Карпов Сергей Иванович : другие произведения.

Конь Торжества

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда гражданка Ностальгия влетает в замочную скважину и разбивает сердце. Она - неизменная подруга состарившегося патриота. У состарившейся молодёжи подруга иного плана: Просто Ностальгия. Немного сожаления, солёной влаги, - и незачем строить машину времени.
  Конь торжества
  
   Помнишь, был май, и дождь, мелкий и омерзительный, навязчиво брызгал в окна. По-осеннему холодный ветер рвал зонты из рук проходящих, и тучи, тучи по всему небу, рыхлые, как мартовский снег, и собака у помойного контейнера перед домом, настойчиво ковыряющая носом отбросы, наваленные в изобилии на землю. И бом-м-м - удар далёкого колокола церкви, что ещё недавно молчала, прикатившийся сюда угасающей волной и внесший какую-то значимость в бессмыслицу звуковых шлейфов проносящихся мимо авто. И мы с тобой, сидящие в полумраке комнаты, помнишь, той самой комнаты, где были так нелюбимые тобой обои, зелёные, в коричневый идиотский кленовый листик, и мы пили бренди, тоскливо отдающий самогоном, дешёвый болгарский бренди, по имени "Сланчев бряг". И нам было хорошо, действительно хорошо вместе, и не только алкоголь этому способствовал. " - Не только", - говоришь ты. И смотришь на меня, и улыбаешься.
   Помнишь, как медленно кралась ночь, как заполняла и, наконец, заполнила комнату, и как я зажёг свечу в старом дедовском канделябре, и по комнате заплясали тени, когда пламя вздрагивало от неосторожного дыхания. И у меня в голове не было ничего такого, о чём, краснея, шепчутся неоперившиеся старшеклассницы после первого опыта общения с нетерпеливыми сверстниками, и у тебя тоже. Просто мы были одни, и нам было по двадцать, и над каждым из нас, невидимый, порхал маленький купидончик, и в колчане у него не было ни одной мало-мальски оперенной стрелы, потому что все они стройным рисунком торчали из наших сердец, которые томились под одеждой и заявляли о себе гулкими ударами, заглушая старинные настенные часы. И у меня комок подкатывал к горлу, когда я смотрел в твои дьявольски зелёные глаза и, казалось, мозг мой плавился от этого и стекал вниз по позвоночнику. И я уж точно не слышал того, что, спасаясь от неизбежного, мы говорили друг другу: какую-то бытовую чушь, от которой в другой ситуации можно было бы рассмеяться. Да и ты тоже не слышала, я знаю, потому что никогда не забуду, как ты наклонилась и поцеловала меня в угол губ, отчего меня с ног до головы пронзили тысячи иголок, одна из которых легко прервала волосок моего целомудрия, и меня тогда стало трудно сдержать. А ты и не пыталась, и я - тоже. И ты, и я - мы не пытались, И всё получилось. И мне не забыть. Ни волос твоих, ни губ, ни глаз, ни одуряющего запаха женщины, которой была ты. И больше так, так, как тогда, - никогда больше. Хотя было много раз и до того, и после, и много с кем, но так - никогда! Просто ты была первая, кого я любил, и, наверное, последняя, кого я любил так. Так сильно.
   Помнишь, мы лежали оглушённые, мокрые, и ты на мне, без сил. И волосы твои текли по моему лицу, и Земля возвращалась на место, потому что до этого, в тот самый момент, когда всё кончилось и оборвалось, она вывернулась из-под нас и ушла вниз и в сторону. Огромная, мягкая, влажная Земля...
   А потом мы сидели, обнявшись, рядом-рядом, и свеча догорала на столе, и часы снова, вдруг прорвавшись сквозь небытие, начали мерить ударами время. То, другое, уже не наше, потому что в нашем его не было.
   Потом я провожал тебя домой, потому что тебе никак нельзя было остаться, и моя рука обнимала тебя за талию, и в наших сердцах не было непогоды, которая разгулялась вокруг. Был покой внутри, и не мы шли - город надвигался на нас, твой дом надвигался на нас. Неотвратимо. Там, в чреве твоего подъезда, перед тем, как исчезнуть за дверью в твой бытовой мир, где ждали тебя родители и ночь в одиночестве на мягкой постели, ты сказала мне то, что я впоследствии слышал не раз, но это было не так, не так, не та-а-ак! Тысячу раз не так. Ты сказала: " - Люблю...". Помнишь, как ты сказала? Помнишь, что ты сказала этим словом, кроме сочетания этих пяти букв? Ты сказала: "Вот мир у твоих ног, вот студёная влага на потрескавшиеся от жажды и жары губы, вот бездонное небо после миллиона лет заточения, вот свобода, вот покой, вот нирвана, вот крылья, вот весна, вот, вот, и вот!". И я услышал. Услышал, и ты ушла, оставив солоноватый, как море, вкус своих губ на моих губах. Ушла, и лязгнул дверной замок языком железного приговора. И я побрёл домой. И дождь, искрящийся в свете уличных фонарей, был золотым. И уснул я только под утро, и каждая клеточка моего существа томилась воспоминаниями. А днём сквозь тучи пробилось солнце, яркое, как праздник, что поселился у меня внутри.
