стрелял в своих. Это, красное, пахнущее, - кровь. Лизу снова затрясло. Она молча открывала и закрывала рот, а капитан медленно и спокойно несколько раз больно и очень обидно шлепнул ее ладонью по лицу справа-слева, справа-слева...
     - Ой!
     - Не ой, а что ты сделала? Как у тебя это получается? Ты что, ведьма какая-то? Я ведь фантастику читаю, в курсе..., - и снова так же спокойно и медленно - справа-слева, справа-слева.
     Лизу накрыло ужасом от понимания: она больше никогда не увидит свою бабушку. Она никогда не пойдет в школу. И мусор она больше никогда не будет выносить. И компьютер, совсем новый компьютер, кредит за который еще не выплатили... И друзья, и подруги... И все-все-все... Ничего больше, наверное, не будет.
     - Я просто испугалась, - почти прошептала она. И повторила:
     - Я просто испугалась...
     - Так тебя, значит, пугать надо? - непонятно чему улыбнулся капитан и потянул из-за спины откинутый туда автомат.
     Улыбка его была страшнее недавнего спокойствия.
     У Лизы потемнело в глазах.
     Что-то щелкнуло. Капитана отбросило в угол. Звякнуло и разлетелось стекло в приоткрытой форточке. Снова замелькали быстрые до головокружения тени. А когда все успокоилось, Лиза увидела коротко стриженных плечистых парней с длинными пистолетами в руках и в клетчатых рубашках с закатанными рукавами, стоящих по углам комнаты. Один смотрел в окно. Из прихожей, аккуратно ступая, пришел еще один - в пиджаке. Он молча огляделся, шагнул к столу, с треском оторвал от лежавшего рулона скотча кусок с ладонь величиной и споро заклеил Лизе рот.
     - Вот так, - сказал он. - Так вот, значит.
     Из кармана он достал сотовый телефон. Совсем простой, без всяких наворотов, из старых моделей. Нажал две клавиши и стал ждать, прижав трубку к уху.
     В углу копошился, а потом затих капитан. Спортивные парни как будто даже не дышали. На телефонный звонок, видимо, никто долго не отвечал, и этот, в пиджаке, стоял и слушал - ждал. А потом дождался, коротко сказал что-то непонятное в трубку, абракадабру какую-то.
     И очень быстро все опять закрутилось и зашевелилось. Откуда-то вдруг набежали врачи. В белых халатах – это же врачи? Один склонился над лежащими на ковре. Другой раскрыл металлический чемоданчик на столе и стал чем-то позвякивать, пока третий осматривал Лизу.
     На нее снова накатило. Она с детства боялась врачей, наверное, больше всего на свете. Особенно этих, зубных, от которых пахло едким эфиром, и которые ковырялись в Лизиных зубах блестящими железками. На столе было много инструментов. И это было страшнее всего.
     Глаза Лизы выкатились из орбит от натуги. Но она не могла сказать ни слова. И крикнуть не могла. Только мычать и мотаться в своем кресле.
     Она мычала и раскачивалась.
     Вдруг потемнело. Пропал сноп солнечного света из окна, как будто там, за окном, остановилась машина. Только здесь же не первый этаж?
     Кто-то из коротко стриженых успел что-то крикнуть. И тут же пузырем вспучилась оконная рама, посыпались внутрь стекла, со звоном разбиваясь, если попадали на паркет. А в опустевший проем хлынул темный шуршащий поток.
     Падали те, что с пистолетами. Падали те, что в белых халатах. И на каждом из них, упавших навзничь, оставался сидеть большой блестящий, как игрушечный, но совершенно настоящий паук. Просто огромный паук, больше Лизиного кулака.
     Она смотрела с ужасом. Ногам и рукам становилось холодно, как зимой. И накатывало понимание, что все-таки не зубные врачи, а пауки – вот самое страшное на свете.
     Лиза сдерживала дыхание. Она боялась пошевелиться. Но ее трясло все сильнее. Одновременно она чувствовала, как струйки пота стекают по спине вдоль косточек позвоночника. И это было неприятно.
     За окном раздалось шуршание, скрежет. Кто-то еще карабкался в комнату.
     Лиза в страхе смотрела на то, как из окна вырастают огромные, толстые, как рука, серые, поросшие короткими волосками лапы. Гигантский паук! Больше Лизы!
     «Ба-буш-ка! Ба-буш-ка!» - и визг, неслышный визг, от которого пауки шарахнулись в сторону и вдруг замерли, не шевелясь. Замер и тот, страшный, который карабкался в окно.
     Наступившую тишину нарушили шаркающие шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Кто-то входил в квартиру. Кто-то был уже в прихожей, сзади.
     Лизу снова накрыла волна ужаса. Казалось, страшнее уже быть не может. Но стало страшнее. Страшно до боли, до судорог по всему телу, до сухих глаз. Сухих до такой степени, что веки почти скрежещут при закрывании. Лиза закрыла глаза и замерла в полуобмороке, наклонившись вперед и почти повиснув на толстой ленте скотча.
     - Господи, что они с тобой сделали? Так перепугали девчонку...
     Бабушка!
     Опять накатила волна, но теперь волна радости, облегчения, освобождения. Бабушка пришла - теперь все будет хорошо.
     Совсем не больно и незаметно с губ слетел клейкий пластик. И руки вдруг оказались свободными. И вся Лиза - легкая и свободная. Она вскочила, почти взлетела с кресла и уткнулась лицом в бабушкину шаль, которую та не снимала даже в самую сильную жару. От бабушки пахло клубничным вареньем, сдобным тестом и совсем немного - старой одеждой.
     - Не бойся, не бойся больше, Лизанька, - шершавая ладонь ласково-ласково огладила волосы, шершавый палец осторожно подобрал остатки слез. - Ну, пошли теперь домой? Чай пить будем, с пенками...
     - А..., - Лиза мотнула головой вокруг, стараясь ни на что не смотреть при этом.
     - А эти пусть теперь сами с собой разбираются. Ишь, моду какую взяли - детей пугать. Пусть-ка вот друг друга теперь попугают. Ты туда не смотри, не смотри, тебе пугаться нельзя, а то заикаться еще будешь...
     Бабушка прижала Лизу лицом к себе и повела куда-то. Куда-то отсюда. Домой.
     Бабушка и Лиза шли домой по солнечной улице, и было тепло и легко.
     - Ба, а хлеб-то я не купила, - вдруг вспомнила Лиза.
     - А вот сейчас с тобой вместе и купим.
     Бабушка шла и недовольно бурчала себе под нос:
     - Ишь, моду взяли - детей пугать. Пусть спасибо скажут, что я их не напугала. Пусть вот теперь сами попробуют не испугаться. Я им еще покажу - маленьких обижать...

Лягушка-царевна

      Лягушка-царевна жила в болоте. Где еще жить настоящей лягушке-царевне, как не в болоте? Болото было знакомое и уютное. Оно было покрыто яркой зеленью, если было лето, и лежало белым ровным покрывалом, когда была зима. Правда, сама лягушка-царевна зимнее и белое не видела, потому что в это время впадала в спячку.
      - Ну, а что, - думала она, переваривая проглоченного комара. - Нам, лягушкам, зимой плохо. Холодно. Темно. Комаров мало. Вот в спячку и впадаем.
      Летом она целыми днями сидела посреди своего царства болотного и смотрела по сторонам. Ее глаза позволяли смотреть по сторонам - очень удобно. И как только подлетала мошка или комар какой-то - а как на болоте без мошек и комаров? - она делала шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и потом опять смотрела по сторонам, переваривая проглоченное.
      Кроме мошек и комаров лягушка-царевна высматривала принца на белом коне или хотя бы Ивана-дурака, третьего сына, пусть даже пешком. Но кони не шли в трясину, а дураки, похоже, совсем перевелись.
      Все ближе и ближе поднимались стены новых домов. Город наступал на лес и на болото. Неподалеку построили шоссе, и теперь по нему с воем неслись колонны красивых блестящих автомобилей, глазастых, как сама лягушка.
      А лягушка-царевна ждала.
      Иногда на ветку сухой березы над ее кочкой опускалась веселая яркая сорока. Смотрела на лягушку то левым, то правым глазом, поворачивая голову, вздыхала, жалеючи. Иногда начинала трещать:
      - Лягушка, лягушка, ты бы хоть поближе к трассе подошла, что ли. Или вон к домам поближе. Все же народ сегодня такой - просто так в грязь не полезет. И помойся - а то грязь у тебя тут хоть и целебная, но уж больно вонючая. И губки, что ли, нарисуй красные и яркие...
      Лягушка-царевна смотрела на нее - устройство глаз позволяло смотреть и вверх, не шевелясь и не изменяя позы - и молчала. Сорока потрещит, потрещит, да и улетит по своим сорочьим делам. А лягушка - шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и опять лежит-сидит в грязи, смотря вокруг круглыми глазами.
      Очень редко появлялась старая мудрая ворона. Она садилась на ту же ветку, что и сорока. Рассматривала сверху лягушку. Задумчиво каркала:
      - Все сидишь? Все ждешь? Ну, и много дождалась? Может, надо что-то изменить?
      - Что изменить, что? - не выдерживала в сердцах лягушка. - Скажи - чем же я не хороша?
      С точки зрения вороны лягушка была совсем не хороша. Но она начинала предлагать хоть какие-то изменения:
      - Ты, лягушка, к дороге, к дороге поближе подберись. Может, какой дурак и остановится. Или вот к самым домам - там тоже водятся эти... Ну, еще бы помыться тебе, чтобы чистая была и блестящая. И губки, что ли, накрась. Для красоты пущей. Раз уж в невесты...
      Лягушка махала тонкой лапкой и снова лежала молча в теплой грязи, смотря круглыми глазами сразу во все стороны.
      - Ничего они все не понимают, - думала она. - Если уж мне суждено в этой жизни стать царевной, то так оно и будет. И приедет на белом коне самый настоящий принц, или Иван-дурак третий сын придет пешком по болоту. Увидят они тут меня, обрадуются, поцелуют сразу в губы, и вот она я - царевна!
      Она улыбалась широко и одновременно смущенно. А потом шлеп-чмок-хлоп - очередной комар шел ей на полдник.
      - Нет, я могу, конечно, перейти на вот ту кочку, - думала она. - Или даже на ту, подальше. Но - какая разница? Комары там точно такие же. А принцев и Иванов и там нет. Я бы заметила.
      Ее глаза позволяли видеть все вокруг - очень удобное зрение.
      Когда ей надоедали сороки да вороны, она ныряла глубоко и отсиживалась в теплом и тихом болоте, пока все не улетали.
      - Вот же надоели как, - думала она. - Почему это я должна что-то менять? Вот пусть он - принц или даже Иван - полюбит меня такую, грязненькую. А потом-то я помоюсь, так он еще сильнее меня залюбит!
      Она прищуривала в мечтаниях свои круглые глаза, а потом - шлеп-чмок-хлоп.
      Чего-чего, а мошек разных, да комаров вкусных на том болоте всегда хватало.

Магазинчик у обочины

     Машка подрабатывала на этих каникулах. Подрабатывать ей было лень, но свои собственные деньги, за которые не надо было отчитываться перед родителями, перевешивали.
     На работе её звали отвратно - Манькой. Так с самого начала стала называть Ирка, которая торговала за соседним прилавком всякими нужными и ненужными мелочами. А Машку поставили на продукты, которых тоже было - только самые необходимые. Стандартный магазинчик при дороге не мог давить ассортиментом, как всякие "пятерочки-шестерочки-магниты". Только самое необходимое. Сигареты, например. Или вот ещё пиво в холодильнике.
     Бывало, подваливал неспешно огромный двухэтажный экскурсионный автобус, и все пиво тут же уносилось крепкими загорелыми мужичками в его пахнущее кожей и гремящее музыкой нутро. Но чаще заходили какие-то замученные жизнью седоватые типы, вылезающие из побитых жизнью "жигулей". Они покупали хлеб и консервы. Всегда хлеб и консервы. Ну, иногда ещё всякие сухие супы. Конечно, если бы магазинчик стоял на главной трассе... Но его хозяин на той трассе построил в короткий срок большую новую "стекляшку". А тут, на дороге местного значения, поставил старенький павильон на два прилавка друг напротив друга. Подвёл электричество, за которое потом воевал с пожарными и с представителями облэнерго. Поставил сзади страшненькую деревянную будку над глубокой ямой - туалет. Завёл продавщиц, работающих посменно и не претендующих на большое. Всё. Осталось ему только подъезжать раз в день, "снимать кассу" и устраивать нагоняй, если что вдруг не так.
     Сегодня все было, как обычно. То есть, тоскливо и сонно. Ирка дремала, положив руки на свой прилавок, а голову – на руки. Машка, потосковав и даже попробовав почитать книжку - конечно, ничего не получилось, потому что кто же читает в каникулы? - пошла покурить на крыльцо. А что, раз покупателей нет - имеет полное право.
     На улице стоял пасмурный июль. Вчера лило, как из ведра. А сегодня парило. Наверное, опять к дождю. Тут у них всегда так: если показывают в телевизоре, что вокруг везде стоит дикая жара, то у них - дождь, а если всех заливает, как в прошлом году было, то тут обязательно дикая сушь, и солнце, и синее небо - такое синее, что вверх просто не поглядеть. Сегодня было не жарко, а так, что в самый раз. Вот Машка и одета была так, по-летнему: шорты, топик, а сверху белый халат - она же "на продуктах".
     Курить в одиночку тоже было скучно. Но Ирка не курила вообще, и даже пыталась что-то там говорить, типа, "воспитывать молодёжь". За такое Машка запросто могла послать, кого угодно и куда угодно. Ирке она объяснила это. Вот теперь они немного вроде как бы в конфликте. И поговорить-то тянет, но - как? Поругались ведь. Опять же – покурить очень хочется.
     Машка стояла на крыльце, опёршись плечом о столб, отгоняла струйкой дыма редких, но ужасно назойливых и упрямых лесных комаров. Лес - вон он. Сразу за вырубкой начинается. Тут места вообще лесные - грибные и ягодные. Ещё, бывает, рыбаки наезжают. Хорошие тут места, в общем. Только очень скучные. Ничего и никогда тут не происходит. И никогда не произойдёт.
     Машка курила и дико хотела в город. В настоящий большой город, не в этот, где жила.
     А ещё, как не стыдно бывает об этом подумать и самой признаться, она хотела принца. Черт с ним, с белым конем. Пусть даже на самом простом мотоцикле. Но чтобы принц был самостоятельный и без сильно вредных привычек. Она посмотрела на свою сигарету и кивнула сама себе - ладно, курить пусть ему будет можно. А больше - ни-ни. В общем, даёшь принца, дорогое мироздание!
     - Извините, пожалуйста, - вырвал её из скуки и полудрёмы незнакомый голос.
     Кстати, знакомых голосов было всего только два. Ирка, но она сейчас спала, и хозяин, но Варпет приедет только к вечеру. Так что все остальные голоса - незнакомые.
     - Ну? - сказала Машка, медленно и плавно поворачиваясь.
     Это был её коронный ответ на любой вопрос. Так, «нуканьем» своим, она доводила до кипения собственных родителей.
     Даже быстро двигаться, как-то реагировать на неожиданность было ужасно скучно и лениво.
     - А не подскажете, уважаемая сударыня, какое у нас сегодня число?
     Машка стояла и только рот разевала от удивления. Здоровый такой дядька. Как подошёл-то совсем бесшумно? И откуда такой? Бородатый, но ещё молодой, вроде. Одет совсем не по погоде - какой-то длинный зимний ямщицкий, что ли, тулуп из чёрной овчины, шапка-ушанка, на ногах - валенки... Летом, блин - валенки! И рюкзак огромный за спиной. Такой, что даже над головой нависает.
     - А? - глупо так ответила Машка.
     Даже про «ну» забыла.
     - Число, спрашиваю, какое сегодня?
     - Так, это, девятнадцатое, значит...
     - Ага, ага... А день недели не сообщите прохожему?
     - Вторник, - уверенно ответила Машка.
     Дядька отошёл на пару шагов, аккуратно переступая валенками через лужи, потом повернулся всем телом - иначе с таким рюкзаком просто нельзя:
     - А...
     - Июнь, две тысячи двенадцатый, - опередила его вопрос Машка.
     Он кивнул, но продолжал смотреть молча. Задумался, что ли?
     Тут уж Машка не выдержала и выдала:
     - Планета Земля, ноль двенадцать в тентуре, налево от Большой Медведицы...
     Дядька улыбнулся, кивнул, поправил на плечах лямки рюкзака и шагнул через канаву в лес. Ещё минута - и нет опять никого на дороге.
     Машка бросила сигарету в лужу, зашла в магазинчик, растолкала Ирку, помирилась по-быстрому, улыбнулась, и с жаром начала рассказывать про вот такое странное, которое случилось, не поверишь!
     - А ты чо? - спрашивала Ирка. - А он - чо? А ты ему чо?
     Потом постояла, обдумывая что-то и морща лоб, выскочила вдруг из-за прилавка и выбежала на крыльцо. Вернулась задумчивая и немного чем-то расстроенная, похоже.
     - Ты чего, Ир? - осторожно спросила Машка. - Знакомый твой, что ли?
     - Мань, ты конечно прости меня, дуру... Но ты - дура, - ляпнула Ирка.
     - Ты опять, что ли начинаешь?
     - Земля, Мань, ноль тринадцать в тентуре, а не ноль двенадцать... Куда же ты его, блин, направила? В какую такую и растакую твою, блин, спираль?
     Машка обиделась на неё и ушла в свой угол, к продуктам.
     Ирка обиделась на её обиду и села читать какую-то потрепанную книжку.
     А Варпет, приехав вечером, был очень доволен порядком и дисциплиной. Но не доволен кассой.
     - Э! - сказал он. - Работать лучше надо. А кто не хочет работать лучше - сами понимаете. Я сказал.
     И уехал.
     ...
     Ночью Машка смотрела в окно своей маленькой спальной в окраинном недавно построенном доме в небольшом районном городе. Тучи все к ночи раздуло. С краю узким серпом светил месяц. А по всему небу блестели и перемигивались звезды. Таких звёзд, она точно знала, в большом городе просто не бывает.
     Звёзды перемигивались. Старый сад за окном шумел. Где-то далеко лаяла собака. А Машка опять думала о принце. Пусть даже и не на мотоцикле. Пусть хоть пешком, с рюкзаком и с бородой. Но чтобы обязательно самостоятельный и без сильно вредных привычек.
     Перед сном она повторила несколько раз для памяти:
     - Планета Земля, ноль тринадцать в тентуре, налево от Большой Медведицы.
     И уснула с улыбкой.
     И от той улыбки сон её был лёгким и приятным, как и положено снам молодых девушек во время последних летних каникул.
     

Магии не бывает

      В торговом зале вечный капитан Петренко бежал так, как учили в давней уже и почти позабытой школе милиции. Тяжелым паровозом сметал с пути попадающихся покупателей, ловко перепрыгивал скамейки и обходил крутыми галсами маленьких детей, так и норовящих кинуться под ноги. Сзади нарастал шум. Народ покупательский был явно недоволен. Отставание от юркого воришки росло.
     - Врешь, не уйдешь, - прохрипел капитан, прибавляя ходу.
     Парень в черной куртке метнулся в сторону, дернул дверь с модной красной надписью на иностранном языке «Staff only» и скатился в подвал по крутой лестнице.
     - Уф-ф-ф…, - остановившись, обстоятельно вытер пот Петренко. - Ну, вот и все теперь.
     Операцию (именно так, а не просто какое-то там «дело» в картонной обложке) он планировал заранее. Рассмотрев все входы и выходы, прищурившись, изучив траекторию возможного бегства правонарушителя, он ткнул пальцем в план здания и приказал молодому стажеру Ванечке «стоять, значит, тута и никого не пущать». Ванечкой парня прозвали сразу за его огромный рост и розовые детские щечки. По росту, конечно, Иван, да и по отчеству давно уже. Но в лицо глянешь – типичный Ванечка. Никак иначе. Да еще и молодой. Самый молодой в отделе.
     Отдуваясь на ходу – а что вы хотите, возраст, возраст – Петренко спустился вниз, повернул два раза направо, прошагал, пригнувшись, чтобы не влепиться лбом в балку, до конца темного коридора и вышел к запасному выходу, у которого он нашел стажера Ванечку. Стажер совершенно внаглую, открыто и практически демонстративно читал книгу с экрана нового смартфона, уютно лежащего в огромной ладони. Дверь под красным табло «Выход» покачивалась на сквозняке. Нарушителя не было.
     Минута молчания – это настоящая театральная пауза, нагнетающая напряжение, во время которой капитан внимательно рассматривал подчиненного. Сверху вниз осмотрел, от светлого чуба до форменных ботинок. Потом снизу-вверх. А потом так внимательно посмотрел на смартфон, что Ванечка застеснялся, зарумянился лицом и спрятал модный девайс в карман, при этом неловко выпрямившись, одновременно втягивая голову в плечи. Потолок все же был низковат для его роста.
     - Так у нас сегодня, значит, выходит. Так вот, значит, - тяжело вздохнул Петренко. - А теперь расскажи мне, дружок, как это у нас с тобой получается. Я, значит, рискую, можно сказать, собственной жизнью и как минимум здоровьем, гоню этого гада прямо на тебя. Ты стоишь на выходе, и тебя никому постороннему не видно... Так?
     - Где поставили, там и стоял! - чуть развел в стороны руки Ванечка.
     - Вот тут я тебя и поставил. Тут ты и оказался, когда я добежал. Где же правонарушитель? То есть, фактически преступник – где он? Ась? – стал напоказ оглядываться Петренко.
     - Ушел.
     - Ты его просто отпустил, что ли? Как он мог уйти мимо тебя? Вот ты, а вот дверь. Вот так, значит, он, а вот так - ты… Ну, как?
     - Как, как... Магия, конечно, - шмыгнул носом Ванечка. – Чистая магия.
     - Так. Стоп. Ты тут мне сейчас что рассказываешь такое? Ты же не пацан малолетний, сказок начитавшийся, а сотрудник органов внутренних дел. Практически, оперативник!
     - Стажер я.
     - Так и останешься стажером… Или – нафиг!
     - Так ведь он, в натуре, был маг! - заторопился Ванечка. - А вы меня выставили, выходит, против самого настоящего мага! Меня, всего лишь стажера!
     - Малыш, магия бывает только в книжках. И еще в кино.
     Петренко удрученно покивал сам себе. Похоже, паренек у них не приживется. Не тот он оказался. Совсем не тот. Чужой почти.
     - Это был самый настоящий маг! Он мне предъявил гильдийский знак - маг высшей категории. И удостоверение к тому знаку. Фотография, печать, подпись синяя - все на месте, как положено!
     - Господи, за что мне это? Какое, блинский же твой блин, удостоверение? Какого такого мага? Какая, нафиг, фотография? Какой разэтакой знак? Ты почему его не взял? А?
     Вопросов было слишком много, и Ванечка начал обстоятельно и подробно рассказывать, что знак гильдийский – это бронзовая звезда с камнем, а удостоверение, в зависимости от принадлежности, бывает разного цвета кожи, а внутри пишутся все данные и указывается ранг мага…
     - Почему не остановил? - рявкнул, прерывая длинный рассказ капитан.
     - Так он же намагичил, наколдовал, значит, вот я и не смог просто.
     - Что? - наклонил голову, будто плохо расслышал, Петренко.
     И даже ладонь к уху приложил:
     - Что он сделал с тобой? Я что-то не разобрал...
     - Ну, намагичил! Он применил "Сковывание", очень мощное заклинание.
     - Ты откуда это сейчас взял? Сам догадался от ума большого?
     - Так он же мне все объяснил, товарищ капитан! И то объяснил, что заклинание вредное такое - если дергаться, так все сильнее и сильнее сжимает. Может и кости поломать даже. Вот я, выходит, и не дергался.
     - То есть, ты даже не попытался сдвинуться с места? Руку поднять?
     - А зачем? Раз такое мощное заклинание - какой тогда смысл пытаться?
     - Погоди, погоди... Но вот же я прибежал, а ты тут двигаешься, руками машешь, разговариваешь со мной. Ну? Понимаешь теперь, что ничего с тобой не было?
     - Да все было! И заклинание было самое настоящее! Просто оно действует, только пока маг близко. А когда он уже удалился, магические связи нарушились, и мне опять стало можно двигаться.
     - Ну, черт с тобой. Сам напрашиваешься. Значит, так и напишем в рапорте: подозреваемый предъявил удостоверение мага высшей категории, а потом объявил, что применяет "Сковывание" и объяснил, как действует заклинание. После чего скрылся, а заклинание рассеялось без возможности изучить остаточные явления. Так?
     - Ну, вы все очень правильно сказали, товарищ капитан. Все так и было. Точно так.
     - За одним, блин блинкий, исключением, Ванюша. Магии - не бывает! Магов - не бывает! Заклинаний - не бывает!
     - Да вместо того, чтобы кричать, возьмите лучше, да почитайте из свежих книг хоть что-нибудь. Там вам и про магию, и про магов - все разъяснят. А то вы, товарищ капитан, какой-то нервный и притом необразованный совсем. Почитайте, почитайте. Люди ведь не просто так все это пишут! Не все придумывают!
     …
     Дома Петренко чуть не сорвался на жену, с которой жил, пусть и не совсем душа в душу, как в тех же книжках или в кино, но все же совсем даже неплохо. Тепло и сытно жил. Но она стала спрашивать, чего он такой сегодня сердитый, заглядывать стала ему в глаза, когда он хлебал щи из свежей капусты со сметаной, гладить по плечу, чтобы, мол, успокоился и не сердился.
     - Тьфу! - он бросил со стуком и брызгами ложку в тарелку, зло пнул ни в чем не виноватую табуретку и ушел на балкон.
     Потому что дома он не курил – это принцип такой. А совсем не курить просто не мог, потому что работа была нервная. Еще можно было и выпить, конечно, но это когда уже совсем плохо. А тут – так, мелочи. На самом деле – мелочи.
     Всего одна сигарета в прохладе осеннего вечера – и уже всю злость, как рукой сняло.
     - Ты еще сердишься? - спросила в чуть приоткрытую дверь жена.
     - Блин… Да что же это такое сегодня? - поднял он лицо к небу. - Маша. Я не сержусь. И за столом я не сердился. И не говори мне больше так. А то ведь, правда, рассержусь.
     - Холодный ты стал какой-то. Жесткий. Колючий. Сглазили тебя, наверное.
     Дверь звякнула стеклами, отсекая тепло комнаты и непонятно чем обиженную жену.
     В ход пошла вторая сигарета.
     …
     Утром прямо возле своего подъезда капитан вляпался обеими ногами. Какие-то паскудники выгуливают своих собак прямо у дверей. А может, это и не собаки были. Все равно – паскудники.
     «Увижу», - решил Петренко, - «Пришибу. Непременно пришибу. По голове и прочим местам».
     Пришлось подниматься назад и долго мыть ботинки с мылом. Жена посмотрела из кухни, покивала понимающе, вздохнула - «сглазили, сглазили, так и есть», и быстро, пока он не начал кричать, вернулась к плите.
     Из-за этого всего он опоздал. Получил долгий и муторный разговор в кабинете начальника. Потом его перехватил кадровик и опять долго мурыжил с какой-то непонятной целью. Потом валом пошли всякие бумаги, потом…
     День не задался с самого утра.
     В курилке, куда капитан выскочил, оторвавшись от очередного мелкого и паскудного дела, Ванечка размахивал руками и объяснял про настоящую магию. Народ с интересом слушал и задавал наводящие вопросы.
     - О! - сказал Ванечка, увидев Петренко. - Товарищ капитан, вот вы им сами теперь скажите, как все было на самом деле! А то ведь они мне не верят.
     «Убью гада», - подумал Петренко, бросил незажженную и уже сломанную сигарету в пепельницу, повернулся и побрел работать дальше.
     - Товарищ капитан! Товарищ капитан!
     - Я, молодой человек, уже пятнадцать лет капитан, - специальным казенным голосом сказал Петренко. - И что? И ничего…
     - Вот, книжка… Я же вам обещал. Принес вот.
     Ничего он не обещал. И никому его книжки не нужны. И вообще – здесь отдел полиции или, так ее всяко три раза через колено, библиотека? А кому тут делать сейчас нечего, так тот сейчас будет мусор убирать. А если мусор убирать – не его работа, так ему найдут ту, что именно его.
     Все это капитан Петренко проговорил медленно и скучно, пропуская или заменяя нецензурные выражения, и глядя усталыми глазами в узел форменного галстука подчиненного.
     - Вопросы есть? Вопросов нет, - сам спросил и сам ответил, поворачивая к выходу.
     - Товарищ капитан, а вы не заметили за собой ничего странного? Может, просто сглазили вас? Так я специалистов хороших знаю – помогут. Вполне официально. Они зарегистрированные… Товарищ капитан!
     Ничего-ничего. В туалете отстанет, как миленький.
     В кабинке было тихо и тепло, горел свет. Отсутствие бумаги обнаружилось только в самом конце.
     Неужто, и правда, сглазили?
     На этой общей волне впервые с детских лет посетил храм. Когда он родился, была такая мода. Вот родители, по моде, как все чтобы, и окрестили будущего капитана.
     - Давно вас не видел, - солидно сказал молодой попик с редкой рыжей бородой и милой улыбкой.
     Давно… Ага. Как же. Никогда! Но – спокойствие, только спокойствие.
     Петренко рассказал, как все стало плохо и как вдруг не так. Спросил, может, помолиться просто надо? Может, поможет?
     - Помолиться – это непременно, - кивнул молодой и симпатичный. – Но это для себя, для души. А вот для дел ваших… Даже и не знаю. Может, вас сглазил кто?
     Тьфу! И тут – о том же!
     …
     Психологи говорят, надо составлять списки. А потом вычеркивать.
     Вот Петренко вечером и составлял список. Искал, что с ним и когда. Сравнивал. Вычеркивал. Выходило странное. То есть, было все так, а потом – раз, и перевернулось наоборот. И стало это… Стало это как раз с той погони в магазине. То есть, в торговом центре, конечно.
     Кстати, в этих книжках столько интересного было!
     …
     - Как обычно? - спросил старый парикмахер.
     Они были знакомы уже лет десять, не меньше. Хотя, что значит – знакомы? Просто Петренко ходил стричься только в эту парикмахерскую и именно к этому старому парикмахеру. Так получилось, что в одном месте ему не понравился молодой и какой-то манерный пацан. В другом – болтливая полная девчонка. А тут все было солидно и строго. И стриг мастер быстро и правильно. Как положено в органах. Тут – коротко. Тут вот – филировочка бритвой. И вот тут – совсем чуть-чуть.
     Щелкали ножницы. Теплые пальцы ворочали голову капитана. Сыпались на чистый пол волосы. Соль с перцем, соль с перцем… Скоро ведь на пенсию. Прикрыв глаза, Петренко прислушивался к ощущениям.
     - Освежить? - наклонился к самому уху мастер.
     - Да, чуть-чуть. Стареньким.
     Стареньким тут был откуда-то всегда бравшийся «В полет». Вот еще и это – ни в одной парикмахерской города такого одеколона просто не было.
     И все же что-то было не так. Что-то царапалось в голове. Шебуршилось. Прорывалось наружу.
     Петренко открыл глаза, рассматривая себя в зеркало. Хорош, хорош…
     В зеркале отражался он, седой мастер, люстра. И висящая на люстре бронзовая звезда – простое украшение. С камушком красного цвета. Еще какая-то меховая штучка вертелась вокруг своей оси. И вот эта, как ее… Ловец снов, да!
     - Веник дайте, - скучно сказал Петренко.
     - Совок нужен? - с понимание отнесся мастер.
     - А как же!
     Сам лично подмел вокруг кресла, заглянул во все углы. Мастер подал свернутый из вчерашней газеты фунтик, куда капитан аккуратно сложил постриженные волосы. Нет уж, даже в надежном месте оставлять такие связи нельзя. А уж тут, где на самом виду висят магические прибамбасы… Они же там, выходит, и раньше висели? Просто не замечал? То есть, даже не знал, что это надо замечать.
     Оглядевшись, оплатил работу.
     Еще раз заглянул в темные углы. Пошептал несколько раз:
     - Выйти из сумрака!
     Никого. Вот и ладушки, значит.
     Пакетик сжег на улице. В сквере возле урны. Проследил, чтобы наверняка, дотла. И чтобы пепел развеял свежий ветерок.
     Последние дни все шло, как надо. Как по написанному. И сглаз вдруг кончился – помог Ванечка, правильного человечка подсказал. И на работе все было хорошо. Даже кадровик перестал присматриваться с подозрением.
     Но того парня в черной куртке, отметил себе Петренко, я все равно словлю. Невзирая на его всякие там жетоны и удостоверения. Ванечку пошлю загонщиком, а сам встану за углом. Вот и посмотрим, что он сделает, когда сначала ему подножку, потом вот так носом в землю, пнуть хорошенько в бок тяжелым ботинком, завернуть руку – и наручники сразу. Вот и пусть он тогда попробует показать свое магическое умение. А то – ишь, разбаловались совсем: мелким воровством маги уже промышляют. Не дело, совсем не дело.
     Ну, а если сумеет вывернуться, значит, придется писать Ванечке характеристику и просить его в свой отдел.
     Капитан Петренко внимательно посмотрел в глаза черному коту, пытавшемуся перейти дорогу.
     Что-то, видно, было в его лице. Кот гнусно мяукнул, зашипел, выгнув спину, и шмыгнул в кусты.
     - Я вам еще покажу сглаз, - прошептал капитан. - Я вам еще покажу магию – мать вашу! Вы у меня быстро полюбите закон исполнять!

Машина времени

     Этот отдел был одним из самых старых в управлении. Шутники относили историю его создания к тем допотопным временам, когда тоже были специально обученные органы, контролирующие и пресекающие, если что опасное вдруг происходило. Та же история, например, с порохом. Ведь сколько времени порох пробивался в армию! Уже и шутихи разные были, ракеты с фейерверками, а войска все стреляли из луков и арбалетов. Потому, говорили со значением, что еще просто не готово было человечество к массовому применению пороха. Ведь если бы Столетняя война, да с ружьями, например... Все - не было бы Европы! Или вот еще бронза и сталь. Тоже ведь тянули до последнего с бронзовым оружием. И потом вдруг резко перешли на железо и сталь.
      Старики смеялись, рассказывая такое, молодые верили и не верили одновременно. Но анализом открытий занимались серьезно, рассматривали каждое изобретение с точки зрения не полезности его для общества, а возможного нанесения вреда от внедрения.
      Вот, скажем, гениальный такой порошок для быстрого перегнивания и превращения в компост всяких отходов. Ведь великая вещь, если вдуматься. Никаких тебе выгребных ям, машин оранжевых с толстыми шлангами-рукавами, откачки никакой, вони из колодцев. Сыпанул, куда надо, а оно, на что насыпал, - уже рассыпчатый черный компост. Клади его потом в землю, перекапывай, сажай всякие фрукты-овощи.
      Ага, страшно полезное изобретение. А вот аналитики посчитали, посчитали, да и дали прогноз на общее изменение климата. В общем, тот порошок, конечно, запатентовали, но так, что никто даже и не подумал взяться за его изготовление.
      Или вот еще "вечные батарейки"... Хотя, об этом вообще рано даже говорить. Сразу такое на бирже начнется, такой всеобщий крах и падение. Нет-нет! Даже и не упоминать!
      Сегодня поступило дело изобретателя И. Изобретатель И. давно был на контроле в отделе. "Под колпаком", как говорили раньше. Очень он был умен и разнообразен в своей деятельности. Самое главное, что у него получалось практически все, за что он брался. Гений, одним словом. Если бы ему родиться не во время массового машинного производства, а где-нибудь на заре Средневековья, так поминали бы по делу и без дела не Леонардо, а вот его, изобретателя И.
      Новая его заявка в патентное бюро называлась просто: "Машина времени". Потому и передали сразу в спецотдел на рассмотрение. Патентные сотрудники свое дело знали. Думаете, почему иногда рассматриваются проекты так долго? Именно поэтому. Потому что проходят они апробацию в нескольких структурах. Да не параллельно проходят, а последовательно. Посмотрели в патентном - переслали сюда. Отсюда могут направить запросы в разные академические институты, не показывая всего дела. А потом аналитики скомпонуют все отзывы и напишут свой, с разными вероятностями отражения нового изобретения в жизни не только нашего общества, но всей планеты даже.
      Машина времени! Это только некоторые за границей заявили, что такие проекты даже не будут рассматриваться. У нас все проще: рассматривается все. Потому что иногда даже в самой сумасшедшей идее есть малое зерно будущей истины. И это зерно надо найти, выковырять из кучи, обмыть, отмыть, отчистить, обдуть теплым воздухом и потом тщательно изучить. И ни в коем случае не сунуть обратно в ту же самую кучу. Ни в коем случае!
      Так, о машине времени. Кто не читал фантастику, почитайте. И подумайте сами, как может быть опасна такая машинка. Даже если она переносит одного лишь человека туда и сюда. Даже если не человека, а просто какие-то мелкие предметы - все равно опасно! Раз - и современное оружие в прошлом. Два - и нет никакого прошлого, и нет, следовательно, нас всех. Три - и какая-то зараза убивает все население Европы, а цивилизацию строят жестокие ацтеки из Америки. Четыре - и японские войска высаживаются на поле боя где-нибудь под Креси и замещают собой монголов с татарами и прочими.
      Нет, машина времени - это по-настоящему страшное изобретение. Даже страшнее современной испытанной термоядерной бомбы.
      Ровно месяц все службы работали над этим проектом. Через месяц на стол руководства легла аналитическая записка, суть которой можно было передать двумя словами: "Полный бред". Или тремя: "Ничего не поняли".
      Начальство, как всегда, прочитало именно по второму варианту. А раз ничего не поняли, значит, надо приглашать самого изобретателя. Но не в отдел, конечно. Незачем посторонним знать о таком отделе. Выгородили закуток в патентном бюро. Обезопасили со всех сторон. Изолировали. Обвешали прослушкой. Пригласили изобретателя.
      - Вы - известный изобретатель И.?
      Он порозовел от удовольствия и смущения, но все же попытался от "известного" отказаться.
      - Ну, как же, как же вы отказываетесь! У вас уже столько патентов! И некоторые из них в будущем принесут вам и вашим потомкам большие деньги. Нет-нет, вы не отнекивайтесь, не скромничайте излишне, вы изобретатель, и вы известны!
      Изобретатель И. понял, что отрекаться далее не хорошо и принял позу согласия, присев на краешек стула и положив руки на колени. Да, он такой вот изобретатель. Везет ему просто с техникой разной и с электроникой. Получается.
      - А вот этот проект - "Машина времени" - он же работает или пока только в чистой теории?
      Изобретатель И. начал размахивать руками и доказывать, что он никогда бы не принес патентовать голую теорию. Теорию вообще патентовать невозможно. Потому что теория, наука - она же всехняя, всеобщая, и развивается не тогда, когда каждый присваивает себе какой-то ее кусочек, а когда все вместе, обмениваясь знаниями, двигают вперед... И так далее.
      - Так, все-таки не понятна мощность и грузоподъемность вашей машины. То есть, принцип действия нам тоже не понятен, но есть в описании характерные черты, отличающие ее от других механизмов, и значит, можно патентовать. Но - что именно патентовать? Эти самые черты? Принцип действия? Или... Неужели вы сами летали в прошлое?
      Изобретатель И. приосанился, оперся локтем о спинку стула и выдал лекцию о характере времени, его течении и странности, о количестве энергии, необходимом для переноса тел, о теории времени и пространства. И сказал, что сам лично он никуда не летал. Потому что просто не хватило бы никакой энергии. Но. Вот тут он сказал "но" и поднял палец кверху. Информация! Вот коренное слово! Он сразу понял, что никакой массы ему не передвинуть ни вперед, ни назад. Просто не хватит мощности прибора. Но вот нематериальные вещи - та же информация, например - это как раз запросто, потом что не требует практически ничего, кроме обычной аккумуляторной батарейки, как для фотоаппарата. Даже если она разряжена, на один импульс обычно хватает.
      Какая информация? Информация ведь тоже бывает разной. Скажем, некоторые открытия будущего совсем не стоит ускорять, перенося информацию о них в сегодня. Все должно двигаться, согласно течения времени и развития цивилизации.
      - Что? Нет-нет! Вы меня не поняли! Информация - это не чертежи, не книги с описаниями. Не материальные объекты, понимаете? Информация - это цифры и числа. Всего-навсего. Но это числа и цифры из прошлого и из будущего. И машина уже работает! То есть, она не совсем машина - так, машинка. Она еще маленькая совсем.
      Маленькая - какая? Вот такая или даже меньше этого стола?
      Изобретатель И. полез в карман пиджака и вытащил свою "машинку времени". Большой экран почти во всю лицевую поверхность. Большая кнопка под экраном - чтобы не промахнуться. Две кнопки по бокам от нее. На них -- стрелки. Влево и вправо.
      - Вот эти стрелки - это выбор, смотрим, вперед нам или назад, - объяснял изобретатель И. - Потом нажимаем большую кнопку и получаем информацию на экран.
      Показать, как действует? Да запросто. Что интересует для начала? Прошлое? Вот, пожалуйста.
      Изобретатель И. нажал кнопку слева, потом прижал большую кнопку посередине и повернул аппарат экраном к специалисту.
      - Вот, смотрите. Это информация из прошлого.
      На экране горели крупные цифры.
      - Двенадцать? И что это за информация?
      - Это совершенно точная информация! - обиделся изобретатель И. - Это температура воздуха двенадцатого апреля 1961 года в Саратовской области, где приземлился Гагарин!
      - Ну, предположим, предположим. А еще?
      Изобретатель И. нажал большую кнопку и снова показал экран.
      - Хм... Сорок два... И что?
      - И все! Это же знаменитый ответ на главный вопрос Вселенной! Это же из книги! Значит, 1979-й год!
      - Так-так-так... А будущее тоже таким вот образом?
      - Вот, смотрите! Сначала нажимаем один раз на правую кнопку - происходит сброс старой настройки. Потом еще раз на правую кнопку - задаем будущее. И - большую... Вот!
      - Пятьсот двадцать три? И что это означает?
      - Это много чего может означать. Например, курс евро к доллару в очень далеком будущем. Хотя, слишком как-то... А! Это еще может быть май, двадцать третье. И тогда мы получили информацию, что двадцать третьего мая в будущем что-то произойдет. А еще это может быть биржевым индексом...
      - Прекрасная, просто прекрасная машина времени! - обрадовался специалист. - Мы сегодня же закончим патентную процедуру. Завтра можете приходить за вашими документами. Большое спасибо за сотрудничество.
      Последние слова он уже по инерции сказал, совершенно машинально. Но изобретатель И. не обратил внимания. Он думал над цифрами, числами и решал в уме задачу: как догадаться, к чему относится та или иная информация.
      ...
      - Ну? - сурово спросило начальство.
      - Полная дурь, ахинея и ненаучность.
      - В архив. Но глаз с него не спускать! Эти мне изобретатели...

Мечты

     В квартире пахло старостью. Чуть сладковатый душный запах, от которого у непривычного могло закружить, затуманить голову уже через несколько минут. Но Кса был привычным ко всему. Он уже общался раньше с гуманоидами, знал все трудности, заранее приготовился. Миниатюрные мембраны отцеживали ненужные молекулы, пропуская только то, что было необходимо организму космонавта - азот.
      Перед началом общения он провел направленную гипнологическую обработку точки контакта. Цель - успокоить гуманоида, не дать древним инстинктам возобладать над человеческой мыслью. Поэтому сейчас в кресле перед невысоким журнальным столиком сидел совершенно спокойный Василий Аркадьевич Гусев, "менеджер среднего звена", как он сам над собой иногда посмеивался. Василию Аркадьевичу было пятьдесят пять лет, до пенсии еще - трубить и трубить, работа у него была постоянной и напряженной, отпуск - вовремя, выходные дни были выходными. То есть, все, как у людей. Все, как положено в его возрасте.
      - Итак, - транслировал Кса, - Вернемся к нашей беседе. У вас есть вопросы к нам?
      - Конечно, - спокойно кивнул Василий Аркадьевич.
      Вопросов не могло не быть. Потому что не каждый день в его квартире, оставшейся в полной собственности после смерти родителей, ушедших один за другим просто от старости и нежелания долго и скучно жить, появляется вот такое. Он с интересом еще раз окинул взглядом незваного гостя. Вот паук же. Как есть - натуральный паук. Только очень большой. Когда стоит на всех своих ногах... То есть, наверное, лапах. Точно, когда стоит на всех восьми, так человеку будет по колено. А когда приподнимается и задирает передние лапы верх, так и по плечо, пожалуй. Ну, с ручками, как в детстве говорили. Вот с ручками - по плечо. Или даже выше. А когда стоит - вот так, по колено. Поэтому журнальный столик ему удобен.
      Кса не вздохнул. Они не вздыхают. У них иные движения для отражения своего состояния. Он просто прозвучал:
     - Спрашивайте.
     - Скажите, - тут же оживился Василий Аркадьевич. - А почему, собственно, я? Это ведь только в юмористической фантастике так бывает, чтобы в провинциальный город (у нас именно провинция - вы же не будете спорить?), к простому менеджеру среднего звена - и вдруг вот такое. Вы же представитель внеземной цивилизации! Почему представитель - ко мне? Вам бы куда-нибудь в столицу. К президенту. Или к премьер-министру. На худой случай - к ученым.
      Ответ был готов заранее. Такие вопросы предусмотрены кодексом, изучены, разобраны и поэтому любой контактер знает ответ наизусть, не обращаясь к справочной системе.
      - Начнем по порядку вопросов. Во-первых, не к президенту, потому что президент - это должность и функция. Мы же контактируем не с должностями, а непосредственно с мыслящими индивидуумами.
      Василий Аркадьевич сел прямее, выкатив вперед худую грудь.
      - Во-вторых, как у вас говорится, столица - это не страна. Даже более того, столица - не есть народ. Так ведь?
      Василий Аркадьевич кивнул с глубокомысленным видом. Все было именно так, как они обычно обсуждали с мужиками в обеденный перерыв. Или вечером за пивом и мясом в гостях или даже в небольшой компании на собственной кухне.
      - Как представитель цивилизации, отобранный путем сплошного статистического исследования, я должен был встретиться именно с таким же представителем иной цивилизации, отобранным тоже в результате сплошного статистического исследования. То есть, мы сначала долго изучали, а уже потом - обратились к вам. Вы по возрасту. по состоянию здоровья, по должности своей, наконец, по жилищным условиям, по зарплате, по внешнему виду - яркий представитель гуманоидной цивилизации, обнаруженной нами в ходе разведывательного полета к окраинам Галактики. Ну, а ваш город - именно средний среди всех тех, которые подверглись изучению. Понимаете? Получается по статистике, что вы - это и есть ваш народ. Вы - цивилизация. Вашими губами... Прошу прощения..., - Кса помолчал, переваривая информацию справочной системы, а потом продолжил. - Вашими устами с нами говорит вся ваша цивилизация. Так понятно?
      - Да, - еще более приосанился Василий Аркадьевич.
      Теперь он выглядел так важно, как президент на приеме в главном зале главного дворца столицы. Василий Аркадьевич регулярно смотрел телевизор, поэтому представлял, как надо выглядеть в таких вот случаях.
      - Теперь прошу ответить вас, - продолжал транслировать Кса. - Мы изучили всю вашу историю. Мы видели ваши фильмы. В прошлом столетии ваша цивилизация вышла в космос. Вы даже высадились на ближайшем спутнике вашей планеты. Вы изучали уже не только свою планетную систему, но и звезды. Теперь, внимание, вопрос: почему вы остановились?
      Василий Аркадьевич задумался. Отвечать надо было, как есть. А - как есть? Этот вопрос он "не прорабатывал". Более того, не слишком им интересовался. Хотя, кое-что слышал, потому что регулярно смотрел телевизор.
      - Понимаете, - начал он со вздохом. - История учит нас, что только репрессивные тоталитарные режимы способны аккумулировать гигантские средства, созданные народом, для использования их в межпланетных и межзвездных полетах.
      Он остановился, восхищаясь собственным красноречием. Покивал сам себе. Продолжил:
      - Вы представляете себе, какова стоимость запуска самого простого спутника? А какова стоимость подготовки экипажа космического корабля? А стоимость запуска корабля с экипажем, предположим, к Марсу? Нет, вы не можете себе этого представить. А это триллионы и триллионы рублей. Если просто разделить эти деньги между населением страны..., - он стал подсчитывать в уме, сбился, еще раз пересчитал, остался недоволен итогом, продолжил. - Или вот даже просто построить больницу. Или институт. Ведь они стоят гораздо меньше одной такой вот ракеты. Просто поднять зарплату работникам бюджетной сферы. Увеличить финансирование детских домов. Обновить производственные фонды. Создать новую систему образования. Помочь молодым писателям. Запустить программу жилищного строительства... Знаете, сколько еще всего можно делать тут, на Земле, никуда и ни для чего не улетая с нее? Да простая вещь! Мы же собственную планету не до конца изучили - так что там делать в космосе? Отправить в черную пустоту людей - зачем? Что они могут нам принести оттуда, какую конкретную пользу простому человеку? Нет, вы просто не понимаете, что все эти полеты в космос - это чистой воды тоталитаризм. Ну, или коммунизм, что одно и то же, в сущности.
      Он остановился, вдохнул глубоко, чтобы продолжить, потом вдруг выдохнул и сказал уже обычным голосом:
      - Наверное, так.
      - Так, выходит, вы не мечтаете о полете на Марс или к звездам? - уточнил Кса. - Вы лично? А о чем тогда вы мечтаете?
      Как под гипнозом Василий Аркадьевич отвечал четко и честно:
      - Об отпуске мечтаю. И о премии. А еще мечтаю ремонт в квартире сделать. Давно мечтаю. А самое главное - пенсия. До нее еще немного доработать, и тогда можно будет совсем не работать.
      - А что же вы будете делать на этой своей "пенсии"?
      - Смотреть телевизор. Читать книги. Мечтать о Марсе и звездах.
      ...
      Пробуждение было тяжелым, как почти всегда зимой. Темнота на улице сбивала ритм, предлагала поспать еще и еще. Спину ломило. Воздуха не хватало. Василий Аркадьевич, кряхтя и жалея себя, выбрался из-под одеяла, приоткрыл форточку и пошлепал в ванную. Чуть не упал, врезавшись в журнальный столик, зачем-то выдвинутый на середину комнаты. Больно ушиб колено. Выругался громко. Почувствовал облегчение. Выругался еще раз. На часах было пять минут седьмого. Наступал очередной рабочий понедельник. До пенсии оставалось чуть меньше пяти лет.
      На ходу он вспомнил странный сон. Еще раз выругался. И сказал громко:
      - О море я мечтаю. Ясно? О море. В Турцию. В Египет. Даже в Крым. Куда угодно. В отпуск. Вот - мечта.
      Да, подумал он. Это - честно. На море. А потом - на пенсию.

Муж на час

     - Кто там? – осторожно спросила Нина Ивановна, предварительно посмотрев в глазок.
     В мутном стекле виден был силуэт одного человека. Лампочка светила так, что превращала лицо в темное пятно.
     - Я по вызову.
     Странно. Голос какой-то не правильный. Уже открывая дверь, поняла – женский же голос! Так что это за вызовы такие? Опять ошиблись адресом?
     - Вы делали заявку в «Муж на час»? Вот, я пришла. Что делать надо?
     Невысокая, в новеньком комбинезоне с форменной надписью по спине «Муж на час». Чемоданчик. Она еще им тряхнула – звякнуло. Инструменты.
     - Ну? Так что делать? Время идет!
     А сама уже расшнуровывала высокие ботинки, стягивала их, ставила в угол, снимала с полки «гостевые» тапки. Все так привычно, будто уже не первый раз.
     - Э-э-э…, - растерялась Нина Ивановна. – А вы кто, собственно?
     Тряхнув рыжими кудряшками, девушка – молодая же совсем – строго, по пунктикам, загибая пальцы на руке, произнесла:
     - Во-первых, вы звонили в нашу фирму. Во-вторых, я там работаю. В-третьих… Эй, хозяйка, что делать надо? Время идет! Время – деньги!
     Делать было что.
     Надо было что-то сделать с капелью из крана на кухне. Еще в туалете лопнула лампочка, и теперь торчал жестяной цоколь – страшно тронуть.
     - Но как же? – удивилась Нина Ивановна, ходя за девушкой по пятам и смотря на ее умелые движения.
     Щелкнула рубильником, отключила весь свет в квартире. Потом включила фонарик, который размещался на лбу. Плоскогубцами с изолированными ручками потянула, пошевелила, повертела – вытянула остатки лампы, сбросила небрежным движением в мусорное ведро. И табуретку, кстати, сама принесла себе с кухни. А потом сана отнесла на место, протерла тряпкой, подхваченной с края жестяной мойки, вернулась в коридор и включила свет.
     - Лампочка новая есть?
     - А?
     - Лампочка, спрашиваю, есть? И надо бы колпак закрепить – чего это у вас лампочка голышом светит?
     Колпак из рифленого старого толстого стекла был давно снят, так как поставить на место его никак не получалось.
     Теперь вдруг все и сразу получилось. Свежевкрученную лампу закрыло защитное стекло, щелкнул выключатель – стало светло в туалете. И как-то вдруг очень неуютно, отметила про себя Нина Ивановна.
     Потом девушка в комбинезоне поцокала языком, глядя на частые капли из крана на кухне, залезла куда-то далеко под раковину, крутила что-то, лязгала металлом. Течь прекратилась.
     Свернула смеситель, разобрала, протерла, подула, показала:
     - Вот, прокладка сносилась совсем. Я поставлю вам новую, но лучше будет купить новый смеситель, шаровой. Потому что рано или поздно опять начнется.
     Нина Ивановна неловко толкала деньги в маленькую ладошку – ну, совсем же девчонка! А девушка уложила инструмент, огляделась вокруг с прищуром и двинулась в прихожую – одеваться.
     - Скажите, - неловко, без имени, без личного обращения, сказала Нина Ивановна. – А как же так получается: на час – муж, а пришла…
     - А пришла я. Вам ведь не муж был нужен, так? Вам – лампочка, прокладку поменять. А я это вполне умею. Не первый год сама себе помогаю, да и народу тоже. Или вы против женщин что-то имеете? Антифеминистка, что ли? Так у нас по закону права равные. И если что не так, то жалуйтесь в письменном виде. А пока – вот тут в журнале отметьте время и напишите, все ли сделано.
     - Все так, все так! Только как-то непривычно. Странно как-то.
     Особенно непривычно было закрывать дверь и читать на спине уходящей по коридору девушки яркую надпись: «Муж на час».
     С зарплаты Нина Ивановна купила новый смеситель на кухню. Заодно, махнув рукой на траты, и в ванную. Там тоже был старый, с когда-то белым пластиковым шлангом, который теперь постоянно перегибался, пережимался, и надо было специально пальцами «разжимать», чтобы из лейки душа был нормальный напор.
     Принеся коробки и выложив их на тумбочку в прихожей, тут же позвонила в «Муж на час» и стала ждать. Было интересно и одновременно как-то волшебно, как в детстве, когда ждешь подарка.
     На звонок в дверь кинулась стремглав, чуть не упала, запнувшись, открыла, не спрашивая.
     - Ну, что же вы так, - попеняла ей девушка. – Даже не спросили. А вдруг тут кто незнакомый. Или вор. Или даже маньяк. Надо было хоть в глазок посмотреть.
     - Извините, а как вас зовут? – спросила Нина Ивановна. – Меня – Нина…
     И опустила отчество. Ну, правда, какое тут может быть отчество: это не в офисе, где так положено, чтобы никаких отношений и никакого тебе вообще. Это же дома! Да и не старая она, чтобы ее молодые девушки по имени-отчеству звали.
     - Катя я. Что у вас сегодня?
     В течение часа смесители были установлены – один она похвалила, другой не очень. Проверены на напор, отмечено, что все в порядке и нет никакой течи и капели.
     В журнале Нина Ивановна написала благодарность сотруднику фирмы Екатерине за быстрые и умелые действия.
     - Может, чайку? – спросила искательно.
     - Нет, - сурово ответила Катя, посмотрев на часы. – У меня еще три заявки. А местами ведь выходит и больше часа!
     И ушла.
     И стало как-то даже темнее в квартире без этой невысокой девушки с рыжей копной волос. Примерно так, как в детстве после праздника. Ждешь, ждешь подарка. Вот настает день, и ты его получаешь. А потом настает второй, а праздника уже нет, и подарок – всего лишь одна из игрушек.
     Нина Ивановна походила по квартире, потрогала выключатели, подергала окна, заглянула снова в туалет, потом в ванную. На кухне проверила все электрическое. Все работало нормально. Поломок не было. И краны - новые.
     Дождавшись аванса, пошла в магазин и купила вытяжку. Давно смотрела на нее. Давно представляла, как будет висеть жестяной колпак, улавливая все запахи и дымы, как можно будет включить лампочку и что-то делать на плите при ближнем свете…
     Еще купила бутылку белого вина и красивый малокалорийный йогуртовый торт. Позвонила в «Муж на час», расставила на столе бокалы, блюдца и села в прихожей с книжкой в руках.
     Звонок раздался через час. Очень хорошая фирма – быстро реагируют.
     Нина Ивановна подскочила и резко отворила дверь.
     - Ой, - прижала в испуге ладонь к груди.
     В коридоре стоял огромный мужичище, буквально бугрясь от мускулов. Он хмуро смотрел в свой журнал, сверяя запись с номером на квартире.
     - Вызывали? – так же хмуро спросил.
     - Э-э-э… Да, вызывала, - ответила Нина Ивановна, не отступая с порога. – А где Катя?
     - Что за черт, прошу прощения? Вы из этих что ли, из феминисток? Так у нас, между прочим, полное равноправие. И своим гендерным пристрастием вы фактически оскорбляете меня, нормального мужика из известной фирмы «Муж на час». Муж – понимаете? Вот он я. Что делать надо?
     Был он таким же умелым. За неполный час, поглядывая в схему, собрал вытяжку, включил, послушал еле слышное тарахтение вентилятора, протянул для подписи журнал.
     На накрытый по-праздничному стол смотрел с интересом.
     Нина Ивановна проводила его до порога, а потом, закрыв дверь, села на кухне и съела половину торта. От нервов, как сама себе объясняла. И выпила всю бутылку вина.
     А больше в «Муж на час» она не звонила.
     Потому что все у нее теперь было хорошо. И никакого мужа, даже всего на час – не требовалось.
     Хотя, иногда вечером за ужином вспоминала со вздохом рыжую копну волос, невысокую хрупкую фигуру и голос. А имя Катя стало на какое-то время любимым.
     Но ведь и правда – равноправие же. В том числе и гендерное. По закону. Так что…

Муркоки

      - Что ты там про Муркока сказал? Книжку прочитал про Эрика, что ли? - Мишка оторвался от рассматривания листьев над головой.
      - О. Проснулся он. Какие еще "эрики"? Я про муркоков!
      Вечером сидели на скамеечке в сквере и пили пиво. Конечно, пиво пить было нельзя, потому что парням было всего по четырнадцать лет, а место - общественное. Но они видели разные иностранные фильмы, знали порядки, поэтому держали бутылки в бумажных непрозрачных пакетах и нагло смотрели на взрослых прохожих. Пиво им выносил местный тихий алкоголик дядя Петя. Каждому по бутылке - и ему за это бутылка. Всё было по-честному, как положено.
      - Не понял, - сказал Мишка. - Что за муркоки еще такие? Новое слово выдумал?
      Витька размахивал руками и втолковывал что-то уже давно, но Мишка только сейчас сосредоточился и попытался понять суть разговора.
      Во многих дворах среди высоких многоэтажек стоят непонятные кирпичные или железобетонные домики. Их еще красиво расписывают яркими детскими картинками. На высоких железных дверях красные надписи, запрещающие входить и предупреждающие об опасности. Кстати, ручки у тех дверей отсутствуют, потянуть не за что, чтобы открыть. Они как бы только изнутри открываются. Так вот, Витька об этих вот непонятных сооружениях и говорил.
      - Вот для чего они, знаете - нет?
      - Подстанция электрическая? - лениво предположил Сашка.
      Он слышал это слово от отца.
      - Ну, или там генераторная какая-то. О! Вспомнил - трансформаторная!
      - Да? А провода - где тогда? Зачем электрическая штуковина без проводов стоит?
      - Ну, может, под землей...
      - Ага, ага. И когда строят новый дом, копают новую канаву и туда прячут провод? Ну, ладно, предположим. А где гудение? Знаешь, как гудят трансформаторы? Ого-го, как громко!
      Мишка глотнул теплого пива еще и предположил:
      - А может, теплоцентраль или что там еще для нее? Насосная, типа?
      - Тоже бесшумная, да? И все равно без проводов? Насосы есть, к ним, значит, трубы под землей, и провода - тоже под землей? Сам-то веришь хоть немного?
      Мишка не то, чтобы верил. Он просто не задумывался никогда. Ну, стоят такие домушки посреди двора. Ну, значит, надо для чего-то. А Витька, видишь, копает глубоко, интересуется.
      - Может, убежище? - все так же лениво спросил Сашка. - Батя говорил, раньше всегда убежища под домами были.
      - Вот! Мне тоже родители так сказали. Но ручек-то на двери нет! Как открывать, в случае чего?
      - Изнутри, - вдруг догадался Мишка.
      - Йес! Есть такая буква! Значит, там кто-то внутри сидит, и когда надо - откроет! Правильно, да?
      - Это, как ее, конспирология - вот, - Сашка знал много умных слов. - Нет там никого. Я вот лично ни разу не видел, чтобы кто входил или выходил.
      - И никто не видел, - поддержал Мишка.
      А Витька уже еле сдерживался, чтобы не подсказать, не выдать знание.
      - Так если никто не видел, чтобы входили и выходили, но там кто-то есть, то - что?
      - Что? - переспросил Мишка.
      - То! Вы что, дебилы, что ли? Я же сказал - там муркоки! Кино старое помните про машину времени?
      - Э-э-э... Морлоки, да?
      - Мурлоки, муркоки - одно и то же, не придирайся. Никакой не вижу разницы. Вы просто вспоминайте, вспоминайте. А я вам еще вот что скажу: будущее - это именно здесь и сейчас. Я вот даже спросил бабушку специально, так она мне так и ответила - в будущем живем.
      Мишка вспоминал фильм. Фильм был старый и прикольный. Там были эти, которые под землей сидят и выходят ночью, а еще те, которые днем ходят по улицам... И те этих жрали, в натуре. Жуть!
      - Вот скажи, Мишка, - нагнетал Витька. - У тебя отец - кто?
      - Директор.
      - А мать?
      - Менеджер.
      - И у Сашки - менеджеры. И мои - не от станка. И вообще - ты хоть одного человека знаешь у нас во дворе, который работает у станка и называется пролетарием? А? Не знаешь? Потому что у нас - будущее. А в будущем эти - под землей. И поэтому днем никому не мешают. Ночью же выбираются наружу, и там уже держись!
      - Так ты намекаешь..., - протянул Сашка.
      - Никаких намеков, пацаны! Муркоки там, самые настоящие муркоки! И они по ночам тут лютуют всяко!
      Пиво ли ударило в голову молодежи, гормоны ли, или просто так работает групповое сознание, но как-то вдруг шумно стали обсуждать уже на полном серьезе, в какое время эти самые подземные вылазят наружу, почему взрослые о них никогда не говорят (из боязни или скрывают от подрастающего поколения, или вообще сами не знают, как животные какие-то), кто хранит секрет этих выходов из подземелья...
      Ну и решили, в общем.
      В десять часов вечера и ноль минут Мишка сидел на той же скамейке и ждал с некоторым нервным напряжением. Через пять минут пришел Витька и похвастался фонариком. Большой, на четыре батарейки. Как дубинка. У Мишки фонарика не было. Зато он взял отцовскую бейсбольную биту. В бейсбол тот никогда в жизни не играл, но биту возил всегда с собой в машине. А когда ставил автомобиль на стоянку, забирал ее с собой домой.
      Посидели еще пять минут. Потом Витька позвонил Сашке и услышал ленивое, что он уже не хочет, и все это фигня, а даже если и не фигня, то у него, у Сашки, дверь сейфовая, а в компьютере новая игра, и пошло оно... И так далее. Не пацан, мол, маленький, на разводки глупые вестись.
      - Сдрейфил, - сказал Мишка.
      На самом деле, он тоже дрейфил. То есть трусил. Но не показывать же другу Витьке. Тем более, Сашки нет - что теперь, Витьке одному на муркоков идти? Дружба - это ведь такая вещь... Поэтому Мишка встал со скамейки, махнул пару раз битой, а потом сказал:
      - Ну, чо, пошли тогда.
      И они пошли. Очень осторожно. Оглядываясь, чтобы никто не подобрался сзади. Дойдя до этой непонятной постройки со стенами, расписанными синим морем и розовым восходом, стали прислушиваться, прижимаясь ухом к дверям - настоящим воротам - крашенным просто серым.
      - Рано еще, - сказал Витька. - По правилам всё должно начинаться в полночь.
      Мишка тоже это знал. Но до полночи было далеко. А еще было не совсем понятно: вот они дождутся сегодняшней полуночи, распахнутся открытые изнутри двери, хлынут на улицу эти самые "муркоки"... И что тогда?
      - Так мы-то - что делать будем? - спросил он.
      И тут сзади рявкнул грубый голос:
      - Стоять, бояться, дубинку кинь, руки на голову!
      И включился яркий свет.
      Кто бы не выполнил? Стояли. Боялись. Все, что в руках - выронили. Руки за голову заложили. Жмурились от света в лицо.
      - Вот ты смотри, а ведь не обманула старая. Точно какие-то тут лазят... Чего ищем ночью? Каких приключений? А? Здоровья стало слишком много? Потерять хотите?
      Подошли двое в черном. Смотрели с интересом. Большие, взрослые, пахнущие потом и табаком.
      Тут Мишка и признался:
      - Муркоков ловим. Потому что уже будущее.
      Тот, что выглядел покрепче, начал разоряться:
      - Петрович, ты слышал, да? Они у нас тут муркоков ловят! Лет тебе сколько, охотник на муркоков? Четырнадцать? И кто бы тебе лицензию выдал на такое дело? Вот жди шестнадцати, потом придешь в отдел за разрешением. А то - ишь каждый тут начнет по муркокам... А, ну, подобрали свои вещи, и бегом! Бегом, я сказал! А то загребем, привлечем, и будет всем больно, стыдно и обидно.
      Мишка с Витькой отбежали за угол, но было еще слышно, как эти переговариваются:
      - Так что, Петрович, как думаешь, мы и правда в будущем живем, что ли?
      - А как же. В прошлом-то я кто был? Простой школьный учитель. А теперь я, выходит, кто? А? Гоняю тут охотников на муркоков. Типичное будущее, тьфу!
      На бегу Витька еще пихнул Мишку локтем в бок и мотнул головой: мол, слышал, да? А тот только рукой махнул на бегу. Той, которая без биты. Просто махнул: мол, сам понимаю теперь.
      А ведь молодец Витька, выходит. Всё правильно раскопал и догадался.
      Но опять - возраст. Во всем виноват возраст. Надо скорее взрослеть, а уж тогда...

Не Галатея

      Скульптор смотрел на нее влюбленными глазами, а она, нисколько не стесняясь своей наготы, вертелась, сгибалась и разгибалась перед большим, во всю стену, зеркалом. Да и чего ей было стесняться, если она столько времени даже не знала, что такое одежда?
      - Это что? - спросила она.
      - Где?
      - Вот это. Что это такое? Что это за складочка? - она недовольно повернула прелестную головку и показала оттопыренным пальцем на свой бок.
      - Ну, радость моя, это - складочка, которая всегда появляется, если согнуться вбок, но она красивая! Ты вся красивая! Это правда! Я люблю эту складочку! Я люблю всю тебя! А иначе бы...
      - ...Ну, нет, - не слушала та, - складочку придется убрать. Лик-ви-ди-ро-вать,- по слогам, со вкусом произнесла она новое слово, пришедшее в голову.
      - Но как же, солнышко...
      - А это, вот это - что такое, а?
      Она похлопала себя ладошкой по подбородку.
      - Ты мне что, второй подбородок приделал, что ли?
      - Какой второй подбородок? - в ужасе всплеснул он руками. - Что ты выдумываешь?
      Она опустила голову вниз, плотно прижав подбородок к груди, и посмотрела искоса в зеркало:
      - Вот же! Ты что, не видишь? Тоже мне - художник! Нет, так не пойдет. Это тоже надо будет убрать, - она еще раз взглянула в зеркало. - ...И живот тоже. Ты слышишь?
      - Но как...
      - И еще, - она крутнулась, смотря в зеркало через плечо. - Эта толстая задница не может принадлежать мне!
      - Ты совершенна! Ты - закончена!
      - Что-о-о? Как это - закончена? Это, - она выделила голосом, да еще рукой обвела свое отражение в зеркале, - никому показывать нельзя. Понимаешь? Немедленно, сию же секунду убери все это. Или...
      - Хорошо, - сказал он, беря в руки молоток и перебирая на рабочем столе свои инструменты. - Я все понял. Становись обратно.
      …
      Через день к нему пришел лучший друг, который видел рождение великого чуда с самого начала - от куска мрамора до почти живой в своей красоте и замершем жесте скульптуры.
      - Ну, как? Ты уже закончил свою Галатею?
      - Да, пожалуй, - протянул нехотя скульптор, мрачно сидящий на простом табурете в углу студии.
      - Я могу поглядеть?
      - Смотри...
      Друг обошел вокруг скульптуры, накрытой белой простыней, приподнимая то один, то другой ее край, а потом отошел и сел на второй табурет возле скульптора. Помолчали немного.
      - Ноги. Они просто прекрасны...
      - Ага.
      - И грудь. Ты знаешь, она...
      - Да, конечно, - равнодушно кивнул скульптор.
      - Эта шея...
      - Угу... И бедра, и руки, и лицо... Слышал уже.
      - Но...
      - Вот именно. Ты тоже заметил?
      - Это не она...
      - Да. Это - не она.
      Пигмалион вторую ночь сидел возле своей гениальной скульптуры, отвечающей всем критериям женской красоты. Но это была не она. Это была не Галатея.
      Она не оживала.
     

Не попал

     Своей жене Алексей сказал заранее, что поедет с друзьями на рыбалку.
      На самом деле, рыбачить он совсем не любил, но иногда приходилось - "чисто по должности", как он сам говорил. Заместитель генерального - это такое, что не каждому дано сразу понять. Вот и приходилось рыбачить с некоторыми очень нужными для дела людьми. Но Алексею это было хоть и скучно, но все же не слишком напряжно. Все-таки метр девяносто пять роста и сто десять килограммов веса - никакого жира или сала - позволяли ему пить наравне со всеми и не терять притом голову. Ну, рыбалка - это же понятно, о чем, да?
      На самом деле пацаны в этот раз позвали на шашлыки. Самые первые весенние дачные шашлыки. Погода устоялась, вода с полей и дорог ушла, и можно было открывать сезон. Но если прямо сказать жене, что, мол, шашлыки, так придется тогда брать ее с собой. А мероприятие все-таки чисто пацанское и серьезное. Не шампусик там пить и не овощами с клубникой закусывать. Да и мало ли что может случиться туманным весенним утром! Знаем, читали про эти туманы.
      Сказав о рыбалке, он и готовился, как обычно к рыбалке. То есть, как всегда, не вызывая подозрений.
      Взял надежный японский спиннинг. Взял длинную телескопическую черную японскую же удочку. Взял сетку - это запрещено, конечно, но все равно взял на всякий случай. Взял набор мормышек и блесен. Конечно, и мормышки и блесны одновременно вряд ли понадобятся, но всякое может быть. Прикорм приготовил заранее и тоже взял. Целое пластиковое ведерко. Хороший прикорм - он и человеку пойдет, если что и вдруг. Еще взял несколько катушек лески разной толщины. И даже специальный стальной поводок. И еще - крученую, с которой можно хоть и на акулу выходить.
      Потом снес в машину и аккуратно уложил ружье гладкоствольное двенадцатого калибра с вертикально расположенными стволами и сто патронов к нему. Патроны готовил тоже сам, тщательно взвешивая порох и дробь и маркируя.
      Еще прихватил дорогой итальянский помповик и тоже сотню патронов, но уже с картечью - чисто на всякий случай. В ближнем скоротечном бою, да где-нибудь в развалинах или в тесных коридорах - самое лучшее дело. Тут не промахнешься.
      Взял нарезной карабин - это уже для совсем точной стрельбы. К этому патроны обычно были покупные. Алексей обычно брал в латунной гильзе, чтобы надолго хватило. Даже если не пользоваться долго, но промазать хорошенько - могут долго продержаться.
      В специально приваренном снизу ящике хранилась туго замотанная в тряпки, чтобы не стучала, нелегальная "ксюха" и к ней цинк патронов. Это если уж на совсем-совсем крайний случай. Но смазать и протереть заранее не мешает.
      Потом он стал медленно собирать остальное, тщательно осматривая и потом вычеркивая из длинного как всегда списка.
      Палатку взял. Конечно, на шашлыках, да еще в деревне у Витьки, никакой палатки не надо. Там у него свой дом с печкой. Нормальный деревенский дом. И баня еще. Но вдруг что случится? Не помешает. Своя ноша не тянет. Тем более - не пешком, на машине.
      Спальный мешок легкий летний с антимоскитной сеткой. Потом подумал, и положил второй, зимний - синтепоновый, толстый. И заодно - "пенку". Мешок, оно конечно, мешком, но если земля вдруг промерзнет, так без такой пенки и без почек остаться можно.
      Два фонаря. Один маленький, тонкий, но с изменяемой светосилой. Такой, как в кино показывают, когда в кулак помещается, а светит - дай боже. Сам он стальной, крепкий. Им и драться можно. Второй - большой квадратный на аккумуляторах. Железнодорожный. Настоящий ручной прожектор.
      Подумал немного и снес в машину пачку свечей. а потом вернулся и еще донес две зажигалки - газовую и бензиновую - и коробку спичек. Это не считая тех, что для камина и костра, которые в любой ветер зажигаются.
      Компас, набор термометров, ареометр, барометр-анероид - это как всегда. Без этого прожить, конечно, можно, но с этим - лучше и удобнее.
      Над аптечкой тоже долго не думал. Взял всего по самому максимуму. Жена еще правильно напомнила насчет желудочного - взял и этого.
      Одежда.
      Кинул в отдельный мешок пару шорт, десяток трусов и футболок. Это если жара будет. Кроме того, положил аккуратно специальные зимние кроссовки, которые, если верить паспорту, не потеряют своих качеств и при сорока градусах мороза. На ноги нацепил высокие берцы на подкованной подошве. Ходил вверх и вниз по лестнице, цокая металлом.
      Привычный камуфляж на себе и еще два комплекта в машину. Камуфляж немецкий, дорогой, по заказу. Плотный и одновременно легкий. И много удобных карманов на липучках.
      Свитер взял шерстяной и еще один - пуховый. И заодно - пуховик. Знает он, как бывает. Читал. Если там вдруг будет зима - все равно выживет.
      Нож. Швейцарский в футляре на ремне слева. В кобуре побольше справа большой "лезерман", который одновременно и плоскогубцы, и нож, и пила и все-все-все в одном. В ножны сзади вставил охотничий нож, годный тоже для всего. В машину кинул кукри, заменяющий в лесу топор. Кстати, топор. Подумал, и взял на всякий случай два. Маленький туристический на длинной черной рукоятке, обтянутой резиной, и большой на изогнутом деревянном топорище.
      Лопата была прикреплена к запаске сзади всегда. Но еще взял пару саперных лопаток. Полезная в жизни вещь. И для работы, и для - на всякий случай.
      Спиртное. Две бутылки виски, пол ящика водки. А заодно спустил в машину две пятилитровые фляги простой воды. На всякий случай. Если вдруг там не будет воды.
      Бензин всегда был в запасе. Пару канистр принайтовал, чтобы не бултыхались.
      - Ну, я поехал, да? - сказал неуверенно, осматриваясь в прихожей - все ли взял? не забыл ли что-нибудь нужное и полезное?
      Жена вышла в прихожую, внимательно осмотрела его.
      - Часы!
      Точно. Джи-шок на руку и еще титановые с автоподзаводом - на другую. И старую механику в карман.
      - На голову что взял?
      - Панама в машине. И шапка - это если что.
      - Очки?
      Точно. Взял две пары темных и "поляроиды". Футляр сунул в боковой карман, шоркнул липучкой.
      - Все, вроде.
      - Ну, ни пуха тебе, ни пера, - вздохнула жена, пригорюнившись.
      - К черту! - крикнул Алексей весело, сбегая вниз.
      Машина шла тяжело, но уверенно. Все-таки правильно он в свое время поднял ее на большие колеса. Его "бигфут" теперь мог пройти, где угодно и с каким угодно весом. Даже если вдруг что.
      ...
      Потом были шашлыки. Ну, шашлыки и шашлыки. Тут даже и рассказывать нечего. Все понимают.
      И ночевка в том деревенском доме с протопленной печкой.
      ...
      А через день он ехал домой, всматриваясь в утренний туман и ожидая, что вот-вот, вот прямо сейчас. Вот оно! Ну... Вот сейчас... Да?
      Но ничего не происходило.
      Малой скоростью доехал, не нарушая правил, до своего подъезда. Долго сидел в машине и всматривался в окружающее. Примерял в уме, сравнивал. Вроде, все как было, как обычно. Ничего не изменилось. Бабки пасут внуков в песочнице. Нинка из второго подъезда одиноко курит на лавочке. Васёк снова безработный и ходит теперь побирается. Все, как было. Кажется...
      Опять, выходит, зря готовился? Опять - ничего?
      Медленно и устало поднялся домой. Стоял минут пять, прижавшись виском к двери, вслушиваясь и пытаясь расшифровать звуки. Наконец, тихонько открыл своим ключом, подсвечивая маленьким фонариком. Вошел в прихожую, посветил вокруг. Вроде, как было.
      И тут из кухни надвинулось в темноте коридора. Обхватило. Прижало так, что не выдохнуть. Громовой голос в самое ухо:
      - А где же рыба-то, Лёшенька?
      Тьфу! Вот же напугала.
      Теперь ему все таскать из машины обратно.
      ...
      И все равно - надо быть готовым к любой неожиданности.
      Книжки про эти неожиданности неспроста пишут. Народ - он знает, понимает и чувствует. Опять же - запас карман не тянет. А если что - всегда готов!

