В. П. Вощинин. Очерки нового Туркестана: Свет и тени русской колонизации
СПб., 1907.
I. Туркестан "старый" и "новый"
Душно и пыльно в вагоне... Столбик ртути в термометре поднялся на небывалую еще высоту -- 35 по Цельсию, но в утешение изнемогающим от жары пассажирам на всех видных местах объявляется, что ниже 15®, несмотря ни на какие морозы, в поезде быть не должно... Переполненный вагон-ресторан бойко торгует всякими прохладительными напитками, но через какой-нибудь час, когда стало еще на один градус "теплее", а вделанный достаточно примитивно в потолок вагона вентилятор остановился, засорившись совершенно не вовремя, -- похожий на мокрую тряпку лакей объявляет, что ни льда, ни воды больше нет, и что скоро достать невозможно... Кое-кто из путешественников пытается протестовать против подобного совпадения несчастий, другие мирятся с судьбой молча, а раскаленный поезд, весь в облаке пыли, продолжает мчаться по раскаленным рельсам.
Это -- картинка с натуры на Ташкентской железной дороге, уже значительно южнее Оренбурга, в июле -- т. е. тогда, когда никто из благоразумных людей, по уверению опытных пассажиров, в Туркестан доброй волей не едет. Камешек в мой огород, так как я действительно единственный, по-видимому, в поезде доброволец в указанном смысле. И быть может, только издавна воспитанная привычка находить в самых неблагоприятных дорожных условиях долю новизны и интереса делает то, что я как будто бы меньше других "размокаю", и в достаточной мере сохраняю способность воспринимать впечатления.
Открывающаяся из окон вагона природа оставляет желать много лучшего. После Актюбинска (600 верст от Самары), степь, так сильно до сих пор благоухавшая сеном и полная перепелами и жаворонками, постепенно переходит в пустыню. Селения реже, растительность все бедней и беднее, чаще песок отдельными озерцами на фоне все еще травянистой, впрочем, равнины. Пыль постепенно усиливается, начинает проникать буквально всюду, слепит глаза, сушит и дерет горло. На туманном горизонте виднеются караваны верблюдов, а у редких речонок, скорее ручьев, с голыми или в лучшем случае с камышовыми берегами, изредка попадаются "летовки", т. е. группы киргизских юрт, -- кочевники из-под самого Каспия.
32 градуса! Но солнце уж клонится к западу, запас воды и льда возобновлен, пыль как будто уменьшилась, и дышать становится легче. Незаметно переваливаем Мугоджарские горы, вслед за чем все еще раскаленное красное солнце как-то сразу опускается в коричнево-серую пелену, опоясывающую небосклон, и столь же сразу наступает вечер, а за ним и ночь -- единственная по своей пустынно-степной красоте -- живительная прохладная.
Воздух делается все чище, прозрачнее и ароматнее. На этот раз уже пахнет полынью. Месяц в серебряном ореоле сияет буквально ослепительно на черном куполе неба, а звезды, кажущиеся здесь огромными и необыкновенно блестящие, как бы отражаются в ярких огоньках киргизских костров. Полная тишина чувствуется за громыханьем поезда; лишь редко-редко вскрикнет какая-то птица, да свисток паровоза нарушит гармонию степного покоя...
Большая часть пассажиров у окон, совершенно забыв все дневные мучения. Завязываются знакомства, о сне никто и не думает, хочется дышать полною грудью, любоваться редкой картиною.
Впрочем, отдельные путники настроены далеко не мечтательно. По крайней мере, из глубины вагона явственно слышится раздраженный голос только теперь оправившегося от духоты толстяка.
-- Нет, каково безобразие, -- рокочет его низкий бас. -- Для фруктов, видите ли, теперь выдумали особые поезда-холодильники, ученые экспедиции снаряжают, и миллионы на это расходуют. Москве-де смерть без туркестанского персика! Допустим. Но почему, спрашивается, никакому идолу, извините, и в голову-то ведь не придет нам с вами, людям несчастным, удобство в пути предоставить? Да я, может быть, в десять раз нежнее этого фрукта самого, и охлаждения требую во избежание гибели. Это пустяк, по-вашему? Нет-с, извините, и если уж почему-нибудь топят вагоны в морозы, то и холодить, когда нужно, их следовало бы...
Чей-то неуверенный смешок прерывает оратора на полуслове, но через минуту вновь на весь вагон раздается громогласная речь. И в результате не знаешь, шутит ли толстяк, говорит ли серьезно, и только ли можно смеяться по поводу его заключений...
Аральск
Чуть свет на следующий день мы уже в пределах Туркестанского края -- в наиболее северной его части в Сырдарьинской области. Голубою полоскою мелькнуло Аральское море, с промышленным и ловецким поселком Аральском, заложенным здесь нашими переселенцами сразу же по проведении железной дороги, а теперь развившим (за 10 лет) свой торговый оборот уже до 6 миллионов рублей, -- а дальше -- сплошной песочный океан, необозримый, сыпучий, образующий на огромном пространстве известную "злую" пустыню, "черные" пески, -- Каракум. Не дай Бог путнику быть застигнутым ветром в этой пустыне. Нередко там, где час назад высился холм, футов в 40, теперь образовалась глубокая впадина, а на месте прежнего углубления -- едва ли не горы -- "барханы". И так, по преданию, погребались здесь целые цветущие оазисы, города даже. Некоторые, однако, холмы начинают, по-видимому, уже закрепляться какими-то полукустарниками -- признак сравнительной близости перехода пустыни в песчаную степь. Эти жалкие колючки, вовсе не оживляя общего мертвенного ландшафта, служат, тем не менее, любимою пищей верблюдов, и действительно, встречающиеся корабли пустыни несут свои спинные украшения высоко приподнятыми -- признак упитанной сытости.
Колесных дорог здесь, конечно, не видно: лишь довольно глубокие, но узкие тропы свидетельствуют о каком-то движении, но и это до первого ветра.
Постепенно становится жарко, песок делается все назойливее, солнце еще больше краснеет. А на горизонте -- чудные голубые озера, окаймленные тропической зеленью, масса животных, люди, жизнь... Но это только лишь фата-моргана, обман зрения, мираж -- явление здесь постоянное, глубоко поучительное. А как красиво!..
Переправа через Сырдарью в Перовске
К удовольствию для всех пассажиров, полотно железной дороги временно уклоняется в сторону от прелестей Каракума и вступает в район влияния реки Сырдарьи -- альфы и омеги благосостояния коренного Туркестана. Где вода -- там богатство, вот местная аксиома, сразу же воспринимаемая и впервые посещающими эту страну при виде даже из окон вагона того, как выжженная солнцем пустыня вдруг быстро и резко уступает место цветущим садам, огородам и пашням. И причиною этой метаморфозы какая-нибудь совершенно ничтожная речка. Около главнейшей водной артерии Туркестана подобное оживление, конечно, еще разительнее, грандиознее, и невольно любуешься, кстати, невиданным никогда в июле, т. е. в самое жаркое время, разливом ее половодья на десятки верст во все стороны, тогда как в Центральной России теперь курицы вброд переходят едва ли не судоходные реки. А здесь в это время -- период наибольшего таяния горных снегов -- разумнейшая поправка природы к действительно нестерпимой жаре и засухе.
