При приближении к аулу не следует подъезжать прямо к двери, чтобы не совершить проступка против хорошего тона. Как в восточных городах обычай требует, чтобы гость не входил прямо в дом, а, остановившись у входа, громко дал бы о себе знать, так в степи -- применительно к условиям -- гость должен приблизиться к кибитке с задней стороны, остановиться метрах в двадцати от нее и ожидать, пока кто-либо к нему не выйдет. Когда появится хозяин или кто-нибудь из его родственников или, за отсутствием в доме мужчин, жена хозяина, гостя встречают пытливые взгляды, расспросы и переговоры, и только после того, как состоится соглашение, появляется один из слуг, придерживает лошадь и стремена, и гость может сойти с седла: он приветствует рукопожатием представителя дома, который, с своей стороны, кладет правую руку гостя между своими ладонями и, держа их вертикально, крепко пожимает ее. В то время как слуги хлопочут около лошадей, снимают седла и спутывают им передние ноги, хозяин дома медленно, размеренным шагом направляется к входу, заглядывает внутрь кибитки, чтобы удостовериться, что там все в порядке, и женщины уже осведомлены о приезде гостей, -- и нас впускают. Мы приветствуем женщин, которые стоят молча, с опущенными вниз глазами, и садимся на указанное нам почетное место против двери, где уже положена новая кошма и, для удобства избалованного европейца, еще подушка. Хозяин садится в нескольких шагах от нас и спрашивает, чего мы желаем. Мы имеем в виду лишь короткий отдых и просим молока. Хозяйка подымается, берется за пискек и взбалтывает им разов двадцать кумыс, водя пискеком вверх и вниз; затем она развязывает одну из "ног" -- кумысный мех делается из цельной овечьей шкуры -- и ждет, чтобы молоко набежало в подставленную деревянную чашку. Угощение берет уже на себя хозяин; он еще раз перемешивает молоко, спуская его несколько раз медленной струей с высокоподнятой ложки в чашку, обтирает края чашки пальцем, пальцем же вылавливает грязь, затем отпивает глоток и тогда уж подносит гостю. Нельзя отрицать, что во всем этом акте есть что-то торжественное, и недаром некоторые писатели называют это данью уважения к кумысу; как бы то ни было, этот акт являет собою осмысленную нежную заботливость, какая подобает важности этого напитка и его значению и тому благоговейному ожиданию, которое царит за столом. И оно вполне понятно. Кто после нескольких часов жаркой верховой езды по степи подъезжает к аулу, того уже издали приветствуют два добрых предзнаменования: решетки кибитки и равномерные всплески кумысной мутовки. Первое указывает на то, что здесь живут заботливые люди, умеющие ценить свежий прохладный воздух, это свидетельствуют свернутые над решетками кибитки кошмы, -- второе вызывает в путнике такие же приятные ощущения, какие испытывает любитель пива при открывании нового бочонка. И напиток не обманывает ожиданий. Один уже кислый запах, который он распространяет в кибитке, действовал па меня освежающе, а его вкус мне всегда нравился и был приятен, только не тогда, когда к кумысу прибавлялась манная крупа. Его опьяняющего действия я ни на себе, ни на других не замечал, хотя, впрочем, выпитое в один прием количество не превышало одного литра, и возможно, что при больших количествах это имело бы место.
Зато потребление чая достигает огромных размеров. Если о русском можно сказать, что он пьет столько чаю, сколько возможно себе только представить, то киргиз пьет еще вдвое больше; от семи до десяти стаканов утром, в обед и вечером -- обычное явление летом, и это причиняло мне немало огорчения, особенно по утрам, когда людей нельзя было оторвать от их чая. Солнце всходило рано, в восемь часов оно палило уже над нашими головами с полуденным зноем, и я старался выезжать по возможности с восходом солнца, но в гостеприимных аулах мне в этом отношении не везло. "Еще стакан чаю" -- было поводом к новому промедлению, тем более что ссылка на полезность чая являлась таким извинительным мотивом. В последнем сомневаться, действительно, не приходилось, и люди были правы, когда говорили: "Сегодня нужно выпить побольше чаю, очень жарко"; люди там знают, что в жару полезна транспирация, и что это умеряет жажду; они сознательно выпивают такие количества этого привозного продукта, как в старину они выпивали с тою же целью такие же количества горячей воды с распущенным в ней салом. На мне чай отзывался всегда отлично, и мне не удавалось лучше утолить жажду, как выпив несколько стаканов чаю, и я нахожу, что холодная вода, молоко или пиво никогда не утоляют вполне жажды и не разливают по всему телу такого интенсивного приятного ощущения, как горячий чай.