Ненадежный

     - А прямо до места никак нельзя было доехать?
     Пашка всю дорогу пыхтел и злился. В солнечную жаркую погоду тащиться по пыльной грунтовке с большим тяжелым рюкзаком, палаткой в чехле поверх него, спальником, принайтованном сбоку, да еще с двумя пластиковыми бутылями воды в руках – это вот как? Не считая еще всякого металла, навешанного спереди и сзади, и слева, и справа. Тут никакая разгрузка не поможет. Да и сама разгрузка с оттопыренными всякими нужными мелочами карманами была весом как полноценный бронежилет.
     - От станции автобус только досюда ходит. И все. Кольцо у них тут. А дальше пешком. Все равно кому. Хоть «оргам», хоть мастерам, хоть простым игрокам. Кто хочет – тот всегда дойдет.
     Мишка тоже постоянно вытирал пот – то рукавом, то беретом, который давно снял и держал в руке. Кто-нибудь другой посмеялся бы: летом - и в берете! Есть ведь бейсболки. Шляпы разные бывают. Наконец, просто панама камуфляжная – и та легче и удобнее берета. Но Мишка везде и в любую погоду таскал свой черный берет. Он считал, что в таком берете похож на Че Гевару. Только пока без бороды и усов.
     Девчонки молчали. Им тоже было жарко. Но все же груз у них был меньше. Как бы не вдвое меньше. Рыцари тащили за себя и за них. К тому же, говорили ведь заранее, и на карте показывали, что идти совсем недалеко.
     - Вон уже деревня, - ткнул рукой Юрка. - А вон - лес. Там и речка есть, искупаемся потом.
     Деревня, как деревня. Нищая и убитая временем, снегом, дождем, ветром и солнцем. Черные бревенчатые дома с насупленными маленькими окошками-глазами, прикрытыми ставнями. Недавно покрашенный ядовито-розовой краской вагончик с кривоватыми крупными буквами на вывеске «КООП». Пара крепких домов за свежими светлыми тесовыми заборами – там, небось, приезжие живут. Теперь везде живут приезжие. Покупают жилье, приезжают на лето. А некоторые и на весь год уезжают к свежему воздуху и здоровой пище.
     - Здравствуйте, - обратилась вежливая Ирка к старику в полосатом старом пиджаке, курящему какую-то дрянь на скамейке у дома.
     - И вам здравствовать, - неторопливо ответил он.
     - Скажите, скоро дождь будет, да? Или все-таки можно идти дальше? А то вон как парит.
     - Да нет, - он пыхнул сизым вонючим дымом. - Дождя сегодня-завтра точно не будет. Кости-то не ломит. И спина, вроде, в порядке. Не будет дождя, значит. На хорошую погоду - так по всему.
     - А что же там гремит тогда? - ткнул Пашка в далекий горизонт.
     - Так у нас тут завсегда гремит. Война, ить, она тихой никогда не бывает.
     - Какая еще война? - вскинулся Юрка.
     И народ тут же неорганизованно зашумел:
     - Я же говорил, хреново будет без связи!
     - Нет, что за новости, а? Как в книжке, что ли? Стоило куда-то уехать из дома на пару дней, так уже сразу и война?
     Дед спокойно курил и рассматривал шумящих приезжих.
     - Так, а вы сами не на войну, что ли? Вон и одеты вроде по-военному, и армата разная, вижу… Так, что спрашиваете тогда, раз и так все знать должны?
     Людочка умоляюще сжала руки у груди:
     - Дедушка, миленький, с кем война-то? Мы же просто совсем не знаем ничего! Мы же только сегодня из дома!
     - Тьфу! С кем война, с кем война… С кем надо, с тем, стало быть, и война! Приехали тут… Туристы... Эх! - старик махнул рукой и ушел в дом, хлопнув дверью.
     - А правда ведь, здорово громыхает, - заметил, отдуваясь, Пашка. - А я тащу тут, бурчу, не слышу ничего. Ну, у кого айпадик работает?
     Связи не было никакой. Совсем. А в деревне непривычно не наблюдалось проводов и столбов. Любых, даже самых старых, деревянных, побитых временем и поеденных древоточцем.
     - У них тут и телефонов нет, похоже…
     - Конечно, нет. И телевизоров. И компьютеров. И вообще ничего тут у них нет. Куда ты нас привез, Юрко?
     Юрка оглядывался растерянно и отругивался не зло:
     - Не привез я вас… Сами ведь приехали… Еще и другие приедут… Все по карте. Место в лесу хорошее – сам видел.
     - Юр, ты лучше скажи – что делать прямо сейчас будем? В лес пойдем или как?
     Он посмотрел на часы: возвращаться обратно было уже поздно. Предлагал же всем выезжать с самого утра, пораньше. Нет, возились, как обычно, до самого обеда. А теперь уже ни автобуса не будет до утра, ни электрички. И в лес на ночь глядя…
     - Ну, устроимся тут пока. Как-нибудь…
     …
     «Как-нибудь» получилось только у того же деда, который будто и ждал за дверью, когда они примут решение. В дом он никого не пустил. Даже девчонок. Хмурился и не понимал намеков. А сарай во дворе на задах открыл. Внутри пахло старым сеном и теплым сухим деревом. В узкое незастекленное окно под самой крышей вливался свежий воздух. И комары.
     - Вам тут вот места на всех хватит?
     - Да, спасибо вам! Все же не в лесу…
     - Ну, и ладно тогда.
     …
     Ужинали всухомятку, не рискнув разводить во дворе костер. В дом к печке уже не просились. Дед смотрел на них злобно и бурчал что-то нецензурное про «дезертиров» и «мамкиных вояк».
     Над лесом поблескивали зарницы. Накатывал гул и грохот. Иногда вздрагивал пол, как в тех домах, которые стоят над линией метро.
     - Да какая тут война, что вы! - переговаривались мальчишки. - Теперешняя война такая: ракетой бумкнут, и сразу – тишина. И все, значит. А потом десантники пройдут, зачистят быстренько. А тут – вон как гремит. К дождю, наверное. В степи так бывает. Вроде, небо чистое, вызвездило, только полыхает где-то вдали. А потом как грянет! А утром - снова солнце.
     - Да какая же тут степь? Вон же лес стеной!
     - Так, а за лесом тебе что? Конечно, степь. Там и грохочет, значит.
     С тем и уснули, разделившись: девочки – налево, мальчики - направо.
     …
     - Эй, вставайте! - разбудил их стук в ночи. - Было полбеды, да теперь вся беда. И мчится уже к нам помощь, да где еще она? А нам бы вот только ночь простоять, да день продержаться. Ну, есть еще хоть кто живой? Ночь бы нам, да еще день…
     Спали, как были, в камуфляже, по-походному. Поэтому выбрались из сарая быстро. Перед высоким военным стоял навытяжку старик. «Ел глазами», выкатывал грудь.
     - Я всегда готов!
     - Нет, дед. Твое время уже прошло. А вот постояльцы твои… Эх, хороши, ведь! Ну, что, поможете своим?
     - А вы кто такой, собственно?
     - Да я сам местный. Тутошний, можно сказать. Меня, вон, дед Пахом в детстве не раз крапивой стегал…
     - А нечего за чужими-то яблоками! - тут же сварливо откликнулся старик.
     - Вот. А теперь я – там, - махнул военный рукой в сторону далекого гула. - Нам там совсем тесно. Просто никак уже. Нам бы людей, хоть сколько. Понимаете, а? И патроны есть, и снарядов хватает, да вот с людьми – просто никак. Ночь бы всего нам простоять, да потом день продержаться. А там уже и наши подойдут. Должны подойти.
     Он посмотрел на сонных ребят, взмахом руки как будто отделил девушек, будто отодвинул их в сторону. И сам чуть повернулся, показывая, что не для них разговор.
     - Девчонок только не надо. Им еще рожать. Без них справимся.
     - Чего это? - тут же возмутилась Ирка. - Как что, так сразу – в сторону? Нет, уж. Мы – как все.
     Людочка мелко кивала, сдвигаясь к парням.
     - А вот ты, - черный в ночи палец уткнулся в грудь Юрке. - Ты, гляжу, главный тут у них? Что скажешь?
     - Да я бы с радостью помог. Тем более, «своим», - выделил Юрка голосом. - Только мне завтра с утра народ встречать, организовывать все. Я же сюда не отдыхать приехал. Я же в оргкомитете, понимаете?
     - Комитетчик, значит. Понимаю.
     - А ты? Парень, ты здорово похож на Че Гевару. Ты не можешь отказать в помощи!
     Мишка поправил берет, поднял подбородок.
     - Если бы вот за них, - мотнул головой в сторону девчонок. - Или, скажем, за компанию со своими. А так – нет. Я тут вовсе нездешний. Проезжий, можно сказать. Ничего не знаю про всякие ваши дела.
     А Пашка просто плюнул под ноги и шагнул вперед.
     - Ну, пошли тогда, что ли?
     - Паш, ты что?
     - Пашенька, а как же мы без тебя?
     - Старик, завтра ведь народ соберется – как играть-то без тебя будем?
     - Да ладно, ребята… Сказано же – ночь всего простоять, да еще день продержаться. Ну, раз уж нет никого больше. Значит, моя очередь пришла.
     Они шагнули в темноту и неслышно растворились в ней, будто и не было никого.
     …
     Утром пришли еще и еще игроки. Потом весь день снова и снова подтягивались, как обычно проспавшие утреннюю электричку. Юрка раздавал пакеты с заданиями. Выставили «регулировщика» на повороте. Чтобы сразу в лес всех поворачивал, не через деревню.
     Место оказалось просто великолепным. «Оргов» хвалили за место. Тут тебе и холмик вроде небольшой под лагерь. И река внизу. И кусты разные. И поляна со следами костра, то есть, тут это можно, значит – костры палить.
     Небо синее. Трава зеленая. Вода чистая. Земляника на склонах, которую тут же пристроились собирать девчонки - «к чаю, к чаю».
     Хорошо. Даже очень.
     Только вот Пашка, гад такой, все испортил.
     Без него играть было скучно. Не было главного богатыря с огромным мечом. То есть, меч-то как раз был, только он просто никому не подошел. Поэтому игру чуть переиначили, сдвинув акценты. Но на память себе записали, чтобы Пашку больше ни в одну игру не звать.
     Ненадежный он оказался. Нельзя на таких полагаться ни в чем серьезном.

Непобедимый

      Принц Аджах был известным на весь мир непобедимым борцом на поясах. Весь год до обязательной ежегодной очередной войны с очередным врагом королевства он только и делал, что разъезжал по стране, выискивал в каждом городе главного местного силача и обязательно боролся с ним на поясах. И всегда выигрывал, укладывая огромного местного борца аккуратно плашмя на спину. После этого всенародного действа под громкую музыку и возбужденные вопли толпы был пир на весь мир - это тоже была традиция. Поэтому во всех городах и селах ждали с нетерпением, когда же принц Аджах приедет к ним. Побороть его никто и не мечтал, но вот пир... Пир - это да! И еще - разве просто побыть рядом с великим силачом, то есть, даже с величайшим силачом и непобедимым борцом, да еще и принцем и даже маршалом и главнокомандующим - разве одно это уже не счастье?
      Ваньо был простым пастухом в своем селе. Но он тоже мечтал о приезде принца. Для этого Ваньо каждое утро делал зарядку, а потом бегал по холмам и лесам за баранами и овцами, иногда специально пугая и подгоняя их, чтобы бежали резвее.
      Еще он поднимал тяжести. Целыми днями он поднимал встречающиеся валуны, или таскал на спине молодого барашка. А иногда, поднатужась, взваливал на плечи опоясанную ремнем тушу старого барана-вожака и тащил его на себе под неумолчное баранье "бэ-э-э". Отара слышала голос вожака и бежала, куда вел их пастух Ваньо.
      Вечером, сдав скот владельцам, Ваньо обливался холодной колодезной водой, надевал чистую праздничную рубаху, вышитую красными крестиками по вороту и рукавам, и шел к месту сбора всех селян, к харчевне, стоящей на выезде из села. В ней всегда останавливались проезжающие через село купцы, потому что пиво у них тут варилось вкусное - это из-за воды, наверное - и еще потому что это была самая последняя "сельская" харчевня. Дальше начинались места, которые уже относились к городу, и там почему-то точно такая же еда и точно такая же постель стоили уже гораздо дороже.
      У харчевни Ваньо снимал рубаху и похаживал по вытоптанному до каменной твердости двору, пошевеливая плечами, красиво напрягая руки и покрикивая, что готов сразиться на поясах с любым желающим, обещая щедро напоить пивом того, кто его победит. Пиво в селе любили. И развлечение такое - тоже. Потому каждый вечер Ваньо боролся. Он уже не раз кидал через себя или аккуратно укладывал перед собой всех сельских силачей. И даже кузнец признал, поборовшись два раза, что, хотя на руках он бы Ваньо быстро обставил, но вот спина у Ваньо крепче, потому на поясах тот и выигрывает.
      Долго ли, коротко, близко ли, далеко, но заехал в село по своим королевским делам и какой-то случайный королевский гвардеец. Он пил пиво, сдувая пену с длинных черных усов, касающихся его мощной груди, если он чуть наклонял голову, смотрел рассеянно в окно на закат, думал о чем-то своем, гвардейском. А Ваньо опять похаживал по двору и звал селян сразиться с ним на поясах. И клал одного за другим всех, кто выходил против него под общий смех и крики.
      Заинтересовался гвардеец, потом подозвал хозяина, переговорил с ним негромко, узнал имя борца, а утром, молча и неспешно собравшись, легкой рысью ускакал на своем невысоком коньке дальше. Наверное, в саму столицу.
      А еще через месяц староста получил извещение, что сам принц Аджах заедет в его село на пути из столицы к границе.
      После этого письма сразу наехали столичные. Они бродили везде, все трогали, все измеряли и все время что-то морщились недовольно. Потом потянулись подводы. На них везли разобранный по бревнышку походный дворец принца. На каждом бревне был написан свой номер, поэтому молчаливые опытные рабочие быстро собрали на луговине, где всегда пасли коров, высокий с острой крышей, похожей на наконечник гигантского копья, дворец.
      Подводы приходили и уходили.
      Были заполнены все кладовые дворца - вино, еда, всякие редкости для будущего пира, как поняли селяне, наблюдающие всю эту суету.
      Наводнившие село и окрестности рабочие быстро вырубили лес на сто шагов в каждую сторону, чтобы подлый враг не мог подползти и коварно ужалить непобедимого принца.
      Потом рабочих увели, а вместо них пришел полк солдат, быстро раскинувший походные шатры на тех местах, где раньше был лес. Часовые встали цепочкой, перекрикиваясь днем и ночью и сменяясь каждые четыре часа. С этого дня сельский скот остался взаперти. Даже накосить травы, чтобы покормить скотину, не удавалось. Сначала скармливали старое сено, потом даже солому давали, тягая по пучку с крыш, а потом уже начали резать жалобно блеющую и мычащую скотину.
      На дворе стояло лето, было жарко, а соли, как обычно, не было. Чтобы не пропало мясо, его варили, жарили и ели, давясь и уже даже ругаясь втихую. Отец старосты и вовсе помер от переедания. Еще несколько селян были при смерти от того же.
      Наконец, дошло дело и до Ваньо.
      Он проснулся от того, что на него утренних сумерках кто-то внимательно смотрел. Попытался вскочить, но крепкие умелые руки тут же бросили его обратно на жесткий травяной матрац, прижали, полезли под подушку, приподняли лоскутное одеяло, потом держали за плечи и за ноги. Люди в черном - Тайная стража королевства - стояли вокруг Ваньо и смотрели на него холодными змеиными глазами.
      - Ты будешь Ваньо-пастух?
      - Я, - попытался кивнуть Ваньо.
      - Не дергайся, а слушай внимательно и исполняй в точности. Завтра приедет наш непобедимый принц Аджах. Он будет бороться с тобой, пастухом. Времени у него мало. Значит, будет так: сначала ты встанешь на колени на счет раз-два-три, а потом он положит тебя, не кидая через голову. На счет раз-два-три-четыре. Понял?
      - Нет, - честно сказал Ваньо. - Не понял. Я сильный, я хочу побороть принца Аджаха.
      - Запомни, пастух: принц Аджах есть всемирно известный непобедимый борец на поясах и символ нашей армии, непобедимой в боях. Никто и никогда не может его побороть...
      - А если я смогу?
      - А если ты сможешь, то все жители твоего села будут убиты, дома их сожжены, дорога перенесена в сторону, и принц все равно останется непобедимым. Ты все понял? Ты завтра борешься не за свою победу, а за жизнь всего села. И жизнь село получит только в том случае, если ты, пастух Ваньо, на счет раз-два-три упадешь на колени, а на счет раз-два-три-четыре ляжешь под ноги принца.
      Сказали и исчезли, как будто и не было черных воинов Тайной стражи королевства. Но они были, потому что Ваньо очень хорошо запомнил этот серый и сухой голос, монотонно заученно твердящий ему "раз-два-три" и "раз-два-три-четыре".
      На другой день к обеду приехал с небольшой свитой принц Аджах.
      На вытоптанную луговину перед походным дворцом принца вывели умытого и побрызганного цветочными водами Ваньо, и поставили напротив принца. За принцем стояли двое в черном, внимательно смотря на Ваньо.
      Принц и пастух сошлись, взялись крепко за пояса друг друга.
      Ваньо посмотрел в глаза принца и увидел там скуку и лень. И ему тоже стало скучно.
      На счет раз-два-три он рухнул на колени. А на счет раз-два-три-четыре - упал на спину.
      - А говорили, силач, - лениво процедил принц, отряхивая ладони. - В пехоту его, рядовым.
      Подскочившие тут же сержанты с цветными нашивками на кожаных шапках дубинками подняли на ноги Ваньо и погнали к шатрам охранного полка.
      - Все парень, ты свое дело сделал. Теперь будешь в королевской армии служить!
      Сзади уже скрипели подводы, на которые клали бревна от разбираемого дворца. На бывшую луговину выставили столы. Еды было по счету - ровно по числу живущих в селе. Только никто не толкался и не рвался к дармовому угощению: все и так объелись мяса. Потому сидели тихо, пили легкое городское пиво и покачивали головами в неспешном разговоре:
      - А силен наш принц-то! Как он Ваньо грянул о землю... А ведь мог и через себя кинуть, поломал бы тогда парня. Силен и добр наш принц. Слава ему, значит.
      ...
      В армии Ваньо научили ходить строем, крепко держать тяжелое копье и тяжелый щит, колоть снизу мечом, бить сверху двуручной секирой. Бойцы вокруг него все были крепкие, как на подбор, перевитые сухими жесткими мышцами, как канатами. По вечерам они боролись на поясах. А по ночам переговаривались почти неслышно у своих костров.
      Ваньо с ужасом узнал, что все его товарищи тоже легли на счет раз-два-три-четыре...
      - Но как же так? Тогда наш принц, выходит, не самый сильный в мире? Но ведь тогда его победит любой принц с другой стороны, и мы проиграем войну?
      - Ну, ты даешь, паря... Точно, пастух. Думаешь, их принцы по-другому борются? И потом, есть же еще мы, армия. И чужому-то принцу объяснили, небось, что если на счет раз-два-три-четыре не ляжет он под нашего, то мы сожжем и сотрем с лица земли его королевство, и убьем всех жителей, и перенесем границы... А так, все же – по мирному почти. Ну, посчитает - раз-два-три-четыре - ляжет под нашего-то. И мирно-спокойно вольется в наше великое королевство. Будет даже в друзьях у принца. В ближних, может, даже. И будет всем потом рассказывать, какой он непобедимый, наш принц. Так что спи, деревня! Спи и славь даже во сне непобедимого принца Аджаха!

Никаких случайностей

     Случайности решили не только итог этого дня, но и итог всей жизни. И не только его жизни.
      Вчера Михаил Петрович Ромашкин купил себе новый свитер "под старину". Такой, как в романтических фильмах шестидесятых годов. С елками и оленями по груди, нарочито грубой вязки, с высоким воротом. В этом свитере в зеркале он выглядел, как пожилой доктор каких-то умных наук - немного усталый, но очень красивый. Даже сам себе понравился. Еще крепкий, подтянутый - если втянуть живот, а грудь выкатить и плечи развернуть. Вот так и надо ходить.
      Утром начальник уголовного розыска полковник Ромашкин долго мучился, пытаясь пристроить служебный пистолет, который по своему званию и положению, а также в связи с событиями разными, он носил постоянно. Под мышкой не выходило из-за свитера. Получалась некрасива опухоль. Да к тому же быстро достать пистолет из узкой горловины свитера не получалось.
      Была еще старая кобура от обычного мундира. Но на ремень брюк повесить ее тоже не получалось. Свитер был длинным, удобным, но некрасиво задирался сбоку над кобурой. Вся фигура получалась перекошенной. И пистолет - на самом виду.
      Более того, даже привычный нож на клипсе пришлось оставить дома. Хороший длинный складной нож, обычно висящий на левом кармане. Свитер цеплялся насмерть за крепкую пружинную клипсу своей грубой вязкой, не только не давая выхватить складень, но и выдирая из себя нитки, стягивая вязку... Тьфу!
      И тот нож, который боевой, не складной, а самый правильный, который обычно сзади между лопатками, так, чтобы можно было выхватить, заведя руку назад - его тоже пришлось оставить. Ну, просто горб выходил, если в таком красивом свитере. Да еще и сам свитер - это пока его задерешь, пока достанешь рукой до ножа - да тебе сто раз по лицу уже прилетит.
      Большая плоская зажигалка-шокер из кармана рубашки тоже была выложена на стол. Некрасиво оттопыривалось и торчало. И никуда ее больше не приспособишь.
      Вот теперь, повертелся он перед зеркалом в прихожей, вроде, выглядело нормально. Прилично выглядело. Да что там - прилично... Просто отлично все выглядело!
      Он же не зря купил этот свитер. В нем - хоть куда. Хоть в ресторан дорогой, хоть даже в театр. Это раньше в театр надевали фраки или смокинги. Теперь - джинсы, пиджаки с кожаными локтями и свитера грубой вязки, подчеркивающие богатство и одновременно интеллигентность театрала.
      С сожалением отложил компактный, но вместительный и крепкий кожаный рюкзачок. На свидание или в театр с рюкзаками не ходят. А там у него и два фонарика разного размера на всякий случай, и сухой паек на пару дней, и вода, и кроме воды есть во фляжке - а как же без этого!
      Свитер - он же был куплен с премии за последнее дело не просто так. Он был куплен по поводу. И не только по тому поводу, что были деньги, а еще и потому, что в кои-то веки зван был в театр. А про ресторан сразу после театра - это он уже сам догадался и предложил. Не маленький. На пенсию уже скоро.
      Так как - ресторан, то приходилось ехать общественным транспортом. Если на машине, то никакого же ресторана. Или как получается: сам не пьешь, а девушку поишь? Некрасиво. То есть, получалось из-за этого, сначала в маршрутке, а потом в метро. В нем Михаил Петрович не был с две тысячи лохматого года, когда молодым майором лично руководил поимкой зарвавшихся карманников. Докладывали, что теперь там чисто.
      В тесноте и толкучке вагона он почувствовал чужие пальцы в кармане. Не глядя, прижал, рванул, закрутил с хрустом.
      - Ай, дяденька! - заныл мелкий тонким голосом. - Больно!
      - Я тебе сейчас дам дяденьку! Я такое больно сделаю!
      - Отпусти ребенка, сука! Не трожь ребенка!
      Народ кучно сгрудился, пихая друг друга ладонями в грудь и выясняя подробности, пока вошедший на остановке мужик, прислушавшись и приглядевшись не врезал прямым в нос Михаилу Петровичу. Молча, ничего не говоря - в нос. Аж брызги красные во все стороны. И тут же сам словил слева от другого. Драка выкатилась на перрон, бегущий воришка сшиб кого-то на эскалаторе. Там тоже завязалось. Слабый голос черномундирного метрослужителя с дубинкой на боку был заглушен ревом толпы, выплескивающей из себя всю накопленную злость.
      Михаил Петрович, разбрасывая красные капли, выскочил из клубка тел, привычно лапнул себя по боку - нет пистолета. Подмышку - нет пистолета. На него шел, пританцовывая, какой-то молодой и крепкий мужик со сломанным носом и татуировкой, выползающей из-под белого воротника рубашки. Складной - слева! Нет его. Нож за воротником... Какой воротник? Он в свитере, как интеллигент последний. И сбежать не удастся - везде народ.
      А на улице, когда он, качаясь и припадая на ногу, выбрался на воздух, слышна была далекая стрельба, поднимались дымы, стояли в горящих пробках автобусы и где-то далеко мерно, как море, шумела толпа.
      - Началось, эх, началось, братцы, - восхищенно вопил какой-то расхристанный мужичонка, тоже капающий кровью из разбитого носа. - Эх, блин, за все теперь ответят! Эх, мы!
      ...
      Михаил Петрович проснулся по будильнику. Полежал пять минут ровно, переваривая сон и вспоминая подробности. Потом убрал постель, как делал всегда. Это дисциплинирует. Потом сделал силовую зарядку, принял душ и выпил кофе. Почитал книгу, посматривая на часы. Пообедал вовремя. Ровно за два часа начал собираться.
      Рука потянулась было к новому красивому свитеру. Как в кино шестидесятых про усталых и очень умных докторов всяческих наук. И про журналистов, которые объездили весь мир, а теперь немножко устало и иронично общаются с молодыми девушками.
      - Стоп! - сказал сам себе громко. - А пошло оно все!
      И надел форменную куртку с погонами, под которую прицепил кобуру скрытого ношения. Вторую кобуру с травматическим пистолетом он повесил на брючный ремень. И ножи рассовал по местам. И рюкзак с полезным и нужным запасом выглядел очень по делу.
      ...
      В метро было пусто и тихо. Никто не задирал никого. Народ сидел, уткнувшись в экраны своих читалок, смартфонов, планшетов и ноутбуков. Мужчины и молодые пацаны исправно вскакивали, уступая место входящим женщинам и старикам. Голос в репродукторе был мягок и узнаваем - какой-то артист, не иначе. По перрону гуляли тройками патрули в сером и черном, регулярно отзывая по каким-то своим приметам того или иного в сторону для проверки документов.
      В театре на фоне народа он выглядел просто дурак дураком. Поэтому продолжения не последовало. Ни ресторана, ничего другого.
      ...
      Вернувшись домой и раскладывая вещи на столе в привычном порядке - травмат справа, боевой слева, ножи с краю - Михаил Петрович вздохнул с облегчением.
      - И ведь ничего не случилось. А все потому, что был готов к любым случайностям. Всегда готов!
      А ресторан... Ну, что, собственно - ресторан? Что он, голодный, что ли?

Новогодняя сказка

     - Я ненавижу Новый год, - сказала она и, наконец, расплакалась.
     Долго крепилась. Но совсем к горлу уже подкатило, видимо. И рюмка водки помогла. Конечно, водка была совсем лишней. Корпоратив "заряжал" сладким и полусладким. Потом были бешеные танцы, когда все с ожесточенными лицами толкались на тесном танцполе. Потом кто-то потребовал караоке, и с тем же ожесточением выпевал что-то непотребное, на чем она всегда выключала телевизор. Маша ушла, сославшись на головную боль. А дома никого не было. Просто – никого. Вот и шла совсем медленно.
     На выходе из метро стоял какой-то слегка поддатый мужик средне-офисного вида в красном колпаке Санты Клауса. Было видно, что стоит давно, что уже замерз, что ждет, наверное, а ждать уже поздно. Ей стало жаль его, как саму себя. Некого ждать, некого. Просто уже поздно.
     - Маша? - сказал он неуверенно.
     - Э-э-э..., - притормозила она. - Мы знакомы?
     - Нет. Скорее всего, нет. Но кто нам мешает познакомиться?
     Тьфу! И этот туда же...
     А он уже идет рядом, помогая перепрыгивать то, что называется в Москве зимой: снежные завалы и черные лужи между ними. Что-то говорит, говорит...
     Маша прислушалась.
     Действительно, ждал. Правда, не дождался. Дико замерз. Не женат. То есть, в разводе. Дети взрослые. Надо бы ехать домой - он снимает на Юго-Западе. Да куда теперь спешить? Все равно ведь никто не ждет. Вот, хотя бы поможет девушке. Проводит через темный парк до дома. И во дворе поможет - мало ли что. Времена сейчас такие, праздничные, пьяных дураков хватает...
     - Что? Николай. Коля. Нет, не святой, совсем нет. А колпак - это так, для ощущения праздника, для настроения. Чтобы можно было спеть: просто я работаю волшебником.
     Ждал он Машу. Но другую, конечно. Стоял в колпаке и ждал. Так что просто уже от холода взял и обратился к незнакомой красивой девушке. Он вообще-то никогда не знакомился на улице. Никогда. Так получилось, что не умел, что ли. Или просто - не то воспитание. Нет, с той Машей тоже не на улице. Интернет, знаете ли. Там теперь все.
     Маша не заметила, как сначала стала поддакивать, кивать, а потом сама задавать вопросы. А там уже и разговор пошел такой, что не могла не пожаловаться. Что вот устала. Корпоратив этот проклятый. Рожи эти офисные надоели хуже горькой редьки. Вино сладкое - бр-р-р... А дома в туалете лампочка лопнула. Как вот теперь достать? Ножницами, что ли? И кран на кухне течет. И праздники - никто ведь в выходные не придет, не поможет.
     Через пять минут они уже смеялись, вспоминая разные случаи с поломками в старых квартирах. Сошлись на том, что самое страшное, когда тебя начинает ночью заливать сверху. Да так заливать, что проливает и ниже на два этажа. А подняться туда некуда - двери же теперь стальные между этажами. И все стучатся к тебе, и спать дико хочется, и головная боль, и утром на работу, и воняет сыростью потом месяц...
     - Вот тут я и живу, - сказала Маша, открывая дверь квартиры. - Ну, что стоите, Николай?
     - Коля. Просто Коля.
     - Кола-кола-колокольчик, колокольчик голубой, - вдруг запела она красивым голосом, и прикрыла рот ладонью, сама удивляясь, что нашло вдруг.
     - Да-да, Коля-Николаша...
     - Вот вам тапки.
     Он тапки не принял. Сказал, что привык так. И потом - тут же совсем чисто! Просто все блестит!
     Маше стало приятно, что он заметил чистоту и уют. Да, он сразу сказал, что пахнет домом, что уютно все и очень удобно.
     Как кот прошел по кругу, все осмотрел, все потрогал. А потом открыл свой чемоданчик-дипломат и достал бутылку водки.
     - Эх, - сказала Маша. - Буду завтра болеть!
     - Это хорошая. Финская. С нее никто и никогда не болеет.
     Они в четыре руки ладили стол. Потом он быстро мыл посуду, оставшуюся в раковине, и протирал кухонным полотенцем. Она резала колбасу и сыр. Он разливал водку.
     - Ну, за знакомство?
     - Эх, - опять сказала Маша, мотнула головой, махнула рукой и вылила в рот первую стопку.
     А ведь водка под разговор - гора-а-аздо лучше сладкого вина. И вовсе она не противная. Правильная водка - это когда ты ее наливаешь, холодную, а уже запах, и слюни текут, и хочется ее быстро выпить. И конечно, под горячее.
     Горячее тоже нашлось. На имеющемся курином бульоне Николай быстро соорудил остро перченый домашний супчик.
     - Надеюсь, противопоказаний нет?
     А она только сидела и смотрела. И ее слегка покачивало.
     И вот после супчика, после водки, она так и сказала, что ненавидит Новый год.
     Потом плакала у него на груди. А он гладил по волосам, гладил по плечам, снимал слезы губами с ресниц, целовал... Ах, как целовал!
     Маша думала, в дамских романах все придумывают. Но было все - как в тех романах. И ноги слабели, и руки сами, сами, сами... И уже летят в разные стороны блузки-лифчики, и, слабея, показывает рукой - туда, туда, на кровать... И - ночь.
     Какой же он был ласковый...
     Утром она проснулась от позвякивания на кухне. Коля обещал сделать кран. У него были с собой какие-то инструменты - совершенно случайно. И лампочка в туалете. У Коли был такой нож, с плоскогубцами. Он сказал, что утром вывернет. И перчатки были, чтобы током не стукнуло.
     В постели было мягко, тепло, уютно. Чуть слышное движение в квартире усыпляло и успокаивало. Маша снова уснула, как в омут провалилась. Без снов. С улыбкой.
     ...
     Николай шел к метро через тот же парк. Ему было мерзко и скучно. Девушка ведь хорошая. А он – вот так вот. Поматросил, так сказать, и бросил. С другой стороны, ну, какой с него, скажем, муж? Муж - он ведь не для кранов. Муж - для детей, для долгой жизни вместе. Чтобы смотреть в одну сторону. Чтобы говорить об одном. А тут... ну, приятно, конечно, что сказать. И ей вроде бы приятно было.
     Он отремонтировал кран. Сделал свет в туалете. Смазал петли в ванной, дверь больше не будет скрипеть. Убрал вчерашний мусор и вынес его с собой. Вроде как заплатил, выходит... Скверно, скверно...
     А ведь было-то - просто замерз. И никогда он ни с кем не знакомился на улицах. Может, просто этот колпак красный? Точно - все от него.
     Уже на выходе из метро, увидев густо идущий снег, он снова натянул красный колпак с белым мехом по кругу и белым твердым помпоном.
     - О! Санта, мать твою, Клаус! - выругалась замерзшими синими губами какая-то девчонка, стоявшая под козырьком автобусной остановки. - Ты, блин, подарки нам принес?
     Девчонка кого-то не дождалась. Как Николай вчера. Точно так же. И была она синяя-синяя, замерзшая-замерзшая. В белом коротком пуховичке и розовой шапочке.
     - Лучший мой подарочек - это я! - заявил Николай, подхватывая ее под руку. - Ну-ка, милая, греться, греться, греться. Вода горячая есть. Еда есть. Напитки... Водку пьешь? Хотя, чего я спрашиваю - куда ты денешься? Заболеешь ведь, если не я!
     И он говорил, говорил, а она, замерзшая в конец, не могла сопротивляться, да уже и не хотела, похоже.
     Вода горячая была.
     А пока она сидела в ванной и отогревалась, Николай готовил стол. Горячий суп-харчо из консервов, но с рисом и с большим количеством перца. Куриные окорочка трещали под крышкой, набираясь жара. Водка доставалась из места, где было темно и холодно.
     - Ну, за знакомство...
     И тут они чуть не попадали со стульев. За знакомство! Как хоть кого зовут? Снежана? Красивое имя. Современное. Редкое. Николай. Да-да, как того самого Санту, ага. Ну, между первой и второй...
     Девушка разомлела. Девушке было хорошо. Девушка была готова отблагодарить. Но Николай слишком понимал разницу в возрасте. Это опять то, старое, воспитание. Конечно, говорил он себе, я, можно сказать, педофил со стажем, но не до такой же степени! Ну, совершеннолетняя она, и что? Прилег рядом, обнял, погладил по голове, поцеловал в глаза - она и отключилась. Все же с мороза очень хорошо спится.
     Утром напоил кофе. Снежана смотрела смущенно и недоверчиво. Проводил до метро. Помахал рукой на прощание. Шел домой с улыбкой. Теперь уже не ругал себя. Выходило, что перед Новым годом он помог двум девушкам. Очень даже помог.
     ...
     Лена никак не могла очухаться. Вот же залет получился, так залет. Хорошо еще, мужик старый, не клюнул. Еще и имя настоящее не назвала - это она правильно сообразила. А ведь после той водки - делай с ней, что хочешь. Но какой мужик... Спас ведь. Теперь ни насморка, ни чиха какого. И идется ведь упруго. И улыбка во весь рот. И Новый год совсем скоро. А того мудака, из-за которого мерзла на остановке, она запомнила, запомнила... Но это - потом. После праздников. А пока...
     На площади перед метро стоял с потерянным видом парень лет двадцати с тремя розами, укутанными и завернутыми в прозрачное. Он прятал розы за пазуху. Снова вынимал, чтобы не помялись, шагал вперед и назад. Топал ногами. Дурак - надел туфли на свиданку. Зима же!
     - Молодой человек, - сказала Лена. - Вы не меня ждете?
     А он, с полминуты подумав - все же замерз, не сразу сообразил - вдруг расцвел:
     - Вас! - и цветы сует.
     - Да-а-а? Ну, пошли тогда! Пошли, пошли! Ишь, синий какой!
     ...
     Мария позвонила подруге.
     Вообще у нее подруг много, но иногда она звонила Катьке. Потому что Катька - она как психолог и даже как психиатр. И еще Катька - она правильная. Она тоже Новый год ненавидит.
     - Кать, а приходи давай ко мне в гости?
     - Прям вот сейчас, что ли?
     - Ага.
     - Ой, Мария, я слышу, вы улыбаетесь? Мария, что с вами такое случилось? Черт, Машка, ты влюбилась, что ли? Ну, наконец-то... Все. Молчу-молчу. Уже одеваюсь. Разливай, подруга!
     Они пили на кухне. Катька курила в форточку и все время, как в комедиях:
     - А ты? А он? А что потом? Ну, так что теперь-то?
     - Ой, Кать, это просто так. Понимаешь? Просто так. Но вот не было такого никогда - а стало. Ты представь, как змей такой поцеловал... Ух, как он целуется!
     - Так, старый, говоришь? Опытный, выходит? Ничего, кстати, не пропало?
     - Чему у меня пропадать, Кать? Ну, глянь вокруг. Тут хоть все пусть уносят. Но как же было хорошо... Эх, хорошо. Тепло. И вообще.
     Затренькал нудный домофон.
     - Если опять рекламщик - пошлю его матом, - улыбаясь, сказала Маша. - Слушаю вас...
     - Маша, извините, это Коля. Я не знаю вашего номера телефона, а хотелось поздравить. Завтра же Новый год.
     - Бля, - сказала Катька, прижимавшая ухо с другой стороны трубки.
     И стала быстро одеваться.
     - Все-все-все, - шептала она, целуя в мокрую щеку. - У меня, блин, семья. Ждут ведь, проглоты. Надо их кормить-поить. Вырвалась - только к тебе. Позвоню, поздравлю, спрошу.
     И исчезла.
     Маша стояла перед дверью и нервно сжимала руки, вслушиваясь в медленное движение лифта.
     ...
     А у Ленки все было классно. Чувак оказался из соседнего института. Прикольный такой, вообще. Когда отогрелся, конечно. Сначала-то очень такой - синий и холодный. Все рвался идти домой, раз уж у него свидание не вышло. Но Ленка сказала, что свидание очень даже вышло, и они выпили чуть-чуть ликера на брудершафт, чтобы не "выкать".
     ...А целоваться он совсем не умел, этот Витька.
     Зато, какой романтичный будет Новый год! Просто вот - Новый-Новый! Самый настоящий!
     ...
     Дед Мороз, невидимый народом, стоял на площади трех вокзалов, принимая донесения со всех концов огромного города.
     - Та-ак, - гудел он негромко. - Вот еще есть интересная пара. Совсем Новый год не любят. Скучают, понимаешь. Ну, кто возьмется?
     - Я! - выскакивал из строя совершенно мультяшный снеговик с ведром набекрень на круглой голове.
     - Ну, давай. Нагони им там морозу. Сделай их сосульками. А потом пусть греются в общении. Ишь, придумали - Новый год им не нравится. Новый год - главный праздник. С него все начинается и им все заканчивается. Вперед! У тебя есть еще пять часов!

Осень

     Осень на море - это совсем не то же самое, что осень в далеком отсюда северном городе. Там осень черная, темная, угрюмая. Постоянный дождь вызывает раздражение и общее утомление организма. Начинаются всякие простудные и нервные заболевания. И головная боль.
     Тут - это вечная зелень, тучи над горами. Иногда освежающий дождь. Освежающий, потому что смывает пыль и жару. Тут ведь и осенью бывает жарко. И даже можно купаться в море. Хотя, местные уже надевают куртки.
     Он местным не был, поэтому в первый же день зашел в море. Всего по колено зашел, засучив брюки и сняв туфли и носки. Побродил по самому краю, уворачиваясь от мелких волн и отбегая, когда шла слишком высокая. Выбрал на берегу пару камешков в коллекцию. Красиво и гладко окатанных блестящих камешков. Попробовал воду на вкус и выплюнул - все, как полагается в самый первый день на море. Пусть даже осенью.
     Осень на море - это еще и определенный статус. Сразу понятно, что человек не из самых верхних и богатых слоев. Он не в высокий сезон приехал, а когда уже практически все заканчивается. Вот уже и лотков с товарами становится все меньше и меньше вдоль центральной улицы. И рестораны начинают потихоньку закрывать свои летние открытые веранда и разбирать на будущее всяческие легкие сборно-разборные конструкции. На местном рынке тоже - через одного. Вот место занятое, тут еще торгуют, еще ждут своего покупателя. А вот - пустое. И уже давно пустое - по пыли на жестяном столе можно писать. И пишут - никто на это не ругается, потому что всем наплевать. Сезон заканчивается. Все успокоились.
     Рука потянулась, как сама собой, палец нарисовал косой крест. Или букву "Х". Это уже от контекста. Сергей Павлович посмотрел по сторонам, улыбнулся неуверенно сам себе, написал мелко на зеленом пыльном металле прилавка:
     "Теперь у меня грязный палец".
     Он зашел на этот рынок просто так. Ничего ему тут было не нужно. В принципе, давно уже ничего не нужно. И сюда, на море, он приехал только после долгих уговоров друзей. Мол, съезди, проветрись, развейся хоть немного. Подцепи, наконец, девчонку какую-нибудь местную. Будь мужиком, в конце концов!
     Вот он и приехал.
     Городок, как городок. Как почти все такие городки на крымском побережье. В сезон шумит и сверкает. Не спит по ночам. Гуляет и празднует. Просто вот самый настоящий Лисс и Гель-Гью из книжек Грина. И немножко Зурбаган. А потом тут все начинает медленно засыпать. Еще вроде и зелень яркая. Еще море такое синее. Еще тепло и даже бывает жарко днем. Еще есть приезжие. Но - уже осень. И уже кончился настоящий (местные называли его уважительно и с большой буквы - Высокий) сезон.
     Скука. Тишина. Маета сердечная.
     Обедать и ужинать Сергей Павлович заходил в выбранный после недолгих поисков маленький ресторанчик. Тут его называли "кафе". Но это просто такая местная фишка. Может, налоги с них другие, может, требования по внутреннему устройству и по удобствам для посетителей. В общем, местное кафе. Зато в нем был хороший выбор. Можно было на первое взять настоящую шурпу из баранины, остро перченую и с обязательным большим куском мяса. Или вот харчо. Преченое острое горячее харчо. Или, к примеру, лагман. Да много всего там было. И все было свежее, только что приготовленное, жирное, острое и вкусное. А жир этот перебивался водкой. В самом кафе водку не продавали - вот, наверное, почему не ресторан! Или из-за веры, как сначала подумал Сергей Павлович. Но официантка и хозяйка из-за стойки спокойно объясняли, что вон напротив магазин, так там можно купить. А они и стопочки поднесут, и фужеры, если кому надо.
     - А разве можно в заведение - с чужим? - удивлялся Сергей Павлович.
     - У нас можно, - смеялись местные. - Да, Мурат и не чужой нам вовсе. Тоже родственник.
     Тут все и всем были родственниками. А приезжие - все или почти все - были туристами, отдыхающими.
     ...
     Тамара встречала этого мужика уже в третий раз.
     Он опять сел за тот же самый столик – все места были свободными, сезон-то уже закончился. Сегодня опять пытался внимательно читать меню, выбирать из него что-то новое. Но Тамара предложила взять вот это и еще вот то. Это - потому что самое свежее, а вон то, потому что сегодня на гриле Миша, и он трезвый сегодня, а у него это получается лучше всех в городе.
     Он заказал, а она специально спросила насчет водки - приезжие всегда пьют водку. А потом даже сама сбегала в магазин через дорогу и принесла ему маленькую бутылку из холодильника, выставив на стол светлого дерева старинную хрустальную тяжелую стопку.
     Это называется - обслуживание. Так она объяснила девчонкам на кухне, когда они стали смеяться, что Тамарка, мол, опять влюбилась. И ничего она не влюбилась. Ей просто вдруг стало жалко этого мужика.
     Приехал поздно, не в сезон. Ни с кем он тут не познакомится. Не позагорает и не покупается. Одиночка. Седой вон уже. Лет под пятьдесят, наверное. И кольца на пальце нет - она специально посмотрела. Бледный - с самого Севера откуда-то. Придет на обед и сидит, сидит, смотрит в окно, смотрит вокруг, будто удивляется: как это он здесь? Откуда? Почему? Зачем?
     А за окном - ничего.
     Ну, на что тут смотреть? Вон площадь асфальтовая. Серая от пыли. Тут машины паркуются сразу за торговым центром. Вон сам торговый центр. Он уже сократил свой рабочий день. И по ночам не работает больше. Потому что не сезон. А с этой стороны - крытый рынок. Самые его зады, куда в сезон с самого утра стоят грузовики на разгрузку. И все. И больше там нет ничего за окном. Пустая площадь. Серый асфальт. Стена магазина, да стена рынка. Чего он туда смотрит? Что такое особенное видит?
     А еще девчонки говорят, что пьют в одиночку только алкоголики. Но разве это называется - пить? Что он там, с маленькой, да под горячее и жирное? Это даже смешно. Вот когда приезжают большегрузы и остаются на ночь - вот тогда пьют. Мужики по ноль семь на грудь принимают - и хоть бы что! Ну, подерутся, бывает. Это же для разгрузки. Чтобы немного нервы успокоить, в себя прийти. А тут - маленькая... Можно сказать, что этот - вовсе не пьющий. Да, можно так сказать.
     Тамара глянула, что он уже доедает первое, наклоняя к себе тарелку, и побежала к Мише за мясом на гриле, которое щедро посыпала зеленью. Все равно выкидывать эту траву. Все уже, не сезон.
     ...
     Сергей Павлович смотрел на седую от пыли площадь за окном и ждал дождя. Дождя не было. А было такое, как будто кто-то дернул за тонкую струну где-то глубоко в организме, за сердцем где-то, и она звенит, звенит, ноет, тянет какую-то ноту.
     На стол мягко легла тарелка с мясом. Официантка так же мягко и бесшумно отвинтила крышку у бутылки и налила полную стопку водки. А бутылку забрала. Это он, выходит, опять выпил свои двести пятьдесят.
     Сергей Павлович подумал, не купить ли еще. Потом подумал, что пить в одиночку - не алкоголизм ли? Но понюхал мясо, отрезал кусочек, прожевал... Нет, никакой это не алкоголизм. И потом, это же только на отдыхе. Дома-то он практически не пьет.
     ...
     На пятый день он уже улыбался знакомой официантке и звал ее по имени. А она смущалась, немного краснела крепкими щеками, но летала по пустому залу не мухой, а просто балериной какой-то. И даже за водкой летала.
     Почти неделю уже провел на этом самом юге. Стоял на набережной. Смотрел вдаль, гулял под пальмами парка, что за высоким бетонным забором. В сезон, чтобы пройти в парк или на пляж местного старинного санатория, надо было платить деньги. А когда нет никого чужих, то ворота просто открыты настежь. Чужие здесь не ходят. Вот и он теперь тут - почти как свой. Знает все пути и дороги. Выучил, до какого времени работает магазин. Два раза сыграл в шахматы на небольшом рыночке, что прямо под его балконом. Там всегда в самом конце, когда уже грузить можно нераспроданный товар, местные черные мужики с глубоко морщинистыми лицами, играли не в домино какое-нибудь или там в эту, как ее, ну, когда кричат разные непонятные "шиш-беш"...- нарды! Они серьезно и неторопливо играли в шахматы. И Сергей Павлович уже раз выиграл, а другой - проиграл. И они звали подходить вечером, сыграть еще, пообщаться. Новый человек. Им интересно.
     Постепенно становилось в душе пусто и спокойно. Такое особое чувство, что можно вот так жить и жить. Долго-долго. Потому что легко, без всяких обязанностей и без лишнего спроса откуда-то сверху. Даже и не думалось тут ни о чем. Это тоже было хорошо.
     Можно было просто смотреть - и не думать. Ни о чем.
     ...
     - Тамара, твой пришел!
     Девки - язвы. Но она даже не ругалась. Вышла с улыбкой:
     - Сережа, вам как всегда?
     Да, она уже знала, как зовут приезжего. И знала, откуда он приехал. И что один - тоже знала. То есть, почти все уже знала про него. Жалела. Такой мужик - и один. Рассказывала девчонкам. Они тоже жалели, но отбивать не пытались. Потому что Тамара была первой. А это уж такое дело - кто первый, того и тапки. Только иногда смотрели с некоторой завистью.
     Потому что они с Сережей уже и в кино ходили, и гуляли под ручку по набережной... И даже - смешное дело - он ее приглашал вечером в ресторан и поил местным вином. Местную - местным вином. Смешно. Но ей нравилось. Он очень красиво ухаживал и очень смешно стеснялся своего возраста.
     В первую ночь, это уже после второго раза в ресторане, он так и стал ей шептать, что, мол, стар для нее, что уже давно никого у него не было, что...
     Смешной.
     Хороший.
     И практически не пьющий. Она даже больше него вина выпила в тот раз. А он - потому что на отдыхе. Так-то он почти не пьет. Вот и это она уже знала.
     - Сережа, меня сегодня подменили... Пойдем ко мне?
     Он смутился, посмотрел по сторонам - да нет тут никого, нет - потом посмотрел на нее, покраснел:
     - А ты, правда, этого хочешь?
     Вот дурачок. Старый, а дурной. Нет, она просто не могла - такая нежность во всем организме, такая сладкая слабость. Как поглядит на него, так и хочется погладить по голове, поцеловать в щеку, приголубить, обнять, дать забыться...
     ...
     - Тамара, у меня заканчивается отпуск...
     - Дак, понятное дело.
     - Но я, кажется, совсем с тобой голову потерял. Я так тебя люблю, Тамарочка...
     - А я-то, я-то! Совсем дура становлюсь, как тебя вижу! Так тебя люблю!
     - В общем, так, значит... Я поеду домой.
     "Ага," - кивала она.
     - Там все быстренько оформлю...
     "Ага".
     - Продам квартиру - и к тебе...
     "Тьфу!"
     - Что? Куда это - ко мне?
     - Ну, сюда, к тебе...
     ...
     - Тамара, что решили-то?
     - Да ну, на хрен этого мудака. Видала дебилов... Нет, девчонки, представьте, значит. Он говорит - квартиру там продам, сюда приеду, тут же просто рай на земле, тут же море и пальмы, тут же ты, Тамарочка..., - она изобразила зло и очень похоже, а все рассмеялись.
     Смеялись тоже зло.
     - Как, блин, спать с нами - так им тут рай. А как увезти отсюда, так ни одна ведь сволочь... Да ты не расстраивайся, Томка! Все еще может получиться! Вот погоди, настанет новый сезон, соберется снова народ - может, кого и ухватишь. А представь, если и правда приедет, а?
     - Сдохнет. Они все у нас тут зимой дохнут. Физиология у них не та.
     - Девчонки, а ведь еще год, считай, прошел...
     Замолчали.
     Только как будто дернули где-то внутри гитарную струну, зазвенела она так, что аж зубы зачесались, затянула свою тонкую мерзкую ноту.
     Скоро зима.
     …
     - Что вы долбитесь, мужчина? Нет там никого!
     - Но как же…
     Сергей Павлович был в растерянности. Полный сумбур в голове. Тяжесть на сердце. Он ведь все сделал, как обещал. Продал квартиру, приехал. А где Тамара? Он заходил в кафе… То есть, он пытался зайти в кафе. Но там большой черный замок на ржавом засове поперек двери. Он ходил по набережной, заглядывал во все углы, где когда-то целовался с местной смешной девчонкой. Он раз за разом возвращался к двери ее квартиры, стучал, звал.
     - Так они всегда уплывают, когда дело к зиме. Зимой им тут не жизнь.
     - Кто уплывает? Почему?
     - Да эти, так их… Русалки местные.
     - Какие еще русалки?
     - А вы думали, русалки – это как в мультфильме, с хвостом? Как в сказке, молчаливые? Ну-ну…
     Он ничего не понимал. А его уже тащили за руку в соседнюю квартиру. Показывали комнату, показывали кровать и всякие сантехнические удобства. Он уже и деньги платил за три месяца вперед.
     - Вы тут пока подождете, а весной ее встретите. Весной, как сезон приближается, так они все сразу и возвращаются.
     Теперь он днями сидел у окна и смотрел на море. Струна, которая за сердцем, натягивалась все туже и туже. Ныла.
     Скоро зима.

Очередь

      Перед работой Иван всегда забегал и регистрировался в очереди. Если регистрацию не обновлять, то выкинут, ведь! И не докажешь потом, что стоял, что уже второй месяц рано по утрам перед работой прибегал на переклички и получал свой номер несмываемый до следующего раза. Конечно, можно было по-хитрому, как сделала соседка Мария Сергеевна, что из той квартиры, сразу у лифта и налево. Она взяла отпуск заранее, а потом, как только объявили, обегала все пункты и встала в очереди в каждом. В первые ряды, конечно, все равно не попала. Тут все ясно, первые места в очереди всегда купленные. Жулики кругом. Жулики - они были, есть и будут даже при полном коммунизме, которого, говорят, все равно не будет, потому что утопия.
      Так вот она успевает пробежаться с утра по оставшимся очередям в трех ближних пунктах. Остальные ее постепенно "выдавили", так хитро все устроив, чтобы дальние не смогли вовремя зарегистрироваться и подтвердиться. Ох, ругалась Мария Сергеевна... Ох, ругалась! Она же работала в юности-молодости на стройке, и даже дошла до прораба, пока замуж не выскочила. А как прораб на стройке разговаривает? Он же не разговаривает - он кричит. И все при этом кричит не теми словами, что можно писать в книге. Но тут, в общем, уже бесполезно было кричать. Ну, поругалась, пошумела пару дней. Теперь вот встает на час раньше и обегает все свои точки, чтобы уж наверняка. А Иван - он только в одной очереди стоит. Потому что на самом деле все равно, что в трех, что в одной - все равно раньше срока не получится. Вон, у нее целых три очереди, да ни одна еще так и не дошла.
      Правда, три очереди - это такая возможность... Это же в случае чего можно свою очередь перепродать. Говорят, если продаешь свою очередь, а она из первой сотни, можно купить машину сразу. А если, предположим, из первой двадцатки - так сразу квартиру. Мария Сергеевна, выходит, теперь дама богатая. Правда, муж у нее запойный, поэтому завидовать-то нечему - все равно пропьет. Даже если очередь ее дойдет - все равно все пропьет. Так уже бывало, что у них в квартире оставалась только та кровать, на которой спали, да сантехника, потому что крепко вмурована, а у мужика руки не из того места растут. Она так всегда и говорит громко и отчетливо, что у моего-то, мол, руки - не оттуда. А он и не возражает. Симпатичный такой, интеллигентный. Только сильно запойный.
      В долгих вечерних кухонных разговорах теперь сплетничают не о политике - о тех, кто уже дошел, дотерпел, дождался. Правда, лично никто никого как обычно не знает, но вот знакомый - с ним вместе на автобусе по утрам едем - говорил, что его сосед лично видел, как сам президент... Ну, это уж точно - враки. Чтобы сам президент - в общей очереди? Да еще так, что его видел какой-то сосед малознакомого типа? Над такими рассказами смеялись, а потом обсуждали слаженно, как и что будет, когда закончится очередь.
      Еще говорили, что некоторым приходят специальные открытки. Будто бы те розыгрыши по телевизору, когда надо послать пять СМС и заплатить за телефонный разговор со студией, вот будто бы там действительно разыгрывают очередь для внеочередников. И если выиграешь, то получаешь простой почтой специальную открытку. И по той открытке тебе надо уже регистрироваться не в общую очередь, а в очередь внеочередников. Там совсем другой номер, и все будет гораздо быстрее. Правда, не верилось в это как-то. Все эти игры, что по телевизору - там же просто артисты! Известное дело... Мать Ивана несколько раз слала СМС. Потом ему приходилось срочно класть денег ей на телефон - очень дорого выходило. И ничего она все равно не выигрывала. Иван уж ей объяснял, объяснял насчет разводки и лохов, которые разводятся. Она обижалась, но потом вздыхала и обещала просто ждать своей очереди.
      - А вдруг не дождусь, Ваня? - спрашивала иногда с тоской. - Вдруг не успею? Это же сколько мы потеряем, а? Так бы - не себе уже, пусть, а детям. Вот тебе, Ванечка, сестре твоей... И отец так-то бы хотел. Нам-то, старым, ничего в этой жизни уже не надо. Лишь бы детям хорошо было!
      Иван только отругивался. А что он мог сказать? В сотый раз повторять, что нечего волноваться? Что все пройдут свою очередь? Что чем сильнее волнуешься, тем чаще болеешь? Что вопросы у тебя, мать, странные такие, прямо, как у маленьких детей. Ну, разве же не ясно было сказано с самого начала, что все, понимаешь, все могут и все успеют. Ну?
      Мать плакала в трубку, но на другой день снова перезванивала и пыталась выяснить, что там и как слышно насчет очереди, и какие шансы, и успеет ли она до смерти.
      Трудно с ними, старыми.
      Иван знал точно одно: надо выполнять все правила и законы. Надо стоять в очереди. Надо регистрироваться по утрам. Ну, и работать надо - а как же без этого? Жизнь - это ведь не просто так в очереди стоять. Тут ведь и питаться надо, и одеваться, и за квартиру платить. И родителям, кстати, помогать. На телефон матери денег кинуть - откуда взять? За-ра-ба-ты-вать!
      Даже в старых книгах, в церковных во всех, написано было, что если все выполнять честно, то рано или поздно будет тебе награда. И вовсе не после твоей смерти, а тут, в этой жизни.
      Так верил Иван, каждое утро бегая на перекличку.
      А сегодня утром он никуда не побежал. И на работу сегодня не пошел. Потому что, проснувшись, увидел на кухонном белом столе, прямо посередине, неизвестно откуда появившуюся яркую черную открытку с красными буквами, с подписями, с печатями и с номером телефона. Красивым шрифтом, отчетливо и ясно, на открытке было написано, что в связи с тем, что он, Иван, то есть, такой хороший, что все выполняет, что все правила и все как положено, и работа вот у него, и родителям помогает, и сестре советы дает, и Марии Сергеевне тоже не грубит вовсе, то в связи со всем этим ему дается право на проход вне очереди. А открытка - это пропуск. Надо просто прийти, показать открытку, и сразу пропустят. И не надо стоять, не надо никаких перекличек, не надо на работу теперь уже, потому что - а зачем, собственно, на работу? Ведь если вне очереди, то - все. То есть, совсем - все. Что хочешь, то есть, и без всякого труда.
      А что хочешь? В смысле, как идти-то? Открытка есть, костюм ненадеванный - вот он. Галстук, рубашка белая. Все, как положено, как принято. Завидовать все будут, конечно, но тут уж... Заработал вот, заслужил. По-честному, по законному. А если бы все так работали, то всех бы пропустили вне очереди? Дурацкие какие-то мысли. Собираться надо и идти. А все равно как-то страшно. Вроде и закончилась жизнь, что ли... Вот - раз, и все. Закончилась. Ведь теперь не надо ни работать, ни стараться, ни родителям помогать больше не надо - у них, кстати, своя очередь есть.
      Телефонный звонок разорвал тишину, заставил вздрогнуть.
      - Иван Петрович? - незнакомый голос в трубке гладил бархатом.
      - Я.
      - Иван Петрович, дорогой. У вас есть то, что нужно мне. Понимаете? Назовите вашу цену.
      - Но...
      - Иван Петрович, подумайте сами: очередь вы все равно не теряете. Рано или поздно пройдете, достигнете. А деньги - они ведь сейчас и сразу. Вы сможете помочь родителям. Сестре. Сможете перестать работать и занять еще несколько очередей. Сможете, наконец, если вам так вот не терпится, купить себе очередь ближе.
      - Я так сразу не могу, - сказал Иван. - Мне бы подумать...
      - Очень хорошо! Главное, что вы не отказываете - это хорошо. Вы думайте, думайте. Но помните - я вам первый позвонил! Сейчас к вам сразу набегут разные - вы уж скажите, чтобы со мной решали все вопросы. А хотите, я вам человечка к дверям поставлю? Так и не помешает тогда никто думать. А?
      Иван молчал, крутя открытку в руках. Правильно ведь говорит незнакомец. Все правильно. И набегут. И будут предлагать. И еще угрожать будут. Всем хочется. Всем, поголовно - точно. Но ведь это лично ему открытка? Это же он своей жизнью заслужил? Вот тут так и написано в тексте - кому именно и за что. Это ведь не просто так - вне очереди. Это вроде как орден такой даже. Признание такое.
      Он еще раз перечитал текст. Перевернул открытку, всмотрелся в знакомый логотип и сияющие красные на черном выпуклые буквы:
      "Одна душа - одно желание".
      ...А очередь еще длинная...

Петрович и Василий

     Животные любили Петра Петровича.
      Кстати, он и сам себя уже мысленно называл Петром Петровичем, потому что за годы и десятилетия просто въелось - никто ведь на работе иначе и не обращался. А теперь-то, на пенсии, тем более. Не Петя, не Петруша и уж тем более не просто так Петрович, как во дворовых ленивых компаниях. Солидный пенсионер. Умеренно пьющий - исключительно по праздникам. Следящий за здоровьем. Вот, даже этот, как его, который давление меряет... Вот ведь склероз. Надо бы еще и таблеток тех купить, которые для памяти.
      Так насчет животных же.
      На него, на Петра Петровича, никогда не лаяли собаки. Они вдруг подбегали, если он стоял где-то на автобусной остановке или на перекрестке, ожидая правильного сигнала светофора, прислонялись к нему, махали хвостом, заглядывали снизу в глаза и улыбались во всю пасть. Собаки улыбаются. Они радуются - это сразу видно. И вот такое чудище, чуть не по пояс Петру Петровичу, привалится жарким боком, начнет дышать часто и тревожно, замолотит твердым и тяжелым хвостом по всему вокруг... Хозяин кричит издали, надрывается. К ноге, мол. Фу, назад, ко мне, домой, нельзя - все подряд кричит. И Петру Петровичу кричит, чтобы не дергался и не боялся, потому что они все чувствуют... Сейчас, кричит, подойду и возьму на поводок.
      А Петр Петрович и не боялся. Чего их бояться, собак этих? Собака - друг человека. С древности. Вот у бабушки... Он хмыкнул громко, вызвав неопределенную реакцию стоящей рядом старушки. У бабушки... Он сам теперь - дедушка. А вот в детстве, когда на все лето его закидывали к бабушке в деревню, то был там такой специальный охранный пес Мальчик. Вот сколько лет Петра Петровича на лето оставляли у бабушки, так столько лет там на цепи бегал Мальчик. И масть могла смениться, и размеры разные, но всегда - Мальчик. Вот с тем Мальчиком и пообниматься в детстве было весело, и полаять друг на друга, смеясь. И руку ему, Мальчику, в пасть чуть не по локоть...
      А дома у них в детстве собаки не было, потому что - кто же держит собаку в квартире? В квартире собаке плохо, тошно, скучно. Ей простор нужен, воздух, зелень, запахи...
      И когда Петр Петрович стал уже взрослым, и уже жил в своей собственной квартире, у него тоже не было собаки. Отец, помнится, все мечтал: когда на пенсию выйду, дога заведу. Королевского. Любил он больших собак. Петр Петрович тоже больше любил больших. Маленькие - они больно нервные. У них все реакции ускоренные. Все - как на электрическом токе. Чуть резкое движение, звук - тут же реагируют. А большие - они как люди. Когда человек большой, он тоже такой - размеренный, добродушный, неразговорчивый.
      Кошек Петр Петрович тоже очень уважал. В детстве всякие книжки читал - и про настоящих тигров и гепардов всяких, и про фантастических боевых котов. А кошки любили Петра Петровича. Когда он приезжал к кому-нибудь в гости, и если там вдруг была кошка, либо кот... ну, в принципе-то, все равно. И то и это - кошки. Так по науке. Как собаки - все собаки. Хотя, некоторые суки, а некоторые, наоборот, кобели. Или псы. Вот и кошки... Когда Петр Петрович присаживался на кухне или на диване в "большой комнате" в гостях, кошки тут же прыгали на его колени и начинали урчать. Их надо было за это гладить, и Петр Петрович гладил. Ему нравились кошки и наощупь, и на звук.
      Да ему все животные нравились.
      Когда он ушел на пенсию, первым делом сказал всем, чтобы не вздумали покупать ему животинку какую. Ни в коем случае, сказал. Обидится на всю оставшуюся жизнь.
      Ну, про собак все поняли. Действительно, как с собакой в квартире. Да еще ее же водить надо на улицу. И поводок надо. И намордник. В общем, сплошные расходы.
      - Так ты кошечку себе заведи, - говорили друзья. - Или кота. Хорошего такого серого угрюмого кота. Будете с ним разговаривать, общаться. Будет тебя по ночам греть. Опять же - от головной боли, говорят, помогает.
      Как вот им объяснить простую вещь: нельзя ему кошку. И собаку тоже нельзя. Потому что кошка при уходе хорошем может и двадцать лет прожить. Он видел, как такая ходила у друзей. Уже слепая на оба глаза, уже плохо слышащая, но ориентирующаяся по запаху, чистоплотная и всеми любимая. Так вот - двадцать лет. А проживет ли сам Петр Петрович столько? А? Вот, то-то. И не говорите, что он еще - ого-го, и сто лет для него не предел. Предел есть всему. Вот он умрет. Да, умрет, и ничего в этом странного или страшного. А что будет с привыкшей к нему, приросшей к человеку животинкой? Вот как теперь жить кошке или собаке, привыкшей за свою короткую жизнь к нему? К его голосу, его запаху. К привычкам его привыкшие. Нет. Нельзя над животными так измываться. Так что пусть уж лучше он поживет один. Сколько там ему еще осталось...
      ...
      Старый Васька с рваным правым ухом и шрамом над правой же бровью, из-за чего казалось людям, что он им подмигивает, жил в подвале старого барака за гаражами. В том бараке сначала были жилые комнаты, а потом одно время был пункт приема металлолома, куда местный народ тащил старые мясорубки, а некоторые, вечером приходящие, попозже - мотки кабеля и металлические оградки.
      Питаться Васька ходил на помойку, с которой гонял всякую нездешнюю кошачью мелочь. Потом-то пусть подходят, ему не жалко, но первый - он. Право такое он выбил себе когтями и клыками. А еще громким голосом. Кошки ведь не дерутся насмерть за свои охотничьи угодья. Ну, даст пару раз по наглой морде. Куснет за уши. Главное - это правильный боевой крик и напор. Кто наглее, кто крупнее, кто крикливее - тот вышибает более слабого. И становится главным над помойкой на какое-то время.
      - Ты, Василий, котище сильный и умный, - мурлыкали по весне кошки из соседних домов, от каждой из которых у него были не только дети, но и внуки. - Так надо бы тебе просто в доме жить. Там и драться не надо будет ни с кем. И корм в домах хороший. Тебя будет любить человек. Он будет тебя гладить и чесать. А обязанности твои будут совсем простые: мурлыкать громко, да еще снимать головную боль, если совсем припечет. Ну, поиграться придется иногда - люди это любят.
      - Ну-у-у, - тянул басовую ноту Васька. - Кошки - дуры. И не обижайтесь вы. Я вас люблю. Всех вас - люблю. Но все равно вы дуры. Вот представьте, приду я к человеку, например. Так? И станет мне там хорошо. Я же не спорю - хорошо станет. И корм, и драться не надо, и обязанностей почти никаких. Ну-у-у... И поиграть смогу, чего уж там. Но вы, дуры, подумайте, сколько лет живет человек, а сколько - кот. Я уже не молод. И не говорите мне, что я еще ого-го. Вот пройдет зима, и придет сюда какой-нибудь новый Васька. Будете ему в уши мурлыкать. А я уже пожилой кот, заслуженный. И вот, привыкнет ко мне человек. У него выработается режим дня. Он привыкнет со мной говорить, слушать, что и как я ему мяукну или промурлыкаю... И тут я вдруг умру. Молчите, дуры! Все умирают - это нисколько не страшно. Так заведено в природе. И вот я, значит, умру... А как же после этого человеку-то? А? Представьте этот ужас: он приходит домой, а меня - нет. Это же стресс. Это... Нет уж. Пусть лучше все будет, как оно есть. Нельзя над людьми издеваться
      ...
      Петр Петрович, вынося на помойку мусор, всегда прихватывал что-нибудь вкусное для огромного серого кота, смотрящего вокруг с некоторым прищуром и всеобщим пониманием. Оставлял с краю, не закидывая никуда. Иногда долго сидел на корточках около помойного ящика, дожидался дикаря, смотрел, как он ест - солидно, не торопясь, без лишней жадности. Бывало, Петр Петрович заговаривал с ним. Именно он и назвал кота Васькой. Вернее, Василием - ну, какой там Васька, когда в нем пять килограммов и никакого жира?
      - Вот, Василий, тебе тут, наверное, плохо, - говорил Петр Петрович негромко. - Я же понимаю, вижу. Зима придет - трудно будет. Опять же собаки на тебя могут напасть. Или дети - они иногда страшнее собак. Но, Василий, и ты меня пойми. Нельзя мне тебя к себе брать. Вот, и хотел бы, но нельзя. Умру я - куда ты денешься? Опять на помойку? Опять все сначала? И снова драться, снова орать, выцарапывать еду из кучи... Ты уж извини. лучше я приду еще разок и принесу что-нибудь. Хоть и рыбки, что ли, купить тебе специально... Ты кот, сразу видно, солидный и уважаемый.
      Василий вдумчиво доедал, потом подходил к Петру Петровичу, прислонялся к его ноге и тарахтел своим внутренним моторчиком, помякивая и помуркивая в ответ по-кошачьи:
      - Пойми, Петр Петрович, - можно было расслышать в этих звуках. - Нельзя мне к тебе. Понимаю, мы бы подружились. Мы и сейчас с тобой дружимся. Так за рыбку, если что, отдельное будет спасибо. Но домой я к тебе не пойду. А вдруг - что? И опять ты останешься один? Нет, так нельзя. Ты просто приходи сюда, на помойку, ко мне. Тут мы с тобой и пообщаемся.
      Он поднимал гордо хвост, и медленно и важно уходил за гаражи.
      А Петр Петрович поднимал свое мусорное ведро и шел к себе домой.
      Его обгоняли, оглядываясь и здороваясь, радостные собаки, у которых на бегу уши хлопали по щекам. Ему гавкал с балкона большой кавказец Марс, с которым познакомились как-то случайно в парке. Кошки смотрели в окна, провожали его взглядами, вздыхая: эх, какой мужик пропадает!
      Так они и жили наособицу - Петр Петрович и Василий.
      Они были очень умные и правильные. Уважаемые были в своем кругу.

Пещера

     Сашка плёлся еле-еле. Бабушка называла такое «нога-за-ногу». Поход, конечно, дело хорошее, и он даже любил походы. В принципе любил. Вот в пионерлагере однажды всем отрядом ходили в двухдневный поход с ночёвкой. Были брезентовые палатки, была еда, приготовленная на костре в большом ведре - странная и очень вкусная походная еда. Страшные истории, рассказанные на ночь. Битва с комарами.
     Но тут - совсем другое дело. Тут его караулили и подгоняли Ленка и Ольга - двоюродные сестры. То есть, если просто в поход, так Сашка всегда был готов. Но почему его привязали к девчонкам? И мало ли, что они старше и опытнее? Он, может, тоже в походы ходил. Вон, в пионерлагере в позапрошлом году!
     - Давай-давай, - говорила Ленка. - Шевели рычагами! Нам этот маршрут с тобой - два раза проходить, что ли? Пробежим сейчас - и домой. Что тебе тут не нравится? Нет, ты посмотри!
     Ну, вокруг красиво, конечно. Тут не поспоришь. Горы, каменные осыпи, внезапно яркие цветы на камнях, лишайник, рисующий странное, мелкие ящерицы, греющиеся на солнце, шум водопада, пересыхающие на лето речки. Сейчас они выглядят просто как дорога, усыпанная камнями. А на самом деле - это русло бурных горных рек. Каждую весну они оживают. И наверное, осенью тоже.
     Но красота красотой, а быстро ходить по горам - замаешься. Даже при всем чистом и полезном воздухе.
     А вот Ольга молчала и ничего не спрашивала. Она просто шла сзади и подталкивала, если Сашка останавливался. Вроде как под конвоем получается. И какой тут тогда отдых? И что это за поход?
     И вообще - Сашка приехал сюда, чтобы в море купаться и на пляже загорать. Ультрафиолет очень полезен - так в школе объясняли. И загар полезен. Он позволяет больше глюкозы разной в организме задержать и витаминов. Выносливость повышается и иммунитет от разных болезней.
     Ну и что, что море сегодня холодное после шторма? Мало ли чем можно на берегу заняться? Камни вот, к примеру, пособирать. Просто сидеть и смотреть на волны и корабли на горизонте - уже хорошо!
     Но Ленка с Ольгой давно ходили в туристический кружок при Доме детского творчества, который раньше назывался Дворцом пионеров. Они уже какую-то там категорию имели. Или степень, что ли. В общем, опытные туристки были. И маршруты всякие знали. Вот тут, говорили - совсем немного. Надо от одного села до другого по хорошо пробитой тропе - марш-марш! Тем более, сегодня рабочий день, и на тропе никого не было. Никто, получается, не мешался.
     - Вот видишь цветок? - подтолкнула сзади Ольга, заговорила, наконец. - Вот тот, фиолетовый? Его не рви никогда. Обжечься можно. Ядовитый.
     Да Сашка и не думал ничего рвать! Вот ещё - рвать цветы! Что он, девчонка, что ли?
     И вообще - надоело.
     Он присел на корточки, завозился в шнурках летних кроссовок. Кивнул Ольге:
     - Ты иди, я сейчас догоню.
     Она обошла вокруг, посмотрела сверху, прошла чуть вперёд, оглянулась ещё пару раз, скрылась за поворотом. А Сашка прямо с приседа своего прыгнул в сторону - в кусты. Хорошо, что не роза и не шиповник. Не колючие. А там, за кустами - тёмная тесная пещерка в сплошной стене известняка. Прилёг туда и затаился.
     - Саш! Сашка! - раздалось буквально через минуту. - Оль, может, он домой сбежал?
     Протопали мимо бегом. Пронеслись, как бегуны на дистанции.
     А Сашка остался на месте. Чего дёргаться? Они сейчас на прямом отрезке увидят, что его там нет - снова сюда вернутся. Искать и шуметь будут. Это ещё долго. Потом решат, что он над ними посмеяться решил и уже далеко впереди, к концу маршрута подходит. Рванут туда. То есть, сидеть надо, пока они не убегут вперёд по маршруту..
     Кусты были нагреты солнцем и вкусно пахли. Стена была нагрета солнцем. И даже в пещерке было не прохладно и влажно, а сухо и тепло. Это сухое тепло разморило, Сашка заснул.
     Бывает так. Особенно, если устанешь, надышишься свежего воздуха, приляжешь. Или даже сидя бывает. Откинулся на спинку стула - раз, и уже спишь. И видишь сны.
     ...
     Ленка с Ольгой поругались насмерть и навсегда. Ещё там, на тропе.
     Потом им было страшно и очень обидно. Причем, больше именно страшно. Искали с двух сторон. Подняли добровольцев. Был вертолёт и хмурые люди в форме. В ночи светили прожекторами и шумели, звали. Проверили внизу - может, свалился парень? Проверили вверху - ну, мало ли. Был ещё кинолог с собакой, которая тоже ничего не нашла. Вот тут все и закончилось - вот тут, перед самым поворотом. То есть, был Сашка, а теперь просто нет Сашки.
     Ленка сразу сказала Ольге, что все - из-за неё. Потому что шли группой, и она была замыкающей. Вот и не уследила за братом, выходит.
     Дома тоже был скандал.
     Но то - дома. А как теперь сообщать его родителям? Как вообще объяснить, с какого такого они вдруг кинулись в горы, когда Сашка приехал на море - купаться и загорать?
     Больше они в походы не ходили. Ленка после школы уехала поступать, не поступила, но все равно не вернулась, а осталась где-то там, в столицах. Ольга сидела с матерью, когда та заболела. Работала везде. То продавцом в овощном, когда на руках перчатки, а все равно по локоть в грязи. То на вещевом рынке. То по знакомству в небольшой чистой фирмочке по обналичке. Там было страшно иногда - такие суммы проходили. Ещё в детском саду работала. Но оттуда сама быстро ушла. Во-первых, денег мало. А во-вторых, с детьми у неё не получалось никак. Все время пыталась их строить и кричать. Нельзя так с маленькими.
     Увиделись сестры только на похоронах матери. Переглянулись, как чужие. И опять разъехались. Разошлись. Даже не переписывались ни разу.
     До конца жизни будут помнить, как потеряли в горах на простейшем маршруте своего двоюродного брата. Помнить и казнить себя.
     ...
     Сашка проснулся, как по будильнику. Когда спишь спокойно, и вдруг над ухом начинается трезвон. Но тут не было никаких будильников. И не было шума. Стоял ещё ясный яркий день. Было тепло и лениво.
     Он поднялся, отряхнулся и спокойно пошёл назад, домой.
     Наутро все же решил сходить и помириться с сёстрами. Они, небось, всю ночь его искали. Нехорошо.
     - Здрасьте, тёть Тань, - бодро прокричал от калитки.
     - Ой, - встрепенулась тётя Таня, копавшаяся с чем-то на огороде. - Это кто у нас там? Сашка, что ли? Давно ли приехал, племянник дорогой? Заходи, заходи, у меня как раз клубничка свежая. Своя, сладкая-сладкая!
     - Тёть Тань, а Ленки с Ольгой нет?
     - А кто их знает? Это чьих такие? Не соседские? Вроде, по нашей улице не было таких...
     Холодом окатило. Мурашки побежали по спине. Волосы зашевелились под зелёной тюбетейкой, шитой золотой ниткой.
     - Так я лучше потом, потом, - промямлил Сашка.
     И сбежал. Позорно сбежал.
     Позже наводил в разговорах с пацанами на девчонок. Не было никаких Ленки и Ольги! Никогда не было! И никто их не помнил.
     А с кем же он в поход ходил? С кем на море собирался? С кем ругался, наконец? И потом - а как же тётка? Она-то - есть. И вот тут, у деда, все, как обычно.
     Лето кончилось. Сашка уехал к себе «на севера». Больше в детском возрасте он на море не приезжал. Даже когда умирали дед с бабкой. Тогда он просто не мог - в армии служил. А уже потом, после армии, после долгой работы в провинции, после такой же долгой работы в столице... Мать как-то, рассказывая о чем-то своём, сказала, что вот Танька-то ведь моложе её была, да и жила на курорте, почитай, а все одно ушла раньше. А все потому что детей у неё не было. Дети, настоящая семья - вот что держит родителей на земле. И даже всплакнула, радуясь, что вот есть у неё Сашка, и это главное в жизни.
     А Сашка слушал и вспоминал детство и ту свою последнюю поездку на море.
     ...
     Он всё-таки приехал к морю.
     Однажды собрался - и приехал. Купил сарающку-развалюшку в селе. Восстановил до приемлемого уровня. Ездил, как все местные, на рынок за продуктами. Торговался, искал подешевле. Запасал дрова на зиму. Копался в огороде - все же покупать зелень было непристойным, когда она тут просто так росла, как сорняк какой. Пенсии хватало на то, чтобы жить спокойно и неторопливо.
     А как становилось не жарко и не холодно, обязательно надевал шляпу и шёл по старой тропе в горы. Вот тут раньше был водопад. Теперь уже все размыто и развалено. Так, ручеёк слабый. Здесь стоял навес и стол для привалов. Да кто теперь ходит в походы? Теперь - Интернет! И навес тот развалился, и стол из хорошей доски двадцатки кто-то из сельских давно приспособил у себя во дворе.
     Дальше была тропа. На той тропе он не суетился - поздно уже. Да и возраст не тот, чтобы суетиться. Просто ходил туда и сюда. Считал шаги. Закрывал глаза и поднимал лицо к солнцу, пытаясь определиться с местом. Иногда, кряхтя, опираясь на колени, влезал в кусты и шуршал там, шурудил, пытаясь найти ту пещерку. Никто ему не мешал. Туристов этих, которые по маршруту - почти не стало. Народ приезжал на море. Приезжал купаться, загорать, смотреть на волны, мерно накатывающиеся на берег, пить по вечерам местные сладкие вина.
     На кладбище он тоже не ходил. Туда, где в одном углу тетя Таня, а в другом - дед с бабкой.
     А вот в горы...
     Там его и нашли однажды. В кустах. В маленькой пещерке. Скрючившегося, чтобы забраться туда. С улыбкой на застывшем лице.
     Инфаркт - записали в свидетельстве. Хоронили за счёт государства. Родных никого не осталось.
     ...
     - Сашка! Сашка, блин, вот вылезешь - огребёшь же по самое не балуй!
     - Лен, ты прости. И ты прости, Оль. Я просто пошутил неудачно, - Сашка неуклюже вылезал из кустов. - Я больше не буду. Давай, командуй дальше, что ли... Пошли уже по маршруту.