Глаз поражается, дальше, затопленными посевами в земляных рамках, с тучами дичи над этими посевами. Это -- рис, одна из самых ценных местных культур, но вместе с тем и особенно вредная, так как малярия у рисовых полей -- вещь обязательная. Видны и русские и туземные лица, но поезд идет быстро, и нет возможности надолго остановить внимание на чем-либо определенном, столько здесь всяких новых ощущений, вплоть до физических, так как теперь в вагонах уже типичная баня-парильная.
После станции Перовска, красивого оазиса с пирамидальными тополями, вновь пустыня, но уже не "Кара", а Кызылкум, т. е. "пески красные". Почему именно красные -- никому не известно, но что они симпатичнее "черных" -- несомненно. Прежде всего, нет-нет да увидишь на безграничном песочном просторе каменную бабу -- памятник погребального культа неизвестных народов; затем киргизские сооружения -- тоже грустные памятники смерти, в виде глиняных построек, мечетеобразного типа; между холмами песков -- впадинки из сухой соли разнообразных оттенков -- белого, красного, черного. Наконец, кое-где даже какой-то кустарник с фиолетовыми и красными цветочками. Смотришь -- и уж не так тоскливо, и хочется забыть, что в вагоне тридцать четыре градуса сегодняшний максимум, -- что в голове шумит, а в глазах кровавые мальчики... Это -- награда знойного солнца за мою любознательность, тогда как благоразумные пассажиры еще с утра обложились льдом, закрылись от света, сбросили все одежды...
Минуем станцию Тимур, близ которой лежат развалины, или, вернее, следы, древнего Отрара -- города, в котором скончался величайший из здешних завоевателей Тамерлан, станцию Арысь, с русскими поселками и зарослями цитварной полыни, откуда пойдет в скором времени столь необходимая железная дорога на Верный и на соединение далее с Сибирскою магистралью, -- и вот уже поздний вечер, такой же обаятельный, как и накануне, но для меня лично утративший всякую прелесть: и я, наконец, отравился жарою.
Настолько, что пропускаю без всякого внимания перевал Сарыагачский, замечательный, кажется, впрочем, единственно тем, что "переваливает" его именно железная дорога, а не что иное; равнодушен я даже и к близости местного Арарата -- Казыкурта, единственно подлинного места остановки Ноева ковчега, по клятвенному утверждению туземцев.
Томительно проходит душная ночь, и наконец, вместе с забрезжившим светом, наступает не только мое, но и общее облегчение: мы подъезжаем к столице современного Туркестана -- к Ташкенту.
Еще задолго до города потянулись сплошные сады и виноградники, прорезанные арыками, т. е. мелкими ответвлениями оросительных каналов, -- город стоит среди обширного и плодороднейшего оазиса, питаемого рекой Чирчиком.
Но вот наконец и самый Ташкент, первое впечатление от которого, благодаря богатым окрестностям, утренней прохладе (23®), и тенистой, только что политой улице к весьма недурной гостинице, и чистой ванне в последней -- отличное. Оно не ухудшается особенно резко и далее.
Ташкент подробно описывался неоднократно, и поэтому я ограничусь общим утверждением, что и в июле здесь можно жить не без приятности. Жара умеряется тенью, водою, искусственным льдом, а без жгучего солнца разве может быть сильна вся эта старая Азия, упорно цепляющаяся за право на современную жизнь в старом, туземном Ташкенте?
Ташкент. Скотный базар на берегу канала Анхор.
"Новый" Ташкент -- это Ташкент русский, с дворцом генерал-губернатора, собором, домиком Черняева, памятником Кауфману, огромными магазинами, театрами, кинематографом "Хивою" и проч. Это, словом, Европа с ее культурой и внешностью. И везде, во всех городах края проводится такое различие между кварталами "новым" и "старым".
Больше того: говорят, что есть признаки разделения культур и на полях туркестанских. Там, то на высоких предгорьях, то в всегда плодородных долинах, то, наконец, в прежних бесплодных степях, только теперь орошаемых, начинает селиться русский народ, а с ним вместе медленно, но, кажется, верно, в толщу незапамятных туземных предрассудков и верований начинает проникать и культура русская. Так, по рассказам и слухам, незримо растет и крепнет Туркестан "новый".
Что стоят сутки душного поезда перед перспективою видеть воочию зачатки подобного превращения?
Два дня на знакомство с Ташкентом, и скорее в глубину Туркестана. Оказывается, что создателей "новой" страны можно встретить почти повсеместно, и, в частности, в восточном краю Ферганы, в Андижанском уезде, где июль все же терпимее и удобнее для путешествия.
II. История "закрытия" края
Если вам скажут, что в Туркестан, богатейшую и, пожалуй, единственную настоящую колонию Российского государства, завоеванную, кстати сказать, совершенно недавно, -- закрыт доступ нашей колонизации в лице ее естественных пионеров -- переселенцев, -- вы, наверно, ушам своим не поверите, до того несообразным покажется вам подобное утверждение.
Н. Н. Каразин. Караван плотничьей артели, направляющийся в Ташкент. 1870
А между тем это действительно так, причем история сего замечательного и единственного в своем роде конфуза настолько поучительна, что привести ее здесь хотя бы в самых кратких чертах мы считаем положительно нужным. Тем более что наш поезд -- "Ташкент--Андижан" -- подвигается убийственно медленно, окрестности неинтересны, и нужно хорошее средство, чтобы вывести нас из навеянной жарою апатии...
Коренной Туркестан, т. е. современные области Сырдарьинскую, Самаркандскую и Ферганскую, издавна населяли народы как оседлые, так и кочевые. Первые занимали главным образом поливные земли, обрабатывая определенные участки, -- к услугам же вторых была вся остальная территория края, считавшаяся государственной и ограниченная в пространстве единственным признаком фактической ненужности или негодности ее в данный момент для земледелия
Кишлак Манкент. 1871--1872
С присоединением Туркестана к России, первые несколько лет протекли без установления законом прав туземцев на земли, и именно к этому времени относится бесхитростная и полезная деятельность местной администрации, возглавлявшейся, прежде всего, славным генералом Кауфманом, по русской колонизации края. Всякому тогда было ясно, что для наличных кочевьев вовсе не нужно столь непомерного пространства земли, как это числилось за киргизами: всякому было понятно, что в "кочевую" земля обратилась только потому, что не осталась "оседлой", и что если бы распределение земель началось от нужд кочевания, то в разряд оседлых отошла бы добрая треть кочевых. Этого не надо было объяснять туркестанской администрации, и, руководствуясь только здравым смыслом и очевидностью, она образовала еще в 70-х годах несколько русских поселков в Сырдарьинской области на землях, называвшихся кочевыми, но кочевниками не только не освоенных, а и вовсе им иногда незнакомых, безусловно не нужных.
Как проведали про здешние земли наши крестьяне -- один Бог знает, но за первыми переселенцами вмиг явились вторые, затем третьи, и всех их встречали как элемент желательный и устраивали вышеуказанным образом. Так, мало-помалу, шло заселенье русскими их азиатской окраины...
Но вот в 1886 году был издан закон, по которому земли, состоявшие во владении оседлого населения, должны были замежевываться этому последнему в собственность, земли же в пределах кочевых волостей, оставаясь государственными, обращались в бессрочное пользованье кочевников и только их. Иначе говоря -- юридически закреплялась навеки отвлеченнейшая фикция в отношении киргизов, а почти одновременно с сим, и тоже особым законом, указывалось, что русские переселенцы при известных условиях могут получать небольшие участки "свободных" земель государственных...