Я снова испытал это на Мангышлаке, где при температурах до 40 и 50 градусов кожа была постоянно покрыта испариной, и чем больше пота выгонялось чаем, тем меньше ощущалась жара. Следовало бы и для наших войск взвесить всю важность потребления чая во время летних маневров и в походах.
Чем дальше вглубь страны, тем бережливее обходятся с чаем; сахару часто совсем не видно. Вместо свежего молока сплошь и рядом подливают в чай кумыс, что придает ему приятный, особенно освежительный, как бы фруктовый, вкус.
Молоко и чай -- это только первое приветствие гостеприимных хозяев. Пока вас ими угощают, одна из женщин достает из стоящих у стены мешков муку и замешивает водою тесто. Я беру местность ближе к береговой полосе, где больше туркменского и татарского влияния; дальше вглубь страны целыми неделями приходится переживать старые тюркские времена, не знавшие хлеба, и, к ужасу наших вегетарианцев, при исключительном питании мясом, жиром и молоком население не только не выходит из физического равновесия, но и чувствует себя необыкновенно здоровым. Итак, в нашем ауле имеется еще мука, и женщины умеют печь из нее превосходный хлеб: тесто, к которому прибавляют иногда кумыс, отчего оно скорее подымается и делается вкуснее, кладут на круглую железную сковороду, которую ставят на открытый огонь и покрывают второй сковородой; поверх сковороды накладывают также огонь, так что тесто печется одновременно и сверху и снизу. В полчаса жар сверху и снизу сделал свое дело, и мы получаем к нашему чаю, который следует за кумысом, теплый и вкусный хлеб. Пекут два сорта хлеба, более толстые лепешки "нан" и более тонкие "шёрек", и, кроме того, еще мелкое печенье, приготовленное на бараньем жиру.
Жара, кумыс и масса выпитого чаю навели на гостей сон; все прибирается, и начинают готовиться к отдыху. Молодые люди хлопочут около стад, женщины готовят самый "гвоздь" киргизского гостеприимства -- баранину; считается само собою понятным, что прибывших гостей нужно накормить бараниной, и киргизы очень удивлены, если от нее отказываешься под предлогом, что нужно торопиться дальше. "Оставайтесь, сейчас зарежут барана", -- настаивают они. "Зарезать барана" является во всех случаях и рассказах ярким синонимом "радушного гостеприимства". Правом решающего голоса в вопросе о баране пользуется, само собою, глава семьи, но и жена не может уклониться от этой традиционной обязанности по отношению к гостю; когда муж отсутствует, хозяйка либо сама отдает приказание зарезать животное, либо, если вблизи имеется аул одного из родственников, посылает за ним и просит его распорядиться. Кому везет с аулами в его путешествии, тот может при желании три раза в день питаться мясом и вдоволь им насытиться. Иногда, правда, любезное приглашение есть не что иное, как конвенциональная ложь, под маской которой скрывается тайный страх, что приглашение может быть принято -- люди и в степи бывают разные, -- но эти "скупые" наперечет, и все только радуются, когда обстоятельства заставляют их пожертвовать бараном. Именно такое отношение к "скупым" и доказывает лучше всего, что гостеприимство, в общем, является совершенно искренним, и что Вамбери не преувеличивает, когда говорит: "Утолить жажду путнику в жаркий летний день считается высшим проявлением гостеприимства, и киргизу оказывается благодеяние, если ему доставляют, случай выполнить эту обязанность". То, что здесь сказано о кумысе, относится также и к мясу. При этом нельзя ставить в вину этим людям некоторую скупость, так как гостеприимством немало злоупотребляют: свободные большею частью от работы и большие охотники покушать, мужчины предпринимают увеселительные поездки друг к другу, особенно в аулы, где они рассчитывают на хорошее угощение; если же к кому-нибудь заглянет приезжий, то в кибитку тотчас же наберется несколько соседей, которых сюда привлекает не одно любопытство, но также и верные расчеты хорошенько угоститься. Несомненно, и сам хозяин по большей части не руководствуется одним лишь побуждением оказать, как говорит Вамбери, "благодеяние" своему ближнему, но рад случаю иметь лишний повод выпить и покушать. Баранина самое любимое кушанье