Ей всегда было одиноко в праздники. Особенно в Новый год или в Восьмое марта. В новый год обязательно кто-нибудь из знакомых приглашал ее. Но она оставалась дома и долго наблюдала, как кошка играла килькой. Ей было жаль кошку, и хотелось ей помочь, но кошка не принимала хозяйку в игру - ведь кошки никогда не признаются в своем одиночестве.
Потом она смотрела телевизор, ритмично перещелкивая каналы. Еще можно было читать книги в знакомых переплетах или позвонить давней знакомой и весело щебетать в телефон. А потом, устав от разговора и положив раздраженно трубку, всплакнуть немножко - так, без всякой причины.
И все-таки лучше всего, конечно, книги. Особенно те, в которых фотография автора на первой странице. И можно влюбиться в надменного Уайльда: целовать его смуглые целомудренные губы, заглядывать в раздумчивые глаза, садясь к нему на колени, и безумно ревновать его, равнодушного ко всем женским ласкам, к жаркой кровавой Саломее. И можно бродить по туманному Петербургу за руку с Чеховым - с его прохладной, мягкой ладонью - и слушать его неторопливые истории, и смеяться, когда солнце, лукавое солнце, спрыгнув со стекол его пенсне, бьет прямо в глаза.
Какой это был грузный день. Это был последний день года, и по этому поводу он был особенно толст и неповоротлив. На самом деле, он был почти омерзителен, одышливый, как растолстевший к старости мужчина, который долго отдувается, поднявшись по невысокой лестнице, и вытирает наметившуюся лысину клетчатым платком. Он весь день давил ей душу своим сопением, а теперь, когда вечер уже ужинал его остатками в окружении проснувшихся фонарей, уселся на ее кухне и никак не хотел кончаться. Он ждал ударов курантов и явно намеревался встретить с ней Новый год. Не получится, родной.
Была уже половина двенадцатого, и шампанское мерзло на балконе, и "оливье" предвкушал обильную порцию майонеза, и даже вечернее платье сверкало на плечиках, похваляясь узкой талией и изгибами рукавов. Его еще не было.
Каждый вечер, когда он уходил, ее руки некоторое время хранили прилипчивый запах его одеколона, и можно было даже почувствовать это, если поднести ладони к лицу и вдохнуть. Но она была, конечно, не такой дурой, чтобы заниматься этими глупостями. Сейчас же ее руки пахли только духами и еще вином - пришлось самой открывать бутылку, раз уж он еще не пришел. Он был очень мил и всегда аккуратен и точен, и смешно причесывал волосы перед ее дверью, прежде чем позвонить - она несколько раз видела, подглядывая в дверной глазок. Она уже целую неделю уверяла двух верных подруг, что совсем его не любит - ну вот ни капельки! Но была половина двенадцатого, и был Новый год, а он еще не пришел.
Когда было без пяти двенадцать, она - как была - в халатике, недавно купленном, банном и очень уютном - прошла на кухню, где ждал ее обрюзгший, в помятом сером костюме с масляными пятнами на галстуке, сегодняшний день. Она улыбнулась, как готовилась улыбаться совсем не ему, и налила в два бокала вина - ему, потом себе. Весело и натужно звякнула бокалами и выпила залпом. Потом посмотрела, как расплывается, исчезает, этот тучный, грузный, последний день года, оставляя ее на кухне с недопитым бокалом вина. И она сказала ему вслед:
- С Новым годом.
Он даже не заметил, как она хотела в этот вечер быть красивой для него. Она долго мазала у зеркала губы помадой, потом ей же провела по векам - но вышло плохо, и она стерла. Она привязала себе на шею его черный галстук и завернула его бантом. Она даже замазала тушью потертости на домашних тапках - в виде двух львиных мордочек. Но все было бесполезно. Пока она украшала кактус вареной картошкой и гирляндой из лука, он смотрел в телевизор и совсем не думал о ней.
Она подумала и простила его. Как-то при ней его назвали ее Мужем, и она решила, что на человека с таким красивым именем обижаться нельзя. В этом имени ей чудилось что-то гордое, сильное, как удары палкой по мусорному баку, особенно если он полупустой, особенно, если рассвет и никого нет во дворе. Ее же никогда не называли - только улыбались ласково и чуть устало, приходили и приносили сумки с картошкой и макаронами - но вкусное приносили только по праздникам - и гладили ее по голове. Но сегодня принесли вкусное - целый шоколадный торт, в красивой упаковке: всегда казалось, что она-то во много вкуснее торта, и хотелось облизнуть, но язык натыкался на что-то размокающее, совсем не хрустящее, и иногда она не верила языку. А еще ей сказали, что сегодня Новый год. Она разрезала торт вместе с упаковкой, положила на блюдо и понесла в комнату.
Он смотрел в телевизор. Она прошла между ним и телевизором, потом еще раз, обратно, но в телевизоре было слишком много людей, гораздо больше, чем она одна, и он не заметил ее. И все они были наверно гораздо лучше ее - и у них были эти потрясающие туфли на смешных длинных подпорках, из-за которых шаг у женщин бывает дробный, вихляющий, как у струйки воды, когда поставишь палец и смотришь, как она огибает его с двух сторон. А ее называли Сумасшедшей - когда она шла и тащила домой ужасно красивый прутик, который все равно был никому не нужен и валялся на дороге. Но Сумасшедшая - это не ее имя - это она знала точно, потому что у нее не могло быть такого некрасивого имени.
Желтоглазый был уже в окне. Значит, он не знал, что сегодня Новый год - или у него не бывало праздников? Она тихонько заскулила и закрыла руками глаза, но так стало еще страшнее. Желтоглазый глядел на нее из окна, и окно замерзало от его взгляда. Она натолкнулась на кресло и упала Мужу на колени. Потом открыла глаза. Он, тот, кого называли Мужем, держал ее в охапку и смотрел в телевизор. Она повозилась, устраиваясь поудобней, согрелась от его твердых рук, и сказала ему, чтобы он тоже знал: