Когда он начал их ненавидеть? Мальчик - божий одуванчик, смотрящий на жизнь сквозь большие очки филантропического беспредела. Это такое состояние души, безбрежно романтичной, когда череда ударов лбом об стенку никогда не рассматривается как закономерность, которую не грех бы нарушить. Для него была непонятна народная мудрость "от любви до ненависти один шаг", потому что он считал, что если первая - то до гроба, и если она действительно имеет место быть, то для второй здесь просто нет места. А раз нет, то мир прекрасен. И нет повода готовиться к обороне и, уж подавно, к нападению.
Временами и его допекала действительность, когда из ста твоих знакомых при встрече девяносто девять улыбаются тебе в лицо, чтобы, простившись, плюнуть тебе в спину. Но тут он руководствовался библейским "ибо не ведают, что творят" и продолжал носить очки. Те самые, филантропические.
Блюстители правопорядка начали его останавливать на улице лет эдак с шестнадцати, причём с завидным упорством и регулярностью. Просто он любил гулять вечерами. Они даже не всегда представлялись, но всегда обыскивали его и удалялись, позабыв объяснить причину или хотя бы извиниться. Такое ощущение, что все "голубые" города специально обвешались погонами, рациями и дубинками, чтобы у них был повод на законных основаниях потискать симпатичного паренька. Многие из них разговаривали очень грубо, но это не удивительно: судя по их красноречивым лицам, подобный способ общения для них с кем бы то ни было - единственный. С кем бы то ни было, не говоря уже об обращении к подозреваемому в ношении "колюще-режуще-огнестрельного". Они уже давно в каждом встреченном видят прежде всего врага. И чья вина в том, что встреченные подчас начинают платить им той же монетой?
Однажды он прокатился на милицейской машине. Дело было зимой, в феврале, когда он домерял своей размашистой походкой расстояние в пять километров от центра города до своего дома по причине позднего времени и мороза, когда ты рискуешь превратиться в кусок мороженой человечины, если попытаешься дождаться общественного транспорта, который по правилам ещё должен ходить и ходить аж до часу после полуночи. Но здесь Россия-матушка, и здесь никто не следует правилам, поскольку бытует мнение, что последние писаны отнюдь не для дураков.
"Козелок" нагнал его за два десятка шагов до родного подъезда, выскочив внезапно из-за угла. Машина русских полей лихо перескакивала через бордюры пешеходных дорожек, поскольку в умелых руках казённого водителя не знает преград в момент преследования опаснейшего преступника. Тормоза взвизгнули, пронося жёлтого цвета УАЗ по инерции несколько мимо, чуть дальше, чем требовалось, и чья-то властная рука, выпроставшись из задней дверцы, крепко вцепилась в воротник куртки Андрея, едва не сбив его с ног. Он вздрогнул от неожиданности и внутренне напрягся, готовый ко всему. Рука принадлежала лейтенанту, который, поленившись выйти из машины, попросту втащил пойманного внутрь. В кабине щедро благоухало перегаром, и Андрея слегка замутило. Он попробовал возмутиться и объяснить, что его дом - вот он, пройти десяток метров, и личность его будет удостоверена родителями. Но его никто не стал слушать. Лейтенант бесцеремонно вырвал из его рук сумку и перевернул в ней всё вверх дном. Сержант, сидевший рядом с водителем, повернулся к Андрею и после традиционного вопроса "Оружие есть?" тут же, перегнувшись через спинку сиденья, совершил обряд обыска. От него так же, если не круче, несло перегарищем.
Андрею стало не по себе, когда ему сообщили о предстоящей поездке на опознание, и он, зная, что перечить блюстителям правопорядка бесполезно, промолчал. Плохо быть униженным, ещё хуже - быть униженным теми, кто изначально призван охранять твои честь и достоинство. - Ничего, - подумал Андрей, - я невиновен. Но всё равно - это свинство. Свинство: хватать людей на улице только потому, что водка в твоей башке обостряет ощущение безграничной власти, а погоны на плечах - чувство полной безнаказанности".
- Значит так, - сказал лейтенант, - здесь с одной тёлки шапку норковую сняли, сейчас тебя опознавать будет. И добавил уже водителю: - Трогай!
Здесь Андрей немного занервничал. И было от чего: одет он в старенькую "Аляску", на голове - чёрная вязаная шапочка. Так одевались многие, а в этой вязаной шапчонке, натянутой на глаза, все молодые люди вообще кажутся на одно лицо. И кто её знает, эту потерпевшую! Поди какая-нибудь полуслепая истеричка. Спутает, укажет пальцем, потом объясняй этим в погонах, что ты не Красная Шапочка. Кому спьяну захочется разбираться? А ночевать в КПЗ - у Андрея желания не возникало. Он не раз слышал от своих знакомых, имевших опыт общения с милицией в закрытом помещении, о прелестях содержания под стражей и о традиционных методах дознания, из которых удар кулаком по почкам гораздо приятнее, нежели удар резиновым седлом от мотоцикла " Днепр" по голове.