Плохая квартира

     За закрытой дверью по коридору с утробным урчанием пронеслась кошка.
      Митя вздрогнул, резко просыпаясь. Кошки бесятся, когда им скучно - дело понятное. Вот только в этой однокомнатной квартире кошек не было никогда. Аллергия.
      Он откинул одеяло и кинулся к двери, шлепая босыми ногами, боясь споткнуться в черноте ночи и упасть. Ручка двери медленно поворачивалась. Он еле успел подставить стул так, чтобы дверная ручка упиралась в него.
      - Митя? Ты там? Хватит играться! Открой дверь немедленно, а то папу позову.
      Ага. Папу она позовет. Сейчас прямо. Папа умер на прошлой неделе. Какая-то мерзость укусила его за руку, врач просто не успел. Сослуживцы отца помогли: принесли гроб, выставили его на улице на двух табуретках. Гроб был закрыт, а на крышке - фотография. Из старых. Там папа был худой, веселый и в немодных очках с тонкой оправой. Старенький священник из их заводской часовни что-то неразборчиво почитал, переходя иногда на пение. Потом махнул рукой - можно. Потом мужики сказали, чтобы Митя шел домой и ждал там. Мол, они сами все сделают. А вечером приехал усталый чиновник из управы и под роспись выдал белую керамическую вазу с крышкой.
      - И что теперь? - спросил Митя.
      - А что теперь... Как решишь, так и будет. Можешь на кладбище отвезти, в колумбарий. Можешь дома оставить.
      - Так, может, вы и отвезете туда?
      - Нет уж. Это теперь твое личное дело. А мое - вот, - он потряс толстым журналом, куда записывал, кому и когда и что выдал.
      Так что папы уже не было. И кошки не было. И никого не было. А маму он и вовсе не знал - она умерла родами. Выходит, теперь Митя круглый сирота. По коридору опять пронеслась кошка, стуча когтями по ламинату и поскальзываясь на ходу.
      В окно резко и уверенно постучали. Потом еще раз. Мол, открывай немедленно!
      Митя забрался под одеяло, закутался с головой, выставив наружу только нос. Стучали еще и еще и в дверь, и снова в окно. Кошка орала, как резанная. А Митя старался унять сердцебиение и ждал утра и света.
      Утром в квартире все было в полном порядке. Бедненько, но чистенько - так говорил папа. Раньше, когда еще жил.
      Ванная и туалет были открыты настежь - это Митя специально оставлял на ночь. Чтобы утром не шарахаться от каждой тени. На кухне был полный порядок, как и целая батарея сухого корма - его неприкосновенный запас. Мало ли что, вдруг придется дома отсиживаться. Вот, еда есть. И вода есть - два полных эмалированных ведра с крышками стоят под кухонным столом. На всякий случай.
      Митя походил везде, прислушиваясь к своим ощущениям. Вроде, все нормально, как обычно. А вот в коридоре вдруг шибануло запредельной жутью от старого одежного шкафа. Не то, чтобы открыть и посмотреть внутрь - просто тронуть его казалось смертельно опасным и страшным.
      Митя сразу позвонил коммунальщикам. Пришли усталые и злые мужики в оранжевых тужурках, выслушали Митю, потом выслушали шкаф какими-то непонятными приборами. А потом споро и умело, как пауки, стали заклеивать его широкими лентами пластика. Упаковали так, что ни одного угла не торчало наружу, а потом с крепким матерком и с остановками-передышками вытащили его из квартиры. Увезли. Сразу стало легче. Вот всего-навсего увезли старый шкаф - а насколько же легче стало!
      Потом-то он понял, что про пауков подумал совершенно зря. Но это уже потом. И очень недолго.
      Митя еще сходил в комнату и выглянул в окно, раздвинув плотные шторы. Все же хорошо, что у него не тюль какой-то, а настоящие шторы. Ни лучика света не проходит, если не раздвинуть. И ночью не так страшно, потому что они и звук немного ослабляют, да и не видно, кто там за окном на восьмом этаже.
      Убегая на учебу, поздоровался с бабой Тоней, что живет прямо под ним в такой же однушке-малогабаритке.
      На перемене новый однокурсник, недавно поступивший сразу на третий курс, говорил, как же тут у вас хорошо и тихо. Вот у них там, рассказывал, после одной музыкальной курсовой вечеринки пришлось всем таскать мебель и баррикадировать двери и окна. Мало того - сидеть потом под баррикадами всю ночь, следя, чтоб не рухнула, упираясь руками и ногами, чуть ногтями в пол не впиваясь. А снаружи порыкивали всякие монстры, лениво толкаясь то в двустворчатую дверь, то в панорамное окно.
      Какие такие монстры? Всякие. Не надо вам знать. У вас тут хорошо, говорил он. Ночью свет горит на улицах. Работают магазины. Вот, институт работает, будто ничего нигде не случилось. Только на наш курс приехал-то он один. А где остальные - не знает. Просто не знает.
      Вечером, чтобы не оставлять ничего съедобного на кухне, Митя залил кипятком очередной "Доширак" и похлебал горячего. Опять прошелся по квартире. Нет, вроде, все в порядке теперь будет. Закрыл дверь в комнату и на всякий случай сразу подставил под дверь высокий стул, как раз упирающийся в дверную ручку. Разделся, лег, завернулся поплотнее...
      Стук в окно. Это уже привычно и не страшно. Главное, не смотреть туда. Нет там ничего и никого. А если и есть, то это - не к нему. Он, Митя, никого не звал.
      За комнатной дверью опять шебуршилась кошка, протягивая лохматые лапы в щель под дверью. Или даже две кошки, если судить по шуму и количеству лап.
      Опять женский голос звал выйти и поговорить. Поужинать, как нормальные люди. Сухомятка, говорила, приведет к язве.
      И вот как раз тут он и понял, что совершенно зря подумал утром про пауков. И однокурсника вспомнил, который не рассказывал ничего о монстрах. Мол, монстры - и монстры. Более знать просто не стоит. Чтобы не накликать.
      А пауки, между прочим, могут пролезть в любую щель.
      И они пролезли. Самые маленькие и быстрые носились по стенам - стало вдруг значительно светлее, и стало все видно. А большие мягко запрыгивали на кровать в ноги и там скапливались темной массой, поблескивая множеством глаз. Пауки - это вам не тараканы. Тараканы просто противные и омерзительные. Но не страшные. А пауки...
      Поэтому, когда они вдруг прыгнули все разом ему на грудь, Митя заполошно откинул одеяло и кинулся вон из комнаты, сразу уткнувшись в коридоре в женское и мягкое, вкусно пахнущее.
      - Митя, не безобразничай, - сказал женский голос. - Ты же меня так напугаешь - совсем заикой стану.
      В коридоре было очень светло и тепло. Со шкафа щурилась кошка - это Кася. Она в полоску и с зелеными глазами. А под ногами вертелась лохматая Мася с маленьким кисточками на ушах.
      Точно - Кася и Мася. Друзья еще шутили, что полные имена - Кассандра и Массандра.
      - Мася, - сказала мама. - не лезь взрослым под ноги, зашибем.
      А Мите она сказала, что сейчас будем ужинать, потому что растущий организм должен нормально питаться. Митя двинулся в сторону кухни, где тоже горел свет, но мама сказала, что накрыла стол в зале, потому что на кухне им всем будет тесно.
      Ну, да, правда, у них же двухкомнатная квартира. И в большой как раз жили папа с мамой. И две кошки. А у Мити была своя комната. Хоть маленькая - но своя.
      В зале горела люстра всеми своими лампами, слепя до слез, до размытости во взгляде. Папа улыбался и щурил глаза сквозь очки. На столе было... Ну, что-то на столе было. Митя даже не запомнил. Он хватал и глотал, потому что вдруг оказалось, что он страшно голоден. "Угукал" и кивал на расспросы мамы и папы. И так наелся, что даже устал. Так и заснул за столом, как маленький. Как в детстве.
      ...
      Утром баба Тоня позвонила "в инстанции". Пришла бригада коммунальщиков. Пришли из зачистки. Молодой священник что-то побормотал над дверью, а потом вставил запасной ключ, повернул - дверь открылась.
      - Запишите: дверь закрыта изнутри, следов взлома не обнаружено.
      А потом они разом приступили к работе. Зачищалось сплошь все подряд: снимались обои, выносилась вся мебель, снимали даже полы до самой до бетонной основы. Все вынесенное кидалось в огромный костер во дворе, вокруг которого молча стояли жильцы дома. Все горело и трещало, а священник нараспев читал какие-то нужные по такому делу молитвы.
      На дверь повесили круглую печать.
      - Вот еще квартира в резерв города, - негромко переговаривались коммунальщики. - Там теперь полный ремонт устроить, и можно, например, четыре двухъярусные кровати по стенам поставить. И будет тогда общага для наших. А может, переселенцам каким дадут. Сколько еще можно жить в школьном спортзале?
      ...
      Мите было тепло, светло и сытно. Утром ему сказали, что никуда ходить не надо, а зато у нас вот маленький праздник, что мы все тут вместе, и поэтому будем праздновать. Сверкала огнями люстра. Стол был заставлен тарелками с вкусной едой. Папа говорил, как со взрослым...
      ...
      В пустой квартире между рамами окна, что в комнате, что-то шевельнулось. Из темной щели под луч солнца выполз маленький паучок. От солнца он стал, казалось, чуть больше. Посидев, впитывая солнечные лучи, он приступил к своей работе: ткать паутину. Красивую прозрачную паутину между стеклами.
      Теперь ему никто не мешал.
     

Победители

     - Выстрел!
     Привычно зажали уши, прижав подбородок к груди и отвернувшись. Бухнуло, встряхнуло, лязгнуло, отдаваясь в зубах, вылетела дымящаяся гильза. Неторопливо оттащили ее в сторону – нечего под ногами мешаться. Споткнешься, свалишься – хорошо, если растяжение, а то веди и перелом может быть.
     - Снаряд!
     - Не спеши, старшой! Не на войне, чай…
     И точно ведь – уже не на войне. Война закончилась. Мы победили. Все войны заканчиваются только так: или мы победили, или наоборот - нас всех поубивали. Раз нас не поубивали, раз мы тут с оружием – значит, это мы как раз и победили.
     Ордена, медали, почести, красивое полковое знамя, памятное название, татуировка на правом бицепсе (чешется еще)… Даже дышится теперь иначе. Вольно дышится, спокойно дышится, без постоянной опаски, что вот вдохнешь сейчас всей грудью, развернешься, выпрямишься, потянешься – и все. Снайпер, зараза. Или вдруг шальной осколок не шального снаряда. Или мина прямо в окоп. Сколько уже такого было…
     А сейчас-то – хорошо. И уже никакого страха перед будущим, потому что будущее точно известно. Еще буквально вчера были последние бои, пехота шла в последнее наступление, «спецы» зачищали дымящиеся недавним пожарищем развалины. А сегодня – уже мир. Мир и победа. Наша победа, да.
     - Снаряд!
     - Есть снаряд!
     - Два щелчка правее!
     Это уже давно так пошло – чисто из практики. Не пять градусов, не координаты сложные, которые и не произнесешь иногда, а просто – два щелчка правее. Щелк-щелк. Практически незаметно сместился ствол. Это тут – почти незаметно. А там кому-то сейчас прилетит метров на пятьдесят в сторону от предыдущего. Правда, отсюда не видно – сплошная высотная застройка мешает корректировке. Поэтому бьем по площадям, чуть сдвигая все время, чтобы всем досталось. От всей, так сказать, души. От всего нашего сердца.
     - Выстрел!
     Бухает, лязгает – унеслось.
     - О! Смотри, смотри! Попали!
     Что-то горит там вдали за домами. Густо горит, черным дымом. Это хорошо. Не зря тяжести тягаем. Не зря разговариваем криком от постоянного звона в ушах.
     - Серию давай туда же. Три снаряда!
     Все так же неторопливо заряжают, неторопливо стреляют. Привыкли уже, что мир наступил, что не надо теперь никуда торопиться, что нет никакой контрбатарейной борьбы, не прилетит тяжелая ответка. К хорошему быстро привыкаешь. Хорошо, когда мир и в человецех благоволение…
     - Может, пообедаем уже, а?
     Солнце высоко. На часах – полдень. Можно и пообедать. Спокойно, с наслаждением, на свежем воздухе. Вот под тем деревцем поставили козлы, на них положили снятую с петель в соседней хате дверь, крашеную в пять слоев синей краской. Стол вышел - просто загляденье. На всех хватит. Даже если гости из штаба приедут – и их посадим. Не жалко. У нас все есть. В котле побулькивает смачно и распространяет ароматы. Не плов это, конечно. Для плова надо еще постараться и поработать. Но все же рисовая каша с мясом и луком – очень хорошо. И горилка, что никогда и никому не помешает.
     Вообще-то никто тут у нас не алкоголик. Но выпить чарку перед обедом – это просто закон жизни. А еще из истории хорошо известно, как британские офицеры глушили джин в джунглях Индии. Потому что – обеззараживает. Предохраняет, так сказать, и заодно повышает иммунитет. И кровь разгоняет.
     Сидели на природе, пили водку – а хороша ведь, хороша! Ели со вкусом рис с мясом. Смотрели на город, что вдали. Дым уже пропал. Наверное, потушили. Или просто прогорело то, что горело. Ничего, мы сейчас еще отдохнем немного, и снова начнем.
     - Командир! Командир! - это радист.
     Он у нас самый молодой, поэтому субординацию туго выучил. Если все обедают, то он на стрёме. Вместе со своим наушником на правом ухе. Мало ли что: вдруг команда какая поступит. Или, наоборот, кто-то попытается помешать обедать бойцам-победителям. Вот он тогда первым примет бой, а мы уж за ним подтянемся – и не жалей тогда патронов. Патронов теперь – завались!
     - Из штаба сказали – журналисты приедут.
     - На журналистов у нас водки хватит? А еды? Ну, пусть едут. Угостим их, как положено.
     Теперь-то журналисты нам вовсе не враги. Ничего наврать просто не сумеют. Потому что – не для чего. То есть, не для кого. Хватит, наврались. Теперь – только правда. А иначе… Ну, они сами знают и хорошо понимают.
     На днях тоже приезжали, расспрашивали, никак понять не могли, что мы тут делаем. А что тут понимать-то? Мы здесь, потому что победили.
     - Ну, что? Будем журналюг ждать или успеем еще пострелять малость?
     - Да ладно, старшой! Сейчас орудию нашу почистим, гильзы в ровик снесем, отдышимся немного. Что, не успеем, что ли? Куда спешить?
     - Тьфу, ты… И точно ведь.
     Куда спешить? Чего коней гнать? Мир уже наступил. Мир и наша победа. То есть, сплошное «ура» и праздник каждый день. Вон и солнышко выглянуло – то же самое подтверждает. Посиди, говорит, отдохни. Эх, не посидеть. Вон, едут уже. Пылят на двух машинах.
     И чего едут? Зачем? Могли бы и друг у друга списывать. Ничего ведь нового не придумают.
     - Что вы тут делаете? - так спросят, как обычно.
     А я отвечу, что даже дурак понимает, что мы тут – на позиции. Вот это – наше орудие. Пушка-гаубица Д-20. В нем калибр – 152 миллиметра. Раздельное заряжание, потому что снаряд тяжеленный. Больше сорока килограммов металла и взрывчатки с каждым выстрелом уносится аж за горизонт. Максимальная паспортная дальность – 24 километра. Но пушка наша уже старенькая, потрепанная. Потому стреляем километров на десять – это сегодня наш максимум.
     Вот так и разъясню. Потом сделаем несколько снимков. Вот наша батарея, вот наши парни. Парни – просто красавцы. Они наденут каски и будут красиво и важно ходить вокруг, становясь в героические позы. Если нормальный журналюга – можно будет даже разрешить самому стрельнуть разок.
     - А кто вы? - опять спросят.
     Они почему-то все это спрашивают.
     И я отвечу честно и откровенно, что мы – победители. И каждый из нас отдельно – победитель, и все мы вместе.
     И вот тогда найдется самый хитрожопый, и начнет щуриться со значением и спрашивать с подковыркой – чего же вы, мол, по своим людям стреляете.
     А я ему так скажу, что мои люди – вот они, вокруг. Вот, скажем, Витёк наш, совсем еще салага. Его с первого курса выдернули. И ведь он не стал сбегать или как-то в сторону косить. Он пришел и стал нашим. Или вот Петр Григорьевич. Он тоже по повестке. По имени-отчеству он у нас зовется, потому что уже двое детей. Ты не смотри, что он молодой – он молодец. Успел до войны и жениться, и детей родить. Я вот сам, скажу, доброволец, из самых первых. Так уж повезло, что попал не в пехоту, а в артиллерию. Это потому что инженер, с дипломом. Тут, сказали, нужнее. Ну, и так про каждого расскажу коротенько: откуда, с какого города или села, как к нам попал, как геройски воевал. А теперь вот – все они победители.
     И подниму руку, остановлю того хитрого, желающего что-то еще вякнуть. Добавлю. Вот это, вокруг меня – наш народ. А те, кто по кабакам сидел, кто в театры ходил и на выставки, кто бабло зарабатывал, пока мы за них воевали – они ни фига не наши. Потому им теперь и прилетело. Пусть и они теперь поймут что такое война и что такое победа.
     Вот тут обычно вступает кто-нибудь из умников, начинает говорить про законы, про государство… Ха! А у меня – диплом, между прочим. Я здесь тоже не дурак.
     - Государство, - скажу. – Это я.
     Паузу сделаю специально, чтобы чуть-чуть посмеялись. Добавлю:
     - И вот они, мои боевые товарищи – они тоже наше государство.
     Напомню определение, что государство – это аппарат насилия, это армия и полиция, это и так далее… Так вот мы – и есть государство. Мы – армия. И законы, следовательно, устанавливаем мы, а не кто-то - нам.
     А дальше скажу, как говорил и предыдущим:
     - Мы победили не для них, которые там по кабакам и барам сидели, а для себя. Потому что или наша победа – или наша смерть. И вот мы победили. Неужели же – для них? Вот для тех? А самим теперь – по домам, искать работу и завидовать тем, кто не воевал, а зарабатывал и искал теплое место? А вот хрен вам всем! Это наша победа! Наше государство! Наша власть!
     - А потому, - скажу. - Заряжай, братцы. Будем учить любить своё государство. То есть, нас с вами.
     И ребята зарядят, а потом бухнут вот туда, через высотки, в самую серединку. Там будет рваться и дымить. И это будет правильно.
     Потому что – победа.
     Потому что – мир.

Подарки надо дарить

     - А что это у тебя в сумке?
     Они были знакомы уже целых два месяца. Перед самым Новым годом на мультфильмовом показе в центральном кинотеатре в темноте и духоте зала пересеклись их пути, и вдруг что-то ударило, встряхнуло и перевернуло обоих.
     Ну, она-то – дело понятное. Шестнадцать лет – страшный возраст. С одной стороны, вечная неуверенность в себе и постоянное оглядывание по сторонам – как принимают, как смотрят, как и что говорят. С другой – вечный (на ближайшее время) оптимизм и вера в будущее, в котором, наверняка, потому что не может быть иначе, будет всё-всё-всё и обязательно сразу. И еще в шестнадцать, бывает, еще верят в сказки и принцев на белых конях.
     А ему в этом году, который начался после новогодья, стукнет сороковник. Осенью – стукнет. С размаху, да по голове. Развод прошел тихо и без скандалов еще три года назад. И теперь он «жил в свое удовольствие», как раз за разом хвастался друзьям при редких встречах. Редких, потому что они-то, друзья его, жили с как раз с семьями, и время свое делили, как положено. То есть, большая часть – семье, а к другу, которому в этом году сороковник – это уж как там получится.
     Он, отсидевшись в одиночестве в съемной однушке на тихой окраине, отдышавшись, начал уже потихоньку выползать в люди, шарахаясь превентивно от энергичных и напористых женщин на своей работе. Театры, концерты, ресторан – иногда, просто чтобы с удовольствием и качественно поесть и выпить. Вот, увидел рекламу ретроспективы старых мультфильмов, решил посмотреть.
     Они сидели рядом в полупустом зале. Худенькая школьница, прогуливающая уроки – черное пальто, черные высокие ботинки на толстой тяжелой подошве, длинный черный шарф на шее, черная шляпа на голове – ей говорили, что женщины не снимают головного убора в помещении - черные траурные тени на веках. Полноватый и седоватый какой-то потертый мужик, которому в этом году стукнет сороковник, работающий по свободному графику, а часто просто удаленно, прямо из квартиры. Серая куртка, серый свитер под горло, серые потертые зимние джинсы, серые с синевой мешки под глазами – он пил пиво на ужин.
     Ну, вот, в принципе, и все.
     Они смеялись вместе и грустили на одних и тех же кадрах. А она раз даже прослезилась - девчонка. Он же сдержался – все-таки он был мужчиной. Бросали реплики, сначала просто так, в воздух, потом шепотом переговаривались. Он хвастался, что видел эти мультфильмы в давнем детстве. А у нее это и было еще оно самое – детство. Он не спрашивал, почему она не в школе. Она не спрашивала, сколько дяде лет. Просто даже и не интересно это ей было.
     Потом он проводил ее до метро. Потому что темнело.
     А она проводила его до дома – они как раз начали говорить о школе, и он вспоминал, как ему там было плохо, и заодно рассказывал, как здорово после школы было в институте.
     А потом он проводил ее до метро. Оказалось, что он столько много разного интересного мог рассказать – просто, наверное, намолчался за три года.
     В общем, на следующий день они нашли друг друга в Интернете, и оказалось, что общие интересы могут быть даже у настолько разных людей – шестнадцатилетней школьницы и одинокого мужика, которому осенью должен был стукнуть сороковник.
     И вот только не надо, что, мол, одиноким мужикам только одно нужно. Особенно от шестнадцатилетних девушек. Он даже и не думал об этом. Это как-то даже неудобно было – думать такое всякое. Она же, если посчитать, могла быть его дочкой. Симпатичной такой и умной дочкой. Оценки в школе – это же не показатель ума, он-то знал это наверняка.
     Разницу в годах иногда высчитывал в уме именно он, посмеиваясь сам над собой.
     Ей-то с самого начала было наплевать на его возраст. Тут ведь другое – какое-то общее в мыслях, словах. Что-то в словах, в построении фраз. И еще туалетная вода у него прикольная. Вкусно пахнущая.
     В общем, два месяца пролетели, как и не было их. И как-то даже скучно было, если пару дней не виделись и не перекидывались хоть просто улыбкой. Это же не свидание какое-нибудь, а просто можно в метро пересечься. Или вот она могла подойти к офису, где он у клиентов был, дождаться, а потом в ногу, держась за руки, с разговорами и смехом, пешком – к дальнему метро.
     И вот сегодня:
     - Что это у тебя в сумке?
     - Увидел! Глазастый какой! - она смеялась, а сама доставала что-то большое, совала ему в руку и отворачивалась в смущении.
     На глиняном плоском листе кувшинки в виде сердца сидела большая добрая глазастая и очкастая глиняная черепаха. А вокруг нее вились яркие красные буквы: «Я с тебя тащусь».
     - Кхм, - кашлянул он, не зная, что тут сказать. - А у тебя очки что ли есть?
     - Есть, только я их не люблю! - сказала она нейтрально.
     Тут он должен был спросить, а кого же она тогда любит, и она сказала бы, смеясь, что его, и все бы продолжалось так здорово, весело и даже где-то счастливо. Но он не спросил, а просто аккуратно и бережно умостил черепаху в свой большой карман. Сам же кинулся к ближайшему сувенирному киоску и тут же вернулся, торжественно вручив ей ответный подарок.
     На большом красном плюшевом мягком сердце сидела улыбчивая зубастая серая мышь.
     - Вот, - сказал он.
     - Это я? - удивилась она. - Это я чего такое тут делаю?
     - На сердце сидишь. Прижилась вот.
     В общем, день был добрым и веселым. А потом еще день и еще день. Черепаха поселилась у него дома на мониторе, и он с ней разговаривал, проговаривая вслух то, что набирали руки в окне мессенджера. А у нее на столе слева лежало сердце. И мышь скалилась белыми зубами.
     Мама спрашивала, кто из мальчишек подарил такую жуть. Но кто и когда говорил мамам правду?
     А закончилось все в один день как-то совершенно по-дурацки. Хотя, если подумать, так вроде и правильно все закончилось, вовремя.
     Просто вечером она написала:
     - А чего это ты меня не поздравляешь и не даришь ничего сегодня?
     И рассерженную красную рожицу присовокупила.
     А он не понял:
     - С чем?
     - Блин! С Восьмым марта! С международным женским днем!
     - Да какая ты женщина! - написал он и сбоку выложил смайл в виде валяющегося со смеху головастика.
     Ну, и все.
     Тут надо было еще сказать, что они больше никогда в жизни не встретились, что она вышла замуж в двадцать и родила троих сыновей, но никого не назвала его именем, хотя сердце и мышь долго еще пылились на полке между сувенирами. Что он женился ближе к пятидесяти на усталой одинокой женщине, с которой прожил еще целых двадцать лет, но умер раньше. Что она, девчонка, не знала, что он умер, и даже ничто не пикнуло у нее в груди, и на кладбище к нему она никогда не ходила. Что…
     Да, в сущности, можно было написать целый роман.
     А всего-то и надо – дарить любимым подарки.
     Даже если ты боишься или просто стесняешься признаться самому себе, что – любимая.

Подземная железная дорога

     В серых сумерках возвращаться домой после долгого рабочего дня - это было просто хорошо. До самого утра он был теперь совершенно свободен. Если не учитывать еще одну «занятость». Но ту он не считал. За ту денег не платили. Более того, если что, можно было поплатиться и деньгами, и этой самой свободой, наступающей сразу после долгого рабочего дня.
     - Здравствуйте, - шагнула из тени худенькая фигурка.
     Он оглянулся вокруг. Нет, все верно. Никого лишних нет, никто не обратит внимание. Место оговоренное. Все сделано правильно. Не здороваясь, хмуро спросил:
     - Как зовут-то?
     - Вера.
     - Ну, пошли со мной, Вера.
     Приложил магнитный ключ к гнезду, открыл под писк замка тяжелую дверь и пропустил ее вперед. Ну, девчонка, как девчонка. Низкорослая, худенькая. Вон, руки, как палки, торчат из рукавов куртки.
     - Идем спокойно, медленно и спокойно…
     Он замолчал, а потом, проходя мимо окна консьержки, сделал умильную улыбку и громко крикнул:
     - Добрый вечер!
     За стеклом покивало что-то седое и пушистое.
     Потом был лифт, еще одна дверь, тамбур и еще дверь. Тоже тяжелая, стальная.
     - Ну, вот, дошли, - вздохнул он. - Выдыхай! Куртку – в гардероб. Ботинки - на полку. Тапки вон бери любые.
     - Да я без тапок…
     - Как хочешь. Но тапки есть.
     Пока она раздевалась и вешала все, как положено и как было сказано, он успел зайти в комнату, порыться в шкафу и вытащить большое розовое полотенце. Понюхал. Даже не залежалось. Так и пахнет шампунями разными и стиральным порошком.
     - Так, значит. Ванная справа, туалет слева. Закрываются изнутри на задвижки. Шампуни разные-всякие и мыло – на полке. Вот полотенце. Я на кухне.
     - Да, неудобно как-то… Я и так…, - смутилась и даже покраснела.
     - А грязной – удобно? - достаточно грубо спросил он, и она – Вера, так, вроде? – шмыгнула в ванную.
     На ужин он пожарил картошку и выложил в нее вчерашние котлеты.
     Вера, вышедшая из ванной, была тиха, розовощека. Волосы она замотала полотенцем – они так часто делают.
     Поклевала картошки, отломила котлеты, но скоро стала украдкой зевать.
     Он кинул на диван простыни и пододеяльник.
     - Одеяло в диване, внизу. Если вдруг холодно будет. Форточку можно открывать. Курить тут нельзя. Я не курю.
     - Я тоже не курю.
     - Вот и хорошо. Дверь на кухню тоже закрывается. Дверь крепкая. Так что не бойся.
     - Я и не боюсь.
     - Вот и правильно. Не надо бояться. Раз уж решилась – теперь только вперед. Молодец, - сухо похвалил он.
     Потом помолчал, вспоминая, что еще не сказано, не обозначено заранее.
     - Да, еще одно. Мне рано утром на работу. Поэтому ночью я буду спать. Понятно тебе? Я буду спать. Встаю по будильнику, ровно в шесть. Потом делаю зарядку, смотрю почту…
     - А у вас тут Интернет есть?
     - Интернет есть, но тебе все равно нельзя. Нельзя, и точка, не спрашивай больше. В шесть тридцать я умываюсь. В семь завтракаю. У меня только кофе и бутерброд. То есть, в восемь ты должна быть готова к выходу, ясно?
     - Я и раньше могу!
     - Раньше ты не можешь, потому что выйдем мы вместе, и я лично тебя провожу до самой остановки. В восемь выходим. И насчет завтрака – это ты уже сама. Кипяток будет. Все остальное сама, сама – вон в холодильнике посмотришь, что тебе подходит…
     Он повернулся и пошел в комнату, спать.
     Однушка у него была хорошая, из новых. Большая комната и очень большая по сравнению со старыми домами кухня. И потолки высокие. В общем, если бы прижало, то, наверное, на одну ночь человека три… Нет, пожалуй, даже пять можно было. Но это – если прижмет совсем. А так вот, потихоньку, незаметно, по одной девчонке… И ей хорошо, есть где пересидеть, и ему это дело по душе. А если бы не он – куда им деваться, бедным. Прав у них теперь никаких. Работы - почти никакой. Вот он и такие же – они спасают этих девчонок от страшного будущего и тоскливого настоящего. Так и назвали себя и таких же - "Подземная железная дорога". И это даже хорошо, что она не подземная и не железная. Зато никто не догадается.
     С этими мыслями он и заснул.
     Как всегда, спал крепко и видел разные цветные и красивые сны.
     …
     - Как зовут?
     - Леся.
     - Это Олеся, что ли?
     - А-леся, - подчеркнула она.
     Вот ведь наградили имечком. И будет потом, скажем, «Алеся Никоноровна». Он хмыкнул, рассматривая ее.
     - Что не так? - подбоченилась вызывающе, стрельнула карим глазом.
     - Да все так. Идем сейчас спокойно, без напряжения.
     - Добрый вечер, - в сторону консьержки.
     А та вдруг потянула свою форточку в сторону.
     - Дочка-то ваша все красивеет и красивеет!
     - Ну, дык, - сказал он, разведя руками в стороны, будто извиняясь немного и недоумевая притом. - Растет ведь. Вся в меня.
     Посмеялись приязненно и негромко. Алеся эта стояла сзади и скромно смотрела в пол, изредка дергая его за рукав – мол, пора, пора уже и домой.
     Дома тоже по затверженному сценарию.
     - Ванная справа, туалет слева. Шампуни и прочее на полке. Полотенце – вот.
     Полотенце достал голубое. То, прежнее, еще лежало в баке непостиранное.
     - А если не мыться? - задумчиво произнесла.
     Они почему-то все боятся мыться. Боятся остаться в чужом помещении обнаженными. То есть, грубо говоря, голыми. Даже за дверью и за засовом.
     - А белье?
     - Так вы мне грязное постелите, чего там...
     - Где ж я тебе грязное-то найду?
     - Чистюля, - восхищенно пропела девушка и исчезла в ванной.
     Он прислушался: задвижка не щелкнула. Вот ведь дурища затюканная. Она что себе думает, что обязана ему чем-то? Замутили девке голову. Да всем им замутили. С самого детства. С рождения даже.
     На ужин он сварил макароны и достал последние две котлеты из маленькой кастрюльки. Кастрюльку поставил в мойку. Завтра надо будет что-то придумать еще. Может, потушить овощей с мясом. А то придет опять девушка, а кормить вдруг будет нечем. Неудобно.
     Алеся была розова, довольна. Волосы в полотенце не заворачивала. У нее короткая стрижка. Дерзкая такая, почти мальчишечья. В деревне за такую стрижку могли бы и побить. В большом городе пока проходило. Ну, до встречи с ревнителями – проходило.
     - А я капюшон натягиваю, - сказала она, набив рот макаронами. - Никто и не видит. А короткие – они удобнее в дороге.
     И ведь права, мелкая. Короткие в дороге действительно удобнее.
     - Вот белье, - кинул он пачку на диван. - Дверь закрывается. Мне утром на работу, так что не шуми слишком.
     И улыбнулся.
     А она чего-то рассмеялась.
     - В шесть я встаю, в восемь выходим, ясно? В холодильник сама загляни, подбери себе на завтрак что-нибудь. Я пью кофе - и один бутерброд с сыром…
     Перед тем, как заснуть, он еще слышал какую-то возню на кухне, звяканье посуды, шум воды. Моет, похоже. Хорошая девочка. Правильная. Приятно.
     Сон был крепкий. Цветной. Хороший.
     …
     - Как зовут?
     - Вы забыли, что ли? Леся я, - смеялась девчонка.
     И правда, вчерашняя, которая через «а».
     - Что-то случилось? - оглянулся он украдкой, холодея спиной.
     - Ничего. Вот, - она покачала пухлым пакетом. - Еды купила. У вас там холодильник совсем пустой.
     -Я заказал доставку.
     - Вот, я, значит, буду теперь, типа, доставка, - опять хихикнула она.
     - Ну, пошли, Леся, - вздохнул он.
     Ванная, на которой он настоял. Кухня. Еда. Сегодня были гренки из белого хлеба в омлете. Она принесла яйца и молоко.
     В ванной он чистил зубы. Потом заметил новое: на трубе сушились какие-то девичьи штучки. Вот это они теперь носят? Вот эти веревочки? Он растянул на пальцах непонятное, прикидывая, куда и что кладется. Посмотрел на себя в зеркало и прыснул смущенно: вот дурак-то, а, вот же дурак старый!
     Спалось беспокойно. Все время казалось, что кто-то заглядывает в дверь. Он просыпался, смотрел сквозь полусомкнутые веки. В темноте качались тени от деревьев во дворе. Все было тихо.
     А утром его разбудил стук в дверь и голос, прерываемый смехом:
     - О, мой великий господин! Ты говорил, что пьешь кофе в семь тридцать!
     Сердце дернулось и забилось с удвоенной скоростью. Часы на стене показывали семь тридцать. А как же будильник?
     Она уже входила, заставив его судорожно прикрываться одеялом. На подносе стояла турка с кофе – вот чем так вкусно пахло во сне! - блюдце с тостами, порезан сыр, как он любит, не тонкими ломтиками, а кусками.
     Кофе был хорош. И на работу не опоздал, что самое главное.
     …
     - Опять ты?
     - А может, мне у вас понравилось!
     - Что значит – тебе понравилось? Это, между прочим, моя квартира, это мой дом, наконец, это мой город, - начал заводиться он.
     - Ага. И страна – тоже твоя. Мужик. Настоящий. Знаю, знаю. Тебе-то какая разница? Каждый день другая или одна и та же ежедневно?
     Хм… В сущности, она была права. И это было странно и немного обидно.
     - Ну, пошли тогда, А-леся.
     - Леся, - нахмурилась она.
     Вот и ладушки. Она сделала неприятное ему, он – ей. В расчете, значит.
     - Здра-асьте! - это она первая звонко крикнула консьержке.
     - Здравствуй, милочка! Как твоя учеба?
     - Ой, трудно, теть Лен! Но ведь надо же учиться!
     - Учись, дочка, учись! Нам без этого – просто совсем никак.
     Они уже знакомы? Когда успели только? Ох, женщины…
     Ужин сегодня готовила она, пока он был в душе. Ужин был вкусный.
     Потом она сказала, что помоет посуду, а ему надо ложиться, потому что утром рано на работу.
     Сны были странные. Рваные. Кусками. И ничего не запомнилось.
     …
     - Привет! А я клубники свежей купила. У вас тут такой прикольный магазинчик. Тетя Соня овощи не рекомендовала, а клубника, говорит, свежая. Ну, чего стоишь? Устал, наверное?
     - Леся? А ты как тут? - он обернулся резко, но никого лишних не было.
     - Как, как… Каком! Ну, домой сегодня пустишь, подпольщик?
     - Тихо ты! Тихо! - махнул он рукой, открывая дверь. - Услышат – потом не отмоешься!
     - Теть Маш, - кричала она уже впереди. - А папка меня совсем вот дурой считает!
     - Ну, дак…, - раздумчиво шамкала «тетя Маша». - А кто ты есть на самом деле? Дура и есть, пока молодая. Ты диплом-то свой когда получишь?
     - Ой, долго еще!
     - Ну, вот – дура, значит, и есть. Ты папку-то своего слушай. Он у тебя, знаешь, хороший.
     - Да он хороший, но обзывается!
     Черт знает, что происходит. Он взял Лесю за рукав и оттащил к лифтам. Закинул внутрь. Молча ехали наверх. Молча вышли. Когда закрылись все замки, он спросил – очень спокойно:
     - Ты и правда дура, что ли?
     - Притворяюсь! - смеялась она, убегая в одних чулках на кухню. - Ты первый в ванную!
     Потом был вкусный ужин. И клубника с вином. Давно он не пил вино. Потому что покупать бутылку или коробку на одного - а что за повод? Компанией? Так ведь никто в гости не ходит. И он, кстати, ни к кому. Занят он по вечерам. Вот этими девчонками занят.
     Леся убежала в ванную, а он стелил себе постель. Комната в квартире всего одна, поэтому он постель убирал каждый день. И каждый вечер стелил заново. Это дисциплинировало и поддерживало режим.
     За дверью шлепали босые ноги, скрипела дверь ванной, шумела вода… Он уже засыпал, когда вдруг понял, осознал, что скрипнуло вовсе не в ванной. Это дверь в комнату. Но не успел еще полностью проснуться, потому что уже подвалило под одеяло горячее, упругое и пахнущее вкусно, обхватило, вжало в себя, губы поддались, руки сами делали свое дело, и не только руки…
     Утром он проснулся до будильника. Тело ломило, как после хорошей зарядки. Поэтому, тихо помотав руками и нагнувшись пару раз, присел к компьютеру. Открыл тот почтовый ящик, к которому обращался очень редко, и только через пароль. Там было всего одно письмо без подписи.
     «Беги».
     Сзади тепло задышали в шею. Мурашки побежали по коже. Упругое прислонилось к плечу, вызывая желание.
     - У тебя нет лишнего часа? - промурлыкала довольной кошкой. - Жа-аль. Ну, что, нам уже пора?
     …
     Вечером никто его не встречал у третьего фонаря от остановки. Он даже постоял, потоптался немного в условленном месте, близоруко вглядываясь в окружающие вечерние тени. Потом пожал плечами, пошел домой. Дверь внизу была открыта для каких-то ремонтных работ. Поэтому привычного писка замка не было. И магнит круглый в руке прикладывать было некуда. И еще поэтому он долго копался, перебирая свою связку уже перед своими дверями. Ритм сбился – какой по счету ключ сейчас надо ткнуть в замочную скважину?
     Дома горел свет на кухне, тепло и вкусно пахло. Пол был отмыт до блеска. Из ванной выглянула раскрасневшаяся Леся.
     - Я сейчас, ванную только домою. Ты раздевайся пока.
     - Не понял…
     - Так ты убегал на работу, а меня дома оставил. Забыл, что ли? Я, может, тоже вышла бы, но - как без ключа?
     …
     Через три дня он сделал второй комплект ключей и выдал Лесе. Теперь, когда он приходил домой, его ждали запахи вкусной пищи, привычная чистота на кухне и обязательный горячий поцелуй с руками, закинутыми за плечи, с ногой, которую она умудрялась поднять чуть не до…
     В общем, было интересно, немного странно и очень, очень приятно.
     …
     Через неделю прозвучал телефонный звонок:
     - Алло… Это станция Подземной железной дороги? - осторожно спросил девичий голос.
     - Не-ет, - крикнула громко и протяжно Леся. - Это квартира! Тут живем мы!
     И радостно рассмеялась.

Полезный

      - Вставай, - сказал брат.
      Я не видел его в темноте моей спальной, но это был именно брат, а не сестра. Сестры говорят совсем иначе, и голос у любой сестры все-таки другой. Не такой, как у брата.
      - Вставай, - повторил он. - Тебя ждут.
      Конечно, меня ждут. Если бы не ждали, то я спал бы еще и спал. А раз разбудили, то это значит, что меня ждут. Все логично и правильно. Когда я нужен - меня зовут и там ждут. А если не нужен, то и не зовут. Что тут может быть непонятного? Все понятно.
      - Да вставай же! - опять он.
      Но этот брат хоть не грубый.
      Один был очень грубый и даже хватал меня за шиворот и тащил куда-то по коридору. Это было уже давно. Наверное, в прошлом году. Того брата я больше не видел. Но запомнил его хорошо. Его крепкие руки, поросшие черным кудрявым волосом. Камуфляжную куртку, засаленную на рукавах. Запах пота и машинного масла. Черные ботинки со стальными носами - чтобы больнее пинаться. В кожаных ножнах справа висел длинный нож. А черный пистолет с коричневыми накладками на рукоятке у него был в желтой открытой кобуре подмышкой. Так некоторые тоже носят. Есть те, что носят пистолет в кобуре справа на ремне, сразу под рукой. Есть те, что слева - им так удобнее. Особенно, если пистолет с длинным стволом. У этого - подмышкой. Короткий, но большого калибра. Калибр - это диаметр канала ствола. Если по нарезам. Но на самом деле калибр, который называется, не всегда соответствует, если его специально измерить. Это просто как название - "калибр такой-то".
      Еще у него была серая панама и черные очки. Такие черные, что цвет его глаз я не запомнил. Это плохо. Надо всегда все запоминать. А посмотреть еще раз и запомнить я больше не могу, потому что этого брата теперь нет. После того раза его тут совсем нет.
      Все говорят, что меня нельзя трогать. Меня нельзя пугать. А он тогда меня очень сильно напугал.
      Этот брат, который меня сегодня разбудил, хороший. Он только зовет, но не трогает и не угрожает. Угрожать мне тоже нельзя. Тогда я начинаю сильно волноваться.
      - Ну, пойдем уже, да? Ждут ведь...
      Это хорошо, когда тебя ждут. Ждут, значит, я им нужен. Значит, приношу пользу. Вот те, кто пользу не приносят - их никогда и нигде не ждут. Еще не ждут тех, кто вредный. Вредных надо уничтожать. Потому что они наносят вред. Но меня ждут. Я полезный.
      Я хожу медленно. Я слабый и толстый. Меня хорошо кормят, потому что я полезный. Но все равно я слабый. У меня кружится голова и сильно стучит сердце. Если идти далеко, я начинаю уставать и задыхаться. Тогда надо останавливаться и отдыхать.
      Но сегодня все было правильно. Меня ждут прямо здесь же, в зале на первом этаже. Там сегодня не очень много народа. Я, входя, пересчитываю всех. Я всегда считаю, если есть такая возможность. Счет укрепляет память и тренирует ум. Всего в зале было одиннадцать человек. Сзади меня стоит тот брат, который привел меня сюда. С ним выходит двенадцать. Ровно дюжина. Это хорошее число. Сам я не считаюсь. Меня как будто просто тут нет. Это потому что я сам себя не вижу. В зале нет зеркал - это так специально сделано. И я себя не вижу и себя поэтому не считаю.
      Сестры приносят всем еду. Они ставят перед каждым небольшой поднос с чашкой кавы. Кава редкая. Значит, сегодня важный день.
      Мне тоже дают каву. Я не люблю каву, потому что она горькая. Все знают, что я не люблю горькое!
      Точно, все знают.
      Одна сестра - очень симпатичная. Она рыжая, и у нее зеленые глаза. Рыжие - хорошие. На них приятно смотреть. Я люблю рыжих.
      Эта сестра гибко наклоняется ко мне и насыпает в чашку сахар. Много сахара. Сразу шесть ложек. Потом смотрит на меня, улыбается и кладет еще ложку сахара. Это уже седьмая. Семь - хорошее число. А еще она кладет возле моей чашки блюдце с медовыми пряниками.
      Я пью сладкую каву и грызу медовый пряник. Мне хорошо.
      - Это он? - спрашивает чужой.
      Я сразу вижу, что это чужой. Но я еще не знаю, это гость или враг. Еще бывают чужие, которые приносят товары. Они не гости, но и не враги. Они просто полезные. Поэтому с ними можно общаться и от них можно брать подарки. Мне всегда привозят подарки.
      Этого чужого я совсем не знаю.
      - Да, это он, - кивает старший брат.
      Все, кто здесь живет, братья и сестры. Просто есть те, кто старше и опытнее, а есть младшие, еще неумелые. И еще есть я. Я здесь совсем отдельно от всех. Но они все равно мне братья и сестры. А вот я не брат. Это не логично, но это даже интересно. Это можно обдумывать.
      - Ты узнаешь меня? - спросил другой чужой, вставая на ноги.
      Смешной вопрос. Если я его видел, то конечно узнаю. А если не видел - как можно узнать незнакомого?
      Мне смешно, я начинаю смеяться, и чуть не подавился. Красивая рыжая сестра улыбнулась и вытерла мне рот мягкой белой салфеткой. Она хорошая. От нее вкусно пахнет миндальным орехом и немного мятой. Я не люблю мяту. Но когда ей просто пахнет - это нормально. Это хорошо.
      Старший брат говорит чужому:
      - Сядь.
      Старший брат умеет спрашивать правильно. Спрашивать надо всегда так, чтобы было легко отвечать.
      - Ты видел его раньше?
      - Да, - киваю я.
      - Сколько дней назад?
      Вот если бы он спросил, давно ли - я бы задумался. Что такое давно и что такое недавно? Это понятия относительные. По отношению к чему стоит говорить "давно"?
      Но старший брат умеет спрашивать и спрашивает правильно.
      - Сто шестьдесят пять дней назад, - отвечаю я, даже не задумываясь.
      - Сколько человек с ним было?
      И опять правильный вопрос. Однажды спросили: был ли он один. Тогда я тоже смеялся. Потому что представил, как один идет через пустыню. Как одного пропускают в город. Так не бывает, поэтому вопрос был смешной.
      - Было пять. Он шестой. Полдюжины - хорошее число.
      - Сколько было рыжих?
      - Один.
      - Их принимали в этом зале?
      - Нет.
      - Они были в большом зале?
      - Да.
      Большой зал - это место, где собираются все. В тот раз собрали всех. Я сидел в углу и смотрел. Еще я считал. Там были развешаны масляные лампы. Их было восемнадцать, то есть три раза по шесть. Потому что зал очень большой и совсем без окон. Он внизу, под землей.
      - Сколько ламп освещали зал?
      - Восемнадцать.
      - Сколько ступеней ведет в зал?
      - Тридцать шесть.
      Я говорил, не вспоминая, как будто даже не думал. Так я могу отвечать долго. Сам собой включался мозг. Он помнил все. Все, что я когда-нибудь видел или слышал. Я мог как бы забыть, но мозг все равно помнит. Главное - правильно спросить. В этом была моя польза. Потому что это был мой мозг.
      Я пил сладкую каву, жевал вкусный сладкий пряник и говорил. Я даже точно не знаю, что я еще им говорил. Тут главное - чтобы были правильные вопросы. Я даже мог бы пересказать все слова. Все, которые были сказаны тогда, сто шестьдесят пять дней назад. Только я не мог повторить голос. Все-таки я не механизм, а человек. Это старинные механизмы раньше могли не только повторить все сказанное, но и подделать голос. Я так не умею.
      Тут принесли фрукты и орехи в меду. Я люблю орехи в меду и фрукты. Только не все. Мне нравятся груши и дыни. Они сладкие и сочные.
      Мы стали есть фрукты и орехи. Яблоки мне совсем не положили, зато отрезали самый большой кусок дыни. Это хорошо. Хорошая сестра.
      Старший брат разговаривал со старшим из этих чужих. Мне не надо было вслушиваться. Я все равно все запомню. Я даже запомню, сколько бусин в четках этого чужого, которые он постоянно перебирает. И его самого я теперь запомню.
      Я полезный. Я все и всегда запоминаю.
      Старший брат жалеет меня. Он специально делает передышки. И еще он не каждый раз зовет меня на всякие встречи. Потому что я такой один. Других, как я, у них просто нет. Говорят, нам предлагали много продуктов за то, чтобы возить меня в пустыню к племенам и там запоминать их легенды и песни. Но старший брат сразу отказался. Он сказал, а я это запомнил.
      Я - тот, кто хранит все договора. Я - летопись нашего племени. Я - память нашего народа.
      Он говорил, и я слышал это. Я запомнил это. И мне было хорошо и очень приятно.
      Рыжая девушка снова наклонилась ко мне и вытерла мне руки теплым влажным полотенцем. Она мне нравится. Надо будет сказать, чтобы ее привели ко мне.
      Ко мне всегда водят тех, кого я скажу.
      Старший брат говорит, что мне нужен наследник. Наследник - смешное слово. Оно меня смешит. Но оно интересное и странное. Его можно думать.
      Меня всегда смешат. И еще кормят. За мной ухаживают.
      Я полезный.

Половинка

     И еще один этаж. Давай-давай-давай… На площадке передохнем, как дотащим.
     - Уносите свою мебель! Вы мешаете жильцам!
     - Ладно, ладно, мамаша, не шумите. Это мы тут нашего командира перевозим.
     Увидев погоны, злобная старушка сразу стала улыбаться и усиленно жалеть «бедных солдатиков». Теперь, небось, целую неделю на почерневшей от времени скамеечке, что вкопана у подъезда, будет обсуждать с такими же старушками, какие все-таки гады, эти отцы-командиры. Как они эксплуатируют труд своих солдат. Что солдаты – мы, то есть, это для них просто, как рабы настоящие. Старая она, дурная… Да мы на самом деле просто рвались в добровольцы, лишь бы из части выпустили. Увольнительную не дождаться, служба посменная, между сменами сплошные учения строевые, да боевые. А тут – целый день фактически на воле. Даже без пилоток – оставили их в машине. И расстегнулись чуть не до пупа, потому что жарко. А капитан на это - ни слова. Не требует, чтобы застегнулись, чтобы головной убор и прочее отдание чести.
     И весна на улице… Ах, какая весна! Черемуховая, а то ли сиреневая, даже и не понять, сладко пахнущая, кружащая голову.
     Вот в городке у нас ничего такого пахучего нет. Есть черный асфальт, размеченный белыми полосами и стрелками. По полосам строимся, по стрелкам поворачиваем на строевых смотрах.
     А еще тут, на воле, ходят девушки. Вот если бы они в этом подъезде ходили, так мы бы их просто донесли до самого верха хоть даже на этом тяжеленном старом диване. А раз нет их, так остановимся и передохнем, вытирая пот рукавами.
     - Слышь, Длинный, а чего он в старье таком квартиру получил? В новых домах всегда лифты есть, и даже грузовые бывают!
     Длинный – это я. Но это не кличка, это просто он так говорит, факт констатирует. Я просто в строю стою самым правым. Сразу за сержантом. Вот сержант у нас как раз маленький. Это его немного расстраивает, чувствую. Поэтому он всегда ходит прямой, как лом проглотивший, и пытается смотреть на всех чуть сверху. Это у него не получается. Я слышал, он собирается потом в училище. Конечно, когда до полковника дорастет, сразу все станут ниже. А пока сержант - пусть уж так, пусть потерпит немного.
     Сержант наш не потеет, стоит внизу у машины, чтобы не позарился кто на капитанское добро. А мы, значит, таскаем мебель и прочие шмотки.
     Я знаю, что капитан наш уже давно в армии капитанит. Ему просто не дают нового звания, потому что нет должности для него подходящей. Он так и ходит с четырьмя звездочками на погоне, так и ездит по всей стране, из одной части в другую. Но нигде и никто не повышает его, не дает подняться до одной большой.
     А он к тому же не один мотается. С ним жена, уже немного увядшая на вид, в мелкой сеточке морщин к своим тридцати, с прищуром постоянным. А еще – бабка какая-то. Это, наверное, мать жены. Или его собственная, что ли? Вот, возит с собой. Как и старые вещи, и мебель уже накопленную.
     Это у меня в голове сидит такой злой человечек и иногда подсказывает злые мысли. Я сам не думал о том, что мебель старую можно выкинуть, и старушка, мол, не нужна, как и та мебель. Это он, злобный мой, подсказывает, хихикая. А я хихикаю в ответ, не сдержавшись.
     - Что подумал, Длинный? Ну, колись, колись…
     Я рассказываю эту свою мысль, что капитан, мол, капитанит и таскает старую мебель и ненужную старуху, а можно было и освободиться давно, и все подхватывают хохот. Потому что помнят старый пошлый анекдот про Вовочку и про «годную» старушку. Ржут, как ненормальные. Нам же посмеяться – как отдохнуть.
     Наверху распахивается дверь:
     - Бойцы, что за… Вас сюда для зачем или что-почему, а? Вы тут, где и как? По строевой соскучились? Или кроссы очень нравятся?
     Строевая подготовка нам не любится, и кроссы совсем не нравятся. Тем более, армейские кроссы – в полной боевой, да с патронными ящиками. Поэтому все резко затыкаются, кто-то показывает мне кулак, и мы впрягаемся в неподъемный диван.
     Диван – ладно. Тяжелый, неуклюжий, но всей толпой мы его наверх затаскиваем. Вот книги, увязанные пачками килограммов по десять, да вот мелочь всякая, что не возьмешь сразу, а надо отдельно каждую вещь… Лампа, например, со стеклянным белым матовым абажуром. Полки стеклянные в шкаф. Какое-то блюдо с непонятным рисунком. Большое, неуклюжее. Все это надо поднять пешком на пятый этаж, а потом вернуться и получить от сержанта новую порцию груза. Мы, как муравьи, снуем вверх-вниз, сталкиваясь на поворотах узкой лестницы, обтирая стены плечами.
     Хохол заглядывает в кузов и улыбается широко:
     - Мужики! А ведь все, кажись! Последняя ходка сейчас будет!
     Хохол – это не обидно на самом деле. У нас, между прочим, половина офицеров – украинцы. А Хохол – он как раз русский. Но у него фамилия такая, что не выговоришь сходу: Крестовоздвиженский. И каждый новый начальник, прочитав ее, спрашивает:
     - Хохол, что ли? Командира нашего земляк?
     Вот и прилепилось. А он и не спорит – пусть будет Хохол. Я даже и подумать не могу, какие клички ему лепили в школе.
     Сержант подзывает нас к себе, говорит вполголоса:
     - Я тут банку одну в сторону отложил. Так что вы, если там что и кто, даже и не ищите, ясно? Все-таки мы зря, что ли, горбились тут?
     С одной стороны, не очень-то он сам и горбился. А с другой - подумаешь, банку какую-то спер. Воровать, оно, конечно, нехорошо. Но только не в армии. Тут иначе просто совсем туго бывает.
     Это так однажды мне рассказали, чем отличается старослужащий от салабона-первогодка: старику говорят, что надо покрасить дверь, и наутро она покрашена в нужный колер, а если салаге говорят тоже самое, он сначала начнет выяснять, где взять кисть, да где – краску, да какую краску, да как выбрать цвет… В общем, лучше «старика» попросить. Даже не скомандовать – именно попросить. И все будет сделано. Потому что старики уважение ощущают и любят. Вот мы уже почти старики. Нам по полгода еще осталось. А сержанту еще целый год. Но он сержант, и у него на погоне три желтые лычки. Поэтому мы таскаем, а он караулит.
     А как говорил Жванецкий, кто что караулит, тот, значит, то самое и имеет. Одна банка с такой машины – да это же практически бесплатно!
     - Последняя ходка, мужики, - ору я в приближающиеся красные лица.
     - О-о-о! Последняя! Взялись!
     Наверх мы не взлетаем, конечно, потому что десятый раз, да на пятый этаж – это все же перебор. Но поднимаемся быстрее, чем обычно. Сгружаем вещи туда, куда показывает капитан. Он жмет каждому руку, говорит скучное дежурное «спасибо». Но я по его глазам вижу, что он действительно благодарит. Потому что грузчикам со стороны надо было платить, а мы – так, бесплатно. И потом, мы все сделали быстро. И не выделывались насчет количества этажей и отсутствия лифтов. Так что его «спасибо» - оно правильное, честное.
     Сморщенная старушка ходит по квартире кругами, как кошка в новом месте. Такая же недовольная, только не шипит. Трогает стены. Трогает мебель, еще не устоявшуюся на своем месте. Заглядывает в ящики. Бормочет что-то. Подходит к нам:
     - Это уже совсем все, ребятки?
     - Все, все! - говорим мы, переглядываясь.
     - Точно – все?
     Она смотрит каждому в глаза. Но мы не первый год служим. В глаза начальству смотреть умеем: молодцевато и с придурью во взгляде. Хоть и трудно. У непонятной старушки совсем белые глаза с маленькой точкой зрачка. Это, наверное, от старости.
     Капитану заметно неудобно:
     - Мама, ну что вы. Как подумали только… Ребята молодцы. Раз, раз – все быстро…
     Да, мы – молодцы.
     - Так это – все, значит? - она снова осматривает нас в тесной прихожей – пропотевших бойцов в выгоревшей форме. - Хорошо, значит, раз так – пусть и будет все. Они, выходит, молодцы, да, Алешенька?
     - Еще какие! Мои бойцы, да чтобы не молодцы? - широко улыбается капитан.
     - Ну, тогда, желаю вам, молодые люди того же, что вы сегодня сделали. Полной вам чаши, так сказать. И всего-всего, значит, - она как-то странно говорит, будто и не старая, а с нами из одной школы. - Ну, а если что все же не так, то в процентном соотношении, значит. Половинка – на половинку, серединка – на серединку. Это будет по-честному.
     Машет на нас сухой лапкой и уходит в комнаты.
     Капитан смущенно разводит руками – ну, старая, старая она. Так вы – того, этого, значит, в часть. И чтобы без шума, значит. Чтоб без патрулей и разборок.
     Мы ссыпаемся вниз по лестнице, грохоча подкованными сапогами. Сержант командует, машина уже подрагивает, готовая рвануть с места. По дороге останавливаемся у булочной, закупаемся свежим хлебом. Потому что без закуси – это только салабоны будут счастливы. А нам уже не солидно как-то…
     В гараже сержант кивает нам на дальнюю каптерку и тащит туда завернутую в какую-то ветошь банку. Промасленный стол накрываем газетой, выкладываем хлеб, рвем его на куски. Хохол умело вскрывает банку с бычками в томатном соусе. А сержант торжественно ставит на середину стола тяжелую трехлитровую банку.
     - Это что, варенье, что ли? - разочарованно стонет Пашка-бригадир.
     Бригадиром его назвали, потому что он гражданке был бригадиром. Не тем, что в кино с бандитами – этих мы как раз ненавидим просто. Он на стройке настоящим бригадиром был. Вот пришел сразу после школы – и до бригадира за полгода поднялся. Потому что правильный мужик – Пашка.
     - Наливка это, мужики! Настоящая домашняя вишневая наливка!
     А наливка – это такая вещь, такая, знаете, вещь… Это когда в банку насыпают мытую вишню «по плечики», а потом заливают до крышки спиртом. Ну, или водкой, если ты не медик и к спирту отношения не имеешь. Хотя, со спиртом получается гораздо круче. Мозги отшибает на раз-два-три.
     - О-о-о… А не заметут нас тут?
     - Завтра же суббота! Кому мы, нафиг, нужны? Ну, кроме нашего капитана? А он, считай, нам должен.
     И то верно. А сколько нас тут, получается? Сержант много не выпьет. Пашка – он пить здоров, крепкий, зараза. Хохол пьет и не морщится. Водиле, Воробью нашему, чуток. Ну, мне стакан, наверное… Так ведь еще и останется на все выходные! Это я так думаю, подставляя стакан.
     - Дембель неизбежен, - говорит сержант традиционный тост, как старший по званию.
     Мы выпиваем стоя и начинаем праздновать неизбежность дембеля.
     …
     Голова тяжелая какая… И рука трясется основательно. Вот же, как бьет в голову. Точно – на спирту наливочка. Мозги отшибает просто напрочь.
     - За что пьем, мужики? - с трудом выдавливаю из себя слова.
     Вот и губы онемели, как от наркоза у стоматолога – точный признак хорошего опьянения. Хорошего, это значит – сильного.
     - Да ты, Длинный, совсем мозги пропил, - говорит кто-то из пьяного сумрака. - Внучка же у тебя.
     - Ну, за мою внучку, значит, - поднимаю я стакан.
     А в стакане – водка. Вот точно же – водка. А мы, точно помню, вишневую наливку пить начинали. В гараже, после тяжких трудов. После капитанской мебели.
     Я оглядываюсь вокруг. Гараж, вроде, есть. Только совсем не тот, не военный. Это частный какой-то, сварной, из листов ржавого железа. Ворота распахнуты, перед ними стоит старая «шоха» с поднятым капотом. Похоже, движок смотрели только что.
     Из ворот тянет весенней сыростью.
     Я сижу за длинным и узким, всего в две доски, верстаком, который сбоку вдоль стены тянется от угла до угла. На стену напротив наклеены картинки с полуголыми бабами. Какой-то оборванный старый календарь. Стоят по верстаку какие-то ящички и коробочки с деталями. Яма темнеет сыростью посередине гаража. Из-под потолка тускло светит сороковаттка, спущенная на проводе в матерчатой обмотке. Пахнет маслом и бензином.
     Мужики тянут ко мне стаканы, чокаются. Медленно, как нехотя, как из темноты в кино, проявляются лица. Вот это – Хохол? А ты - Пашка, что ли? А это… Сержант? Вот этот толстый, с пузом на коленях, с красной широкой мордой – наш сержант?
     Я смотрю на свои руки, поросшие седоватым волосом. На левой руке не хватает фаланги указательного пальца. Я не помню, почему и когда. Чешется, зараза. Привычно чешу палец о потертые и промасленные штаны. Татуировка на правой – синее солнце встает над горизонтом. Это еще откуда? У меня – татуировки?
     - Ты тут совсем очумел со своими мужиками, - кричит неприятным голосом из открытых ворот какая-то растрепанная женщина. - Все мозги уже пропил? Как за внучкой поедешь?
     Как я за внучкой поеду? Как? За внучкой?
     - Мария! Машенька! - кричат мужики. - Отлично сегодня выглядишь, бабуся! Садись с нами! За внучку, чтобы здоровая она у тебя всегда была!
     Она деланно смущается, но видно, что «бабуся» ей нравится. Она, понимаю я, действительно хочет стать бабусей. Бабушкой. Внуков хочет нянчить и тетешкать. Давно уже хочет.
     А я что же? Я-то хочу внуков?
     Внучка… У меня внучка. Это же что, значит, у меня есть дети, выходит? Взрослые дети? Ну, в крайнем случае, как минимум один деть. Иначе – откуда бы тогда была внучка? Кто же у меня, интересно, сын или дочь? Как же быстро растут дети. А когда была свадьба? Кстати, а моя-то собственная свадьба – была она? Вот с этой вот… Как они говорят – Мария?
     - Маш, - медленно выталкивают онемевшие губы. - Ты уж не сердись на старого. На меня теперь ругаться нельзя. Я теперь – дедушка. Не пацан какой, не салабон, в натуре.
     - Ну, за деда с бабкой, - поднимается толстый сержант.
     - Пля…, - плямкаю я губами. - Сержант, пля… А сколько всего тех банок было?
     - Две, а что? - удивляется он. - Я одну всего и взял.
     Половинка на половинку, серединка на серединку, значит? По-честному, выходит? А кто у меня половину жизни в этой самой банке утопил?
     Я молча бью рукой со стаканом в красную сержантскую морду, а потом валюсь на грязный деревянный пол, прижатый мужиками.
     - Все уже, все… Спокойно, Длинный. Руку, руку ему держи! Ишь, какой норовистый стал. Резкий какой. А помнишь, в армии-то был он спокойный-спокойный…
     Голоса уплывают в темноту.
     И все-таки эта вишневая была на спирте!

Последняя твердыня

     - Хорошо идут, черти!
     Черти опять, как и всегда, шли хорошо. Плотными черными шеренгами, покрывающими без просвета все поле боя от горизонта до горизонта, под строгую барабанную дробь, плечом к плечу. Молча. В ногу.
     Напряжение нарастало.
     - В психическую пошли… Ишь, напугать думают. Нас – напугать!
     - Да что там они могут думать? Послали их – вот и идут. Им ведь назад вернуться, повернуть куда-то, никак нельзя. Да и бунтовать все равно невозможно. Ниже них все равно нет никого.
     - Внимание всем! Э-э-э …В каком смысле – ниже?
     - Ну, ад – так ведь ниже и никого.
     - Всем – огонь! То есть, тьфу… Вода!
     Огонь не брал жителей ада. Огнем стреляло их собственное оружие. Люди в своей последней твердыне отбивались водой, которую непрерывно отмаливали и освящали последние оставшиеся в живых священники из бывшего сводного отборного «святого» полка.
     Легендарный полк побывал в каждой крупной битве. Но если врагов нисколько не уменьшалось, а как бы даже и не росло их количество, то нового священника, да такого упертого, такого правильного и праведного – его ведь и за год не воспитаешь. Вот и рассеялся постепенно полк. А ведь как били противника! Одной молитвой – залпом! А одновременное залповое благословление – оно ведь просто развоплощало порождения тьмы. Не оставалось от них ничего, никакой потусторонней дряни. Теперь последние оставшиеся в живых священники стояли вкруг озера и святили воду, которую тут же пожарными рукавами подавали на передовую.
     …
     - Они снова отбились? Опять?
     - Так точно!
     - Да что у вас тут творится, в конце концов? Сколько можно уже? Послать им переговорщиков. Разве не понятно еще, что все равно проиграют – чего же сопротивляться? Чего тянуть? Ну, твердыня у них, твердыня – это точно… Но – последняя все же! Крайняя, как они говорят. Пусть уж сдаются, наконец, да закончим с этим делом. И будет, как сказано нам свыше.
     - Переговорщиков они просто расстреливают издали. Не подпускают к воротам. Подлые люди…
     - Кого слали?
     - Белиала слали, Бегемота… Лучших из лучших!
     - Ну, так ангела им тогда пошлите, что ли. Вон, даже из архангелов можно взять… Тогда выслушают - никуда не денутся!
     - Будет исполнено!
     …
     Гавриил ругался, как пьяный сапожник, стряхивая грязные капли воды с белых ангельских крыльев. Даже хуже ругался, как строитель – те в области ругани покрепче сапожников будут.
     Стрелки на стене замерли, прильнув к прицелам.
     - Не горит?
     - Не горит.
     - Залп!
     И снова потоки грязной воды окатили архангела с головы до ног, скатываясь в неопрятные жирные лужи у сияющих золотом ангельских сандалий.
     - Да вы, блин, с ума там посходили, что ли? Кончайте эти ваши безобразия! - кричал Гавриил, обращаясь к хмурым лицам, смотрящим на него из амбразур. - Что, ангелов, так вашу, никогда вживе не видели? Я же вам сейчас Михаила приведу – будете знать тогда, как обливаться! А то, ишь ведь, не нравится им главный помощник людей… Не хотят они, понимаешь, по-доброму… Открывай ворота! Открывай! Говорить будем!
     В темном подвале от крыльев Гавриила и от нимба его разлилось доброе теплое сияние, стало светло, как под лампочкой.
     - Сидеть! - рявкнул здоровый краснорожий охранник с плечами шириной в метр. - Сидеть, так твою и перетак и два раза так!
     - Спокойно, сержант, - дознаватель прошагал к своему столу, уместился на тесном стуле, протянув со стоном в сторону раненую ногу. - Ну? Говорить будете или как и зачем?
     - Прошу встречу с командованием и всем гарнизоном последней твердыни! То есть, не прошу, конечно – требую!
     - Требуют они. Чуть что - сразу требуют. А сами, значит, с той стороны пришли…
     - Да нет же никакой «той стороны»! И просто не было никогда!
     - Ага. И войны, значит, никакой нет. И черти эти в атаку не ходят по двадцать раз на дню. И сатана здесь совершенно с краю и никак не влияет… Вы говорите, говорите. Запись идет.
     - Нет, война, конечно, есть. Но – последняя. Итоговая, так сказать. А вы никак не хотите ее закончить. То есть, даже мешаете.
     - Потому что жить-то всем хочется. А нам, последним оставшимся, с темными силами никогда не смириться.
     - Да нет же никакой темной силы!
     Из тени за спиной дознавателя выдвинулся священник, всматриваясь пристально.
     - Так говоришь, темной силы нет?
     - Нет! – уверенно кивнул архангел.
     - А светлой - тогда?
     - И светлой – нет!
     - То есть, ты – вовсе не со светлой стороны, я тебя правильно понял?
     Гавриил задумался. Если темной стороны нет, то и светлой тоже – это правильно. Но сам-то он тогда – какой? То есть, что значит – какой? Такой, каким нужен своему повелителю. И не имеет значения цвет маховых перьев в крыльях. Никакого значения это просто не имеет.
     - Я, - сказал он мудро, - ни с какой такой стороны. Потому что самих этих сторон просто-напросто никаких нет.
     - Отрицаешь, выходит, ад и сатану, повелителя его?
     -А-а-а… Я все понял! То есть, понял, что это вы просто ничего не поняли! Вы считаете, что война идет между адом и раем? Так это совсем не так! Не может быть такой войны! Это как, представьте, война между переплетным и печатным цехом в типографии. Как война между историческим и геологическим факультетом в университете.
     - Говори, говори, мы слушаем тебя.
     - Нет иного повелителя ада, кроме единого Вседержителя. Он же владеет и раем. И всей Вселенной. И всем, что измыслит и создаст своею волею. И сатана, которого поминаете через раз, есть один из его ангелов, наказанный и изгнанный с небес под землю, в темноту преисподней. Но это – его ангел! И подземные чертоги – тоже его! И ад, и огненные озера, и сковородки под грешниками, и Сизиф, отрабатывающий свой грех – это все божье, все по его повелению и по его указу.
     Священник слушал, смурнея лицом и темнея глазами.
     - Так ты говоришь, что черти эти – по божьему повелению в бой идут?
     - Да!
     - И что война эта – его личная воля?
     - Да! - радостно кивнул Гавриил.
     - И мы, как ты говоришь, должны по его воле открыть ворота и сдаться? И закончится война. И больше не будет войн?
     - Да! Вот же, понимаете всё!
     - Посиди тут пока… Посовещаться нам надо.
     …
     - Что скажете, батюшка? Вы у нас главный эксперт на сегодня. Остальные совсем еще молоды, неопытны.
     - Что тут можно сказать… Бог наш всемилостив, всеблаг… Но и всемогущ притом. Это мы признаем, в это верим. И если надо ему уничтожить род людской, так его воли простой хватит для того. Если же мы тут, кучка ведь нас, мало, но отбиваемся от адских орд, то – была ли на их победу воля божья? Не может же так быть, что наша оборона – сильнее божьей воли?
     - Ну, ты сказанул, отче… Прости меня, грешного...
     - Вот я и думаю. Думаю, выходит, засланный у нас переговорщик. Умы он нам пытается повернуть не в ту сторону. Или хочет убедить, что бог не всемогущ. Так, а кто у нас не всемогущ? С кем борется всю жизнь человек, чтобы достичь в конце идеала и попасть в райские кущи? С диаволом. С сатаной. С искусителем-змеем. Вот и выходит, что это змей прокрался к нам. Искушает. Ну, ладно…
     - Так, что, опять святой водой его полить?
     - Этого – бесполезно. Не вредит ему вода. То есть, вредит, конечно, но не так сильно. Этого – сжечь, полагаю. А не сгорит, так утопить. Уж оттуда-то, со дна, не выберется. Особенно, если груз хороший к ногам прикрепить.
     - Но ведь – переговорщик все-таки… Нельзя ведь, вроде?
     - И что теперь? Мы – последняя твердыня. Нет для нас иного конца, кроме смерти. Все одно – помирать. Так надо перед своей смертью нанести побольше вреда этим тварям. Вишь, какого к нам прислали… Белого, да блескучего. Не из последних он у них, видать. Вот его и казнить смертию самой жестокой. И пусть эти смотрят. Пусть кидаются ему на выручку. И тех всех побьем. Нам все одно отступать некуда. Пусть весь мир против нас, мы же – с богом. И никто же на ны!

Предчувствие

     Ему приснилась мама. Она тихонько стучала в дверь и ласково говорила:
      - Стасик, проснись! Пора идти в школу!
      Он вскочил сразу. Кто-нибудь может посмеяться, но он всегда верил своей маме. Даже сейчас. Именно сейчас. И если она сказала, что уже пора - значит, пора. Хотя и темно еще на улице.
      Стараясь не скрипеть полами, наступая у самой стены, он прокрался в прихожую и долго слушал. Дверь в квартире была хорошая, железная. Тут повезло ему, что ни говори. Два дня отсыпался, закрываясь на крепкий засов. Правда, ботинки все равно не снимал. Во-первых, стекло по всему полу, а во-вторых - вот такой иногда бывает сон. Срочный.
      А раз такой сон... Рюкзак на плечи - на оба плеча, а не как некоторые в школу ходили! Открыть дверь, выскользнуть - и к балконам и наружным лестницам. Туда, откуда можно быстро спуститься или подняться. И слышно все вокруг не так, как в квартире.
      Он всегда верил своим предчувствиям. Вот, например, однажды с Женни они остались одни в квартире ее старшего брата. Как там его звали? Боб, что ли? Или даже целый Борис Петрович. Он был каким-то солидным начальником, держал две квартиры. В одной жил с семьей - с женой и двумя детьми. А в этой, маленькой, жил один, когда... Ну, когда? Видимо, когда надо было ему иногда так пожить, одному.
      И вот Стас с этой Женей (нет, все же Женни - ударение на последний слог) пришел в эту самую квартиру в одну веселую пятницу. Они уже полгода гуляли, встречаясь по разным поводам и без поводов. И даже целовались в подъездах и телефонных будках. А тут - целая квартира. Железная дверь. Ключ. Женни вошла, осмотрелась вокруг, вздохнула и сказала:
      - Твоя - кухня. Я тут займусь.
      Известное дело - одинокий мужчина с нормальной зарплатой. На кухне стояли вдоль стены стопки коробок от пиццы, пирамиды пустых банок из-под пива, а пол был такой, что к нему прилипали подошвы ботинок. Ну, кроме узкой дорожки, протоптанной от входа к плите и холодильнику.
      Стас заливал этот пол моющими гелями, посыпал жесткими стиральными порошками и драил обувной щеткой. Это уже, когда раз пять или шесть сбегал на улицу с огромными черными мешками мусора. И он все-таки отмыл этот пол. Так отмыл, что Женни, переворачивающая и протирающая все в комнате, зайдя, похвалила. Сказала, что это он самый настоящий подвиг совершил ради прекрасной дамы, а раз такое дело, прекрасная дама просто обязана наградить своего рыцаря. Они, смеясь, ворвались в комнату, и Женни уже почти разделась, но тут Стасу что-то послышалось. Там звукоизоляция была хорошая, но ему все равно послышалось. Совсем на грани слуха. После чего он молча встал и быстро ушел, хоть Женни и спрашивала, допытывалась, в чем дело.
      Да ни в чем! Просто он понял, что это плохое место. Не сам понял, не осознанно, а организм подсказал. И поэтому что-то почудилось, послышалось. Нельзя отмахиваться от таких случаев. Просто нельзя!
      Когда Стас был еще маленький, он даже верил одно время, что на самом деле он не худенький белобрысый мальчик, а самый настоящий злой волшебник.
      Отец тогда привел его за руку в местный яхт-клуб. Стас же думал, что яхт-клуб, это где на яхтах красиво катаются под большим выпуклым парусом по широкой воде. А там сначала подробно все записали, потом его взвешивали и решали, что матросом он не сможет - веса не хватает, если откренивать. А потом завели в общий зал знакомиться. Это был большой ангар, где на длинных столярных столах лежали перевернутые яхты. То есть, не яхты, конечно, а швертботы. Это они Стасу объяснили, что вот эти, аккуратные и маленькие - это швертботы. А вот, мол, этот будет твой "кадет". У них там «кадет» - не звание и не студент в военном училище, а самая маленькая лодка. Вот, сказали, приводи в порядок. Весной сам спустишь на воду.
      Нужно было тщательно ошкурить весь швертбот. Вручную. Потом тонкой шкуркой довести до блеска. Можно еще и суконкой постараться. Потом покрывали лаком, сушили - и снова лаком...
      В общем, работы было много, а плавать (ходить, ходить под парусом - учили его) смогут только по теплу. Стасу было всего десять лет, ему было скучно. Он бегал по проходам, толкался и смеялся. Наверное, ему очень понравилось, что столько много мальчишек и девчонок. Тогда дежурный с повязкой на рукаве подошел к нему и сказал, чтобы прекращал немедленно и брался за своего "кадета". А Стас рассмеялся - ну, что ему могут сделать? Он же еще маленький! А дежурный взял его за плечо и ударил по лицу. Не кулаком, нет. Маленьких ведь не бьют. Ладошкой. Звонко и обидно. И все смеялись. Стас вывернулся и строго сказал, глядя дежурному в самые глаза:
      - Запомни. И вы все запомните. И если будет тебе плохо - вспомни меня.
      Это он такое прочитал в какой-то книжке. Кто же мог подумать, что летом того пацана родители повезут на море. Он, рассказывали потом, вошел всего по пояс, а тут такая волна - просто вот волнища. Его накрыло и утащило. И все. Даже не нашли.
      Стас вот как раз тогда и подумал, что он на самом деле - настоящий злой волшебник. И даже ходил какое-то время важно, осматривая все вокруг с прищуром.
      В тот яхт-клуб он больше не ходил.
      Отец его пристроил зимой в фигурное катание. Очень было модное увлечение. В очередь выстраивались, чтобы научиться. Стас быстро встал на коньки, стал и передом, и задом всяко кататься, красиво нарезал дуги на поворотах, красиво тормозил, поднимая волну белого инея. А вот заниматься со всеми, в строю - совсем не хотелось. Опять всем мешал. Подзуживал, дразнил, а потом убегал - он очень хорошо держался на коньках. Никто не мог его поймать. Пока они все вместе не собрались и разом не окружили. Не били, нет. Сказали просто, чтобы уходил. Что он всем мешает. Что вот тот мальчик будет чемпионом района, если не мешать.
      Очень надо было мешать! Ха! И чемпионом он все равно не станет. Так сказал Стас и ушел.
      Мальчик сломал ногу на тренировке, прыгая какой-то очень сложный хитрый фигурный прыжок.
      Дети. Кости хрупкие, тонкие...
      Так вот, о Женни... Она очень обиделась тогда. И все рассказала в школе. Как пришли, как делали уборку, и как потом Стас сбежал в самый такой момент. Ну, это она так говорила. Стас же не сбежал - он просто ушел. Потому что почувствовал - что-то тут не так. Нельзя оставаться. Вот как этот сон и мамин голос. Услышал - беги. На всякий случай - беги. Потом-то никто тебе не поможет.
      Когда все стали смеяться и издеваться, предлагать прийти и убраться и у них в квартире, он просто посмотрел на девушку, посмотрел на всех остальных, вздохнул и сказал:
      - А чего вы смеетесь? Ржете - чего? Вы же все умрете!
      Это опять из книжки было. Так в одной книжке герой простыми словами народ успокаивал. И все замолкали. А тут только сильнее смеяться стали.
      Ну, вот и нет теперь никого...
      И некому сказать, чтобы он сменил рубашку, чтобы принял душ. И никто не заметит, что от него воняет - он-то сам уже не чувствует, так и пусть себе.
      Но предчувствиям все равно верить надо. Он, может, потому и жив все еще, что прислушивается к предчувствиям. Уже давно жив "все еще". Уже очень давно.
      Некому сказать этак с прищуром:
      - А ведь ты, Стасик, помрешь на неделе.
      Нет никого. И сказать так - некому. И значит...
      Стас посмеялся почти неслышно. Поправил рюкзак, выглянул осторожно из-за угла, а потом пошел. Куда пошел? Да вперед! Надо найти себе другую хорошую квартиру. Еду найти надо. Голодным спать плохо. И сны снятся плохие.
      Снится Женни, которая плакала на уроке химии, потому что ее брат разбился на своей шикарной машине. Снятся одноклассники, которых больше нет. Как они дергали его за рукава и смеялись, смеялись, смеялись...
      - Хорошо смеется тот, кто смеется последним, - учительским голосом произнес Стас.
      Это тоже было из книжки. Только он не помнил, из какой.
      Кстати, книжек же много вокруг. Можно и подобрать что-то для вечернего чтения. Или для растопки.