   Помнишь? Ты помнишь, я знаю. Потому что такое трудно забыть, даже учитывая то, что я трижды романтик: первый раз - за себя, второй - за тебя, третий - за нас обоих.
   Ты сидишь сейчас, и в глазах твоих потеплело, да и моё нутро расслюнявилось и поплыло, туда, в пятилетнюю давность, - уж больно всё разнится сейчас. Тогда и сейчас - целая вечность! Два полюса целой вечности. Вернее, вечность была тогда, а сейчас...сейчас мы просто вновь случайно встретились, и мне уже не больно вспоминать. Потому что жизнь приводит всё к общему знаменателю. Не больно, - это я соврал. Я хотел сказать, не так больно. Ведь чувства никогда не умирают, они покрываются коконом, который тем толще, чем меньше о них вспоминаешь, стремясь к стабильности, взрослея волей, а вот возьми сейчас, дёрни за конец нити - и раскрутится, и вырвется наружу, и затопит, и захлебнёшься от восторга и боли, боли оттого, что прошлого не вернуть.
   Можно начать заново, но это будет не то. Почти похожее, но не то. Уж слишком сильно меняет нас время, вернее, меняемся мы сами по взаимному согласию с самим собой, по принципу: где легче, там и родина. Но это не меняет дела.
   Ты помнишь, сколько времени нам было хорошо вместе? Когда ты приходила ко мне каждый день после занятий в университете, и я начинал ждать тебя уже с утра, и, чем ближе к часу твоего прихода, тем нетерпеливее становился, и любое дело валилось из рук, когда раздавался желанный звонок в дверь. И я летел открывать. И какое это было разочарование, а, попросту говоря, облом, когда вместо тебя в дверном проёме оказывались другие люди: разносчики телеграмм, слесаря-водопроводчики, которых не вызывали, или просто те, кто по той или иной причине ошибся номером квартиры или этажом, - словом, те лишние люди, до которых мне не было никакого дела. Но я всё же был им благодарен, потому что эти неудачи зажигали меня ещё больше к моменту твоего прихода.
   Но вот появлялась ты, и я разувал и раздевал тебя в прихожей и нёс на руках, оберегая твою голову от косяков и углов моих комнат, и мне было радостно вот так нести тебя, а ты шутила и смеялась, и крепко обнимала меня за шею. А потом я не оставлял на тебе места, где бы не прошли мои губы, язык и руки, и мы задыхались от ласок друг друга, и умирали в конце: я - молча, сцепив зубы, а ты - с тяжёлым стоном; ты - сначала, я - потом, но больше никогда вместе, как в тот первый вечер. И было от хорошего до великолепного, но всё равно не так, не так, как было тогда. И от этого всегда было немного стыдно. По крайней мере, мне. Но ты шептала ласковые слова, и я, целуя твоё горячее от ещё не прошедшего возбуждения лицо и твёрдые тёмные соски, от которых уже начинала отливать кровь, забывал об этом. А потом я нёс тебя в ванную и мыл твоё роскошное тело собственными руками и мягкой губкой, смывая расслабленность прохладным душем. Помнишь, чем иногда заканчивались мои озорные прогулки рук по чересчур отзывчивым местам на тебе во время этой процедуры? Мне и сейчас становится не по себе при виде раковины, кресла и кухонного стола, которые мы использовали тогда не совсем по назначению, - тот же самый пресловутый комок подкатывает к горлу, и внутри просыпается раненый вепрь.