киргизов. Зимою мяса всегда достаточно, для запасов идут околевшие животные, и в плохие года его столько, что приходится солить и в таком виде сохранять; летом же рады каждому приезжему, чтобы иметь повод угоститься свежим мясом. И теперь еще оправдывается то, что сказал о киргизах один прежний писатель: "Они вообще страшные обжоры; часто, вернувшись с охоты, они в первый же присест вчетвером съедают барана"; я даже думаю, что это еще ниже действительности, и что найдутся и такие, аппетиты которых капитулируют лишь при втором баране. Но как они при этом наслаждаются, может судить только тот, кто видел это воочию. Кто хочет составить себе понятие, как образовались доисторические отбросы в пещерах и кьёк-кенмеддингерах, должен хоть раз поесть с киргизом баранины, -- он узнает только тогда, что значить "очистить тарелку", с каким рвением, умелостью и успехом можно обрабатывать баранью косточку, с какою настойчивостью и находчивостью можно ее глодать и грызть, раскусывать и отламывать, объедать и высасывать, и как безупречно можно ее очистить без всяких аппаратов. Кибитка с киргизами за бараниной -- жадные руки, скрежещущие зубы, хватающие губы и блестящие от удовольствия глаза -- представляет картину, которую никогда не забудешь. Век сидят группами: на почетном месте вокруг парадной чашки с лучшими кусками -- заднею частью, жиром и головой -- сидят гости, сбоку хозяин, несколько поодаль сыновья, у стены рабочие, а напротив женщины. При этом мужчины сидят с подогнутыми ногами, женщины на корточках или как "стрелки", причем одна нога подвернута, другая с сильно согнутым коленом остается в вертикальном положении. Костный мозг считается, как и голова, самым лакомым куском, и смешно видеть, как мужчины передают чисто обглоданную кость хозяину, и как тот с большим наслаждением высасывает ее. Брошенную уже кость поднимают еще женщины, в слабой надежде найти в ней хоть какой-нибудь крошечный остаток. Не менее забавно, как кормит взрослых сыновей и других мужчин сам хозяин, всовывая им кусок в широко раскрытый рот; в общем же каждый должен ждать, пока очередь дойдет до него: хозяин получает после гостей, мужчины после хозяина, женщины после мужчин, и каждая партия, выбрав хорошенько из чашки лучшее, что в ней имеется, передает чашку с остатками дольше; голодные пастухи стараются вознаградить себя за долгое ожидание, выхватывая и проглатывая лучшие из оставшихся кусков.
Когда чашки с мясом очищены, подается мясной навар, очень крепкий и жирный, необыкновенно вкусный, и выпивается, при соблюдены того же порядка, т. е. от гостей к хозяину и т. д. Ничего возбуждающего, никакие пряности за столом киргиза не имеют места, за исключением самого необходимого количества соли или овощей или какой-либо другой приправы; точно так же не прибегают после обеда ни к алкоголю, ни к табаку. На Мангышлаке не знают ни туркестанского кальяна, ни восточноазиатской трубки, а от папиросы лишь там не отказываются, где более продолжительное общение с русскими в школах и правительственных местах приучило к курению молодых людей. Внутри страны папиросами брезгают; изредка среди стариков попадаются нюхающие табак.
По окончании еды благодарная отрыжка выражает "спасибо", и все присутствующее -- местами также и женщины -- подымают до уровня лица свои руки с ладонями, полуобращенными друг к другу, гость или хозяин совершает благодарственную молитву Аллаху, и при этом имени все медленно проводят по лицу руками сверху вниз. Затем все убирается, слуги или женщины приносят воду и льют всем на руки, причем тут же полощется и рот. Все устраиваются, кто как может, по стенам кибитки, рассказывают друг другу разные истории, некоторые снимают со стены "тогуз-кумалак" (девять шариков овечьего помета), т. е. шахматную доску, на которой играют шариками овечьего помета. На доске имеется два параллельных ряда ямок с девятью ямками в каждом; в эти ямки при начале игры вкладывается по девяти шариков. При каждом ходе игрок распределяет шарики из одной ямки в соответственное число других, причем шарики противника можно по известным правилам забирать. Тот, у кого окажется больше шариков, считается в выигрыше.