Пришелец из будущего

      Никакого грохота и вспышек света, никакого ползучего густого тумана или запаха, как после грозы - вообще никаких световых и звуковых эффектов не было. Хотя, конечно, что-то ведь должно было быть - обязательно. Там же такая энергия используется! Вот в кино все в молниях было.
      А тут - просто в дверь тихонько постучали.
      Квартира у них была на первом этаже. Если подпрыгнуть, ухватиться за карниз, можно было стукнуть с улицы прямо в окно. Но это если друзья - они могли так шутить. А обычно же все стучали в дверь. В простую деревянную дверь с длинной трещиной посередине, крашеную темно-коричневой краской.
      Сашка открыл. В темноте подъезда стоял незнакомый лысый мужик. Он улыбнулся нерешительно и сказал:
      - Здравствуй, Саша. Я - это ты.
      Сашка уперся "бычком" (так называла эту позу мама) и спросил:
      - Вам кого?
      - Мне тебя. Саш, я ведь к тебе из будущего.
      - Ну, ни фига себе! - сказал Сашка и прикрыл рот ладонью.
      Дома не поощрялись всякие "фиги" и другие такие же словечки. Хотя с ними гораздо легче выражать свои эмоции. Одним словом можно много выразить. Но вот за слово, скажем, "жопа" или еще "сволочь" ругали так, что даже потом обидно было чуть не до слез. Но не наказывали. Сашку за слова не наказывали, но ругали и воспитывали.
      Он читал фантастику. Любил фантастику. И знал всякое про будущее, каким оно непременно будет, про космос и полеты, про разные фантастические чудеса. Вон в недавней книжке туннель как в метро проводили под Северным Ледовитым в Америку. А уж марсиане, которые золотоглазые и смуглые...
      То есть, про гостя из будущего - это он понимал. Это было здорово.
      И еще Сашка был очень вежливый - так его воспитывали родители. Он чуть отодвинулся в сторону и сказал:
      - Проходите.
      Мужик зашел, втянул шумно носом воздух, будто принюхиваясь, потоптался возле холодильника, будто примериваясь, потом скинул летние дырчатые иностранные туфли и кивнул:
      - Ну, пошли к тебе, давай. Пошли скорее! У меня тут совсем мало времени.
      Они прошли друг за другом по длинному рыжему половику через узкий темный коридор и перед самой кухней свернули налево. Тут жил Сашка. У него была железная кровать. Еще был диван-оттоманка с откидывающимися валиками. И письменный стол, который подарил главный инженер станции. Он тогда себе новый купил, а этот по знакомству подарил Сашке. На столе лежал большой и толстый лист оргстекла - это папа принес с работы. Под стекло Сашка положил фотографии наших хоккеистов - чемпионов мира. Якушев был прямо посередине, на самом видном месте. А в чемпионате СССР Сашка болел за "Спартак". Но открыток со "Спартаком" не было, потому что опять было только третье место. Хоть Якушев, конечно, все равно был лучшим.
      Еще в этой комнате был большой платяной шкаф. Только без зеркала, потому что так он продавался - без зеркала. Но Сашка в этот шкаф почти не заглядывал. Там была взрослая одежда. А его одежда была в комоде, который стоял слева в углу. И на комоде еще была лампа-ночник из камня в виде белки. Камень был такой, что когда лампа включена, он как бы просвечивал, и была видна белка.
      На шкафу лежали рулоны маминых выкроек. А за шкафом - большая линейка-рейсшина, по которой папа когда-то делал свои чертежи. А потом рейсшину поставили за шкаф, потому что папа перестал учиться - просто некогда было. Это он так говорил - некогда. Ему надо было работать и сына воспитывать. А еще ту рейсшину Сашка не доставал и не играл, как пулеметом - там даже приклад настоящий был! - потому что она была грязная. С края - грязная. Однажды они тут загнали крысу за шкаф, и папа лупил ее рейсшиной, пока она не сдохла. А мама не кричала и не визжала, а отпинывала крысу обратно за шкаф, когда та пыталась выбежать. Потом папа залил алебастром со стеклом все дырки в полу, и больше крыс у них не было. Рейсшину помыли. Но Сашка все равно помнил, что она грязная. И не играл ею.
      Гость стоял, почти не дыша, медленно оглядываясь и как бы вспоминая все.
      - Садитесь, - сказал Сашка.
      И сам сел на стул. Верхом, положив руки на спинку. Так он выглядел увереннее. Как оперуполномоченный уголовного розыска в кино.
      - Саш, - повторил мужик. - Понимаешь, я - это ты, только в будущем. Поэтому не надо мне выкать. А то как-то неприятно даже. Все равно, как я сам себя на вы называть буду.
      И тут Сашка вспомнил, что в последней книге про путешествия во времени было сказано о разных эффектах и даже о невозможности таких путешествий. И немного приуныл. Потому что сначала-то ведь он поверил. А написано было, что так не бывает. А если бывает, то никак не встретиться тому, кто был в прошлом с тем, кто стал в будущем.
      Наверное, разочарование на лице было написано так ярко, что пришелец сразу отреагировал:
      - Ну, ты чего? Чего? Я правда из будущего, мужик! Ты, давай, спрашивай - все как есть отвечу! Ровно пятьдесят лет. Представляешь? Пятьдесят лет назад я спал вот на этой самой кровати. Вон по той карте на стене отмечал маршрут "Наутилуса". И под стеклом у меня была сборная СССР по хоккею... Все, как тогда... И Якушев, да.
      Сашка подумал, потом откашлялся и спросил:
      - Так у вас, наверное, уже коммунизм построили?
      Гость как-то поскучнел:
      - Нет, Саш, коммунизма у нас нет.
      - А на Марсе уже есть поселения? Яблони там цветут? Звездолет уже отправился за пределы Солнечной системы? Венеру начали осваивать? - строго спросил Сашка.
      - И до Марса пока не добрались. И до Венеры. И к звездам - никак еще.
      - А Союз Советских республик социализма теперь уже во всем мире? Все страны - в нем?
      - Нет, - как бы даже удивился незнакомец.
      То есть, отвечает честно и быстро, а сам удивляется. То ли тому, что его спрашивают. То ли тому, что отвечает такое...
      Сашка подумал немного: вот, чего еще спросить? Ведь и нечего почти.
      - Ну, хоть наши в хоккей - чемпионы?
      - Вот тут, дружище, все нормально. Чемпионы! - обрадовался гость и вдруг исчез с легким хлопком.
      Сашка подумал, сидя на стуле в той же позе, и сказал вслух:
      - Брехня. Приснилось все. Привиделось. Все равно ведь никто не поверит. И потом, наши, говорит, - чемпионы, а коммунизма все еще нет. И на Марс не полетели. Пятьдесят лет! Ясно - брехня.

Про любовь

     Он любил ее. Она любила его. Не обнаженная, яркая, остро пахнущая животная страсть и слияние в экстазе половой связи, а настоящая нежная и тонкая любовь, которую они берегли и растили.
     Окружающие по-доброму посмеивались. Смеяться в открытую над таким – грешно. Его друзья и ее подруги помогали, как могли. Потому что без помощи тут бы ничего и никогда не вышло. Хотя, время для любви, то есть тот особый возраст, когда уже пора – пришло.
     Космос – тяжелая работа. Смены, которые никак не привязаны к свету или к тьме, к несуществующим закатами рассветам. Сон тогда, когда надо спать, а не когда хочется. А вот когда хочется спать – все внимание на мониторы внешних камер, кнопки управления огромной конструкцией. Даже моргнуть некогда, отвлечься чуть-чуть, задуматься.
     Когда получалось встретиться - а обычно они жили в своих отсеках-общежитиях, где во время сна отключали гравитацию для экономии ресурсов – она смотрела сияющими глазами и называла его своим солнцем или солнышком. А он говорил – «звезда моя». И еще – «звездочка».
     Работа в космосе – это так романтично!
     Она работала в оранжереях, снабжая весь огромный коллектив свежими фруктами и овощами. Мясо тоже производилось из полученной в оранжереях клетчатки. Так что все питание, можно было сказать, зависело от нее. От нее и еще сотен и сотен молодых девушек в темно-зеленых мундирах с золотым швом.
     А он был как раз в той группе, на которую работали все остальные службы. Его место по расчету было под огромным прозрачным куполом главного центра управления. Там, где независимо от времени суток, вычисленному по времени планеты-матери, трудились десятки и сотни добровольцев с математическим складом ума и навыками работы с вычислительными машинами. У них была черная форма с серебром. На такой форме особенно красиво смотрелись знаки отличия и награды.
     Когда выпадало немного свободного времени, они уходили по длинным светлым коридорам далеко-далеко… Там и правда можно было далеко уйти. Коридоры по кругу обходили весь гигантский космический корабль. На стенах его были нарисованы пейзажи родной планеты в разное время года. И пройдя по кругу можно было увидеть и лето, и зиму, и обе весны.
     Как раз между зимой и весной находился аварийный монитор внешнего обзора. Маленький, притворяющийся окошком в черноту Вселенной. Там они останавливались и смотрели на звезды и медленно двигающиеся звездные скопления. Молчали. Просто стояли, обнявшись. Потом звучала сирена.
     - До встречи, звездочка! - улыбался он, уходя налево по коридору.
     - Осторожнее там, солнце мое! - отвечала она, поворачивая направо, к оранжереям.
     Работа есть работа. Служба – служба. Он уже был капитаном, она все еще лейтенантом. И никто не обращался к ним иначе, чем по званию. Космос требовал некоторой сухости и жесткости в обращении. Дисциплины и полной самоотдачи для достижения поставленной цели требовал космос.
     …
     - Земля же была безвидна и пуста… Слушай, ужас-то какой – безвидна и пуста. Это если в кино снимать, так ведь можно показать, что весь зал просто плакать будет.
     Машка была увлекающейся натурой. То она начинала заниматься йогой и показывала, как может завязаться в узел. То вдруг ей приспичило кататься на велосипеде. Вот не было в детстве велосипеда, а теперь – надо, и все. И покупался велосипед. Потом были ободранные коленки, и мозоли на руках от руля. А еще потом она рассекала на велосипеде по проспектам и паркам, успевая везде и всегда.
     Теперь она взялась за историю религий. Плотно взялась. Обложилась толстыми томами, делала длинные, на страницу, выписки, сравнивала, списывалась со специалистами, читала художественную литературу – там иногда все это душевнее подавалось…
     А Юрка – что…
     Юрка Машку просто любил. Поэтому, как она, так, значит, и он. Вот и с книжками тоже. Тут ведь главное не в том, чтобы книжку прочитать, а в том, чтобы прочитать ее вместе. А потом вместе поужинать, обсуждая прочтенное, а потом заспорить вдруг и полезть снова в книжку, а потом…
     - Маш, - говорил он мечтательно и одновременно проникновенно и задумчиво, с умным выражением на красивом лице. - Маш, слушай, а ведь я тебя люблю.
     - Дурак ты, Юрка! - прыгала она к нему на колени. - Это же я тебя люблю!
     - Ага, - соглашался он. - Как есть – дурак.
     Им было хорошо вместе.
     А ночью в их окно на пятнадцатом этаже заглядывали звезды.
     …
     Сирена отмечала начало и конец смены. Все смены были одной длины, потому что в космосе нет ни дня, ни ночи. Есть время для работы и есть время для отдыха. И отдельно – время для сна. Сон обязателен, потому что иначе теряется сосредоточенность и аккуратность. Теряется разумность действий. Поэтому, что делают люди в свободное время, командование не проверяло. Но время сна перед сменой – это было жестко. Ротные сержанты проверяли всех, в том числе и офицеров.
     А потом опять сирена, опять на свой пост. Ей – в оранжерею, где уже прошел десятый сбор урожая на семена. Ему – к пульту управления. Не к главной панели, а в тени, за колонной, но он и был пока всего лишь капитан. А по итогам рейда, как говорили, будут новые награждения и присвоение новых званий.
     Все высчитывали, в чью смену получится завершить рейд. Поставить точку, так сказать. Начать обратный отсчет – к дому.
     Повезло – им. Именно их смене.
     - Руки на пульт, - командовал маршал. - Ключ на старт. Реакторы на максимум. Линзы…
     Руки автоматически совершали необходимые операции. Тут нажать, тут повернуть. Тут по команде синхронно со всеми щелкнуть тумблером. Еще никто не смог заменить человека, ни один робот. Тем более в таком тонком и опасном деле, как космос.
     …
     - Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела… Юр, это просто жуть какая-то! Вот представь себе такое. И как это объяснить? Что у них там было в той древности? Бомба какая-то взорвалась, что ли?
     Юрка смеялся – какая еще бомба? Разве только инопланетяне со своей Звездой Смерти – они как раз недавно вместе смотрели «Звездные войны».
     - Вот тут ты врешь, - тут же начинала она. - Если бы действительно прилетели инопланетяне, то они ведь страшно развитые. А раз они страшно развитые, то у них и чувства – тоже такие. Вот, скажи, ты меня любишь?
     - Люблю, - счастливо вздыхал Юрка.
     - Вот. А у них это чувство – в сто тыщ раз больше! Потому что цивилизация, блин! - это она уже говорила скрипучим голосом Масяни из мультика.
     А потом не выдерживала и кидалась на Юрку, потому что уж очень он был, как она говорила, «щупабелен и обнимабелен».
     Ночью опять звезды смотрели с чистого неба на спящий город. И одна звезда была больше всех.
     …
     - Капитан! Да, да – вы! Не желаете войти в историю?
     Он вскочил и вытянулся, не понимая, что требует от него старый маршал.
     - Подойдите. Эх, молодежь, молодежь… И я когда-то был точь-в-точь таким же капитаном… Ну? Вот этот рычаг. Двумя руками. Специально так сделали. Чтобы случайно не нажать. Давайте вместе. Вот я кладу руку на рычаг и командую…
     Маршал сделал паузу, вдохнул и закричал страшно, как сержант в лагере:
     - Огонь, мать вашу так и перетак! Огонь!
     Рычаг поддался, клацнули контакты. Прозрачный купол сразу стал зеркальным. На такой свет смотреть просто нельзя. Загудело в недрах космического корабля. Задрожало мелко, завибрировало.
     - Пошло, пошло… Так их всех! - кричал маршал.
     Плазменный луч спустился на голубую с зелеными пятнами планету. Прошелся огненной чертой по темной стороне, уперся в океан – и расцвела на мониторах планета ярким цветком. Вспыхнула вдруг вся и сразу. И почти сразу погасла.
     - Благодарю за службу, майор!
     - Служу Отечеству! - щелкнул каблуками бывший капитан.
     - Все свободны. Смена закончена. Скоро идем домой.
     Сегодня они встретились у ворот оранжереи. Ее отпустили чуть раньше, потому что приказ о присвоении звания уже был зачитан механическим голосом через внутреннюю сеть. И это был праздник.
     - Устал, солнышко мое?
     - Очень устал, - честно сказал майор. - Но не для тебя. Для тебя я – в полных силах. И – майор!
     Он приосанился, сверкая галуном свежей нашивки.
     - А ты, звездочка наша, все приготовила?
     - Да, засев начнется завтра, как чуть остынет почва. А потом сразу домой.
     - Вместе – домой.
     Они опять остановились между зимой и весной и долго смотрели на звезды. Там, среди звезд – их любимый дом. Там у них будет семья.
     А на Звезде Смерти к новым планетам через глубины черного космоса теперь пойдут другие добровольцы. Очередь юных романтиков стоит у призывных пунктов – выбирай на любой вкус.
     - Я люблю тебя, - сказал майор.
     Это было правильно. Он должен был сказать это первым.
     - Я люблю тебя, солнце! - ответила лейтенант.
     И было им хорошо.

Провода

     Тут ко всем приезжим относились очень хорошо. Приезжие - это деньги, это рабочие места для местных, это занятость, это, наконец, опять деньги. Приезжие - это всемирная слава и известность. Каждую деревушку ведь отфотографируют, да потом еще толстые альбомы по всему миру продаются, а сюда - копеечка капает. По копеечке, по копеечке... А где еще вы видели деревни, где все улицы камнем мощены?
      - Я извиняюсь, - обратился ко мне мягким баритоном неслышно подошедший незнакомый мужчина. - У вас здесь свободно?
      Свободно в этом ресторанчике было везде по раннему утреннему времени, но ведь и у меня - не занято. То есть, выходит, свободно. А вопрос был конкретный, и мужик этот ждал ответа, стоя слегка в полупоклоне, но не искательном, не зависимом, как половой или официант, если по культурному, а солидно, чуть приопустив к груди гладко выбритый подбородок, спокойно так и даже уверенно.
      - Да, свободно, - ответил я и почему-то добавил. - Проше пана.
      - Благодарю, - он сел напротив, аккуратно и привычно раздвинув руками полы длинного пиджака.
      Или не пиджак это, а какой-нибудь кафтан, что ли? Хотя, какая разница, в конце концов, как называется их местная одежда? Тем более - в последний день.
      Тут же материализовался, как из воздуха, юркий смуглый мальчишка в длинном фартуке, поставил перед ним толстостенную яркую в утреннем свете белую кружку с ароматным черным кофе. Под левую руку выложил корзинку со свежими круассанами, наполнившими воздух вкусным запахом горячего печива. И сразу исчез - как и не было его только что.
      - Йорк, - опять вежливый кивок в мою сторону.
      - Иван. То есть, Айвэн, если по-местному.
      Йорк взял круассан, макнул его на мгновение в горячий кофе, аккуратно переправил в рот намокший конец. Прожевал, проглотил, запил, кивнул удовлетворенно. Видно, вкусный кофе. Я-то пил, хоть и с самого утра, пиво. Потому что пиво у них всегда вкусное. А еще, потому что это у них тут утро, и уже вставать пора, и на работу надо кое-кому, а у меня как раз время отдыха наступало. Вот и ужинал за завтраком.
      - И как вам здесь у нас, Айвэн? - он снова макнул, снова откусил.
      Ну, прямо, парижанин какой-то на Елисейских полях ранним весенним утром.
      - У вас тут хорошо. Тихо у вас.
      - Это - да. Тишина и покой. Бывал я в ваших землях. Очень, знаете, шумно, непривычно. Эти ваши дымогарные машины... Почему вы перестали использовать животных? От них все же гораздо меньше шума, они не такие опасные, да и металла столько не надо.
      - Они медленнее, - возразил я, но тут вспомнил, что первые эксперименты и первые машины на основе тех экспериментов как раз были медленнее лошади. Гораздо медленнее.
      - Вот-вот, вспомнили, да? То есть, кому-то было надо, чтобы вместо животных - железные вонючие и шумные машины. Жесткие. Опасные. Вот просто подумайте: мы тут с вами сидим и спокойно разговариваем. На улице - разговариваем. И аромат - чувствуете? Это вон, в садах, все цветет. Весна. Никто не мешает, не заглушает ни разговора нашего, ни этого прекрасного аромата. Это ведь не запах - именно аромат. Понимаете разницу, чувствуете? А у вас? Ну, сами подумайте...
      Я подумал. Тем более, что мясо, которое мне поджарили слегка, с соком и кровью, уже заканчивалось, а в кружке еще было пиво. И торопиться мне сегодня было уже совсем некуда - жил я здесь же, на втором этаже.
      - Ну, я же и говорю, что тихо у вас тут, хорошо, то есть.
      - Да, тихо.
      Он уже смотрел на самое дно своей кружки. Вообще-то мне казалось всегда, что кофе пьют чашками. Тонкими такими, прозрачными, фарфоровыми, которые страшно взять в руки - вдруг раздавишь.
      Йорк вдруг поднял голову:
      - Это вас просто учили неправильно. Тонкие чашки - они же совсем невкусные, понимаете? А когда кружка толстая, с круглым краем, то мало того, что кофе вкусен, так еще и ощущение, что ты его целуешь...
      - Вы - маг?
      Он, что - читает мысли?
      - Можно, по-вашему, и так сказать, наверное, хотя... Нет, скорее, не маг я. Я тот, кто за этими самыми магами смотрит. Ну, как вот у вас за порядком - как это...
      - Полиция?
      - Нет-нет, - он поморщил лоб, вспоминая слово. - Шериф! Вот похожее, наверное.
      - И звезда у вас есть? - мне становилось уже немного смешно, потому что уж очень все было не настоящее, по-киношному как-то.
      - А как же шерифу - без звезды?
      Йорк покопался в карманах и вытащил большую серебряную звезду с семью хитро изломанными лучами в разные стороны.
      - Вот, всегда со мной на всякий случай.
      А теперь он должен перейти к цели своего подхода. Попытка вербовки, и все такое... Знакомо и даже немного скучно.
      - Что вы, что вы! Какая тут может быть вербовка? Просто мне показалось, что вам не все у нас нравится. Вы и в день приезда были чем-то недовольны. И когда выезжали на исторические места, к памятникам - тоже... Что-то не так? Вы только скажите, а уж я или устраню, или помогу вам чем-нибудь.
      Что ему сказать? Ну, хотя бы так:
      - Скажите, а зачем тут вы все время обезьянничаете? Зачем копируете у нас наносное, внешнее, самое для вас ненужное?
      - В каком смысле? - он даже откинулся в удивлении на спинку жалобно скрипнувшего стула - килограммов сто двадцать в мужике, не меньше.
      - Вот эти веревки и канаты, что натянуты по всем улицам - зачем это? Ведь нет у вас здесь никакого электричества, нет! И проводов никаких вам поэтому не надо! Но тянете везде эту паутину, портите весь вид. Знаете, как потом трудно фотохудожникам эти ваши "провода", эту настоящую сеть с фотоснимков стирать? В чем смысл? Вон, поглядите, поглядите, - тряс я пальцем, указывая на плотную завесу веревок и канатов над нами. - Вы думаете, так вы ближе к настоящей цивилизации? Да это же смешно просто!
      "Шериф" Йорк даже не повернул голову, не приподнял брови, чтобы проследить, куда я указываю.
      - Скажите, Айвэн, а кто вам сказал, что вы, все вы там, - впереди планеты всей? Откуда эта странная мысль, что это мы с вас срисовываем, копируем, "обезьянничаем" всяко? - он поморщился, показывая, как относится к этому "всякому". - Мы все же и постарше вас будем... Не годами даже - веками. Как бы не наоборот все было, а? Или вы, как фотограф, не видите этих проводов в своих городах? И вам там они не мешают фотографировать и творить свои фотошедевры?
      - Да, у нас полно этих проводов. Но - вынужденно. Понимаете, вынужденно! Ток идет по проводам. У нас везде - электричество. Даже простое уличное освещение - электричество. И никакой магии. Вот и вынуждены мы тащить провода от дома к дому, от столба к столбу.
      - Ну, предположим, предположим. Итак, у вас - вынужденно. А у нас - просто так? Для красоты, мол, и для цивилизованного вида? Вы это хотите сказать?
      - Примерно так, - я допил свое пиво двумя глотками и уже собирался уходить.
      - Погодите. Я вам объясню, к чему у нас эти "провода". Или, как вы правильно заметили, "сеть". Посмотрите внимательно, как тянутся эти сети. Где они находятся, и что это означает. Видите, перекрывается весь центр улиц. С одной стороны, вам, как настоящему фотографу, это мешает фотографировать дома, что напротив. Но с другой стороны... Как вы думаете, птицам разным. Ну, там воробьям, голубям - могут помешать наши так называемые "провода"? - он так еще специально голосом выделял эти "провода", что становилось ясным, как ему не нравятся мои слова.
      - Птицам? Нет, конечно.
      - А летучим мышам?
      - Да летучие мыши, между прочим, где угодно пролетят!
      - А, скажем, гарпиям? Драконам? Мантикорам всяким? Другим крупным летучим существам?
      - Как в сказке, что ли?
      - Ну, пусть будет, как в сказке. Традиция такая, предположим, так что скажете?
      - Крупным будет неудобно, - признал я. - То есть, было бы неудобно, если бы они...
      - Они существуют, потому что иначе бы мы в них не верили, - прервал меня Йорк. - Но есть еще один вид крупных летучих... Очень большая летучая мышь. Понимаете, очень большая. Она сможет пикировать на прохожих? А? Айвэн? Смотрите на меня! На меня смотрите! И на мою звезду!
      Черт... Это точно магия какая-то. Сжало-то как. То есть, не сжало, а скорее заморозило Судорога такая во всем теле - ни голову повернуть, ни вскочить, ни голос подать.
      - Сидеть! Я же сразу вам представился. И звезду свою показал. Так чего теперь дергаться? А то - ишь! Мешают ему наши "провода". "Сети" наши мешают. Да если бы не мешали, вы бы тут разгулялись, представляю! У вас-то давно все в проводах, да под током. Народ ваш быстро перенял нашу традицию защиты от кровопийц. Провода по столбам... Ишь! А вы часто видели места, где со столбов провода заходят в дом? У вас большие дома. Ну? Видели? Нет? Только в маленькие избушки на дачах? Думайте, я слушаю! Народ ваш ремесленный. Он наши традиции усовершенствовал даже. Электричество - это вещь хорошая не только для освещения, но и для защиты. Проволока - и электричество в ней. А у нас - канаты и магия вокруг них. Вот и остается нам, шерифам, просто ждать в участке, пока сработает, пока поколеблется особым образом защитная сеть.
      Он бормотал сердито себе под нос, проверяя одновременно мои карманы и выкладывая на стол все оружие и амулеты.
      - Ну, вот, вот и еще... И деньги есть - кабатчик не останется внакладе. И документы - можно будет написать письмо в ваш город. Там ведь тоже есть шериф... Ну, или какой другой чин, которому обязательно нужно знать, кто там по ночам шалил. Проверить надо вашу лежку. Гнездо проверить... А вот, кстати, и ваш экипаж, дорогой Айвэн.
      По улице почти бесшумно приблизилась черная карета, окруженная угрюмыми всадниками на черных же конях.
      - Пакуйте голубчика, ребята. В камеру его. А я еще комнату проверю.
      И уже сквозь закрывающуюся дверь донеслось сердитое:
      - Ишь, "провода" ему наши не понравились! Турист! Фотограф!

Пышки

     - И-и-ирка-а-а! - в ушах зазвенело.
     Даже зачесалось в ушах. Ну, кто еще может так визжать, кроме Таньки? То есть, давно уже Татьяны, как там ее папу, Петровны, что ли?
     - Здорово, Петровна, чего блажишь-то, как прямо…? - Ирка, несмотря на время года, была по-осеннему сумрачна и хрипло-басовита.
     Она и в школе такой была – серьезной и даже суровой. А Танька – та балаболка известная. И блондинка к тому же самая натуральная. То есть, и волосами, и внутренним своим содержанием. И фигура у нее тогда была – ого-го. Секс-бомб, секс-бомб… Прямо вот про нее давнишняя песня. Не то, что сейчас, критически оглядела ее Ирка. Хотя, эх, кто сейчас не с такой фигурой? Годы – они же прибавляют вовсе не там, где надо.
     - Да ладно тебе нудеть, подруга! Ты погляди, какая погода! Весна!
     Погода была просто классная. Вчера прошел сильный дождь, помывший город и сбивший легкий летучий мусор в дальние углы. Теперь этот мусор лежал живописно по газонам, вдоль поребриков из гранита, блестящего сколами граней, сметенный с черной скользкой мостовой утренними дворниками.
     Традиционно начало первого по-настоящему весеннего месяца мая было холодным, но солнечным. В воздухе плыл чуть уловимый запах огурцов – неподалеку толстая бабка в пуховом платке и сером ватнике продавала из пластиковой бочки свежую корюшку. Очереди к ней не было.
     Подруги синхронно закурили, каждая своё, облокотились на парапет, глядя в отражавшую синее небо и яркие желтые дома медленно и тяжело текущую внизу воду.
     - А помнишь…, - начали вдруг так же синхронно и рассмеялись вместе.
     Раньше у них тоже так бывало, что одна и та же мысль вдруг приходила в голову. Бывает так: вроде, совершенно разные на вид люди, а думают иногда – слово в слово.
     - А помнишь, как в «Пышечную» всем классом ходили на Первомай? Помнишь?
     - Ну, не всем, наверное? Нас все же было тогда – ого-го. Под сорок человек…
     - Конечно, ничего ты не помнишь. И еще отличница была, а память-то – никуда. Стареешь, что ли? Нас так много было, что в две очереди пришлось встать тогда. Я пошла налево, а ты – направо. И стояли потом у столиков в разных залах. Потому что тесно было. Но тепло-о-о…
     - А вот в Москве наши пышки называют пончиками, представь, да? Пончики! Они там охренели в конец в столице своей.
     Ирка научилась говорить разные грубые слова без всякой запинки, и не опуская глаз. Работа, чтоб ее так и туда и в другое место… Тут с мужиками за день так наговоришься, что и дома потом хрипишь, бывало, как пьяный матрос.
     - Пончики – это же такие круглые, с повидлом! Вот! - сжала пухлый кулачок Танька.
     - А они их пирожками называют. Те, что с повидлом.
     Ирка в Москве бывала почти еженедельно. И всегда приезжала оттуда с головной болью от суеты и крика. Москвичи все какие-то шумные были. Спешили куда-то все время. И народа в Москве всегда слишком много. Хоть на улице, хоть в метро.
     - А пирожки – они вот так, плоские такие, – сомкнула ладони, не выпуская сигареты, зажатой между двумя пальцами, Танька.
     - У меня бабушка тогда делала классные пирожки. С картошкой и с жареным луком. И еще с рисом и с яйцом.
     - Ага, помню, помню… Слушай, а пойдем-ка, что ли, в «Пышечную», а? Ну, не хочу я что-то в ресторан сегодня. Хочу, блин, детство свое вспомнить школьное. Молодостью тряхнуть, типа.
     - Ты только, когда трясти начнешь, не просыпь песок, подруга! - хрипло хохотнула Ирина. А потом вместо ответа просто повернула направо.
     В стороне от набережных было теплее. Не дул промозглый ветер с Финского залива, на котором еще не растаял лед вдоль берега. Не сквозило морозной свежестью вдоль каналов. И еще там было тихо. Шаг в сторону от Невского – и уже тихо.
     Они одинаковым жестом синхронно откинули капюшоны модных курток. У Ирки под капюшоном обнаружилась хулиганская маленькая парижская кепка с пуговкой на макушке. У Таньки – берет художественной расцветки. То есть, такой расцветки, что просто словом каким-то назвать было невозможно. Старое «серобуромалиновый» тут не годилось. Химические цвета со страшной силой лупили по глазам, отбрасывали на светлые кудряшки какой-то нереальный киношный отблеск.
     - Ну, ты, мать, даешь, - одобрительно сказала Ирка.
     - А то! - гордо выпрямилась Танька, искоса посматривая по сторонам. - Или мы не в своем городе?
     В «Пышечной», которая не меняла вывески и ассортимента все то время, сколько подруги помнили себя, было не по-весеннему пусто. Странно пусто и странно тихо.
     Они взяли по пять пышек («не объедаться пришли, а чисто для памяти!») и по стакану кофе, который тут варили в большой алюминиевой кастрюле и разливали черпаком, как в прежних столовых. Запах от такого кофе был точь-в-точь, как в детском саду. Вот тот самый кофейный напиток с молоком и коричневыми пенками. Тот самый, как в детстве.
     На высоких мраморных столах стояли старенькие металлические салфетницы, в которые были воткнуты пачки обрезков грубой серой бумаги.
     - Гля, - ткнула локтем Танька. - Все, как тогда!
     - Блин, подруга, - чуть не пролив кофе, огрызнулась Ирка. - Ты бы поосторожнее, что ли!
     Их голоса разносились по пустому залу и возвращались эхом.
     - И не ори, не ори тут, - зашептала Танька, прихватив сразу промокшей от жира бумажкой первую пышку – кольцо из теста, щедро посыпанное сахарной пудрой. - Некультурно это – орать! Мы же с тобой, как-никак, жительницы культурной столицы, а не…
     И так она это узнаваемо произнесла, так вдруг показала интонациями их давнюю классную руководительницу, что Ирка не выдержала и заржала в голос, вытирая ладонью нос и рот.
     И сразу замолкла, глядя остановившимися глазами в дальний угол.
     - Ты чего, чего? Подавилась, что ли? - засуетилась Танька.
     - Цыц! - шикнула Ирка. - Глянь туда вон. Сзади. Только осторожно.
     Возле углового столика в тени стояла странная пара. Парень был одет в самый натуральный плащ из болоньи, под которым был виден колючий толстый свитер домашней вязки. На голове у него был черный суконный беретик. А девчонка с толстой рыжей косой крутила в руках старинный пленочный фотоаппарат.
     - «Зенит», - прошептала Танька. - У нас такой же был. Где взяли, а?
     - Фрики какие-то, что ли… Смотри, смотри, как одеты.
     Кроме болоньи и свитера на парне, на девушке привлекали внимание зеленая брезентовая куртка с рядом ярких значков над нагрудным карманом, и юбка из клетчатого тусклого штапеля. И длинные носки. И черные ботинки с тупыми носами. А у парня, наоборот, ботинки были остроносые. Но совсем не такие, как сейчас. Они были коричневые и на толстой черной «микропорке». Вот так это раньше называлось – «микропорка».
     - Может, иностранцы какие-то? Стиль, может, такой… «Совьетик», типа?
     - А говорят-то по-русски…
     Там, в углу, тоже разговаривали. Совсем не громко, но пустой зал доносил каждое слово.
     - Смотри, Саш, какие тетки странные. А берет какой, берет!
     - Иностранки – сразу видно, - солидно отвечал Саша. - Они там у себя с жиру бесятся. А потом все равно к нам едут. Потому что у нас – культура, блин. Сейчас вот, спорим, выйдут на Желябова и пойдут наверняка к Дворцовой. Они всегда туда ходят. Ну, все, что ли? Поели, да?
     И они пошли мимо замерших на месте Таньки с Иркой.
     И пахло от них совсем не так. И глядели они совсем не так. И за руки…
     - Черт! - прошептала Ирка. - Это кто тут у нас в детство свое хотел? Черт-черт-черт. А ну-ка, пошли-ка…
     Она схватила подругу за руку и потащила ее за молодыми, выходящими на тихую улицу. Танька все оборачивалась на свою тарелку, но ногами послушно перебирала, и они успели выскочить буквально сразу за парнем с девушкой. Те повернули направо, и пошли куда-то по осенней тихой улице Желябова, пиная на ходу яркие желтые листья и переговариваясь негромко. А Танька вдруг прислонилась к стене и руку правую – на сердце.
     - Ой, - только и сказала.
     - Ты чо, ты чо, подруга? - забеспокоилась, закудахтала Ирка. - Ты смотри тут у меня! Может, таблеточку, а?
     Танька только слабо помахала рукой, мол, и так выкарабкаюсь, а сама все смотрела, смотрела, смотрела… На желтые листья. На тихую улицу Желябова. На недальний Невский с редкими автомобилями…
     - Что-то холодно мне стало. Пошли свои пышки доедать…
     В зале слева за дверью было столпотворение народа. И очередь. И справа – то же самое. Пожилые и просто очень старые и совершенно седые парочки пили местный странный кофе, мечтательно зажмурившись, хватали серыми бумажками горячие пышки, и шептались восторженно, от чего стоял негромкий гул.
     - А, ну-ка, назад, - Ирка руководила Танькой, как опытный дрессировщик. - Спокойно выходим.
     На Большой Конюшенной было по-весеннему ярко. Солнце било в глаза, отражаясь от высоких витрин. Народ шел плотно по обеим сторонам улицы. Черные гладкие автомобили загораживали бортами проезжую часть. Вдалеке мигал светофор. Где-то на пределе слышимости играла гитара.
     - Знаешь, что, - сказала Танька. - Что-то я уже не хочу этих пышек. Пойдем, пожалуй, в ресторан. Пойдем, а? Выпьем профилактически. А то как-то знобит меня.
     - Ну, так ветер-то с Финского… Весна, блин, - щелкнула зажигалкой, отворачиваясь от вездесущего сквознячка, Ирка.
     Они пошли налево.
     А ровно через пять шагов обе синхронно оглянулись. Потом посмотрели друг на друга и рассмеялись в голос.
     - А все равно никто не поверит, - сказала Танька. - Я и сама себе не верю.
     - Ты, главное, одна за пышками сюда не ходи, ладно? - заботливо ответила Ирка. - А то здоровье-то уже не то, чтобы по всяким пышечным рассекать.
     И они снова рассмеялись.
     И кто бы из прохожих понял – чему смеются две солидные дамы, только что вышедшие из дверей под странной вывеской – «Пышечная»?

Рай

     Главная трасса шла выше, в горах. А сюда спускался узенький асфальтовый аппендикс, упирающийся в короткую набережную, прямо на камнях которой купались «дикие» отдыхающие. Не дикие, культурные, покупали путевку и купались поэтому в специально огороженном месте, на чистом пляже старого санатория за высоким бетонным забором.
     Местные в море здесь просто не купались. Шутили, по той причине это, что прямо поперек пляжа протекал ручей, по весне превращающийся в бурный поток. В поселке ручей был заключен в бетонный короб трехметровой глубины. И на стенках этого короба все приезжие могли видеть, докуда доходила вода в прошлый паводок. Местные не смотрели на метки зеленых водорослей на сером бетоне. Они и так знали, что и куда течет, откуда вытекает и чем пахнет.
     Алина была местная. Самая коренная. Она в этом году смогла устроиться в новый пивной ресторан. Официант в ресторане - хорошая должность. Во-первых, это деньги. Заработная плата. Во-вторых, опять же деньги, если посетители останутся довольны и накинут чаевые за обслуживание. А в третьих, можно еще и питаться прямо тут, в ресторане. Пища чистая, привезенная из областного центра. И пиво всегда свежее. Его возят в больших алюминиевых кегах прямо с пивзавода. Только вот привезли-то его уже давно, а никто не берет. Май выдался ненастным, начало сезона отодвигалось.
     Сезон. Это слово было у всех в голове и на устах. Дома говорили о том, как там все будет в этот сезон. На рынке, уже открывшем все свои лотки и киоски, тоже говорили о надвигающемся сезоне. В ресторанах - опять о сезоне. Сезон год кормит - это как раз об их поселке. Зимой зарплату получают только те, кто "на окладе". Так что Алине, считай, повезло.
     Дверь широко распахнулась, в зал шумно ввалилась заезжая компания. Приезжие почему-то все говорили громко, как будто перекрикивали какой-то шум. А шума здесь не было. Поэтому приезжих сразу вычисляли. А еще они были все очень вежливые. Обязательно здоровались. Уважительно спрашивали обо всем, будто сами ничего не понимают. Но главное - приезжие платили. Некоторые из них еще, мечтательно закатывая глаза, говорили иногда, что надо бы купить тут квартиру, поселиться и гулять каждый день к морю. Но потом они все равно уезжали. В поселке чужие не жили.
     Эти тоже сразу стали шумно здороваться со всеми, кого видели, радостно рассматривать интерьер.
     Интерьер - великое слово. В него вмещается все сразу. Скажешь так в разговоре, что интерьер под старую Англию, и всем понятно: значит, темное дерево, черные столы и стулья, темным лаком промазанные потолочные балки. И еще интерьер был связан с едой и напитками. То есть, раз черные столы и стулья, значит, обязательно есть темное пиво и жареное мясо. Это уже просто такое ресторанное правило.
     Вот и эти сразу, даже еще в меню не заглядывая, заказали себе темное пиво, острое перченое мясо и еще свиные уши. Местные-то такое не едят. А приезжие - с удовольствием хрустят шипящими на сковородке порубленными соломкой и вымоченными в остром соусе хрящями.
     Алина напоказ гостям радостно улыбалась, как положено, говорила все четко и вежливо, объясняла, что у них и как, а также, что и где. Вон там, в конце зала и направо, если кому надо. Потом пошла исполнять заказ.
     Пустой зал резонировал. Музыка была приглушена, и так получилось, что громкий разговор заезжих туристов был слышен почти полностью. Шумели три мужчины и женщина так, будто ругаются. А прислушаешься - просто они так разговаривают. Вот сейчас о ней, об Алине:
     - Хорошая девочка, - это чуть в нос сказала женщина, не снимавшая даже в сумрачном зале своих темных очков.
     - И умненькая, судя по речи, - кивнул длинный с унылым гладким лицом.
     - И ноги, еще и ноги какие! - весело заорали похожие, как близнецы, два невысоких крепыша. - Нам тоже нравится!
     - Может, возьмем с собой?
     Тут Алина получила поднос с кружками - она еще не научилась носить по две в каждой руке - и понесла гостям пиво.
     Потом она еще отходила за салатом. Потом - эти самые свиные уши. Странные люди - как такое можно есть? Потом - мясо. Еще и еще пиво. Сколько его вообще может выпить человек, не вставая с места? Вот ведь вопрос.
     А эти все говорят и говорят. Что жаль им девочку. Что глаза у нее умненькие. Что и на мордочку... Тьфу!
     - Ну, так что?
     - Придется ведь тогда две машины брать.
     - Две машины - чепуха. Поедет ли она?
     Алина как раз принесла кофе - они еще и кофе пили в конце всего после такого количества пива!
     - Алина, - строго сказала женщина, так и не снявшая темных очков. - Девочка. Поедемте с нами. Думаю, мы сумеем устроить ваше будущее.
     
     ***
     
     Алина, конечно, уехала с ними, бросив фартук с фирменным беджем на стол, как в американском кино, и даже не взяв расчет.
     - Ты куда? - растерянно кричал вдогонку веселый и загорелый Вася-бармен.
     - В столицу!
     Потом действительно была столица.
     Алина жила с этой женщиной и унылым, как настоящая дочка почти. Или, может, как племянница. А они были очень богаты, но уже пожилые, поэтому своих детей у них не было. По вечерам в гости заглядывали крепыши, которые и правда оказались братьями. Помогали всякими советами и своими знакомствами.
     Алина поступила в хороший институт.
     На пятом курсе получилось очень удачное замужество. Жених был из богатой семьи, которая просто купила молодым дом. Просто так, в подарок.
     Красивый дом в три этажа и совсем недалеко от центра города. Еще у них было две машины, чтобы у каждого - своя. И еще приходящая уборщица, и кухарка. И садовник.
     Были частые поездки за границу.
     Только вот в свой поселок Алина больше никогда не приезжала. Даже проститься с матерью, когда та умерла. Потому что в это место нельзя было возвращаться. Так ей сразу сказали те, с кем тогда уехала. Они ей тогда много всякого разного сказали.
     Дети.
     То есть, не дети, а дочка. Одна любимая дочка, так похожая на Алину. Очень красивая и очень умная.
     
     ***
     
     - Мама, ну почему ты не ходишь курить на балкон?
     - А мне, может, холодно там! - вяло отругивалась Алина.
     На самом деле, она не ходила на балкон, потому что бутылка оставалась на столе на кухне. Балкон же был старый, узкий, не благоустроенный по-нынешнему. Там висели растянутые веревки, на которые вешали сушиться постельное белье, закрывая стыдливо женские предметы. И четыре этажа до серого пыльного асфальта внизу. Прямо у подъезда росли две раскидистые пальмы с жесткими глянцево-зелеными листьями, гремящими на ветру. Справа за домом круто поднималась гора, по облакам над которой предсказывали погоду. А на кухне у Алины стояла полторашка вкусного сладкого красного вина.
     Тут все пили вино. Водка, конечно, выгоднее по цене. Но вино можно не покупать, а менять как-то или просто договариваться на будущее. Типа в долг. Ведь у него, у вина, тоже есть срок. У этого, которое на розлив.
     - Как же мне все это надоело! - кричала дочь, так похожая на нее. - Когда же ты уже сдохнешь, что ли! Алкоголичка! Ненавижу!
     - Да, - тяжело кивала Алина. - Алкоголичка. И что? А что мне еще делать тут? Сезон, вон, только через месяц. Что мне пока делать?
     - Да ты и в сезон-то...
     - А что не так? Я все места обошла. Меня возьмут, вон, в "Подсолнухи" посудомойкой. Нормально. И подкормиться можно будет. И теперь я имею полное свое право выпить чуток винца.
     - Напиться! И накуриться! Все же провоняло твоим табаком!
     - Не ругайся, дочка, все будет хорошо... А если табаком воняет, так ты просто сама посиди со мной, да покури. Вот и не будет тебе вонять.
     Алина пьяно смеялась и грозила дрожащим пальцем. Она уже была старой. Сорок пять - это вам не в столицах каких-нибудь.
     - Да ты, да ты..., - задыхалась дочь.
     - Все будет хорошо. И приедет к тебе из столицы красавец-мужчина. И увезет нафиг из нашего ссаного поселка. Думаешь, сказки? Вон, у меня же было - могла поехать. Запросто. Но ведь не поехала!
     - А я все равно уеду, уеду, уеду! Дождусь, когда ты умрешь, и уеду!
     Алина продолжала, как не слышала ничего:
     - ...Потому что мать у меня была. Квартира опять же. Работа какая-никакая. Все ведь было. И вот еще ты теперь у меня есть. Ты теперь просто дождись принца своего.
     - Какого, нафиг, принца? О чем ты? У нас тут зимой за простые кроссовки удавят запросто. За деньги - сожгут!
     - Да, это они могут. Легко. Но ведь как-то надо жить людям зимой?
     Дочка садилась и плакала в бессильной злобе.
     Алине становилось жаль ее, она прислонялась к дочкиному плечу и тоже плакала.
     Конечно, никаких принцев в жизни не бывает. Конечно, никто никуда и никогда не уедет. Потому что есть вот у нее мать, есть квартира, есть работа какая-никакая. Да и вообще - кто же из курортного поселка уезжает? Это же вам не "севера"!
     
     ***
     
     Алина как раз принесла кофе - они еще и кофе пили в конце всего после такого количества пива!
     - Алина, - строго сказала женщина, так и не снявшая темных очков. - Девочка. Поедемте с нами. Думаю, мы сумеем устроить ваше будущее.
     - Да, да, - уныло кивал тот, что и был унылым.
     И при этом слегка улыбался. Как бы стеснялся предложения.
     А крепыши просто смотрели нагло и смеялись в открытую. И вот главное, что тут смешного? Пришли, нашумели, наели тут на целую тысячу. И смеются еще.
     - Вот ваш чек, - вежливо ответила Алина, поставив декоративный сундучок перед унылым - он выглядел старше всех. Вроде как главнее.
     Приезжие переглянулись как-то, а потом попросили заказать им такси. Да, одну машину минут через пятнадцать.
     И уехали.
     А в сундучок положили сверх чека почти ровно пять процентов. Жлобы.
     Бармен Вася спросил, чего они хотели. Удивлялся бровями и всем лицом - вот же скоты, чего надумали нашей девушке предлагать! Потом позвонил кому-то. Сказал, что друзья на трассе разберутся. Мы, сказал он, своих в обиду не даем.
     А Алине отчего-то было горько, и она даже плакала. Но уже глухой ночью, чтобы мать не видела. Спрятала часы, которые Вася подарил - сказал, что "в компенсацию". И немного поплакала, зажав в зубах уголок пододеяльника.
     Она никогда и никому не говорила, что унылый, выходя последним, прошептал ей, смотря в сторону:
     - Бегите отсюда, девушка. Бегите на севера. Тут не жизнь.
     Господи, да куда отсюда бежать?
     Тут же рай!

Расскажи мне про войну

      - Ба! А ты войну помнишь?
      Она вообще-то ему не бабушка, а прабабушка, но Димка называет ее просто - "ба". Бабушка всю его маленькую жизнь всегда была где-то рядом. Когда он ходил в детский сад, и его поднимали темным зимним утром с ревом и полным нежеланием двигаться, ба была рядом, и как-то быстро успокаивала его. По голове погладит, в мокрую от слез щеку поцелует, что-то расскажет смешным щекотным шепотом прямо в ухо о своих волшебных снах, потом покажет, как завязывать шнурки разными способами, затормошит всего. Он и не заметит, а уже у двери стоит, собранный полностью, одетый и с пластиковой лопаткой в руке.
      Когда Димка пошел в школу, то по утрам всегда встречал его теплый свет на кухне, горячее вкусное какао, горячие оладушки, посыпанные сахарным песком или сладкая рисовая каша. И бабушка, сидящая в уголке и вяжущая крючком бесконечные половички или салфетки.
      А вечером, когда он, нагулявшись, прибегал замерзший с улицы, его ждал вкусный ужин и долгий неторопливый уютный разговор. Бабушка никогда не допрашивала, как некоторые взрослые. Она сама рассказывала что-то, но так, что он тут же перебивал и начинал взахлеб рассказывать свое, свежее, сегодняшнее, пока не забыл.
      Димка знал, что бабушка - на самом деле прабабушка. Она бабушка папы. А папа с мамой сейчас в командировке. Димка уже большой, и родители снова стали ездить в командировки. Еще у него есть другая бабушка, которая мама папы, но она живет в другом городе, далеко, и приезжает только в гости. Поэтому ба - главная в их доме.
      - Ба! Про войну! Расскажи мне про войну!
      У них в школе по истории сегодня рассказывали о войне. Учительница по истории совсем молодая и очень красивая. Только скучно она рассказывала. Ей самой это было не интересно, наверное. Женщинам вообще не интересно такое. А мальчишкам - наоборот.
      Мальчишки любят играть в войну. Только не по дворам с деревянными автоматами, как их отцы, а на компьютерах. Там по экрану ползут танки, летят самолеты и крошечные люди стреляют и неслышно кричат, идя в атаку. А если покрутить колесико мышки, можно даже в лицо рассмотреть каждого.
      - Ба, ну, ба...
      - Не ной!
      Голос бабушки был неожиданно строг.
      - Ты мужчина или все еще дите неразумное?
      Димка подумал, что он, конечно, мужчина. Но еще маленький. Вернее, не очень большой. Пятый класс всего.
      - ...Нам по истории. Ты же войну помнишь, ба? Как это - на войне? Как у меня в игре?
      Детские впечатления - самые яркие. Все можно забыть, даже собственная девичья фамилия под старость вспоминается с трудом. А вот детство...
     
     ***
     
      Нюрке сегодня исполнилось десять лет.
      Анной ее назвали в честь прабабушки. Нюрка ее помнила: высокая, худая, всегда в черном, с черными жгучими глазами под низко надвинутым на лоб платком. Говорили, что она была самой настоящей таборной цыганкой, и прадедушка буквально украл ее в таборе и привез сюда, в Городище.
      Десять лет - это уже много. День рождения у нее в самый длинный день в году. Так объясняла мама. С папой разговаривать было некогда. Он работал на заводе в Сталинграде, уходя туда каждое утро и возвращаясь уже под вечер. А когда у него был выходной, тогда он работал в саду и в огороде. Или что-то ремонтировал в их большом доме, в котором они жили все вместе с бабушкой и дедушкой, и со старшим братом Колей, и с дядей Толей, который тогда еще не женился.
      Мама подняла ее сегодня утром, хоть и было воскресенье. Надо было помогать поливать огород. Воду поднимали из колодца, который был вырыт в углу двора. А для еды воду брали из общего, который возле бани. Тот был такой глубокий, что детей к нему не подпускали. Свой, домашний, кроме полива использовали еще летом как холодильник.
      Дядя Толя с папой поднимали воду ведро за ведром, а мама, бабушка, дедушка и Аня носили ее и выливали под каждую яблоню. А лейкой поливали грядки с зеленью и овощами.
      Брат с друзьями сегодня ушел в поход. Он закончил семилетку, и папа разрешил ему прогуляться. Он и так много работал, брат. И сторожем в саду подрабатывал, и на помощника комбайнера учился, чтобы летом пойти в МТС.
      А Нюрку с собой не взял.
      Она везде бегала хвостом за ним, и дружила со всеми его друзьями. В таких же черных ситцевых трусах, как у всех, дочерна загорелая, она, как мелкий и подвижный пацан, вертелась летом целыми днями в мальчишеской компании. И на заборы с ними лазила, и в балку кубарем скатывалась, и в омут ныряла - не боялась.
      А в этот раз брат ее с собой не взял. Теперь вот он гуляет где-то с друзьями, а она таскает тут тяжелую лейку и поливает грядки.
      "Надо пролить", - говорит мама. Надо было так хорошенько пролить, чтобы до вечера земля была влажная. В летнюю жару иначе все высохнет и станет как камень.
      Тут хлопнула калитка, вбежал потный красный Коля и закричал, чтобы все слушали радио. У них тогда уже был радиоприемник. Настоящий, большой, ламповый. Назывался он "Колхозник". Самый первый на всей улице. На него даже другие страны можно было ловить. И к ним в гости по выходным приходил народ - радио послушать и поговорить с дедушкой.
      - Ура! Война! - кричали на улице соседские мальчишки, братья Петька и Сашка. Играли, наверное. Мальчишки всегда в войну играют.
      А в селе вдруг стало как-то тихо-тихо.
      ...День рождения вечером так и не праздновали. Обидно.
     
     ***
     
      - ...Маленькая была тогда еще, глупая...
      - Ба, так ты в войну, выходит, даже меньше меня была, да?
      - Меньше. Третий класс только закончила. У нас тогда семилетка в селе была.
      - А я уже в пятом!
      - Вот Коля, брат мой старший, тогда как раз седьмой закончил.
      - А на фронте ты была? Немцев видела?
      - Была, выходит.
      - А кто тебя взял на фронт? Ты же маленькая тогда была?
      - Меня никто и не брал. Это фронт сам к нам пришел. Прямо домой к нам.
      - Сам пришел? Как в компьютере, что ли? Как в сказке?
     
     ***
     
      Папа ушел на войну. Провожали его только Нюрка с мамой. Бабушка была уже старенькая, и в Сталинград ей было добраться тяжело, дедушка возился в огороде и смотрел за домом, дядя Толя работал на заводе, а Коля как раз тогда пошел на курсы трактористов. Он хотел вообще-то записаться на курсы водителей, но туда принимали только после девятого класса.
      На площади у военкомата было много пьяных. Женщины плакали. Папа обнял маму, потом подкинул Нюрку вверх, поцеловал и побежал в строй.
      Домой он пришел только в сорок шестом, под осень уже. И потом почти ничего не рассказывал про войну. Почти ничего...
      Лето в тот первый год было жаркое. Днем мама с Нюркой занимались разными огородными делами.
      От папы пришло одно письмо, свернутое треугольником. С синим штампом сбоку. А потом писем больше не стало. Мама плакала ночью, а днем работала, потому что надо было много продуктов на зиму заготовить, чтобы всю семью кормить. С рабочей карточкой остался один дядя Толя. Он вставал рано утром и уходил на завод. А приходил, уже когда темнело. Коля тоже работал - на комбайне в колхозе. На трактор его пока не пускали самостоятельно. Он возвращался домой поздно и очень грязный - весь в пыли и соломе. Мылся у колодца и сразу ложился спать. Он тогда хорошо поработал. Осенью к дому он приехал на телеге с мешками - это выдали зерно в колхозе за работу.
      Одна, получается, Нюрка оставалась с мамой. Поэтому ей было скучно и трудно. Бабушка просто сидела на кухне или на солнышке, выставив стул, а мама все время что-то копала, окучивала, подвязывала, поливала.
      И тогда Аня придумала себе друга. Вернее, он сам как-то так вдруг придумался. Когда она забилась за курятник, обиженная на весь свет и даже на маму, которая не отпускала играть на улицу, он сам вдруг взял и придумался. Как будто есть такой мальчишка, почти как старший брат. Не как Коля, а помладше, чтобы с ним можно было играть, и чтобы он все же был чуть старше. Старший брат - это такое... Когда он есть - это здорово.
      Коли же сейчас не было дома. Он целыми днями работал. Потому что папа ушел на фронт, а семью надо кормить. Вот он и придумался - друг. Почти как брат, такой близкий и очень умный.
     
     ***
      - И его звали Димкой, как меня?
      - А ты это откуда знаешь? А-а-а... Я ж рассказывала уже не раз. Выучил, небось, все бабкины слова?
      - И ничего я не выучивал. Не хватало еще мне такое учить. Ты вспоминай, вспоминай. Мне потом сочинение писать.
      - Я вспоминаю. Я помню. А этот Димка мне помог тогда. Очень помог. С ним я была не одна. В одиночку же на войне выжить нельзя.
     
     ***
     
      Теперь таскать лейку было не так тяжело. Казалось, что они вдвоем с новым другом тащат и на ходу еще переговариваются тихонько.
      - Чего ты там бормочешь? - спрашивала мама. - Ругаешься, что ли?
      Она всегда и все замечала.
      - Не ругаюсь. Книжки повторяю.
      - Это хорошо. Это ты правильно. Учиться надо, чтобы не быть неучеными, как родители.
      У мамы было всего четыре класса. Она даже писала с ошибками, как первоклассник. А Нюрка уже сама в четвертом классе числилась.
      Осенью в их школу въехал военный госпиталь. Поэтому учились в старом здании начальной школы, где было тесно и холодно, потому что как-то сразу не стало угля для отопления. К зиме детей даже стали отпускать раньше домой или просто распускать, вроде как на каникулы.
      Сообщили о победе под Москвой. Все радовались. Но писем от папы все равно так и не было.
      За селом на пустыре стали учить красноармейцев. Тут был большой пункт сбора, и перед отъездом на фронт они маршировали, кидали учебные гранаты и ходили в атаку, примкнув к винтовкам штыки. Коля говорил, что они в полной боевой амуниции и с грузом. Им было тяжело, и они лишний груз выкидывали. Противогазы выкидывали, даже иногда сухой паек, потому что жили в домах, на квартирах, и их тут кормили неплохо. Коля бегал туда и подбирал, что выкинули. Сухая гороховая каша в брикетах была вкусная, ее даже просто так можно было грызть. Солененькая.
      Когда начались морозы, много красноармейцев поморозились, потому что они были в летних ботинках и обмотках, а на головах буденовки. Говорили, что это - вредительство.
      Вечером они сидели на кухне, те, кого к ним поселили, и ели свою солдатскую кашу с салом и тушенкой. Нюрке нравилась такая каша. Она могла потом еще долго отскребать остатки из большого котла.
      Возле Разгуляевки сошел с рельсов и загорелся состав с военным имуществом. Говорили, что это тоже сделали вредители. Или даже диверсанты. Потом ходили всей семьей, оставив дома только бабушку, вырубали изо льда недогоревшие обмотки и подшлемники. Потом все женщины, и Нюрка с ними, распускали принесенное на нитки, а бабушка вязала теплые чулки, носки и варежки.
      Этой же зимой из военкомата пришло официальное известие, что папа пропал без вести. Мама опять плакала.
      А Нюрке было не так скучно - у нее был свой друг. Димка появлялся, как только ей было страшно или скучно, и они тогда долго разговаривали. Он не смеялся над ее страхами. И даже над ее самодельными куклами не смеялся. Можно было сесть с ним в уголке и потихоньку шептаться, играясь.
      Начиная с весны всех, кто был здоров и молод, всех старших школьников и всех женщин стали гонять в степь на рытье противотанковых рвов. Мама тоже там была два раза. Дедушку и бабушку не гоняли. И дядя Толя не ходил на рвы - он теперь домой приходил только в воскресенье, а всю неделю работал на заводе, там и спал в общежитии. Они делали танки.
      Как только потеплело, все стали копать во дворах убежища. Красноармейцы, которые ночевали у них перед отправкой дальше на фронт, рассказывали, что в погребе прятаться нельзя. Там можно задохнуться, если бомба разрушит дом. И тогда дедушка и Коля, а по воскресеньям и дядя Толя выкопали большое убежище на огороде. Мама сначала очень жалела место, потому что можно было посадить там разные овощи. Но красноармейцы сказали, чтобы не жалела. Будет ли урожай на той земле - еще неизвестно. А жизнь надо беречь.
      А потом начались бомбежки.
     
     ***
     
      - Ба! А бомбежки - страшно? Как в кино?
      - Никакое кино не передаст этого страха, внучек. Это так страшно, что ничего страшнее просто не знаю. Вот представь, что откуда-то сверху летят бомбы. Летят и воют. И ты не можешь уклониться или угадать, в какую сторону бежать. Попадет? Не попадет? Лежишь и только молишься. Мы тогда все молились. Все до одного. И молитвы писали на бумажках, сворачивали, вешали на грудь в кисетах специальных. Привязывали к крестикам, у кого они были.
      - Разве бумажка может спасти от бомбы?
      - Вот, в меня же не попали. И во всю нашу семью...
     
     ***
     
      Казалось, гудело все небо. Большие тяжелые самолеты шли волнами в окружении быстрых истребителей. Шли низко, ничего не боясь. Первые бомбы посыпались на Городище.
      Нюрка была в доме, когда все вокруг задрожало и затряслось, а потом вдруг стало тихо, а окна бесшумно посыпались мелким стеклом внутрь. Она так испугалась, что залезла под кровать. И когда снесло крышу, а буфет со всей посудой рухнул на пол, ее не задело.
      Когда первая бомбежка прошла, мама кинулась в дом и вытащила Аню из-под кровати. Та молчала и не могла стоять - подгибались ноги. На все вопросы только кивала или мотала головой. Ясно было только, что ничего не болит. Но и ходить не могла. Дедушка понес ее на руках к фельдшеру, но не застал того на месте. Бомба попала в баню, в которой мылись девушки-зенитчицы. Все, кто носил белый халат, были сейчас там.
      Прибежал с бахчей Коля. Он подменял дедушку, сидел в шалаше и караулил. Со стороны, говорит, было очень страшно: над Городищем стояли сплошные разрывы, плыл дым.
      С этого дня вся семья переселилась в убежище на огороде. Там жили, там питались. И только за едой и водой выходили наружу.
      Очень было страшно, когда во двор въехала "катюша". Вернее, двора как такового уже не было. Забор давно был повален и растащен на топливо. Дом стоял полуразрушенным. Даже у сараев не было крыши. Машина въехала, бойцы быстро расчехлили ее, еще минута, и страшный вой раздался над убежищем. Все сидели, согнувшись, заткнув руками уши, кто-то кричал от испуга, но почти ничего не было слышно. А "катюша" дала залп и тут же уехала.
      С самолетов, а теперь днем летали только немецкие, кроме бомб сыпались листовки. Их собирали на растопку. Однажды почти рядом с убежищем упал целый тюк, который просто не развалился в воздухе. Хорошо, что это была не бомба.
      Закончились спички. Дедушка смастерил себе кресало и подобрал кремень. Долго делал фитиль. Он вываривал туго свернутый жгут ваты, потом сушил, втирал в него золу и сажу, распушивал и снова свертывал. Но теперь от первой искры фитиль начинал тлеть. От фитиля прикуривали курильщики и от него же зажигали огонь.
      Продуктов почти совсем не оставалось. Никто не думал раньше о запасах, а теперь не было и просто еды на каждый день. Магазин стоял закрытый. До города было не дойти. Питались овощами, собранными на огородах. У мамы оставалось чуть-чуть пшенки, пшеницы и кулечек манки на всякий случай. Постоянно хотелось есть.
      И постоянно было страшно. Очень страшно.
      Соседние дома опустели. Соседи как-то смогли уехать.
     
     ***
     
      - ...А у нас не было папы. Дядя Толя - в Сталинграде. Дедушка занимался с Колей поиском продовольствия. Мама кормила всю семью. Некому было заняться эвакуацией.
      - А Димка как же?
      - А что - Димка? Его видела только я. Фельдшер сказал, что ничего у меня не поломано, просто сильное нервное потрясение. А ноги ведь не держали. Меня выносили на бруствер и сажали там. Потом сносили вниз, под землю. И там, в углу, на своей постели, я болтала с Димкой. Он же ничего не понимал в той нашей жизни. Был старше меня, умнее, но иногда вел себя, как маленький. Говорил, что надо просто пойти в магазин и купить молоко. Или мясо. И сварить вкусную еду. Где у нас был тот магазин? Откуда мясо? Тут просто выйти из убежища было страшно. То бомбежка, то минометные обстрелы.
      - Ну, откуда бы Димка знал про это? Он же только с тобой общался. Погоди, ба! Я сейчас только закончу этап, немцев остановлю, и потом снова будешь рассказывать.
      Правнук убежал в свою комнату, откуда сразу послышалась стрельба и взрывы. Он играл в "Сталинград".
      Вот такие у них игры, вздохнула бабушка. Но с тем Димкой, с придуманным, тогда было легче. Он помогал просто одним своим присутствием.
     
     ***
     
      Бомбежки и обстрелы сразу прекратились в тот день, когда пришли немцы. Никакого боя за село не было. Наши ночью ушли за балку и дальше, за Мамаев курган. А немцы вошли в Городище. Спокойно, как хозяева. Одни прошли дальше, а другие остались здесь. Тут же поставили везде своих часовых.
      Утром Коля пошел за водой, а у колодца уже стоял немецкий солдат. Даже к цепи было привязано другое ведро, немецкое, большое. Часовой с автоматом просто стоял и смотрел, как подходили люди и набирали воду.
      Дедушка с Колей прошли по балке, где были раньше позиции наших, брошенные теперь. Там были окопы по краю, были землянки. И много брошенного добра. Даже нашли место, где была полевая кухня. Там была свалка, и повар выкидывал банки от американской тушенки. Дедушка взял одну банку и стал собирать в нее ложкой жир и сало из остальных. Так по чуть-чуть наскреб почти две жестянки. Мама сварила кашу, почти как солдатскую. Это, кажется, был последний раз, когда в убежище ели нормальную еду.
      Нюрка с удовольствием съела все, что ей дали. Но ноги так и оставались слабыми, подгибались, не позволяли сделать самой ни шагу.
      В убежище все было волглым от постоянной сырости, которая тянулась из земли. В солнечный день все вытаскивали на просушку. Одеяла, матрацы расстилали между стеной сарая и входом в убежище. И на них усаживали Нюрку. Она сидела на солнце, смотря по сторонам карими глазами, потом опять начинала что-то бормотать, не отвечая на вопросы взрослых.
      - Эх, испортили девку, - сокрушался дедушка и все твердил, что вот наступит мир, и все болезни тогда сами собой пройдут. И можно будет жить долго-долго.
      Когда в селе останавливались свежие немецкие войска перед последним броском к Сталинграду, то немцы часто ночевали в убежище, выгоняя всю семью на улицу. Было лето и было не холодно. Немцы спали на этих же матрацах, но покрывали их сверху бумагой и газетами. После них в убежище оставался запах одеколона и чужого табака.
      Фронт остановился. Грохотало за Мамаевым курганом. А над Городищем по ночам стали летать наши "кукурузники" и бомбить немцев. Днем бывали артиллерийские обстрелы. А еще появились снайперы. Немцы даже останавливали движение на какое-то время. Стоял регулировщик и всех поворачивал, пока обстрел не прекращался. Они очень боялись снайперов.
      По балке из города пришел дядя Толя. Оказывается, он уже два дня пробирается домой. Его тут сразу чуть не застрелили немцы, потому что у него была татуировка на правой руке возле большого пальца. Там была синяя пятиконечная звездочка. Мальчишки многие делали себе татуировки.
      - Комиссар! - кричали на него немцы.
      И только выбежавшая на крики мама и выкарабкавшаяся наверх бабушка отбили его, показывая руками, что он еще вот такой, что маленький он еще, то есть "кляйн". Дяде Толе было тогда семнадцать.
      В убежище постоянно заглядывали немцы, и поэтому дядя Толя поселился отдельно. Они с Колей выкопали другое убежище, попроще и поменьше, в овраге, прямо в стенке. И Коля тоже стал там ночевать. Там был свежий воздух и не так душно.
      Уже никто не боялся мин и снарядов, узнавая издали, кто стреляет и чем.
      Самым же страшным был голод.
      Ели один раз в день. Очень редко, когда два. И этот второй обычно был чаем - пустым кипятком, заправленным сушеной морковкой. Голод был мучительным. И мучительнее всего было ждать с утра, что же найдут Коля с дядей Толей по старым огородам. Дедушка уже не мог ходить далеко, у него начали опухать ноги.
      Очень боялись мародеров, потому что они могли не только взять, что угодно, но и убить. Мама была совсем еще молодой, всего тридцать пять. Она одевалась под старуху и мазала лицо сажей.
      Поток беженцев со стороны Сталинграда не уменьшался. Каждый день мимо развалин дома по улице шли группами и по одиночке куда-то дальше в степь. Говорили, что в Гумраке есть специальное место, где кормят, а потом отправляют дальше, туда, где есть еда и жилье.
      Несколько раз приходили мародеры, причем явно не немцы. Немцы, заглянув в убежище и поморщив носы, видя нищету, уходили. А эти, другие, протыкали узлы с барахлом тонкими прутьями, похожими на велосипедные спицы. Видимо, думали, что там прячут какие-нибудь драгоценности. Один в немецкой форме, скорее всего не немец, а русский или украинец, бесцеремонно вытолкнул всех из убежища и начал выбрасывать узлы и узелки и разбрасывать одежду. Узелки с остатками манки, пшена и крупы развязывал и все высыпал на пол убежища, не обращая внимания на плач мамы и укоры бабушки.
      Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.
      - Ты, видно, не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!
      Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат плюнул и выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.
     
     ***
     
      - И ты кричала?
      - Да. Просто "а-а-а" тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. Очень. До судорог. У него винтовка - мог и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок...
      - А потом что?
      - А потом мы "переехали". Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут - как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.
      - Погоди, ба! Я сейчас наше наступление подготовлю, - снова убежал Димка.
      У него уже было наступление. А у нас тогда до наступления было еще очень далеко
     
     ***
     
      ...Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.
      А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе - он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.
      Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.
      Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была - этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших - оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить тогда будет просто некому. Всю семью фельдшера завалило в погребе. Никто не спасся.
      Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и очень медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей. Мама с дедушкой толкнули сзади.
      По натоптанной дороге они двинулись через степь. И тут же стали падать первые медленные снежинки.
      К Нюрке часто приходил ее Димка. Никто из взрослых его не видел. А он старался веселить ее, тормошил. Иногда говорил, присмотревшись:
      - Эй, а ты ведь замерзаешь! Ну-ка, марш-марш с повозки! Походи немного, помоги остальным!
      Она сползала без возражения и шла какое-то время рядом, держась рукой. А он шел рядом и повторял:
      - Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю - все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой обязательно вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!
      Дедушка делал большие глаза маме, подмигивал потом и улыбался. Выправляется девка!
      В степи было очень холодно. Путешествие запомнилось на всю жизнь этим постоянным нутряным каким-то холодом. Сыростью. Запахами. Никто не раздевался. Спали прямо на земле, нарубив камыша, а сверху накидав тряпок. Укрывались одним большим тяжелым ватным одеялом и прижимались друг к другу. Кто был с краю - замерзал. Чаще всего там были Коля и дядя Толя. Они вставали среди ночи, отходили в сторону, чтобы не шуметь, прыгали на месте, пока кровь снова не начинала бегать по жилам. Устав, ложились. И снова мерзли.
      И еще больше мерзли от голода. Съели все свои небольшие запасы. Все мамины крупы, с таким трудом спасенные от мародеров, были брошены в котел. По дороге обследовали поля. Иногда находилась картошка или морковь. Мама не давала их запечь в костре. Обязательно варила, кидала какие-то травки для вкуса и заставляла не только овощи есть, но и хлебать горячую жижу. Не было соли. Не было хлеба. Не было совсем ничего.
      Прямо на дороге лежали лицом вниз трупы. Было даже не страшно уже. Устали бояться. Сильнее донимал холод и голод. Холодно было до боли.
      Дедушка с дядей Толей сталкивали трупы в канаву, Коля присыпал землей. На полях она еще не замерзла до каменного состояния. А дорога как раз подмерзла, и стало легче идти.
      Однажды утром не проснулась бабушка. Она ни разу не пожаловалась ни на что. Ей было очень всех жалко. Сидела на тележке и потихоньку молилась. И вот не проснулась после ночевки в степи. Наступило какое-то полное отупение. Нюрка даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И ее Димка стоял и смотрел. И в этот раз молчал.
      Мама хотела везти бабушку с собой до ближайшей церкви. Но где та церковь? А тащить - очень тяжело. Дедушка шел уже совсем плохо. У него распухли ноги, и пришлось разрезать старые валенки. Теперь он не толкал тележку, а держался за нее.
      Бабушку закопали тут же у дороги, где провели ночь, поставив небольшой крест из прихваченных с собой обломков досок. В костре раскалили гвоздь, и Коля написал...
     
     ***
     
      - Ба, ну ты что? Чего ты? Это уже прошло все давно! Чего ты теперь-то плачешь?
      - Понимаешь, Димка, бабушка, она была такая добрая... Она меня очень любила - я же первая внучка у нее была.
      - А я - твой первый внук, да?
      - Ты у меня первый правнук.
     
     ***
     
      Потом они дошли до казачьей станицы.
      Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.
      Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, "христарадничать". Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы и все сидели в убежище. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.
      - Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!
      Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.
      Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.
      Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские вы? Вот к своим русским и идите.
      Они шли еще два дня.
      И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.
      Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб - тяжелые черные буханки.
      Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!
      Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.
      В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот - совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.
      В том селе они похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.
      А однажды ночью раздался осторожный стук в дверь и голос:
      - Русские есть?
      - Есть, есть, - зашумели все. - Мы - русские!
      За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.
      Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.
     
     ***
     
      - И война закончилась?
      - Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было еще голодно, но не так, как в оккупацию. Нам выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени - фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.
      - А... Димка?
      Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:
      - Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было уже некогда - помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а... Ты же знаешь, так?
      - Что знаю?
      - Все, что тогда было со мной - ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?
      - Да ты что, ба! Это ж фантастика! Так не бывает...
      - Никогда не ври старшим! - строго погрозила пальцем бабушка.
      - Да я не и вру вовсе. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, когда родился, что тогда вот...
      Наутро Димка не встал с кровати. Он весь горел от высокой температуры, метался по кровати в бреду, скидывая одеяло. Скорая помощь увезла его в больницу. "Крупозное воспаление легких", - качал головой врач.
      Приехавшие срочно по вызову родители не находили себе места.
      - Моя вина, моя вина, - качала горестно головой бабка. - В степи зимой было так холодно. А он же совсем без зимней одежды!
      - Слушай, скажи своей бабке, чтобы успокоилась, наконец, а? - кричала на кухне мать. - Какая тут степь? Какая зима? Она совсем с у тебя ума сошла от старости? Пусть она лучше расскажет мне, чем таким умудрилась напоить ребенка, что у него воспаление легких. Или во льду купала? Откуда у ребенка летом - воспаление легких?
      Бабушка пробилась через главврача, через заведующую отделением, сидела теперь по ночам у постели Димки, клала ему на лоб холодные компрессы, и тихонько плакала, слушая его жаркий шепот:
      - Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю - все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!