Какие же земли оставались при этом свободными? Такую головоломную задачу предстояло разрешить опять-таки местным властям, уже лишенным теперь возможности действовать на благо родины по крайнему своему разумению. Кочевые районы оказывались по закону закрытыми для переселения окончательно и бесповоротно -- значит, нужно было ожидать поземельного устройства оседлого населения, -- авось там обнаружатся свободные земли. Однако на это ожидание несомненно предстояло затратить лет двадцать, а переселенцы тем временем продолжали идти, и как назло в кочевые районы, не считаясь ни с новым законом, ни с сделавшимся теперь отчаянным положением местной администрации.
Но, говорят, нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти. Нашла себе посильный выход и туркестанская власть: для устройства каждого русского поселка заключалось особое, каждый раз, соглашение с кочевниками об уступке ими потребного пространства земли -- обыкновенно за денежное вознаграждение... Или, выражаясь другими словами, -- государственные, т. е. казенные, земли приобретались той же казною у лиц, не имевших права их отчуждать, и поступали в качестве вновь государственных русским переселенцам. Полное, казалось бы, отсутствие логики, но действительно выход единственный, и в конце концов приводивший к желательной цели.
Нужно при этом заметить, что в то именно время многие относились к переселенческому движенью по меньшей мере скептически, а потому не в моде были и вопросы колонизации: по крайней мере на воспособление русским пионерам в Туркестане ассигновывались буквально гроши из остатков по интендантской (sic!) смете...
Еще прошло несколько лет, умеренный приток переселенцев все продолжался, земли для них кое-как находились, и 25 русских поселков за первые четверть века владения нами Туркестаном все же на почве последнего выросли [1300 семей]. Вдруг, в начале девяностых годов, после неурожая в Центральной России, на киргизские земли хлынула сразу огромная, сравнительно, волна переселенцев -- почти столько же, сколько пришло их за все прежнее время. Такой наплыв русского люда, повлекший за собою образование в одном лишь 1891 году 17 новых поселков, ошеломил и видавшую виды местную администрацию, живо подсчитавшую, что если и впредь переселенцы будут идти сюда в прежнем количестве, то и за землю для них придется платить непомерные цены, так как аппетиты киргиз разгорались, -- и вообще не обобраться хлопот.
Бий -- киргизский народный судья со своими родственниками.
Кашкаратинская вол. Чимкентского уезда. Начало XX века
И опять таки выход нашелся: в 1897 году генерал-губернатором был издан приказ -- не водворять крестьян в Туркестане до тех пор, пока не будут приведены в известность свободные, годные земли и установлен общий план колонизации края... А дабы русским крестьянам неповадно было и проникать на запрещенные земли, тот же генерал-губернатор просил министра внутренних дел не пропускать переселенцев в Туркестан через Астрахань и порты Каспийского моря...
Как реагировал министр внутренних дел на подобную просьбу, я, к сожалению, не знаю. Доподлинно точно лишь то, что именно с 1897 года Туркестан признается официально закрытым для переселения и по настоящее время, и то еще, что, несмотря на такую закрытость, т. е. лишение всех туда едущих гарантии в получении надела, -- с того же 1897 года и по настояний момент переселенцы в Туркестан продолжали идти, и в нем устраивались и устраиваются.
Вот, собственно, и вся "история" закрытия Туркестана для переселенцев, поучительная главным образом в том отношении, что, как оказывается, именно у нас в России случаются такие проявления народной стихийности, пред которой не могут иногда не пасовать генерал-губернаторы, министры, законы...
Но неужели же до сих пор нельзя было "открыть" Туркестан?
Судите сами. Первое из препятствий, мешавших, по мнению "закрывшего" Туркестан генерал-губернатора барона Вревского, русской колонизации края -- отсутствие точных сведений о свободных и годных землях в районах оседлого заселения -- успело к настоящему времени из условного раньше обратиться в абсолютно непреодолимое, так как после учета и закрепления земель за туземным населением по правилам закона 1886 года излишков почти не оказалось... Злые языки объясняют этот новый "приятный" сюрприз тем, что занимавшиеся утверждением земель особые установления гораздо больше заботились о целях узкофискальных, нежели об охранении, а тем паче о создании государственного земельного фонда, и замежевывали каждому туземцу любое пространство, лишь бы больше платилось налога... Быть может, это злостная выдумка, но во всяком случае правы были старые туркестанские власти, не пожелав в свое время ожидать окончания работ этого рода.
В итоге земель свободных не оказалось больше нигде. Формально, конечно. Можно ли было, спрашивается, устанавливать при этом общий план колонизации края -- второе conditio sine qua non для его открытия?
Крестьянский дом в сел. Дорофеевке Чимкентского уезда. 1903г.
Однако раньше чем поземельно-податные комиссии успели доказать, что вся лучшая земля в Туркестане принадлежит только туземцам, многие местные, а может быть и петербургские, комиссии выработкою такого плана тем не менее занимались, хотя и безрезультатно. Дело в том, что все теоретические построения опровергались немедленно жизнью: переселенцы, к всеобщему удивлению, очевидно, "плевать хотели" на всякие распоряжения о запрещении и, раз придя в Туркестан, требовали устройства вне всякого общего плана. Поэтому пришлось вновь прибегнуть к старинной практике по соглашениям с туземцами, причем ныне "уступалась" туземцами уже не только земля "кочевая", но и в значительной дозе "оседлая"
Русские поселенцы в Чимкенте.
Так или иначе, но к 1907 году русское земледельческое население Туркестана достигло цифры в 170 с лишним тысяч людей при 170 разных поселках и при прежней немыслимости открытия края для колонизации вследствие все более и более обострявшегося земельного вопроса для переселенцев на месте. К этому времени резко изменилось и общее отношение к колонизационному делу. Теперь -- это дело "любимое", и вот, в конце упомянутого года, т. е. совсем недавно сравнительно, издается закон, опоздавший по крайней мере на полстолетия, т. е. как раз на время состояния Туркестана под русским владычеством. Только теперь разрешается "излишние" земли кочевников обращать на нужды колонизации... Это после того, как немалая часть подобных земель отошла русским крестьянам за деньги, после того как размножились сами киргизы и тем естественно сократились "излишки", столь очевидно огромные еще во времена генерал-губернатора Кауфмана.
Праздничное времяпровождение киргиз
Но -- лучше поздно, чем никогда, и учрежденная в Туркестанском крае особая переселенческая организация деятельно принялась за отыскание этих излишков и за устройство на них множества разбросанных всюду переселенцев. Первый год применения нового закона дал свыше 100.000 десятин нового колонизационного фонда при сохранении даже и оседлым киргизам гораздо более крупных, нежели переселенцам, наделов. В следующие годы работы по образованию фонда и водворению переселенцев вновь продолжались -- не закончены они и по настоящий момент, ибо не выяснен еще с точностью ни конечный размер всех излишков в натуре, ни объем предъявляемых теперь на наличную площадь этого фонда претензий со стороны тех же "старопришедших" переселенцев.