Иногда какой-нибудь певец снимает со стены двухструнную домбру, берет простые монотонные аккорды и поет о любви и жизни, о людях, повидавших свет, о домоседах и т. д. К тихим звукам примешивается многообещающей бас пискека, которым хозяйка усердно перебалтывает кумыс для вечера. В полутьме кибитки сверкают белые как снег зубы и веселые глаза, к хозяину жмется его любимый сынок, которому в честь редкого гостя разрешено дольше оставаться на ногах и послушать певца, от которого не отрывается его взор, пока, усталый, он не свалится на колени отца, и тот не прикроет его осторожно теплым одеялом. Над открытым куполом кибитки сверкают уже звезды на вечернем небе, перед дверью вспыхивают еще красные языки догорающего очага, освещая мелькающие халаты, вдали раздается короткий резкий лай собаки. Один за другим встают и оставляют кибитку киргизы; темнота и тишина степной ночи окутывают кибитку и аул, пока с рассветом не встанут женщины и не раздуют снова тлеющего огня.
______________
Во всех описаниях киргизов говорится об их крайней нечистоплотности, -- и не без основания, если понимать чистоплотность в принятом у нас смысле. Не без содрогания я вспоминаю все те ужасные антигигиенические и неаппетитные положения, в которые мне приходилось попадать, и я с ужасом думаю о тех перспективах, которые связаны с проникновением европейских инфекционных болезней в кибитку номада. Но не следует быть несправедливыми. Гигиеничность наших гостиниц и парикмахерских и у нас довольно недавнего происхождения, а пекарни и кухни далеко не всегда могут с честью выдержать ревизию. Чистоплотность понятие относительное и, наконец, каждый делает не больше того, что он может делать.
Киргизы делают, что могут, хотя успех не всегда налицо или не лишен известного комизма. Уход за телом совершается в пределах, обусловливаемых излишком песку, недостатком воды и особенностями кочевнической жизни, но он далеко не всегда в пренебрежении. Об этом заботятся предписания ислама. Многие, когда представляется к тому случай, купаются, все содержат в чистоте руки и ноги; обычай выдергивать на теле волосы предупреждает загрязнение. Когда я подарил, однажды, одному маленькому мальчику перочинный ножик и стал наблюдать, что он с ним будет делать, то первое, что я увидел, было то, что он начал чистить свои ногти, а затем уже принялся стругать дерево. Это характеризовало, конечно, взрослых, которых этот мальчик только копировал. Когда родители нянчатся со своими детьми и чистят их, ищут у них в волосах и под мышками, то они вычищают им также глаза, роте и нос; если они при этом сбрасывают выделения на пол кибитки или плюют, -- любимое занятие, в котором они конкурируют с русскими, испанцами, южными французами и итальянцами, -- то сверху бережно насыпается кучка песку. Кто печет, режет животное, нарезает и делит готовое мясо, моет, как и всякий другой, до и после еды свои руки. Но что вытирание, следующее за этим умыванием, уничтожает все его следы, киргизу не приходит на ум, между тем это вытирание -- причем нужно здесь заметить, что стряхивание после умывания капель воды с рук считается неприличным и оскорбительным для хозяина -- является для европейца самым тяжелым испытанием. Если представить себе самое худшее, что только может нарисовать воображение, о том, -- как выглядит это полотенце, откуда оно вытаскивается, на что употребляется, сколько народу и как долго им пользовалось, -- все это будет еще далеко от действительности.
Кто хочет испытать, что значит содрогаться, должен посидеть с киргизами за их столом, где много благих намерений применяется с таким же результатом. Чайные чашки после употребления вымываются в остатках их содержимого и вытираются все теми же, употребляемыми на общие нужды, полотенцами: перед употреблением чашки вылизываются, вытираются и ставятся на скатерть, которую расстилают на полу и которая служит в одно и то же время столом, скатертью и кладовой. Остатки от кусков сахару, -- а их немало, так как ни один киргиз, будь то взрослый или ребенок, не берет сразу куска сахару или хлеба, прежде чем он не переберет сначала все куски подряд, не повертит их несколько раз в своих руках и потом уже откусит кусочек -- все эти остатки, а ближе к побережью и остатки хлеба, завязываются в скатерть и сохраняются до следующей трапезы. Скатерть в этих примитивных помещениях не может, само собою, оставаться такой чистой, как в наших бельевых шкафах, но киргиз в этом не виноват. Он не подозревает также, что при такой чистке чашек и мисок его бережливость идет несколько вразрез с чистоплотностью. "Ничто не должно пропадать", -- вот здешняя аксиома; киргиз остерегается сполоснуть остатки молока, пока пальцами можно добыть еще хоть что-нибудь, или завязать мех с кумысом прежде, чем губы не спасли последней драгоценной капли; а после еды, руки моются не раньше, чем будет приложено все старание втереть в сапог или башмак прилипшее к пальцам сало, чтобы оно таким образом не пропало даром.
О загрязнении песком можно составить себе понятие, если принять во внимание сквозную решетчатую постройку юрты. В ветре в степи нет недостатка; иногда ветер переходит в вихрь, и с яростью налетает на аул; тогда все начинают метаться, на юрту набрасывают веревки, к которым подвешивают камни, и затем крепко затягивают их. Внутри кибитки наливают на пол вдоль стен воду для того, чтобы задержать пыль, которая несется целыми тучами, или в виде смерча, и вдувается в кибитку. А чего только не содержится в этой пыли, поднятой с загрязненной почвы аула! Верблюды, овцы и собаки находят в решетках юрты слишком заманчивые углы, чтобы не тереться об них и не счищать свою грязь, которая попадает затем через решетку в самую кибитку. К этому присоединяются выделения человека и животных и всякие отбросы. Номады не знают отхожих мест и помойных ям; напротив того, весь лошадиный, козий и верблюжий помет тщательно собирается и служить топливом. Здесь, для степи, нелегко было бы издать полицейские предписания. Что здесь не место презрительному осуждению или равнодушному пожиманию плечами, доказывает следующий рассказ: "Однажды жили мулла и вдова. Мулла старался почаще ходить к вдове, чтобы у нее кушать. Люди это, конечно, скоро заметили и стали его спрашивать, почему он это делает. Он им ничего не отвечал, и люди шушукались, смеялись и пришли к самому естественному предположению, что между муллой и вдовой завязалась любовь; но мулла все-таки отмалчивался. На самом же деле, он ходил туда потому, что ни у кого не было так чисто, как у вдовы; деревянные миски и чайные чашки блестели от чистоты, а кушанья были такие вкусные, как ни у кого другого. Так продолжалось некоторое время. Но вдруг мулла перестал приходить, вдова напрасно спрашивала себя, чем она могла его обидеть, и совсем опечалилась. Но, увы, мулла не показывался больше. Однажды она его встретила и стала пытать, почему он к ней больше не приходит. Тот сначала отнекивался, наконец признался, что прежде он так часто приходил к ней покушать потому, что в ее кибитке было все так чисто и миски такие аппетитные, но что с некоторого времени все изменилось и миски стали грязными. "Разве мулла не знает, -- спросила его женщина, какое большое несчастье постигло ее, -- ведь околели обе мои собаки, которые раньше так хорошо вылизывали мои миски, что мне совсем не приходилось их чистить!"
О других чертах характера киргизов мне не хотелось бы говорить. Я жил среди них не годы и сносился с ними при посредстве переводчика, а мои наблюдения и отдельные случаи не дают мне еще права составить вполне правильное суждение. Будущая история психологии народов зарегистрирует, по всей вероятности, как классический пример этнологических суждений, грубые, почти юмористические противоречия в современных воззрениях на японскую душу, например, -- я не хотел бы обогатить ее казуистику поспешными обобщениями относительно характера киргизов. Если бы я мог рискнуть привести здесь кое-что из личного опыта, то было бы излишне говорить об их гостеприимстве, так как слишком известна эта добродетель номадов, -- об его формах я буду говорить в другом месте. Хочу здесь лишь упомянуть, что у меня не пропала ни одна частичка из моего багажа, что никто у меня не просил милостыни, никогда никто на меня не посмотрел враждебно. Я не могу ставить в вину киргизам, что легкое приобретение этнографических предметов в отдаленных аулах становилось затруднительным и, в конце концов, благодаря до смешного непомерным требованиям, совершенно невозможным, как только я попадал в более плодородную область, в которой аулы следовали один за другим в близком расстоянии; киргизы сопровождали нас в этих случаях из аула в аул и за неизбежным блюдом баранины, в угоду хозяину, подстрекали его и взвинчивали цену. Конечно, это было неприятно, но ведь и у нас дело обстояло бы не иначе. Однажды проводник спросил меня, не страшно ли мне. "Чего мне бояться? ведь я среди киргизов", -- ответил я. -- "Да, но русские всегда имеют при себе ружья и револьверы, когда приходят к нам, а у вас нет ничего". Я думаю, что у себя дома мы не так безопасны, как среди киргизов на Мангышлаке. Старое гостеприимство и русское войско гарантируют, при господствующем здесь мирном настроении, безопасность также и чужестранцу. Случается, правда, что, приезжая в аул, встречаешь недоверчивые взгляды, и тебя с некоторой неприятной пытливой обстоятельностью расспрашивают о причинах и целях твоего проезда. Но помимо легко понятного любопытства, здесь играет роль тайный страх пред русской администрацией, боязнь, что ты ею подослан с какою-либо целью. Как только киргизы успокаивались, лицо их опять прояснялось, и на нем появлялось выражение веселой приветливости, что составляет, очевидно, основную черту их характера. На этом сходятся все суждения о характере киргиза; я присоединяюсь к ним, как в этом, так и в том, что на склонность киргиза к грубым шуткам, остротам и поддразниванию смотрят как на проявление его добродушного веселого нрав
туркмены Мангышлака
Население Мангышлака состоит из киргизов и туркменов и распределяется в настоящее время так, что последние занимают прибрежную полосу, шириною от десяти до двадцати верст, и доходят на севере до форта Александровского; киргизы же занимают остальное, значительно большее, пространство. Но не всегда это было так. По преданию, здесь раньше жили монголы -- воспоминание, должно быть, о кипчакском царстве Батыя, внука Чингисхана, которое простиралось от России до Аральского моря и заключало в себе Усть-Уртскую возвышенность; затем здесь поселились туркмены, пришедшие из Туркестана. Об этом я слышал следующее предание:
В Туркестане жил некогда святой, пользовавшийся большим почетом. Этому позавидовали два богатых купца, донесли на него хану, обвинив его в краже скота, и потребовали его наказания. Хан призвал к себе святого и рассказал ему, в чем его подозревают; святой спокойно ответил, что он ни в чем не виноват, можно поискать, у него ли украденная корова, пусть хан сам придет к нему с обоими купцами и все осмотрит. И с этим он отправился домой. Тем временем обвинители сами привели якобы украденную корову в дом святого. Когда хан и купцы пришли к нему, как было условлено, святой вышел к ним и предложил обвинителям пойти самим поискать корову. Они так и сделали, хан и святой остались на дворе ожидать. Купцы долго не возвращались. За ними послали слуг; но эти последние, вернувшись, заявили, что не нашли в доме никого, кроме двух больших собак. В то же мгновение эти животные выскочили, бросились в дом обоих богатых купцов и стали разрушать и убивать у них и во всем города все, что им попадалось навстречу. Испуганный хан спросил святого, что делать. Этот последний ответил: "Только бегством можно спастись, весь город должен выехать, а собакам нужно кидать каждый день по молодой девушке -- только тогда остальные люди останутся в живых". Так и было сделано. Все население выехало, собаки бежали сзади, и каждое утро им бросали связанную девушку. Так прибыли беглецы в Хиву, где часть их спряталась в лесах и там осталась, другая же, бо?льшая часть отправилась дальше, преследуемая собаками, продолжавшими получать каждый день свою жертву. Наконец, они пришли к границам Мангышлака, где им пришлось перейти большое плоскогорие. Собаки не отставали. Тут очередь дошла до одной девушки, которую очень нежно любил ее брат; последний не захотел расстаться с нею и когда, по обыкновению, ее утром оставили связанной на месте стоянки, он спрятался, захватив с собою лук с пятью стрелами, и убил собак в то время, как они бросились на свою жертву. Так освободились люди от заговора и радостные пришли на Мангышлак. Место, на котором брат, движимый любовью к сестре, совершил свой подвиг, назвали по имени стрелка и его пяти стрел: "Беш-Окту?-Тунгаша" ("Пять-Стрел-Тунгаша").
Сто пятьдесят лет тому назад, как рассказывают, в страну явились с севера киргизы, победили после долгих войн туркменов и погнали их перед собою на запад и юг. Некоторые из них бежали в Астрахань, другие в Хиву и в Красноводск; часть же стянулась к побережью, а остальные принесли повинную и поселились среди новых господ. Это было еще сорок кибиток -- любимое число в рассказах тюрко-татар, имеющее вообще значение "много".
При этом столкновении киргизы были более агрессивным, более свежим тюркским народом, с более чистою кровью, и физически стояли выше туркменов. Закаленные как сталь, чистые кочевники, они взяли верх над своим изнеженным городскою культурою и кровосмешением врагом и продолжают делать это и поныне, оттесняя все больше туркменов. Правда, туркмены считают себя выше, они, например, женятся на киргизках только в крайнем случае и никогда не выдают за киргизов своих дочерей; они и по нашим понятиям выглядят, несомненно, аристократичнее; высокая стройная фигура, спокойная уверенность, тонкие черты лица, более густая борода, и прежде всего великолепные большие глаза выдают в туркмене иранца. Но в расовой борьбе все это ему не послужило ни к чему. Киргиз берет над ним верх. Там, где оба сталкиваются в степи, дело не обходится без ссоры, и туркмен всегда уступает с гордым хладнокровием. Если бы русское правительство не внесло сюда политического умиротворения, биологический процесс на Мангышлаке уже давно, вероятно, разрешился бы окончательно.
_______________
Кто видел туркменов Мервского оазиса, тот будет сильно разочарован их соплеменниками на Мангышлаке. Ни в одежде и украшениях, ни в устройстве их кибитки он не найдет печати той своеобразной, отличающейся зажиточностью и оригинальностью культуры, которая привлекла его в Мерве; даже физический облик туркмена кажется здесь иным: благодаря неблагоприятному влиянию ухудшенных экономических условий, в связи с усиленным притоком тюрко-татарской крови, он потерял здесь характерную смесь достоинства и эластичности и значительную долю своей красоты, особенно в складе лица и форме глаз. На мужчинах это больше заметно, чем на женщинах, которые и здесь, по-видимому, сохраняют свой тип более чистым. Потеря внешнего достояния туркменов также значительно ускорилась под современным влиянием русской эры, и прежде всего татарства. Когда я спрашивал, почему не носят уже больше прежних красивых высоких шапок, мне отвечали: "Татары носят маленькие и высмеивают нас, когда мы появляемся в наших больших шапках, а мы не хотим заводить ссоры". Из этого самооправдания, впрочем, видно, насколько туркменская национальность потеряла здесь свою устойчивость, хотя главную причину этого молчаливого признания превосходства татарина нужно искать в понятном различии между городом и деревней. Меховая шапка -- там, где она вообще еще сохранилась и появляется при экстренных случаях -- не достигает здесь той внушительной высоты, которая на юге производит впечатление "удлиняющего рост убора" и значительно способствует гордому виду своего обладателя; она здесь низкая, в виде горшка, или берета, или же совершенно татарской формы: цилиндрическая с гладкими краями. Большею же частью шапка заменяется пестрым платком, небрежно повязанным вокруг головы, -- убор, который, наряду с чистою длинною тонкою шалью бухарца, едва ли заслуживает название тюрбана. Встречается иногда также и феска. Голова бреется по монгольскому обычаю.
Татарское влияние модифицирует не меньше и халат, который в своей красивой хивинской форме, также как и высокая шапка, здесь встречается редко; он здесь короче, достигает только до колен, а затем окончательно уступает место татарскому бешмету. Летом часто обходятся совершенно без халата, довольствуясь рубашкой и штанами
Туркмены обладают стройной фигурой, хотя и не столь красивой и сильной, как их южные соплеменники. Среди женщин часто попадаются красивые лица с тонкими чертами, отличающаяся в юности миловидною мягкостью, а к старости импонирующие своею суровою важностью. Монгольская примесь здесь редко встречается и так же, естественно, бросается в глаза, как, наоборот, среди киргизов -- следы туркменской крови, -- смешение, относящееся еще ко временам прежних усобиц. Туркмены сознают эту примесь и ставят ее в эстетическом отношении невысоко, -- они предпочитают большие круглые глаза и находят уродливыми узкие "калмыцкие глаза", как они их называют; узкие носы с высокой переносицей также находят предпочтение пред приплюснутыми широкими. Белокурые волосы мне приходилось встречать лишь изредка.
