Под утро тишину озвучили собаки. Панику поднял визгливый с хрипотцой лай, тотчас его поддержал другой, отрывистый, напоминающий звуки вылетающих пробок, затем третий - будто удары по пустой кастрюле, четвёртый - охающий с оттяжкой. Последним вступил ворчливый бас, как бы нехотя отзываясь во сне для поддержки компании. Несколько раз все замолкали, кроме охрипшей, упорно призывающей остальных охрипнуть, как она. Опять поднимался гвалт, бестолковый, нервный. Наконец всем надоело, тишина накрыла деревню.
И стало светать.
Николай от собачьего лая и проснулся. Он всегда вставал без канители, быстро одевался, машинально, как управлял трактором. Но в это утро что-то мешало ему, тормозило движения. Рубаха, комбинезон, резиновые сапоги. А где вторая портянка? Он вяло искал портянку, пока не обнаружил её в левой руке. Сел на табурет. Услыхал крик петуха. И вдруг вспомнил сон...
Снилось ему то, о чём он никогда не думал за свои тридцать четыре года. Снилось, будто попал он в далёкий голубой край земли, где лежит на ослепительном золотом пляже под зелёными кипарисами. Рядом - пышноволосая красавица, и почему-то на плече у неё выколота коровья морда и надпись "Фрося". Странная эта красавица пьёт шипучий напиток. Над знойным пляжем дрожит, искривляется, как в неровно отлитом стекле, даль моря, по которому плывёт, а скорее, парит белый-белый корабль.
И они, перешагивая через смуглые от загара тела, идут к морю, вступают в тёплую набегающую волнами воду и плывут к белому пароходу. Он все ближе, люди на палубе машут пловцам разноцветными флажками. И тут Николай слышит собачий лай, от которого просыпается...
Нет, он видел это. Накануне смотрел по цветному телевизору итальянский фильм, в котором были кипарисы, море, золотой пляж и белый корабль. Но это был другой, не касающийся его киношный мир. Его охватила грусть. По тому сказочному, но существующему же, чёрт возьми, миру. Будто в детстве ему рассказали о празднике, и он с нетерпением ждал, а как настал счастливый день - не взяли с собой, заперев одного в сумрачной комнате...
Он сидел на табурете, рассвет высветлял обстановку, стены, углы, лоскутный коврик-половик, горку варёных раков на столе.
В то же время в другой комнате проснулась его жена Анастасия. Она тоже привычно и машинально натянула мятое, выгоревшее на солнце платье, надела на босые ноги парусиновые туфли без шнурков, не моясь, не причесываясь, повязалась платком, пошла в хлев. Подоив и проводив со двора корову, вернулась в избу и увидела неподвижно сидящего мужа. Он словно недоспал и задремал сидя. Но глаза были странно уставлены в точку...
--Ты что, Коля? - спросила она, нагнувшись и заглянув в лицо.
"Отстань", - произнес он про себя, полагая, что жена должна услышать неслышное. Она осторожно тронула его за плечо...
--Отстань, - тихо приказал он теперь вслух, но она опять не услышала, и тогда он добавил: - Белый пароход...
--Захворал, что ли?
Анастасия стояла над ним, начиная думать - не рехнулся ли муж.
--Ко-о-оля, - позвала она. И прищурилась, будто он сидел не рядом, а где-то далеко-далеко.
Николай безразлично посмотрел на плоский подол, худые, натруженные ноги, бугристые, в венах; на побитые парусиновые башмаки. Перевел взгляд на стену, где таинственно и раскосо улыбалась актриса, снимок которой он вырвал из журнала и прикнопил.
Взгляд его опустился на низкий подоконник, упёрся в железный брус, на котором отбивал косу и прямил гвозди. На стёклах суетились комары, в углу рамы рядом с окурком спал паучок.
--Очнись, Ко-о-оля...
--Белый пароход, - сказал Николай, понимая, что слова его смешны и нелепы, и, дивясь своему состоянию, не мог очнуться. Он только медленно протянул руку, взял со стола кирпичную клешню рака, погрыз: пахло болотом.