- Если бьют виновного - это понятно, а если... - думал Андрей, - нет, меня это не коснётся. Я - невиновен. "Козелок" меж тем скакал по выбоинам пешеходных дорожек, лавируя между домами, и Андрей крепко держался за сиденье сержанта, чтобы не таранить головой тентованный потолок.
- Что, вы нас ментами называете? - спросил вдруг сержант, повернув голову. Злоба и откровенное презрение читались в его глазах.
- Ну почему, я не называю, - ответил Андрей, делая попроще лицо, - это у вас работа такая. А давать кому бы то ни было оскорбительные прозвища - это неправильно. По крайней мере, я так считаю...
И это была правда. Он действительно так считал. Хотя сейчас он несколько лицемерил. Потому что нервничал. Нервничал перед предстоящей идиотской очной ставкой. Он видел, что в глазах сержанта он не более чем преступник, и он не верил. Ни ему, ни сидящему рядом лейтенанту. Не верил никому в погонах.
Сержант хмыкнул, посмотрел на Андрея изучающе. Злоба пропала из глаз, а презрение - нет. Оно осталось в нём, оно осталось с ним, и он отвернулся. Андрей думал о матери. Думал о том, что она до сих пор не спит и ждёт его. Маленькая сухонькая добрая женщина с больным сердцем. Читает, наверное, сидя в кресле своего любимого Флобера, перелистывает страницы тонким пальчиком, восторгаясь чистотой стиля великого француза. Флобер не любил пошлости...
Внезапно сержант заорал водителю: "Стой!". Машина взвизгнула тормозами и встала. Сержант вдвоём с лейтенантом ринулись к подъезду ближайшей пятиэтажки. Андрей выглянул в окно, отсюда было видно, что в подъезде дома, на третьем этаже кто-то курит.
- Сиди спокойно! - рявкнул водитель. Спустя минуту запыхавшиеся напарники втолкнули в кабину парня, лет семнадцати, в куртке, накинутой на голое тело, в домашних спортивных штанах и тапочках на босу ногу. Он громко возмущался, но его, как и Андрея до этого, никто не стал слушать.
Да уж, подумал Андрей, и ему вдруг стало весело, - в двенадцать часов ночи, в домашних тапочках - это да, это такое да, что чтобы почувствовать себя настоящим гангстером, не хватает лишь самой малости: быть им на самом деле. Анекдоты, я начинаю верить, беруться точно из жизни!
Вот и пикет, куда их привезли спустя несколько минут: бетонная глотка несвободы. Решётчатая дверь, десяток ступеней вниз. Опять решётчатая дверь. В подвальной комнатёнке без окон тускло издыхает лампочка. Накурено, хоть топор вешай. Справа - отсек за толстыми решётками, где "парятся" несколько типов уголовной наружности. Прямо, у стены на стульях восседают три сержанта. Их набыченные на весь белый свет лица не сулят ничего доброго даже самому опытному тореадору. Андрей повернул голову в другую сторону. Там, за обшарпанным столом восседает капитан с помятым не то от усталости, не то с похмелья лицом. Рядом стоит заплаканная девушка лет шестнадцати, с приличным бланшем под левым глазом. Сердце у Андрея прибавило ходу. Парень в тапочках был спокоен, он только зло, с немым упрямством смотрел по сторонам. Видно было, что он попадает сюда не в первый раз, и злость его не без причины.
- Они? - спросил устало капитан, и глаза его уставились в точку где-то за спинами приведённых лейтенантом. Девушка была явно не в себе. Её лихорадило, и голос задрожал, когда она, бегло оглядев "подозреваемых", сказала: - Нет, те были повыше.
- Точно? Посмотри повнимательнее!
- Нет, - вновь повторила она и заплакала.
Капитан поморщился и с досадой махнул рукой, словно что-то смахивал со стола в сторону Андрея, и тот понял, что можно идти. Парень в тапочках первым вышел на улицу.
Боже, как хорошо здесь, подумал Андрей, вдохнув морозного воздуха и чувствуя огромное облегчение оттого, что всё образовалось.
- Суки! - сказал парень в тапочках и сплюнул в сугроб, когда они отошли подальше. Андрей прекрасно его понял. Шлёпать в тапочках километр по сугробам ни за что ни про что - это не самое страшное, что может с тобой произойти, но должного оптимизма всё равно не вызывает. У Андрея всё-таки теплилась слабая надежда на то, что перед ними хотя бы извинятся, не говоря уже о том, что исправят свою ошибку, доставив к месту, откуда забрали. И, не дождавшись ни того, ни другого, он расстроился. Не разозлился, а именно расстроился. Потому что это всегда бывает при разочарованиях. И потому ещё, что на носу его висели очки, те самые, филантропические.
Когда он шёл домой, то боялся, как бы его снова не изловили и не увезли на опознание. Ведь милицейские облавы всегда происходят по одному сценарию: хватают всех подряд, без разбора, кого судьба сподобила оказаться в ненужный момент в ненужном месте, и волокут на свою "базу", ни в чём не разбираясь и никого не слушая. Где гарантия, что какая-нибудь другая облавствующая машина не начнёт на него охоту, пока он доберётся до дома? Триумф идиотизма!