Туркмены, по-видимому, не отличаются способностями к земледелию; мне рассказывали, что хлеба часто погибают, и это обстоятельство заставляет многих отказываться от обработки земли. Зерно для посева получается из Хивы или Красноводска. Туркмены, очевидно, растеряли те познания, которые они принесли с собою из своей туркестанской родины, известной своими оросительными сооружениями; это произошло тем легче, что север не пользовался регулярным притоком персидских рабов, отлично знакомых с земледелием, -- южные соплеменники северных туркменов своими разбойничьими набегами направляли его в оазис Мерва. Нашествие киргизов, потеря людей и разорение полей в долгие годы усобиц с своей стороны способствовали падению земледелия.
Остатки примитивного собирательного хозяйства традиция хранит еще при посредстве детей, которые выкапывают съедобные коренья, хотя детям это служит больше спортом и забавою, чем действительною потребностью. Конечно, может случиться, что исключительные голодные времена заставят и взрослых вспомнить детство, и собирание корней и клубней из забавы превратится в горькую нужду, но обыкновенно обходятся продуктами скотоводства. Здесь влияние киргизов было, очевидно, благодетельно. Болгарский ёгурт всегда был знаком всем тюркским народам, у туркменов он употребляется под тем же именем; у киргизов его заменяет "айран". Его приготовляют весною, с марта приблизительно по май, из овечьего молока, которое несколько вваривается, затем охлаждается до шестнадцати градусов, смешивается с небольшим количеством старого молока и накрывается потеплее. В течение ночи молоко бродит и становится густой массой, которую едят ложкой. Егурт был всегда известен туркменам, кумыс же, кислое кобылье молоко, они переняли, как я полагаю, от киргизов. В пользу этого предположения говорит то обстоятельство, что кумыса нет ни на юге, ни на востоке, т. е. ни в оазисах, ни в политическом и религиозном центре туркменов -- Хиве; затем -- что его не пьют муллы, если они набожны, что в оазисах запрещено конское мясо, тогда как на Мангышлаке оно дозволено, и, наконец, что в ходу поговорка: "киргиз на Мангышлаке употребляет кумыс как пищу, туркмен -- для утоления жажды". Таким образом, на Мангышлаке на стороне киргизов было не только право сильного, но и влияние их как национальности, более способной к хозяйству, более приспособленной к окружающей среде. Есть отдельные аулы, которые можно различить как туркменские или киргизские лишь по носу их хозяина, по головному платку их женщин. Я подчеркиваю: "отдельные аулы", ибо в большинстве случаев взгляд, брошенный на циновки, покрывающие кибитки, или внутрь кибитки, достаточен, чтобы не осталось никаких сомнений относительно национальности ея хозяина. Как ни спешит киргиз под нивелирующие ножницы культуры, и как ни скоро пробьет час его национальной особенности, но характерным остается и по сю пору многое из его культурного достояния. Поэтому, гораздо большим интерес по сравнению с туркменом представляет для этнографа киргиз. Но этнографу следует спешить, ибо процесс нивелировки идет гигантскими шагами.
Киргизы из Тургайской степи
За этнографическими национальными особенностями последуют, по-моему, и антропологические, хотя здесь процесс будет совершаться относительно медленнее. Я допускаю, что ясная картина этой нивелировки лежит еще в далеком будущем, я знаю, что многим покажется невозможным и бесцельным рисовать себе эту картину, что многие вообще не допускают возможности такого слияния, а предполагают и в дальнейшем ту же мозаику, и даже вероятность растворения уже создавшихся однородностей; я не хочу также касаться здесь разных политических перспектив, шансов или мечтаний, я желал бы только высказать вынесенное из неоднократных наблюдений убеждение в том, что процесс амальгамирования между арийскими и монгольскими элементами, имеющий место в области так называемых тюрко-татарских народов уже, в сущности, тысячелетия, а с тринадцатого столетия перекинувшийся и на Восточную Европу, не прекратился и в настоящее время и будет продолжаться и в будущем. Говорят о новой американской расе, в аналогичном смысле будут со временем говорить о биологическом процессе в России, о новом русском типе, физический и психический облик которого спаялся из славянских, германских, семитических, финских, тюркских, монгольских и армянских элементов империи. В этом культурная задача России и ее всемирное значение. Я верю в то и в другое.
