Вечерний стук в окно поднял Петра Алексеевича на ноги. Он так хорошо полулежал на диване, положив ноги на табуретку. Так хорошо смотрел футбольный матч. Так хорошо "наши", те, за кого он болел, выигрывали. И в холодильнике еще было пиво и острые перченые охотничьи колбаски, которые он собирался достать в перерыве между таймами.
И тут - стук в окно.
Конечно, народ - он такой. Опытный наш народ. Зачем жать кнопки на домофоне и просить кого-нибудь открыть дверь? Ведь можно постучать в окно первого этажа. А если хозяин будет ругаться, пригрозить разбить стекло. И пусть тогда пенсионер затыкает на ночь дыры старыми вещами, а с утра рассчитывает свою пенсию на покупку нового стекла. Или на приглашение специально обученного человека, если сам безрукий и ничего не умеет.
То есть, если ты живешь на первом этаже старого дома, где уже с уличного асфальта достают до стекла, будь готов. Всегда готов, как пионер. Ну, если ты лично не спортсмен какой, чтобы быстро отучить местную шантрапу по чужим подъездам шариться. Авторитет во дворе надо завоевать. Силой привести к покорности. И чтобы издали здоровались с уважением, а потом толкали тихонько друг друга локтем в бок, почти незаметно со стороны: мол, какой матерый человечище, какая глыба - и такой добрый, а ведь мог и в рыло...
- А ведь мог и в рыло! - сказал Петр Алексеевич, засовывая ноги в разношенные старые тапки. Тапки эти он стирал раз в месяц вместе с простынями разными цветными и очередным набором белья. Стирал, подшивал, снова носил. Дома без тапок - это как-то не по-домашнему. Вроде как в гостях, где при входе вежливо разулся, а тапки тебе не дали - не ждали будто.
Если бы дети жили с ним, то авторитет был бы во дворе выше крыши. Но это - если бы жили. Оба сына давно съехали в центр, поближе к веселью и шуму. И жены давно нет. Один Петр Алексеевич. Один на всю квартиру.
Он даже носом зашмыгал старательно, представляя, как жалко такого одинокого старика...
Стоп! Это кто старик? Глянул в зеркало, проходя мимо. Выпятил грудь. Втянул живот. Провел рукой по гладковыбритой голове. Да он еще - ого-го! Ему еще в метро место не уступают! Даже наоборот, если сесть "с устатку", так обязательно кто-нибудь с намеком станет перед ним. С большим и толстым намеком: мол, давай, молодой, уступай место.
Хотя, конечно, когда оба сына жили здесь, хулиганья в подъезде не было.
Или просто время такое было?
О! Опять стучат. Алкаши проклятые! Не могут, будто, просто в кустах бутылку свою выпить. Обязательно надо в подъезде. Или на лестничной клетке у окна, что выходит на козырек подъезда. Расставят на подоконнике всякое свое, развернут, закурят еще. И вот, понимаешь, гудят до полуночи. А он, Петр Алексеевич, может, нервный... Может, у него от того давление поднимается и спится плохо. И сердце стучит.
А еще эти дети...
Здоровенные же лбы! Что один, что другой. Нет чтобы в гости приехать, гостинец отцу привезти. О работе своей поговорить, политику международную обсудить, о футболе пару слов сказать. Нет, не дождешься от них помощи. А вот как ему - одному? Может, он тут совсем плохой уже, а сам не звонит, потому что неудобно молодых беспокоить. А?
Петр Алексеевич подошел к окну и отодвинул занавеску, вглядываясь в вечер. За окном никого не было. Только стояла детская коляска. И все.
Вот. Дожили. Сами - бухать, а ребенка буквально посреди улицы бросают!
Ну, пусть не посреди улицы. Пусть у них двор тупиковый и проезда тут никакого нет. Пусть. Но все равно. Постучали, значит, и стоят у двери, ждут. А ребенок - вон, один. Совеем один. Как вот ему - одному, а? А может, он есть хочет. Или поиграть. А эти - водку пить в подъезд стучатся.