Революция

     Днём Сашка пошёл на революцию.
     Революция - это такая всеобщая движуха и настоящий пир духа. Когда ты со своими до самой ночи, то потом такой подъём душевный, такая радость, такое ощущение своей силы и значимости!
     Революция в этот день была на центральной площади перед Домом правительства.
     Народ собирался со всего города. Да что там - со всей страны! Несли флаги, разные транспаранты. Несли гитары и аккордеоны. Несли усилители и колонки, тут же запитывая их от заранее подогнанных дизельных электростанций. Звучала хорошая музыка. Красивые и умные люди кричали в микрофоны красивые и правильные слова. Мурашки пробегали по коже, рука сама собой вскидывались вверх со сжатым кулаком.
     - Да! - кричал Сашка со всеми вместе, когда надо было кричать "да".
     - Нет! - орал он до хрипоты, когда было нужно сказать "нет".
     - Ре-во-лю-ци-я! - кричал он со всеми и в едином ритме прыгал, радостно смеясь.
     Вся площадь, вся масса народа прыгала. Казалось, начинается землетрясение - такой стоял гул. Ух, какая силища - народ!
     Сашку прижали к решетке сада. Внезапно прямо в глаза вспыхнул свет, и кто-то сбоку закричал:
     - Этого - крупно! Ближе показывай, ближе!
     На огромном экране над сценой Сашка видел себя. Сурового, толкающегося, со сцепленными зубами и умным прищуром - потому что свет прямо в глаза.
     - А-а-а!- закричал он в восторге.
     И все подхватили:
     - А-а-а!
     - Ре-во-лю-ци-я! - кричал он прямо в объектив камеры.
     И вся площадь подхватывала и кричала "революцию" и аплодировала ему, Сашке.
     А его уже выдернули из толпы и проводили чуть в стороне с ним самое настоящее телевизионное интервью в прямом эфире.
     - А чего они? - отвечал он на вопросы красивой блондинки. - Мы - народ. Мы здесь власть! Это по всякой конституции, даже по американской, к примеру.
     Все-таки на третьем курсе он уже знал, что и как говорить.
     - Саш, там ворота! - подбегали однокурсники.
     - Открывай! - махал он рукой на камеру.
     Снова подбегали:
     - Там замок и цепь!
     - В машинах должны быть инструменты! - кричал он и показывал вокруг.
     Потом его буквально внесло на ступени Дома правительства. Сразу за ним бежали двое с камерой. Один ее нес на плече и все время целился объективом в Сашку, а другой вел его, помогая перешагивать всякие препятствия и переступать по ступенькам.
     - Мы здесь власть! - кричал Сашка, грозя кому-то кулаком.
     - Да! Мы здесь власть! - кричала с ним вместе толпа.
     За его спиной уже открыли двери. Кто-то подбежал и доложил, как старшему:
     - Двери вскрыли!
     - Нам нужен малый зал, - скомандовал Сашка.
     И закричал в толпу:
     - Требуются знающие экономику, военное дело и иностранные языки! Мы будем формировать техническое временное правительство!
     Протолкались старшекурсники с политологического и девчонки с иняза. Плотной группой, как в кино, они все вместе поднялись по ступеням и исчезли в темном коридоре Дома правительства. Перед Сашкой с фонариком бежал кто-то из тех, кто вскрывал двери. Сразу сзади вели мужика с камерой.
     - Вот, - остановился передний. - Тут вот есть зал. И бумага на столах, и карандаши. Все, то есть, как положено. Все для дела.
     - Выставить пост у двери! - размахивал руками Сашка. - Никого не впускать. Мы формируем правительство.
     Они все были единомышленники. А у единомышленников споров по главным вопросам быть не должно. Сашка сразу стал премьер-министром Временного правительства.
     - Временное, - сурово сказал он, - потому что у нас демократия. Народ должен сам выбрать тех, кого он хочет видеть у власти. А мы только обеспечим выбор народа.
     Министром иностранных дел назначили Юлю Бойко. У нее были на "отлично" сразу два языка. Олега поставили министром обороны. Он на летних сборах был сержантом и командовал отделением. И знал автомат и пистолет. Министром внутренних дел никто не захотел быть. Решили оставить должность вакантной до понедельника. Может, найдется доброволец. Министром финансов - тут даже вопросов не было никаких - Мишку Баженова. Он уже на пятом курсе был, заканчивал диплом как раз по финансовой системе. В общем, список получился на два листа.
     Опять под прицелом камеры Сашка вышел на ступени, теперь залитые светом прожекторов - вот, министр культуры расстарался, наверное - и объявил, заглядывая в бумажку:
     - Мы - народ! Мы здесь власть! И мы сформировали Временное правительство!
     Под аплодисменты и радостные крики был зачитан длинный список.
     - А теперь, - кричал Сашка уже сорванным голосом, - мы обращаемся к вам, гражданам нашей страны! Революция, о которой мы тут долго говорили, совершилась. Вся власть теперь - у народа! На ближайшее время мы назначим новые демократические выборы. А пока прошу расходиться по домам - всех вас ждут семьи, отцы и матери. В понедельник утром встречаюсь с министрами для разработки стратегии и тактики дальнейшего движения к демократии и повышению благосостояния населения.
     Ему даже самому понравилось, как красиво и легко текли правильные слова.
     Народ стал расходиться, говоря, что вот наконец-то дали и молодым шанс. Теперь-то наверняка все изменится. Вроде, нормальный парень этот новый премьер-министр. Он разберется с понедельника. И выборы - это правильно. Потому что демократия. Потому что народ.
     Сашка шел домой и весь светился от радости. Он же слышал, что его хвалили. И по телевизору его показывали. Дома, наверное, приготовили праздничный ужин. Вот воскресенье отдохнем, думал Сашка, и с понедельника начнется у нас в стране новая жизнь.
     ...
     Утром в понедельник ворота к Дому правительства были открыты. Но за ними стояли спецы в черном, с касками у пояса и с оружием.
     - Куда тебе, пацан? - спросили они лениво у Сашки.
     - На работу, - удивленно ответил он.
     - А документы какие-нибудь есть?
     Он показал паспорт, потом - студенческий билет. За спиной уже собрался весь его кабинет министров и смотрел, как проверяют Сашку, как шмонают его рюкзак и смеются на мамины бутерброды и маленький термос с чаем.
     - Иди-ка ты парень, в свой институт, - сказали спецы с добрыми улыбками. - Вот подучишься еще немного, тогда и придешь сюда на работу.
     И не пустили его в Дом правительства.
     И ни одного министра не пустили. Сказали, что кабинет министров заседает с семи утра, и никаких замен в его составе вроде как не предполагается.
     Сашка со своими министрами отошел в сторону. Они грозили кулаками окнам Дома правительства, говорили о ползучей реакции. А потом Сашка сказал:
     - Ничего не потеряно, товарищи! У нас время есть. Это их время кончается, а наше - только начинается! Предлагаю собраться здесь в пятницу после учебы и устроить настоящую революцию!
     - Ре-во-лю-ци-я! - вполголоса поскандировали они из-под деревьев сквера.
     А потом пошли учиться.
     Ничего-ничего! Наступит пятница, и будет им тут настоящая революция. Потому что кто здесь власть?
     - Кто здесь власть? - обернулся Сашка к Юле Бойко, которая шла с ним в одну сторону, а она ответила, преданно и восхищенно глядя на него:
     - Мы, народ...

Русский национализм

     Хорошо сидели. Компания подобралась правильная, когда всем есть, о чем сказать и что в ответ послушать. И говорилось, и пилось под это естественно и натурально. И вот тут Джон и сказал, спьяну, что ли - и все этим испортил:
      - А я, - сказал он задумчиво. - Русский.
      Все так сразу и притопили. Тишина вдруг такая наступила нехорошая. Мертвая какая-то. А потом я ему говорю:
      - Не смешно.
      А он же пьяный - сразу видно! Вот и не вкурит никак, что тему поднял совершенно не ту. Пьяные - это уж такие люди, что с ними ни делай... Ну, кроме холодного душа, наверное. А где нам тут найти холодный душ?
      Вот он сидит, тупит над своим стаканом, смотрит грустно в самый темный угол и повторяет:
      - Нет, пацаны. Я - самый настоящий русский. И ничего вы со мной не поделаете.
      Ну, во-первых, он так оскорбил всех девушек. Всех обеих, которые были с нами. Мол, будто и нет их при разговоре. Или тоже их - пацанами. В общем, так можно и по морде схлопотать. А во-вторых, как я уже сказал - не смешно. Совсем не смешно. Это ведь реагировать, выходит, надо. А как? Бить его бутылкой по голове и выволакивать наружу под снег с дождем? Так ведь еще не ясно, хватит ли удара по голове. А вдруг он и правда - русский? У них ведь головы крепкие. Ну, так все говорят. То есть, не говорят, а просто знают: у русских головы крепкие...
      Но говорить о таком, да еще в людном месте... Ну, не культурно это. Не правильно. Тем более сегодня.
      И вот пауза длится, длится... Народ переглядывается, но осторожно так. Так-то глаза у всех, вроде, вниз, в бокалы, в стаканы, в блюда. Неудобный момент получился. Позорный даже в чем-то.
      Тут Фредди, не глядя на Джона, а как будто продолжая разговор, но громко и отчетливо - для всех и каждого говорит:
      - А моего прапрадеда, между прочим, русские убили.
      Тут Джон как-то ожил сразу, порозовел даже, а то совсем был, как замороженный. И закричал на весь зал:
      - Эй, Фриц, а что твой прапра- или сколько там "пра" делал тогда у нас под Москвой? Я бы сам такого - нафиг. Ишь, приперлись к нам в гости со всей своей техникой...
      Фредди придержали за рукав, когда он вставать начал. Мол, рано еще, не надо, все, может, обойдется.
      Могло бы и обойтись, но тут уже народ стал заводиться.
      - А про моего предка что скажешь? - это Пол, он тоже крепко выпил, вот слова и не держатся.
      - А твоего лягушатника разве не у нас под Москвой уконтрапупило? - удивляется Джон. - Чего он туда поперся?
      И вот это "уконтрапупило" как раз показывает, как уровень его агрессии и уровень алкоголя в крови, так и всю его самую настоящую "русскость" и вообще "ненашесть". Тут уже общий ор начался.
      А он, главное, каждому находит, что ответить. Каждому! Да по больному, по памяти его, по крови... Обидно, и пальцы сами собой в крепкие кулаки сжимаются.
      Вот я кулаки эти выложил на стол, смотрю на них внимательно - ну, не могу я на этого дурака смотреть, в глаза его пьяные - и спрашиваю тихо. Тихо, потому что я с ним за одним столом сидел. Мы же с ним, типа, дружили. Во всяком случае, до этого вечера. Вот я и говорю:
      - Джонни, малыш, а ведь ты не толерантен. Нет, нисколько не толерантен.
      И так как-то получилось, что сказал я это в паузе, когда все замолчали. Поэтому, хоть и не кричал я, но все сразу услышали. Джон так даже побледнел и тоже кулаки на стол выложил. А кулаки у него - ого-го. С детскую головку. Даже на вид тяжелые и твердые. И быть бы тут битве и крови, но подошел бармен. Он сам-то швед по крови, по родне своей, Иохансон. Как по имени - никто и не знает, наверное. А по фамилии - легко. Она у него на бедже написана. Здоровый и угрюмый мужик. Выше любого на пол головы. А руки такие, что три кружки по литру - спокойно. Даже не шелохнется ничего.
      Вот он подошел, посмотрел внимательно на мои кулаки, на его кулаки. А потом выставил табличку на стол. Наверное, только что написал жирным ярким маркером:
      "Кроме русских".
      И пальцем Джону показывает: мол, встал и вышел.
      Джон сразу про толерантность стал ему напоминать. А бармен-то подкованный оказался:
      - Ты - гей? - спрашивает. - Может, трансвестит? Тоже нет? Негр? Мексикано? Китаец? Араб? Нет? Так чего зря губами плямкаешь? Русских толерантность не касается.
      Джон посмотрел вокруг - столики еще были. Но Иохансон покачал головой и стал на каждый столик свои свежие таблички ставить: "Кроме русских". Да и не к кому было бы Джону садиться - все смотрели так... Ну, будто тоже пальцем показывают на выход.
      Вот так и закончился тот наш вечер. Потому что все настроение было напрочь испорчено. И всех теперь тянуло то ли на политику, то ли подраться, прямо, как русским, когда напьются.
      А ведь так хорошо сидели!
      И во всем, обратите внимание, виноват этот проклятый русский национализм. А если бы не он, так и ничего бы не было.

Рыночная политика

     Очередь в этот кабинет занимали заранее. Записывались на прием, договаривались о времени, приносили толстые паки документов и тонкие прозрачные файлы с отзывами юридической службы.
     - Итак, вы решили лично выйти к зданию парламента и устроить у входа одиночный пикет в поддержку вашего кандидата?
     - Да. Имею право! По закону – имею право!
     - Конечно, имеете. И не надо так нервничать. С вас сто рублей. Нет, не мне. В кассу, пожалуйста.
     С такими вот одиночками легко. Одиночка получает из окошка кассы оформленный документ и может потом спокойно стоять во имя чего угодно хоть весь заявленный день. Ну, кому он там мешает? Пусть себе стоит. Хотя, документы у него все равно обязательно проверят и сверят с тем, что написано в кассовом ордере. Один стоишь? Один. Оплачено за одного? За одного. Закон выполнен, польза от этого государству - несомненна.
     Хуже, когда мероприятия массовые. И ведь все хотят не просто так постоять и покричать в местах, специально для этого оборудованных, но обязательно еще пройтись по центру города. Чтобы, значит, все их увидели. Чтобы прочитали лозунги. Чтобы машины, стоящие в пробках, погудели им дружно. Как на свадьбу какую… Чтобы полиция бегала в поте лица и обеспечивала.
     - Так не пойдет, - серый от усталости чиновник поднял глаза на представителя оргкомитета.
     - А что не так?
     - Вот вы указываете, что предполагаете пять тысяч участников...
     - Это не запрещено законом.
     - Но по данным полиции на прошлом шествии у вас было шесть тысяч. А ваши же газеты заявили, что не шесть, а все десять. Понимаете? Сначала вы объявили пять, как и сегодня. Заплатили. Потом полиция посчитала - шесть. А вы же сами еще кричите, что вас много, много - целых десять тысяч.
     - Это оценочные подсчеты. Неточные.
     - А хотелось бы точных. Потому что, получается, должок есть за вашей партией. Вот за ту самую разницу. И выходит так: либо вы платите, как полиция посчитала. Признаете, стало быть. Либо уж упирайтесь до самого конца, что вас на самом деле очень много. Но тогда и плата - выше.
     - Но ведь - это, типа, опт получается..., - хитро усмехнулся представитель оргкомитета. - Должны быть оптовые скидки!
     - Ох, уж, эти славные представители торговли... Вы все путаете. Тут за большее число участников - выше плата. Потому что - зеленые насаждения. Потому что - дольше идет колонна и мешает двигаться автотранспорту. Потому что - больше полицейских, поддерживающих порядок. Понимаете? Объявите хоть сто тысяч - но платить придется уже миллионы. Потому что - площадь. Вот так, понимаете ли. Закон.
     - Так я не понял насчет наших документов...
     - А вы их забирайте пока. И принесете, когда оплатите превышение объявленного количества участников митинга. Хоть по нашим данным, хоть по своим. Нам даже лучше будет.
     Тяжело с этими "политическими". Никак они не поймут настоящей рыночной экономики и политики. Знают только, что по Конституции - у них право собираться и мирно выступать. И все. А то, что к правам неразрывно пристегнуты обязательства – это как? Кто им должен оплачивать работу уборщиков? Полицию кто должен содержать? Электричество к их усилителям - бесплатно, что ли? А шествие это вот, массовое такое, с ограничением движения автотранспорта? Это как вообще? На руководство они ругаются, что, мол, пробки создают... А сами? Тяжело с ними...
     - Извините, я вот насчет Конституции...
     - Заходите, заходите! Это к нам.
      - Я вот тут нашел, подборку такую сделал. Везде сказано, что народ имеет право на вооруженное восстание против власти.
     - Ну, что... Нормальная такая у вас подборка. Законная. И что?
     - Вот, как бы так, чтобы, значит, не против закона, но за народ?
     - Легко. У нас есть расценки на все. Абсолютно на все. Какими силами примерно будете действовать? Тяжелое вооружение использовать собираетесь? Армию будете привлекать на свою сторону или, наоборот, отстреливаться? Как решили с полицией поступать? Кстати, с Западом согласовали?
     - Извините, я, кажется, не понял... Так, что, можно, что ли?
     - Конечно, можно! Особенно, если по закону. Сейчас составим вам калькуляцию... Вот, примерная самая, то есть, по минимуму. Это если без воздушной бомбардировки и с минимальным числом жертв. Вы же не хотите массовых жертв? Я почему-то так и думал. Ну, вот, примерно так - полтора миллиарда. Это уже в кассу нельзя. Такие суммы - только по безналу, извините. И заодно должен предупредить. Если в процессе вооруженного восстания вы проиграете, деньги не возвращаются. Это однозначно. И второе: если вдруг у вас все получится, но примените тяжелое вооружение или бомбежку там, или массовые жертвы будут - тут вот указаны штрафные санкции. И лучше вам на них не попадать. Никакая тогда Америка не поможет. Хотя, если за вами есть финансы и парочка наших так называемых олигархов из верхнего списка... Ну, может, уложитесь. Но впритык. Так что вы посчитайте, посчитайте. И прикиньте свои выгоды. Ведь восстание - оно для улучшения, я прав?
     - Конечно!
     - Я так и думал. Так и посчитайте, если все оплатите и даже все получится - лучше ли вам станет? Только заранее считайте, а то приходят с уже готовым комплектом документов... Кстати, документы у вас все готовы? На стенде там в углу - видели образцы? Состав оргкомитета, привлекаемые силы и средства, возможные потери и жертвы, повреждение архитектурных памятников - все должно быть под личную подпись и с нотариусом. А то приходят тут такие, сдают документы, а потом - мы пошутили, мы пошутили! С такими вещами не шутят, молодой человек!
     ...
     - Следующий!
     Ох, тяжело с этими политическими...

Рыцарь Светы

     Рыцарь всегда встает по будильнику.
      Если он не встает по будильнику, то его разбудит мама. Папа никогда не будит Рыцаря. Потому что вставать по будильнику - это специальное рыцарское правило. А кто его нарушает - тот просто ребенок. С ребенком занимается мама.
      Рыцарь делает зарядку. Каждое утро он делает зарядку. Если он не делает зарядку, то какой он тогда Рыцарь? Просто никакой. Любой перешибет такого Рыцаря. А все вокруг будут смеяться.
      Рыцарь умывается и долго чистит зубы. Даже когда выключена горячая вода, Рыцарь моет шею. И дело вовсе не в гостях, которые могут прийти. Просто не может настоящий Рыцарь ходить с грязной шеей.
      Рыцарь идет на кухню и завтракает. Рыцарь не хочет есть утром, но он должен. Иначе любой перешибет Рыцаря. А все вокруг будут смеяться.
      Сопя и потея, Рыцарь сам одевается и сам завязывает шнурки на ботинках.
      Через минуту Рыцарь с грохотом скатывается по лестнице в пустой подъезд, замирает у железной двери на мгновение, чтобы отдышаться, а потом бьет ладонью по красной кнопке замка.
      Как раз в это самое время Светка идет в школу мимо его дома.
      Она на самом деле уже давно вышла, потому что аккуратистка, и у нее все всегда по плану. И портфель всегда собран правильно. И тетради всегда обернуты. И домашняя работа всегда выполнена.
      Светка несет свою голову гордо и красиво. Вокруг головы облако мелких светлых кудряшек. А сзади, точно между лопатками, у нее спускается из-под шапочки толстая золотистая коса.
      - Привет, Светка! - кричит радостно Рыцарь.
      Светка неторопливо кивает в ответ. Ей уже холодно, но ведь нельзя показывать, что давно ждешь.
      - Давай твой портфель, что ли...
      Рыцарь Светы несет портфель и глупо улыбается. Ему самому не видно со стороны, но улыбка именно глупая. Потому что она без всякого смысла. Просто так улыбка, потому что ему просто так хорошо.
      - Тили-тили-тесто, жених и невеста! - кричат сзади какие-то мелкие, которые, взявшись за руки, идут в свой детский сад.
      Светка и ее Рыцарь презрительно щурятся, не оборачиваясь.
      А потом снова расплываются в улыбках и идут дальше.
      Рыцарь Светы не должен обращать внимание на всякие крики.
      Он должен нести портфель.

Свалкеры

      - Смотри, дядь Мить, там же свалка, да?
      Дядя Митя, как его звал весь молодняк, внимательно посмотрел на не по делу разговорчивого. Наклонил голову к левому плечу. Потом - к правому. Рассмотрел его сверху донизу и потом обратно. Да еще с таким удивленным выражением лица, как будто с ним вдруг заговорило дерево. Если бы они были в большой компании, так уже засмеяли бы Сашку. Причем, совершенно не понятно - за что?
      - Так, что, дядь Мить? Чего ты?
      - Учишь вас, учишь, - начал дядя Митя. - Вдалбливаешь знания, передаешь свой опыт, натаскиваешь, а они мне тут такое вот слова. И за что мне это?
      Никаких "они" здесь не было. Ходили парой, потому что свободный поиск. Как положено - ведущий всегда сзади, ведомый чуть впереди. И вот Сашка, заглянув за кустарник, задал этот свой дурацкий вопрос. Он уже и сам понял, что дурацкий. Не понял только - почему.
      - Это, Санёк, мусор. Понятно тебе?
      - Ну, так свалка... Это же мусор?
      - Ты опять все путаешь. Это вот как у тебя в кармане, скажем, спички...
      - Да ни за что! Спички - нельзя!
      - Выучил, молодец. Но, предположим, ты дома гуляешь. И у тебя в кармане есть спички. И в спичках, чтобы ты знал, есть селитра...
      - И фосфор! - опять попытался показать знания Сашка.
      - Тьфу, ты... Фосфор - на терке. А в спичке - селитра. Но то, что у тебя в кармане фактически есть селитра, не означает возможности ее промышленного освоения. Понятно?
      Сашка подумал немного, потом кивнул утвердительно, но как-то неуверенно.
      - Ладно. Иначе подойду. Есть на столе солонка, а есть соляные залежи и шахты. Так тебе понятно? Вот это - мусор. Но он совсем не свалка. Вообще даже не свалка.
      - А почему?
      Дядя Митя огляделся, нашел хороший бугорок, который уже подсушило солнце, кивнул ведомому и пошел устраивать большой привал. Костер разжигал он. Хворост собирал Сашка. Все, как положено. И все - молча, внимательно смотря по сторонам и прислушиваясь к лесу.
      Потом сели к костру.
      Погрели руки.
      И начался урок.
      Так чем же свалка отличалась от кучи мусора, даже самой большой? А тем, в первую очередь, что настоящие свалки всегда были на месте выработанных карьеров. Огромная ямища, в которую легко войдет небольшой городок, заполнялась постепенно отходами города большого. Что туда везли? Да все подряд. И стекло, и металлы разные, и ткани, и продукты питания, которые уже есть было нельзя по срокам, указанным на этикетке.
      - Хотя, знаешь, Сашка, - прищурился дядя Митя, - Раньше-то мы и продукты эти использовали. Если с самого края. Недавние еще. Можно же отварить, перекипятить, пережарить, наконец. Все можно, если осторожно и умеючи.
      Теперь-то даже и смотреть на края не надо. Края - они для щипачей. Те наезжают вдруг караванами с хорошей охраной. Но опыта у них в этом деле нет. А страх перед свалкой - есть. И страх правильный. Без умения, без опыта многолетнего, не помогут тебе ни бронетранспортеры, ни рота черномундирников с автоматами. Вот щипачи встанут на самом краю, запустят бульдозер какой или, если притащили с собой, экскаватор колесный. Поковыряют свалку, набьют огромные грузовики всем подряд, и несутся скорее к себе на базу. Им даже стоять на месте страшно. А если вдруг другие щипачи наедут? Все свалки же на карте обозначены. Все давно поделены. И таскать чужое, крысятничать, это даже у них - самое последнее дело. Вот они и щиплют от каравая по крошке. И бегут. Крысы...
      - А я вот не пойму, - опять влез Сашка. - Если у них и бульдозеры-грейдеры всякие, и бронетранспортеры, и автоматчики, так чего же они тогда боятся? Вот же - на карте обозначено, границы известны, заезжай и пользуйся.
      Ну, молодой еще совсем. Первоходок. Если выживет, потрется среди старичков, может, толк из него и будет. А пока - совсем молодой. Чисто теоретический весь пока.
      - Видишь ли, Александр, - сурово сказал дядя Митя, глядя почему-то в горизонт.
      И Сашка сразу заткнулся. Потому что когда вот так говорят, то можно и по шее получить - запросто. И еще потребуют спасибо сказать за науку. Ага, наука... Больно же!
      Дядя Митя любил говорить образно. Чтобы понятно было даже такому зеленому еще, как этот Сашка. Это потому что раньше, в молодости, дядя Митя успел поработать в школе. Охранником там был. Вот и набрался грамотности и дидактичности (это слово он выучил и регулярно произносил вслух для пущего уважения со стороны окружающих).
      - Вот заходишь ты, скажем, на чужую кухню. Не в квартире однокомнатной, не в малогабаритке какой, а в настоящую большую кухню, как в старинном замке, где и печь стоит огромная, и столы по кругу, и начищенная медная посуда на фоне дикого камня стен. И вот ты заходишь, значит...
      Дядя Митя показал Сашке кулак, чтобы тот не пытался что-то сказать, а чтобы слушал внимательно и накручивал на ус, который рано или поздно вырастет, если парень приживется, конечно. Если не гигнется на первых ходках.
      - Кухня, значит. Вот тут, почти у входа, на столе навалены грудой подносы с грязной посудой и с недоеденной пищей. Причем, бывают такие люди, что заказ сделают, а потом поковыряют и оставляют. Вот и лежит тарелка, а на ней почти целый гамбургер. Или даже ножка куриная. Твои действия? Хватать и бежать? Вот это как раз так щипач делает. Влетел, вскочил, схватил, выскочил, убежал. Ну, сам подумай. Куда тебе тот гамбургер? Ты его сам будешь есть? Или, не приведи такое, мне его притащишь? Угостишь старого? Спасибо, спасибо, милый, но мне не надо. Мне бы что-нибудь такое-этакое. Которое можно и доработать, если что, и продать выгодно, и использовать для себя как-то. Поэтому я, отметив, что с края есть некоторые вкусняки, а еще заметку сделав, что скоро тут обязательно появятся щипачи, двигаюсь осторожно дальше. Именно осторожно. Чтобы не загреметь. Чтобы кастрюля с полки не упала на голову. Чтобы не обжечься и не порезаться. Знаешь, какие острые ножи на таких кухнях? Ха! Ты не видел, как работают обвальщики на бойнях. Они стоят в специальных кольчужных фартуках и в кольчужных рукавицах. Ножи у них в руках длинные, с локоть, но тонкие - потому что точатся и точатся все время. И тех ножей у каждого ровно две штуки. Опытный обвальщик режет двумя руками. Он это мясо с подвешенной тужи не режет даже - обваливает. Пластами. За минуты остается голый хребет и проезжает дальше на переработку, на костную муку...
      Дядя Митя перед школы поработал еще на крупном мясокомбинате. Охранником. Поэтому знал, где там и что и как.
      - Так вот тот нож трогать даже не моги - просто без пальцев останешься. И вот я шагаю по этой кухне, отмечая, где и что и как. И постепенно приближаюсь к печи. А там стоит огромный котел. И в том котле варится... Что-то варится, в общем.
      Он помолчал, пошевелил пальцами, ловя тепло маленького костра.
      - А откуда я могу точно знать - что? Вот котел. Котлище такой огромный. И в нем булькает. Ты, кстати, имей в виду: настоящая свалка всегда булькает. Там же тысячи и миллионы тонн. Все это спрессовано собственным весом. Внизу от веса и тяжести начинает расти температура. Гореть там уже нечему, и никак не загорится - нет же воздуха внизу. Все плавится. Сплавляется в странных сочетаниях. Потом булькает - горячее вырывается наверх. Пузырь вырастает и опадает концентрически. запомни - концентрические выпадения. Но это никак не с краю, не на чужих мисках. Это там, где варится. Вот стоишь ты у котла, смотришь. Булькнуло. перевернулось что-то. Нога баранья всплыла. Значит, шурпу варят. Или блок ребер свиных - это к борщу, скорее. Опять булькнуло - морковка. Это попроще, конечно, подешевле. Но нам и это сгодится. Мы. Саня, умеем выжидать. Умеем искать такое место, где встать, чтобы не накрыло. Чтобы самому не провалиться в самое нутро свалки, не стать еще одним редким элементом в уникальной печи. Молодая свалка - туфта. Это как заправили суп, залили холодной водой, поставили на печь и ушли. Ничего ты там не дождешься, хоть целый год стой на месте. Хотя, потенциал есть и в молодой. Но ждать придется долго. А на вид-то все свалки одинаковы. Ровные такие. Никаких ориентиров. До горизонта чистое поле. И ловушки эти. пузыри...
      Сашка поднял руку, как в первом классе.
      - Ну, чего? Спрашивай, можно.
      - Так эти, щипачи - они просто боятся, да?
      - Ха! И я боюсь. А как же! И ты бойся. Свалку обязательно нужно бояться. Если перестанешь бояться - тут тебе и смерть. Присел, дохнул не тем газком - и кранты тебе. Или выброс этот... Концентрический. Или провал образовался на месте старого. Или пламя вдруг поднимется наверх. Да много еще чего. А техника тяжелая - сразу на дно. И если народа много - потери будут наверняка. Свалка, Сашок, это тебе не в атаку идти. Тут надо потихоньку, очень осторожно. Иначе свалка отомстит, накажет. Вот потому они - щипачи. И лижут с чужих блюд. Тьфу! А мы, Сашка...
      - Сталкеры?
      - Вот же идиот... Начитался книжек фантастических. Какие мы сталкеры, что ты? Нам тут чудес никаких не надо. Про нас в книжках не напишут. Мы, Сашка, труженики мусорного фронта. Мы с тобой нормальные герои, мы - свалкеры! Это в твоих книжках они там с гайками ходят, да их все время предупреждают об опасности. А на свалке помощи ждать неоткуда. Ты это еще поймешь. Ну, это если выживешь и приживешься... А пока - гасим костер. Как-как... Как юные пионеры. Чтобы ни дымка после нас. А потом, значит, направление на кривую сосну. Скорость пять километров в час. Расстояние пять метров между нами - и вперед! Свалка ждать не будет.

Свидание

     Мишка торопился. У него сегодня было назначено свидание, в реале, а не как всегда, поэтому он сначала долго и тщательно мылся, переодевался по-всякому, рассматривая себя в объемном голо и слева и справа, и сверху тоже. Подбор ароматов тоже занял какое-то время. Тут ведь ошибаться никак нельзя. В общем, когда он вывел свою новейшую "Лайоту", времени уже почти не оставалось.
      - Врешь, - сказал Мишка, хищно улыбаясь всем экранам сразу. - Не возьмешь!
      Он недавно смотрел старые фильмы про давнюю войну. Это было круче всякой фантастики. Там взаправду умирали люди. Никакого сохранения, как в играх - все насовсем! Но оставшиеся в живых крепко сжимали зубы, шептали свое "врешьневозьмешь" и пробивались дальше. И побеждали всех врагов. Почти так, как в наше время. Только в реале.
      - Сохранение!
      Выворачивая на основную, он нажал кнопку сохранения. Тут дело такое: может, ничего и не будет. То есть, скорее всего ничего и не будет - что может быть в наше время-то? Но последний раз он сохранялся еще вчера, и не хотелось бы опять начинать день с подготовки к свиданию.
      Последний перекресток впереди подмигивал оранжевым сигналом скорого переключения цветов. Автопилот пискнул, предупреждая об опасности. Но Мишка знал свою скорость - успеет. И только крепче ухватился за джойстик, чтобы не потерять контакт с управляющей системой на высокой скорости.
      Сигнал вызова он сбросил, чуть скривив губы. Ну, чего названивать, когда ясно же - все равно успевает.
      Уже влетая на перекресток и радуясь, что впереди чистое шоссе и можно еще прибавить, он краем глаза уловил какую-то тень. И тут же страшный удар сотряс новенький механизм, раздался скрежет металла, визг вышедших из границ режима турбин, тупой удар...
      ...
      - Во, блин, - сказал Мишка, восстановившись в несущейся по основной дороге новенькой скоростной "Лайоте".
      Это словечко он тоже подцепил из старых фильмов.
      Друзья над ним смеялись. Ха! Если бы они знали, как на эти старые словечки клюют девчонки! Вот и эта, новенькая, она как раз запала в разговоре на все эти "блин", "черт", "в жопу", "растудыть" и еще "едрён-патрон". А когда Мишка рассказал несколько старых фильмов - она уже просто не могла не пригласить его в гости, чтобы вместе пересмотреть "Два товарища".
      Перекресток впереди замигал оранжевым.
      Мишка прищурился:
      - Врешь! Не возьмешь!
      Прибавил скорости. Надо просто проскочить перекресток раньше, чем тот мудак слева. Слово "мудак" было крепким, как все старые слова. Терпким. Явно оскорбительным, но без моральной запретности. Так казалось Мишке.
      Еще быстрее! Ну же...
      Слева мелькнула тень, раздался страшный тупой удар, потрясший, казалось, весь мир, скрежет металла, визг уходящих в неконтролируемый разгон турбин, мгновенная чернота, как при выключении голо.
      ...
      - Кха, кха, - прокашлялся Мишка, откинувшись на удобном полулежачем сиденье своей новенькой "Лайоты". - Вот же гад какой...
      "Гад" - это было просто сокращение от "гадины". А "гадина", он проверял по словарям, всего лишь старое название ядовитой змеи. Еще говорили "гадюка". Но Мишке казалось, что "гадюка" - это уже просто какое-то оскорбление. Вот все слова, что на "юк" или "ук" - они очень оскорбительны. Так он решал.
      А время-то, время... Хотя, все равно успевает. А вот если ускориться раза в два, так и вовсе перед тем гадом можно проскочить.
      Мишка заранее повысил скорость, а увидев уже привычное оранжевое мигание впереди, прибавил еще. Автопилот предупредил о значительном превышении в границах населенного пункта и вблизи перекрестка. Мишка ответил устно, не снимая руки с джойстика, что все видит и за все отвечает.
      В перекресток он влетел на трехстах.
      В этот раз он не заметил даже тени. Просто страшный удар, вспышка и сразу темнота.
      ...
      Нет, все же он молодец, что сохранился. Другой бы сейчас откатился дня на три назад - и давай все с начала. А все может и не повториться. Потому что каждый в пределах своего участка времени имеет достаточно большую свободу. Каждый, в том числе и не только ты, а те, с кем ты встречался в предыдущей жизни.
      Кстати, древние были сильны в философии. Ведь додумались, "дотумкались" без всяких технологий до теории множества жизней одного индивидуума. Только они думали лишь о далеком прошлом. А на самом деле, как определили уже современные физики, количество жизней человека даже не девять, как раньше говорили о кошках (были такие специальные домашние животные для поддержания порядка и режима дня в доме), а просто бесконечное. Сколько хочешь, столько и восстановишься. Главное - вовремя сохраняться.
      Мишка, как настоящий виртуальщик, знал, что вечных и бесконечных в своей деятельности устройств записи и сохранения, и снова перезаписи информации просто не существует. То есть, когда говорят "бесконечное восстановление", это они просто утрируют, упрощают для населения. На самом деле какое-то конечное число, конечно, есть, но оно настолько большое, что просто представить невозможно. Как нормальный виртуальщик, Мишка представлял и возможный процент ошибок. Ну, сбой там в записи-перезаписи. Или вдруг дырка в модуле памяти. Или еще что... Молния, скажем. Ну, мало ли что. Но это редко, очень редко. Можно не учитывать в расчетах.
      Он резко затормозил у перекрестка, дожидаясь, пока тот чудак пролетит мимо. Ведь на самом деле время еще было. А по магистральному шоссе потом можно было еще и нагнать.
      Две секунды. Три. Уже пять.
      - Где эта сволочь? - сказал Мишка голосом старого генерала из древнего фильма.
      Время уходило. Так можно было и опоздать. Дождавшись разрешающего сигнала. То есть, еще на самой-самой грани, на переходе, он резко рванул с места. Его машина разгонялась до пятисот за две секунды!
      И получил страшный удар прямо в водительское место.
      Темнота спасла от внезапной вспышки боли.
      ...
      В этот раз он ничего не говорил. Просто включил автопилот и специально снял руку с джойстика. Машина сама сбавила скорость в виду перекрестка.
      - Время - это процесс..., - глубокомысленно сказал Мишка.
      Слева очень медленно, на цыпочках, можно сказать, выдвинулась точно такая же "Лайота". Только яркой зеленой расцветки. У Мишки-то была практичная и приличная золотая.
      Он отключил автопилот, остановил машину на самой линии "Стоп" и вышел. Просто хотелось взглянуть в глаза этому...
      Этой...
      - Ой, Миша! Это же вы! А я так торопилась, так торопилась! Мы же договорились на пятнадцать часов семнадцать минут? А уже почти совсем время... Я так спешила! А тут какой-то... Ой, а это вы!...
      Сначала Мишка хотел плюнуть, развернуться и поехать домой. Сесть там за голо, поиграть с ребятами в полный вирт. Потом хотел подойти и поломать что-нибудь в чужой машине. Еще хотелось...
      Но тут он понял - это ведь она ведь спешила к нему! То есть, на свидание с ним лично. Наверное, была в настоящем ателье. Не в сетевом, не дома, а в самом настоящем, в реальном. Потому что готовилась. Оттуда и едет домой, похоже.
      - Мутить-колотить! - сказал он четко и громко старинные модные слова. - Оля! А я как раз к вам спешу. Только о вас и думаю - больше ни о чем. Мы же на пятнадцать семнадцать ровно договаривались! А тут - вы. Как же удачно мы встретились!
      Перед тем, как шагнуть к ней, он наклонился и нажал большую зеленую кнопку на панели.
      Выпрямляясь, заметил, что и она сделала знакомое движение рукой.
      "Тоже сохранилась, - подумал он. - Молодец. Умная девочка".
      Ну, он с дурами-то и не встречался.

Свобода

     Сегодня на ужин вдруг дали на отдельной тарелке кусок сладкого сливочного торта и половинку банана. То есть, фактически признание какое-то. И самому сразу стало будто теплее на душе и дышать легче - не зря мучился, не зря.
     В стену подолбили твердым и тяжелым, наверное, табуреткой.
     Виктор Васильевич взял чистую кружку и прижал к стене, а сам ухом – к кружке. Ответил двумя ударами каблуком ботинка.
     - Алё! Василич! Ты там как сам? - раздалось, почти, как по настоящему телефону. - Живой еще? Трепыхаешься помаленьку?
     - И неплохо живой, между прочим, - прокричал в кружку Виктор Васильевич. - Вот торт у меня на столе, бананов гроздь. Даже съесть все не могу - останется теперь на завтра.
     Он сыто цыкнул зубом, погладил себя по животу - хотя, кто бы это увидел через стену?
     - О-о-о! Да ты просто крут! А мне вот сегодня бутылку вина принесли импортного. Вкусного!
     Черт побери, Васька опять впереди оказывается. Что он там сумел наклепать такого, что целую бутылку вина ему? За что ему? Виктор Васильевич нахмурился, перебирая в голове возможные варианты, потом закричал в кружку:
     - Поздравляю, Михалыч! А что за тема-то? Каким образом попал в тренд? Ну, в струю, типа?
     - Это личный разговор, Василич, - донеслось из-за стены. - Вот как в баню поведут, тогда и пошепчемся.
     Угу... Пошепчемся. Там и так на таких шепчущихся косо посматривают. Как-то сговорились там ребята в бане. Ну, сделали вдесятером одинаково. Чистенько так сделали. Премия, правда, была. А как же! За хорошее – премия, это закон. Правда, одна - на десятерых. Все тогда смеялись. Эх... Сколько там на часах-то?
     За дверью раздался тройной сдвоенный удар звонкой морской рынды, а потом крик коридорного:
     - Столичное время - двадцать часов!
     Это выходит, до полного отбоя и ночной тишины осталось еще целых три часа. Тут за режимом смотрели строго, и здоровье каждого было одновременно достоянием всех. То есть, не всех, кто именно тут, а вообще всех – всего общества в целом. Но ведь еще три часа до отбоя. Можно попытаться сделать зачин на завтра. Утром поправить, к обеду уже сдать готовое. И ждать потом ужина, нервно шатаясь по узкой и длинной камере. Как медведь в зоопарке. Им там тоже тесно, так они стоят, бывает, и просто раскачиваются с ноги на ногу. Ужина ждут.
     Виктор Васильевич сел за стол, прицелился авторучкой в лист линованной бумаги, вывел первые слова. Надо попытаться так написать, чтобы перед другими не стыдно было, и чтобы самому хватало. Тут, конечно, голодом не морят. Сдал норму - получи пайку. И норма не гигантская, и пайка рассчитана до калории. А вот если сдашь больше, или если вдруг качество получится какое-то сверх обычного, или еще что-то - тут иногда не понять, на самом деле - то будет к пайке и разное, и вкусное. Вот, кусок торта сегодня на ужин. Хорошего торта - "Черный лес". Виктор Васильевич помнил такой торт по давним временам. А Ваське, значит, даже бутылку вина принесли. Ишь, радуется как. Хвастается, паршивец.
     И ведь не поймешь никогда, что им на самом деле надо.
     Им - это тем, кто разбирает написанное за день. Вот какие у них критерии? Почему могут за всего одну страничку наградить, а могут и за двадцать - одну стандартную пайку? Не разобрать, не догадаться никак. Иногда Виктор Васильевич думал, что логики тут просто совсем никакой нет, а все дело в издевательстве над ними, работниками пера.
     "Не любят у нас писателей," - думал он. - "Завидуют".
     Зависть завистью, а животик все-таки вырос. Надо бы попросить тренажер какой-нибудь, что ли. Ведь не хлебом единым, так сказать....
     Он аккуратно очистил половинку банана и с удовольствием его употребил. Не просто так - съел, а употребил на пользу своему организму. И с удовольствием.
     Ну, так что там за мысль была? А если вот так все повернуть? И потом закольцевать будто, но в конце вдруг все оборвать - и совершенно другое. Как заяц, когда он след сбрасывает: сначала петлю большую делает, а потом, как добежит до начала, резко прыгает в сторону. И всем странно, а охотники даже восхищаются.
     Вот и об охотниках надо записать. Может, примут, как намек, да посмеются, да еще подкинут чего-нибудь. Может быть.
     Нет, на жизнь жаловаться грешно. Считай, если по вольному-то глядеть: комната изолированная, санузел свой личный, питание регулярное и хорошее, охрана опять же - тут тебя никто и никогда не тронет. За труд тяжкий писательский - плата. Пусть не всегда соответствующая ожиданиям, ну, так это просто от неграмотности всех этих, кто разбирает тексты. Но ведь жить можно! А Ваське вон даже и бутылку вина выдали. Импортного. Вот ведь свезло чертяке. Что же он за тему такую начал? Что за новый проект?
     За пять минут до одиннадцати начал медленно меркнуть свет. Виктор Васильевич умылся, помыл ноги под струей холодной воды и аккуратно улегся на свою кровать.
     "Вот ведь и не тюрьма это никакая, и не каторга," - подумал он перед самым уже тихим засыпанием. - "В тюрьме ночью свет не гасят. А у нас - так, санаторий для писателей просто".
     ...
     Потом был новый день. Была работа до мельтешения черных точек перед глазами. Не мошек, нет. Мух и всяких других насекомых тут не было – чистота и порядок.
     Спина ныла. Локти болели, будто он ими по шершавой жесткой терке водил и стер всю кожу. Но вот зато было не стыдно за свой труд. Красиво получилось. Красиво и хорошо. Самого прошибало на слезу.
     А на ужин дали стандартную пайку.
     И как их понять? Ведь от души же писал!
     ...
     В какой-то из слившихся в одну серую череду дней вдруг затопали гулко по коридору. Залязгали неурочно форточками, а потом стали слышны скрип дверей и какие-то разноголосые крики. Работать в такой обстановке было просто невозможно. Вот и в его двери отвалилась тяжелая стальная форточка, кто-то посмотрел из темной глубины коридора на Виктора Васильевича, сидящего за столом. Потом лязгнуло, стукнуло, скрипнуло - впервые на памяти писателя тяжелая толстая дверь распахнулась настежь:
     - Вы свободны, товарищ! - прокричал кто-то из сумрака. - Теперь вы совсем и во всем свободны! Идите же на волю, товарищ!
     Виктор Васильевич не понял. У него как раз была мысль, и он ее сначала дописал. Потом снял свои очки, повертел их растерянно в руках. Что значит - свободен? То есть - совсем свободен? И не будет теперь больше режима, пайка по норме калорий, трудовой дневной нормы - ничего этого не будет, выходит? И что такое - воля? Это как? Можно будет даже не писать?
     Он вздрогнул, поняв, о чем подумал.
     Шум по коридору прокатился дальше, к следующей двери. Потом к следующей.
     - Ура! Свобода, братцы! - ликовал кто-то со знакомым голосом. - Ну, теперь-то мы им покажем, на что способны! Эх, заживем!
     Собираться долго было просто невозможно. Потому что нечего было собирать. Записи свои Виктор Васильевич уложил в портфель. Надел пальто и шляпу, достав их из узкого шкафа.
     Пошел на волю.
     По тому самому сумрачному длинному коридору с дверями влево-вправо.
     ...
     Через три дня он пришел в новую администрацию, где с утра отстоял в медленной печальной очереди в один из кабинетов. Два часа стоял в очереди и смотрел на людей.
     - Слушаю вас, - сказал в кабинете усталый скучный молодой человек.
     - Понимаете, нас тут освободили.
     - Слава Отчизне! - вскочил тот со стула.
     - Слава, - тоже встал Виктор Васильевич.
     - Так в чем ваши проблемы, товарищ? Какие у вас вопросы к новой власти?
     - Понимаете, мне очень кушать хочется, - стесняясь и краснея щеками, трудно вымолвил Виктор Васильевич. - Просто очень хочется.
     - Ну, так покушайте, товарищ. У нас теперь свобода. Режима никакого нет. Когда хочется, тогда и кушайте.
     - Но, чтобы кушать, надо как-то купить еду...
     - Совершенно верно! Купить! Невидимая рука рынка! Экономика должна быть экономной! Безграничная социалка - не наш путь!
     - То есть, а на что, собственно, купить? - затравленно смотрел Виктор Васильевич. - На какие, то есть, деньги?
     - Так вам не платят за работу? - удивился молодой человек и стал совсем не скучным.
     - Выходит, что не платят.
     - Это противозаконно. Если вы сделали общественно полезную работу, она должна быть оплачена в соответствии с объемом ее, занятым временем и степенью социальной значимости.
     У Виктора Васильевича все было хуже. У него просто никто не брал его записи. Никто не приходил и не стучал в дверь, чтобы он сдал пачку листов. Никто не рассматривал, не правил, не выдавал в конце дня паек или даже кусок торта и пол банана. Ничего этого больше не было.
     - А-а-а, - развеселился молодой человек. - Так вы привыкли, чтобы вас кормили? Как в тюрьме? Нет, уважаемый. Теперь все не так. Если вы делаете то, что покупают - у вас будет еда. А если у вас ничего не покупают...
     - Ага, - грустно кивнул Виктор Васильевич.
     - Что, вот прямо совсем ничего? - удивился молодой человек.
     Он посидел, рассматривая Виктора Васильевича, как странный экспонат провинциального музея - будто и старое что-то, когда-то важное и значимое, а только зачем оно?
     - Знаете что, - принял он решение. - Вот вам талончик на ужин в нашей столовой. Это в виде помощи обездоленным. Но это только на один раз. А потом уже сами зарабатывайте.
     - А как? - слабо спросил Виктор Васильевич, сжимая в потной руке полученный талон.
     - Ну, как-нибудь, знаете. Вон, чемоданы на вокзале подносите, что ли. Или еще можно в школу устроиться - у нас в школах от голода еще никто не умер. Или можно на службу записаться. У нас, кстати, соседний кабинет пустует.
     - Но я же не умею ничего больше! Я - писатель.
     - С писателями у нас проблема, это точно. Но вы все же не волнуйтесь, это все у нас временно. Наступит время, и ваши труды станут вновь востребованы, издательства выстроятся в очередь за вашими рукописями, а народ не колбасу и хлеб - книжки ваши потащит из магазинов! Подождите немного! Как-нибудь перебейтесь, что ли...
     …
     После сытного ужина тянуло поспать. Но тут раздался телефонный звонок:
     - Василич! Привет! Ты там как сам себе, живой еще? Это, брат, хорошо весьма! А то я тут переезжаю, так ты запиши мой новый номер телефона!
     - Переезжаешь?
     - Новая квартира, Василич! Большая, с настоящим кабинетом и большим залом! Эх, я там развернусь!
     - Это как же у тебя опять получилось?
     - Писать надо, Василич! Каждый день писать! Вот и получится! Писать, как говорится, надо больше и лучше!
     Черт побери...
     Опять Васька весь в шоколаде. Что же за тему он такую поднял, что и тут не голодает? Опять, в этом, в тренде...
     А завтра надо бы, пожалуй, сходить в школу. И то правда. Как-то ведь надо пережить эту полосу. Не может быть все время так плохо. Придут ведь и попросят. Сами попросят. Вот тогда и заживем. Эх, заживем!

Синдром хронической усталости

     Подвал - не лучшее место для встреч и переговоров. Отсутствие окон и дополнительных входов и выходов. Даже в простой квартире есть окна и есть балкон. А в старых - есть еще черный ход. В некоторых есть возможность подняться или спуститься по аварийной пожарной лестнице. А подвал - он и есть подвал. Никакой помощи тут не дождешься, если что.
      - Постой лучше там, капитан! Я точно не знаю, как эта штука передается, так что ты лучше постой там, в уголке,- он не махнул правой рукой, в которой пистолет, а показал левой.
      Пистолет, нацеленный точно в живот, даже не сдвинулся с линии прицела. Умелец, стрелок - видно сразу. Некоторые, если их разговорить, раззадорить, начинают обеими руками жестикулировать. тут бы его и брать. Этот же как будто на постоянном взводе. Не шагнешь, не тронешься с места.
      - Садись там на стул, капитан. Да не дергай, не дергай. Я его к стене прибил. Специально, чтобы умники не пытались всякие свои специальные приемчики показывать. Ну, чего пришел? Переговорщик? Так давай, переговаривай, значит. Убеждай и так далее.
      Из сидячего положения не рванешься вверх и в сторону. Или вперед и вниз, в колени. Стоя было бы даже лучше. Но тут не поспоришь. Сам сюда влез, сам теперь и вылезай, как сумеешь. И ждать легкую кавалерию в конце фильма не приходится. Это тебе не кино. Тут жизнь. Или смерть.
      - Это у тебя девять миллиметров? - спокойно спросил капитан Воронин. - Надежная машинка. Только патронов в магазине маловато.
      На такое некоторые могли бы задрать ствол кверху, показывая удлиненный спецмагазин. А этот даже не шелохнулся.
      - Нормально. На тебя хватит. Даже с избытком.
      - На меня - да. А потом? Все равно придется сдаваться. А не сдашься, так погибнешь. Не бывает преступлений без наказаний.
      - Преступлений? Я, значит, преступник?
      Он даже хохотнул. Так, напоказ, просто произнес:
      - Ха-ха-ха.
      - Какой-то мрачный смех у тебя, сержант.
      - И не сержант... Я - в запасе. Давно.
      Главное, что разговор пошел. Для переговорщика самым первым является: завязать разговор. Тогда можно понять мотивы. Можно попытаться как-то ослабить натянутые струны, перехватить управление, внушить безнадежность и бессмысленность... Лишь бы говорил. Время играет против него.
      - Что, капитан, радуешься, что говорю с тобой? А я ведь не только говорил - я кричал. Писал во все инстанции. И что?
      - Так тебя просто обидели? Не ответили?
      - Какие обиды? На кого мне обижаться? Где теперь те люди? А на нелюдей обижаться бесполезно. Нелюдей надо отстреливать.
      Похоже, какой-то параноидальный психоз. Мания преследования и еще куча всего вдобавок. Так все и бывает: находишь преступника, загоняешь в подвал, ловишь, тащишь в суд... А он - псих. Только лечить.
      - Телефон свой достань, капитан.
      - Мы же договорились! - возмутился Воронин. - Без оружия и без средств связи. Вот я так и пришел - а у тебя пистолет.
      - Да ладно тебе. Я его разбивать не собираюсь. И отнимать не буду. Просто достань и погляди на экран. Чтобы не было у нас с тобой недомолвок.
      Ну, да. Взял с собой спецтелефон. Во-первых, чтобы запись постоянная велась, а во-вторых - маячок. Мало ли что. Так хоть место засекут.
      Воронин, кряхтя для порядка, нагнулся, задрал штанину, отлепил липучку, вытащил из плоской кобуры маленький коробок. Щелкнул, глянул на экран, еще раз щелкнул. Потыкал в миниатюрные кнопки.
      - Н-да... Экранируется?
      - Ну, так. За дурака меня считал, что ли? Ни записи никакой сегодня не будет, ни сигнала. Но ты не дергайся, капитан. Если мы с тобой нормально поговорим, то уйдешь своими ногами. Мне тебя убивать пока смысла нету.
      "Пока" он не выделял голосом. Произнес, как данность. скучно и серо.
      - А потом, значит, будет смысл?
      - Это уж как покатит... Может, и смысл появится.
      ...
      Псих. Самый натуральный псих. Нормальный человек на такое не пойдет и до такого не додумается. Ишь, что придумал! Эпидемия у нас, говорит. Нашествие, говорит. Захват тел, говорит. Вот всегда я был против этих фантастических книг и фильмов. Понапишут всякого, понаснимают... Ладно там для врачей работы больше становится. А если, как сейчас? Сколько он уже "обезвредил"? Сам-то не говорит, а мы знаем только о тех, кого нашли по горячим следам. А ведь еще те, кто просто пропали. И те, кого он убил "аккуратно", если так можно выразиться. Подставил так, что человек мертв, а убийства вроде и нет. Все само собой произошло. Казалось бы. Теперь придется дела из архива доставать. Потому что, выходит, все же было преступление...
      А этот гад говорит, что никаких преступлений. Что преступления - только если против человека. А если уже не человек, так и нет, выходит, преступления. Потому что закона такого нет, что нелюдей отстреливать нельзя.
      И где теперь его искать? В этот раз он как-то сам вышел на Воронина. Нашел телефон, сам позвонил. Кстати, чем не псих? Как раз они - такие. Главное не зарезать, главное, чтобы все были в курсе. Чтобы боялись, чтобы знали. Чтобы восторгались - есть и такие любители.
      Теперь вот отчет писать по следам встречи и переговоров. Да так, чтобы по отчету и психологи могли поработать, и поисковики-оперативника. И чтобы начальству было понятно.
      Итак...
      Синдром, значит. Постоянной усталости, значит.
      ...
      Впервые он встретился с этой болезнью лет пять назад. Наверное, как раз тогда, когда ушел со службы. Видимо, скучно было - вот и голова сама и подкидывала темы. Вдруг выяснилось, что некоторые люди - их тогда еще было мало, но уже появились - болеют странной болезнью, даже уже вошедшей в медицинские справочники: синдромом постоянной усталости. Заинтересовался. У интереса было две стороны: он сам когда-то давно, до армии, пытался поступить в медицинский, а потом еще и вертелся в медицинской среде немало. Это раз, значит. А второе, он хоть и выслужил свое полностью, но возраст для пенсионера совсем небольшой. Мозги требовали пищи. Пищи и работы. Вот и работа: что за синдром такой? Чем вызван? Какие симптомы? От чего и как? Лечится ли?
      Стал изучать специальную литературу. Там почти ничего не было.
      Вырезать газетные статьи. Выписывать журналы. Ну, пенсия хоть и не большая, но постоянная. Да и льготы кое-какие есть. Так что мог себе позволить. Любое упоминание - тут же в папочку свою.
      Что, компьютер? Да я привык по старинке, капитан! Чтобы бумажка - к любому делу. Компьютер вещь, конечно, полезная. Там я лазил по Интернету. Но потом все равно распечатывал и подшивал. Без бумажки у нас, сам понимаешь...
      Материал копился, и ему постепенно становилось понятно, почему заинтересовался совершенно не своей темой. Это самый обычный полицейский нюх. Привычка везде видеть преступление. И тут вот он опять уткнулся если не в преступление прямое, так в пособничество.
      Но сначала теории чуть-чуть. Знает ли капитан, что это за болезнь такая? Сам-то не болен еще? Ну-ну... Вот и не болей, значит. А то мало ли что - придется опять пересечься на кривой дорожке или в темном подвале.
      Симптомы заболевания очень просты. Человек постоянно и все время чувствует себя усталым. Просто смертельно усталым. При этом пьет все нужные таблетки и витамины, ложится пораньше спать, спит долго. Но наутро оказывается, что как бы и не спал - голова мутная, глаза не открываются, все тело болит... Знакомо? Что, у кого-то уже есть такое? У жены? Ну, вот и у меня с этого началось. С жены.
      Это вообще странное заболевание. Человек может отдыхать весь день. Может спать два выходных без просыпу. Но в понедельник утром он опять чувствует смертельную усталость. Он опять знает, что не отдохнул. Как такое может быть? Что за странная болезнь?
      Или вот девушка приходит на работу, вся такая замученная, нервная, с мешками под глазами, и жалуется, что кожа стала такая тонкая, что синяки от любого касания. Вот чуть - и синяк. А муж потом ругается: кто, мол, тебя хватал за разные части тела. А никто и не хватал... Так она говорит. И ей поддакивают, что вот и у второй такое же. И усталость такая... Ну, понятно тебе, капитан?
      Пошли дальше.
      Откуда все начинается? От всего лишь легкого недосыпа. Вроде, какого-то часа всего не хватает. Или двух. Не смертельно, в выходные добьем! И выходной посвящается долгому и приятному сну. С цветными яркими снами. Только все равно ощущение, что не выспался. Вот буквально чуть-чуть, а не выспался...
      Потом это нарастает все больше и больше. Ты не молчи, капитан, ты реагируй. Вспоминай. Кивай хотя бы. А то вдруг ты каверзу какую решил мне сделать? А может, ты уже и не ты?
      Что еще интересно - это уже на собственном опыте. Вот развелся он с женой. У нее этот самый синдром был очень ярко выраженный, и она просто никого уже видеть не могла. Да и он, честно говоря, устал от всего. Так что развод вышел спокойный и легкий. Но прошло всего полгода - полгода, капитан! - и нет у нее никакого синдрома! Нет усталости. Веселая и бодрая. Только муж другой. Друзья другие. Работа другая... Все другое, понимаешь?
      Да-да-да... Психология - вещь в себе.
      Стал еще собирать факты. Накопал. Все, буквально все, кто заболевает этим самым синдромом, в конце концов вылечиваются. Через смену обстановки, друзей, близких... Или не вылечиваются - но тогда смертельная доза снотворного, вскрытые вен, удавка или банальный прыжок с балкона вниз головой. Это не считая аварий со смертельным исходом, утоплений по пьяному делу и прочих вещей.
      Нет, капитан, нет... Все не так.
      Он составил графики. Он рассчитал периоды. Везде примерно одно и то же. Сначала легкий недосып, потом тяжелый. Свинцовая усталость, несмотря ни на какие выходные и отпуска. Потом - или смерть - это в редком случае, если организм продолжает сопротивляться, или человек вдруг резко меняется и все проходит.
      Человек, понимаешь, меняется!
      В общем, коротко и по существу: зараза эта прилетела к нам откуда-то из космоса. Не иначе. Или вскрыли наши ученые какие-то очень древние могилы - а это в принципе одно и то же. Главное: какая-то тварь поселяется в мозгу и начинает подменять. Сначала на полчаса-час. Потом все больше. Ты думаешь, что спишь, а сам занят каким-то делом, сам уже трудишься на пользу этих... Никогда не бывало, что просыпаешься, а кулаки сбиты? Или грязь откуда-то на ногах? Или синяки по всему телу? Или просто - как после хорошей тренировки - все тело ломит? Нет? Значит, еще не заразился. Значит, есть надежда...
      Наконец, когда "оно" полностью захватывает тело, происходит перелом в поведении и во внешней жизни. Человек становится совсем другим. Он теперь весел, спокоен, отдыхает и работает не хуже других. Но он - уже не он, понятно? Он сам - разносчик заразы. И этих становится все больше и больше.
      Да, специально искал именно тех, кто перестал обращаться за медицинской помощью. Тех, у кого пропал ни с того ни с сего этот самый синдром. Присматривался. Не люди это. Чужие. Да еще и разносчики.
      Ты слушай, слушай, капитан. Лицо не морщи. У меня - факты.
      ...
      Что же за гадость он вчера на ночь пил? А с другой стороны, как не пить, такое дело разбирая?
      Капитан Воронин с трудом поднялся с постели. Зарядку решил не делать - все тело и так ломило. Спину тянуло - продуло где-то на сквозняках. В голове свинцовый шум. Завтра, все завтра. Вот сейчас сходит на работу, сдаст отчет. Надо еще с оперативниками посидеть, подумать, как этого психа прихватить. А там и пятница придет. А там и выходные. Ох, скорее бы...
      Совершенно не выспался. А все - нервы. Конечно, нервы.
      Вот отчет. На столе. Вчера под ром и виски писал и писал. Что там наворотил спьяну? Ну и фигня же все это. Ну и бред. Кто такое будет читать? Надо быстренько все переделать. Пусть простое что-то будет: психический кидается на людей, у которых все в порядке. Потому что у него самого - не в порядке. Вот и все. Найти его и изолировать от общества. Вот вывод.
      Но как же хочется спать!

Сказка о скучной жизни

      - Вставайте, граф, вас ждут великие дела! - привычно раздалось ранним утром в тесной спальной.
      - Господи, - простонал молодой граф, пытаясь накрыться с головой тяжелым ватным одеялом.
      По традиции рыцарей закаляли с детства, поэтому в спальной комнате никогда не строили камин, а окна не имели стекол и ставен. Летом это было даже приятно, если не считать комаров, да мух, но вот осенью и зимой... Бр-р-р...
      - Господи, - повторил он, когда твердая рука старого слуги сдернула одеяло. - Ну, за что мне это? Почему?
      - Вы должны, потому что вы рыцарь и вы граф.
      - И что с того?
      - Вам надлежит совершить утренний туалет и выехать в полном вооружении для совершения подвига.
      - Господи,- третий раз за утро возопил юноша. - Как же мне надоели эти ранние вставания, эти ежедневные подвиги, эта скачка по лесам и полям, эти спасенные девицы, дурищи из дурищ с восторженными глазами, эти повешенные разбойники, эти убитые драконы... И такая канитель - каждый день, каждый день... Какая же тоска... Какая скучища... А вот быть бы мне лучше торговцем, водить караваны, как делают Уильям с отцом, смотреть на новые города и страны, останавливаться в гостиницах или даже просто так на берегу реки, на поляне... Новые встречи, новые знакомства. Вот где романтика, вот где жизнь!
      ...
      - Уильям! Почему ты еще спишь?
      - Отец, прошу вашего прощения, но я лег только в два часа ночи...
      - Я лег после тебя. Я еще проверил груз и охрану. И встал - раньше. Почему же ты еще спишь?
      - Ох-х, - зевая, вылез из спального мешка, новейшего изобретения северян, Уильям.
      Вилли - так его называли только самые близкие друзья. Остальные за такое сокращение благородного имени могли и в харю получить. Потому что вышел Уильям не в мать и не в отца. Родители были маленькими и кругленькими, аккуратненькими и похожими, как пуговицы на мундире стражника. Сын у них был один, и с детства они все силы и все средства вкладывали в него. Вот и выросло... Что выросло. Огромного роста, широкоплечий, мускулистый, рыжий, как огонь - не в одном селе после прохода торгового каравана плакали девчонки, так и не сумевшие оставить его при себе.
      - Ну, вот, встал, - пробасил он, взгромождаясь над отцом, с восхищением смотрящим на любимое чадо.
      - Встал, значит? Ну, тогда - утренний туалет, как положено купцу. А потом считать и укладывать товар, проследить за упряжью, чтобы не попортили лошадей, переговорить с охраной - въезжаем все же в леса, послать голубя, что въезжаем в эти самые леса, пусть готовят отряд для встречи, проверить кассу, выдать на расходы квартирьерам, отправить квартирьеров вперед - не забыть про охрану для них, распланировать график движения, получить отчет и проверить его...
      - Ох, отец... Какая же все это скучища и тягомотина... И вот так - каждый день. И что, теперь мне до конца жизни - так? Постоянные поездки, грязные ночлеги, умывание в реке, сельские девки, пересчет товара, недоверие ко всем, контроль и учет, учет и контроль... И все зачем? Затем, чтобы приехать домой, переночевать там - и снова в путь? Как же это скучно и неинтересно... Вот жить бы, как вчерашний наш трактирщик, на пересечении дорог в своем трактире. Встречать проезжающих, слушать рассказы, знать все и обо всех, писать книгу о приключениях со слов путешественников, завести себе жену, детей кучу, ходить с ними в лес по грибы и ягоды...
      ...
      - Джек, тудыть твою и растудыть! Ты почему еще спишь? Ты почему спишь, скотина? Ты почему...
      - А-а-а, - вскочил Джек на своем топчане, получив по мягкому месту розгой.
      Отец у него раньше служил в армии, дослужился до сержанта. После отставки на накопленные деньги купил трактир. А вот повадки у него остались сержантские. Розги, палки, беспрекословное выполнение приказов... Зато его трактир славился по всей округе своей чистотой и вкусными обедами. И на пиво никто не жаловался.
      - Больно, па! - Джек почесался. - Слышу я, уже слышу!
      - Так будет еще больнее! Ты что, забывать стал свои обязанности? Точно, сожгу все твои книги - один вред от них. Быстро умываться, бегом - и за дело! Проследишь за уборкой, поглядишь, как там помыли посуду, отберешь у крестьян пару овец на жаркое, да чтобы не так, как вчера, а посвежее, помоложе выбирай, чтобы ребрышки после жарки были мягкие и сочные! Потом сходишь с Михой на рынок, принесете овощей и зелени. Потом посчитай, что у нас там с вином и пивом. Потом рассчитайся со сторожем - он уже полчаса ждет у кассы. Потом сходи на конюшню - чтобы было там чисто и солома свежая. Потом начисть до блеска краны, потом обновить надо вывеску, потом...
      - Ох, па... Уже иду, - совершенно убитым тоном прервал Джек отца. - Но все-таки, как же это скучно - каждый день одно и то же. С самого, извиняюсь, с ранья. И до самой, так ее, ночи. А то и до утра... Голова уже не варит. В глазах все двоится и плывет, хоть и не пил совсем. Ни тебе почитать, ни посидеть минутку. Даже на любовь времени не остается. Изо дня в день, изо дня в день... Такая скучища и тягомотина. Вон, даже простому крестьянину, хоть и тому же Питеру, что пил пиво вчера до ночи - ему в сто раз легче и интереснее жить. У него есть свои четыре времени года, и со сменой времен меняется жизнь, у него есть свое поле, есть природа вокруг, есть урожай... А у нас - ох, такая скучища!
      ...
      - Ах! - вскочил, отплевываясь, Питер с сундука, на котором спал. - Ты что, батя, охренел?
      - Я охренел? Это я охренел? Вот сейчас возьму грабли, да поломаю о твою спину, бездельник! Солнце уже встает, а ты еще спишь? Какой ты, к чертям собачьим, крестьянин? Ты пьяница беспутный, забывший свои обязанности перед семьей и перед богом!
      - Да какой пьяница-то... Одна кружка пива раз в неделю...
      - Вот именно! Каждую неделю - что это, если не пьяница? А нам сегодня травы косить - вот квитанция от лесника, по опушкам разрешено. Нам сегодня после этого надо еще успеть вернуться и накормить-напоить всю скотину. Днем-то она попасется в общинном стаде, а вот вечером и перед ночью... Значит, надо кормов задать. Коров подоить всех - мамка одна не справится. Приготовить к утру товар для рынка и то, что отвезем в замок за защиту. А там уже и время будет бороновать, а потом...
      - Вот же, угораздило крестьянским сыном родиться, - бурчал Питер, собираясь. Хотя, что там было собираться? Подпоясал рубаху, в которой спал, повесил на плечо холщовую суму, в которую кинул луковицу да кусок хлеба, и выскочил за отцом на улицу.
      - Ну, и где твое солнце?
      - Я не сказал, что оно встало. Я сказал, что оно встает. Вон там, видишь, край неба уже посветлел?
      - Черт-черт-черт...
      - Не чертыхайся!
      - Как же мне надоела эта идиотская жизнь! Этот, так его, повседневный идиотизм сельской жизни, как говорят в книжках умные люди...
      - А кто их кормит, этих твоих умных людей? Мы! Что они без нас? Они же просто сдохнут все, если не мы. Да на нас вся земля держится, понял?
      - Это мне ясно... С детства знаю, заучил... Но как же это скучно, батя! Какая же это скучища: год за годом, месяц за месяцем, день за днем делать одно и то же. Встречать рассветы в полях. Зимой перебиваться мелкими заработками. Летом не спать почти. Осенью жениться, плодить новых крестьян. И опять - поля, вонючая дурная скотина, навоз, мозоли на руках... И пустая голова на плечах. Совсем пустая, понимаешь? Остановиться и задуматься некогда. А ведь есть в мире такие люди - писатели. Они, знаешь, пишут книги, описывают разные страны и континенты, приключения всякие. А еще можно сказки писать про рыцарей, про драконов, про принцесс и пастухов... Сидишь, в окошко смотришь, и пишешь сказку - представляешь?
      ...
      - Какая же все это скучища и тягомотина! - вскричал резким козлиным голосом писатель, бросая в угол перо. - Как же мне все это надоело! Выдумывать, вживаться, мучиться, сидеть каждый день до твердых мозолей на заднице, до головной боли, писать всю эту муру, которая по большому счету никому не нужна... Кто это все читает, кроме нескольких умников? Эх... Вот ведь, некоторые - подвиги совершают, девиц освобождают, драконов бьют, разбойников разгоняют... Или ходят с караванами... Или вот кормят народ в трактирах на перекрестках дорог... Или просто пашут землю. И все их знают, любят, уважают... Не то, что меня. Ну, кому я нужен со своими сказками-рассказками? Что это за жизнь? Каждый день, каждый божий день - за стол. И как приговоренный, как прикованный, как настоящий раб на галерах: писать, писать, писать, писать... Ох... Скучища. Скучища и тягомотина. Нет в жизни счастья...

Смерть вампирам!

     Лязг подкованных тяжелых сапог по мостовой был слышен издали. Наверное, даже искры во все стороны летели, когда кто-то из стражников поскальзывался на повороте на круглом булыжнике. В темноте – разноцветные искры. Красиво, наверное. Только вот очень они сейчас не вовремя. Не искры - стражники.
     - Быстрее! Не успеваем!
     - А как тут – быстрее? Это же физиология… Ну, чуток давление понизить если на выходе – так ведь все равно не успеваем, а сосуды порвать запросто можем…
     - А постараться если? У тебя есть еще две минуты. Всего две минуты. Я их слегка придержу вон там, за углом.
     Две минуты? Две минуты – это все равно, что почти ничего. Полностью выкачать кровь, очистить в компактном аппарате, насытить полезными веществами, снова закачать в уже почти мертвое тело. Нет, две минуты – это мало даже для войскового специалиста в разгар боя. А мы же тут не в армии все-таки, хотя почти в бою. За каждого бьемся.
     За углом сначала замолк топот, теперь слышалось лишь шумное дыхание толпы, шорох одежд, деревянный стук, который бывает, когда опускаешь алебарду или копье, ставишь со стуком на твердое.
     - Стоять, бар-раны, - сухой шелестящий голос. - Куда это вы так разогнались? Кто вас сюда звал? Назад, быдло!
     Это он зря, конечно. Толпу так не остановить.
     - Да он же сам такой, смотрите! Он из этих!
     Опять лязг и стук. Перестраиваются. Те, кто с копьями и алебардами, выстраиваются в шеренгу, упираются. Сейчас начнется. Сейчас кто-нибудь первым шагнет, а за ним и все остальные разом кинутся. И тут уже не поможет ни реакция сверхбыстрая, ни сила. Один на один… Да что там, один против троих-четверых – и никаких бы у них не было шансов. Но вот так, толпой, да с копьями... Забьют ведь. Не сдюжит.
     Что с клиентом? Кровь - вся. А вот обратно – уже никак. Нет времени. Совсем нет времени. Пора уходить.
     - Уходим, - кричу во весь голос, и припускаюсь по темному переулку к реке.
     …
     Темны и холодны подвалы башни смерти. И хотя не называет ее никто так вслух, но все знают, там - смерть. Очищающая, освящающая, облегчающая посмертное существование, но – смерть.
     - Так в чем же проблема, дон Алонсо? Или вы не знаете их гнездовищ? Или нет этих вот рапортов, что получаю я чуть ли не каждый день? Вот, смотрите, смотрите! Сколько мы еще будем терпеть этих кровопийц? Или вы с ними заодно, дон Алонсо? Может, если вас раздеть, и у вас найдутся следы…
     - Вы забываетесь.
     Голос начальника стражи столицы был холоден до ледяного хруста. Сам он сидел в неудобном кресле прямо, как будто на боевом коне в рыцарской атаке.
     - Обиделись на меня? Прошу прощения, благородный дон. За себя прошу прощения и за всю нашу службу. Вы должны и меня понять: что я смогу ответить людям, когда меня спросят? Простым нашим людям, подданным нашего короля, что скажу? Сколько еще обращенных окажется на службе кровопийц? Как скоро весь наш город станет таким? А? Вот вы молчите, и правильно делаете, потому что вы умный человек, дон Алонсо. А мне вот мои арифметики уже подсчитали все, промерили, можно сказать, на ближайшие годы. И если мы их не остановим сейчас, то через пять лет нас, настоящих людей, просто не будет. Вы понимаете, дон Алонсо? Нас с вами не будет! А будут – только они.
     - Я все понимаю. И вы знаете мое отношение ко всему этому. Моя дочь… Вы же знаете. Но чем-то ведь руководствовался король, когда разрешал им поселиться в городе? Королевская грамота – это вам не просто так, знаете ли! А мы, в отличие от вас – солдаты короля. И действуем исключительно по его приказу.
     - Грамота бывшего короля, дон Алонсо. Бывшего. И мы не знаем сейчас, после сожжения его тела, не был ли наш король, да будет к нему милостив всевышний, обращенным?
     - Я не ослышался? - рука начальника городской стражи скользнула под плащ. - Вы что-то только что сказали о короле?
     - Вы не ослышались. Именно о короле. Вот грамота, подписанная собственноручно его величеством. Нашим королем. Читайте же и исполняйте, как велит вам присяга.
     Теперь лязг холодного металла слышался в голосе лысого инквизитора.
     Прочитано было стоя. С оказанием полного почтения к подписи и печати, как положено.
     - Приказ его величества будет исполнен. Но нам надо подготовиться.
     - Совершенно правильно. Вам надо подготовиться. И нам надо подготовиться. Слово короля должно дойти до всех городов. Начнем же мы одновременно. Ровно через неделю. Днем.
     …
     - Мы ничего не успеваем, учитель! Они заражаются быстрее, чем мы их лечим!
     Миссия работала буквально на износ. Никто не спал днями и ночами. Ночью – поиск зараженных и гемодиализ буквально на ходу, в походных условиях, с риском для здоровья и даже жизни, днем – отработка технологий и создание вакцины. Если сначала были желающие сами поучаствовать в проекте, или не желающие, но направленные королем, тем, что недавно умер, то теперь больных приходилось буквально ловить на улицах. Ловить и лечить. Ловить и лечить. Но с некоторых пор и этот метод стал отказывать. Раз за разом вмешивалась городская стража, которой, кажется, стало вдвое, а то и втрое больше на улицах столицы.
     - Учитель!
     Вот он снова зовет. Как там их обзывают эти темные горожане? «Обращенные»? Ну, в принципе, совсем ведь не плохое слово. Да, мы их, можно сказать, обратили в свою веру. Научили многому. Очень многому. Разъяснили, что и как происходит на самом деле. И теперь они – наши первые помощники.
     - Учитель!
     Ну, что там еще такое случилось? Что за паника в голосе и в глазах ученика? Ну, продлим мы работу миссии, раз эпидемия растет и ширится. У нас ведь много времени. И нам нужно еще много помощников, чтобы спасти эту цивилизацию от полного вымирания.
     - Учитель!
     - Я слушаю тебя, мой ученик.
     - Учитель! Они… Они…
     - Ну, что еще страшного случилось в этом самом страшном из городов вселенной?
     - Они убивают тех, кого мы вылечили! Всех, кого мы вылечили!
     Ну, вот. Вот оно. Это все темнота, идущая от незнания, от полной неграмотности населения. Это страх перед теми, кто сильнее и здоровее тебя. Надо, выходит, снова идти к королю. Надо объяснять, доказывать. Надо, чтобы король – нынешний король - теперь дал охранную грамоту не только нам, но и всем, кого мы вылечим и кого успели вылечить. Кстати, надо бы и королю сделать прививку и полный гемодиализ.
     Они должны жить двести лет. Просто обязаны. Это без всякой медицинской поддержки – просто на ресурсах собственного организма. А уж с нашей-то медициной – пятьсот лет не покажутся долгими. Но живут – всего сорок-пятьдесят. Потому что грязь. Зараза. Болезни. И самое главное – эта вот страшная эпидемия. Она ползет неторопливо и верно по всей планете, она старит людей, она сокращает срок их жизни, ослабляет кости и мышцы. А ведь совершенно здоровый человек, тот, кого мы уже вылечили, сегодня запросто справится с тремя-четырьмя больными. Вот чего они и боятся. Они боятся, что выздоровевшие, «обращенные», как они говорят, это уже не люди. Они слишком сильны, слишком быстры, слишком долго живут… Нет-нет. Надо обязательно идти к королю. И не в одиночку. И аппаратуру сразу тащить с собой. Если король лично почувствует разницу – он подпишет любую бумагу.
     - Приготовь аппаратуру. Позови еще двоих – пусть готовятся. Сегодня же вечером мы пойдем к королю. Король должен знать правду!
     - …Учитель!
     - Ну, что там еще? Вот как мне работать в таком шуме?
     - Учитель, они ломают ворота!
     …
     - Ну, вот мы и встретились наконец-то лицом к лицу. Вам удобней действовать ночью, как я слышал. Вот, сейчас как раз ночь. Вам удобно?
     Инквизитор смотрел с торжествующей улыбкой на истерзанное тело, подвешенное на дыбу.
     - Вы ничего не понимаете! Что же вы творите? - хрипел сквозь разбитые губы тот, кого называли еще вчера Учителем.
     - Я-то? - удивление было не показное, самое настоящее. - Я как раз очень даже понимаю все. Все, что сказано его величеством и святой церковью. То, что говорит их враг – я не понимаю, да.
     - Но мы же не враги вам. Мы могли вас всех спасти! Вы жили бы долго и счастливо!
     - Да, да, да. Это мы знаем. Слышали не раз. Именно так, долгой жизнью, соблазняет слабых мира сего дьявол. А что вы еще можете предложить, темные слуги его?
     - Но вы же все больны! Идет страшная эпидемия! Вы просто умираете!
     - Чума, слава всевышнему, обошла нашу страну. Я был в тех краях, видел настоящую эпидемию и пустые города. У нас же все здоровы, и границы на замке.
     - Вы уже больны… Вы все – больны. А-а-а!
     По знаку инквизитора палач приложил раскаленное клеймо ко лбу пытаемого.
     - Вот ведь, как корежит дьявольское семя от простого креста. Это - крест. И если бы были вы настоящими слугами господа нашего, то и не почувствовали бы никакой боли, а только райское наслаждение. Потому что он спас бы вас от боли и дал силы. Но вы кричите. Вы дергаетесь. Вам страшно и больно. И это значит, что вы – не спасители. Вы – губители. Продолжай, - махнул рукой палачу, и крик вдруг резко оборвался.
     - Прошу прощения, мессир, пытуемый потерял сознание.
     - Отдохнем и мы, как отдыхает сейчас он. Нет тех мук, которые моги бы возместить ему потерянную душу. Подождем. У нас еще есть время.
     Времени было много - до самого полудня. Ровно в полдень, как и приказано его величеством, во всех городах будут казнены те, кто еще остался жить после кровопролитного штурма миссий, представительств и лабораторий. А после казни специальные поисковые отряды отправятся по следам каждого из сожженных, чтобы разыскать гнездовища кровопийц и уничтожить саму память об этом ночном ужасе.
     Король повелел, и церковь освятила.