Но ненависть родилась не сейчас. Он просто подсознательно стал ближе к ней. На один шаг. Человек, который никому не сделал в жизни зла и даже и не помышлял сделать, стал ближе к ней. И это было плохо. Возлюби ближнего своего. Иначе остервенеешь. А когда остервенеешь, никого не сможешь простить...
Через некоторое время всё уже воспринималось иначе. Не более чем забавный курьёзный случай, какие не редкость в нашей развесёленькой жизни. Не более, чем. Андрей познакомился с девушкой. Это была сильная перемена в жизни. Когда в тебе рождается чувство, ты по-другому смотришь на мир. И помойка перед окнами твоего дома уже не так напрягает нервы. Света становится больше. Становится больше неба. Ты видишь, хиленький росточек пробивается сквозь толщу асфальта? Это от любви к свету. Ты чувствуешь, в твоём сердце просыпается и звонит колоколенка? Это от любви к женщине...
В тот вечер они не договаривались о встрече: у неё были какие-то срочные дела, и Андрей решил вплотную заняться курсовой, сроки сдачи которой уже поджимали. Когда около десяти вечера вдруг зазвонил телефон, он несколько удивился, но затем, когда в трубке раздался знакомый голос, обрадовался. К чёрту курсовую, когда звонит она! Ко всем чертям!
Она попросила встретить её и проводить до дома, потому что задерживается у подруги и боится идти одна по плохо освещённым улицам. Подруга жила недалеко, и Андрей, прикинув в уме расстояние, решил выходить через полчаса. Мать, как всегда, забеспокоилась. Для неё сын и в двадцать лет - ребёнок. Она боялась за него, она ревновала его, зная, что придёт время, и в её доме появится другая женщина. И эти ещё криминальные сводки газет! Она ненавидела ночи, которые отнимают у неё сына.
Андрей поцеловал её в висок и обещал не задерживаться. Времени было ещё предостаточно, и он решил покурить в подъезде. Сунув руку в карман за зажигалкой, он обнаружил в нём дыру, куда, видимо, огниво и провалилось. Так и есть! Но вместе с зажигалкой он нащупал там и что-то другое, продолговатое и увесистое. Дырявые карманы часто приносят сюрпризы. В руке оказался складной охотничий нож с широким, в два пальца, лезвием. Андрей потерял его ещё неделю назад, когда резал им копчёного леща на пивной вечеринке с друзьями. От него и сейчас пахло рыбой. Андрей улыбнулся, вспомнив, как весело было тогда. - Полежи, приятель, дома, - сказал он вслух и, вернувшись, положил нож на тумбочку в прихожей. Он не любил расхаживать с оружием.
Докурив, Андрей вышел на улицу. Было ветрено. Потоки воздуха облизывали окрестности, и вода в огромной луже перед домом рябила, искрясь в свете уличного фонаря. Андрей думал о предстоящей встрече, и вода, хлюпающая под ногами, нисколько не портила приподнятого настроения. Он едва успел дойти до фонаря, когда услышал сзади грубое "Стоять!" Так обычно кричат гопники, обнаглевшие от собственной крутизны. Вздрогнув от неожиданности, Андрей обернулся.
Их было двое, и они выходили из темноты в круг света фонаря. Два крепких с виду мужика, лет тридцати. Один из них выглядел изрядно возбуждённым, глаза его сверкали; второй - без тени волнения, спокойный, как удав.
- Пройдём с нами! - заявил он тоном, не терпящим возражений.
- Куда? - удивился Андрей.
- Тут, недалеко, - и он схватил Андрея за руку.
- Не понял! - отреагировал тот, высвободившись от захвата резким движением. Он уже был готов к драке. Гопнику нельзя поддаваться, из него надо выбивать тупую самоуверенность. Он никогда не поймёт ни твоего пацифизма, ни человеколюбия. Андрей сжал кулаки и поднял их до уровня подбородка.
- Щас поймёшь, сука! - крикнул второй и ударил без замаха, целясь в лицо. Андрей поднырнул под его кулак, и тут же получил по рёбрам ногой от того, кто предлагал пройтись. Андрея швырнуло в сторону, он с трудом удержал равновесие. Злость закипела в нём. Он всегда зверел от физической боли, причинённой ему ни за что. В такие минуты ему было плевать, сколько перед ним противников. Злость и обида заглушали разум. И он бы бросился на них сам, если бы один из них, тот, что бил ногой, не вынул из кармана красную книжицу, в которой при свете фонаря легко угадывалось удостоверение сотрудника МВД.
- Мы из милиции! - крикнул он.
И кулаки разжались...
Они вели его, крепко держа за руки с обеих сторон, и один из них, матерясь через слово, обещал нарезать из Андрея ремней, если с каким-то там Витюней что-то случится. Этот мент был изрядно пьян и частенько повисал на плече Андрея, когда спотыкался на ровном месте. У него было что-то наподобие пьяной истерики. В его глазах стояли слёзы, и бушевала звериная злоба. Слёзы и злоба. И алкоголь. Андрей думал о своей девушке и о тёмных улицах, по которым она пойдёт одна. И он не мог понять, при чём здесь какой-то неизвестный ему Витюня, и при чём здесь он?
Они привели его в пикет, находившийся в здании художественной школы на первом этаже. В холле толпился возбуждённый чем-то народ в форме и штатском. Правоохранительные лица, жаждущие крови, подогретые корпоративностью и алкоголем. Андрей чувствовал, его здесь ненавидят все. Атмосфера накалена до предела. Оказалось, в драке топором ударили милиционера, его увезли на скорой, и никто не знает, будет ли он жить. Вот кто такой Витюня и вот почему все в ярости. И вот почему девушка осталась без провожатого.
- Сюда его, суку! - проорал кто-то рядом, и Андрея втолкнули в один из кабинетов. Четверо в штатском, спорившие в центре комнаты, при виде Андрея замолчали. За столом у зарешечённого окна спал сидя, повалившись вперед, пожилой майор. Пустая бутылка из-под водки лежала на крышке стола, касаясь донышком его седой головы. Сильный удар в спину сбил Андрея с ног и швырнул на спящего офицера. Андрей развернулся в падении, как кошка; острой болью полоснуло в позвоночнике, майор, сбитый им, мешком рухнул со стула. Белые, выпученные в бешенстве глаза сержанта, трое повисли на руках его, пытаются вывести, докричаться до помутневшего сержантова сознания, но тот не слышит, рвётся, вырывается, бьёт ногой - и искры из глаз Андрея: хрустнуло, вспыхнуло в груди, но навалились крепче на буяна, и выставили за дверь. Крики, мат. А майор так и лежит себе под столом, спит, сердешный - не добудишься.
Отдышался, прокашлялся. Ломота за грудиной да в пояснице, а так ничего, жить можно. Даже закурить разрешили. Обыскали, выгребли всё из карманов, сложили на столе. Единственный беспристрастного вида работник в штатском, капитан, как к нему обращались, взяв паспорт Андрея, вышел куда-то. Должно быть, проверять по картотеке прошлое задержанного. Майор безмятежно всхрапнул, заворочавшись вдруг под столом. Минут через десять капитан вернулся и, позвав Андрея кивком головы, скрылся в дверях. На улице он отдал Андрею паспорт и сказал: "Свободен!" Дверь за ним громко хлопнула. Накрапывал дождь, искрясь в свете фонаря.
Когда тот же капитан во второй раз выводил Андрея из пикета, потому что тот не успел сделать и сотни шагов, как вновь был схвачен и приведён обратно - облава продолжалась - от него по-прежнему не пахло алкоголем. Видимо, он был язвенником. И эта язва была на радость Андрею. Потому что благодаря ей нашёлся в этом бедламе хоть один трезвый человек, способный работать мозгами.
- Жизнь прекрасна, - говорил он сам себе, спеша на встречу, на которую уже опоздал, - просто в любом деле есть мерзавцы, которые портят всё, которые теряют человеческие ценности и взамен приобретают скотские. И самое страшное, это то, что они обладают властью. Да, это самое страшное. Но есть и хорошие. Хорошие, как тот капитан. Или трезвые? Хорошие или трезвые? Те или другие, которые не извиняются за скотство своих напарников.
Я им не судья, потому что так сказал Господь. А они мне? Кто им дал такое право? Уж не те ли налоги, которые я плачу на их содержание? В этом есть что-то божеское: платить тем, кто тебя унижает. Когда Люди распинали Его Сына, Он заплатил им хотя бы тем, что не уничтожил их на месте.
Они в жизни не касались Библии, и я должен их простить. Ибо не ведают, что творят. Да-да, ибо не ведают, что творят. - Мрази, прости Господи! - и он сплюнул в дорожную слякоть.
Она уже шла навстречу, его девушка. Быстро, нервной походкой. Словно чужая, пролетела мимо, не сказав ни слова, презрительной усмешкой полоснув по Андрею. Она была в ярости. Потому что он опоздал, а она ждала, и её до полусмерти перепугал какой-то нетрезвый гражданин, подошедший в темноте, желавший развлечься. А он всё не шёл, и она бежала, униженная собственным страхом, цокая по асфальту набойками каблуков. Она так и не сказала ни слова и не обернулась. Она утонула в своём подъезде, а он вернулся домой. Вечер не удался.
Потом он часто благодарил Бога, что вовремя обнаружил в кармане нож и не поленился вернуться и оставить его дома. По сравнению с тем, как с ним обошлись, не найдя при обыске оружия, Андрей мог легко себе представить, что было бы в случае обратном. При мысли об этом его бросало в холодный пот. - Когда ты невиновен, тебе нечего бояться! - так сказал следователь в одном из фильмов про советскую героическую милицию. Действительно, чего? Андрей теперь знал, чего: скотов в милицейских погонах, про которых кто-то из студентов весьма точно срифмовал пару строчек: "Как надену портупею, так тупею и тупею...". В кино всё иначе: так, как должно быть. Здесь - другое кино: как есть.