   Как часто я стоял у тех предметов, которых когда-то касалась ты, стоял, закрыв глаза, и мне казалось, что в мои ноздри вдруг проникала тонкая струйка твоего запаха, запаха твоего тела, запаха тебя - женщины. Это случалось уже тогда, когда тебя больше не было рядом, и ждать, и сходить с ума от ожидания было бесполезно, потому что ты ушла. Ушла насовсем. К другому. Но предложила остаться друзьями... Вот, вот, вот, вот!!! Ну что за создания эти женщины! Что за чудо природы! Друзьями! Как можно ими оставаться, когда от твоего сердца отрывают половину, и от души отрывают половину, а оставшаяся пустота жжёт тебя изнутри, и не знаешь, куда деться, чем заняться, куда себя-инвалида приспособить, чтобы не было так безысходно больно, тоскливо и сумасшедше, когда начинаешь прекрасно понимать всех самоубийц, которые когда-либо вешались, стрелялись, прыгали с крыш или ещё Бог весть что делали с собой от предательского одиночества, когда тебя обрекают на него те, кто ещё вчера был твоим смыслом.
   Я много думал, для чего вообще говорятся такие слова? Чтобы оградить себя от возможной ненависти или избавить свою совесть от угрызений? Как Понтий Пилат, что умыл свои руки! Но разве это спасло его, если верить Булгакову, от внутреннего дискомфорта? Нет. Это просто причуды элементарного эгоизма, который не приемлет ответственности за совершённые ошибки. И это я называю трусостью. Если рвать, то рвать. В жизни ничего не происходит гладко, чтобы и овцы целы, и волки сыты. Чем-то приходится жертвовать всегда. И поэтому никогда не говори клятв, потому что человек слишком примитивное существо, для того чтобы знать наперёд, как всё сложится дальше. Нет клятв - нет и предательства.
   Только всего этого я тебе не скажу. Это будет выглядеть, как упрёк или нравоучение, а ни то ни другое не добавит праздника к тому, что мы снова, вот так просто, встретились. И ты сидишь напротив на том же старом дедовском стуле с витыми ножками, а на столе - тёмная бутылка "Киндзмараули", а обои уже сменили не раз с тех пор, и те же старые часы на стене размеренно и гулко в полной тишине делят пространство на равные интервалы. Пять лет прошло, а как тебя помяло временем! Фигура потяжелела - заметная полнота сразу бросилась мне в глаза. Волосы длинные до плеч секутся, глаза светятся лицемерной живостью, сквозь маску которой сквозит усталость, а губы чаще змеятся усмешкой, чем улыбаются чисто и непринуждённо, так, как я их до сих пор помню. Да и с косметикой на лице явный перебор: раньше тебе хватало лишь нескольких лёгких штрихов, чтобы выглядеть на все сто, а теперь...
   Но в этом ничего удивительного нет. Всё изменяется в худшую сторону. К тому же я наслышан о твоей истории. И о замужестве, и о том, что он оказался не таким, каким тебе его нарисовало твоё влюблённое сердечко, и даже совсем не таким: бабником, тунеядцем и алкоголиком, которому не стыдно было выяснять семейные отношения при помощи кулаков, о последовавшем через пару лет разводе, и ещё много о чём. Город маленький, а людей хлебом не корми - дай посплетничать. Уверен, что и ты обо мне многое знаешь. Иначе не пришла бы просто так в гости со своим "Киндзмараули" в полиэтиленовом пакете. Неприкаянные души тянет друг к другу, тем более, если они имеют общее прошлое, в котором не всё, так многое было гораздо лучше, чем на данный момент.
   "- Давай выпьем", - говоришь ты, и глаза твои улыбаются. И я разливаю красную жидкость по фужерам, а по комнате разносится, если судить по этикетке на бутылке, запах Грузии, и часы: тум-тум-тум на стене, тяжело и гулко, а за окном серо и тускло, зябко и моросно, как в тот пятилетней давности майский день.
   Вино прохладное и терпкое, хорошее виноградное вино. Хотя я никогда не был его знатоком и ценителем, всё равно оно мне нравится: и то, как оно течёт по пищеводу, глоток за глотком, как приятно тепло становится в желудке и веселее в голове, - и даже еле слышимый медноватый вкус во рту мне тоже очень нравится. И пьём мы без тостов, молча, потому что по нашему разумению с тостами пьют те, кто знает в этом занятии толк и смысл, а нам до этой науки далеко, и поэтому нет охоты рядиться в дилетанты.
   Ты выпила, и у тебя покраснели щёки. Бледновато покраснели из-за пудры, но покраснели. И глаза засветились, и разговорилась ты не в меру. Ещё немного и крылья вырастут, и забудется старое и проблемное, хотя бы на время, на остаток этого дня и вечер, потому что я раньше тебя не отпущу. И будет легко и просто, и я потом достану из бара бутылку коньяку, и тогда уж совсем будет всё замечательно. Поплачемся в жилетку друг другу, утрём друг другу сентиментальные сопли, покаемся, если до этого дойдёт, покормим рыбок в аквариуме, а потом я зажгу свечи и возьму в руки свою старую добрую раздолбанную двенадцатиструнку, и если кто-то решит подслушать нас через замочную скважину, то его обязательно вырвет от нашего слуха и голоса, особенно когда дело дойдёт до романсов.