--Господи, да что же это! - воскликнула Анастасия, выпрямляясь и не зная, куда смотреть и что делать. Николай был крупный, плечистый мужик, не умеющий тихо говорить, работать, смеяться.
--Дома кто есть? - послышался голос, и высокий изрубленный порог переступила бригадир, полная, животастая женщина Катерина Петровна. - Николай, ты чего?
Катерина Петровна, тоже присев перед Николаем, заглянула ему в лицо.
Недоумевающе переглянулась с Анастасией.
--Николай, ты чего сидишь? Иди трактор заводи...
Николай молчал.
Женщины испуганно переглянулись.
--Не дури. Собирайся на работу, - Катерина Петровна хотела пощупать его лоб.
--Идите вы...
--Надо фершала звать, - предложила Анастасия.
Встревоженные, они вышли тихо из комнаты. Уже поднялось солнце. Пыльная доска солнечного луча протянулась от окна к половицам. Под коньком крыши щебетали ласточки. Со станции донёсся длинный призывный гудок поезда. Древесный жучок царапал за обоями. Николай сидел, не замечая времени, не обращая внимания на проходивших под открытым окном. Пока не увидел конюха Василия Егоровича, ведущего куда-то чалого Орлика. Трёхлетка был лучшим в колхозе, его берегли, пользуя на выездах в редких случаях. Цыгане соседней деревни, понимающие толк в лошадях, давали за него любые деньги.
Николай, вдруг очнувшись, встрепенулся, выскочил из избы, догнал конюха, быстро заговорил:
--Егорыч, дай коня, дай коня, прошу...
--Сдурел. Животновод в управление едет.
--Дай... Поедет на другом... Дай, дай, прошу. Дай...
--Не могу.
--Дай. - Николай, ухватив крепкой рукой узду, приказал таким тоном, посмотрел таким взглядом, что Егорович оробел: силой отнимет, если не дашь.
Николай вскочил в седло, гикнул - Орлик понес, всегда любя не упряжь, а вольный бег с седоком. Ветровым галопом он промчался по деревне, вылетел на дорогу в росном овсяном поле, а Николай погонял, ему все не хватало скорости, и он бил пятками в литые, чуткие бока Орлика.
Глинистая задубелая дорога пошла вдоль железнодорожной насыпи, и скорый поезд настигал коня. Вот зелёные громкие вагоны поравнялись с всадником. Людские лица любопытно прильнули к окнам, глядя на яростно скачущего коня, на белую, пузырем вставшую рубаху Николая, который всё видел: и себя на Орлике, и грохочущий поезд с лицами у стекол, и пыль за хвостом коня, и мелькающую глину дороги. На мгновение ему показалось, что он обгоняет поезд. И это мгновение азартного, освобождающего полёта в никуда, пыль, ветер, стук копыт и колес, частое дыхание, - это мгновение сравнить было не с чем.
Ровный, неумолимый состав стал уходить вперёд, Николай осадил, припал горячим лбом к горячей, будто облитой кипятком шее коня. Потом слез. Лёг на траву и, раскинув руки белым крестом, глядя в голубое молоко бездонного неба, тихо лежал.
Он ощутил слабость, как после того краткого, но опустошительного наслаждения, какое не можешь и не хочешь сразу повторить, и лежал, охлаждаясь, ни о чем не думая...
В деревню вернулся пешком, ведя за собой коня, и шел вразвалку, уверенно ставя при каждом шаге ногу на пятку, поднимая высоко носок. Спокойно шел. Громко здоровался с встречными, усмехаясь над гаснущим сновидением.
Впереди три женщины - жена, бригадир и фельдшер - спешили к избе Николая. "Засеменили, курицы", - улыбнулся он и свернул в обход деревни. Сдал коня Егорычу. Завел трактор. С треском покатил к ферме. Тележка под транспортером была заполнена до краев навозом.
Николай заглушил мотор, лихо спрыгнул, направился выключить рубильник. В дверях стояла внаклонку дежурная по уборке доярка Фрося и мыла флягу.
--Посторонись, кобылка! - крикнул он, пришлепнув доярку. Та ойкнула, выпрямилась и оправила подол белого халата.