А я хочу идти по улице и знать, что если и получу вдоль спины резиновой правоохранительной дубиной, то только за дело, а не потому, что кто-то смакует свою власть, кто-то просто зол, у кого-то чешутся руки. И мне будет не обидно. Больно физически, но не обидно. Больно и не обидно. Но к жизни надо относиться по-философски. Жизнь прекрасна? Иногда. Жизнь дерьмо? Иногда. Иногда совершеннейшее. Мы умираем? Всегда. Рано или поздно. А жизнь остаётся. И продолжает либо благоухать, либо вонять, для кого как, кто как её воспринимает. И есть аксиомы. И мы живём потому, что каждым своим новым днём подтверждаем старые аксиомы. Плетью обуха не перешибёшь. Это - одна из них. Остаётся только в плети видеть плеть, а в обухе - обух. Ни больше, ни меньше. Видеть больше - мания величия, меньше - глупость. Черви ведь живут в дерьме. И не страдают от этого. Наоборот, это - их родина. Если не хочешь испачкать рук - не лезь в их обитель, но если уж вляпался, - отнесись к этому по-философски. Но мне не нравится примиренчество! Это - не примиренчество, не выражайся, как совок, а всего лишь философское отношение. Впрочем, философы тоже умирают. Поздно или рано. И Андрей улыбается...
Ненависть не нужно долго кормить и вынашивать. Она рождается мгновенно. Сначала как паралич всех чувств, затем белая, кипящая, как жидкая сталь. Она опаляет всё внутри, и то, что раньше сомневалось и колебалось, оправдывало и отступало, становится крепким и закалённым, омертвелым и не подлежащим реанимации. В груди просыпается зверь, который требует крови...
Она не испугалась, наоборот, очень обрадовалась, когда перед ней, одиноко стоявшей на троллейбусной остановке в полдвенадцатого ночи, вдруг остановилась милицейская машина. Особенно когда милашка лейтенант, высунувшись из окна задней двери, гостеприимно предложил подвезти. Ибо его добрая душа не сможет вынести, если с этой стройной красавицей с большими голубыми глазами что-то случится в столь поздний час и в столь мрачном месте. Ведь всякое бывает, мало ли преступных элементов с не менее преступными намерениями ходит до сих пор под небом голубым. Она не колебалась, только спросила, по пути ли им, - ей не хотелось быть обузой.
- О нет, никаких проблем! - улыбнулся лейтенант и выскочил из кабины, чтобы помочь даме сесть. Ей это польстило. Кому не польстит подобная галантность?
- Благодарю вас, - сказала она, - вы меня очень выручили!
- Ну что вы, это наш долг! - осклабился с переднего сиденья водитель-сержант, и на неё пахнуло слабым запахом мяты и алкоголя. Но она не придала этому большого значения - сама возвращалась из гостей.
Они ехали очень быстро, вот мигнул жёлтым глазом последний в черте города светофор, мелькнул перекрёсток, и машина взлетела на мост через реку, за которой через пару километров сияли огни пригорода, где жила девушка. Лейтенант рассказывал анекдот, и сержант вдруг так громко засмеялся, что ей стало немного не по себе.
- Давай направо! - внезапно крикнул офицер, и водитель, резво притормозив, начал быстро выкручивать баранку.
- Постойте, куда мы? - недоумённо спросила она. Ответом ей были ржание сержанта и жадные руки, схватившие грубо за плечи. Она вскрикнула и толкнула дверцу, сломав ноготь, но машина уже набрала скорость. Чёрные деревья, столбы понеслись мимо...
Она вырывалась как могла. И в тесной кабине, и на влажной траве, потом, когда её выволокли из машины. Её дважды ударили по лицу, чтобы успокоить. Её вырубили, чтобы получить её тело.
Сержант во всём этом участия не принимал. Он сидел за рулём и криво ухмылялся, глядя на старания своего похотливого начальника. Сержанту женщины были безразличны.
Когда они уехали, её долго и мучительно рвало. Потом она увидела, как звёзды отражаются в воде. И в голове её родилась мысль. Но ничего не вышло: звёзды отражались всего лишь в луже. И она тёрла себя этой пахнущей болотом водой, а грязь так и не сходила, она тёрла, а грязь всё не сходила...
Он сидел и слушал её рассказ о том, что произошло. Он сам её вынудил рассказать. Потому что почувствовал сразу: что-то случилось. Потому, как она избегала его, и как её голос дрожал в трубке и, наконец, когда он, несмотря на запрет, вломился в её квартиру, как она прятала лицо, где сквозь пудру проступали синяки, такие страшные на женском лице. Сидел и слушал. И каменело всё внутри. И кулаки белели, и ногти врезались в ладони...
Она боялась. Она не хотела огласки и суда. Она боялась унизительных экспертиз, позора, мести. Мужчин, тормозящих рядом авто, темноты. Она хотела пересидеть свою боль в собственном уголке, уповая на время, которое лечит...
Маленькая, бедная девочка! Бедная моя девочка... Он крепко прижал её к себе, как будто терял навсегда, и она плакала, а он гладил её вздрагивающие плечи, и в глазах его не было любви, в них была сталь...
Вернувшись домой, он набрал номер. Затем встретился с человеком. Они посидели в кабаке, и человек назвал свою цену. Спустя день у Андрея уже был пистолет. "Вальтер" 1943 года выпуска. Человек не торговался. Он взял деньги. Не много, потому что "ствол" был грязным. Так он выразился, этот человек...