   "Вах-вах", - ещё немного этого вина и захочется начать говорить именно так: "вах-вах", - и забраться на вершину Арарата и сесть на краю, свесив ноги, и наблюдать окрестную красоту, или даже бросить пустой бутылкой в пролетающего мимо орла.
   С чего это нас так разводит? Я говорю нас, потому что и ты не образец трезвости, и у тебя озорно-шальные глаза, и дух беззаботной радости, что бывает только у детей и у впавших в детство взрослых, витает над нами, и его присутствие нисколько не ущемляет нашего морального кодекса. Может с того, что слишком необычна ситуация, и эмоции захватили рассудок в полон и уволокли его от греха подальше до поры до времени? Скорее всего. Ибо обычно меня трудно пронять и бутылкой водки, выпитой в одно горло. Но здесь не такое опьянение, когда тебя валит с ног или вот-вот может свалить. Здесь иное, такое знакомое-знакомое до ужаса, когда-то уже испытанное, и не получившее в процессе самоанализа негативной оценки. Может, вернулось всё? То, что было меж нами? Может, иллюзия того? Не знаю, но я рад этому чувству, рад видеть тебя перед собой, рад даже этой мерзкой погоде за окном, и я без промедления нырну в этот омут с головой, потому что что-то случилось во мне. И не было ничего плохого никогда. Даже этих пяти лет...
   Вот и коньяк раскупорен. Это не бренди, это лучше. Дедов канделябр давно куда-то затерян, теперь у меня одинарный подсвечник из чёрного дуба, подарок, от кого - не помню. И свеча горит какая-то новогодняя, с приклеенными по бокам невероятными витыми финтифлюшками, другой нет, да и Бог с ней, главное, полумрак в комнате и тени, танцующие по стенам от потревоженного дыханием пламени, создают необыкновенное настроение.
  
   "- Спой мне, спой мне что-нибудь", - просишь ты, немного, но хорошо погрустневшая. Я беру гитару и я знаю, что она настроена. Бывает так, что ты её не трогаешь месяц, и она в порядке, а бывает, отложишь на минуту - и она потеряла голос. Это что-то сверхъестественное, и я в это верю. Иначе напала бы скука от кажущейся простоты. Соль-мажор. С него и начинаю после туманного вступления, и голос мой без ложной скромности на удивление строен и душевен, - прорезался. И подслушивающих теперь навряд ли вытошнит на собственные тапочки.
  
  "Глядя на ночь из окна, хочется выпить вина
  И не смотреть, как луна лижет помойки спьяна.
  Глядя на вшивый пейзаж, прячется в норы кураж,
  Гармонь души берёт тоска на абордаж...
  Но не грусти, я же с тобой,
  Скоро вползёт Конь Торжества.
  Пусть он горбатый, слепой и глухой,
  Он нам споёт. Раз или два..."
   Раз или два. И ты подходишь, таинственно-загадочная, безумно хороша, и пламя свечи вздрагивает и пляшет от волны воздуха свою интимную пляску, и гитара, отложенная в сторону, недовольно звякает задетой струной и гудит, затихая, а мы уже на диванчике, жалобно скрипнувшем от внезапного вторжения на его плоскость. И всё забыто и прощено, его не было никогда, и все упоминания о нём - ложь. А под руками - бархатно-нежно-чувственно-отзывчиво, и губы шепчут, и комок в горле, и влага там, где святое, и упруго встречающее проникновение, и движения навстречу, и стоны, и жаркое дыхание, и запах, и вкус, и ощущение - всё единое, едино-целое: и ты, и я - до бесконечности. Да, да, да и ещё раз так и да... И многократно так, и так, и конец, и дрожание выгнутых тел, и завершение, и изнемождённость, и затихающий шум чьих-то неведомых крыльев в ушах, и радостный покой после сумасшедшего полёта...
   Я лежу и не верю, что это ты, такая вдруг опять родная рядом, прижалась ко мне всем телом, и сердце твоё бьёт с моим в унисон. Не верю. Хотя чётко знаю, что не сплю, и не снится всё это мне. И я люблю тебя, всё это время любил. И нет во мне зла, лишь одно ощущение тихого счастья. Но не говори мне таких слов. Просто будь сама собой и сейчас и всегда. Слова теперь не многого стоят. Самое ценное, что есть, мы уже имеем сейчас. И большего не будет: ты - моя, я - твой. Без слов.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"