Поэтому и сейчас Туркестан продолжает считаться "закрытым", хотя здесь идет уже водворение крестьян, и хотя общий план колонизации края как будто бы ясно наметился, в связи с перспективами также и еще нового фонда, отличного от киргизских излишков, быть может, не во всей своей площади годных для земледелия. Это -- земли буквально свободные, никому ни на что не пригодные, веками забытые, мертвые...
Пустыни.
Теперь уже установлено, что имеющейся в запасе проточной водою можно оросить в одних только хлопковых районах не менее трех миллионов десятин, т. е. площадь, равную существующему орошенному Туркестану. Естественно, что этот новый, второй Туркестан, требующий для своего созидания огромных затрат русских денег, должен быть заселен только русскими, и вот в последнее время уже положено начало осуществлению этой смелой, красивой мечты.
С. М. Прокудин-Горский. Голодная степь. Волынская подпруда на канале Императора Николая I. Вдали виден Волынский мост
А именно, по почину великого князя Николая Константиновича из реки Сырдарьи давно уже выведен канал Императора Николая I, орошающий около 8 тысяч обрабатываемых русскими под хлопок десятин в так называемой Голодной степи Ходжентского уезда Самаркандской области. Голодная степь, в полной мере оправдывавшая с незапамятных времен свое имя, -- теперь, в ее орошенной частице, один из плодороднейших уголков Туркестана, и дальнейшие работы по ирригации направлены вновь в эту "степь". С 1900 года здесь проводится огромный канал, протяжением в 37 верст, долженствующий приобщить к хлопковой культуре еще до 70.000 десятин, и вся эта площадь будет заселена только русскими.
Открытие этого нового, Романовского канала уже состоялось, а с тем вместе, должно быть, официально приоткроется и вообще Туркестан для широкой русской колонизации.
Романовский шлюз в Голодной степи. На церемонии торжественного открытия Романовского канала начальник работ инженер В. Ф. Толмачев сказал: "Понятно должно быть то чувство радостного волнения, которое испытывают в настоящий момент все строители только что открытого оросительного канала. Сегодня праздник культуры, праздник инженерных знаний и искусств, которые на этот раз послужат делу необычайно редкостной волшебной красоты -- делу оживления Голодной степи, делу превращения мертвой пустыни в цветущий оазис, богатейшей житницы в самом ближайшем будущем!"
Вплоть до последнего времени, взамен этой культурной и планомерной работы, мы имели дело с сплошным недоразумением -- иначе нельзя назвать непрестанное препятствование (допустим, неумышленное) вселению на действительно свободные азиатские земли русских крестьян-землепашцев. Можно было бы думать о том, какой элемент подлежит водворению в крае, какие качества должны быть у переселенца-колонизатора... Но об этом и помину не было -- Туркестан закрывался для всех. Очевидно, что все и не шли на "закрытые" земли, а те, кто пренебрегал запрещением, имел либо крупные деньги, либо совсем ничего не имел и желал рисковать из последнего. Среднего, словом, типа переселенца здесь как будто бы не должно было быть -- по крайней мере в теории.
Как отразились на всех этих колонизаторах постоянные "удары судьбы", как они здесь акклиматизировались, как ныне устраиваются, и действительно ли способны создавать "новую" землю на туземных основах -- вот те многочисленные размышления и вопросы, которые не могут не волновать соприкоснувшихся с туркестанской действительностью.
И за этими мыслями время летит незаметно, -- и вот уж Голодная Степь -- станция в 100 верстах от Ташкента -- четыре часа скорым поездом.
С. М. Прокудин-Горский. Водокачка на станции Голодная Степь
Осмотр всевозможных интересных вещей на канале занял порядочно времени, пролетевшего совсем незаметно, и уже поздно вечером, на том же автомобиле, меня доставили на станцию Хилково Андижанской ветки Среднеазиатской железной дороги. Таким образом, вместо душного томления в вагоне я провел поучительный день в гостеприимной Голодной степи.
И как благодарен я случаю, давшему мне возможность пересечь эту степь именно автомобилем. Потому, прежде всего, что проезд непосредственно вдоль живительной водной артерии заставил реальнее чувствовать те перспективы Голодной степи, которые предстоит осуществить именно русским, а затем и между прочим -- совершенно непередаваемо сильно ощущение контраста, который вы чувствуете, пролетая на этой "шайтан-арбе" мимо мерно идущих верблюдов, с недоумением на вас взирающих, мимо здешних туземцев-людей в их экзотических чалмах и халатах.
Встречная женщина спешит обернуться к вам спиной и опустить покрывало -- таков древний обычай, предписываемый шариатом; но когда вы пробираетесь по узкому переулку кишлака, т. е. селения туземного, и даете вдруг громкий гудок, -- вы обязательно увидите из-за какой-нибудь стенки личико молодой и веселой сартянки: любопытство превозмогло все законы.
А вечером, при полной луне проезжать древние кишлаки буквально одно наслаждение: все они построены так, что на улицу окон не видно, и вот вы мчитесь этим лабиринтом сверкающих лунными искрами таинственных глиняных стен, чувствуя скрытую еще для европейцев интимную жизнь за оградой. Тишина абсолютная -- лишь тявкнет случайно собака, да и та вмиг сконфузится, смолкнет...
Каким неприглядным показался мне после этого вагон, хотя бы и пульмановский!
IV. На восток от Андижана
Лучше всего и поэтичнее всего был воспет Андижан -- теперешний уездный город Ферганской области и конечный восточный пункт Среднеазиатской железной дороги -- еще в XVI веке знаменитым султаном Бабуром, завоевателем Индии и основателем империи Великих Монголов, сделавшим этот город даже столицей для всей Ферганы.
В самом деле, подумайте: по словам султана Бабура, Андижан, помимо общих прекрасных условий, славился дивными фруктами, особенно грушами -- "лучшими в мире", а также дынями и виноградом; дичи в окрестностях водилось огромное множество, особенно жирных фазанов; последние были так велики, что четыре человека не могли справиться с одною ногою фазана!..
Не без некоторого священного трепета подъезжал я к столь чудесному месту... Но да простит мне Бабур: Андижан -- городишка прескверный, по крайней мере с точки зрения современного европейца-туриста.
Он, как и всякий здесь город, состоит из двух частей -- туземной и русской, с населением в пропорции 40:1. В старом городе, к удивлению, ни одного памятника старины, в новом -- абсолютно ничего замечательного, кроме отвратительных гостиниц со столичными ценами, еще удваиваемыми, по слухам,
в сезон, т. е. осенью, когда съезжаются сюда представители фирм из Москвы и совершаются хлопковые сделки.
Пыль, жара страшная. Ищу хваленые фрукты -- пожалуйте на туземный базар, где грязь до того возмутительна, что сначала отказываюсь от всякой покупки. Постепенно, однако, привыкаю и к этому, слегка утешаясь сознанием, что палящее солнце хоть немного дезинфекцирует, и в результате накупаю и груш, и винограду, и персиков. Любопытная подробность: купили вы фруктов и несите, как знаете; в лучшем случае вам дадут "листик" бумаги. За бумажный мешок плата особая...
Андижанские груши (в июле) -- одни из худших на свете (быть может, осенью совершенно обратно); виноград -- значительно "ниже среднего" качества, но что действительно вкусно и совершенно своеобразно -- это местные персики, некрупные, с белой кожицей, до того нежные, что пятиминутное лежание на блюде уже дает отпечаток... Этот фрукт великолепен воистину.