Петр Алексеевич специально постоял еще с минуту. Но алкаши не появлялись, и даже сказать ничего было нельзя. И некому говорить-то!
"Ну, ладно", - решил он. - "Сейчас выйду и скажу".
То есть, открыть все равно придется - такие не успокаиваются. И из окна кричать матерно нет смысла - стекла побьет. А вот выйти, открыть, да сказать, в глаза смотря, что хреновые они матери и отцы. Хреновые. И дети у них будут такие же хреновые. И внуки. И правнуки. И эти, пра-пра и так далее...
Петр Алексеевич прошаркал по бетонному полу подъезда, привычно щелкнул выключателем, чтобы светло было в тамбуре, распахнул дверь пошире, раскрыл рот...
А никого и нет. Только летний вечер. Только запах близкой осени, когда начинает постепенно увядать листва, а воздух становится острым и свежим, пробирающим почти как нашатырь после нокаута. Ну, нокдауна, нокдауна. Нокаутов у него никогда не было. Потому что секцию он бросил до того. Вернее, не до того. Не до того уже было - надо было работать, семью кормить. Как раз первый родился. Генка. Геннадий Петрович, значит. Он и женился потом тоже первым. И первым же съехал. Снимать квартиру ему не дорого, ага. А с отцом пожить - дорого. Ну-ну...
Петр Алексеевич постоял в дверях. Потом заглянул налево, за дверь. И там никто не притаился и не смеялся в кулак над пенсионером. А коляска - вон, прямо под окном. И никого.
В коляске заворочался и закряхтел младенец.
Петр Алексеевич сделал два шага, покачал немного, потряс, все оглядываясь и оглядываясь. Сосед прошел за спиной, поздоровавшись. Соседка спросила:
- Внучка подбросили, Ляксеич?
Они так специально говорили, как в кино про Петра Первого. Там так Меньшиков говорил - умнейший человек, кстати.
Петр Алексеевич хотел ругнуться. Хотел объяснить простыми русскими словами все, что думал про таких вот, оставляющих детей под окнами. Потом вдруг вспомнил, что и как было. Был стук в окно. И была коляска. А у двери никого не было. Подбросили ребенка? Это теперь, выходит, надо в милицию звонить, что ли? Прямо средневековье какое-то... И тоже - нашли, кому подбрасывать, ага...
Он закатил коляску в подъезд - соседка придержала двери, заглядывая внутрь и сюсюкая умильно. Потом закатил коляску в квартиру, запер за собой на все запоры. Цепочку повесил. Ну, и что, что дверь все равно деревянная? А все же просто так не войти, если цепочка. Проверено.
Пошевелил ноздрями. Запах детский. Давно такого запаха в квартире не было. Очень давно. А вот - пахнуло, вспомнилось. И первый, и второй вспомнились. И как росли, и как уезжали по очереди. Все вспомнил. И жену, и детей, и родню свою... Вот все это - сразу и вспомнил. В секунду какую-то. Потому что, говорили ему, человек думает не словами, а образами. А вот если этот образ записать словами - роман получится.
- Ну, что?- нагнулся он к ребенку.- Бросили нас?
Нас - это он и себя имел в виду. Его же тоже вроде как бросили. Был нужен. А теперь, выходит, уже и нет. Ну, а какая с него помощь, если вдуматься? Никакой. Пенсия - только прокормиться. Совет подать - так молодые сами теперь умные и ученые. Вот и выходит, что никому не нужен. Как старая игрушка в фанерном ящике на антресолях. И ящик тот же, и антресоли не выше, да играть некому.
Он поднял легкое одеяльце. Прямо под ним лежал конверт. Ну, то есть, все, как и подумал. Как сразу "просёк". Бросили ребенка гады.
Ну, что пишут?
"Батя", - писалось там крупными буквами. - "Знакомься с внуком. Петром назвали. Придем ближе к ночи - у нас тут корпоратив с женами. Извини, но без твоей помощи - просто никуда". И подпись.
Это младший, выходит. Младшего они по деду назвали - Алексеем. А внук его, значит... Петр Алексеевич?
Эх-ма... Это что? Стареем, брат, стареем - влагой заволокло глаза.