Смерть фантастам!

     - Вы, как человек высокой культуры, даже интеллигент, если можно так выразиться сегодня, должны понимать, что бывают и ошибки. Даже у нас бывают ошибки, даже у нас, да. Но бывает, что и никаких ошибок на самом-то деле нет, а все - по делу, понимаете? По делу и за дело.
      Свет бил в глаза, но отвернуться было нельзя. В прошлый раз... И в позапрошлый, кстати, тоже... И еще несколько раз... Сколько уже, кстати? Хотя, какое это имеет значение? Его здесь били. Откровенно и грубо избивали. Руками, ногами, резиновыми дубинками, однажды ударили даже стулом, выдернув его из-под Виктора Семеновича. И ведь совершенно ни за что - просто прикрыл на мгновение глаза, отвернулся от слепящего жаркого света. А они - сразу бить. Хорошо, хоть не сломали ничего. Но - больно же!
      Поэтому Виктор Семенович Илловайский, известный писатель-фантаст, сидел сейчас очень прямо и смотрел прямо перед собой, даже не поднимая руку, чтобы стереть выступающие на глазах слезы. А из-за лампы, из темноты, звучал мягкий и даже какой-то укоряющий голос:
      - Вот вы сейчас, наверное, ругаете в уме наших ребятишек. А ведь они ни в чем не виноваты перед вами. Вот совершенно же ни в чем. Они, может, на вас даже больше обижены, чем вы на них. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
      Нет, Виктор Семенович не понимал. Он не понимал, как можно его, заслуженного писателя, члена Союзов, бить прямо по лицу и просто по голове, наступать на руки сапогами и смеяться в ответ на его крик. Но ведь больно-то как!
      - Вы же видите, что помещены в достаточно хорошие условия. Для многих и эти условия сегодня - рай. Вас ведь тут еще и кормят. Кстати, вы не голодны?
      - Нет-нет, - испуганно тут же откликнулся Виктор Семенович.
      Он уже заучил, что на вопрос, требующий ответа, надо тут же отвечать, не дожидаясь удара прямо в лицо или сзади по голове. Эти, молодые которые, они били и еще смеялись при этом. И если неправильно ответишь - тоже били. А как - правильно? Кто тут поймет, что для них правильно, а за что побьют? Как угадать?
      - Камера вас устраивает? Или стоит перевести поближе к народу? В коллектив, так сказать?
      Виктор Семенович "сидел" в одиночке. Тесно там было, конечно, но зато - в полном одиночестве. Система совершенно не из американских фильмов, а скорее из родного, из давней истории даже. Длинный пенал-комната со стенами в колючей цементной шубе, чтобы ничего не написать. Столик шириной с две ладони. Узенькая откидная кровать. На день ее надо было поднимать и защелкивать специальным замком. Никто специально не следил, но если заходили, а кровать не поднята, могли и побить. То есть, конечно, не могли, а обязательно. Потому что - нарушение режима. А Виктору Семеновичу не нравилось, когда его били. И еще в камере у самого входа, сразу справа, ржавый умывальник, в который постоянно капали такие же ржавые капли, и треснувший унитаз когда-то белого фаянса. И ничем это все не огорожено.
      Он встрепенулся:
      - Нет-нет, я всем очень доволен! Да-да, всем! Спасибо большое!
      И даже закашлялся от старания.
      Голос из-за лампы замолк, пережидая. А потом опять - мягко и даже как будто снова с укоризной:
      - Вот видите - все-то вас устраивает. А вы никак не начинаете сотрудничать со следствием. Не раскрываете властям истинные имена врагов народа. Не сообщаете нам места, где эти враги могут скрываться от праведной народной мести. И при этом вы же все-таки должны понимать, что не всем могут присудить высшую меру. То есть, нет никакой вашей вины, если кого-то даже и назовете. Да и не вина это, а долг. Ну?
      Виктор Семенович откашлялся и сказал:
      - Да, я понимаю. Я сам это описывал в книжках, как вот приходят злой следователь, и бьет, и мучает, и кричит, а потом сразу после него добрый. И после злого к доброму - со всей душой, значит...
      - А кто тут у нас злой? - удивились из-за лампы. - Серега, что ли? Так он не злой, он просто справедливый очень.
      - Ну, какая же тут справедливость, о чем вы? - устало бросил Виктор Семенович. - Мы с вами образованные люди. Я даже по речи вашей это чувствую. Так какая тут может быть справедливость? Ну, затеяли что-то, ну, получилось у кого-то, ну, при власти теперь... Но я-то тут при чем? Я же писатель, понимаете? Не политик, не боевик какой-то. Не финансист и не банкир. Даже не ученый с их всякими там опытами. Я просто пишу книги.
      - Книги, значит? Просто пишете? Это даже интересно. Вот эти - ваши? Можно подойти для опознания.
      Виктор Семенович привстал слегка и с профессиональным интересом посмотрел на ряд выложенных книг в ярких обложках.
      - Нет, эти не мои. Это ребята знакомые...
      - Фамилии? Имена?
      - Да вон же, на обложке написано...
      - А это разве не псевдо? Не клички ваши литературные, чтобы спрятаться от народа?
      - Чего уж прятаться? Нас уважали, между прочим. Любили даже. Писателей-то.
      - Глупый был наш народ, вот и уважал невесть кого. И даже любил. А теперь ведь у нас совсем другое время. Теперь мы вас разыскиваем, и вы вот тут передо мной сидите, а я вас спрашиваю со всей строгостью. А потом, может, еще и суд будет.
      - Да какой же еще суд? О чем вы? Я же ничего и никогда в жизни...
      - Да, да, да... И без билета не ездили, и шпаргалками не пользовались, и животных не мучили - идеальный человек, готовый к светлому счастливому будущему. Вот только мы теперь с вами здесь, а будущего, извините, нет.
      - У меня нет? - покрываясь крупными мурашками от собственной смелости, спросил Виктор Семенович.
      - Да ни у кого нет. Ни у вас, ни у меня. Нет у нас будущего, понимаете. А есть - вот это, - рука с рукавом цвета хаки пренебрежительно махнула в круге света, скинув книги на пол. - И еще то, что теперь там, наверху, "на улице", так сказать.
      - Я все равно так ничего и не понимаю..., - почти простонал Виктор Семенович. - Я писатель. Я пишу книги, понимаете? Всего лишь простые черные буквы на белой бумаге.
      - А еще культурный человек, казалось бы. С высшим образованием. Писатель. Фантаст. Ведь фантаст, правда?
      - Ну, да, фантаст, - как-то неуверенно, и от того внутренне страдая и сердясь на себя, сказал Виктор Семенович.
      - А насчет теории о ноосфере вы в курсе?
      - Как все, наверное. Модное было течение в свое время.
      - А о накоплении в мире, в природе, то есть, абсолютно везде, разных там мелких изменений, энергий разных и прочее - это вы как?
      - Это насчет перехода количества в качество, что ли?
      - Вот ведь, уже которого допрашиваю, и чтобы хоть один не знал... Все вы знали. И законы эти изучали, и зачеты сдавали и экзамены. Оценки отличные получали за свои знания. Золотые медали. Красные дипломы. А потом сами все силы свои бросали на уничтожение нашего мира. Писали про войны - вот вам теперь и война. Писали про взрывы - вот вам, черт побери, и взрывы, натурально. А казалось - с чего бы? Писали про монстров - вот и думаю я теперь, не выпустить ли вас наружу...
      - Да причем же здесь я?
      - Все вы - причем. Все - виноваты. Ваши писания переполнили ноосферу. Ваши читатели так ясно представляли себе миры, изобретенные и описанные вами, что все это просто не могло не сбыться... А, Серега, - отвлекся голос на скрип двери. - Ну, что?
      Серега, проходя, пнул стул под ножки, заваливая Виктора Семеновича на пол. Потом прошелся по упавшему, жестко ставя каблуки, стараясь наступить побольнее. Тот только постанывал, боясь кричать в голос.
      - Вот, шеф. Нашли.
      - О-о-о... Интересно, интересно. Значит, Зона, да? Значит, монстры? Значит, смерти и радиация, и всякие ловушки? А это ведь ваша книга? Да вы лежите, лежите. Лежите и молчите. Ваша она, ваша. Тут так и написано - Илловайский Вэ эС. Вот ведь до чего наглые были - ничегошеньки не боялись, своей собственной фамилией подписывались! Ну, я, похоже, для себя все уже выяснил. Пойду я, пожалуй. Серега, вот этот - он твой теперь. Но только до утра, ясно?
      - Не надо, - тонко закричал Виктор Семенович, становясь на колени. - Не надо Серегу! Я во всем признаюсь! Я всех знаю! Всех! Я и по псевдонимам всех скажу!
      - Конечно, скажешь, - сказал невысокий пожилой человек, выйдя на свет из-за стола. - Куда ты денешься, писатель? Тьфу, фантаст!
      Проходя мимо, он больно пнул Виктора Семеновича в колено. Потом лязгнул засов. А через минуту из-за лампы прозвучал молодой голос:
      - Ну, вставай, что ли, фантаст. Говори, кто там еще про радиацию, про аварии, про апокалипсисы разные... Давай, давай, рассказывай. А как устанешь - я тебе помогу.
      И Виктор Семенович, заикаясь и плача, и вытирая рукавом слезы, и снова заикаясь, стал называть знакомых и друзей, и вовсе не знакомых и даже не друзей, а совсем наоборот. Всех подряд. А когда он уставал - ему помогали. Сильно помогали. Время у них было. До самого утра.
      Утром всех, кто признался, сотрудничал и сказал правду, отпускали. Их просто выводили из подвалов наружу. И там оставляли.
      А тех, кто гордо выдержал до конца, кто ничего не сказал, тех казнили. Выводили наружу. И там оставляли.

Сны

     Коридоры были длинные и пустые. Пустые - это как раз было хорошо, потому что непередаваемое чувство опасности, когда начинают шевелиться волосы на затылке, а мышцы вдруг напрягаются, и замираешь, "как статуй", вот такого ничего не было. То есть, страшно, конечно, но не так, чтобы до мурашек и замирания сердца, как будто падаешь с высоты в черное ничто.
      Стас шел медленно, внимательно осматривая пол перед собой и все вокруг. Быстро бегать - себя потерять. Да и мало ли, вдруг что полезное попадется!
      Полезное в этот раз не попадалось. Были длинные пыльные коридоры со стенами, когда-то покрашенными стандартной густой синей краской. Краска теперь вся вздулась и опадала хлопьями. Но Стас шел точно посередине коридора, и в те хлопья не вступал.
      Цель похода не помнилась, но так всегда бывает. Конечно, во сне всегда так бывает! Потому он хоть и побаивался немного, но все же не до смерти. Главное было - помнить, что все это во сне.
      Он мог смотреть сны, как длинный сериал. Если лечь и самому себе заказать продолжение, то получишь следующую серию. И "жутики" Стас любил. Они гоняли кровь, и вообще поднимали настроение.
      А сейчас он медленно шел ровно посередине коридора, внимательно смотря под ноги и по сторонам.
      Дверь справа впереди открыта. Из нее льется свет. Там окно.
      Стас осторожно и совершенно бесшумно подошел и заглянул - так, чуть-чуть, только краем глаза. Тут же отпрянул, оценивая ситуацию. Значит, большой зал. Панорамное окно. Стекла нет давно. Зато есть письменные столы по кругу и какие-то шкафы вдали. И - ни звука.
      Он подумал немного. Но ведь - столы! И еще шкафы!
      Легко-легко, на цыпочках, вполуприсядя, прокрался по стенке в зал. Осмотрелся, почти не шевелясь, двигая только глазами. Тут ощущение опасности было выше. Возможно, из-за большого пространства и этого огромного окна. Оно смотрело прямо в небо, и было понятно, что находишься где-то высоко. Ни деревьев не видно, ни других зданий.
      Стас начал с самого крайнего стола. Вытянул ящик, морщась от скрипа. Постоял, прислушиваясь. Вроде, обошлось.
      В каком смысле обошлось, и что могло произойти, он не знал и не думал об этом. Потому что - сон. Потому что во сне никакой логики не бывает. А страх во сне - это щекочущее нервы чувство, которое так приятно вспоминать потом за завтраком.
      Он обошел по кругу все столы, рассматривая содержимое ящиков и полок. Потом открыл шкаф, стоящий в углу.
      Как и положено во сне, все ящики были пусты, а в шкафу на полках была белесая нетронутая пыль.
      Стас нарисовал крест на этой пыли, вытер палец о куртку. Только теперь обратил внимание, что куртка просто нереально прекрасна. То есть, для сна - прекрасна. Она была старой камуфляжной, но еще крепкой и не промасленной, не жирной, как бывает, если долго носить одежду. Почти новая. Хорошая куртка. Наверное, где-то повезло наткнуться на склад. Или еще что. Сон не давал ответа на вопросы. Он только показывал картинку.
      Говорят, что сны - это отражение реалий. Это просто мозг полностью не спит, не отключается, что-то там себе перерабатывает, раскладывает по полочкам, а человек в это время видит странные сны.
      Стараясь на всякий случай не поворачиваться спиной к окну, Стас осторожно вышел в коридор. Чувство опасности сразу чуть-чуть притухло. Стало меньше. Это хорошо. Хотя, с другой стороны, настоящая жуть должна быть страшной. А тут же - ничего ужасного. Тишина и пустота. И что?
      Он пошел дальше, осматриваясь и вслушиваясь. Коридоры сменялись другими коридорами. Лестницы темные менялись лестницами, освещенными через выбитые рамы. Под ногами иногда похрустывало. Но не громко. Без долгого эха.
      Один раз встретилась россыпь гильз. Стас сел на корточки, перебирал гильзы, нюхал, пытаясь по запаху определить, давно ли отстреляно. Девять миллиметров. Пузанчики. Это кто-то из охраны, скорее всего. И уже не пахнет горелым порохом. Очень давнишние гильзы. А вот найти бы того охранника...
      Из-за угла торчала маска противогаза.
      Вот и жуть, чуть не обрадовался Стас. Потом стал красться, замирая после каждого шага. Заглянул за угол - просто противогаз. Сам по себе лежит. Очень старый. Резина ломкая, хрупкая. Никуда не годная. А вот сумка противогазная из старого брезента - еще очень и очень хороша. Ее он тут же повесил на плечо.
      Ел ли он, пил ли он - как-то ускользало из памяти. Хотя, во сне и не положено. Даже если спать ляжешь голодным, снится не еда. Снятся всякие красивые и яркие сны. Вот и тут - все яркое. А про еду и питье - ни гу-гу.
      Прямо тут, под стеной в какой-то нише, в дальнем углу, Стас прилег, подняв воротник и уткнувшись в него носом. Спать, спать...
      Спать? Во сне - спать? Что за фигня?
      ...
      - А ты помнишь, - спросил Мишка. - Ну, насчет снов. Ты еще рассказывал, что видишь, как будто сериал.
      - Именно. Уж не знаю, как у меня получается, но заказываю продолжение - смотрю продолжение. Иногда такой многосерийник получается, что ты! С приключениями, с жутью настоящей. Цветной и с полным эффектом присутствия. Нет, правда!
      Мишка завистливо вздыхал. У него сны были редкими. А когда они все же были, Мишка не мог вспомнить, что снилось. Потом утром ходил, как вареный, нога за ногу, все пытался как-то вспомнить и рассказать - что же там такое было интересное, в этом сне?
      - Стасик! - кричала снизу сестра. - Идите с Мишкой завтракать! Скорее идите, а то эти гости - они же такие проглоты!
      - Ы! - радостно кричали гости и что-то с хрустом смачно жевали.
      ...
      Стас вздрогнул, вскочил и кинулся в дверь. Такие звуки... Это просто жуть какая-то. Треск. Влажный треск раздираемой плоти. Хруст разгрызаемых костей. Нечленораздельное "Ы-ы-ы!".
      Бегом, бегом! На цыпочках - но бегом.
      Вот оно, настоящее и страшное! До холодной спины, до сердца, выпрыгивающего из груди, до рта, раскрытого в неслышном крике - шуметь нельзя!
      Бегом по коридору, скатиться по лестнице вниз, не останавливаясь, пересечь улицу, забиться в густую тень проулка, и только оттуда уже посмотреть назад. Вроде, оторвался. Вроде, не нашумел. Никто пока не гнался сзади.
      И тут что-то зашелестело в тени. Потянулись зеленые усы, неуверенно ощупывая старинную мостовую, поднялось что-то, пахнущее крапивой и тухлой водой...
      - А-а-а! - закричал Стас.
      Дернулся, было, обратно, к свету. Споткнулся, вылетел на середину узкой улицы, упал на спину, ударился головой. Боль и чернота.
      ...
      - А ужасы тебе снятся?
      - Ха! Это же самый кайф! Это вот когда девчонки и все такое - так это совсем дурацкий сон. А вот ужасы, постапокалипсис, всякие там страхи - это как кино посмотреть. Просто вот - ух!
      - Черт... А мне ничего не снится.
      - Это тебе только так кажется. На самом деле сны видят все. Просто не все их запоминают. Мне вот часто снится море. Пляж такой, понимаешь. Солнце горячее. Что-то такое хорошее-хорошее снится. И тебе тоже снится - это обязательно. Просто ты не помнишь потом.
      ...
      Это не страшно... Это совсем не страшно. Потому что во сне.
      Нет, то есть, страшно, конечно. Руки и ноги оказались связаны зелеными побегами. Стаса потихоньку по горбатым булыжникам тащило в тень переулка.
      - Ы! - крича кто-то сзади.
      И это тоже было страшно. Но одновременно и смешно - вот вам! Фиг вам! Не достанете!
      Стас начал бояться по-настоящему. Это когда - уже все. То есть, совсем все. И сердце замирает, и руки-ноги отнимаются, и мороз по коже. Как в хорошем кино, в общем.
      Зеленый ус поднялся и воткнулся в своем падении Стасу в ногу. Боли совсем не было. Было чувство онемения, теплого онемения в ноге. Потом оно стало подниматься выше и выше. Мышцы расслабились. Успокоилось дыхание. Стас наблюдал. Просто наблюдал, как в игре. Как во сне. То есть это же и был сон!
      Теплая волна достигла шеи, и он отключился.
      ...
      - Стасик, - кричала сестра. - Идите с Мишкой ужинать! А то эти гости - сам знаешь!
      Они сидели вместе с гостями, скрывающимися в полумраке большой столовой, за длинным столом. Говорили о чем-то хорошем и правильном. Мишка смеялся где-то рядом свежему анекдоту. Сестра подливала прохладного пиво в бокал. Было тепло и очень приятно. Это вам не сон какой-нибудь!
      ...
      - Ы-ы-ы, - разочаровано сказал кто-то, смотря, как парализованное тело втягивается в огромный бутон.
      - Ы! - прозвучало командой.
      Слитные шлепки босых ног удалились в темноту, в которую погрузился город с заходом солнца.

Сочинитель

     Сочинитель не любил, когда окружающие называли его писателем. Кого-то, может быть, даже радовал бы шепоток за спиной - "Смотри, смотри, писатель пошел!" - а его он раздражал. Он говорил друзьям:
     - Ну, какой я писатель? Писатель - он описывает. А я сочиняю. Ясно вам? Сочинитель я!
     Он садился к столу, который стоял вплотную к подоконнику, задергивал плотные темные шторы, чтобы ничто не отвлекало от сочинения, открывал верхний ящик стола и доставал пачку бумаги.
     Он специально покупал только такую бумагу.
     Она была не совсем белая, а с каким-то оттенком. Чуть кремовым, пожалуй, если справа посмотреть под углом. А вот если глянуть на плотный лист чуть слева, поворачивая его под лучом настольной лампы, то вроде и в зелень отдает немного. Бумага была плотная, гладкая, но не глянцевая и блестящая, а матовая, не бликующая под лампой.
     Пачку бумаги он клал слева от себя к дальнему углу стола, тщательно выравнивая.
     Потом доставал ключ из маленького кармана удобной домашней бархатной куртки с мягким воротником и обшитыми кожей локтями. Карман был совсем маленький - только два пальца сунуть. И ключ был маленький с круглым хвостом и удобным плоским хватом. Этим ключом сочинитель - ну, а как его еще называть? - открывал дверцу в правой тумбе стола. Там на полке стояла большая бутылка с узким горлышком. Он доставал ее, смотрел на просвет, проверяя, сколько в ней еще осталось. Затем доставал с той же полки тяжелую стеклянную прозрачную чернильницу и наливал в нее чернила из этой бутылки. Специальной тряпочкой, лежащей здесь же, протирал горлышко бутылки и убирал все снова в стол. Чернильницу же ставил посередине стола.
     Все это он делал неторопливо и размеренно, как каждый раз, когда садился сочинять.
     - Вот, кстати, - задумался он. - Чернила. Они же совсем не черные.
     Чернила у него были старые и очень редкие. Когда сочинитель писал, то чернильные слова долго не просыхали, оставаясь чуть выпуклыми над листом бумаги, как будто он выкладывал их цветной блестящей проволокой. Он не взбалтывал чернила, и получалось, что одно слово могло быть темно синим с золотыми проблесками, а другое вроде как и красноватое чуть-чуть, а потом целая строка получалась вдруг с зеленоватым отливом.
     И это доставляло дополнительное удовлетворение от самого процесса сочинения.
     Когда все размещалось на столе в привычном и удобном порядке - пачка бумаги слева впереди, тяжелая настольная лампа слева на самом краю стола, чистый лист бумаги прямо посередине, справа от листа ручка со стальным пером, впереди и чуть справа чернильница - он вздыхал с удовлетворением и надолго замирал над столом.
     Это просто кажется некоторым иногда, что вот сел сочинитель к столу и сразу написал что-то интересное и важное. Чтобы написать, это надо сначала сочинить. А тратить драгоценную бумагу и такие редкие чернила на черновики он не мог. Сочинитель всегда писал только начисто, складывая затем листы, исписанные аккуратным почерком с небольшим наклоном вправо, на полки, окружающие его со всех сторон. Все стены комнаты были закрыты высокими, до потолка, самодельными полками, на которых лежали пачки исписанной сочинителем бумаги.
     Иногда он брал с полки тот или иной лист, всматривался удивленно, будто не узнавая собственный почерк, перечитывал, хмыкая и мотая головой, иногда смеясь и даже притопывая от радости ногой, потом аккуратно клал на то же место, смотрел недолго за окно, в мир, снова задергивал шторы и садился к столу.
     Сегодня он хотел сочинить фантастический, почти даже сказочный мир. Этакую небывальщину.
     Не трогая ручку, смотря на лист бумаги, он уже прикидывал, как разместит первые строки, и сколько примерно листов в итоге получится, и как долго он будет сочинять, медленно и с удовольствием заполняя лист за листом новыми и новыми сочиненными им подробностями. Подробности были его маленьким и безобидным пунктиком.
     Сочинитель считал, что без подробностей любое сочинение мертво. Можно сочинить, например, тайфун и, скажем, гигантский смерч. Но никто в них не поверит, думал он, пока не опишешь подробно, как эти тайфуны возникают в атмосфере, как влияет на них солнце, время года, притяжение Луны. А отсюда следовало, что обязательно нужно было сочинить подробности про атмосферу и ее составляющие части, про Луну эту, которую иногда видно даже сквозь шторы, про солнце и солнечный свет, который сам по себе настолько чудесен, что сочинять его одно удовольствие.
     Но пока он сочинял совсем новый чудесный мир.
     В этом мире был космос, и была бесконечность. А в космосе носились мириады звезд и мириады мириадов планет. И на одной из планет жили люди.
     - Нет, - остановил он себя. - Про людей еще слишком рано.
     И он тогда стал сочинять, что сначала были вот такие маленькие существа, такие маленькие, что не видно невооруженным глазом, потом они стали расти все больше, вылезать из воды, размножаться по всей планете, вырастать еще больше, еще больше, еще... Он хмыкнул: сочинилось же такое! Покатал пальцем ручку по столу и вернул ее на место.
     - Нет, так не пойдет. Как же могли тогда появиться люди, раз тут такие огромные заполонили все?
     И он сочинил тогда внезапную смерть всех огромных, и потом развитие людей, и деревни первые сочинил и подробно сочинил, чем и как кормились люди, и потом он сочинил великое переселение народов, и создание государств, и засухи и заморозки, и войны...
     - Но это же не начало? - подумал он, почти уже взявшись за перо. - Нет. Значит, надо сочинять с самого начала.
     Он вспомнил, с чего началось это сочинение. С космоса, со звезд и планет. И начал сочинять, как появилось Солнце, маленькая желтая звездочка на самом краю вселенной, и планеты вокруг него, и атмосфера на планетах, и самые первые мелкие существа.
     Сочинять было легко и приятно.
     Он улыбался, представляя себе первобытных лягушек, выползших впервые на сушу. Но потом они должны были изменяться, расти, становиться все больше и больше, заполнить всю Землю и все воды, стать больше всех и страшнее всех. А потом - раз, и не стало их. И стали потихоньку люди. И люди стали объединяться, и стали у них деревни и поселки. И города стали. И были засухи и были морозы. И было великое переселение народов. И войны были. И настал день, когда люди вышли в космос. Вот такое кольцо.
     - Да, - улыбнулся он окну, закрытому шторой. - Сюжет складывается все лучше и лучше.
     И подробности получались такие яркие, такие интересные...
     Осталось только начать писать.
     Сочинитель склонил голову к листу. Осмотрел его, поправил на столе. Взял в руки ручку. Посмотрел внимательно на перо: не зацепился ли волосок какой или пылинка? Было бы очень жалко испортить такой великолепный замысел грязным пятном в самом начале. Перо блестело.
     Итак...
     Значит, космос. С него начинается и им завершается сочинение.
     Космос требовал подробностей и объяснений.
     Сочинитель подумал и сочинил тьму. Тьма была огромная, и не черная даже, потому что черный цвет появляется только на свету, когда есть сравнение светлого и темного, а была она... Была она... Сочинитель почесал концом ручки переносицу - была она безвидна! Тьма - безвидна! А потом вдруг появился свет. И он тоже был не белый еще, потому что некому было назвать его белым. И все цвета потом появились из смеси тьмы и света.
     И стало это хорошо.
     И стал космос.
     Так. Да, пожалуй, так.
     Сочинитель кивнул сам себе, медленным аккуратным движением окунул стальное перо в чернильницу. Ровно наполовину пера окунул. А, доставая, слегка стукнул по краю чернильницы, чтобы лишние чернила остались в ней и не расплылись на гладкой бумаге безобразным темным пятном.
     Значит, свет и тьма. Безвидность и светоносность. И смесь их…
     Рука с пером медленно и осторожно нацелилась на бумагу.
     Сочинитель еще раз обдумал сложившийся сюжет. Еще раз подумал о подробностях и мелочах, без которых мир никогда не покажется читателю живым. Наклонил голову к плечу, прижал перо к бумаге и написал аккуратным почерком с легким наклоном вправо:
     "Вначале было слово".
     - Времени бы только хватило, - прошептал он себе под нос, рассматривая с удовольствием первую строчку на совсем еще пустом листе.

Спасатели

      - Но я все равно не понимаю, почему мне так уж надо отсюда уезжать…
     Человек в темном костюме вздохнул, достал из кармана носовой платок в крупную клетку, медленно промокнул лоб, потом вытер руки – тоже, наверное, вспотели. Он сидел за столом, отделенном от других таких же столов, выстроенных длинной шеренгой, прозрачными вертикальными стенками, создающими звуконепроницаемую кабинку – консультационный пункт для отъезжающих.
     Это название было официально утверждено, согласовано во всех инстанциях, и даже на дверях снаружи висела красивая синяя табличка со звездочками кругом, на которой тем же золотом так и написано было:
     «Консультационный пункт для отъезжающих».
     Пункт этот был устроен очень просто: холл, в котором толпился народ перед автоматом, выдающим билетики с номером очереди, длинный коридор и в конце большой зал. Раньше тут был школьный спортзал, и даже запахи эти еще сохранились – пота, пыли, резины, гниющего наполнителя тяжелых матов. Теперь вдоль всего зала стояли длинной линией столы, отделенные друг от друга аккуратно поставленными звуконепроницаемыми прозрачными переборками.
     За столами сидели люди в деловых костюмах. Костюмы как бы подчеркивали официальность и законность их деятельности. Они принимали документы, беседовали с отъезжающими, принимали первичное решение о месте и времени отъезда, ставили в углу документов аккуратные синие штампики, вписывали дату, обсуждали различные возможности…
     Ровно в пять каждый вечер пункт закрывался, как и сотни других по стране. Ровно в восемь утра каждый день – открывался. Но уже к восьми народ толпился в холле с билетиками, затравленно посматривая друг на друга и на экран, по которому плыли цифры: чья очередь подошла, и к какому из столов следует подойти.
     - Понимаете, молодой человек…
     - Нет, все равно не понимаю, - прервал клерка молодой парень в простой синей джинсе. - Не понимаю, вот хоть что вы со мной делайте.
     - Но ваши родители…
     - Родители мои – люди взрослые, я – тоже. Пусть они едут, куда угодно. Почему я тоже должен?
     - Взрослый вы по меркам этой страны. А у нас вы еще несовершеннолетний. Вот, по нашим законам за вас все еще решают родители.
     - А по нашим – я уже совершеннолетний. И меня могут даже в армию призвать. А я могу еще и жениться!
     Человек в костюме снова тяжело вздохнул. Работа у него была неблагодарная. Эти местные жители – они такие странные. Уже который раз приходится с самого ноля, как они говорят «танцуя от печки», разъяснять, объяснять… Да чуть ли не уговаривать! Вот ведь до чего дошли: их уговаривают уехать, а они сопротивляются, выходит. А раньше-то все было совсем наоборот.
     - Да, вы совершеннолетний по законам вашей страны, поэтому вас пригласили на собеседование отдельно от родителей.
     - Значит, я все-таки имею право отказаться?
     - Нет, вы не можете отказаться. Потому что ваши родители выезжают и забирают вас с собой.
     - Ничего не понимаю… Я – совершеннолетний?
     - Да.
     - Я могу принимать решения?
     - Да, можете… Но только в том случае, если ваши решения не противоречат общепринятому законодательству.
     - Общепринятому – это как? Я, между прочим, целый курс юридического уже закончил. Так что разъясните мне, что вы имеете в виду под «общепринятым законодательством».
     Ну, вот как ему объяснить, молодому и наглому, что есть законы, которые едины почти для всего мира? А если и не совсем едины, то хотя бы признаются в большинстве стран? А законы этой варварской страны не признаются никем и нигде.
     - Давайте еще раз начнем с самого начала, - ласковым голосом, как психиатр со своим клиентом. - Вы хотели быть юристом?
     - Да.
     - Вам будет предоставлена такая возможность. Государство, в которое вас вывезут, полностью оплатит обучение, а вы впоследствии отработаете – так положено. Это такой закон.
     Парень широко улыбнулся:
     - Вы не понимаете ничего, что ли? Я никуда не выезжаю!
     - Нет, это вы не понимаете. Более того, вы просто не хотите ничего понимать. Здесь у вас жить нельзя. Это установлено всеми возможными комиссиями. Государство такого типа существовать просто не должно. Это признал мировой парламент. Народ такого государства должен быть спасен от опасности полного исчезновения. Мы вас спасаем, понимаете?
     - Меня не надо спасать! Я не просил никого меня спасать.
     - Ну, нельзя здесь жить! Так жить – нельзя! И климат у вас не для жизни, и природу всю испортили, превратив ее в одну сплошную экологию. Нет у вас природы – только наука о ней! И законы ваши, и порядки ваши… Ваш народ вымирает! Мы спасаем вас! Поймите же!
     Парень посмотрел хмуро:
     - Честно говоря, мне плевать на тот народ, который вымирает. Ясно?
     - Вы нацист? Или вам мешают принять иную точку зрения ваши религиозные убеждения?
     - Я… Э-э-э… Вы о чем это?
     Платок снова прошелся по лбу. Как же тяжело с ними! Как же их оболванили тут. Как сильна идеология прошлого, буквально тянущая за ноги.
     - Если вы не нацист, и не ксенофоб, то проживание в другой стране не должно доставить вам неудобство. Если вы верующий, то назовите тот культ, к которому принадлежите, ту церковь, и мы направим вас именно в ту страну, где поддерживаются и даже поощряются именно такие религиозные воззрения…
     - Да почему же я должен жить в другой стране? Мне и здесь хорошо! - взорвался посетитель.
     - Господи, да вразуми ты неразумного этого! Как же вам здесь может быть хорошо? Здесь жить нельзя! Самые активные, умные, богатые, наконец, они давно уехали, бросив вас на произвол судьбы… Мы – ваши спасатели, понимаете? Это все равно, как если бы вы тонули в океане, от вашего корабля остались одни мачты, за которые вы цепляетесь холодеющими руками, но продолжаете отталкивать спущенную вам со спасательного вертолета лестницу. Это же неразумно, в конце концов!
     Парень развел руками, хлопнул себя по бедрам, обернулся вокруг, чтобы привлечь внимание к приезжему идиоту. Но прозрачная кабинка была звуконепроницаема, а в других таких же сидели, склонившись вперед, вслушиваясь внимательно в каждое слово, кивая согласно, его земляки.
     - Кто вам сказал, что мы здесь погибаем? Кто вам сказал, что нам нужны спасатели?
     - Хорошо. Тогда я вам разъясню еще раз. Мы, цивилизация, приняли решение, что вы – тонете. Вы – погибаете. Нет, еще хуже. Вы больны, заражены, и потому просто не понимаете своей болезни. У вас извращено видение окружающего. Вы можете умереть в любой момент. И вот приходит врач с жизненно необходимой вакциной, а вы толкаете его, выгоняете из дома… Знаете, что делают в таком случае в нормальном мире? Вызывают полицию! И ставят укол все равно! Насильно!
     - Вот это уже другой разговор… То есть, вы еще и угрожаете мне, так?
     - Никаких угроз, что вы. Это простая констатация факта. Мы – спасатели. Мы хотим спасти вас. И мы вас спасем, даже если для этого придется применять силу. Но сначала мы вывозим тех, кто сам что-то осознает, кто еще в здравой памяти, с кем не надо бороться, кого не надо уговаривать.
     Он отодвинул от себя лежащий на столе паспорт.
     - Идите домой, молодой человек.
     - Минутку! Вы штампик-то мне поставьте!
     - Нет.
     - Я только что был на приеме в консультационном центре! Поставьте мне свой гребаный штампик!
     - Да зачем же мне это делать?
     - Затем, что у нас теперь проверяют документы. Понимаете? Это же так демократично! Без штампика – задерживают. И везут с утра снова к вам. А я уже у вас был. Вот только что был. И разговаривал, и консультировался. Ставь штамп, гнида заграничная!
     - Вот видите, вы злитесь. Вы ругаете. Вы – больны, хоть и не понимаете этого. Ничего, ничего… Походите к нам, поговорите с родителями, посидите в участке, обсудите все с друзьями… У нас есть время. Целый год. Так что – вы свободны. На сегодня – свободны. Или я должен вызвать охрану, чтобы вас вывели? Вы же не хотите уезжать?
     - Не хочу, - плюнул парень под ноги, пряча паспорт в карман. - Не хочу! И хрен вы меня увезете!
     - Все уедут, и вы уедете.
     - Все уедут – я останусь! - оскалился он. - Останусь и буду жить там, где я хочу!
     - Все. Разговор наш окончен. Следующий! А вас я жду опять завтра с утра. И еще раз. И еще. И опять. И снова. Пока вы сами не поймете и не захотите уехать отсюда. Из этой ужасной страшной умирающей страны.

Ссылка

     - Нет, - сказала мама. - Больше ты меня не обманешь. Я сегодня звонила твоим друзьям. А вчера я была в университете...
      Мишка с выражением мировой скорби на лице закатил глаза, а потом посмотрел на папу, слегка ему подмигнув - мол, женщины, они такие нудные, правда? Но папа смотрел строго и одновременно грустно. Он как будто поддерживал все сказанное. И еще будто прощался. Такое было странное ощущение.
      - В общем, чтобы порвать все эти связи и хоть немного заставить тебя трудиться - вот.
      На стол шлепнулся конверт.
      - Тут билет. Поедешь к дедушке. Ему все равно нужна сиделка, так вот ты и поработаешь до лета. А то здесь тебе, оказывается, нигде мест нет.
      - Но, мам, - попытался возразить Мишка. - Я же ходил к тебе на работу. Но там и правда нет мест. Совсем нет.
      - Сынок, - сказал папа. - Ты и ко мне на работу ходил, я узнавал. А что, в городе нет других мест? Только с родителями? Только с их авторитетом? Тебе уже не десять лет, за руку водить тебя просто некому. И потом, деньги потрачены, билет куплен, дедушка предупрежден. Помнишь дедушку?
      Мишка дедушку практически не помнил. Помнил только, что городок там небольшой. Что у деда - большая белая борода. И еще сад помнил и яблоки, которые можно было рвать прямо с веток.
      Впереди была унылая осень и такая же унылая зима, когда каждый день родители будут спрашивать, нашел ли он себе работу, ищет ли он работу вообще, есть ли какие-то подвижки... Ну, раз не сдал сессию, раз выкинули из университета, так надо же работать! Ага, а родители тогда - зачем? Ну, это так, для смеха, конечно. Мишка и сам понимал, что просто нужны деньги. Без денег в современном мире - никак. Даже просто играть в правильные игры стоило денег. А если ставить на футбол, или еще можно в карты играть... Или вот, скажем, лотерея - но лотерейные билеты опять же стоили денег. А денег, сказала мама, давать не будут. Сколько заработает, столько и получит.
      И так - до самой весны. Или даже дольше. Тогда, выходит, лучше уехать. Лучше еще и тем, что в провинции он, Мишка, будет просто как король - столичный житель, а не всякий там деревенский.
      Поэтому он еще поломался для виду, одновременно обдумывая, что и как взять с собой, кого предупредить, что связь только в Интернете, с кем созвониться. А потом взял конверт, достал билет...
      - Это как? Завтра? Завтра утром?
      - А ты бы хотел через месяц? Или, может, через два?
      - Но у меня могут быть свои дела...
      - Какие у тебя могут быть дела? Из университета выгнали. Книги ты сдал - я проверяла. На работу не устроился, то есть отрабатывать две недели не надо. Какие еще у тебя дела?
      Мишка мог бы, конечно, порассказать о делах. Но лучше не надо. Не поймут они, что надо появиться в тусовке. Надо всех заранее предупредить. Надо сделать суровый вид уезжающего в далекую Тьмутаракань. Надо, чтобы девчонки жалели, а пацаны жали руку и наливали пиво и вино и водку, и вообще всякие разные вкусные напитки. И это, конечно, не две недели, но...
      - Ну, ладно, ладно, - примиряюще забормотал папа. - Сегодня у тебя еще половина дня целая. Позвони, напиши, наконец, предупреди как-то. А утром я тебя сам провожу. Завтра же суббота.
      Завтра была суббота. Был поезд. И почти сутки неторопливой езды среди серых унылых своим однообразием полей и желтеющих рощ. Потом темный лес. И еще лес. И снова лес. Редкие полустанки и переезды, на которых стояло просто смехотворное количество автомобилей. Они, наверное, это называют тут пробками. Какие-то босоногие мальчишки, бегущие вдоль насыпи и машущие руками. Дачники на высоких асфальтированных платформах, ожидающие своей электрички. Рыбаки в неизменных грязных брезентовых плащах и с удочками разного размера. Скучные дома чуть в стороне. Иногда вдруг яркий купол церкви на пригорке. И снова лес, лес, лес.
      Мишка засыпал и снова просыпался. Делать в поезде было совершенно нечего. Интернета тут не было. Есть не хотелось. Хотелось лежать и дремать под монотонный перестук колес, иногда прислушиваясь к разговорам внизу.
      Вдруг мужики, соседи снизу, обсудившие уже все подряд, от стран и политики до мест, кто и где бывал, переключились на США.
      И там - наши! Нет, представь, их штрафанули в первый же день! Стояли на разгрузке в порту. Отошли за гаражи - чисто перекурить. Ага. Гаражи - контейнеры. Вот, отошли, откинулись - полиция летит. А там у них сверху летает вертолет и всех вот таким (показывает руками) объективом снимает. И их, выходит, сняли, как они там закурили на солнышке. Полиция приехала и молча всем штраф выписала. Всем сразу. Это в первый же день, представь!
      Но это только поначалу. Потом была, считай, настоящая уже встреча, все такое. Сели они пить водку. А водка у них не как у нас - по пол-литра или по ноль-семь. Там литр с чем-то в каждой бутылке. Ну, мужики у нас крепкие - все, что было, выпили. И стали собираться еще за водкой. А как? Пешком, что ли? Ну, взяли ключи у нашего переводчика. Тот пытался что-то сказать, что нельзя и что всем хватит уже. Но ребята - они же такие могутные, шо ты - его усадили, налили, а ключи силком забрали. Сели в его древний фордик и помчали. Почти ночь на дворе, дальний загород. Движения практически никакого. Они раз на красный проехали. Два - проехали. ну, за водкой же, не так просто! А никого ведь и нет. Чего стоять? А там, оказывается, закон такой, что раз-два, вроде, как и не считается за нарушение. А на третий раз - ого-го! И тут - как раз третий красный перед ними. Они и его - на скорости, не тормозя. За водкой же, там же ждут! Тут их и встречает черный такой полицай. Палкой машет, свистит, все как положено. Ну, у них же какой закон? Тебе свистнули - сиди, значит, и не дергайся, пока не попросят. Но наши же ничего не знают! Наши и по-английски не понимают. Им - за водкой! Они вывалились разом из машины и пошли с негром обниматься. Объяснять черному брату, что за водкой едут, не просто так. А у них, у полицейских, вот тут справа пистолет с пулями, а слева револьвер с резиной. Он им кричит, руками показывает, мол, стоять! А они - обниматься. Ну, вызвал он по рации подмогу. Перессал же. Наши такие - любой их напугается. А они же - за водкой! Радостные такие. Выстрелил. Этому в ногу, тому - в жопу... Сорок восемь часов на то, чтобы покинуть США и больше не появляться. Вот и поработали они, ага. А переводчик-то, переводчик! Он же там за триста долларов купил себе машинку - дряхлую, лишь бы как возила. А теперь ему штраф платить! Потому что он владелец. А эти - в сорок восемь часов, да... Нога вот до сих пор болит.
      Мишка, смеясь, полез вниз, готовиться к выходу.
      - Что, парень, не уснешь никак? - тут же озаботились соседи. - Это просто поезд такой - старый, трясучий, шумный.
      - Да мне на выход скоро. Приехал уже.
      - Куда приехал? Тут же остановок долго еще не будет!
      И тут поезд начал плавно тормозить, а в коридоре появился проводник, молча проверяющий, что все в порядке, и купивший билет оттуда и досюда никуда дальше не поедет, потому что, типа, проспал и не слышал.
      От станции Мишка шел пешком. Заранее по карте посмотрел маршрут - тут идти-то было минут тридцать нескорым шагом. Заодно город посмотрит.
      Город был скучный. Ни больших ресторанов, ни казино или иных интересных мест. И ни одного новомодного высокого и стеклянного торгового центра. Вот и выходит - как в ссылку.
      Дедов дом стоял не как все остальные на улице, не окнами прямо на дорогу, а в глубине старого запущенного сада. От калитки к крыльцу вела дорожка, выложенная плиткой. Между плитками торчала неаккуратно трава и всякие прочие растения, названия которых Мишка не знал. Значит, редко тут ходят.
      Встреча получилась сумбурной.
      Дед и внук долго не могли прийти к единому - как кому кого называть. Да, и еще дед катался по первому этажу на коляске. Объяснял, что старость это, а не болезнь никакая. Вот только жаль, говорил, что на второй этаж теперь не подняться - а там вся его библиотека. Так что, внучек, тебе теперь туда лазить и приносить деду книжки. И читать, если попросит. А больше-то, говорил дед, почти ничего и не надо: соседка захаживает насчет приготовить поесть, девчонки знакомые прибегают насчет уборки. А уж сам с собой дед может справиться. Он и пешком может. И постирать, если что. Просто в коляске - легче. Ну, все тебе понятно?
      - Все понятно, дед Дим, - солидно отвечал Мишка, уже заранее прикидывая, как и что можно будет делать в свободное время.
      А сам все удивлялся деду. Такая же белая длинная борода, как помнил. Такое же красное, как обожженное солнцем лицо. Такие же ярко-синие глаза под седыми бровями. Ничуть не изменился. Ну, кроме этой коляски - чуда заграничной техники.
      И еще: было в доме очень чисто и совсем ничем не пахло. А должно было, по идее. Старость пахнет затхлостью и плесенью. Старость - душная. Тут же была чистота, и как будто только что проветрили весь дом, настежь отворяя окна и двери осеннему ветерку.
      Утро начиналось с кофе. Потом Мишка спрашивал, не надо ли деду чего и шел гулять по городу. Старые детские знакомые оказались на месте. И Васька остался в своем городе, тут и работал. Пацаны, с которыми вместе играли в песке у речки десять лет назад - тут.
      А кроме восстановленных знакомств появлялись и новые. Девчонки в магазине. Официантка в кафе - тут было кафе! И цены, позволяющие Мишке считать себя практически иностранным богатым туристом. Денег, что сунул, отворачиваясь, папа, хватало по местным меркам на многое.
      Правда, выпить пока было не с кем. Васька все время на работе. Да еще и за рулем. И у других как-то все так. Все работают или учатся весь день, или даже - семейные уже. Ни потусоваться, ни погулять с приезжим... Вот, только Наташка оказалась, как он сам. Не пришей, не пристебай. Не поступила в институт. На работу не пошла, жила пока с матерью и думала, как там дальше. Вот и Мишка как раз к этим думам подошел. Столичный мальчик. С какими-то деньгами. А по разговору - и со связями. "Марь Ванна" такое знакомство вполне поддерживала, и Мишке днем теперь было не скучно. Даже домой приводил Наташку. Ну, раз все равно пока поручений никаких - так чего бы и нет?
      А потом дед вручил ему ключ от библиотеки.
      Вот тут-то Мишка и задумался.
      Библиотека оказалась просто роскошной. Не так, чтобы подписные издания строем и одним цветом, а разные старые тома в коже и металле. Желтая от старости бумага. Старые буквы. Старые шрифты. Вот там, в библиотеке, пахло правильно - старыми книгами.
      Он сбегал в свою комнату за блокнотом, а потом устроил внимательное перебирание книжного богатства, с записью всех данных. Некоторые тома еще и фотографировал на смартфон.
      Вечером после ужина сидел у себя и листал страницы в Интернете. Сверял названия с тем, что было в блокноте. Строил таблицу, в которую вписывал цифры. Подсчитывал итоги.
      Бинго! Лотерейный билет в кармане! Да еще и такой выигрышный...
      - А дедушка-то старенький, тра-ля, ля-ля, ля-ля! - мурлыкал Мишка, так и этак перенося строки в таблице.
      Наконец, выбрав одну строчку, закинул в Интернет удочку. И стал ждать. Совсем не долго. Почти сразу начались ответные контакты. Он и фотографию выслал по просьбе. И уже сговорился о цене.
      На взгляд, без пересчета, в библиотеке деда было тысяч пять книг. Редких и очень дорогих книг. Библиотека занимала весь второй этаж дома. Проходы между полками были запутанными, как в лабиринте. Книги стояли в совершенном беспорядке: не по имени автора, не по разделам каким-то, даже не по году издания. Просто, видимо, как купил, как поставил - так и стоят.
      Утром он забежал на почту и получил заработанные деньги. Это были солидные контрагенты - и очень солидные деньги. Тут же, не отходя далеко, завернул томик в пленку, потом в бумагу, написал адрес и отдал пожилой усталой тетке за толстым стеклом. Там, на почте, практически все были пожилые и усталые.
      А потом - к Наташке сразу. И в кафе ее сводил, и сам чуть-чуть расслабился. Это были уже не те копейки, что подкинул отец. Тут - настоящее. А если посмотреть итог таблицы...
      Утром дед встретил на кухне и сказал:
      - А что это ты, унучек (специально так говорил, под старика косил) совсем со мной ничем не занимаешься? Ты же не отдыхать приехал, верно? Ага, вижу явное согласие и непротивление. Ну, тогда начнем мы с тобой день с чтения солнца нашей поэзии. Доставай Пушкина, Миша. Очень мне интересны некоторые места.
      Мишка сбегал наверх и принес томик Пушкина. Дед поморщился:
      - Не этот. Там было первое издание, без исправлений. Вот его и неси.
      Мишка замешкался, ворочая книжки и думая, что и как теперь сказать. Нашел самый старый том из оставшихся, принес.
      - Не то, Мишенька, не то. Как поднялся, так справа такая длинная полка. Ну, ты ее уже нашел, раз эти экземпляры таскаешь. И вот в самом конце, возле этой вот, стоит первое издание. Старое такое, понимаешь? Ну, тащи. Марш-марш.
      И отвернулся к столу, принимаясь за свою кашу.
      Мишка полчаса провел наверху. Что теперь делать? И не выйти же потихоньку. Кухня как раз у двери. Мимо деда не пробежать. И - зачем?
      - Мишенька, - встретил внизу дед. - Ты только не придумывай ничего лишнего. Потому что у меня там свой порядок, и никто не поднимался кроме меня, да теперь вот - тебя. Лучше сразу скажи - нашел книгу?
      - Нет, - честно сказал Миша.
      - Жаль... А где же она тогда?
      - Да, вроде, Ваське давал почитать, - брякнул Мишка первое, пришедшее в голову.
      - Ваське? Очень жаль...
      Загрустил дед, повернул коляску, покатил по коридору в свою комнату.
      Да уже и вечер был - может, просто спать поехал.
      А Мишка с самого утра понесся к Ваське, чтобы договориться, поделиться может быть даже, но чтобы он, Васька, подтвердил, если что. Ну, мало ли там что могло быть с книгой.
      - Где же ты был? - спросила заплаканная Васькина мать. - Сынок-то мой разбился. А ты и не знаешь, выходит?
      Нехорошо вышло.
      Мишка вернулся домой. А дома - дед с теми же вопросами:
      - Миша, внук, ты уж лучше мне честно скажи: куда делась книга? Васька твой, выходит, просто никак не мог....
      И Мишка опять, совершенно не думая, ляпнул:
      - Прости, дед. Это местные на меня наехали. Я в кафе ходил, а они...
      - Так это же совсем другое дело! Ну-ка, тащи мне телефон.
      Дед бодро потыкал в кнопки:
      - Алё! Коля? Коля, что за дела в этом городе? Что за беспредел, в натуре? Узнал, да? Ну, давай, колись, кто и что тут мутит...
      Мишка потихоньку ушел к себе. Еще раз посчитал сумму. Итог ему нравился. Но как же быть с дедом? К нему никто не входил, а на ужин Мишка специально не пошел, чтобы не встретиться. Зато утром вскочил с самого, как говорила мама, с ранья, и тут же кинулся на улицу, пока дед не остановил.
      Прямо у калитки стояла красная "нива" и за ней старый потрепанный фордик, у которых о чем-то негромко разговаривали два мужика. Один длинный и сухой, какой-то крученый весь, как старый канат. Он заулыбался, увидев Мишку. И рот его был полон золотых зубов. Второй - молодой, невысокий и очень широкоплечий, смотрел хмуро.
      - В машину! - сказал он, не здороваясь и не представляясь.
      - А вы, собственно, кто? - осторожно спросил Мишка.
      - Ну, считай, мы местный арбитраж. Давай, давай, не буди деда, не беспокой.
      Потом было больно, стыдно и очень обидно. Хотя, на кого обижаться? На себя? Николай, как он представился, был уже не молодым, сильно за сорок. Он спрашивал коротко и требовал ответа. Мишка юлил. То есть, пытался юлить. А тот, что крепче, лупил по животу и по почкам. Умело, больно и очень сильно. Хорошо, что Мишка не успел позавтракать.
      - Лучше бы тебе пока на улицу не показываться, - сказал на прощание Николай. - Мало ли какие могут быть эксцессы...
      А дома ждал дед. Прямо у двери ждал.
      - Вот что, внучек, - сказал строго он. - Ты мне тут всяко рассказываешь, а ведь книжка та дорогая. Очень дорогая. И не только деньгами, но и памятью. За нее, знаешь ли...
      - Брал я, брал, - повинился Мишка. - Наташке показывал, хвастался. Там и оставил, наверное.
      Вот же вляпался! Как теперь вывернуться?
      - Наташке? Так позвони, пусть принесет.
      Наташка ответила на звонок сразу, будто ждала. Сказала, что уезжает из города. Совсем уезжает. И что не надо им больше видеться. И во всем виноват он, Мишка, который впутал ее не понять во что. В трубке слышался голос ее матери:
      - Ты ему скажи, скажи... Пусть только появится! Уж, я ему!
      И Мишка сдался.
      - Дед, продал я ее. Взял и продал. Деньги мне были нужны. В кафе сходить. С девушкой погулять. С друзьями посидеть. В магазине купить что-нибудь. Не подумал просто.
      И что теперь, убьет?
      - Да ты же внук мне, Миша! Что ли я не понимаю! Ну, украл - это плохо. Врал - еще хуже. Но ведь признался! Я теперь поспокойнее буду. Проживу чуть подольше. Жаль книгу, очень жаль. Но ведь вернуть уже не сможешь?
      - Не смогу, - честно сказал Мишка.
      - Тогда придется что-то другое читать...
      Дед задумался, перебирая в уме свою библиотеку, а Мишка вдруг тронул его за руку и спросил срывающимся голосом:
      - Дедушка, а как же Васька? Наташка - как? И эти, с золотыми зубами?
      - Что? - встрепенулся дед. - А-а-а... Ты вон, что. А все так теперь и останется, Мишенька. Я тебе тут не Дед Мороз и не волшебник какой, чтобы взад переигрывать. Так что неси ты мне Тургенева. Есть там старый томик - вот его и неси. Почитаешь. Отработаешь.
      Сверху Мишка выглянул на улицу. Красная "нива" стояла прямо у калитки.
      В кармане были деньги. Хорошие деньги. Только вот - куда с ними теперь. И главное, а как же с Васькой так вышло? И Наташку жаль...
      А еще жальче было самого себя. "Ссылка", шутил? Ну, вот она - ссылка. Как есть. Дошутился.
      - Миша-а-а! - раздалось снизу. - Ты там не пропадай! Тургенева тащи, полистаем вместе!

Старость

      Нет, все же придётся выходить на кухню. Ничего не поделать. Холодильник стоит там. И чайник тоже там включается. Надо было, наверное, перетащить всё к себе – но это уже было бы явным признаком паранойи. Главное, идти надо спокойно, ни на что не обращать внимания, не дёргаться. Подумаешь, видения какие-то у него! Мало ли у кого и какие бывают видения. В таком возрасте у некоторых наступает полное разжижение мозга. А он все же сам себя обслуживает. Никому не жалуется. Только себе, да и то – молча.
     Старик с кряхтением поднялся из старого кресла, откинув на подлокотник сине-зелёный шерстяной плед, которым накрывался до шеи.
     Старая кровь не греет. Старые кости мёрзнут. Зябнет всё. Что с холодной старостью можно сделать? Хорошо ещё, что понимает собственное состояние.
     Теперь – ноги в валенки. Раньше-то, в далёкой юности, смеялся над старым преподавателем в университете, который даже летом приходил в аудиторию в коротких валенках. А теперь сам почти такой. Конечно, можно и просто в носках ходить по своей квартире. Но мало ли, что там рассыпано по полу. Или только кажется, что рассыпано. Но мало ли. А ещё в одних носках – просто холодно. Как ни убеждает родное государство, что на самом деле на улице уже тепло, а пол-то - все равно холодный. Сквозит все время откуда-то. Морозит. Здоровья осталось совсем мало. Его надо беречь. Поэтому – лучше уж в валенках.
     Он подошёл к двери своей комнаты, постоял, набираясь духу.
     Сейчас выйду. Вот сейчас выйду. Никого там нет. Это все мне просто кажется. Никого нет.
     Вышел. На кухню – сразу налево. Не надо заглядывать в большую комнату. Нечего задерживаться в коридоре. Сразу на кухню, там щёлкнуть кнопкой чайника. Он ещё тёплый – это с утра, наверное. Но хочется горячего чая, а не тёплого. Вот, забулькал, зашумел. А теперь осторожно, боком, ни на что не смотря – к холодильнику.
     А как вот ни на что не смотреть? Глаза закрыть, что ли? Тогда ведь и холодильник не найти. Это ещё когда – в прошлом месяце, что ли? Пытался он тогда с закрытыми глазами. И что? Сразу головокружение. Сразу – с курса. Сразу башкой о стену. Старой пустой больной башкой - в стену. Так последние шарики повыкатываются…
     Кстати, если просто смотреть вниз, не поднимая глаз, тоже ничего хорошего не даёт. Всё равно что-то видно. Вот эти тёмные пятна. Почти чёрные, такие красные. И блестят. Это что? Или опять всякая хня и бня видится? Вот как принимать такую аберрацию зрения? То ли полы мыть пора, то ли…
     Но если полы мыть, то есть признать существование грязи, так что это и откуда?
     И ещё гильзы.
     Вот что за голова дурацкая? Откуда только такое набралось? Книжек приключенческих и военных в детстве перечитал?
     Хорошо всё-таки, что в валенках. В носках бы наверняка почувствовал всякую неприятность, когда наступаешь на золотистую свежую гильзу. Можно даже поднять, понюхать. Но зачем? Все равно все это – внутренний мир. Никто больше этого не увидит. Более того, расскажешь такое – сдадут в больницу. И будешь тогда до конца жизни – да и что там её осталось – манную кашку больничную по утрам перетирать беззубым ртом.
     Холодильник был загорожен чем-то тёмным. Придётся смотреть.
     Старик поднял глаза, посмотрел вокруг. Все привычно. Все, как всегда. Заложенный толстыми старыми книгами оконный проем. Чёрный пулемёт торчит сквозь неаккуратно выбитое стекло. Вот потому и сквозит, значит. К прицелу прильнул здоровенный мужик в чёрном. Вот он-то и загораживает проход к холодильнику.
     Придётся применить силу. Ходить сквозь свои видения старик пока ещё не научился. Хотя, если вдуматься, должно получаться.
     Он потолкал мужика в бок. Тот ругнулся, потом начал оглушительно стрелять куда-то вниз и в сторону. Гильзы потекли на пол, рассыпаясь со звоном, сталкиваясь и отлетая. Одна стукнула по валенку. Отскочила в тёмный угол.
     - Позвольте, - еле слышно пробормотал старик, и ещё раз толкнул.
     Мужик в форме ещё раз выругался и чуть подвинулся в сторону.
     Теперь можно открывать холодильник. Что там ещё осталось? Вот, кусок масла сливочного можно взять. Отрезать хлеба горбушку, на него – масла. И с горячим сладким чаем. Нормально будет. И тепло, и сытно. Ещё в холодильнике стояли ряды банок с тушёнкой. Но тушёнки не хотелось – она жирная и холодная. Кроме того, старик не помнил, чтобы ставил тушёнку в холодильник. Значит, это могут быть опять видения. Кто же наедается с видений? Разве на таком прожить можно?
     С куском масла на куске хлеба он повернулся к столу. За столом сидел невысокий толстый офицер. Тоже весь в чёрном. Он молча рассматривал старика через очки в золотой оправе. В стёклах очков его глаза казались большими, чёрными, как его форма.
     Главное, не обращать внимания. Не хватало ещё начать здороваться или разговаривать с собственным стариковским бредом.
     Старость, старость…
     Вот и отец, помнится, все ругался с кем-то, видимым только ему, рвался куда-то перед смертью. А не надо было ругаться. Они же его не трогают. Нет их никого. Просто нет их. И звуков на самом деле никаких нет. И запахов. Потому что, откуда бы ему знать, как пахнет настоящая пороховая гарь? Опять по книжкам, да по фильмам? Нет. Ничего нет. Он один в своей квартире.
     Старик налил в кружку кипятка, сыпанул туда же пригоршню заварки. А вот сахара-то и нет, оказывается. Совсем нет сахара. Придётся так. Но главное – кипяток.
     Осторожно переступая валенками, стараясь не смотреть по сторонам, он проследовал обратно к своей двери. Дверь в комнату оказалась открытой настежь. Забыл закрыть, что ли? Вот уже и внутренняя самодисциплина всякая пропала. Надо же делать всегда так, чтобы помнить, что сделано: закрывать за собой двери, выключать свет, смывать воду… И вовсе это не смешно. Ещё не хватает до такого дожить, чтобы воду за собой смывать забывать. Тьфу!
     Старик зашёл в комнату, прошелестел валенками к креслу, поставил на столик справа кружку, положил бутерброд. Теперь – закрыть дверь.
     - Дверь не закрывай! - раздалось от окна.
     Вот только внимания не надо обращать. Мало ли, что слышится и что видится. Он опять двинулся к двери.
     - Слышь, ты, старый! Я же сказал – дверь не закрывай!
     Говорят, если человеку снятся кошмары – это просто у него что-то в организме не так. Это, наверное, какая-то болезнь уже точит его, но ещё не больно, не заметно. А мозг уже выдаёт предупреждение. Вот этими самыми кошмарами. А если такие кошмары наяву? Наверное, это тоже говорит о здоровье. Вот подсказывает мозг, что нельзя закрывать дверь. Почему? Может быть, потому что будет душно? Может, мозгу просто не хватает кислорода?
     Старик вернулся к креслу, закутался в плед, не вынимая ног из валенок. Всё-таки с открытой дверью сквозит сильнее. С кухни опять раздался грохот длинной пулемётной очереди. А от окна отозвалось, как эхом. Два хлёстких выстрела и ругань вполголоса.
     Старик взял кружку, подул на неё, отхлебнул. Горячий крепкий чай пробежал в желудок, грея пищевод и поднимая тонус. Теперь – бутерброд.
     - Нет, ты видишь, какие суки, а? Они уже по жилью стреляют! - у окна пошевелилась тень.
     На миг показалось, что это снайпер в маскхалате, делающем его большим, бесформенным пятном на фоне светлых обоев. Шторы остались задёрнутыми – старик сам закрыл все щели с вечера. А этот, наверное, просто разбил стекло и выставил ствол на улицу. Это он неправильно делает. На самом деле настоящие снайперы стреляют не с подоконника, а из глубины комнаты = старик что-то такое читал в детстве. Хотя... Что тут объяснять собственным кошмарам? Главное – всё опять затихло. Замерло. Притаилось.
     Бутерброд и горячий чай. Вот – реальность. Все остальное – кошмар. Просто выдумка воспалённого старого отмирающего мозга.
     Но мы ещё поживем, поживем…
     - Мы ещё поживем, старый! Мы продержимся! - раздалось от окна.
     Главное, не отвечать вслух. Это просто свои собственные мысли. Просто мысли.

Старость - не радость

     Телефонный звонок в полдень - это совсем не страшно. Вот когда ночью трезвонить начинают, тогда начинаешь дергаться и тревожиться. Телефон надрывается, а ты ждешь, ждешь, ждешь, когда же на том конце провода поймут, что уже ночь, что никто ночью с ними разговаривать не будет, что это не рабочий, в конце концов, телефон - домашний! А днем-то - пустяк. Тем более теперь, когда уже не работаешь, и не ожидаешь внезапного крика начальника - все пропало, все упало, беги-лети скорей туда-сюда, без тебя все никак...
      - Алло, - хрипло сказал в трубку Михаил Петрович, недовольно глядя на себя в зеркало, уже много лет висящее прямо над тумбочкой в коридоре.
      Зеркало показывало его плохо. То есть, показывало-то оно хорошо, но все равно плохо. Если повернуть голову, то вот тут отвисает. А если глядеть прямо, то вот тут щеки и эти, как их, брыжи, что ли? И еще мешки под глазами.
      - Алло, да? - сказал он с подчеркнуто комичным киношным кавказским акцентом.
      - Миша? - зазвенела трубка незнакомым женским голосом. - Мишенька? Как ты там теперь? Ты же не работаешь больше? Ну, говори, говори же, милый! Что, как, какие дальше планы, как жена, как дети?
      - Кто это? - он скорчил себе рожу в зеркало и растянул губы, показывая зубы в жестоком волчьем оскале.
      Зубы были желтые.
      Нет. Не красавец.
      - Как - кто? Миша, ты, что, не узнал меня? Вот же умора! Буду рассказывать всем нашим, как ты меня просто не узнал! Теперь богатым будешь... Ой, то есть, это я теперь буду богатой!
      Михаил Петрович молча положил трубку и пошел на кухню.
      Знает он такие звонки. Ишь, развести хотят на поговорить, как лоха какого. А он уже на пенсии. И ничего у них не получится. Кроме квартиры все равно ничего у него и нет больше.
      Тут его как кто-то подтолкнул - квартира!
      Вот оно, значит. Начинается. Не зря по телевизору предупреждали.
      В четыре вечера - он как раз поставил чайник - снова позвонили. Теперь голос был не звонкий, а такой гулкий, что ли. Контральто - вспомнил Михаил Петрович. Это называется контральто. Такой женский бас.
      - Михаил, - вещал голос. - Ты там как сам-то? В порядке? Здоровье - как? А то дети спрашивают, что случилось с отцом. Не видно нигде, не слышно совершенно.
      - Что, квартиру мою хотите? - закричал в трубку Михаил Петрович. - Так хрен вам всем по вашей хитрой рыжей морде!
      - И вовсе я не рыжая! - обиделось контральто и отключилось.
      Михаил Петрович не только положил трубку, но и выдернул вилку из розетки. И еще порадовался, что знает такие простые русские слова: вилка, розетка. А то везде стали сплошные коннекторы и штекеры.
      Чай перед телевизором на кухне под большой бутерброд с маслом и куском красной рыбы, оставшейся от праздничного ужина в связи с его выходом на пенсию, был хорош. Чай пах не сеном, а мятой и лимоном. И был не черным-черным, а прозрачным и благородно янтарным. А по телевизору между тем говорили, что правильно и вовремя он ушел с работы. Там у них опять очередные кризисы, и сокращения начнутся. А он, Михаил Петрович, бывший начальник службы, в домике. Как ни смешно такое звучит. Он - в домике. Как в детстве. И уже совсем ничего не боится.
      ...
      Утром после обязательной неспешной зарядки и завтрака, перед самым выходом на обязательную же прогулку - он решил продолжать режим и график и вообще все полезное - Михаил Петрович снова включил телефон. Тот зазвенел, казалось, быстрее, чем ток по проводам достиг катушки.
      - Бать, - басил какой-то молодой парень. - Ты чего телефон отключаешь? Мы же тут волнуемся все. Меня даже хотели ночью к тебе посылать, проверять, что и как. Представь, да? Я, значит, ночью буду долбиться в твои двери. А ты, как положено, вызывать милицию, потому что света в коридоре опять нет. Ну, представь, да!
      Михаил Петрович ругаться не любил, хотя умел. Он просто аккуратно положил трубку и пошел на улицу. Мимо консьержки, мимо бабок на крыльце, обсуждающих его внешний вид:
      - Ишь, какой весь важный, да манерный пошел. И пошел себе, и пошел... И вот так он всегда. На самом-то деле - никому он не нужен. Пенсионер. Простой пенсионер. А гонору-то, гонору! Тьфу!
      По парку он гулял долго, дыша воздухом и радуясь, что в рабочий день здесь почти никого не было. Пахло зеленью и сыростью. Редкие молодые мамаши катали разноцветные коляски. На лавочках там и тут сидели девушки с книгами.
      Никому он не нужен, ага. Если бы так. Вон, телефон просто обрывают. Да и раньше, когда был молодой - тоже ведь было. Только успевай, отбивайся. И блондинки разные, и совсем наоборот - брюнетки. Но он тогда уже точно знал, что всем им, красивым и понаприехавшим и уже даже понаостававшимся, нужна была только его квартира. Прописка - и ничего более. И он сам, как дополнение, сопутствующий товар, в комплекте к прописке.
      Потом, когда уже уселся на хорошей должности и стал ездить по городам и странам, тоже всякие появлялись. Уже старше. Крепкие телом и умом. Хитрые, умные и опытные во всем. Они умели вкусно готовить, разбирались в футболе и даже в Формуле-1, понимали его... Могли за компанию и водочки. М-да...
      А на самом деле всем нужны были его деньги. И еще квартира, конечно. Михаил Петрович отлично видел эти скользящие по стенам взгляды, как бы измеряющие общую и жилую площадь, вычитающие коридоры и места общего пользования, делящие и умножающие на стоимость квадратного метра. Эти их мечты о будущем. Не о своем, они же тоже старели, эти проходящие мимо женщины. Они уже думали о будущем своих детей. А он как раз о детях совсем не думал. Ну, не нужны ему были дети. Не любил он их. В любом возрасте не любил - хоть в младенческом, хоть в школьном.
      Вот так и жил. Рос трудовой стаж, росла зарплата. Квартира обставлялась и снова менялась мебель. Техника всякая новая появлялась и исчезала, и снова появлялась. А Михаил Петрович оставался один, и был собой и своей жизнью вполне доволен. Он шутил всегда, что с хорошим человеком, с собой, любимым, ему интереснее и лучше, чем с кем-то посторонним, который, как совершенно правильно говорилось в "Иронии судьбы" - "туда-сюда, туда-сюда".
      После прогулки он зашел в "магазин шаговой доступности", в который постоянно ходил все последние годы. Долго выбирал кисломолочную продукцию. Внимательно читал этикетки на полуфабрикатах. Прикидывал в уме размер пенсии и стоимость товаров. Покупал не килограммами, чтобы закинуть в холодильник на неделю, а штуками, на раз-два. Лучше всегда покупать свежее. Опять же полезно для здоровья, потому что заставляет двигаться хотя бы до магазина и обратно.
      Дома встретила длинная телефонная трель. Телефон, казалось, даже стал теплее наощупь.
      - Ну? - сердито спросил Михаил Петрович в трубку.
      - Пап! Это ты? Все у тебя нормально? Может, приехать надо? Помочь чем? Постирать там, приготовить? А?
      Ну, вот - очередной женский голос. Теперь совсем уже молодой. Не школьница, конечно, но все равно.
      - Девушка, - сказал он насколько можно мягко. - Вам совсем не стыдно? Беспокоите старого человека. Заслуженного пенсионера. И все зачем? Для какой своей надобности? Квартира вам моя нужна? Так не получите вы мою квартиру, как ни старайтесь!
      - Пап, ты что? - обиделся голос, и связь снова оборвалась.
      Он жестко, со стуком, положил трубку, длинно со вкусом выругался в воздух и пошел на кухню готовить полезный ранний ужин. Овощи, подсолнечное масло, лук и чеснок. И кефир. Вот так он решил сегодня ужинать.
      Теперь звонили уже в дверь.
      - А вот это, пожалуй, лишнее, - сказал Михаил Петрович, посмотрев в глазок.
      На лестничной площадке было темно. Кто-то там шевелился, что-то кричал, но рассматривать и вслушиваться никакого настроения не было. Ужин - на одного. Гости не ожидались.
      Михаил Петрович вызвал полицию.
      Потом был шум на лестнице, стук сапогом в дверь, непонятный разговор, что вот к вам ведь пришли, а вы тут патруль вызываете, попытка пропустить пришедших к нему в квартиру... Ага, сейчас. А цепочка на что? И даже удостоверение сержанта какого-то не заставило Михаила Петровича открыть двери шире. Он только предупредил, что завтра придет и напишет заявление. И пусть тогда на всех возбуждают. Ему понравилось это слово, и он еще раз сказал с угрозой:
      - И пусть тогда возбуждают!
      ...
      И пошел утром после завтрака в отдел полиции. Раз обещал, да еще и настроение ему вчера испортили. И дошел, и написал заявление, как ему стали звонить какие-то неизвестные лица, как стали чего-то от него требовать, а вчера даже пришли к нему, когда уже было совсем темно. И что он никого не знает и знать даже не хочет. И вообще он - заслуженный пенсионер. В общем, писал он, обеспечьте мне спокойную старость. И без всяких никаких.
      Капитан за стеклом прочитал заявление, полистал паспорт, вздохнул и сделал запись в толстой книге.
      - Идите, Михаил Петрович, будем разбираться. Вот прямо сейчас участкового подниму. Безобразие, конечно. Если все так...
      Они еще сомневаются!
      Михаил Петрович опять гулял. Опять заходил в магазин, но ничего не покупал. Он взял специально блокнот и теперь выписывал цены, чтобы сравнить с другим магазином, который немного дальше. Но дальше - это теперь ничего. Это даже хорошо. Надо ходить, надо поддерживать форму.
      ...
      Через три дня он сидел на приеме к психиатру.
      - Или я псих, или что? - строго спросил Михаил Петрович молодую врачиху. - И как тогда все это понимать?
      Она долго его слушала и что-то писала в свою тетрадь. Потом дала рецепт на таблетки и рекомендовала пить перед сном.
      - Так у вас фобия, что ли? - как будто спросила, но видно же, что диагноз у нее уже составился.
      - Мобия, блин! Квартира у меня, ясно? - огрызнулся Михаил Петрович.
      - Конечно, конечно! - сказала врачиха и еще что-то записала.
      ...
      Через месяц таблетки уже не помогали.
      Страшнее всего, что Михаил Петрович постепенно сам разобрался в голосах, узнавал каждый, стал даже что-то отвечать, отругиваться уже в соответствии с теми ролями, которые они сами себе выбрали. С так называемым сыном можно было грубовато пошутить. Так называемую дочку Михаилу Петровичу было жалко, и он говорил с ней ласково, но все равно коротко и зло. Зло у него получалось лучше, а ласково - труднее.
      Бабки на крыльце смотрели с укоризной. Поджимали губы, когда он шел мимо. Качали головами, гудели что-то о моральном облике. Он четко посылал их далеко, и регулярно ходил в магазин и на прогулку. В полицию и к психиатру больше не ходил. Потому что и так было ясно: все куплены, все замазаны в деле. Они там из него, если не преступника, так психа обычного сделают. И потом квартира - тю-тю. Вот этому сыну и этой вот, типа, дочке.
      Фигушки вам всем! Не дождетесь! Он еще крепкий мужик! Он еще - ого-го!
      Хотя, спал плохо. Очень плохо.
      И еще очень опухало лицо. Это нервное, конечно, от недосыпа и всяких дум и воспоминаний. Но - кому теперь жаловаться? Сам во всем виноват. Нет никого, чтобы прикрыть, чтобы взять на себя груз. Вот был бы этот, с баском, настоящим сыном, так разобрался бы давно со всеми остальными. Вот тогда и разговор бы пошел иначе. Тогда бы и родство было видно. А так - эх, да что тут говорить?
      - Михаил Петрович, - начала скрипуче консьержка, поймав его взгляд. - Нельзя же так...
      - А пошла ты в пень, карга старая, - ответил он и даже не почувствовал никакого стыда.
      Потому что надоели все. Был бы пулемет - всех бы застрелил. Своими руками.
      ...
      - Ой, дед, ты дома, что ли? А наши все говорят, что ты болеешь, - этот мальчишеский голос был последней каплей.
      - Болею я, внук, - сказал Михаил Петрович и почему-то заплакал, сидя на полу у тумбочки.
      Плакать старался неслышно, чтобы не пугать парня.
      - Болею, да, но - дома. Это такая совсем нестрашная болезнь. Старость называется.
      Хотелось говорить и говорить, вслушиваясь в чуть хрипящий...
      - А ты что, простыл, что ли? - встрепенулся было.
      - Да не-е... Это мы с Витькой с уроков сбежали. Вот, думали, куда кости двинуть.
      - С уроков - это плохо, - начал Михаил Петрович, но малец тут же перебил:
      - Ага, плохо. Как сам-то в детстве, так было можно, да? А теперь время, значит, другое, ага? Вот только ты еще не начинай, как родаки.
      - А я и не начинаю, - все же начал Михаил Петрович.
      - Мишка, Мишка! - донеслось из трубки.
      Это, наверное, Витька подбежал - Мишкин друг. И так вдруг закололо сердце: Мишка... Внук...
      - Дед, так ты нас пустишь с Витькой? Мы у тебя отсидимся до вечера, ага?
      - Ага, - кивнул он в зеркало, вслушиваясь, впитывая такой знакомый родной голос. - Приходите, конечно. Я вам тут чаю поставлю. И бутербродов. Тебе, Мишка, и Витьке твоему...
      - Ты у меня самый мировой дед! Скоро будем! Жди!
      Связь оборвалась.
      ...
      Когда Михаила Петровича хоронили, бабки у подъезда говорили, что вот был ведь человек-дрянь, ну, просто никому не нужный человек. И злобный такой всегда. Гонор свой всегда показывал. И не здоровался. И даже ругался со всеми. А вот же, умер-то с улыбкой. И смотри, смотри - совсем другой же стал. Хороший какой...

Стреляют

     - Кто, откуда, куда, зачем? - строго спросил небритый мужик в грязном потрепанном серо-зеленом камуфляже.
     Автомат у него тоже был потертый, местами добела. Два магазина скреплены простой синей изолентой. На ногах - легкие удобные кроссовки.
     - Да-а-а, - сказал Мишка.
     Он всегда начинал так, потому что немного заикался, и как бы разгонялся, когда надо было говорить.
     - Стреляли! - выпалил он после длинного "да-а-а".
     И рассмеялся. Уж этот-то фильм знали все.
     Мужик нахмурился, рассматривая машину:
     - А точнее?
     - Еду вот вам привезли.
     - Еда – это же хорошо! - обрадовался мужик и махнул своим рукой - мол, все в порядке, все по делу.
     Парни в таком же камуфляже раздвинули обмотанные колючей проволокой рогатки и старая медицинская "буханка", чихая от плохой горючки, вкатилась на блокпост.
     Стандартный блокпост - это бетонные блоки и мешки с песком. Обязательный ручной пулемет. Лучше, если их несколько. На богатых "блоках" стояли БМП и станкачи. Иногда даже были ротные минометы. А против чужой техники - гранатометы в каждом углу. Обычные одноразовые "мухи" - легкая артиллерия пехоты.
     На этом гранатометы были в наличии, и стволы пулеметов торчали в бойницы. Нормально живут, выходит.
     - А что, - спросил я, осматриваясь. - Броню вам разве не дали?
     - Да если бы дали, мы и сами за продуктами бы слетали, - махнул рукой парень чуть моложе меня на вид. - На всех просто не хватает.
     Брони не хватало. Бои шли уже третий месяц, все БМП и БТР перекинули на самые опасные направления. Там и танки были. Не важно, что старые. Все равно - броня. Опять же – пушка там такая... А тут, если что начнется всерьез, так их сразу же сомнут. Ну, что пулемет против орудия? Ничто. Жалко парней. Но что поделаешь - служба у них такая.
     - Что там у вас говорят? - расспрашивал старший, жадно закуривая свежую сигарету, полученную с пайком.
     Остальные сгрудились вокруг бидона с кашей.
     Самая правильная еда - гречка с тушенкой. Некоторые дома гречку не любили. Тут же едят за милую душу. Я давно, еще до войны, говорил тем, кто начинает кобениться, что в армию надо бы тебя, дорогой, в армию. Вот у меня одна знакомая девушка, например, совсем грибы не ест. Не потому, что вкус там у них какой или что - просто не ест. Принцип у нее такой. Скандалит в ресторане, если находит грибы в блюде, выковыривает, складывает горкой, морщится... Будто грибы - это жуть, как плохо. Ну-ну. В армию бы ее! Она тогда тоже, как эти парни, все грибы по окрестности соберет, на костре пожарит - и без соли и хлеба употребит. Армия приучает и воспитывает. Армия, блин, учит.
     - Так что там? - и уже зажженной сигаретой плавно так в воздухе куда-то в сторону.
     Мол, что там и как - вообще и в целом.
     - Да-а-а, - опять потянул Мишка.
     А потом выпалил очередью:
     - Стреляют, однако.
     - Ну, это и у нас тут слышно. А вообще - как? По срокам, может, что известно? А то мы тут сидим на отшибе, смену ждем, а оно все никак.
     - Со сменой у всех сложности, - солидно вступил я. - Народа просто не хватает.
     - Ну, да, - покивал, докуривая сигарету, небритый. - Где ж его тут взять... Когда кольцо практически. Откуда теперь брать пополнение... Степь. Понятное дело.
     Мишка как-то вдруг насторожился и толкнул меня локтем в бок. Мол, осторожнее. А чего осторожничать? Блокпост, как блокпост. Вояки с автоматами. Костерок вон аккуратный. Шалаши со спальниками. Или на дороге что? Я специально на цыпочки привстал, по сторонам головой повертел - все в порядке, вроде. Спокойно уедем дальше.
     - Да-а-а..., - опять завел Мишка. - А вы сами-то какой части? На кого нам потом списывать продукты? Кто старший тут у вас? Кто распишется в журнале за пайки?
     Тут уже насторожился, подобрался как-то этот мужик. Руки на автомат положил, прищурился сквозь дымок сигаретный. И парни его, как почувствовали что-то - сразу вокруг встали.
     - Так а вы-то сами - чьих будете? Кто сюда послал?
     Ну, а что тут? У нас камуфляж старый. Автоматы тоже старые временем битые - в кабине лежат. Кроссовки я из дома взял, потому что в берцах летом не побегаешь. Брат старший сразу предупредил - он-то еще старую армию застал, в курсе.
     Вот и стоим друг перед другом: мы в камуфляже - они в камуфляже. У них автоматы - и у нас автоматы. Только наши-то дальше положены. Говорим, вроде, на одном языке... Морды одним солнцем закопчённые. А вдруг такой жутью по спине, таким холодом по волосам - аж взмок сразу и в ногах такая слабость внезапная… Вот что ему сейчас ответить? А вдруг не так скажешь? А вдруг заехали не к тем? А вдруг, тут все наоборот? А ведь, говорят, эти-то не щадят никого. Тем более, мы в камуфляже, да с оружием...
     - Да-а-а..., - это опять Мишка.
     Я даже позавидовал ему. Пока заикается, все стоят и усиленно вслушиваются. Вот и еще пара секунд. А я уже шаг назад сделал. Небольшой шажок, а всё к машине ближе.
     - А и плевать нам вообще-то на этот журнал, - вдруг закончил друг. - Вот, покормили вас - и слава богу. Ну, мы дальше поедем, значит?
     Мужик посмотрел ему в глаза, потом меня осмотрел самым внимательным образом. Оглянулся на своих, кто уже кашу в котелки наложил. А каша такая ароматная, духовитая… И что-то там у него в голове сложилось. Он даже улыбаться стал, как родным:
     - Да езжайте, конечно, мужики! И еще приезжайте. Я вас теперь запомнил, так пропустят сразу. Нам бы только воды еще и побольше сигарет - очень уж курящие мучаются.
     - Ага, - кивнул я. - Воды и сигарет. Запомнил. Передам.
     А сам уже лезу в кабину. И Мишка лезет со своей стороны за руль. Лезет и шепчет, совершенно не заикаясь, что интересно:
     - Не трожь автомат! Даже не вздумай! И не гляди на него!
     А то я совсем дурак, что ли. Я сижу и улыбаюсь в окошко, машу парням рукой. Они тоже помахивают так лениво, а сами все на бидон посматривают. Оголодали, понятное дело.
     Выехали мы с Мишкой. И первые два километра он все вслушивался в двигатель и обороты менял, а потом как нажал на газ, как мы рванули...
     - Ну, что, - спросил я его примерно через полчаса, когда отпустило. - Враги, что ли? Так думаешь, да? Из этих, да? Повезло нам, выходит? Или что - как? Ну?
     - А ты вот вернись, да поспрашивай, чтобы уже наверняка. В подробностях, - зло ответил Мишка.
     И опять, что интересно, совершенно не заикаясь. Он и потом, я заметил, не заикался. И когда докладывал комбату, что всех накормили. И когда машину в бокс ставил.
     ...
     Ночью я вышел по нужде, а у стены барака Мишка сидит. Привалился спиной, смотрит в небо и весь трясется. Я подошел, смотрю - а он плачет. В натуре, плачет. По-настоящему. Я - к нему. А он повернулся ко мне и говорит так спокойно-спокойно:
     - Нет, ты понял, да? Воды им и сигарет. Понял? Если вдруг опять туда заедем...
     А я подумал, что попрошусь завтра на блокпост. Пусть теперь молодые мне пищу возят. Я лучше с парнями настоящим делом буду заниматься. Там вокруг - точно свои. И гадать не надо. А кто напротив, те так же точно - враги, натурально. Это легко и просто такое понимать. И гадать не надо.
     Так я Мишке и сказал. А он сказал, что я дурак все равно.
     Ну, и пусть дурак, думаю. А на "буханке" все равно больше никуда не поеду.
     А ведь могли и стрельнуть, вдруг подумалось мне, когда уже лежал в темноте, слушая храп соседей. И совершенно независимо от того, свои это были или совсем даже чужие. Просто для порядка - могли стрельнуть. Потому что это ведь война. Настоящая.
     Но день прошел, а мы все живы - вот главное.
     Так и уснул с этой мыслью.

Строители

      Они оба были строителями. Строить - это же такая красивая и любому понятная профессия! Поднимаешь стены, выравнивая углы, выводя оконные и дверные проёмы, накрываешь его крышей, заселяешь... И вот уже там, где ещё вчера была свалка или вообще ничего не было, кроме сорной колючей травы, теперь бегают дети, играют в свои детские игры, а из окон недавно построенного жилья тянет свежим супом или сладкой и ароматной пенкой от варенья.
     Оба любили свою работу. Оба кормились от неё, и обоим всегда было мало тех средств, которые они получали.
     Вот купец - он зарабатывал не в пример больше.
     Или, скажем, местный судья-кади - он жил в просторном доме и не отвлекался от своих судейских бумажных дел на тяжёлые работы.
     Даже караванщик, чёрный от солнца и сухой, как глина на такыре, и тот мог после удачного провода каравана от колодца до колодца и дальше вглубь страшной пустыни к богатым городам Юга не работать целых полгода. Заработал, теперь имеет право отдохнуть.
     Охотники за змеями рисковали своей жизнью и здоровьем. Но зато у них все было быстро и сразу: поймал змею, принёс скупщику, получил монеты, сходил в чайхану.
     А вот строители тяжело работали, потели под солнцем и мёрзли на зимнем ветру, а получали...
     Ну, не бедствовали, конечно. Не голодали - такого ещё не хватало! Но и не богатели. Даже на свой собственный дом иногда просто времени не хватало, за что их всегда ругали жены. Ну, так, "сапожник без сапог" - это всем известно.
     Строители дружили. Им нельзя было не дружить - мало их, настоящих строителей. Опять же, если поссориться, так ведь потом ни с кем не поговоришь о своём, о строительном. Нет, нельзя было им ругаться, никак нельзя. Даже если не нравился дом, построенный коллегой.
     Ну, предположим, даже если совсем-совсем не нравился дом, построенный коллегой. Так ведь все равно в нем жили какие-то люди. И стены спасали их зимой от холода, летом - от жары. И крыша не пропускала дождь. А если бы не было вообще этого, пусть кривого и страшного дома? Где бы жили тогда эти люди?
     Так думал один из них, сидя вечером за кружкой белого соргового пива напротив своего коллеги.
     Разговор же у них шёл, как всегда, о своём, о строительном.
     - Понимаешь, - говорил один. - Это страшно тяжёлый и выматывающий все жилы труд - то, чем мы занимаемся. Вот, я нахожу сначала место. Потом согласовываю с заказчиком размеры дома. Рисую ему, как все это будет выглядеть. Куда будут смотреть окна. Где у него будет зелень, а где - стены. Какая будет крыша. Высоту согласовываю. Некоторые любят, чтобы было повыше. Но не везде это возможно. Потом я еду в каменоломню и выбираю там камень. Ты знаешь, что камень бывает серый и белый - это когда известняк, жёлтый, розовый и рыжий - это когда ракушечник, чёрный и переливающийся на солнце разноцветной слюдой - когда гранит. На внешние обводы, конечно, нужен гранит. Он тверже, крепче. На нем все и будет держаться. Вот настолько от земли надо выкладывать гранитом. А можно и выше. Высекать его сначала из массива, тащить волами на санках по пескам, потом по дороге, подливая воду под полозья, чтобы не загорелись, обтёсывать края, поднимать и класть каменные блоки друг на друга... Потом - другой. Потом - третий. И тут ты видишь, что ошибся с цветом. И разбираешь, и снова выкладываешь. Чтобы дом, поднимаясь перед путником, светился, как луна ночью, как солнце на восходе. Чтобы не просто так дом - замок, дворец. Мечта! Чтобы желание возникало у любого глубоко внутри, в животе - вот тут бы пожить. В этом правильном доме. А аванс-то уже закончился. И камень все дорожает, и приходится доплачивать уже из своих. А жена ругается всегда и требует свежих продуктов. И в самом конце приходит твой заказчик, рассматривает построенный дом с пристрастием, стучит по стенам кулаком, в дверь - ногой, выглядывает из окон, поднимается на башни, смотрит на крышу... И вдруг говорит, что вот тот камень лежит не ровно. Вон, смотри сам, строитель! А вот эта черепица - не в цвет, и от того выглядит пятном на общем фоне. И вот там - щели, и там сквозит... И вдруг тащит судью и кричит, и держит тебя за бороду, и в конце концов получаешь ты меньше, чем договаривались - лишь бы не переделывать все с самого начала...
     - Да ладно тебе, - отвечал ему другой. - Не парься с этим! Не рассусоливай с заказчиками! Они все равно ничего не понимают в нашем деле! Вот я, например, знаешь, как работаю? Тоже ведь не мёд. Я опалубку собью из досок, а потом туда смесь набиваю. Вот смесь - это самое трудное. Собираю разный навоз, глины немного туда же, извёстки чуток, соломы резаной. Солому знаешь, как резать? Механизм такой есть специальный. Тр-р-р-р... Ветром крутится. Ну, а нет ветра, так сам встаёшь вместо него. И вот все это в яму, потом топчешь долго, перемешиваешь, и получается начинка для моей опалубки. Ну, а потом набиваю плотно, и вынимаю уже почти готовый кирпич - и на солнце его, на самый солнцепёк. На второй день кирпич уже готов. Тут главное - следить за небом. Потому что, если дождь вдруг или буря какая, так сразу кирпич, пока он сырой, размоет в жижу, а солому унесёт. И все - начиная с самого начала. Ходи по степи, собирай навоз, кланяйся богатым - у них скота много. Представляешь, они продают вот это своё, хоть много денег и не требуют, конечно... Но если просто бегать и собирать - хрен ты наберёшь на целый дом. Ну, а потом, когда просохнет и станет твёрдым - строю дом. Мои кирпичи лёгкие, не то, что твой камень. И не высекаю, а топчу – и два дня на солнце. Быстро получается. Но все равно, если уровень не выдержать, поползёт стена, рассыплется. Или если с составом что не так. Ну, глины не доложил, или там соломы пожалел - тоже никакой крепости не получится. И стены тут надо потолще делать, потолще, а то повалится. И крышу – совсем лёгкую. Какая черепица, что ты! Раздавит все, нафиг! Вот солома та же - полезный материал, кстати, и лёгкий совсем! Дранка ещё - но она уже дороже. И тяжелее, кстати. В общем, быстро дом получается. Только платят за него, не как тебе. Гораздо меньше.
     - Ну, так у тебя же и дома не такие высокие. И скорость опять же...
     - Это так. Но твой-то каменный, скажу я, тоже неплох. Только как же долго ждать расплаты... Я уж лучше так, по-быстрому, из назьма разного.
     - А не воняет там?
     - Да, ничего, вроде... Привык.
     - А жильцы?
     - Так, и они привыкли. Им же надо быстрей? Значит, привыкнут.
     - Да-а... А я вот...
     - Так я и спрашиваю: чего ты мучаешься? Строй быстро! Технология известная. Патента не требует. Говна этого вокруг - сколько угодно. На всех хватит! Строй и строй! И будет тогда твоя жена довольна.
     - И все же как-то... Вот смотрю - и не понимаю, что ли.
     - Чего тут понимать? Пока ты один свой дом построишь, у меня уже - целый посёлок заселён! Вот и понимай тут.
     - Но зато мой будет стоять и тогда, когда твой посёлок размоет время.
     - И кому это будет надо, когда тебя самого давно не будет? Жить, дружище, надо здесь и сейчас. А не строить дома для правнуков и праправнуков.
     - Эх-х-х... А может, ты и прав? - вздыхал первый, допивая.
     А утром снова шёл протоптанной дорожкой в дальнюю каменоломню. Ну, не мог он иначе. Он строил надолго. На века.
     А второй шёл к своим ямам. Топтал навоз... И в его домах уже жили люди. И уже были у него деньги на новый навоз и на новые ямы, и на новую солому - а там, глядишь, и новый дом для новой семьи уже готов.

Супероружие

     - Вот все у нас сегодня сикось и наперекосяк из-за этого грузина!
      - Да-а-а, сейчас-то на Сталина чего только не понавешали. Всех собак теперь - на Сталина. Сказал бы ты это в раньшие-то времена, когда помоложе был!
      - Причем здесь вовсе Сталин? Я о Берии! О Лаврентий Палыче, так его и переразэтак трижды подряд за все хорошее!
      Пиво с мужиками за столиком во дворе под раскинувшим толстые ветви старым тополем. В жаркую погоду второй половины лета. После работы, которая отняла, казалось, последние силы в конце недели. Ну, и разговоры, как положено. Пить пиво и молчать - это можно и просто из-под крана хлебать водицу. А если не молчать, то о чем говорят мужики жарким летним вечером, сидя вокруг запотевшей трехлитровой банки с пивом? Вот женщины выдумывают себе разное, что, мол, меряются мужики там всем подряд или девок своих обсуждают, и потому всегда они, женщины эти, стремятся подслушать хоть краем уха мужские разговоры. А мужики, может, вовсе о литературе рассуждают. Кино пересказывают. Футбол - вот тоже тема. Или еще можно о политике. Ну, и об истории, конечно. Потому что как же без истории, если вся наша политика и вся наша жизнь - оттуда?
      А если об истории начинают, так обязательно и обстоятельно пройдутся по всем фактам с самых древних времен. Поговорят о варягах и о крещении Руси, поругают слегка Калиту за Тверь и насчет татаро-монголов поспорят... А потом непременно упрутся в ту историю, что была совсем, кажется, недавно - ста лет не прошло. И конечно, каждый принесет по трехлитровой банке янтарного напитка, играющего на солнце солнечным же цветом, из соседнего ларька с громкой надписью "Живое пиво из кегов".
      - Не, ну, по Берии сейчас у нас разное говорят... Это в детстве, помню, песенки разные и страшилки. В самом раннем детстве. Давно, то есть. И в кино всегда он такой страшный был. Змея в пенсне.
      - Какие разговоры? О чем ты? Я лично занимался вопросом! Понимаешь, я - лично! Только без лишнего базара, мужики. Только вам. А то мало ли что... Ну, вы же меня понимаете?
      Пиво на улице пьют из пластиковых больших стаканов, не из кружек фирменных. Если бы кружки стояли поллитровые - то после четвертой начинается замедление процесса потребления и еще вставания постоянные. А стаканы эти полными и не налить - гнутся и мнутся, как в том анекдоте. Вот и подливают раз за разом без счету. Первая банка давно уже обсыхает, отставленная на песочек под дерево. Разговор только разгорается.
      Кузьмич в этом дворе, наверное, из самых старых жильцов. Никто сейчас и не вспомнит, когда он сюда приехал. Но приехал - это точно. Он и сам говорит всегда, что владимирский. И родня у него там где-то была раньше. Пиво он сегодня не покупал, но зато вынес самодельных черных чесночных сухариков с солью и кулек семечек на заедки. То есть, право выпить тоже имел.
      - Ты в КГБ, что ли, работал, Кузьмич? Это по нашим временам не в плюс тебе, далеко не в плюс...
      - Дураки вы все малограмотные. И кроме КГБ были у нас органы. И до КГБ, кстати, тоже были. И мы там делом занимались, а не туфтой разной.
      - Ты дураками-то полегче кидайся. А то не посмотрим на возраст...
      - Тю, Лёша, не трогай дедушку! Пусть расскажет лучше, что он тут нам про Лаврентий Палыча втыкал. Интересно же!
      - Давай, давай, дед, про Лаврентия. Рассказывай, раз уж сам начал.
     
     ***
     
      - Разрешите, товарищ полковник? Прибыл я.
      - Ну-ну. Прибыл он...
      Поле армии он долго привыкал к отсутствию погон и настоящему запрету тянуться и прищелкивать каблуками. Начальство, учили его, надо знать в лицо. А не по звездам на погонах. А отсюда: кого ты не знаешь лично, тот тебе не начальник. Свой же начальник требует не чинопочитания и четкого отдания чести, а работы.
      Алексей закончил войну майором. Служба была разная. Начинал он в батальонной разведке, быстро вырос до дивизионной. А там уже его начальник штаба армии перетащил к себе, усмотрев главный козырь молодого орденоносца не в кулаках и не в бесшумной походке, а в его голове.
      - Аналитик ты от бога, Лёша. Нам как раз такие нужны. И не спорь, потому что это приказ.
      Вот на этом и остановился его карьерный рост. Операторы сидят в штабе. А штаб сидит в тылу. Под конец войны случаев таких, чтобы с автоматами отбиваться от гитлеровцев, практически не стало. Хотя, оружие по-прежнему чистили, смазывали, снова чистили, и иногда постреливали в роще в установленные ростовые фигуры - чтобы навык не потерять.
      А когда война закончилась долгожданной победой, а потом вслед за своими союзниками и японцы запросили пардону, началось сокращение. Ну, это же понятно было с самого начала. Ладно, пусть не всем понятно, но Алексей давно все рассчитал в голове и уже ждал приказа об увольнении в запас в связи с окончанием боевых действий. Однако пришел совсем другой приказ, и его служба продолжилась практически по той же военной специальности - разведчик, оператор, аналитик. Только теперь в Москве, в столице нашей Родины. И комнату в коммуналке выделили практически сразу. Тогда в Москве много было жилья свободного. Многие въехали как раз в те годы. Вот спроси, когда приехали родители - сразу и выяснится, в те самые годы.
      Новая служба была еще тем хороша, что никакого отношения не имела к НКВД, который потом переименовали в МВД. Алексей, обдумывая будущее, сразу решил для себя, что куда угодно, но не в милицию. А вообще-то можно было и на завод - все лучше, чем в окопы. Или вспомнить старое, посидеть над учебниками, получить, наконец, диплом, и пойти в школу, учителем, как отец. А вышло вон как. Само вышло, практически. Ну, или почти само - наверняка начальник штаба руку приложил к трудоустройству майора Синицына, кавалера ордена Красной звезды и медали "За отвагу". Награды были и еще, но Алексей считал боевыми, "трудовыми", только эти две. И мог долго рассказывать, как со своими разведчиками ходил за линию фронта, как собирал сведения, как брал языка. Как с ними вместе отбивался от прорывающихся из окружения немцев. Вот за это - боевые. А остальные награды - за бумажную штабную работу. Сколько ни твердил ему начальник, что от его труда больше фрицев загнется, чем от автоматной пули, но все равно как-то привык, что в тылу - это не на фронте.
      Полковник Иванов, больше похожий на грузина, чем на русского, и тем иногда играющий специально, взял его в свой отдел и быстро начал давать поручения, которые никому другому было дать просто нельзя. Алексей был удобен своей военной выучкой, везучестью, без которой разведчика не бывает, а главное, полным отсутствием родни и знакомых в Москве. То есть, можно было его использовать хоть в ночь - за полночь, хоть вовсе без выходных. И еще - на самых секретных делах.
      Такое, совсем секретное, получалось и в этот раз.
      - Ты присягу помнишь еще, Синицын?
      - Проверяете?
      - Интересуюсь,- полковник в штатском встал со своего стула и сделал несколько шагов влево и вправо, разминая ноги.- Интересуюсь, не забыл ли ты, майор, на кого служишь. И какова цель твоей службы. И всех нас - какова цель.
      - Ну... Защита завоеваний социализма, это раз. И второе - обеспечение возможности построения коммунистического общества.
      - Подкованный. А теперь, садись и слушай сюда. Блокнот убери от греха. Никаких записей!
      Был сигнал, оказывается - копать под самого Берию. Сигнал был только по своим. Вот, мы, выходит, свои. Опять же не в тех структурах, где у Лаврентия есть люди. То есть, можно работать, не ожидая никакой подлянки. А работать надо над тем, чтобы точно выяснить, в чем и как товарищ Лаврентий нарушил присягу и действовал не в интересах социалистической Родины.
      - Копаешь то, что скрыто. Ясно? В первую очередь, военные годы. Это по нашему профилю. Сам понимаешь, раз есть сигнал оттуда,- Иванов показал со значением пальцем в потолок,- значит, неспроста это. В общем, время - ограничено. Средства - без ограничения в пределах разумного. Силы - только свои. Никого привлекать права не даю. Пользуйся своим положением, но ни-ко-го. Все сам лично. И докладывать - никому, кроме меня. Лично. Понял?
      - Так точно!- вытянулся майор Синицын, подбираясь внутренне, как перед первым походом за линию фронта.
      И радостно за доверие оказанное, гордость такая вроде распирает, и страшно - на такое замахнуться!
      - Не ори. В общем, если есть что - ты должен найти. Ты сможешь. А нет - считай, просто плановая проверка. И еще имей в виду: время уже тикает. Времени на самом деле нет. Все. План - в голове держи. Мне - ни слова до первого результата. Если засыплешься - выкручивайся сам, как сможешь, и к нашим только в самом крайнем случае обращайся. Нечего тут в мирное время устраивать всякое... Поножовщину всякую и междусобойщину. В общем, иди, разведчик. Служи Советскому Союзу.
      И разведчик пошел.
     
     ***
     
      - Нет, ребята, вам сегодня не понять, как это - в своей собственной стране, после войны, весь в орденах и с погонами на парадном кителе - таиться от всех и действовать, как в чужом тылу. Кому довериться? С чего начать? А может, это просто проверка такая? Может, снова, как после Николая Ивановича, чистка этих органов начинается? Может, сам товарищ Маршал Советского Союза приказ получил, и теперь смотрит, что и как тут без него натворили?
      - Какой маршал?
      - Так Берия, Лаврентий Павлович, чистый маршал, согласно указу.
      - А ты-то где служил, Кузьмич? Что-то не понятно ты все рассказываешь. Это кому же в советское время поручения давали против МВД копать? Если, значит, не КГБ?
      - Не против МВД. Лаврентий тогда уже не министром был. На хозяйстве сидел, наукой занимался и атомной бомбой. И мне поручили не милицию отслеживать, а его самого проанализировать. Лично его. А как он свои функции несет? А все ли он делает правильно и вовремя? А пользу приносит или вред для Советского Союза? Вот, кстати, комитета тогда еще вовсе и не было. А мы - уже были!
      - Ты пей, пей, Кузьмич. Пей и рассказывай дальше. Интересно же!
     
     ***
     
      Военное время, значит.
      Алексей сидел дома с большой жестяной кружкой чая и рисовал рожицы в блокноте. Рожицы были кудрявые и с улыбчивыми ртами до ушей. Уши выходили лопухами. Ну, не художник он!
      Первое: центральная печать. Лучше "Правда". Там все официально сообщали, кто и где.
      Второе: сводки с фронтов.
      Третье: передвижение - это тоже можно по газетам вычислить чуть не по минутам.
      Четвертое: чем занимался, и что из этого получалось.
      Пятое...
      Пятое - когда и как в одиночку всем этим заниматься?
      Через неделю листания газет - он специально, то в своей районной библиотеке сидел, то в Ленинку ездил, а то и в Историческую садился, чтобы не подряд в одном месте несколько дней - начались разъезды по стране и беседы с людьми. Вот тут-то и вспомнил о запрете вести записи. Записывать как раз было что, было... Сейчас бы такое опубликовать. Не книга была бы - бомба!
      Стали постепенно проявляться странности в истории. Вроде, раньше внимания не обращал, а теперь, присмотревшись, делал в памяти очередную зарубку. Вот, например, Московское сражение. Ведь уже Сокол видели немцы. Уже к Голицыну подходили. Уже... И вдруг - бац, назад. Да как назад - бегом, бегом, бросая все по дороге. Почему? Сибирские дивизии, говорите? Так сколько их там было - тех дивизий? Ну, называй по памяти! Полосухинская? Она до наступления в оборону встала и потом отступала еще до декабря. Белобородовская? Тоже самое. Ага, еще панфиловцев вспомни, триста шестнадцатую. Эти вовсе из Казахстана, молодежь необстрелянная. Нет, похоже, тут все гораздо таинственнее было, чем нам объясняли.
      Алексей откладывал в темный угол своей памяти пакет информации о сражении под Москвой, и читал дальше.
      Сталинград? Вот ведь, до того - шло общее наступление. Начали давить немца, гнать. Уже и Харьков на горизонте. Уже и Крым скоро освободим. И силы накоплены, вроде. И что? Полный пшик. Опять немцы по нам клиньями и окружениями. Да так, что наши уже даже не бежали - просто некуда бежать. Все в окружении, все разбиты, все, кто выжил, в плену. И опять войск у нас нет. Фашисты к Волге вышли, уже по левому берегу лупят. В самом Сталинграде наши под самой кручей, под берегом отсиживаются в песке, как крысы какие-то. И вдруг...
      Именно, что вдруг. Как так вышло? В тайне глубокой подготовились и устроили такие же клинья и окружение? А немцы, выходит, смотрели и ждали? Раньше наши так не могли, а теперь вдруг - смогли? Странно все это, странно...
      А после - бывало ли такое после? Такое, чтобы как под Москвой - нет никого в обороне. Нет резервов. Нет снарядов и патронов - и вдруг погнали. Как под Сталинградом - последние сталинградцы в пещерках под кручей. Немцы давно на Мамаевом кургане. Немцы во всех домах. И вдруг...
      А ведь больше не было такого? И что же там Лаврентий Павлович?
      Алексей снова лез в газеты. Центральная печать сообщала, что член Государственного Комитета обороны генеральный комиссар госбезопасности товарищ Берия занимался боеприпасами, вооружением и всякой военной наукой. А куда ездил в то время товарищ Берия - неизвестно. Секрет. Хотя, это не имеет большого значения, потому что не сам же он на фронта выезжал. Его дело - вооружение, боеприпасы, наука... Да, между прочим - наука.
      Пришлось уже самому ехать на места сражений.
     
     ***
     
      - Ну, Кузьмич, не тяни! Что нашел-то?
      - Вы только не шумите, ребята. В общем, нашел я там страшное. Документов никаких, естественно. Работали чисто. Свидетелей - тоже никаких. Все косвенно, все на домыслах и анализе обстоятельств. Но логично же до невозможности! Было оно у нас, было! Супероружие, сверхоружие! Был образец еще в конце сорок первого. Вот его и применили под Москвой, так, что немец валом побежал - догонять не успевали. А реальное оружие включили под Сталинградом. Вот там никто и не убежал. Потому что уже просто не могли бежать.
      Что это было? То ли инфразвук такой мощный, доводящий до кровоизлияния, а в недостаточной мощности - к панике и бегству с поля боя...
      Фотографии видели в учебниках? Фильмы про битву под Москвой? Колоннами стоит немецкая техника. Колоннами! А где враг? Врага конница догнать не может! Так драпают, что наши по тем же дорогам догнать не могут! А под Сталинградом еще страшнее. Там на полную мощность врубили. А может, не инфразвук, а что-то еще... Сейчас же не скажешь. Но поля были просто усеяны мертвыми телами. Это потом сказали, что мороз мол, они и не выдержали. Наши выдержали, понимаешь, а они - нет. В общем, убедился я - было оно, оружие, навроде таких "лучей смерти" из книжек. И оно действовало. Но потом сразу его вдруг не стало, и опять большой кровью стали побеждать. Начал я тогда копать дальше...
      - И что?
      - И - ничего. Понимаете? Ни-че-го! Ни изобретателя, ни заводов подземных, ни бумажки одной хотя бы - ни-че-го! Все уничтожено. Все - в пыль и прах!
      - Да как же? Кто же позволил-то?
      - Не позволил, а приказал. И я так думаю, что и тех расстреляли, кто изобретателя убирал и следы подчищал. А потом и тех, кто расстреливал. Лаврентий Павлович - он тогдашний порядок знал.
      - И что потом?
      - А потом умер Сталин, и никто уже не мог защитить Лаврентия. Ему самому атаковать надо было, а он промедлил. Опоздал на неделю, примерно. Так я лично думаю.
     
     ***
     
      Лаврентий Берия стоял у окна второго этажа в своем доме на Малой Никитской. Время обеда давно прошло, но ехать на работу не хотелось. Это было странно и это было непривычно. Он стоял и прислушивался к своим ощущениям. Отравили? Нет, не похоже. Все вместе ели. Все живы-здоровы и не жалуются. Что-то не так было в Кремле. Не по правилам было как-то. Кто-то копал под него. Кто? Никита? Этот вряд ли. Что он может иметь против товарища Берии?
      Лаврентий Павлович усмехнулся, снял с переносицы знаменитое пенсне, протер аккуратно свежим носовым платком. У него с военных лет вошло в привычку называть себя в третьем лице во время раздумий. Вот сейчас товарищ Берия раздумывал, ехать ли ему в Кремль. Ехать не хотелось. Хотелось отойти в сторону и сделать передышку, посмотреть на мелких пауков, как они начнут грызть друг друга, кусать, впрыскивать яд. Это же он всех сегодня сдерживает! Его боятся, потому и порядок поддерживается! Но кто же тогда копает? В МВД еще не все в порядке. Кадры не успел сменить. А надо было сразу, как метлой. Теперь же, как на контурной карте - очертания министерства-монстра есть, а вот что внутри расшифровке поддается лишь на память, примерно. Как оно было раньше. А как на самом деле теперь?
      Вот еще наука его военная... Грамоту от советского народа вручили, Почетным гражданином СССР объявили, премию дали, звезду опять же. А ведь сделали-то не оружие. Нельзя такими бомбами кидаться. Идиоты эти американцы. Нашумели... Теперь уже поздно - расползлось по всему свету, и все знают, как оно будет, если кинуть бомбу. А если бомба посовременнее будет? Если раз в тысячу мощнее? Япония просто переломится и затонет. Америки не станет. А что будет с миром? Нет, тут ничего уже не поделать, жаль.
      Американцы сами виноваты. Держать надо было в глубокой тайне, на самый крайний случай. А еще лучше, как в сорок третьем. Всех к стенке, лаборатории взорвать. Ученых расстрелять. Расстрельщиков самих тоже уничтожить. Вот самый верный способ спасти все человечество, а не только верхушку советского народа.
      Ведь можем же, можем, когда хотим и понимаем, а, товарищ Берия? Да, применили пару раз, убедились, что можем производить в промышленных масштабах. А что дальше?
      Представить себе установки, смонтированные на танковом шасси. По штуке на армию - уже хватит. И вперед, на Берлин. Уже в сорок четвертом бы там оказались. А потом сразу на Францию, на Испанию с Италией, на Великобританию. Америка... Богатые, сволочи. Бомбу кинули бы? Да хоть десять. Все равно наши потери были бы несоизмеримо меньше. И - по Америке. Плацдарм захватить, потом оборудование перетащить - и вперед. Там дороги хорошие, народ дисциплинированный. Да-а-а... И что? Был бы коммунизм? Его у нас-то до сих пор нет. Хозяин и то понимал. А эти, начетчики, кроме Маркса ничего не знают. Время-то меняется! Все меняется! Нет, нельзя было то оружие давать в руки даже сейчас. Вот сейчас бы с таким оружием Никита... Кстати, Никита?
      Лаврентий Берия подошел к телефону:
      - Соедините меня с Хрущевым. Что значит - нет связи? С Хрущевым нет связи? Как, совсем нет связи?
      Ах, черт! Чувствовал ведь, что опаздывает!
      - Охрана, к бою!
      Да, какая тут с ним охрана. Что он смогут? Один пулемет, шестеро мужиков. Ах, как все не вовремя. И не вызвать уже никого, не отбиться, не дождаться дзержинцев. Придут ведь сейчас и спросят. И ведь расскажешь все, что знаешь. Запоешь буквально. Есть такие средства - все расскажешь, до последней запятой. Даже если думал, что забыл - помогут вспомнить.
      А ученые-то у нас хорошие. Им только тему дай, направь по правильной дорожке - за год ведь восстановят. Вон, бомбу с ноля сделали, только толчок понадобился и немного информации...
      Нет, информацию они от меня не получат!
     
     ***
     
      - Так его же судили, вроде?
      - Кого?
      - Да Берию!
      - Ты мне это будешь рассказывать? Мне? Я был на первом бронетранспортере, который снес ворота. Потом раздолбали чердак, с которого бил пулемет. Потом разведчики пошли в дом. А там уже никого не было живого. И Берию при мне выносили на носилках. Бегом несли, торопились. А толку-то! Он же в голову стрелялся - тут никакая медицина не поможет. Голова - это же вам не компьютер... Информацию не поднять.
      - Ох, ты... Это же какая история могла быть!
      - Вот я о том вам и говорю. Вы подумайте, какая история! И все коту под хвост. И кто? Берия, так его и распротак и распроэтак. Сколько жизней погубили зря. Какие потери в войне! И какой в итоге государство просрали... А ведь мог бы быть, представьте, сейчас мог бы быть Союз Советских Социалистических Республик Мира! И до коммунизма тогда - рукой подать! Эх...
      Кузьмич выполз из-за стола, махнул дрожащей рукой честной компании - мол, пошел я, пора мне уже - и медленно потащился через двор.
      - Ты веришь ему?
      - А хрен его знает. Как проверить, если сам говорит, что все уничтожено? Но по ощущению общему - могло такое быть. И дед так правдиво все описывал.
      - Да где он служить-то мог в то время?
      - Похоже, в ГРУ. Военные всегда с МВД на ножах были...
      ...
      Ранним утром из третьей квартиры вытаскивали носилки с телом Кузьмича. Санитары говорили, что у старика было кровоизлияние. Нельзя при слабых сосудах столько пива пить - рвет их, старых, как хомячков. Какие-то военные, вызванные врачами, осматривали комнату, рылись в шкафу, делали опись вещей. У старика не было никого близких в Москве.
      - Товарищ капитан,- обратился здоровый мордастый сосед, вышедший в коридор в розовом махровом банном халате и китайских тапках на босу ногу.- А правда, что Кузьмич наш офицером был?
      - Майором запаса, да.
      - Он, болтают тут у нас, в спецназе служил?
      - Какой спецназ? Пожарный всю жизнь. И звание у него не армейское, а внутренней службы.
      - А ордена?
      - Медали у него одни. Юбилейные, да за выслугу.
      - Так он же вроде еще и воевал?
      - В сорок пятом ему шестнадцать всего было... Ладно, ребята. Пойдем мы уже.
      ...
      - Ну?
      - Вот тебе и ну. Говорил же Кузьмич, чтобы не болтали лишнего.
      - А чего ж ты полез тогда к этому капитану?
      - Так, надо же было как-то сыграть. А то было бы совсем подозрительно - сосед умер, а мы и не удивляемся даже. Пили вместе - и пофиг всем на человека.
      - А контора, видишь, и в старости достает. Не спят.
      - Интересно все же, кто на Кузьмича стукнул? Вот что меня теперь мучить будет.
      - И меня...

Талант

     В кабинет директора школы бочком-бочком прокрался какой-то совершенно не местный тип. Городок был маленький, все и всех тут знали - так вот этот как раз был совсем не отсюда. И по одежде, и по повадкам своим осторожным, по прическе странной - чужак.
     Он подсел на указанный ему стул, а потом, оборачиваясь на закрытую дверь, полушепотом объяснил свою миссию.
     Новое открытие. Гениальное. Оно же - изобретение. Специальный аппарат, испускающий специальные мыслительные волны. Повышает талант ребенка от десяти до ста процентов - в зависимости от податливости мозга. Гарантировано. Но - дорого. Потому что нигде в мире, кроме как тут и прямо сейчас. Проездом. А то, что дело дорогое, так он, проезжий, для того к директору и зашел. Договориться.
     - Десять процентов, - сказал он строго, еще раз зачем-то оглянувшись на дверь.
     - А звать-то вас как? - спросил директор, как бы невзначай кивнув, соглашаясь.
     Был предъявлен паспорт общего образца. Из паспорта следовало, что изобретателя зовут Александром Григорьевичем, фамилия его была длинная - Пиотровский. Вот сама эта фамилия еще раз подтвердила, что все серьезно. Потому что - такая фамилия. Именно такими должны быть фамилии у настоящих ученых и изобретателей. Ну, еще Эйнштейн, конечно. Но у того чистая теория. Формулы непонятные и сплошное емцеквадрат. Тут же - специальные мыслительные волны и настоящий аппарат для их испускания. Экспериментальная модель.
     - А на взрослых - никак? - поинтересовался директор.
     - Поздно, - вздохнул Александр Григорьевич. - Раньше бы. Хоть даже и перед выпуском из школы, когда уже самые эти таланты пробиваться начинают. Я же к вам - почему? Потому что - школа. Потому что - дети. Ну, и родители еще, конечно. Я же понимаю.
     Договорились о завтрашнем дне.
     Потом, когда приезжий ушел в гостиницу, директор поднялся к выпускникам и, остановив движением ладони вещающую что-то умное математичку, сообщил, чтобы завтра приносили деньги, потому что будет специальный эксперимент с мыслительными волнами. И многие после этого станут просто талантами.
     - Это, - сказал он вполголоса, внимательно глядя в лица, обращенные к нему, - Большой секрет совершенно и новое научное изобретение. Так что кроме родителей - ни-ко-му! Понятно?
     Старшеклассники всегда были самыми понятливыми. Они и тут сразу поняли, что не будет какого-то урока, и приняли это с воодушевлением. А деньги... Что - деньги? Перед выпуском они и так летели из семей, так уж сразу и сюда - понятное дело. Тем более - обещали добавить таланта.
     ...
     Секретный прибор был в черном коленкоровом чемоданчике. Сверху была большая красная кнопка. Сбоку - решетка, как у микрофона. Эту решетку изобретатель и большой ученый Пиотровский, как его представил директор, направил на класс, а потом нажал большую красную кнопку. Прислушался к чемоданчику, прижав ухо к решетке, и нажал сильнее. Внутри что-то слегка зажужжало.
     - Не спать! Смотреть сюда! - повторял большой ученый в течение всех десяти минут работы уникального прибора.
     Потом он отвечал на вопросы о мыслительных волнах и о талантах, и о том, как и на сколько именно поднимается талант после такого облучения. У всех, сказал он, по-разному. Но минимальная прибавка в таланте - десять процентов. Это просто гарантировано и проверено. А максимальная - все сто. То есть, талант мог вырасти в два раза уже после одного сеанса облучения.
      - Эх, жаль, - говорил со вздохом Александр Григорьевич, - Что нет у меня на вас времени. Такое вот облучение надо было делать с первого класса. Каждый учебный год. И тогда рост таланта был бы - в десять раз! Представляете? В десять раз больше таланта!
     Кто-то из отличников черкал бумагу, делал расчеты, кричал с места, что получается не в десять, что тут другая пропорция, но ученый пресек разговоры просто:
     - Я же вам говорил, что бывает десять процентов, а бывает - сто. И у всех по-разному. Вот и в десять раз - это не точная цифра, а усредненная, можно даже сказать – рекламная, чтобы понятно было каждому. На самом деле, кто-то из вас уже вдвое талантливее, чем был вчера. Осталось только талант этот свой проявить и применить.
     И тут-то все сразу и замолчали. Потому что - а какой же именно талант? И как его проявить и куда применять?
     - У всех - разный. Вот то, что все дети талантливы - это аксиома. Просто один талантлив в математике, например, другой - в химии, а третий, наоборот, в приготовлении пищи или в шитье, или еще в чем-то прикладном. Надо просто этот талант в себе найти. Разыскать то, что лучше всего получается. И тогда - применить. И будет у нас тогда целых тридцать человек самых настоящих талантов.
     - Двадцать девять, - заметил из своего угла учитель, чей урок был занят научным экспериментом. - Смирнова не принесла деньги.
     - Ага, значит, двадцать девять талантов. Итого - двести девяносто тысяч, - деловито сказал ученый.
     ...
     Директор жал руку, прятал в сейф полученные из рук в руки оговоренные десять процентов, желал хорошей дороги, удачи в дальнейших исследованиях, приглашал обязательно заезжать на следующий год.
     - Ну, это уж как получится, - отвечал Александр Григорьевич, ученый и изобретатель, унося свой черный чемоданчик. - Знаете, сколько у нас в стране таких школ? Ого-го! Мне еще ездить и ездить! Поднимать уровень, так сказать.
     ...
     Потом была маета.
     Все хотели сразу узнать, какой же талант и насколько у них развился. Кто-то поступал в университет, кто-то пошел на производство, потому что действительно лучше шил, чем думал, кто-то отправился в армию - там тоже нужны талантливые люди. В общем, искать свой талант, проявлять его и применять как-то пытались все двадцать девять человек. Потому что Смирнова не принесла деньги. А так было бы тридцать талантов сразу.
     ...
     Через десять лет в кресле директора школы сидел бывший выпускник, который пошел за своим талантом в педагогический институт. Вернее сказать, пошел, ведомый талантом. Так он тогда думал. Были те, кто ударился в коммерцию. Кто-то крупно сел в тюрьму - оказался талантливым бандитом. Наворовал и награбил столько, что получил по самому максимуму. А он вот - директором в своей же школе.
     Правда, бывало, просыпался иногда и мучительно раздумывал: не ошибся ли, не промахнулся ли. Ведь, даже если всего на десять процентов больше, думал он, то все равно - талант. А тут получалось, что в школе работать оказалось не так уж и интересно, да и талант как таковой тут не сильно нужен. Усидчивость нужна. Память хорошая. Язык подвешенный правильно. Хотя, если подумать, усидчивость с памятью тоже могут быть талантом. Да и вообще - всего десять лет, как закончил эту школу, а уже тут же в ней директором. разве это не талант?
     - Разрешите? - постучался в кабинет смутно знакомый мужик. - О! Витёк! Здорово, брат! А где тут директор?
     На пороге стоял бывший одноклассник, голимый троечник и немножко хулиган Петька Овцов. Тот самый, который за "овцу" тут же бил в нос. Поэтому его ласково звали в классе Бычарой. Еще - Быней.
     - Быня..., - растерялся Виктор Семенович. - Так, это… директор - я.
     - О! Круто! Так это еще проще, выходит, - прошел Петька в кабинет и по-хозяйски уселся в кресло. - Это, выходит, такой талант у тебя прорезался? Молодца, Витёк! Просто рад тебя видеть! Честное слово!
     И он действительно радовался, улыбаясь сверкающей дорогими импортными зубами челюстью.
     - Да, - вдруг посерьезнел он. - А ведь я к тебе, брат, по делу.
     Дело было такое.
     Талант прорезался в Петьке почти сразу после школы. То есть, сначала он попробовал поступить, как все, потом его загребли в армию, а потом и прорезался его талант. И похоже, именно он получил от того прибора целых сто процентов. Потому что изобрел новый аппарат, который испускал те самые мыслительные волны и повышал талант учеников уже не на десять процентов, а минимум вдвое. Сразу - вдвое. Гарантировано. А по максимуму, если получится, так как раз в десять раз. Все уже проверено и апробировано. Знаешь, сколько в нашей стране школ? Ого-го!
     - В общем, десять процентов, - завершил свое выступление Петька.
     - Пятнадцать? - задумчиво спросил директор школы. - И заодно - а документы какие-то есть? Мне же с родителями говорить, с учениками.
     Тут же был предъявлен паспорт общего образца, из которого было видно, что сидит в кресле Петр Сергеевич Барановский. Не какой-то там Овцов.
     - А это…, - ткнул в фамилию директор.
     - Давно поменял. Нельзя было изобретать с той фамилией, - небрежно отмахнулся Петька.
     Ну, что. Это было резонно и правильно.
     - Так, завтра, значит, - сказал директор. И добавил строго. - Пятнадцать.
     - Эх, - махнул рукой Петр Сергеевич Барановский, большой ученый и уникальный изобретатель. - Только для тебя, Витёк. По старой памяти.
     ...
     Прибор был черный. В настоящей тисненой коже. Кнопка была серебристой. А кроме жужжания еще мигала синяя лампочка.
     Старшеклассники сидели, завороженные действом и словами директора школы о том, что Петр Сергеевич Барановский стал большим ученым и гениальным изобретателем именно после облучения мыслительными волнами десять лет назад. И вот он создал свой прибор, который поднимет уровень таланта у всех старшеклассников вдвое - это как минимум. Гарантия такая. А некоторым, у которых мозг лучше воспринимает эти специальные волны, в целых десять раз.
     - Надеюсь, - говорил строго и одновременно возвышенно директор школы, - Что через несколько лет кто-то из вас постучится в мой кабинет и представит новое изобретение. Еще более уникальное и гениальное. И вы все будете гордиться, что учились в этой школе, в этом классе, и видели самого Петра Сергеевича Барановского с его уникальным прибором, который так поможет вам в будущей жизни.
     ...
     - Ну, ты заезжай, если что, - сказал директор, укладывая стопку купюр в сейф.
     - Да ты что, Витёк! Знаешь, сколько еще школ не окучено? Мне же по стране еще кататься и кататься! Таланты выращивать - это тебе не за столом в кресле сидеть!
     На том и расстались директор школы и гениальный ученый и изобретатель.
     ...
     Эх, думал директор, а может, мой талант-то как раз в чем-то другом? Может, я тоже мог бы стать изобретателем и ученым? Упустил свой шанс, промахнулся...
     Хотя - директор школы всего через десять лет после окончания...
     Но вдруг что-то было бы еще лучше и сильнее?
     Он пересчитывал деньги в сейфе, делил на пятнадцать и умножал на сто, прикидывал, сколько еще школ в стране. Да-а... Повезло Петьке. Бычара свой талант проявил и применил в полной мере. У него, небось, как раз на сто процентов и выросло после того облучения.
     Талант. Что еще сказать. Просто талант. И мыслительные волны.

Те, кто рядом

     Медведь - это тот, кто мед ест в лесу. Отведать - это же откушать? Бабушка всегда так говорила, приглашая гостей к столу - "отведайте". Значит, садитесь, гости дорогие, сейчас будем всякое вкусное кушать.
      Медведя нельзя называть по его настоящему имени, потому что он тогда может услышать и прийти. И будет все, как в старой сказке про медведя с липовой ногой. Страшная такая сказка. И очень правдивая. Придет такой и всех раздерет. Потому и говорят о нем - медведь, а не как-то еще по-другому. Люди давно договорились его так звать, им понятно, о ком речь, а вот он не слышит свое настоящее имя, и не идет, не нападает...
      И тех, кто живет с людьми, их тоже нельзя называть по-настоящему. Это только в очень старых книжках и старых сказках о них пишут прямо, называя по имени. Нельзя так. Потому что придут ведь, осилят, заполонят все, займут место человека, и будут жить одни. А потому что - ну, зачем им люди? Людей они терпят, только пока люди сильнее - потому что их не осилить. И еще пока люди кормят, да.
      Мама разбирала белье, которое вытащила после стирки, и ругала вполголоса "того, кто живет в стиральной машине". Он в этот раз, что сделал - вывернул пододеяльник, а потом уже в вывернутый насовал все остальное, что в машине было. Это, выходит, всякие там полоскания были совершенно ни к чему и бесполезно, потому что все - внутри. Вот мама и ругалась потихоньку, разворачивая и раскладывая, и думая, что опять придется кидать в машину - теперь для второго полоскания. Но вот она становилась:
      - Зинаида! - когда она так говорит, сразу страшно становится до мурашек по коже. - Где твои носки?
      - Они же совсем дырявые! - развела маленькие ладошки в стороны Зинка. - Совсем-совсем дырявые! Я их выкинула.
      - Так, - сказала мама и села на старинный бабушкин табурет, крашенный белой масляной краской. - Иди сюда, глупый ребенок, и я тебе сейчас все объясню.
      - Ага, - ответила девчонка с двумя задорными хвостиками на голове уже из-за угла, из коридора. - И - по попе?
      Нет, мама у нее добрая на самом деле, но по попе в сердцах иногда могла залепить свернутым кухонным полотенцем. Ну, это если Зинка ее совсем из себя вывела.
      - Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой! - сказала мама заклинание.
      - Иго-го! - закричала Зинка, а потом сказала упрямо. - И вовсе я не никакая не "сивкабурка"! У меня волосы нормальные - вот!
      Это когда она совсем маленькая была, не понимала. И покрасила волосы чернилами. Не все волосы - столько чернил не было. Вот тут спереди. И косичку одну. Папа смеялся. Мама ругалась и называла "сивкобуркой". Но теперь она не "сивкобурка"! Она нормальная девочка.
      - Вылезай, подлый трус, - рассмеялась мама. - Иди уж сюда.
      Она похлопала по своему колену и отложила какие-то футболки, которые только что разбирала.
      - Слушай и запоминай. Те, кто живут с нами и вокруг нас - они на самом деле не друзья и не враги. Они - просто чужие. Поэтому надо всегда ожидать от них всякой вредности. Всегда ожидать и знать правила. А правила эти вывели еще наши предки. Того, кто за печью, надо кормить. Того, кто в бане - надо кормить. Того, кто под кроватью - вот не смейся, не смейся - тоже надо кормить.
      - Я кормлю! - тут же вспомнила Зинка.
      - Это твои-то яблочные огрызки - еда? Ты же там все высасываешь, до прозрачности, до самых косточек! Что же ему останется? Ему, который живет под твоей кроватью? Вот он тебя и пугает иногда. Потому что вредничает так. Голодный он просто.
      - И что же? - хитро прищурилась Зинка. - Теперь в стиральную машину мои яблоки и конфеты кидать будем, что ли?
      - Нет. Тот, кто живет в стиральной машине, не ест нашу пищу. Он ест, - мама оглянулась, как будто боялась, что ее кто-то подслушают, и щекотно выдохнула горячим шепотом прямо Зинке в ухо, - носки! Он всегда ест только наши носки!
      Зинка хихикнула и потерла ухо.
      - Щекотно!
      - Вот ты хихикаешь, а вспомни лучше, как папа после стирки ищет свои носки. Ну, вспомни!
      Зинка расхохоталась в голос. Потому что эта история с носками повторялась как минимум каждый понедельник, когда папа, который вставал раньше всех и на кухне поднимал вверх тяжелую гирю - Зинка ее ни разу не могла пошевелить - начинал искать носки. И если стирка была в воскресенье, обязательно получалось, что все носки перепутаны, да еще никак нельзя было найти пару.
      - Вот! - страшным громким шепотом продолжала мама. - Это как раз тот, кто живет в стиральной машине, ест один носок. А остальные перепутывает, чтобы никто не заметил. Но мы, люди, все знаем и помним! Вот я всегда, даже когда стираю постельное белье, обязательно кладу хоть дырявые, хоть старые, хоть даже совсем чистые носки. И тогда он, из стиральной машины, ничего не путает и не портит. Тогда он ест. Понятно?
      Зинка подумала, повспоминала, что вспомнилось, и кивнула. А потом еще вспомнила:
      - А тот, кто живет в холодильнике?
      - Ну, это совсем просто. Ты помнишь, я всегда кладу кусочек хлеба?
      - Это же от запаха?
      - Какой может быть запах от свежих продуктов в нашем совсем новом холодильнике? Сама подумай - откуда? Этот запах - вредность того, кто живет в холодильнике. Но он не ест наше, запакованное и завернутое. Ему хочется хлебца. И не свежего, горячего, а чуть подсохшего.
      - Вот и Верка мне говорила, что сухой - полезнее!
      - Что это еще за Веерка такая? Она - Вера. Она же твоя подруга?
      Зинка пожала худыми плечиками. Ну, да, подруга. Так подруги всегда так и говорят - Верка и Зинка. И ничуть тут не обидно. Потому что - подруги.
      - Но она права, это врачи даже говорят, что подсохший хлеб - полезнее. Вот и тот, который живет в холодильнике, любит именно чуть подсохший хлеб. И если успевать подкладывать, то никогда из холодильника не будет пахнуть. Ясно тебе, глупый мой ребенок?
      - Я не глупый, - обиделась Зинка. - Я просто еще маленький.
      - Ты, маленький ребенок, что мы делать теперь будем? Белье надо снова полоскать.
      Зинка попыхтела, как маленький ежик, делая вид, что это вовсе не про нее. Но потом слезла с маминых колен и пошла к своему комоду в углу. Порылась там и достала красивый гольф в полоску. Красивый-прекрасивый. И очень яркий. Полоски были красные и зеленые. Только он был с дыркой во всю пятку.
      - Вот, - сказала Зинка и шмыгнула носом. - Это очень хороший гольф. Только совсем дырявый.
      - Господи, - всплеснула мама руками. - Где же ты его откопала? Ему же года три уже!
      - Он красивый, - упрямо нахмурилась Зинка.
      - Понятно, красивый. Ну, пойдем, дочка, поможешь маме.
      Мама взяла белье и понесла в ванную. Там она набила все в стиральную машину, понажимала кнопки, попискивающие от каждого касания, а потом сказала:
      - А теперь корми его, корми.
      Зинка положила сверху свой гольф и закрыла дверцу машины. Мама проверила, защелкнулся ли замок, а потом пустила воду.
      - Ну, что, пошли делать ужин?
      - Нет, - мотнула головой Зинка. - Я потом.
      - Ага, - хитро улыбнулась мама и тихонько вышла, прикрыв дверь.
      А Зинка погладила белый гладкий пластик стиральной машины и зашептала куда-то туда, куда мама засыпала порошок:
      - Ты прости меня, пожалуйста. Я же не знала, что ты голодный. У нас дома никто не должен быть голодным - я теперь всегда буду тебя кормить. Простишь, да?
      В машине что-то громко заворочалось, и Зинка почему-то сразу поняла, что - все. Никаких обид. Все теперь будет хорошо. И пошла к маме на кухню, потому что уже пора было ужинать.
      А уже совсем ночью, когда стало темно, когда надо было ложиться спать, она выковыряла из кармашка на платье совершенно растаявшую за день конфету, опустила в щель между кроватью и стеной, и сказала туда же:
      - Вот. Это тебе, который под кроватью. А ты не пугай меня больше. Я уже не такая маленькая, как раньше. Я теперь уже стала больше. Я больше знаю. И про тебя тоже знаю. И буду кормить.
      И почти сразу уснула, крепко-крепко. И никто ей не мешал этой ночью, никто не пугал, никто не хватал холодными пальцами за голые ноги, высунутые из-под одеяла.
      А утром первым делом, едва проснувшись, она специально проверила, лежит ли кусочек хлеба в холодильнике.

Теплый дождь

      - Сегодня точно будет дождь.
      Сказано было серьезно и основательно. Так, как говорят: солнце восходит на востоке. Еще можно так: снег - холодный. И еще: огонь - жжется.
      - А если не будет?
      А это было сказано уже так: а вот если врешь - ответишь за слова? Или еще так говорят, когда вдруг слабосильный гимназист говорит, дрожа, что нет у него с собой денег.
      - А если найдем? - вроде бы дружелюбно и с улыбкой спрашивают у него.
      Вроде бы дружелюбно. Только он сразу начинает сам шарить по карманам и выгребать медяки, которые сберег, не потратил на сладкую булочку с корицей.
      Непогоду сегодня не предвещало ничто. Но в городе, в их большом городе, в их просто огромном городе, в котором на разных окраинах мог идти дождь, снег, или светить солнце - и все это одновременно, в одну и ту же минуту - в этом городе уже привыкли к внезапным проливным ливням. Проливные ливни - разве так можно говорить? Наверное, нет. Но как еще сказать, когда не просто ливень, а проливной, пробивающий все на свете, проливающийся сквозь крышу, сквозь запертые окна и двери, который вдруг начинается посреди зимы? Да, такое тоже было. Но старожилы только кивали: магия, колдовство. Все понятно. И никакое изменение климата не позволит небу в самый короткий день вдруг натянуть тучи, скрыться в черноте, врезать тугими струями, как из пожарных брандспойтов, залить все водой, скрыть из глаз соседние дома и даже соседний подъезд. Нет, ясное дело - самое типичное колдовство. Шаманизм и камлание. Или что там еще делают во дворце королевские шаманы.
      Никакая одежда, никакие зонтики не устоят перед такой погодой. Только черные кожаные плащи внутренней гвардии. Только черные кожаные фуражки с длинными козырьками. Только большие, во все лицо, стекла очков черной гвардии, плотно прилегающие к лицам.
      К лицам? Да кто видел эти лица хоть раз? И кто видел эти плащи? Это только мальчишки во дворе, поглядывая в небо на клубящиеся облака, на глазах превращающиеся в дождевые тучи, передавая украдкой друг другу сворованную у отца и раскуренную на всех сигарету, рассказывают всякий страх и ужас о черных внутренних гвардейцах, о стрельбе на окраинах, о пропавших детях... Почему в этих рассказах-страшилках пропадают всегда дети? Если вдуматься, столько нестыковок в таких рассказах. Но думать не хочется. Хочется зябко бояться, вздрагивать, передергивать плечами, затягиваться торопливо горячим едким дымом - "Петер, блин, что за гадость курит твой отец?"...
      И вовсе не гадость. Это ему в пайке дают. Отец иногда покупает, если уж совсем не хватает. Но это не каждый месяц. И если он покупает, то там совсем другой табак. Потому что за деньги - оно всегда лучше. Вот возьмем паек, скажем. Он полезный и вполне съедобный. Кто-нибудь видел, чтобы от пайка человеку становилось плохо? Или чтобы болели от пайка? Вот и сигареты, что в пайке - они, может, и не такие вкусные, как покупные, но ведь наверняка не вредные!
      - Папка твой сегодня опять до ночи, небось? - понимающе кивает головой Михась. - Раз дождь - он всегда на работе, да?
      - Да причем здесь работа? Если дождь - никто вообще на улицу не высунется. И мы тоже все по домам...
      - Ну, это ты про всех-то не говори. Я вот - запросто. Могу и по лужам, если что.
      Ну да, ну да. Конечно. И родители его не ругают, потому что родителей у него нет. Конечно, ему можно под дождем торчать. Наверное, это ужасно неприятно, когда промокает одежда и холодная вода начинает течь между лопатками и вниз, цепляться за пояс, впитываться в рубашку... Бр-р-р... Нет уж, лучше дома.
      - А дождь, между прочим, вовсе и не холодный. Вас чему в гимназии учат? Раз на улице холодно, а от дождя пар начинает подниматься, туман такой - значит, он теплый!
      Ну, по физике если, то он вроде как прав, этот малахольный Михась. Но физика - это просто книжка такая. Учебник. А город и дождь - это вовсе в натуре город и дождь, а не книжка и не выдумки какие-то. И про кожаные плащи в физике тоже ведь не написано ничего. И про детей, которые пропадают - ни слова. А папка говорил, что вовсе никто и никуда и не пропадает. Он говорил, что в нашем городе ничего просто так не происходит. Как и во всем мире. И если где-то кто-то пропал, то он же где-то сразу же и появился. Вот, например, если бандита какого или даже подпольного революционера арестуют, и их не станет у них дома - они же исчезнут, так? Но они тут же появятся в тюрьме. И в целом в городе все останется, как будто так же, одинаково, вроде как было. Но на самом деле - лучше. Упорядоченнее. Потому что те, кто против народа, обязательно должны быть в тюрьме.
      - А этот дождь специально напускают шаманы из дворца. Они там камлают, и приходит дождь. Даже если на дворе полная зима. Все сразу прячутся, поднимается густой туман. И в этом тумане легче работать гвардейцам.
      Это говорит Виктор. Он маленького роста, но у него очки, как у черной гвардии - такие же большие. И он очень умный с самого детства. Так бывает. Его даже бить неудобно как-то.
      Вот Михася лупить - это совсем другое дело.
      - Вот я же что и говорю, - талдычит он. - Это твой отец, получается, в дождь по городу разъезжает и маленьких детей ворует! Ну, раз его никогда в дождь дома не бывает...
      И он так говорит "отец", что я ему тут же бью в нос. Потому что откуда ему знать, что такое папка? Он же сам без родителей, вот ничего и не понимает. А левой я мажу и попадаю ему по уху. Но и мне прилетает не слабо. Ухо взрывается острой болью, гудит в голове. Но тут парни наваливаются на Михася, и он сразу бросается в бега. Я не бегу за ним. Я сижу на земле, а Виктор сует мне совсем маленький окурок. На две затяжки, максимум. А я делаю всего одну, киваю благодарно, и передаю ему обратно. Он тоже затягивается. Потом кашляет, выдыхая синий дым, и говорит:
      - А дождь все равно будет. Я тоже чувствую.
      Они как сговорились с Михасем. Но Виктора лупить нельзя. Он еще маленький. И умный - страсть!
      - И чо теперь? - говорю я. - Если дождь - так чо?
      - И все. По домам надо.
      А все и так уже расползаются по домам. Потому что тучи, и воздух сразу такой густой, и голову как-то... Нет, голова - это от кулака, наверное. Это Михась, гад, удачно приложил своей колотушкой. Бабка его кормит хорошо - вон какой облом вырос. С родителями, небось, таким бы здоровым не был! С родителями всяко делиться надо.
      - Ага, - говорю я. - По домам, значит.
      Виктор бежит, смешно перебирая короткими ногами. А я прячусь за сарай. Михасю, значит, все можно, да? Он, значит, храбрый такой, да? Даже, может, плащи видел черные кожаные? Хотя, про плащи - это он не говорил. Он только про теплый дождь.
      Ну, и где он, этот дождь?
      И тут небо проливается. Обрушивается вдруг и сразу. Как в бане, когда папка выливает всю шайку мне на голову, чтобы сполоснуть. Я ору в воду, но кто же тут и чего услышит. Вода по-настоящему теплая. Она приятная, почти как в бане. Поднимается густой туман. Точно, настоящий колдовской дождь.
      Я уже хотел попрыгать под окнами по лужам, показать язык и скорчить рожу всем, кто струсил.
      Во двор бесшумно въезжает большая машина, из которой молча полезли страшные люди в черных блестящих от воды кожаных плащах. И сразу стало понятно, что плащи у них вовсе не кожаные, а резиновые. Это я очень близко от них оказался. И их всего пятеро. Так что весь дом они окружать и не собираются. Они сразу подходят к нашему подъезду, и двое входят внутрь. А остальные о чем-то разговаривают, сблизив головы в блестящих капюшонах. Один поворачивает голову, и я вижу очки. Как маска на пол лица. А он в эти очки видит меня. И идет ко мне. А мне даже убежать некуда. Потому что тут самый угол.
      Я корчусь, втискиваюсь глубже, жмурюсь, чтобы он не чувствовал моего взгляда. Это все знают: если не смотреть на охотника, то он тебя не почувствует. Так пишут в книжках. Но этот черный меня уже видит.
      Он подходит и берет меня за плечо. Больно и крепко берет за плечо. Надо было заорать, как под дождем. Так громко, чтобы все сразу услышали. Но я просто не могу. У меня перехватывает дыхание. И еще я плачу, кажется, но дождь смывает слезы, и поэтому совсем не стыдно.
      Страшный черный гвардеец тащит меня к подъезду. Как куклу. Я еле успеваю переставлять ноги. А навстречу выводят бабку Михася. Вернее, она сама идет. И сразу в машину. А за ней волокут Михася. И тоже - в машину. Но он меня не видел. Он на бабку свою смотрел. И в окна на двор никто не смотрел - потому что дождь.
      А меня гвардеец проводит мимо машины, впихивает в подъезд и указывает пальцем вверх по лестнице.
      - Что? - не понимаю я.
      А потом вижу за стеклами очков сердитые папкины глаза. И очень быстро убегаю домой - переодеваться и сушиться.
      Я сижу дома вечером один, потому что родители на работе. Я закутался в одеяло. Мне тепло и сухо. Рубашка, штаны -- все висит на веревке в коридоре.
      Я думаю: если завтра хоть кто, хоть даже если маленький Виктор что-то скажет про дождь или там про детей, которые пропадают - ух, я ему врежу. Потому что нечего тут лишнего всякого языками трепать. Учиться пора.
      Скоро мы сами станем взрослыми.

То ли девочка, а то ли виденье

     - М-м-м… Ты кто?
     Петр смотрел непонимающе на незнакомую маленькую девочку в своей комнате...
     - Бр-р-р, - помотал он головой, отчего опять захотелось прилечь и закрыть глаза.
     Нет, не девочку все же - женщину. Все при всем, смотреть, как говорится, приятно. Только вот роста очень маленького. Она стояла над ним, полулежащим на диване, уперев маленькие руки в маленькие бока, и яростно раздувала маленькие ноздри маленького носа.
     - Э-э-э..., - вяло помахал он поднятым вверх указательным пальцем. - Белочка-а-а... а нам и не страшно!
     - Ты текст свой двумя руками набиваешь? - вполне связно спросило нежданное алкогольное явление.
     - Оно говорящее! - восхитился Петр.
     Р-раз-два-три! Маленькая ладонь врезала по левой, правой, потом снова по левой щеке... От души врезала, так, что аж потолок снова закачался в Петиных глазах.
     - О-ой... Больно же! Черт…
     - Ты. Текст, - она показала рукой, как будто пишет. - Пишешь или печатаешь?
     - Ик, - прикрыл он рот ладонью.
     - Фу-у-у, - помахала она рукой перед собой. - Последний раз спрашиваю..., - и тут вдруг заорала тонко и звонко, до зуда в ушах. - Ты пишешь, гад, или печатаешь?
     - П-печатаю...
     - Жаль, - вздохнуло видение.
     И добавило мечтательно.
     - А то можно было тебе палец сломать... Или даже два. На левой.
     - За что? - глупо спросил Петр и сам тихо рассмеялся такой своей глупости - кто же разговаривает с глюками.
     - И вот это все - мне? - спросило куда-то в воздух, вверх, в потолок, видение. - Мне - вот это? Ну, ладно, ладно...
     Она плавно поднялась в воздух - Петр удовлетворенно прикрыл глаза, потому что все подтверждалось. Ну, разве люди летают? Летают черти, ведьмы всякие, некоторым, если не врут, даже ангелы являлись - но это надо было, наверное, очень долго пить. А печень все же не железная.
     И тут же скрючился от удара именно в печень. А в ушах зазвенело от крика:
     - Встать! Быстро! Кому сказала! Что? Молчать! Встать! Встать, твою мать! Вста-а-ать!
     - Ой, ой, ой, - только поворачивался он на диване, неуклюже сползая на пол.
     - Встать!
     - Стою уже...
     - Молчать! Молчать, пока не спрашиваю! - крик прямо в ухо чуть не выбил барабанную перепонку. - Стоять смирно! Молчать! Ждать команды! Что? Лечь! Встать! Лечь! Встать! Лечь! Встать! Молча-а-ать!
     Петр "на автомате" выполнял команды. Ложился со вздохом. Тут же вскакивал. Молчал. Стоял смирно. Но мозги потихоньку просыпались, и начинали свое шевеление различные мысли: что не похоже это все на сон, что, почему же никто не слышит этого крика, что, когда пинают - это очень даже больно, что вообще - кто такая, откуда?
     - Шаг вперед! Еще шаг! Что? Молчать! Лечь, встать! Лечь, встать! Шаг вперед! Два шага вперед! Пол-оборота нале-во! Налево! Убью, скотина!
     Она так громко кричала, что в старинной люстре, которая досталась Петру в подарок от бабушки, звенели потемневшие от времени хрустальные подвески.
     - Ты! Вот ты, скотина, кто такой? Быстро отвечай! Короче! Короче и яснее! Ты кто такой?
     - П-петр, - заикнулся он.
     - Молчать! Лечь, встать! Лечь, встать! Мне глубоко наплевать на твое имя! Лечь, встать! Я тебя научу волю любить! Петя он, понимаешь… Петр, так его… Лечь, встать! Кто ты такой - быстро и ясно!
     - П-писатель...
     - Шаг вперед! Сесть! Писать!
     Он повернул голову, но тут же получил пощечину сзади.
     - Не вертеться! Сидеть смирно! Руки на клавиатуру! Быстро! Писать! Кому сказано!
     "Ну, ни фига себе мы вчера насобачились", - настучали пальцы.
     - Так... Насобачились - это хорошо. Образно и ярко. Выпукло. Но в целом не по теме. Молчать! Сидеть! Писать!
     - А что писать... Ой! Больно!
     Пинок в бок был увесистым.
     "Хорошо, что она маленькая", - подумал Петр. - "А то сломала бы ребро, запросто!"
     - Что-о? Кто? Маленькая? Я тебе покажу - маленькая! Я тебе сломаю что-нибудь и погляжу, какая я маленькая! Молчать! Писать!
     Он вывел на экран вчерашний текст, работу над которым прекратил как раз с приходом друзей. Word бесстрастно подчеркнул ошибки и непонятности. Петр почистил текст немного, добавил пару запятых в одном месте, потом фразу, сразу за ней - другую, ниже записал возникшую мысль, развил ее в абзац, зацепившись, вдруг, не поднимая головы, закончил страницу.
     Отвлекся, чуть скосив глаза в сторону: незнакомка с умильным выражением лица, подперев щеку рукой, опертой на подлокотник его кресла, смотрела на него, как смотрела в детстве бабушка.
     - А вы, собственно, кто, извините? - осторожно спросил Петр.
     - Я-то? Да муза я твоя, дурачок. Вот, помогаю, типа... Что-о-о? Молчать! Сидеть смирно! Писать, твою же мать!

Третья мировая

      Приписывается Эйнштейну:
      «Я не знаю, чем будут воевать в третьей мировой войне,
      но в четвертой мировой люди будут воевать дубинками».
     
     - Эта война когда-нибудь закончится?
     - Не в этой жизни, майор. Не в этой жизни. И не в нашей с тобой – это уж точно. Вон, в истории, помнишь, наверное, была такая - Столетняя. Так наша-то, теперешняя, может и еще дольше быть. Потому что та – европейская всего лишь была, а у нас, как не крути, а все же общемировая.
     На войне главное не внезапный встречный бой, и даже не страшное большое и кровавое генеральное сражение, завершающее все сразу. Потому что, когда бой – тогда каждому все понятно, и решает в конечном итоге там количество народа на твоей стороне, качество его вооружения, выучка и сплоченность, наконец. А вот то, что перед боем, до него – оно как раз самое трудное. Постоянные перемещения. Совершенно никому не понятные перемещения. Марши туда и долгие марши оттуда. До стертых ног, до дыр в сапогах. До кровавого пота. Из села в город, из города – опять в село. Зачем туда? Почему оттуда? Подготовка позиций там, куда привело командование. Это настоящее строительство. Это глубокое окапывание. В полный рост! Потом - ожидание врага… Или все наоборот – это он уже ждет где-то, враг наш. А мы, выходит, идем куда-то туда и его где-то там ищем. А чего его искать? А того, что у него тоже есть свои командиры. И он, враг наш, то есть, тоже совершенно так же марширует туда и сюда и снова обратно. И, наверное, тоже не знает, почему именно туда в каждый конкретный момент, а вовсе даже не в другую сторону. Но ничего, ничего, рано или поздно находится хорошая просторная поляна для встречи дорогих гостей. И вот тогда – количество народа, качество его оружия, выучка и сплоченность солдат.
     Когда-то в древности все решала техника. Техника и еще горючее на каком-то этапе истории. Так и говорили, и писали в книгах, что бензин – это кровь армии, кровь войны. И даже были потом такие войны, где лучшие компьютеры, лучшие технологии производства, всякие там лазеры-шмазеры и прочее высокотехнологичное и точное позволяли остановить и даже уничтожить издали целые танковые армии.
     Или вот еще было в некие времена такое самое страшное оружие сдерживания. То есть, оно же было оружием самого первого и последнего удара. Во всех крупных странах в наставлениях и в планах, укрытых за толстыми стенками стальных сейфов говорилось о том, что ударивший первым побеждает. Это вам не войны старой истории, когда нападает один, а побеждает ни с того ни с сего совсем другой. Когда, как в шахматы… Тут все было проще: ключ на старт, красная кнопка, залп, красиво поднимающиеся в зенит, а потом склоняющиеся к западу и востоку ракеты, недолгое ожидание – и все. Нет какой-то очень недружественной страны. Совсем нет. А то и целого континента нет. Вот только точно такие же ракеты могли быть у противоположной стороны. И в ответ на твой залп следовал сразу запуск ракет оттуда. Ну, а дальше, собственно, могла начаться рулетка жизни и смерти: сколько боеголовок отстреляют умелые противоракетчики, сколько собьются с пути направленными помехами, сколько просто не взорвутся, потому что срок им уже давно пришел, а сколько все же дойдет до цели и бабахнет, да какой мощности…
     В общем, не начинали войну только потому, что рассчитанные математиками потери своей стороны в результате ответного удара противника превышали допустимые значения. Допустимые – это когда после войны есть еще кому восстанавливать экономику, рожать детей и делать свою страну главной в мире. Ведь цель большой войны – именно в этом. Всегда в этом. Чтобы – главный.
     Вот и было оружие первого удара – оно же оружие сдерживания. А кто его не имел, тот дико завидовал и всяко-разно кучковался вокруг тех, кто имел. Союзы заключал и грозил врагам пусть не своими ракетами, а хоть бы и ракетами союзника.
     И так вот сдерживали друг друга... То есть, враг – врага, конечно. Друзей – что их сдерживать?
     Сдерживались…
     Пока горючего хватало.
     Пока не выплеснулся наружу перекипевший котел Африки.
     Пока вместо противостояния Восток-Запад не выстроилась линия обороны Север-Юг.
     А чем можно испугать совершенно дикого человека, чья семья и так умирает от голода или жажды, или от болезней? Атомной бомбой? Ха! Атомная бомба – сказки для детей. Атомные бомбы – легенды. Кто помнит, как они взрываются? Это просто пугают нас… А если и не пугают, так получится праведная смерть – в бою с врагом, да в пламени.
     - Воротнички подшить, так вашу и перетак, и три раза этак с переворотом! Мы тут с вами не партизаны какие-нибудь вшивые, по лесам от народа шугающиеся, а регулярная, так вашу, армия! - слышен сквозь брезент палатки рык сержанта.
     Сержант хороший. Сержанты – они все хорошие. Вот только меняются они слишком часто. Потому что как только бой – вот и опять нет сержанта.
     - Идиоты молодые, - это сержант уже тише, добрее. - Вы хоть понимаете, что не для красоты эта самая подшивка? Это же от фурункулезов ваших постоянных. От грязи.
     - Ничо-о-о, - смеется кто-то из молодых сибиряков. - У нас, вон, медведь, говорят, раз в год моется, так его все только боятся. И нас будут бояться…
     - Не будут, боец! Не будут. Нас уже боятся. Потому что мы – армия!
     - Так точно!
     Сегодняшний марш вывел на околицу давно сожженного села. Трубы печные еще стоят – это признак, что село, скорее всего, было «наше». Когда находим «не наше» - там обычно торчат тонкие, огнем свитые разно и согнутые в разные стороны стальные газовые трубы, да еще водопроводные. Хотя, что тут теперь наше, что – нет, давно никто не может разобраться.
     - Слушай, Иван Петрович, а ты мирное-то время помнишь еще?
     - Это, смотря как рассуждать. С одной стороны, вроде и мир был, как помню, а с другой – все равно все время воевали. Если не мы и не с нами, то все равно где-то была война. Или террор – это ведь тоже война, если вдуматься.
     - Но вот такого же не было, как сейчас?
     - Такого? Такого не было. Да кто же мог подумать о таком? Знаешь, сколько у нас на складах тогда лежало только простого стрелкового оружия? В двадцать раз больше мобилизационной потребности! В двадцать раз! Официальные данные, между прочим. Это все равно, что каждому в армии по двадцать автоматов.
     - Н-да… Вот бы нам сейчас тот автомат… Или двадцать.
     - А этим? Врагам нашим – тоже автомат? А потом – нам бы снарядов и пушек, нам бы самолетов и бомб, патронов нам, да взрывчатки… Нет, дорогой ты мой боевой товарищ. Всем - поровну. Теперь у нас только так. И у них – тоже.
     В старых фантастических романах часто поминали какой-нибудь специальный отдел, занимающийся поиском вмешательства инопланетного разума в наши земные дела. Рано или поздно наши героические ребята таких внеземных «внедренцев» находили и либо уничтожали всех насмерть, либо изгоняли с планеты в далекий космос, а земляне продолжали свои военные игры.
     Правда, ученые говорили между собой, что, мол, если до нас все же долетят космические корабли, то каков же, выходит, их уровень развития - тех, кто прилетит? И кто мы для них тогда, получается? Для гипотетических космонавтов, прилетевших с другого края галактики? Чем мы им интересны можем быть? И приходили некоторые к выводу – ничем. То есть, даже если и прилетели они уже, то смотрят, как исследователь на муравьиную мельтешню в большом муравейнике. Смотрят и нам не показываются. Вернее, мы их просто не видим, не можем даже ощутить, а они, может, давно уже тут, рядом.
     Да кто же тех ученых слушает?
     А потом мир вдруг кончился.
     Можно долго спорить и пытаться доказывать, кто тогда первый нажал кнопку. Тут даже сам повод не интересен. Потому что оружие – оно, чтобы стрелять. Не может ружье висеть вечно на заднике сцены и не выстрелить, в конце концов. Для чего делали тысячи стратегических ракет? Для первого удара? Вот и пошли ракеты из шахт. Полетели ракеты с пилонов из-под крыльев стратегических бомбардировщиков, рванулись им навстречу такие же – с другой стороны.
     Кто-то из понимающих процесс тут же застрелился, кто-то повесился в туалете, как в старых страшных кинофильмах. Ждать полчаса и больше, пока долетит неминуемая жестокая и страшная смерть – это тяжело. Это не для каждого. Да еще, если знаешь, что это не твоя личная смерть летит, а всеобщая. Страшная смерть для всего мира.
     Войска уже поднимаются по тревоге. Бегут солдаты на плац, стучат подковами сапог, возвращаются по команде за оружием и боеприпасами. Боевая – не учебная! Взлетают по красной ракете самолеты. Космические станции начинают вести круглосуточное наблюдение за передвижением противника.
     Полчаса… Или все же целый час? Это был самый последний час, самый крайний, можно сказать, когда третья мировая на самом деле уже началась, но еще не был убит ни один вражеский солдат.
     А потом ракеты долетели до цели. И не взорвались. Ни одна ракета, ни одна бомба – не взорвались. И тут же остановились двигатели атомных подводных лодок. Танковые дизели замолкли. Самолеты попадали с неба, как запущенные неловкой рукой камни. Ослепли космические станции. Последний раз мигнули компьютеры, а потом погасли все лампы во всем мире.
     - А-а-а, суки! - кричал в истерике генерал, щелкая раз за разом курком пистолета, прижатого к виску. - Гады, твари!
     Порох не горел. Взрывчатка не взрывалась. Ток не проходил по проводникам. Видно, исследователь, ну, тот самый, что давно уже наблюдал за нами, решил, что объект исследования подлежит охране. И охранил, запретив и изъяв из употребления практически все оружие, убивающее издали и массово.
     Но разве войну можно остановить вот так просто? Если уже муравьиные колонны выступили из своих муравейников, то они переплывут реки и ручьи, своими телами погасят огонь, но все равно доберутся до врага. Сцепятся насмерть.
     - Слышь, замполит, говорят, европейцы недавно своих стали мечами вооружать. Как в книгах. Куют такие же, как в музеях, по образцу и подобию, формируют подразделения.
     - Да, слышал я такое. Но ты подумай сам, сколько времени надо, чтобы научить одного хорошего мечника? Они вон и лучников пытались научить – и что у них вышло?
     Вышел пшик. Действительно, лук не стал массовым оружием. Да и мечник, самый сильный и умелый – что он может против сомкнутого строя регулярной армии?
     - А на юге, слышно, копья куют – металл экономят.
     - Это они правильно делают, между прочим. Экономия – великая вещь. А копье – вещь страшно в бою опасная и к строю очень пригодная. Только вот как они будут этими копьями свою оборону крепить? Окопы, скажем, рыть? Да хотя бы даже своих закапывать, погибших? Нет, все-таки на сегодня наше оружие – лучшее в мире.
     - Сержант! - крикнул в сторону раздернутого входа в палатку.
     - Я!
     - Там у тебя брусок был такой хороший, помнится. Настоящий такой брусок. Дай-ка мне его на пару минут.
     - Да вы мне дайте, товарищ майор! Мы тут все сами сделаем!
     - Нет уж, голуба. Оружие, блин, любит ласку, чистоту и смазку… И точить свое оружие я буду сам.
     Майор, отвлекшись от умной беседы с пожилым замполитом, склонился с бруском в руке к блестящему стальному острию, подравнивая, подчищая, подтачивая до остроты бритвы.
     - Да, наше оружие куда как лучше. Крепкое древко, стальная кромка, широкий захват – голову срубить можно легко. И рубят, сам видел. Да и закопаться от врага – тоже поможет. И своих похоронить. И просто – один на один с любым их мечником выйти не страшно. А еще говорят, что этих вот лопат на наших складах заготовлено – на сто лет вперед!
     - Вот, выходит, и повоюем, майор. Вот и повоюем еще.

Хваны и ци

     Пробуждение было неожиданным и одновременно неожиданно грубым. С Виктора сдернули одеяло, выдернули из-под головы подушку, кто-то вцепился в руки и ноги, растащив их в стороны, а еще кто-то другой светил ярким фонарем в глаза и что-то громко спрашивал. Со сна только в третьем повторе он разобрал:
      - Вы консул земной федерации Виктор Усачев?
      - Я. Да, это я.
      - Одевайтесь и следуйте с нами!
      Руки и ноги отпустили. В лицо полетела проверенная и прощупанная умелыми руками одежда.
      Ну, что же. В принципе, этого и стоило ожидать. Вернее, этого он и ждал - просто все равно получилось неожиданно. Ждешь так, ждешь, уже устаешь ждать - и тут оно вдруг и случается, совершенно вроде бы неожиданно.
      Одеваясь, стараясь не слишком торопиться и не показать нервной дрожи, Виктор спросил:
      - А как насчет документов? Помнится, мне говорили об экстерриториальности консульства...
      Перед глазами развернули и тут же свернули какой-то пергамент с крупными сургучными печатями на ленте. Пергамент - это документ особой важности, для длительного хранения. Выходит, решение принято не на городском уровне, а на самом верху. То есть, все, как предполагалось.
      - А как же вещи и имущество консульства?
      - Здесь будет оставлен пост, так что не волнуйтесь. И вообще не волнуйтесь. Потому что вам уже поздно волноваться.
      Какой-то чин - Виктор еще не научился разбираться в их странной и сложной системе званий и должностей - махнул рукой, и окруженный полукольцом вооруженных стражников консул земной федерации последовал на выход.
      Всего полгода назад было получено разрешение от империи Хван на основание здесь земного консульства. Планета была странная. На ней были океаны, россыпи мелких островов и два больших материка, расположенных, если рисовать карты по-земному, в разных полушариях. Вот эта империя Хван занимала целиком один материк. А на другом материке располагалось государство Ци. И больше государств на этой планете не было. И сама планета называлась у одних - Хван, а у других - Ци.
      Но самой большой странностью было то, что "хваны" были гуманоиды. Когда хваны в одежде так они и вовсе, как земляне. Какие-нибудь африканские или австралийские пустынные пигмеи, например, могли бы считаться их прямыми родственниками, наверное. А вот "ци", как получалось, если верить всему написанному, были негуманоидами. Чего в истории межпланетных сообщений пока не наблюдалось ни разу.
      Не бывает так, чтобы на одной планете возникали две такие разные цивилизации. Да мало того, что возникали, так они и не поубивали еще друг друга, хотя воевали и воюют уже тысячу лет. И об этой войне пишут книги, снимают фильмы, сочиняют пьесы.
      Каждый маленький хван мечтал стать военным и отличиться в боях против мерзких ци. Вся пропаганда огромной империи была нацелена на воспитание природной ненависти к негуманоидам. Кино, телевидение, журналы - цветные и не очень - все публиковали страшные картинки "оттуда" и такие же страшные описания боев и мелких стычек. И самым популярным сериалом, длящимся уже пять лет по земному счету, был сериал о доблестном хване Штырле, который сумел пробраться в главный штаб ци и вести там разведывательную работу, регулярно спасаясь от провалов и сообщая своим о всех военных перемещениях врага.
      Земная федерация в свое время почему-то не сумела связаться с негуманоидными ци. А так как земляне сами были гуманоидами, то вполне резонно первое консульство было открыто в столице империи Хван, блистательном городе Шква.
      А теперь вот консульство было закрыто и опечатано.
      И все-таки все службы госбезопасности везде и во все времена действуют одинаково. Арест - ночью, чтобы выбить из колеи и напугать заранее. А еще, чтобы проснувшиеся утром соседи видели уже опечатанные двери и часового возле, и тоже боялись ночного прихода "оттуда".
      - Итак, вы признаете свою вину? - таков был первый вопрос низкорослого высокого чина из кабинета на минус втором этаже.
      - Я нарушил какой-то неизвестный мне закон?
      - Незнание закона, как говорят у вас там на Земле, хе-хе...
      А они тут подкованные сидят. Не лаптем щи...
      - И все же - что мне вменяется в вину? Возможно, я и признаю сразу, если буду знать, что надо признавать? - немножко неуклюже попытался выкрутиться Виктор.
      Маленький даже по местным меркам чин госбезопасности посмотрел с явной укоризной.
      - Ну, как же. А вспомните, что вы говорили по поводу нашего национального героя, неуловимого доблестного разведчика Штырла?
      - А что я такого страшного говорил? Я просто удивлялся, смотря бесконечный сериал, как же эти негуманоидные страшные ци не видят, что Штырл - хван?
      - Удивлялись в присутствии хванов, так? То есть, подвергали сомнению правдоподобность фильма, а с этим и государственную политику империи. Вот что у нас тут с вами выходит. Так что скажете теперь? Я фактически огласил. Каково ваше слово?
      Виктор вздохнул, прикрыл на миг глаза от слепящего света, а потом начал говорить:
      - Я всего полгода на вашей планете и в империи. Но и этих полугода для свежего взгляда хватило. Первой странностью для меня было именно наличие двух разумных рас - гуманоидной и негуманоидной. Предположим, взаимному уничтожению мешает океан. Но война длится уже тысячу лет, и об этой войне только и твердят все книги и фильмы. О самих ци практически ничего не известно, кроме того, как они отвратительны на вешний вид и как жестоки с попавшими к ним в плен хванами. То есть, идеальный враг - находится далеко, ворваться в границы империи практически не может, зловещ и злобен, да еще и противен на вид. Империя сплочена постоянной войной. Враг у порога - это не лозунг, а констатация факта.
      - Ну, пока вы все говорите правильно. Так и есть.
      - А потом я стал изучать сериал "Штырл". Только там можно увидеть ци в их повседневной жизни. Больше о них нет ничего. Даже в больших панорамных фильмах о войне враг находится где-то далеко, и издалека стреляет и убивает. Разве только их трупы покажут, и то издали. А в "Штырле" их, противных и гадких, показывают в полный рост. И все их интриги, всё их желание уничтожить всех хванов - тоже. Вот только Штырл - хван. И он совсем не похож на ци. То есть, населению империи это не кажется странным, они привыкли за годы и годы. И Штырл для них - герой, который просто умело притворяется ци. Но ведь на экране - хван! И тут я стал задумываться о том, что и как...
      - Вот все от дум этих, все от дум... Но продолжайте, продолжайте.
      - А продолжать, в сущности, уже и нечего. Я понял, что другое государство есть - это подтверждается данными космической разведки. Я понял, что фильм - это просто пропаганда. Но я еще понял, что эта пропаганда выгодна для обеих сторон конфликта. Для империи - пропаганда готовит новых и новых бойцов. А вот для ци... Для ци этот фильм очень полезен. Любой житель империи Хван точно знает, как выглядят ци, сколько у них ног, какой хвост, какого цвета бронегрудь, и как расположены глаза. Понимаете? Для ци - это очень выгодно.
      - В чем же выгода для ци?
      - В том, что шпион ци не будет раскрыт никем и никогда, если он не выглядит так, как в кино. В том, что целые отряды ци могут ходить по столице, и никто не закричит, что вон идут ци, если они не выглядят так, как в кино, понимаете? На самом деле, "Штырл" дал мне все отгадки. То, второе государство, Ци, оно населено родственной гуманоидной расой. Война же идет не межвидовая, а межгосударственная. Всего лишь. И Штырл, скорее всего, существует в действительности, и его действительно не могут распознать там, потому что хваны и ци - похожи, как братья и сестры. А еще я понял, что вот этой пропагандой и внедрением в умы хванов образа ци-негуманоидов обязан заниматься разведчик самого высшего класса - ци. И поэтому я стал громко и напоказ возмущаться фильмом, ожидая, что рано или поздно тот разведчик, чтобы сохранить свое положение, обязан как-то вытащить меня к себе. И вот теперь я говорю: сообщите своим, что земная федерация готова открыть консульство в государстве Ци без каких-либо предварительных условий. По-дружески. А в дальнейшем при нашей помощи можно будет начинать большие переговоры, которые приведут рано или поздно к прекращению войны. И мир, понимаете, мир на всей планете. Мир и богатство, и счастливые хваны и ци вместе...
      Высокий чин маленького роста нажал кнопку звонка. Вбежавшей страже показал с отвращением на Виктора и сказал всего одно слово:
      - Расстрелять!
      Как никогда, славный разведчик государства Ци доблестный и неуловимый Цынь был близок к провалу из-за этого смешного землянина.
      Нет, никакого мира не будет. Каждый ребенок ци знает, что мир может быть только после полного уничтожения всех этих мерзких хванов.

Хорошая работа

      Сегодня Ольге сначала даже повезло. Она бежала на работу, боясь опоздать, когда сзади просигналила попутная маршрутка. И довезли ведь почти до самых дверей! Вот только пройти сразу не удалось. Когда она махнула пластиковым пропуском по щели приемника, дверь как будто задумалась на мгновение, а потом выдала противным механическим голосом:
     - Еще сто метров.
     Ну, да, да... Вчера Ольга не гуляла. Сегодня на маршрутке доехала. Вот шагомер и посчитал, что норма по движению не выполнена. Ничего тут не поделаешь.
     Она спустилась с высокого крыльца и промаршировала два раза вокруг вышки офиса. Опять подошла к двери. На этот раз щелкнуло, звякнуло, и загорелась зеленая лампочка. Можно входить. Двери давно перестали сами открываться. Еще тогда, когда было принято решение о необходимости физических усилий для офисных работников. С натугой, упираясь обеими ногами, Ольга отодвинула дверь и влетела в фойе. Поговаривали, что на дверь теперь подвесили рычаг насоса, и он им вроде бы экономит электроэнергию, подкачивая воду во все сливные бачки.
     У лифта ее остановил лифтер в красном берете.
     - Минуточку, - сказал он вежливо. - Еще раз, пожалуйста, только помедленнее.
     Ольга вернулась к входной двери и прошла к лифтам еще раз.
     - Прошу прощения, - лифтер внимательно смотрел на экран своего коммуникатора, - Но вам - по лестнице.
     Черт-черт-черт... Ну, бывает, погуляла вчера, расслабилась. Позволила себе всего-то один лишний кусок такого вкусного торта. Но ведь не каждый же день!
     - У вас перебор около пятисот граммов. Тут точность такая - по полкило туда или сюда, - извиняющимся тоном сказал лифтер и снова показал рукой на стеклянные двери, ведущие на лестницу.
     А время-то уходит!
     Ольга рванулась к лестнице, поскользнулась на гладком мраморном полу ("как корова" - подумала она еще сама про себя), больно стукнулась коленом, плечом продавила дверь и кинулась, прихрамывая и перехватывая обеими руками перила, вверх по лестнице.
     В свой кабинет она вбежала за пятнадцать секунд до сигнала о начале рабочего дня. Рухнула за стол, и тут же взвилась: после короткого стука в дверь зашел какой-то мужик и стал что-то нудно спрашивать, совать ей какие-то бумаги, говорить неприятным голосом непонятные слова...
     - Выйдите! - страшно сказала Ольга, вытаращив глаза. - Вы что, не видите, что я занята? Вас вызовут!
     Мужчина, извиняясь, ретировался, а она рухнула на стул, хватая воздух ртом.
     - Ольга Александровна, - тут же произнес, откашлявшись, динамик над дверью. - В обеденный перерыв зайдите к психологу, будьте добры.
     Она чуть не плакала уже. Вот ведь, не задался день... Сначала, вроде, повезло, а потом… Бежала, колготки порвала, ушиблась, на посетителя наорала, к психологу вот теперь... И вес еще. А ведь уже давно не девочка. Понимать должна.
     Потом Ольга вошла в рабочую колею. Она выслушивала, переспрашивала, проверяла бумаги, отвечала на вопросы, ставила визу, объясняла, здоровалась и прощалась, улыбалась, кивала головой, поднимала брови, снова улыбалась...
     Ровно в одиннадцать прозвучал гонг. Она закрыла дверь, встала перед видеоглазом и проделала под диктовку весь положенный ей комплекс упражнений, покряхтывая иногда при нагибаниях и приседаниях и страшно жалея себя.
     Потом был еще час приема граждан. А после наступило время обеденного перерыва.
     В столовой по ее пропуску ей дали плоскую тарелку пресной овсянки и полстакана сока. Воду же можно было брать, сколько захочешь. Простую кипяченую воду. Времени на обед, выходит, почти не потратилось, и Ольга поднялась к психологу. Пешком, опять пешком. В лифт все еще не пускали.
     - Ну, Ольга Александровна, и что у нас с вами плохого? - улыбалась молоденькая симпатичная психологиня.
     И тут Ольга не выдержала. Она выдала все, что накопилось с утра. И про молодых и стройных, и про кусочек торта, и про столовую эту проклятую, и про маршрутку, и про лестницу вверх-вниз, и про погоду, и...
     Остановили ее дрожащие губы и слезы, огромные слезы, скатывающиеся из прекрасных черных глаз девушки-психолога.
     - За что вы меня так ненавидите? - шмыгала та носом. - Я ведь тоже работаю. И не меньше вашего, между прочим! И моя работа еще как нужна людям! Нужна! Вот. А вы... А меня…
     Ольге вдруг стало нестерпимо стыдно. Она как будто увидела себя в двадцать с небольшим перед такой вот коровищей - это она так про себя подумала.
     - Вы уж простите, - чуть не заплакала она сама. - Это просто гормональное, наверное. Мне же уже сорок... И я - вот. Одна.
     - Так вы детей хотите, что ли? - тут же перестала плакать и нацелилась карандашом в блокнотик психолог.
     - Какие дети, что вы? Мне бы просто тепла, что ли, побольше, да плечо покрепче, на которое опереться, да спину, за которой иногда можно спрятаться и отоспаться... А у меня вот - полкило. И овсянка. И работа вот до семи каждый день.
     И начальник отдела Ольга Александровна сама чуть не захлюпала носом, жалея себя.
     - Что вы, что вы? - засуетилась психолог, подавая стакан с водой и пачку салфеток. - Все у вас будет хорошо! Я вам обещаю! Вся корпорация в моем лице обещает!
     Ну, если сама корпорация, думала Ольга, поднимаясь уже на лифте к себе. Вот, кстати, еще и слезы тоже сжигают калории, подумала она еще перед началом второй половины дня.
     Потом снова была привычная работа. А за час до ее окончания репродуктор снова откашлялся и уже другим голосом, не таким казенным, сказал:
     - Ольга Александровна! Руководство приняло решение дать вам сегодня лишний час отдыха. Но только зайдите предварительно в кадры, пожалуйста.
     Она привычно принялась исполнять распоряжение: растасовала свою очередь по девочкам, убрала бумаги в стол, а что положено - в большой сейф, закрыла дверь и спустилась вниз, в кадры.
     Там ее встречали "старые грымзы" - почему-то именно в кадрах работали самые старые работницы. Но Ольга улыбнулась им почти искренне. И они заулыбались в ответ, перемигиваясь и пересматриваясь, будто намекая, что им что-то такое известно.
     - Вот тут, пожалуйста, подпись, и вот тут еще...
     - Что это?
     - Подписывайте, подписывайте вот тут и вот тут. Это вот заявление в ЗАГС - там требуется собственноручная подпись. А это - заявление руководству на трехдневный отпуск.
     - Я ничего не понимаю, - растерялась Ольга. - Как - ЗАГС? Почему - ЗАГС?
     - Ну, как же, девушка. Вы у нас завтра замуж... Мы уж вам подобрали, подобрали... Вот, Сан Саныч - и не пьет, и не курит, спортом увлечен, в походы ходит, песни под гитару поет. И возраст у него не самый последний. Тут мы уже все посчитали: вашей зарплаты, обоих вместе, хватит на ипотеку, так и с жильем обоим сразу станет проще. И корпорации, понимаете, лучше: вместо двух холостых с кризисами и лишним налогом - новая ячейка общества, новая семья. И вообще...
     Ольга, слушая, механически расписывалась. А потом вдруг спохватилась:
     - Да как же это? Я же и не знаю его совсем?
     - И что? Вам, девушка, знакомства нужны или муж? Плечо теплое, спина надежная? А? Вы думаете, где лучше знают все о кадрах? Здесь, в кадрах! Вот вам - лучшее на сегодня. Берите девушка, берите. Завтра, в общем, регистрация у вас, потом три дня - но следите за собой, не распускайтесь!
     - А вдруг он мне не понравится? - испугалась Ольга. На самом деле, она испугалась, что не понравится ему. Мало ли чем. Вот не понравится – и все. И как тогда?
     - Гос-с-споди... Да причем здесь нравится, не нравится? Вы себе не ухажера какого-то - мужа получаете. В полную, можно сказать, собственность. И уж воспитывайте, как вам надо. Стригите там или брейте, подбирайте правильные одеколоны... Ну, не знаю, что там еще. Ну, и за своей формой следите, конечно. А то вон, в карточке отметка - пешком сегодня полдня ходили...
     Домой Ольга тоже пошла пешком, отмахиваясь от навязчивых таксистов и притормаживающих попутных маршруток.
     Завтра у нее, выходит, начиналась совершенно новая жизнь. У нее теперь будет муж. Александр Александрович. Саша. Ей нравилось это имя. И нравилась эта работа. Ну, если вдуматься, как бы и где бы она в свои сорок нашла себе... Хотя... Она посмотрела на небо, ища звезды, вспомнила слово "романтика", усмехнулась, махнула опять рукой очередному "дэвушка, куда ехать, а?", и раз-два, раз-два энергично шагая, пошла домой.
     Надо было убираться, потом гладить костюм. Еще надо в парикмахерскую успеть. И заказать что-то из еды. Завтра же у нее свадьба.
     Нет, все же хорошая у нее работа, что там ни говори.

Цвет небесный

      Цвет небесный, синий цвет,
      Полюбил я с малых лет.
      В детстве он мне означал
      Синеву иных начал.
     
      Н.Бараташвили
     
     
     - Цвет небесный, черный цвет, полюбил я с юных лет...
     Говорят, раньше писали и пели вслух "синий цвет". Но это потому только, что глубоко в подземельях видели они не настоящее небо, а потолок. Потолок, выкрашенный синей масляной краской. Было такое время, когда все и везде красили толстым слоем синей краски. И она сползала жирными потеками по стенам. Даже через года ковырнешь такую "соплю" на стене, а внутри – мягкое, и даже еще мажется. Синее. Вот и пели про синий цвет. Как дети малые. Им бы на волю выйти, подняться на поверхность хоть раз. Нет никакого небесного синего цвета. Есть - черный. И на черном - белое солнце. Белое, это если смотреть без светофильтра. Но так смотреть нельзя. "Поймаешь зайчика", потом весь день до ночи щуриться будешь. А то и конъюнктивит начнется, лечиться надо будет. А работать тогда кому? А вот если быстро повернуться - и сразу назад, лицом в тень. Вот тогда точно успеешь заметить, что солнце - белое-белое. Такого цвета вообще не бывает. Такого белого и жестокого. От солнечного света все на поверхности имеет только два цвета. Или черное - это если в тени. Или белое. Такое белое, что даже под светофильтрами глаза щурятся. Два цвета! А они - "синий цвет, синий цвет"...
     - С детства он мне означал черноту иных начал...
     Стихи - они на самом деле очень полезная штука. Это сейчас просто совсем некому стало сочинять. Всем надо руками работать. А раньше были такие специально обученные люди – писатели и поэты. Они не работали нигде, а только писали стихи. То есть, писать стихи - это такая вот у них и была работа. И паек был, и все прочее, как у остальных. Так ведь не понимали они тогда своего счастья! Хотели все больше и больше! А теперь-то вообще некому стало писать. Иногда рифмуются строчки у ребят, да некогда бывает даже записать, черкнуть на бумажке. Потому что работа, работа и работа. И сон. Тяжелый черный сон. Без сна просто никак нельзя. Потому что с утра снова на работу.
     А, так про стихи-то! Полезны они своим ритмом. Если их читать про себя или полушепотом, то весь организм в этом ритме действует. И дыхание нормализуется, и сердечный ритм – все в соответствие приходит. Идешь так, раз-два - переступаешь, дышишь тяжело, а сам прокручиваешь в голове стих какой-нибудь. И вроде легче сразу становится.
     Черное и белое – вот, выходит, основа основ. И в книгах старых так и написано, как понимали древние начало всего. Смешал, мол, бог тьму со светом и получилась у него твердь земная. Вот и вопрос вам простой сразу: а какого же цвета была та тьма? Какого - свет? А? Вот, то-то. И нечего больше выдумывать. Два цвета в мире. Всего два - черный и белый.
     Там, под землей, под километром почвы и бетона, можно красить, как угодно. Хоть синей по потолку, хоть красной по полу, хоть желтую полосу по маршруту эвакуации - это уже ни на что не влияет. Изначально - черный и белый.
     - Он прекрасен без прикрас, этот цвет любимых глаз...
     Вот же еще одна явная подсказка. Тут и биологом быть не надо - просто открыть свои глаза. Посмотреть в зеркало. Вокруг глянуть. Сказано же в древних книгах, что черные глаза - это доминантный признак. А всякие прочие цвета - рецессивные. Доминанта - значит, главный. Черные глаза у меня. И у тебя - черные. И не надо придумывать ничего иного. И поэт в древности понимал. Поэтому и писал, что цвет любимый - это цвет глаз. Черный, то есть. Тут уже не поспоришь. Тут придумывать не надо ничего. А другие цвета - это в лучшем случае такие цветные линзы. Это "обманка". На самом деле глаза - черные. И небо - черное. И тень - черная. Вот и выходит, что сначала все было черным - вот он, цвет изначальный. А потом - бух! Взрыв такой первичный самый. И появился еще белый цвет. Но вот чисто белых глаз просто не бывает.
     - Это цвет моей мечты, это краска высоты...
     Вот и видно, что поэт - умница. Конечно, цвет высоты. Какой там цвет? А ты выйди на поверхность, подними голову, да погляди вверх. Ну? Какой цвет высоты? Черный! Какие же правильные стихи писали люди. А эти, что никогда не были на открытом пространстве, просто извратили в позднейших переписываниях и перепечатываниях. Додумали за автора. Придумали свое. Ну, если несколько поколений над головой видят потолок, крашеный синей масляной краской, так они везде во все книги "синее небо" и вставили.
     - Это легкий переход в неизвестность от забот, и от плачущих родных на похоронах моих.
     Вот же идиоты - эти переписчики, а! Даже переписать хитро не сумели. Если уж сказано о похоронах - какой цвет имеется в виду? Всего два траурных цвета знает история цивилизации. Черный и белый. Так если все стихотворение, выходит, о черном цвете, то и похороны - в черном. Это же ясно даже двоечнику! Вот все и выясняется только теперь. Все эти описания, все эти выдуманные цвета. Сюда бы их, спорщиков и радетелей за истинную литературу. Сюда, к нам, к настоящим работникам, на поверхность! Пусть кайлом тут помашут. Пусть дорогу пробьют. Пусть поглядят на небо, на звезды. На стены пусть поглядят. Какой цвет? Где они тут свой любимый синий найдут? Получается, кстати, что поэт-то как раз был правильный, из наших. Не бездельник. Видел небо и видел свет и тьму. Вот искренне и написал про цвет любимый, черный цвет.
     А эти, которые только в подземелье сидеть, бездельники, позже просто переписали. Скучно им было. Вот стихи и переделали.
     Все, конец вахты. Пора под крышу. Завтра опять сюда - работы еще много. Хорошо бы этих, что стихи толкуют по-дурацки, сюда же. Уж тогда поломались бы, потрудились на общую пользу.
     Бесшумно открывается люк. Потом так же бесшумно закрывается - уже сзади. Еще пять минут под ярким белым светом, уничтожающем любую биологическую активность на поверхности скафандра. Даже микробов уничтожает. Только тогда пускают воздух, и появляется звук. С чавканьем отлипает внутренний люк. Почти дома. Еще пара шагов. Надо бы доложиться старшему по вахте.
     - На сегодня закончил, шеф! Пойду отдыхать?
     Кресло бесшумно поворачивается. В нем знакомая мощная фигура старшего.
     ...И белое лицо. Абсолютно белое лицо! Страшное белое лицо с ярко-синими глазами!
     - Ы-ы-ы..., - говорит сидящий в кресле, протягивая руки растопыренными пальцами вперед.
     У него мощные длинные руки. Он поднимает их вверх и сдирает с себя белую кожу, кидает ее на пол вместе с синими глазами...
     - А-а-а! Черт, черт, черт! Блин, я же чуть...
     - Ха-ха-ха! Иди уже, отдыхай, герой! Так, говоришь, черный цвет?
     - Идиот ты, шеф! И шутки твои идиотские. Кто же так шутит!
     Ноги трясутся и подламываются. Сердце заходится. И хоть теперь в кресле сидит тот, кому положено, светло смотрит, смеется ярко белыми на черном лице зубами, но, черт же побери...
     - Шеф, ну, не надо так больше, а? Я же не выдержу... Или пальну с бедра, или свалюсь тут. Страшно ведь!
     Еще бы не страшно. Все люди - как люди. Нормальный цвет лица - черный. Глаза черные. Только белки глаз белые и зубы. Все остальное - черное.
     А тут - такой страх, такой ужас!
     - Иди, иди, отдыхай. Я сейчас вторую смену потренирую на реакцию... Ха-ха-ха!
     Смеется еще, гад.
     Теперь-то видно, что это просто маска была из бумаги.
     Но как же страшно!
     Домой, домой. Туда, где под синими потолками стоят многоярусные койки, где свои вокруг, где можно перед сном обсудить древнее стихотворение и повосхищаться вместе с друзьями гениальности и прозорливости древнего поэта.

Черный колдун

     Друзья - это самое главное, что есть в жизни. Кто-нибудь напомнит тут сразу про любовь, про семью и родственников, но Ян знал точно: друзья и настоящая дружба - главнее всего. Поэтому он и собрался в тот свой поход. Не то, чтобы он очень уж любил подраться, или там бойцом был великим, совсем нет. Он и рыцарем-то не был на самом деле. Родители держали небольшую гостиницу почти под самой городской стеной, а он учился в местной академии, как полагается сыну почтенных родителей, имеющих на это средства. Там, в академии этой, он и нашел себе друзей.
     Сначала подружился с огромным Рашем. Раш был высок, широк, имел выдающийся вперед живот, в который можно было бить кулаком со всей силы, как в огромную подушку, а он и не чувствовал ничего. На уроках боя он пользовался палицей, да так ловко, что мог двух мечников осилить.
     Раш после очередной студенческой заварушки в каком-то кабаке буквально приволок на себе Чингиза. Заросший черным курчавым волосом до самых глаз Чингиз учился на антимагика, а в бою действовал легким изогнутым клинком и кинжалом. Учителя его хвалили за воздушную легкость в бою и скорость. А еще ругали за взрывной характер.
     Так их стало трое: Ян, Раш и Чингиз. Никто не сказал бы, глядя со стороны, кто тут у них главный. Потому что никаких таких главных не было и быть не могло среди настоящих друзей. Они просто дружили - такие разные и совершенно не схожие по характерам. Огромный увалень Раш, от которого отлетали любые даже самые обидные шутки, потому что он и сам был рад подшутить над собой. Худощавый и гибкий Чингиз, хватающийся за кинжал при каждом смешке или даже просто «неправильном» взгляде в его сторону. Белобрысый длинный флегматичный Ян...
     Ян учился на учителя. Вообще-то на всех факультетах учили преподаванию своих дисциплин, но Ян сразу пошел именно на педагогический факультет. Он и друзьям объяснял, что все беды в жизни - это просто от плохих учителей. Поэтому так выходило, что они встречались только на общих потоковых лекциях, да еще после учебы, если выпадала минутка. Ну, или часок-другой.
     Иногда, когда было совсем туго с деньгами, они втроем заваливали к Яну, вернее, к его родителям. В гостинице внизу был маленький трактир - вот там их мама Янова кормила и поила, вздыхая и жалея. Но никогда не ругала. Она понимала, что это вот - друзья. А без друзей любому в жизни трудно.
     Потом как-то вдруг пропал Чингиз.
     Ян заметил это примерно через неделю. Ну, там три дня - это еще куда ни шло. Так бывает – мало ли что. Но когда целую неделю не виделись, и на лекциях не пересекались, и вечерами никак...
     - А что случилось-то? - спросил Ян у Раша.
     Тот пожал могучими плечами, вздохнул отчего-то и потребовал еще пива. Сам он был мрачный какой-то. Раш и так-то был не очень разговорчивый. Спокойный такой, чуть медленный. Казалось, он всегда двигается осторожно, чтобы не зашибить кого ненароком.
     А потом пропал и Раш.
     Ян ходил по коридорам академии, потом по кругу заглядывал во все кабаки, где, бывало, гуляли студенты, шел домой, где каждый час, а потом и чаще выглядывал на улицу: по летней поре окошко держал он в комнате распахнутым, чтобы не так жарко было. Друзья все не появлялись. Это тревожило.
     Зато появились их подруги. Они пришли вдвоем, решительно и с напором. Пробились через маму, проломились через папу, достучались до Яна.
     И вот теперь он ехал, сгорбившись, по пыльной проселочной дороге. Сгорбившись, потому что тяжело: рубаха, потом безрукавка стеганая, потом кольчуга длинная, еще кираса, наручи, поножи, шлем с клювом, длинное копье в правой руке, прямой меч под левой. Как еще их лошадка, что таскала обычно тележку с продуктами с рынка, везла теперь на себе такую тяжесть? Со стороны поглядеть – ну, чисто рыцарь в полном вооружении.
     Ян вообще-то так и учился «на рыцаря». Он садился в манеже на коня, потом разгонялся по длинной дорожке, усыпанной белым песком, и тыкал тяжелым копьем в мяч, насаженный на кол. Если промахивался, поворачивал, мелкой тряской рысью доезжал до старта, и по команде преподавателя снова летел вперед.
     А теперь не летел, а плелся еле-еле шагом. Жарко, тоскливо...
     Подруги сказали, что Чингиз, как студент-антимагик, подписал с кем-то контракт на черного колдуна в недалекой деревушке. Деньги по контракту могли помочь ему продержаться лишний год в городе, а там уже и диплом совсем близко. Карту ему дали заказчики, описание полное, мешок кожаный для головы того колдуна. Ушел Чингиз - и не вернулся.
     Через неделю засобирался за ним Раш. Потому что - друг, и потому что контракт они подписывали вдвоем, в кабаке, крепко подвыпив. И там же и решили, что всю прибыль пополам, но подвиг - наособицу. Каждый сам хотел побить могучего черного колдуна из недалекой деревушки Рыски.
     Вот, выходит, и очередь Яна теперь пришла.
     Он-то контракт не подписывал, и на черного колдуна ему, честно сказать, было совершенно наплевать. Он же учителем хотел стать, а не рыцарем и не борцом с всякой нечистью. Вот только дружба...
      Дружба!
     Ян выехал на опушку леса и посмотрел сверху от холмов на деревушку Рыску.
     Ну, вот... И где там друзья-то? Он толкнул пятками лошадь, и та, осторожно ступая, двинулась вниз по песчаному склону. Пятками он ее пихал, потому что наотрез отказался надевать высокие рыцарские сапоги со шпорами. Во-первых, в такую жару в сапогах было просто неприлично и неудобно, а во-вторых, как же это, живое существо – железными шпорами?
     У самой околицы он слез, пыхтя и отдуваясь, свалил в кучу копье, меч, шлем, кирасу, налокотники, поножи, кольчугу, из которой еле выпутался, стянул стеганую безрукавку. Отпустил лошадь пастись, а сам пошел по деревушке, загребая горячую белую пыль босыми ногами. Легкий ветерок сушил мокрую рубаху, играл с белесыми вихрами.
     Рыска была именно деревушка, не деревня и тем более не село. Всего и было четыре дома квадратом и площадка небольшая посередине. Там сидел пацан лет десяти и играл в песке. Он что-то бормотал себе под нос, водил руками, передвигал с места на место игрушки. Ян подошел и стал смотреть. Ему дети нравились, он детей любил. И играть с детьми он умел. Еще через полчаса они уже вдвоем сидели в белой пыли и играли в солдатиков, передвигая их, заходя во фланг, атакуя и отступая. Наконец, глянув на начавшее уже опускаться солнце, Ян с сожалением встал. Глядя сверху на мальчишку, спросил:
     - Слушай, тезка, - а паренек был тоже Яном, что обнаружилось в ходе игры. - Ты таких вот не видел здесь?
     И он подробно и красочно описал своих друзей, даже показывая, как артист на сцене, как сутулится немного Раш и при этом, сутулясь, ходит пузом вперед, как не сутулится, а опасно пригибается Чингиз...
     - Кровники твои? - понимающе переспросил Ян-маленький. - Убивать их будешь, когда найдешь?
     - Да ты что? - замахал руками Ян-большой. - Это же друзья мои! Я друзей своих ищу!
     - А-а-а... Друзей, - понимающе шмыгнул носом малец. - А не колдуна?
     - А зачем мне колдун? - искренне удивился Ян. - Мне не колдун, мне друзья нужны. Я соскучился уже.
     - Ну, забирай, выиграл, - кивнул пацан и убежал, ушлепал, поднимая пыль, куда-то за дома.
     - Что забирать? - поднял к затылку по привычке руку Ян. А в руке - оловянная фигурка бойца с палицей. В другой руке - вторая. Там присевший в боевой стойке бородатый воин с маленькой саблей и кинжалом.
     ...
     В город они вернулись уже втроем, хотя Чингиз и Раш еще двигались плохо. Все суставы у них щелкали и скрипели, и слабость еще была, и спину ломило. Потом немного откормились, попили пива, и опять ходили везде втроем - Ян, Чингиз и Раш. Только теперь слушали они Яна, прислушивались, переглядываясь иногда и кивая согласно.
     А он еще раз пригодился - настоящий друг! Это когда вытаскивал их из тюрьмы, где они сидели в ожидании суда. Встретился им опять тот странный человечек, что контракт подсовывал на черного колдуна. Встретился и подошел сдуру или с наглости своей выяснить, как там, мол, дела? Ну, и побили они его, натурально. А кто бы не побил после такого?
     Иногда, когда друзья были заняты или если у него самого было свободное время, Ян ездил в недалекую деревушку Рыску и там играл в солдатиков с Яном-маленьким.
     Только больше пока никак не удавалось выиграть.

Черный поезд

      Из нашего-то поселка выхода ведь нет совсем, да. Он ведь так и называется потому неспроста - Глухарь. И это ведь не охотники какие-нибудь его так назвали, понимать же надо, да и охотников у нас здесь просто так ведь и не бывает вовсе. Где им тут охотиться? В степи, что ли? А откуда тогда на охоту приезжать-то? У нас же тут даже дорог никаких вокруг нет. Вон, только железная, да и та в пяти километрах - будто кто-то специально поставил дома поселка так, чтобы ничего вокруг не было: ни холмов тебе, ни лесов никаких, ни рек - степь, да степь, серая от полыни. В одну сторону глянешь - сто километров ничего нет, в другую... Глухарь, в общем. Верное слово.
     Что говоришь? Железная дорога?
     Так, чо, там же просто два рельса, значит, и сарайчик старый для обходчика под замком. А кто того обходчика хоть раз видел? Может, никакого обходчика вовсе и нет. Я вот лично не видел его ни разу. Хотя к дороге бегал часто. Мы тут все к дороге с детства бегаем - куда еще-то?
     А, заметил, да? Ну, это так говорят у нас просто: сбегать на огороды, значит, на зады, то есть, сбегать за водой, сбегать на железку. Говор такой местный, традиция, вроде. Иногда и вправду так бывает, что бежишь. Ну, тут же простор кругом - бегай себе и бегай. Особенно если в детстве.
     Вот на железку мы и бегали. Поезда у нас тут не останавливаются. Надо если, так ехай на вокзал в район. А на чем и как? Дорог-то ведь нет никаких. Это только если вдруг придет рабочий поезд, который у каждого столба тормозит, так на него еще надо заранее собираться и потом ждать весь день - кто знает, когда он точно подползет. Рабочий поезд смену везет. У нас там, на юг дальше, карьеры большие, так народ туда нанимается и вахтовым способом работает. Два месяца через два - говорят, нормально совсем получают. А нам даже и туда не добраться никак иначе, чем по той же железке.
     А потом мы узнали про Черный поезд. Рано или поздно всегда узнаешь про Черный поезд.
     Ну, чего, чего, чего ржать-то сразу? Чего сразу - "в черном-черном городе, на черной-черной улице"... Вы послушайте, послушайте! Черный поезд – он взаправду был, и он есть, и я его сам видел неоднократно.
     Мы тогда с дружком моим Васькой решили из нашего Глухаря слинять. Пешком тут - сами видите - просто некуда. На рабочем поезде - кто нас возьмет, мелких и безденежных? А вот когда про Черный поезд услышали…
     Ну, да, тоже посмеялись сначала-то. Но книжки правильные были всякие. Типа, там, Кинг и все такое прочее. Конечно, наш Глухарь – это не Безнадега тебе американская какая-нибудь. Но там у Кинга даже веселее было. Движуха, хоть и страшно. А у нас тебе здесь вовсе не Америка. У нас тут, понимаешь, степь. Туда - сто километров, сюда - сто километров... Да, больше, пожалуй!
     А Черный поезд - он пролетает мимо, не оставляя ни запаха, ни звука, только рельсы прогибаются, и долго еще стук колес слышен, если к рельсу ухо приложить.
     В общем, мы с другом Васькой поняли тогда, что из Глухаря - только Черным поездом.
     Ну и что, если он не тормозит? Он же - Черный! Понимаете? Он не настоящий на самом деле! Он такой... Ну, как адский, что ли. Или еще сказать - как такая прореха во всем мировом пространстве. Вот! Точно! Прореха такая черная, которая носится по кругу по нашей железке, запертая у нас в древности кем-то. И мы даже догадывались с Васькой, кем. У нас тут есть могилка, за которой все всегда ухаживают. Там пирамидка простая и фамилия-имя-отчество. А весь поселок, значит, следит, чтобы все в порядке было. Это не на кладбище. Это вот на как раз полдороги к железке с правой стороны. Так мы тогда сами все додумали, докумекали. Ну, хорошо, пусть будет - придумали, ладно. Что смешного-то? Зато логично все было. Эту прореху адскую вот тот самый, чья фамилия на памятнике, закольцевал, запер как-то чуть не в древности. А сам он тут и остался, вроде как сторож над нею. А когда помер, так те, значит, кто в курсе был, еще дальше от железки строиться стали. Потому что страшно это и опасно. Если бы не так все было, то стоял бы наш Глухарь прямо на железной дороге, и была бы станция, и ресторан при ней, и поезда бы ходили регулярно. А у нас вон как. Понятно же каждому, отчего и почему.
     Вот мы с Васькой стали каждую свободную минуту на нашей железке проводить. Мы с ним отслеживали Черный поезд и составляли такой специальный график. Он, понимаешь, не только ночью пролетал. Он и днем мог просвистеть, и рано утром – вот в самое как бы любое время. Но мы график составили, потому что целых три года ходили и отслеживали. Три года - ровно. Все равно ведь в школе надо было доучиться, а потом уже решаться на что-то.
     На что решаться-то? Да линять с этого Глухаря, нафиг! Тут жизни никакой нет! Что значит, родители жили, и деды жили? Это их жизнь была, а теперь - наша. Вот мы и решили для себя, что мало ли кто и как тут живет, а нам тут в глухой степи не место.
     Три года! Вам не понять, как это долго. То по очереди, то вдвоем - чуть что, сразу на железку. И караулить там Черный поезд...
     Да мы его тормозить-то и не собирались. Вот не хватало нам еще эту дырку черную остановить. Тогда бы и степь нашу и поселок - все туда ухнуло. Я думаю, что до карьера бы дотянулось - точно. Такой был бы катаклизм - ого-го! Нет, тормозить его не надо было ни в коем случае. Надо было просто встать перед ним, перед Черным поездом. И он уносил тебя, как если бы ты нырнул в настоящую космическую черную дыру.
     Есть, слышь, такая теория, что можно выжить, даже если - в черную дыру. Тогда, мол, насквозь пролетаешь и вылетаешь в другом совсем пространстве, за миллионы километров. А может и в другом времени. Наука сейчас разное говорит. Но это все в космосе. А у нас тут - Черный поезд. Надо, выходит, просто дождаться, встать перед ним, и тебя перенесет сразу в город.
     В какой? Ну, это мы тогда с Васькой не обдумывали, чтобы точно с названием. Но мне лично казалось - в самый большой должно перенести.
     И вот мы три года составляли график движения Черного поезда. И мы его, блин, составили! Оказывается, была такая хитрая формула, которой можно посчитать, когда он появится в следующий раз. И даже время вычисляется с точностью примерно до часа.
     В общем, мы с Васькой собрали свои рюкзачки. Ну, там, поесть на первый случай, попить. Трусы-носки, как положено. Немного денег. Совсем немного - мы бы в городе заработали, потому что уже не маленькие были. И однажды ночью, решившись, оставили записки родителям, а сами побежали на железку. Все у нас было рассчитано. Час шагом до рельсов, час там ждать, а потом придет за нами Черный поезд. И мы улетим на нем в город.
     Что?
     Ну, да, дождались, ага. Стук колес, гудок такой страшный, просто сердце просто рвет, прожектор в глаза...
     Мы с Васькой встали прямо между рельсами. А чтобы не так страшно было, просто отвернулись. А то ведь дрогнешь там, испугаешься, шарахнешься в сторону... И вот, значит, он летит, гудит, рельсы под ним прогибаются и стонут, шпалы трясутся, а мы стоим спиной.
     Васька первым к поезду встал. Я вторым, за ним следом. Рядом там все же тесно было. А надо было как раз рядом становиться, это я уже теперь понимаю - рядом надо было! А так вышло, что Ваську-то толкнуло, он – меня, значит. И я сорвался, качнулся, шагнул чуть в сторону. Вот и все, значит. И не вышло из-за этого у меня ничего.
     Ага, тогда как раз и ноги свои потерял.
     Ну, так что, мужики, угостите инвалида, а? Я ж старался, рассказывал вам про наш Глухарь, да про наш страшный Черный поезд.
     Что? Про Ваську-то? А что про Ваську говорить. Васька теперь в городе. В самом большом. Вы его тут в Глухаре с тех пор видели хоть раз? Не видели. Вот то-то же и оно.

Черный человек

     - Так, говоришь, ты писатель?
     Никто не выбивал в ночи двери, не светил в глаза ярким светом ручных фонарей и не выкручивал руки. Все было обыденно и оттого еще более страшно. Бывает так, что все обычно, серо, буднично, но вдруг понимаешь что-то - и таким страхом окатит, таким ужасом...
     Петр Николаевич Творогов был писателем. Уже давно был писателем. Он писал целых десять лет. Вот и полка специальная в комнате была им выделена под свои собственные книги. Много книг. А чтобы книги писать, надо все подмечать, слышать, запоминать. Вот и то чувство ужаса от обыденности происходящего он когда-то хорошо запомнил. А теперь оно снова проснулось, и дрогнула, сводимая судорогой, шея, а глаза как будто сами, независимо от его желания, стремились сосредоточиться на какой-то мелочи в дальнем углу... Коленки не тряслись, нет. Они как-то поджимались. Так, наверное, будет правильнее сказать. И руки. Не потели они и не тряслись. Просто вдруг стали совсем холодными, и даже кожа побледнела в синеву.
     Человек в черном - как из фильма, как понарошку, во сне, в черном тяжелом пальто, в черной шляпе с черной шелковой лентой, черные брюки аккуратно наползали на черные блестящие ботинки с тупыми носами, неслышно ступающие по паркету. Черные кожаные перчатки на руках. Он не снимал перчаток, водя черным пальцем по цветным корешкам.
     - П-писатель, - заикнулся Петр Николаевич.
     - Писатель - это хорошо. Писатели нам нужны. Писатели, чтоб ты знал, это ведь инженеры человеческих душ. Сколько же душ попортили, эти инженеришки с купленным дипломом!
     - У меня высшее образование! - обиделся даже Петр Николаевич. - Я пять лет учился!
     - Да не о тебе речь, - махнул рукой в черной перчатке черный человек. - Ты же писатель, в отличие от них. Так?
     Петр Николаевич даже не обижался на "тыкание". Он сразу понял, что вот этот, в черном, он может, ему так разрешено, он выше.
     - Писатель, да, - теперь удалось не заикнуться.
     - А скажи мне, писатель, о чем вот эта книга?
     Петр Николаевич пригляделся - обложки были очень уж похожими - откашлялся:
     - Тут мой герой попадает в прошлые века и там начинает исправлять историю. Он проходит всю страну, завоевывает почет и уважение, становится...
     - Стоп. Ты не понял, писатель. Я не спрашиваю у тебя конспект, кто там и куда пошел. Ты мне коротко и ясно скажи: о чем эта книга? Не понял? Это же твоя книга, так? Ты сам ее писал? Так для чего она написана? О чем она?
     Петр Николаевич подумал, что сказать честно, для чего написана эта книга, было бы не совсем правильным в нынешней ситуации. Это с друзьями на кухне или в ресторане на вечеринке по поводу очередного издания можно было смеяться и цинично заявлять, что писано "за деньги", а вы, мол, даже и не читайте - не для вас это. А тут как сказать?
     - Вот один мой знакомый из Южной Америки, - продолжал нежданный гость, - говорил, что книга может быть о долгом путешествии и возвращении домой. Одиссей, помнишь, да? Или вот еще о долгой страшной войне и чем все завершилось. Или еще о долгом поиске чего-то важного и находке. Ну, или о боге, наконец, который за всех вас умирает. Всегда умирает, что интересно. Я спорил с ним, но он водил тяжелым носом из стороны в сторону и стоял на своем. И свои книги он мог мне очень легко объяснить. А ты? Ты же писатель... Так о чем вот эта? Может, о любви?
     - Ну... Там есть любовная линия...
     - Линия. Всего лишь линия. Значит, не о любви. Может, о дружбе тогда? О настоящей мужской такой дружбе, когда за друга в огонь и в воду? Когда приходит вдруг телеграмма "друг, на помощь!", и ты срываешься и едешь, и спасаешь, бросая все свои дела... Это мне один американец рассказывал. Очень веселый был писатель. А? Так о настоящей дружбе, да?
     Петр Николаевич нахмурил брови, вспоминая, как там все было, именно в этой книге. Пожалуй, нет. Какая дружба может быть у императора? У него есть подданные, а вот друзей нет и быть не может.
     - ...Жаль... Не о дружбе, не о любви... Может, это книга о воспитании человека? О взрослении героя, его развитии? Тогда - полезная книга и нужная. Что, тоже - нет? Так о чем же твоя книга, писатель? Коротко - ну?
     Петр Николаевич вздрогнул, как от щелчка кнута, и сказал честно:
     - Это - о "попаданце".
     Черный человек брезгливо отбросил книгу в угол.
     - А эта?
     - Это боевик.
     - То есть, я так понимаю, что весь смысл книги в том, что все и всех убивают?
     - Главный герой выживает в конце.
     - А вот эта?
     - Это космоопера.
     - Опера? Тут стихи? - он даже пролистнул пару страниц, заинтересовавшись.
     - Нет, это просто такое большое произведение про космос и про полеты.
     - Научная фантастика? Двигатели, проблема времени и пространства, субсветовые скорости?
     - Н-нет, - опять заикнулся Петр Николаевич. - Скорее, пираты, восстания, мятежи, масштабные сражения. Но только в космосе.
     - Так… Эта?
     - Это юмористическая фантастика.
     - То есть, для смеха... Ну, что же, и чесалка для спины иногда нужна человеку... И коврик в ванной…
     Черный человек опять прошелся по комнате, всматриваясь в обложки книг на полках закрытых шкафов. Потрогал клавиатуру выключенного компьютера. Слегка раздвинул плотные шторы, впустив солнечный луч. Выглянул во двор.
     Он был мрачен и сосредоточен. Петр Николаевич смотрел затравленно, ожидая, неизвестно чего. Под мышками было мокро и холодно - это было крайне неприятно.
     - Но ты хоть грамотный? - негромко спросил гость, не оборачиваясь от окна.
     - Я закончил педагогический! - гордо выпрямился Петр Николаевич.
     - Ну, что же... Придется с тобой помучиться, конечно. Если долго мучиться, что-нибудь получится. Так? Ты прибери пока здесь, что ли. А через пару часов я к тебе снова загляну. Поработаем. Эх, поработаем! - он громко хлопнул руками в черных перчатках и потер их одну о другую.
     И с хлопком этим исчез.
     Петр Николаевич облегченно выдохнул. Он стоял у стены в своей комнате. В углу валялась груда книг в цветных переплетах с яркими картинками. Никого...
     - И что это было? - вслух спросил он сам себя.
     - Не что, а - кто, - отозвалось откуда-то из-под потолка. - Музык я твой, ясно? К кому-то музу присылают, а к тебе - меня. Так что, до встречи, писатель. Будем писать!

Чтец

      - Слышь, сосед, дай сотню до перевода, а?
      Сотни у меня с собой не было. Была одна купюра в пятьсот рублей - далеко во внутреннем кармане. Сложенная пополам и глубоко упрятанная. Я принципиально не пользовался кошельками и бумажниками. Но отдавать пятьсот не хотелось. Если "прижаться", то пятисот вполне хватает на целую неделю - и далеко не впроголодь.
      - Нету у меня сотни, отвали!
      Вот последнее слово было лишним. Но как всегда понимаешь это только уже после сказанного. И дела многие так делаются. Делаешь что-то. Делаешь, делаешь, крутишься, и вот осталось совсем немного сделать, и стараешься поскорее вот это и еще вот то... А оно, оказывается, не только никому было не нужно, а даже и вредно могло оказаться. А уж со словами-то... Сколько раз говорил себе: держи язык за зубами!
      - С моей точки зрения, сосед, ты мне сейчас нагрубил и нанес оскорбление, - поднялся с лавочки утренний отдыхающий.
      Хотя, никакой он мне и не сосед вовсе. Соседи - они ведь по соседству живут. А этот - с третьего этажа. Я лично на тринадцатом живу. Ну, какой он мне сосед? Разве только по подъезду? Вот не хватает еще сейчас ляпнуть что-нибудь наподобие того, как из старинного "Брата", насчет "гниды черножопой". Он и так-то в раздумьях: обижаться по серьезному, не обижаться...
      - А когда мне грубят, - продолжал он, подтянув ярко-красные спортивные штаны с белыми лампасами и щелкнув широкой резинкой. - Я обижаюсь. Иногда сильно обижаюсь. А когда я обижаюсь, между прочим...
      - А ведь это мои штаны! - обрадовался я возможности смены темы разговора. - Точно! И как тебе хорошо подошли! Прямо как по размеру. А куртка - кому отошла?
      Только вчера вынес вещи, которые больше года не надевал, сложил возле двери к мусоропроводу. Так в миг все разнесли. Буквально - оглянулся только, а уже ни одного пакета.
      - Куртка? Куртки не было, - задумался он, приостановив движение. - А, что, хорошая была куртка-то?
      - Ну, под кожу такая. Вся черная, и вот тут молнии, а на карманах карабины большие.
      - А чего тогда вынес?
      - Да не пошло мне как-то. А если не пошло - как же тогда носить?
      - Ну, это, конечно, да. Это все равно как водку пить. Если даже после третьей чувствуешь, что не идет - лучше сразу остановиться. Наверняка, паленая.
      Он постоял, покачиваясь и перекатываясь с носка на пятку и обратно в модных сине-белых кроссовках без шнурков. Потом, видимо восстановив в уме цепочку разговора, заставившую его встать со скамейки, спросил:
      - А двести рублей тогда? Я ж отдаю всегда.
      Это точно. Он отдавал всегда. Надо было только поймать его и специально напомнить сумму. Отдавал сразу и без всяких споров. Ну, а если не помнишь сам, да если не поймал вовремя, то сам себе, получается, враг. А те деньги, выходит, нисколько тебе и не нужны были. Вот ему - нужны.
      - Извини, сосед. У меня вот только пятьсот. Последняя. Но пятьсот я тебе не дам, потому что мне самому надо.
      Я боялся, что он тут же хлопнет по карману и предложит сдачу. Но вышло, что нет еще ничего в кармане. Потому, видно, что я попался ему первым.
      - Пятьсот? Это да. Это много, - покивал он головой. - И последнюю брать просто нельзя. Примета нехорошая. Не по понятиям...
      Но он не собирался так просто успокаиваться.
      - А если нет сотни, так ты научи тогда, где взять. У кого конкретно попросить. Ты же всех тут знаешь - вот и скажи, значит. И разойдемся, как соседи.
      Когда он стоял вплотную, мне приходилось задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо. Нельзя же разговаривать с человеком в живот или там в подмышку ему? Некультурно это как-то. А он еще и широкий такой, что в дверях, скажем, мимо него просто не пройти. Зажмет.
      - По быстрому, значит?
      - По быстрому. Вот именно! Ну, ты же понимаешь?
      - Тогда вот хоть книжку возьми, прочитай.
      - Смеешься, что ли? Или опять нарываешься? - нахмурился сосед.
      - Серьезно! Теперь же никто почти не читает, так за чтение доплачивают. Прямо наличными, сразу. Как раньше за кровь давали, помнишь?
      - За кровь давали. Это помню. Но там же надо здоровье офигенное, а у меня, - он постучал себя по груди кулаком, размером чуть меньше моей головы. - Вот, слышишь, да? Хрип внутри.
      - Ну, вот. А теперь, значит, дают еще и за чтение. Если толстую книгу прочитаешь и на вопросы ответишь - так можно и пятьсот срубить...
      - Толстую - это вот так? - слегка развел он пальцы-сосиски.
      - Вот так, - я двумя руками аккуратно свел его пальцы к толщине обычного книжного тома. Стандартного, в восемьсот тысяч знаков. Сборник из двух повестей и рассказов или роман. - Вот так, примерно.
      - Угу. Это там, типа, Лев Толстой и все такое в детстве и юности, да? И вот, говоришь, надо... И на вопросы еще отвечать, значит?
      - А как иначе проверят, что ты действительно читал?
      - Это да. У нас, если не проверять, так сразу все - читатели. Прямо самая читающая нация. А ты, значит, тоже так вот зарабатываешь?
      - Перехватываю, когда денег совсем нет. Вот - не было ничего, так я и пошел, немного заработал.
      - Быстро читаешь, наверное?
      - Я - быстро, да. У меня уже опыт просто большой. Я там постоянно тусуюсь. Чуть что - я уже готов. Хоть по копеечке, а на пельмени с майонезом мне всегда хватит.
      - И тонкие книги, наверное, бывают? - хитро прищурился он.
      - Сколько угодно! И тонкие, и толстые, и двухтомные, и разные сборники рассказов. Там же вообще можно по одному рассказу выбирать - на десятку или там на полтяш заработать всегда можно.
      - Ну, пошли тогда.
      Он жестко прихватил меня за руку и повернул к выходу из двора.
      - Куда? - затрепыхался я.
      - Как - куда? Книжки пойдем читать. Мне же много не надо, я тебе говорил. Сотню или две - это если по максимуму. А я тебе потом точно отдам.
      - Так сам-то, сам! Это же просто! И отдавать никому не придется!
      - А самому мне читать сейчас просто недосуг. Мужики уже час, как ждут. Так что пойдем, чтец - поможешь народу. Или мы с тобой не соседи? И не дергайся, не дергайся... Подумаешь, с часок народу уделишь. Ты же все равно быстро читаешь, я тебя правильно понял?
      - Правильно, - понурился я.
      Опять читать... Как же это надоело! Давно пора перейти в писатели. Они, говорят, вообще могут из дома не выходить. Им и так все приносят. И бумагу, и чернила, и поесть, и выпить... Вон уже, сколько мной прочитано. Одних романов штук двадцать, наверное. Вот пойти - и объявиться писателем, что ли? Уважаемые люди, между прочим!
      - Идем, идем, сосед! Я потом парням расскажу и покажу - где. Так они, может, и сами втянутся. Будут тоже книжки читать... Тем более - не бесплатно.

Эвтаназия

      Будильник прозвучал древним добрым рок-н-роллом, как всегда в то самое время, когда снится самый приятный сон. Если снится всякая фигня, и ужасы до мурашек по коже и замирания сердца, то это наверняка чуть за полночь. А вот если все тепло и светло, и приятно, и ласково, и спится с улыбкой, и еще и еще хочется - то пора вставать. Это уже просто как примета такая.
     - Доброе утро, Петр Евгеньевич! - раздалось в темной комнате.
     Ну, нет. Значит, это еще не утро. Значит, просто кошмар такой снится. Кошмар с будильником – неплохое, кстати, название для рассказа. Надо будет запомнить.
     - Доброе же утро! Пора просыпаться!
     Вроде, не настраивал я будильник на голосовое сопровождение? Или это головидео проснулось? Но кто его мог включить? Само – на звук? Новая прошивка, что ли? Вот всегда так: обновляется все само собой, а что там новое – узнаешь уже со временем…
     - Петр Евгеньевич! Я ведь понимаю, вам потом будет просто некогда, поэтому и жду с самого утра.
     - Не Петр Евгеньевич, а Евгений Петрович, - пробурчал я в подушку.
     - Прошу прощения, но у меня тут записано… Вот, прямо так и записано – Петр Евгеньевич. Но сейчас исправлю, раз такое дело.
     Какой-то неправильный сон. Да и не сон вовсе. Раз уже вижу свою комнату, край одеяла вижу, кресло у стола вижу. И в кресле сидит какой-то тип – тоже вижу.
     - Да вы не вставайте, что вы! Мы сейчас с вами договоримся, я и уйду.
     Ага. Так я и хотел вскочить. Еще бы. Когда живешь один, привыкаешь к свободе и воле. И спишь голышом. Нагишом, если по-умному. И для здоровья это лучше, и спится прекрасно. Включаешь кондиционер на 21 градус – чтобы не замерзнуть. Накрываешься одеялом. И такие сны – что ты! Только вставать, ага. При посторонних – ни-ни.
     - Как вы сюда попали? - бурчу уже не в подушку – в воздух, в далекий потолок.
     - Да как обычно, собственно. У меня по должности есть специальный ключ от всех дверей. У вас же тут специальный замок. Вот у меня ключ – от всех специальных. На работе выдали.
     А как меня убеждали, что ни один на свете зверь…
     - И что теперь?
     - А теперь, как и положено, я предлагаю вам две пилюли. Вот, смотрите. Одна синяя, другая, наоборот, красная. Вы выбираете. Я ухожу. Вы глотаете.
     - И что же будет, если я возьму, скажем, красную?
     - Вы умрете, конечно. Красная – это смерть.
     - Угу. А если, к примеру, синюю?
     - Умрете все равно. Синяя пилюля – это смерть.
     - Так какая разница для меня?
     - Как это – какая разница? А право выбора? Должно же у вас быть право выбора? Это же главное, основное. Вот и выбирайте – красная или синяя. Вот, смотрите.
     - Да я вообще-то еще пожить хочу…
     - Вот так вы все. Уже который год действует закон об эвтаназии. Уже который год работает наша служба! А они все равно – хочу жить, хочу жить. Что мне, силком вам эти пилюли в рот заталкивать, что ли?
     Это он правильно сказал – только силком. Чего вдруг мне пить его отраву? У меня ведь все хорошо. И возраст самый средний, и здоровье в порядке, и работа.
     - Кстати, Петр Евгеньевич, на работе уже в курсе. Там как раз сегодня собирают деньги на ваши похороны. Мы всех известили – и родню вашу, и знакомых, и на работе, конечно. Чтобы руководство уже заранее искало вам замену.
     Что? Это как? Так бы и выскочил из-под одеяла…
     - Лежите, лежите! Не надо волноваться! Я вам просто все расскажу, а вы послушайте. Вот, прямо по методичке.
     И он медленно и тихо начинает мне рассказывать, в каком я дерьме нахожусь на самом деле. Не как мне кажется, а как на самом деле. Как меня ненавидят сослуживцы. И только и ждут моего ухода. Как потерялись со временем все мои друзья. Как вот нет жены – нет же, точно? - да и не будет уже, это точно. Кому вы нужны – такой вот и сякой? И с детьми у вас трудности. Что, не навещают вас, не приезжают? А зачем им это? Это вы можете хотеть встретиться с ними – откуда же могут возникнуть эти странные желания у них? Вы просто оглянитесь по сторонам, трезво взгляните на себя и свою жизнь. Какой в ней смысл? Какое, наконец, удовольствие? Вот справка из поликлиники. Там говорят о шестидесятипроцентной вероятности вашей будущей болезни. Шестьдесят процентов – это очень много. Учитывая наш большой город, нашу атмосферу и даже шире – всю нашу экологию, все сбудется. Все, что в справке. И вот представьте себе: пройдет лет десять, которые вы так же будете бессмысленно тянуть лямку в своем офисе и пить по вечерам пиво в одиночестве. Тут вы и заболеете – это точно. И начнете названивать детям, родителям… Ах, да. У вас только мать. Отец, кстати, умер от такой же болезни. Помните, как он мучился? Вам, понимаю, тоже хочется помучиться. И помучить других. Думаете, большое удовольствие вашим родным будет – ухаживать за больным? Думаете, кто-то будет счастлив подтирать вам задницу, когда у вас сил уже не останется даже на это? И главное – зачем? Вот зачем все это? Ваша мебель, ваша квартира, ваша новая техника, машина на улице - к чему? Чтобы быстрее доезжать до работы и потом быстрее возвращаться с работы, и запираться в квартире, включать свой компьютер и общаться в сети? Буквами? Не с людьми, которые вас любят… Хотя – кто вас любит? Это у нас тут отдельный пункт в методичке. Любовь – вот что оправдывает долгую жизнь. Нет любви – нет жизни. Кто вас любит? Мать? Как часто вы с ней общаетесь? Как часто видитесь? Ну, конечно, конечно – она же далеко. Понятное дело. На самом деле, если говорить серьезно – никому вы не нужны. Что есть вы, что нет вас… Даже более того: если вы завтра не придете на работу, очень многие будут рады. Знали бы вы, как вы надоели своим сослуживцам! Да и детям станет легче. Они продадут вашу квартиру и поделят деньги – вот и радость. Вот и праздник. Как часто вы бываете на могиле отца? Вот-вот… Далеко. Некогда. И им будет совершенно так же.
     - Так что, Петр Евгеньевич, квартира номер шестьдесят девять в доме номер один по Проспекту Августа, есть закон о добровольной эвтаназии, есть служба, помогающая гражданам уйти из жизни легко и без боли, есть вот и квитанция…
     - Я Евгений Петрович! Сколько можно повторять? И квартира у меня – девяносто шесть.
     - Минуточку… Это что же – ошибка какая-то, что ли? Так… Вы женаты? В разводе, так? Дети живут отдельно? Работаете в офисе? Мать ваша… Угу, полторы тысячи километров… А как всё похоже! И номер квартиры почти такой же. И имя с отчеством. И обстоятельства жизненные разные. У вас же отец умер? Ну, вот, так и написано… Генетическая предрасположенность. Страдания и все такое – гарантированы… Но все же, квитанция не на тот адрес. Прошу прощения. Выходит, вам надо подниматься – и на работу. Уж вас-то там любят, правда? Очень любят, ждут, скучают и так далее. Не то, что этого Петра Евгеньевича…
     Он, кряхтя, выбирался из кресла.
     - Потянул спину вчера, извините. Значит, это мне не к вам… А время-то, время!
     - Постойте. Оставьте красную.
     - Но квитанция же не на вас.
     - Это ничего. Это совсем пустое всё. Я распишусь, где надо. У меня же есть право?
     - Конечно! Право на добровольный уход из жизни – главное достижение современной демократии! А мы всего лишь помогаем вам…
     - Да понятно, понятно. Оставьте красную – и идите уже. Идите. Как же мне все надоело!
     - Вот! Вот с этого надо начинать! Как же все надоело! Красная пилюля, стакан воды – на столе. И обратите внимание: никакой боли. Легкий сон, приятные воспоминания. Легкой смерти вам, Петр Евгеньевич!
     - Да Евгений Петрович я!
     - Ну, какая теперь разница, что вы, в самом деле… Все, все. Ушел, уже ушел.
     Замок жирно щелкнул.
     В уже светлой комнате на столе остался стакан с водой. Красная, ярко блестящая в лучах пробивающегося сквозь шторы солнца, пилюля. И чего я не попросил у него синюю?
     Хотя, какая, в сущности, разница?

Я - здесь

      Он подошел ко мне, одиноко пьющему свой дежурный кофе за стеклянной витриной придорожной "Шоколадницы". Зал для некурящих был пуст по утреннему времени, но он подошел именно ко мне. В этом своем дурацком зеленом пальто. С лысиной во всю голову. С розовыми старческими щечками. Да, и еще у него было малиновое шелковое кашне, завязанное на шее хитромодным узлом.
      - Позвольте?
      Я никогда не мог отказать, раз человек имеет право. Ну, выбрал он себе именно этот столик. А может, он завсегдатай здешний, и это я как раз на его месте сижу?
      - Прошу..., - повел рукой, стараясь не смотреть ему в глаза, не вызывать на разговор.
      - Холодно-то как сегодня.
      - Да, не по-весеннему...
      - А вы у нас, вижу, впервые?
      Я заглянул в чашку, допил кофе, стараясь не глотнуть муть, которую никак нельзя было принять за гущу. Сосед не унимался:
      - Я все прекрасно понимаю. Пришел тут какой-то... В зеленом, понимаешь, пальто... Вопросы задает... Неприятно. Да?
      - Нет-нет, что вы! - все-таки вбили в меня с детства уважение к старикам.
      - А я вовсе и не старик, между прочим.
      - Что?
      - Да это я так просто, развлекаюсь, мысли ваши читаю. Вас же иначе ничем не пронять, атеистов последовательных. Так?
      Сумасшедший? Хотя, сколько книжных историй начиналось вот так, с кафе, случайной встречи.
      - Да-да, совершенно случайной - я это специально подчеркиваю - встречи, - тут же озвучил он мои мысли, расстегивая пальто и развязывая кашне. - Ладно вам, не замирайте, как лягушка перед удавом! Мало ли, чего в жизни случается. Особенно, если ваша точка зрения на бесконечность верна. А?
      - А? - ой, как же глупо я, наверное, выглядел...
      - Ага, дурак-дураком... А ведь с двумя высшими. Ой, прошу прощения, с двумя с половиной.
      - Послушайте...
      - Что мне от вас надо? Ну, ничего оригинальнее вы, конечно, не придумали. Мне от вас ровным счетом ничего не надо. Вот вам от меня...
      - Мне?
      - Ну, не ему же! - махнул он в сторону официанта, подносящего ему высокий бокал с торчащей из него соломинкой с цветным веселеньким зонтиком.
      Официант молча поставил бокал и так же молча растворился в тумане входа в зал для курящих.
      - Ну, так как? Будем говорить? - уже откровенно смеялся неожиданный сосед.
      - Будем..., - начал было я отшучиваться.
      - Отвечать? - закончил он за меня и рассмеялся в голос. - Знаете что. У вас, я вижу, есть время. У меня - настроение. Ну? Чего вам терять?
      У меня действительно было еще почти два часа, которые я совершенно не знал, как провести. Пить кофе больше не хотелось. Что покрепче - рано. И вообще... Действительно, что мне терять? Тут тепло. Никто никуда не гонит. И дедок не вредный такой, а сама эта встреча выглядит загадочной и интересной.
      - Вот и славненько. Главное - ваше личное согласие.
      - Но я же молчал!
      - А что, молиться или обещания давать или еще что - только вслух надо? С чего вы это взяли, молодой человек?
      - Ну, там еще...
      - Ага, договор на пергаменте и кровь на подписи. Как же, читали. Вот же идиоты - эти ваши писаки. Но ладно, хватит болтать. У вас - время. У меня - настроение. А не потрудиться ли нам, джентльмены!
      Он взмахнул руками, рукава странного пальто как-то вдруг оказались даже слишком широкими, закрыв мне весь свет...
      ...
      Я с отличием окончил политехнический институт и попал по распределению в далекий Нефтеюганск. В начале девяностых правильно вложился, потом еще и кое-что купил, а кое-что, наоборот, продал. Потом был период некоторого напряжения, когда приходилось ходить с охраной и дергаться на каждое резкое движение... А потом вдруг и сразу было богатство и деньги, которые шли к деньгам. Бизнес развивался. Весь мир, казалось, был у моих ног... Пока однажды охрану не оттеснили в сторону форменные фуражки, а меня не проводили в камеру.
      Теперь я был знаменит. Мои письма публиковали в популярных изданиях. На беседу со мной приезжали издалека.
      А я шил рукавицы. Выполнял норму и считал, сколько дней осталось до свободы.
      ...
      Ха! Я все-таки вылетел из того института. Ну, не могу я понять этой теоретической механики. Не мое это. Молчи, мама, армия - это совсем не страшно!
      Потом были Омск, два года срочной, контракт на сверхсрочную в ближнем Подмосковье. А потом наступил декабрь 1979 года, и мы, несколько молодых и умелых идиотов, писали рапорта с просьбой направить нас туда, куда нельзя посылать молодежь.
      Направили. Ранение. Орден. Второй контракт. Опять ранение. Легкое, остался в строю. Дали Героя.
      Триумфальное возвращение на Родину. Личное знакомство с Громовым. Назначение сначала начальником его службы безопасности. Потом - предвыборным штабом. И - сам в списках.
      Партия. Политическая деятельность. Депутат. Заместитель председателя Думы.
      - А что, Геннадьич... А если мы тебя в президенты двинем?
      - Вы меня знаете. Я службу знаю, а добро помню.
      - Вот-вот... Помни.
      Президент.
      На втором году работы инфаркт. Спасти не смогли. Просто не успели.
      ...
      Рапорта мы писали, да, но их не принимали - не тот профиль, говорили. У меня была заочная учеба. Истфак. На глазах менялась наша история. Начал писать записки.
      После окончания МГУ не остался в армии, уволился и тут же пошел в образование. Учитель, завуч, директор крупной школы. Методички с моим именем. Потом - толстое учебное пособие, настоящий учебник. Защита. Приглашение в пединститут. Старший преподаватель, доцент. Защита. Доктор. Профессор. Завкафедры.
      Перед пенсией - орден.
      Спокойная обеспеченная старость в кругу большой семьи. Трое детей, шестеро внуков. Правнуки.
      ...
      После окончания МГУ предложение поехать в Никарагуа. Учителем истории, по специальности. И по партийной линии заодно.
      Бросил все и поехал. Джунгли. Стрельба. Болезни. Жить более или менее можно только на побережье. Школа для своих, посольских. Конец контракта. В своей стране черт знает что. Отказался от гражданства, сдал паспорт. В американском посольстве приняли, поговорили, передали дальше. Гринкарта. Бедность, похожая на советское богатство. Рассказы. Сатирические рассказы о парткомах и райкомах в местной русскоязычной газете. Первый сборник. Предложение читать курс советологии. Книга. Степень. Вторая книга - уже с прогнозами и вариантами. Нас ведь хорошо учили: если дашь в прогнозе три-четыре варианта - наверняка один раз, да попадешь точно. Признание. Деньги. Там признание - это всегда деньги. Первая поездка домой, как турист. Могилы родителей. Знакомых никого нет. Возвращение и работа над новой книгой.
      Старость. Здоровая и долгая старость. Поездки по миру. Чтение лекций. Приглашение в Москву, в МГУ. Выступление перед студентами в той аудитории, где когда-то бывал сам.
      Слава. Известность.
      ...
      Когда начался суд над КПСС, выступил с серией статей в защиту партии. Был замечен, приближен, обласкан. Попал в партийные списки. Депутат трех созывов. Автор книг и статей. Один из авторов новой программы партии. Ученики и последователи. Когда в очередных выборах сошлись демократы против коммунистов, обдумав все, предложил свои услуги президенту. Вице-президент.
      Слава, известность. Ордена.
      Поездки по всему миру.
      Блин, но как же все-таки плохо мы живем! Все просрали опять. Все раздали буржуям!
      Поддержал антипрезидентскую группировку.
      Попытка переворота. Бои в Москве. Раскол страны. Меня вывезли на Урал, сделав знаменем тех, кто откололся.
      Война. Страшная гражданская война.
      Смерть и посмертная слава.
      ...
      Когда закончил второй ВУЗ, и одновременно закончилась та страна, в которой жил раньше, бросил все, плюнул на деньги и ушел в фантастику.
      Рассказы.
      Ругань дома: где деньги, как кормить семью?
      Повесть.
      Работа в газете. Первый роман. Не заметили. Второй, третий. Расписался.
      Вдруг, как пробило. Одновременно публикуют три романа. Уволился отовсюду. Пишу одновременно еще четыре.
      Кино по моему роману.
      Слава.
      Развод. Жена просто не выдержала.
      Книги пекутся, как хлеб в автопечке: закидываюсь мыслью, а на выходе - тысячи строк.
      Полки в книжных магазинах с моей фамилией. Горжусь.
      Поклонники и почитатели.
      ...
      - Ну, как?
      - Что? - не понял я.
      Вот он махнул рукавами - а потом что было-то? Я же прожил все эти жизни, получается?
      - Прожил, прожил... Вернее, мог бы прожить. А еще вернее - можешь.
      - То есть...
      - То есть, все можно повернуть. Настроение у меня такое сегодня, понимаешь? Вот сейчас ты говоришь мне: я прошу того и того... И все. И ты - там. На той точке поворота, с которой пришел сюда, а не туда, - сосед ткнул большим пальцем себе за спину. Опять взметнулись ярко-зеленые рукава. Закружилась голова.
      - Итак, требуется только формальное согласие - и ты будешь там!
      Я молчал, собирая мысли, а он смотрел с интересом, эти же мысли читая.
      - Не понял... Так что, какое место?
      - Это, извините, но... Я - здесь.
      - И кто ты здесь? Кому ты такой здесь нужен? Кто тебя здесь знает? А можешь быть богат, знаменит, умен... Ну, умнее чем сейчас-то, во всяком случае... Весь мир - у твоих ног!
      - Нет!
      - Что, совсем - нет? И совсем ничего попросить не хочешь?
      - А можно, я это опишу? Ну, нашу встречу?
      - Какую встречу? - удивлено спросил подошедший ко мне со счетом официант.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"