Нечего и говорить, что о фазанах теперь нет и помину; по крайней мере в русских гостиницах. Словом, данные XVI века нужно вообще признать устаревшими
Главное современное достоинство Андижана заключается, по-моему, в том, что, не считая, конечно, его значения в хлопковой промышленности, отсюда очень удобно продолжать путешествие: каковы бы ни были цели последнего, вы можете удовлетворить любую, следуя из этого города -- центра дорог -- в разные части Ферганы, в Семиречье, на Памир и в Кашгар, не считая ближайших экскурсий.
Три часа дня. Солнце палит невыносимо, на улицах Андижана пустынно, и вот, пока на извозчике, уезжаю к востоку, по направленно к ферганским отрогам, белеющим где-то вдали своими снеговыми вершинами. Говорят, там есть русские люди, типичные туркестанские переселенцы, на излишках киргизских кочевьев, -- будто там именно, вдалеке от железной дороги и городских поселений, интереснее всего наблюдать образование "нового" Туркестана...
Дорога, несмотря на жару и на пыль, чрезвычайно приятная и интересная. Вы едете сплошными аллеями тополей и карагачей (собственно "черного дерева" -- вяза), все время как бы одним кишлаком; промежутки между жилищами почти незаметны, и лишь изредка какой-либо бугор резко делит два крупных селения. В этом случае с возвышения открывается вид буквально великолепный, так как бесконечную зелень кругом окаймляют огромные горы. Справа, на юге, параллельными грядами, вздымающимися подобно гигантским кулисам, возвышается Алайский хребет, отдельные снеговые вершины которого значительно выше Монблана. Прямо, на востоке, и слева -- на севере -- снеговые вершины ферганские, и кажется, будто все это близко -- рукою подать.
Сами по себе кишлаки попадаются с прекрасными зданиями, конечно, в туземном стиле -- все внутрь, а наружу лишь стены. Женщин не видно, или встречаются редко, подобные теням, с черными, конского волоса, сетками на головах, мужчины же все -- в чайханах, т. е. в местных открытых трактирах, где подается исключительно чай, и где, сидя по-турецки на широких подмостках, сарты умудряются проводить целые дни в самую страдную пору. Таких чайхана в каждом кишлаке несколько; тут совершаются сделки, это клуб для туземного жителя, гостиница -- все, что хотите.
Полное отсутствие естественной влаги, а наряду с этим -- всюду вода и вода в широких и узких арыках, проведенных по всем направлениям, причем ее не жалеют туземцы -- по крайней мере дорога неустанно поливается из обочных канав. В общем, ландшафт совершенно особый, яркий по краскам, стильный. Иные сюжеты и группы удивительно напоминают библейские, но вот из-за поворота вылетает в чалме и халате сарт на... велосипеде, и со звонком быстро катит куда-то. Все обаяние Востока пропало...
На исходе первого перегона, когда солнце уж начало сильно склоняться к западу, жара спала, а воздух сделался особенно прозрачным и чистым, далеко впереди нам навстречу показалось человек десять всадников. Приближаются полным карьером, совсем вдалеке еще спешиваются, и лишь один продолжает скакать сломя голову. Все ближе, ближе, и только перед самым моим экипажем также слезает с коня -- толстый, как бочка, пожилой и почтеннейший сарт. Оказывается -- это сам волостной управитель, получив бумагу об оказании "содействия", долгом счел встретить меня на границе своей волости и проводить до другой. Все остальные -- джигиты, т. е. конвой, -- исключительно для почета проезжему. И вот, после первых приветствий, мы уже едем с эскортом, один вид которого заставляет всех встречных издалека еще останавливаться, складывать по-восточному руки и низко склоняться в поклоне... Ни дать ни взять путешествие султана Бабура!
В Курган-Тюбе? -- кишлаке, до которого нанят был андижанский извозчик, в ожидании лошадей делаю честь дастархану -- угощению из фруктов, изюма, орехов, и любуюсь наступлением вечера. Первое удовольствие -- на голодный желудок -- весьма своеобразное; второе, зато, абсолютное. Вся западная половина неба, после заката солнца за фиолетово-серые горные кряжи, становится все желтей и блестящее, переходя постепенно к зениту в светло-сиреневый тон; другая половина небесной чаши -- сиренево-розовая, -- и горы с каждой минутой чернее. Но вот медленно всходит луна, и снега на вершинах начинают поблескивать: картина замечательная, в своем целом, так бы и не оторвался от ее созерцания.
Однако же через какой-нибудь час я и думать забыл о красотах природы, настолько не считал обеспеченным свое возвращение на родину...
-- Переправа через Карадарью! Еще задолго до этой речки, берущей свое начало на Ферганском хребте и образующей потом Сырдарью, нам был слышен будто шум водопада, и ощущалось особая свежесть. Шум постепенно усиливался, и вот моя повозка уже громыхает по камням, заменяющим здесь наши речные заливные луга. Страшно широкое место захватывает Карадарья -- "черная речка" -- в своем половодном движении; едва виден бывает тогда противоположный берег, а затем, мало-помалу, поток уменьшается и обнажает с боков громадные, занесенные Бог весть откуда булыжники. Ехать по ним -- сущее наказание, идти еще хуже, но главное все -- впереди.
Совсем стемнело, когда мы подъехали к самому берегу речки, и я почувствовал, именно скорее почувствовал, а не услышал или увидел, ее стремительность. Ощущение такое, что под вами все движется -- очевидно, иллюзия, внушаемая слуховым воспринятием того, как действительно шуршат и трутся друг о друга влекомые камни, как бурлит между ними вода и обтачивает. Сейчас уже не половодье, но огонек на другом берегу еле видится -- извольте-ка переправляться...
Как? -- Отдавайтесь в полное распоряжение сартам, что-то между собою лопочущим, возящимся с какими-то лошадьми, что-то налаживающими. И эти сарты сделают следующее.
Они заставят вас взлезть на арбу, т. е. на примитивнейшую двуколку с саженными колесами, ухватиться руками за толстый канат, ибо иначе вы сразу же свалитесь в воду, и совершенно голый туземец, верхом на коне, запряженном тою же самою вашей арбою, с воплем "Алла!" двинется с вами в пучину...
Лишь только колеса арбы спустились основательно в воду, вас начинает бросать несколько больше, чем вы бы хотели. Поток вас несет непосредственно вниз по течению, лошадь идет накосую, и платформа-арба, под которой все движется, трещит и трясется по всем направлениям. Вы смотрите в одну точку вперед, стараясь сидеть хладнокровно; вы чувствуете, однако, что еще немного, голова закружится, и вы не усидите, как ни вцепились в канат; лошадь уже не идет, а подпрыгивает, полузадушенная, повозку еще больше относит, -- азиат кричит как ужаленный, вы сознаете кругом вас хаос и абсолютное отсутствие помощи...
Я лично был крайне доволен, когда кончилась эта "стильная" переправа, и меня сняли с арбы с перетертыми до крови руками...
А между тем не хотелось потом уходить от реки, до того великолепна она в лунном сиянии, бурная, переливающаяся мириадами искр, ворочащая страшные тяжести. И, вероятно, мое восхищение разделяло немало туземцев, расположившихся в чайхане тут же, на берегу под огромными ивами, и живописно дополнявшими общую картину.
Но нужно следовать дальше, а лошадей и повозки все нет. Оказывается, что лучшие лошади и, главное, все экипажи пошли только что "под губернатора", и "содействие" здесь уж бессильно, так как в отъезде и власти. С неимоверным трудом объясняемся по этому поводу с каким-то не то старостой, не то десятником, и в результате садимся в арбу, на этот раз уже крытую, и так обрекаем себя на 15-верстное, до ночевки, трепание.
Боже, до чего томителен и жесток этот туземный способ передвижения! Три с половиной часа мы протащились шагом, с негодованием отвергая всякую попытку возницы ускорить движение до рыси и тем нас разбить окончательно; но наконец мы в большом кишлаке -- Джелалабаде, ярмарочном центре для всей округи, и месте, в частности, нашей ночевки.
Джелалабад расположен в долине Кугарта -- одного из притоков Карадарьи, в местности уже достаточно возвышенной, замечательно красивой и выигрывающей уже потому, что смотреть на нее можно и сверху.
А именно, у самого Джелалабада возвышается небольшая гора -- около 4.000 футов над уровнем моря -- на которую необходимо подняться, так как на вершине этой горы находятся известные в крае теплые и холодные серные и железные источники, привлекающие множество туземцев для пользования купанием и поклонения гробнице туземного пророка Иова (Хазрет-Аюба). По преданию, этот пророк исцелился от проказы именно здешними водами, а после того здесь же скончался.
Воздух и природа на вершине горы восхитительные, с обрыва же наверху, близ которого и находится могила Аюба, открывается дивный вид на долину -- всю золотисто-зеленую, с бесчисленными группами пирамидальных тополей, с серебряной лентой посредине -- Кугартом, -- и на далекие Арысланбобские горы. Даже для одного этого стоило сюда подниматься, но есть еще здесь, как оказывается, и другие любопытные вещи. Например, священный камень для женщин, почему-либо детей не имеющих. Стоит этот камень ребром, продолговатый и плоский, на особом большом пьедестале, окруженный стенами, как гробница пророка; всякой больной разрешается, за известную мзду здешним муллам, сесть верхом на него и молиться... Масса паломниц стекается к этому камню, и, говорят, помогает...
У целебных источников устроен военный лазарет, и вообще, кроме туземцев, здесь немало русских больных, а потому и пользование купаньями обставлено некоторыми удобствами, хотя и далеко не достаточными. Ванное заведение, во всяком случае, есть, и содержится оно достаточно чисто. К Джелалабаду подведена железная дорога. Скоро на этот туземный курорт будет обращено должное внимание, и, быть может, он расцветет и прославится.
А вид, повторяю, на долину Кугарта такой, что за "днепровские дали" обидно.
Спустившись с горы, направляемся вверх по долине, но уже не сплошными селениями, а дорогой, обсаженной вязами. Сначала это прекрасная аллея, но чем дальше, тем деревья становятся реже, и виднеются короткие пни: кто-то рубит здесь эту местную ценность, старательно культивируемую сартами. Неужели киргизы, ибо мы въезжаем на их территорию?..
С большим удовольствием подъезжаю к Ивановскому -- будто на родину возвращаюсь. Издалека -- огромная группа деревьев, а ближе... -- и уже летит наша пара (увы -- не тройка) по широкой и тополями обсаженной улице русского села в Туркестане. Сразу вижу, благодаря воскресению, массу народа -- смешанную толпу лиц, наречий, костюмов. Тут и малороссийская плахта рядом с "немецкою" кофточкой, и хохлацкие шаровары "шире Черного моря", и едва ли не рейтузы в обтяжку, рубахи, пиджаки, сарафаны, картузы, бараньи шапки. Действительно, кого только нет в здешних селениях: великороссы и мордва с Поволжья, малороссы из Воронежской, Харьковской и Полтавской губерний и Новороссии, сибиряки и всякий иной люд, сошедшиеся с разных концов России и только случайно здесь рядом осевшие.
Эта этнографическая пестрота населения, бросающаяся в глаза даже теперь, после десятка лет совместного жительства, на первых порах, как пришлось тут же выяснить, вызывает известные трения; но, основанные обычно на разных местных привычках к хозяйствованию, эти трения здесь даже небесполезны: под влиянием одинаково для всех новых условий разность навыков мало-помалу сглаживается, и благодаря именно разностороннему коллективному опыту скорее достигается усовершенствование местной культуры, а с тем вместе и благосостояние засельщиков.
Внешнее впечатление от первого селения -- Ивановского -- отличное. Расположено оно на поливной земле -- отсюда и обилие растительности, усадьбы просторные, с очень большими дворами, с хорошими почти везде хозяйственными постройками, с нередко крытыми железом домами. Бросается невольно в глаза тот доныне еще мало известный в Центральной России крестьянский "простор", который вообще на окраинах составляет непременное правило для всех старожилов и для переселенцев даже среднего типа. Поэтому и Ивановское раскинулось на огромное пространство. Впрочем, такой протяженности причиной и то обстоятельство, что со времени наделения землею -- в нем число семей увеличилось больше чем вдвое. За пять лет прирост едва ли естественный!
Это -- необходимое наслоение в каждом мало-мальски удобном для жизни селении в колонизуемой местности, особенно если она "закрыта" временно для переселения. Крестьянин идет, ищет свободной земли, -- нигде не находит. Куда преклонить ему голову, да еще на чужой стороне? А тут вдруг православный поселок. Примите, ради Христа! Изволь, но за хорошие деньги (100--300 р.)... А не может платить -- и живет батраком либо арендует у кого-нибудь землю или, наконец, с отчаяния пашет очевидно чужую -- авось сойдет как-нибудь. И бывает, что "сходит", вообще же многие села делают себе таким образом из допринятия новых прибывших значительный источник дохода, в ущерб, конечно, общей земельной обеспеченности. Так и в Ивановском: раньше в среднем по 18 десятин на семью, а теперь только по 8 и 9, при одной поливной десятине на двор.
Посещаю молитвенный дом (церковь еще не построена), захожу к отдельным хозяевам, смотрю их усадьбы, посевы. Слава Богу, домашнее обзаведение несравненно достаточнее, нежели было на родине, и сильно скучают лишь женщины... А между тем в короткой истории селения Ивановского уже были такие моменты, когда крепко задумывались над судьбою и старики, и самые смелые пионеры-хозяева. Это -- в первые годы по образовании поселка, когда жизнь еще не вошла в колею, когда здесь сразу же оказалось немало беспокойного элемента -- из тех, что ищут "зеленого клина", но к труду совсем равнодушны. И лишь время, да большинство односельцев, совсем противуположного склада, сделали в конце концов то, что почти уже все подобные типы либо ушли уже подобру-поздорову (90%), не найдя здесь сочувствия праздности, либо взялись "за ум" и теперь уже "люди как люди". Но беспокойства и последствий немало: и водка пошла продаваться, и те деревья, что мы видели срубленными, дело "озорства" таких лиц, и много всяких других вредных явлений...
Но не будем спешить с заключениями. Остановимся пока лишь на том, что теперь почти все здесь народ трудолюбивый, хороший и... звонко вдруг вечером раздается малороссийская песня, невольно переносящая мыслями в далекую, родную Украйну...
VI. У подножия снегового хребта
Близ усадебной оседлости переселенцев поселка Воздвиженского, при слиянии с Кара-Унгуром небольшой горной речки, расположено сартовское селение Чарвак, и с этим селением, между прочим, связана следующая местная легенда.
Где-то, когда-то, жил праведник. Своею примерною жизнью он до того угодил Всемогущему, что именно ему было дано поручение найти на земле самое красивое и удобное место для того, чтобы устроить там рай, в котором встречалась надобность. Долго бродил святой муж, и наконец дошел до Чарвака. Или просто устал путешественник, либо действительно был он искренен, но факт тот, что как раз в Чарваке им и было всенародно объявлено о выполнении воли Аллаха и о признании этого места священным. О таком заявлении сейчас же, конечно, сделалось известно на небе, и оттуда был послан архангел (Гавриил, как обычно) проверить добросовестность праведника. Недолго летал этот ангел, причем результатом ревизии было то, что уже блаженствовавшему в Чарваке раеискателю пришлось вновь направиться на поиски дальше. На сей раз и он не замедлил. Пройдя несколько верст вверх по горной речонке, праведник остановился, и возгласил уже окончательно, что здесь -- лучшее место на свете. Аллах этот выбор одобрил, и с той поры Арысланбобская дача считается местом бывшего рая.
Казалось бы, рекомендация очень солидная, и я с интересом смотрю прежде всего на Чарвак, стоящий по ту сторону горной речонки, хотя отсюда -- обыкновенный кишлак, впрочем, весь в естественной зелени. Но гораздо еще интереснее попасть в официально признанный рай, и вот мы уже в его священных границах.
Теперь -- это наделы переселенцев Воздвиженского!
Представьте себе фруктовый "огромнейший и прекрасный сад мира" [по выражению академика Коржинского], спускающийся к реке-водопаду, на протяжении нескольких верст. Больше всего здесь грецких орехов, огромных и старых деревьев с наплывами, затем яблонь, абрикосов и слив, барбариса, груш, миндаля и фисташек, наряду с чисто местными фруктами -- урюком и персиками. Все это плодовое царство разбито как в парке куртинами и перемешивается с кленом и ясенем. То здесь, то там виноград, масса шиповника, ивы и тополи на роскошном травянистом покрове, с богатыми красотою цветами, незабудками, настурцией, мятою...
Кто был здесь чудесным садовником?
Ответ на этот вопрос дает также легенда туземная... Во времена очень давние проживал и этой местности праведный богатырь Арысланбоб, слава которого, как искуснейшего садовника-насадителя, гремела по всему свету. Туземный пророк Даниил захотел проверить людскую молву, явился в эту долину, и настолько поразился великолепным созданием, что тут же обратился с мольбою к Аллаху о продлении дней Арысланбоба по крайней мере до появления самого Магомета, чтобы и последнего научить садоводству. Просьба Даниила была исполнена, Арысланбоб жил очень долго, а после его смерти (похоронен в кишлаке Арысланбоб) вся местность стала священною, и именем богатыря были названы даже снеговые вершины...
Правда, между двумя приведенными легендами замечается кой-какая невязка, но дело не в этом, а в том, что обе они подтверждают красоту и богатство природы на горных склонах Арысланбобского сада.
Речка течет по уклону с совершенно исключительной скоростью. Вся она пенится, белая, бурная, дикая, и вьется по узкому руслу, то прячась за гущей растений, то вновь вылетая наружу. Вдоль правого горного берега пролегает верховая дорога из Чарвака в Арысланбоб, а по левому берегу, столь же высокому, расположенному среди плодовых деревьев, -- посевы овса и пшеницы, т. е. владения русских крестьян...
Первое мое впечатление было не совсем подходящее: мне сделалось жалко садов, несомненно обреченных на гибель, -- мне вандализмом представилось насаждение здесь землепашества, хотя бы даже и русского.
И добро бы этот сад заселялся народом надежным, как, например, алексеевцы, -- а то именно элементом "похуже". Случилось это совершенно естественно: от Чарвака на юг, к Андижану, лежит большая дорога. На север от Чарвака -- верховая тропа на туземный курорт и место паломничества. Таким образом, тот земельный участок, где ныне наделы Воздвиженского, непосредственно примыкает к весьма оживленному издавна туземному центру -- скорее торговому, чем земледельческому. Поэтому здесь самовольны уже иного характера и, в частности, спирт процветает, несмотря на запрещение начальства. При мне уличались крестьяне в тайной продаж вина...
А с другой стороны, лишь немногие из устроенных здесь переселенцев правильно учитывают все то богатство, которое им в руки попало. Некоторым даже не особенно нравится (sic), так как местность "неровная" и "дерев" -- видите ли -- слишком много... А что сделали бы с этакой ценностью другие хозяева?..
Посевы удались превосходно, до 200 пудов с десятины пшеницы, -- да и как им в саду не удаться?! Хозяева -- люди с достатком, посев, в среднем, 10 десятин на семью из 15 пахотной богарной, скота 5--6 крупных голов при 3 десятинах сенокоса и 11 под выгон на двор. Близ многих посевов разводятся пасеки, причем хозяева, кто поумнее, решают переносить свои хаты сюда, т. е. зажить хуторами.
Все теперь наделенные здесь казенной землею получили также казенную ссуду -- по примеру сибирских засельщиков.
Двое суток провел я "в раю" -- удовольствие самое редкое. И мой гостеприимный хозяин -- милейший инженер-гидротехник переселенческой организации -- делал все, что возможно, чтобы отвлечь меня от несоответственных мыслей. В числе его средств самым действительным было купание в речке, т. е. иначе -- принятие душа Шарко, настолько там, вследствие силы потока, трудно удержаться на месте, несмотря на всю мелкость потока. Вода свежая, хрустально прозрачная, долго не покупаешься -- смерзнешь, зато какое наслаждение после знойного летнего дня! Вечера здесь довольно прохладные, росные -- совсем как в Центральной России, а по утрам положительно холодно, но здоровою, бодрящею свежестью.
Этот холод -- от арысланбобской громады, встающей здесь прямо пред вами своими снеговыми вершинами и отчетливо видными ледниками. Прямым путем до отрога верст приблизительно 20, а здесь он уже кажется рядом.
Переезжаем через поток на ту сторону и едем к кишлаку Арысланбобу -- к северу по Чарвакской дороге. Здесь такой же замечательный сад, и путь живописен на редкость, так как внизу бурлит речка, сверху лесные массивы, а сама верховая тропа лепится широкою извилистой лентой между вековыми деревьями, -- настоящая, словом, аллея. Прогулка -- одно удовольствие, подъем почти не заметен, и с каждого нового места, стоить лишь выехать из-под тени на залитую солнцем дорожку, открываются виды один лучше другого.
Встречаем немало туземцев, на лошадях и ослах, -- селение Арысланбоб считается не только священным, но и лучшею климатическою станцией. Многие богатые сарты, пренебрегая некоторым неудобством для женщин ехать верхом верст 15, все же сюда направляются целыми семействами на дачу, оставляя в Чарваке экипажи -- нередко на резиновых шинах.