По-философски? Да. По-философски. Когда всё хорошо, можно расслабиться и помечтать о срани небесной. Можно посидеть, и за рюмочкой коньяка поболтать о несовершенстве мироздания. Но нельзя трогать святое. Когда в тебе бьётся живое сердце, ты можешь пожалеть котёнка, нагадившего в твои тапочки, и даже не ткнуть его мордашкой, и даже не дать назидательного пинка. Но когда внутри тебя камень, ты не захочешь ничего понимать. Ты будешь смотреть на распинаемого Христа и смеяться над его гвоздём пробитыми руками. Потому что у него в груди оно, живое, сердце. А у тебя кирпич, обломок скалы, лёд. Ведь если бы у него там было то, что у тебя, ему стало бы так же наплевать на всё, и не был бы он распят, и тысячелетия не сохранили бы о нём память. В том его величие, что умер за тех, кто того не стоил и стоить не будет. Поэтому он - свет, а ты - грязь, он - любовь, а ты ненависть. Он говорил "не убий!", а ты пойдёшь и убьёшь, потому что ты - не он, и тебе никогда не быть им. Теперь. Когда нет уже твоих розовых очков. От них не осталось и следа. И какое дерьмо эта жизнь. И ты, Господи, какой дурак. Дурак, что решил увести к свету то стадо, которому лучше нет, чем валяться в собственной грязи, ибо для этого не нужно ни особо напрягаться, ни страдать. Черви рождаются в дерьме, и им вреден свет. И если ты им покажешь на него и скажешь: "Братья, там лучше, там Рай, но его только нужно заслужить", - потом, когда ты умрёшь, и они поселятся в твоём теле, они будут пить твой гной и смеяться над твоими словами. Здесь понятна только сила, только её власть движет всем.
Когда ты вытаскиваешь из огня ребёнка в то время, как остальные сбились в кучу, ты - герой, и благодарное общество может подкинуть тебя пару раз на руках, выражая свои признательность и восхищение, или подкинуть и забыть поймать, просто из чувства зависти к тому, что могло сделать и само, если бы меньше трепало языком и тряслось за свою шкуру. Когда ты попытаешься спасти собственную жизнь, убив при этом того, кто на неё покушался, тебе ещё надо будет иметь тысячу свидетелей, чтобы они смогли своими показаниями избавить тебя от срока по "мокрой" статье. Когда ты убьёшь мразь в погонах, многие из обывателей тебя не осудят, но тебя просто убьёт круговая порука тех, из чьих рядов вышла эта мразь, чтобы не произошло чего такого, что будоражит общественное мнение. Как бы чего не вышло! И ногой по горящему сердцу, ногой. Затрёшь его подошвой, и не было его. Как это по-человечески...
Андрей думал так, сидя ночью на кухне. Перед ним стояла ополовиненная бутылка водки. Рядом лежал пистолет. Андрей вынул обойму и выколупнул из неё все патроны. Вот они, тупорылые, поблёскивающие медью посланцы смерти. Нет, лучше - ангелы. Девять свинцовых ангелов. И они полетят. И я прав. Насилие порождает насилие. Вот именно. И пусть. Я никого не трогал.
Он уже всё знал. Она описала лейтенанта, и он знал, что лейтенант белобрыс и на лбу его небольшой крестообразный шрам от фурункула. Найти объект не составило труда. Через знакомого главного редактора одной из солидных местных газет Андрей устроился работать корреспондентом в криминальный отдел. Получив удостоверение, он добился разрешения одной из шишек МВД на то, чтобы написать очерк о работе милиции, выполняющей ночное патрулирование города. Двое суток Андрей скакал в милицейских "козелках", пока на смену не заступил искомый лейтенант со шрамом...
Теперь Андрей уже знал всё. Он записал интервью с "объектом" на диктофон и прокрутил ленту перед девушкой. Он видел, как дёрнулось и вытянулось её лицо, как страх вспыхнул в её глазах, как она схватила диктофон и ударила его об пол, и как потом её била истерика...
Ты знал его имя и фамилию, домашний адрес. Время, когда он уходит на работу и когда возвращается. Да, ты умница, Чему-то научили тебя прочитанные в своё время детективы. Ты проделал хорошую работу. У тебя даже не сдали нервы, когда ты брал интервью, хотя тебе хотелось зубами вцепиться в его шею и вырвать горло. Страшно хотелось. У тебя даже тогда вспотели ладони, и этот липкий пот ты и сейчас чувствуешь, вспоминая об этом. И голос у тебя тогда поначалу хрипел от желания, от этого звериного желания: прыгнуть и разорвать, от этого возбуждения охоты на врага. Да, это сильное чувство. И ты сейчас скрипишь зубами и сжимаешь кулаки тоже от этого. Очень ярко всё стоит перед глазами.
Он налил себе ещё водки. Чтобы уснуть. Недосыпание ослабляет рефлексы. А алкоголь - это та небольшая роскошь, которую можно себе позволить. Если это не переходит в самоцель: нажраться и упасть. Если это для здоровья. И он усмехается.
