Что может быть страшнее страданий ботинок сорокового размера, которые надел на свои мозолистые ноги обладатель ноги на три размера больше!
А задумывались ли Вы о страданиях "испанского сапога", чье деревянное нутро раздирают костные осколки стопы еретика?
Люди эгоистичны и не чувствительны к чужой боли, особенно если это боль неодушевленных предметов.
Я была гитарной струной. Мой возлюбленный - толстый Большой палец маленького смешного человечка, ласкал меня длинными вечерами в подземном переходе. При этом я не была уличной девкой, даже не смотря на то, что он был у меня не первый и не единственный.
Желание сладостно вибрировать возникло сразу же, как только меня впервые натянули. До этого я расслаблено лежала свернувшись множеством колечек в запаянном прозрачном конверте и считала себя куколкой бабочки Махаон.
Но вот, однажды, маленький смешной человечек зубами разорвал мое прозрачное белье и распял обнаженную вдоль гулкой скорлупки, склеенной из мертвой плоти дерева.
Меня стали трогать, то проводя медленно вдоль всего тела, от чего глухой звук собирался плотным комочком под спиралями оплетки, то били поперек. При этом все тело издавало стон, а те, кто слушал и смотрел, кидали деньги в кепку моего сутенера.
Гитарная струна порочна по своей природе. Ей хочется стонать и трепетать под взглядами множества глаз, и чтобы кидали деньги в кепку. Без этого она просто не может кончить. Кончить свою песню.
Однажды, когда в подземном переходе было совсем пусто, а маленький смешной человечек дремал от выпитого, к нему подошел другой человек, но очень большой и не смешной. На его руках были кожаные перчатки, поэтому он с легкостью сорвал меня с моего ложа. На какое-то мгновение я снова стала маленькой спиралькой, куколкой ночной бабочки. Но затем, большой человек накинул меня на шею маленького и захлестнул петлю, постепенно погружая под кадык.
Так я стала удавкой.
Мой новый властелин любил играть со мной, бережно передирая белыми пальцами мои завитки, как перебирают локоны любимых девочек мальчики с грязными ногтями. Мне было приятно, и я нежно шелестела своими кольцами, обвивая большой палец его правой руки.
Но мое счастье было недолгим. С двух концов моего узкого тельца большой не смешной человек сделал петельки, продел в них толстые металлические стерженьки и закрепил их изоляционной лентой. Теперь у меня появились ручки.
Когда хозяин душил кого-нибудь, он зажимал эти ручки в ладонях, а меня пропускал между средним и указательным пальцами обеих рук. Я сильно натягивалась и, наверное, могла бы петь, но человеческая плоть, даже там, где проходили шейные позвонки, была плохим резонатором и я молчала, хотя меня и переполняли чувства.
Нет, мне не жалко было тех людей. Более того, мне нравилось состояние, граничащее с разрывом. Но немота, органическая или вынужденная всегда рождает чувства и подавляет эмоции. Я поняла тогда, что чувствовать, это и есть - подавлять в себе крик или стон. Но согласитесь, что кричат и стонут не только от боли.
Меня сильно раздражали ручки. Они словно заключали в квадратные скобки мое существование. Кроме того, сделаны они были из другого металла, а два разных металла, смоченные кровью начинают окисляться, если между ними нет ничего, кроме общего дела.
Я лежала во внутреннем кармане кожаной куртки своего хозяина и дремала. Вдруг меня разбудили громкие звуки, похожие на удары широкой и сухой ладони по телу гитары. Это были выстрелы.
Затем меня медленно и брезгливо извлекли на свет, и тут случилось чудо. Я вновь, как в детстве оказалась в прозрачном целлофановом пакетике. На нем был наклеен ярлычок с цифрами и какими-то словами. Буквы просвечивали смутно сквозь стенки моего нового облачения, но прочесть я их так и не смогла. Впрочем, наверное, это и лучше.
Пакетик поместили в специальный металлический контейнер вместе с некоторыми другими вещами, которые мне были хорошо знакомы и принадлежали мертвому большому человеку, моему последнему хозяину.
Теперь я опять лежу, свернувшись во множество спиралек, и воображаю себя куколкой бабочки Махаон.
Я не пою. Мне незачем больше петь. Даже ручки теперь приобрели для меня новый смысл. Мне начинает казаться, что это крылышки летучего насекомого, которые стоит только расправить, и я смогу взлететь высоко над своими снами и своей явью.
Но тут же жизненный опыт, как бархатный надфиль, начинает точить мою душу сомнением. И я вдруг осознаю, что если когда-нибудь меня вновь вытряхнут из прозрачного белья, то либо просто натянут, либо сделают убийцей.
О, брат мой буксировочный трос! За что вытягивают жилы из твоего витиеватого тела?
О, сестра моя якорная цепь! Кто разжимает кольца твоего целомудрия, чтобы увлечь в едкую пучину нефтяной гавани?
Люди. Не верьте людям! Ведь это они тупят лезвия гильотин и втаптывают в грязь подметки ботинок.