И не одни только сарты. Ближе к кишлаку Арысланбобу, и по мере расширения долины, здесь и там видны белые домики -- фермы, среди натуральных садов. Оказывается, что это тоже русские люди -- те же, собственно, переселенцы, но только в роли арендаторов казенных оброчных статей, на условиях их окультурения. Для того, чтобы получить в льготную аренду участок, нужно обязаться завести здесь хозяйство, и вот везде виднеются ульи, как признак выполнения условия, а усадьба нередко сдается под дачи большею частью русским приезжим...
Колоссальные богатства кроются во всех этих лесных насаждениях, садах, заполняющих окрестные горы. И до смешного ничтожными кажутся цены, выручаемые казною за сбор, например, грецких орехов. Боюсь ошибиться, но кажется, что за монополию этого сбора на всех многих десятках тысяч десятинах земли, кто&?то уплачивает лишь несколько тысяч рублей ежегодно. Но это было бы еще ничего: гораздо хуже то обстоятельство, что в эти роскошные парки всюду свободно допускается для выпаса скот здешних киргизов за минимальную плату. Также без указания места выдаются билеты и "на лесные побочные пользования". И в результате такого порядка, которым, кстати сказать, лесообъездчики будто бы пользуются не без уменья, получается, по отзывам людей достоверных, расхищение местной природы в ущерб даже интересам казенным. Но это к слову...
Сворачиваем с дороги налево -- хочется подняться по возможности выше, благо здесь вьется наверх узкая аллея -- тропинка. Еще наша цель -- посетить одного русского пасечника, арендатора оброчной статьи, выбравшего себе почему-то участок на самой вершине горы -- среди дремучего сада.
Первое время поднимаемся круто, но в достаточной мере удобно, минуя мелкие луговые терраски, и без особого труда отстраняясь от фруктовых деревьев, слишком иной раз настойчиво предлагающих вам то сливы, то яблоки. Птицы поют, обрывистость скрыта деревьями, от тени которых не жарко, -- благодать да и только.
Уже совсем высоко и близко от цели находим лесные озера -- красоты замечательной, чистые, большие, прозрачные, в рамке камышей и деревьев, отражающие только небо и снег от близкой Арысланбобской вершины. Здесь панорама чудесная на всю окружную местность, и мы невольно любуемся ею -- дольше, пожалуй, чем следует.
Чтобы наверстать время, решаем следовать дальше не прежней удобной дорогой, а прямо -- какою-то тропкою. Это решение приводит к тому, что мы сразу запутываемся в массе кустарника, страдаем от всяких колючек и, проблуждав более часа без всякого толку, наконец находим то самое место, от которого поехали "прямо". Так и не попали мы к русскому пасечнику, и не без насмешки, наверно, наблюдали возвращение туристов парившие над нами орлы.
Кишлак Арысланбоб расположен на высоком бугре, как на острове среди широкой долины. Пирамидальные тополя, грецкий орех, клен и вязы густо заполняют кишлак, и действительно, место здесь чудное. Именно здесь из потока, непосредственно с гор, образуется прекрасная речка, возле которой мы поднимались, и широкое русло ее, полное белого камня, чрезвычайно эффектно на солнце. Здесь же и могила "пророка" -- два стариннейших здания с бунчуками и флагами. Какого именно, т. е. того ли, кто здесь обрел рай, или садовника Арысланбоба -- не знаю.
От Днепра к Арысланбобу, с мягких степей на отроги скалистые, из курских черноземных низин на горные альпийские пастбища -- вот действительность переселения русского... И подобно тому, как из Кугартской долины всюду снизу распространялось заселение русское и основались такие не оставляющие сомнения в их происхождении поселки, как Багратионовский, Черняевский, Скобелевский, Отрадное, Бородинский, Кутузовский, Крутые Горки и прочие, -- так же точно с высот Благодатного можно уже обнаружить селения Платовское, Поречье, Гаврилово, Мариинское, Лески, Александровское, Петропавловское, Новоселье, Холмы и другие, не считая еще хуторов, разбросанных где только можно...
Все это -- на площади диаметром верст в 60, чрезполосно с владениями киргизскими.
Не вправе ли мы, на основании подобных примеров, заключить о создании русскими здесь нового края, если даже не в настоящий момент, то хотя бы в непродолжительном будущем?
VII. Свет и тени колонизации
Внимательным, по мере возможности, взором мы окинули ряд поселений русских людей в Фергане -- типичной и разнообразной по свойствам области Туркестанского края. При этом из возникших вновь центров указаны только лишь некоторые, ибо читателю вовсе не важно делать с нами весь длительный путь, не всегда одинаково красочный, но везде подтверждающий то, что бросалось в глаза и в описанной выше, наиболее интересной, экскурсии.
Важно иметь почву для выводов. А Туркестан -- это такая страна, где свет и тени чрезвычайно контрастны, и где нет надобности для их распознавания вооружаться приборами сложными...
И вот, наиболее светлою, едва ли не ослепительною, стороною всего нами виденного -- нужно признать то свободное русское народное творчество, которое выражается здесь в мирном освоении окраины, -- в независимом часто от воли правительства приобщении пустынных доселе пространств Туркестана к общегосударственной, культурной и хозяйственной жизни.
Такие вещи описывать и доказывать цифрами трудно, но стоит хотя бы раз побывать на всех этих поливных сероземах, сухой и злаковой степи, в лесостепи, в степи луговой и, наконец, в зоне пастбищ альпийских, и увидеть, как всюду с интенсивной стихийностью вырастают русские центры, от которых затем распространяются и навыки русские -- и тогда всякий уверится, что "новый" Туркестан нарождается, и что широкие перспективы грядущего в связи с этим уже намечаются. Использование пока еще мертвых, но плодороднейших по орошении, огромных низинных пространств под хлопок, в целях снабжения впоследствии всего нашего рынка продуктами своего производства; освоение еще больших по размеру предгорий для столь нужного здесь земледелия и культурных сельскохозяйственных промыслов, укрепление при всем этом надежным народным оплотом внешних границ государства и распространение славянской культуры в
толщу тюрко-монгольских народностей, -- все это предстоит еще сделать при посредстве переселения, как главного естественного и испытанного способа нашей колонизации.
стоит хотя бы раз побывать на всех этих поливных сероземах, сухой и злаковой степи, в лесостепи, в степи луговой и, наконец, в зоне пастбищ альпийских, и увидеть, как всюду с интенсивной стихийностью вырастают русские центры, от которых затем распространяются и навыки русские -- и тогда всякий уверится, что "новый" Туркестан нарождается, и что широкие перспективы грядущего в связи с этим уже намечаются. Использование пока еще мертвых, но плодороднейших по орошении, огромных низинных пространств под хлопок, в целях снабжения впоследствии всего нашего рынка продуктами своего производства; освоение еще больших по размеру предгорий для столь нужного здесь земледелия и культурных сельскохозяйственных промыслов, укрепление при всем этом надежным народным оплотом внешних границ государства и распространение славянской культуры в
толщу тюрко-монгольских народностей, -- все это предстоит еще сделать при посредстве переселения, как главного естественного и испытанного способа нашей колонизации.
Конечно, русский народ это сделает. Он разовьет производительные силы богатейшего Туркестанского края до пределов его воистину блестящих возможностей, он заставит сверкать этот новый бриллиант среди других русских ценностей еще невиданными самоцветными красками, -- как уже оживил он веками спавшую прекрасную царевну Сибирь... Но -- вопрос весь во времени.