Рассвет медленно проникал в комнату. Андрей лежал на кровати одетым. Он не раздевался и не стелил в эту ночь. И не спал. Алкоголь не помог в этом. Просто появилась относительная лёгкость в восприятии реальности, чёткость в расстановке акцентов - водка не пьянила. Теперь всё было иначе. Наступил момент, когда надо встать и идти. Прямо, решительно и не сворачивая. И сделать то, о чём ты думал все последние недели, к чему тебя подвигли обстоятельства и твой мозг, правильно, как тебе казалось, отреагировавший на них.
Ненавижу судьбу. Она приносит одни лишь разочарования и беды. А хорошее, это то, что есть в нас, с чем мы идём и надеемся дойти. Это судьба вышибает добро из нас. А не мы? Не мы отдаём, когда она требует? Придумали козла отпущения и валим на него все свои беды. Так легче и проще. Иди, встань и подойди к зеркалу. Видишь, твоё серое лицо с морщинами на лбу, мешки под глазами. И в твоих глазах не меньше жизни, чем в самом тебе. Потому что это твои глаза. И если ты скажешь, что кто-то может заставить тебя изменить в них свет, то ты - ничтожество. И я не могу тебя уважать. Да, тебя, моё зеркальное отражение.
Только ты виноват в том, что делаешь. Потому что Господь дал тебе мозг, душу и сердце, на которые можно давить снаружи, но которыми нельзя управлять изнутри тебя. Потому что это - твоё, это - ты. Че-ло-век! Мать твою! И нет ничего сильнее тебя. И не жалуйся мне. И не вини никого. Ты - Вселенная. В окружении миллионов подобных тебе, двуногих, двуруких Вселенных. И будет мир, пока каждая на своей орбите, и эта своя равноправна с общей. Да. И не смотри на меня, будто я спятил. И не смотри на меня, будто я чересчур разговорился. И вообще, не смотри больше...
Радио очнулось и выдало гимн Российской Федерации. Комната наполнилась тягучими волнами отпетого патриотизма, и Андрей начал заполнять обойму патронами. Затем всунул её в рукоять пистолета, и она деловито щёлкнула, вставая на место. Потом он сел, держа пистолет в руке, словно по обычаю - на дорожку, и отражение в зеркале село вместе с ним. Когда гимн кончился, он резко встал, сунул оружие в спортивную сумку и быстро вышел из дома, хлопнув входной дверью. Уже спускаясь по лестнице, он вспомнил, что забыл ключи от квартиры. - Это примета, - подумал он и усмехнулся.
На улице плескалось утро. Солнце деловито карабкалось на небо. Дворники со знанием дела разводили грязь на тротуарах, поднимая пыль коромыслом своими жиденькими мётлами, в каждом взмахе которых чувствовалась необоримая любовь к чистоте. Голодные ободранные кошки шныряли под ногами спешащих на работу. В воздухе носилось воробьиное племя, и из-за угла дома напротив, как всегда в это время, показался спортивного вида старичок, преследующий трусцой уносящееся галопом здоровье.
Андрей не торопился. Дом, к которому он направлялся, находился через два квартала, а семи часов ещё не было. Обычно объект покидал дом в это время. По крайней мере, в три утра подряд, когда Андрей сидел в беседке детского садика напротив нужного подъезда и ждал. Позавчера шёл мелкий дождь, и на асфальте пузырились лужи, и объект, высунувшись из подъезда, накрылся огромным чёрным зонтом. Андрею тогда показалось, что он слышит удары капель по его куполу, и сердце тогда застучало быстрее. Сейчас оно билось ровно. Но тяжело. Как молот. И в районе желудка - поразительная лёгкость, как будто туда кто-то накачал воздуха, и от этого в ногах была небольшая слабость. Но эта лёгкость - не от страха, и эта слабость в ногах - тоже. Просто не каждый день это бывает, чтобы ты шёл за ЭТИМ. Это как идти на экзамен с полным незнанием предмета, но с каким-то внутренним упрямством, которое толкает вперёд. И хрен с ней, со слабостью!
Земля под ногами ползёт к тебе. Город накатывается на тебя, неся навстречу инкубаторские бетонные дома, заборы, гаражи, деревья, пьяные одиночеством, открытые люки-капканы, откуда парит канализационое лёгкое города; столбы, свалки и всякую другую дребедень, что в изобилии захламляет бывшее дно бывшего океана. Навстречу попадаются люди. Кто хмур, кто уже успел опохмелиться. Но ты уже не с ними, ты отдалился от них, зашнуровался в кокон, потому что у тебя не людская забота и не людская вещь в сумке через плечо. Вот девушка навстречу. В руках - поводок, кончающийся на шее чёрного дога. Какая ты независимая, не лицо, а сплошная маска надменности. Моё бы тоже, наверное, имело такое выражение, если бы у меня была такая зубастая рожа на привязи. Хотя в домашней обстановке она наверняка мила, нежна и ласкова, и всеми любима. Дай Бог тебе здоровья, красавица, да и твоей псине тоже. Иначе кто защитит тебя, ведь "...прогулка в парке без дога может стать тебе слишком дорого..." Это "Наутилус Помпилиус". Это Вячеслав Бутусов. Это музыка, которую ты любил, а это ты с сумкой через плечо, всё ближе и ближе. Ближе и ближе. К цели.
Вот и тот самый подъезд. Ком воздуха в животе становится ещё больше. Кажется, сердце могут услышать даже редкие прохожие. Так тяжело оно лупит. И если сейчас заговорить с тобой, ты ответишь странным, неестественным голосом. Но это ерунда, потому что не каждый день ты идёшь за ЭТИМ. Ты смотришь на часы. Стрелки показывают половину седьмого. Закуриваешь, и руки твои не дрожат, и в голове нет паники, просто тяжело бьёт сердце, и от этого тяжело. Вкус сигареты приятен, и чем больше глотаешь дым, тем больше хочется. Но надо когда-нибудь бросить. Собраться с волей и бросить. Чтобы быть здоровым. Как тот старикашка, что бегает трусцой по утрам, смешно взбрыкивая ногами. Ты опять усмехаешься. Да, он действительно смешно бегает.
Ты бросаешь сигарету, и старушка, переваливаясь, как гусыня, старая больная гусыня с помойным ведром в руке, с подозрением смотрит на тебя. Ты корчишь ей приветливую улыбку, входишь в подъезд и расстёгиваешь замок сумки. Затем поднимаешься вверх по лестнице, туда, на пятый этаж, потому что из телефонного справочника ты знаешь и номер квартиры.
Это твои шаги так гулко отдаются в ушах, заглушая даже сердце, и внезапно, неожиданно для себя ты видишь его, спускающегося навстречу. В форме, с чёрной папкой в левой руке. И ты видишь глаза его, раздувшиеся от ужаса, потому что "Вальтер", такой тяжёлый, но удобный для твоей ладони уже смотрит ему в лицо. И он пятится, и рот его раскурочивается в безобразную дыру, и ты не слышишь ничего, даже своего сердца. Вокруг пустота, и даже время замедлило ход, потому что движения, как в тумане. И ты давишь пальцем на спуск и видишь, как меняется лицо лейтенанта, потому что выстрела нет, ведь ты не вогнал патрон в патронник. И он бросается на тебя сверху, а ты в диком смятении рвёшь на себя коробку затворной рамы и суёшь руку вперёд. А он уже рядом, он уже намахнулся, и ты жмёшь указательным пальцем и чувствуешь, как пистолет вырывает из руки с каждым выстрелом, и грохот закладывает уши. А его останавливает и швыряет назад, на ступеньки. А ещё ты где угодно поклянёшься, что слышал, как звенели стреляные гильзы, скача по лестнице вниз. Как ангельские колокольчики. Тебе так показалось. Хотя какая чушь! Разве ты их слышал когда-нибудь? Но ты всё равно мог бы поклясться.
Потом ты повернулся и побежал вниз, и только выбегая из подъезда вспомнил, и бросил оружие в сумку. Ты мчался не разбирая дороги, и сумка била тебя по спине. Ты очнулся только в родном подъезде. Без физических сил сидящим на ступеньках лестницы перед дверью, забыть ключи от которой было приметой. В душе зияла безграничная пустота, в душе никому не было места.
Ты сделал это. Ты молодец. Ты куришь, и руки твои не дрожат. Ты сделал это, но это ещё не всё. Это было бы всё для кого-либо другого, но не для тебя. Потому что ты не сможешь жить с ЭТИМ. Совесть не будет тебя мучить, потому что ты и сейчас не отрекаешься и не отречёшься от того, что всё было правильным. Но жить не сможешь. Даже если тебя не найдут. Потому что сошёл со своей орбиты. Ты не хотел, но сошёл. А значит, единственное, что ты можешь для себя сделать, это пустить себе пулю в лоб. Господи, надо же было так сказать: пустить себе пулю в лоб! Это всё равно, что "достигнуть определённой договорённости", произнесённое на сходке доярок из дремучих деревень.
Не важно. Ерунда. Ты к этому относишься спокойно. И никто не имеет права тебя осуждать. Потому что никто и ни от чего не застрахован. Смейся-смейся над собой, и иди. Нет, покури ещё, и иди. Крыша, это хорошо. И ты всегда любил бывать там. И ты там останешься. Только сделай всё быстро, потому что страх может появиться вдруг, и нет гарантии, что ты с ним справишься. Иди. Иди, пока ты хороший. Для себя. А сигареты были неплохие. Жалко мать. Но она поймёт. Ведь ты не мог поступить иначе. Да ни хрена она не поймёт! Вот-вот. Поэтому иди быстрее. Вверх, ближе к небу. Чистому и светлому, изгаженному дымом заводских труб и тленом грехов человеческих, но всё равно чистому, потому что сейчас и для тебя...
На крыше сидели голуби. Они хороводились друг с другом, и человек, внезапно появившийся из люка, заставил их всполошиться. Они отбежали в сторону, но не улетели, надеясь, что он скоро уйдёт. Когда в воздухе грохнуло, они все разом снялись с крыши и сделали над домом круг. Когда, подлетая обратно, они увидели, что человек никуда не ушёл, а наоборот даже, видимо, собирается остаться здесь надолго, голуби улетели совсем.