Аннотация: Традиционно, я пытаюсь размещать этот текст в самом начале. Возможно, потому, что написан он был давно, более 20-ти лет назад. А, возможно, и потому, что в определённом смысле его можно считать программным.
Заканчивается восьмой год безвременья нашей страны. Но, вероятнее всего, он будет и последним. Далее, в силу нашей неисправимой нелепости, всё будет разворачиваться по ничейному сценарию...
Никто, смею подчеркнуть, никто не сумел дать анализ развития и краха нашего, социалистически-голословного государства, как бы преломив его в конкретной и каждой человеческой судьбе. Причин и препон этому без числа, но можно указать лишь две тенденции...
Сама по себе коммунистическая идея не могла быть виновата, какой бы ни казалась нелепой; сама по себе коммунистическая вера тоже ни в чём не повинна. Слово и дело всегда были обращены к человеку, а уж преломление или отражение любого учения, как и любого примера, давали совсем другую реальность. Иными словами, продукт идеологии не столько воплощал саму коммунистическую веру, сколько локализовал узлы общественного развития, очаги событий, всяческие образования структур нашего государства.
Главный же постулат нашей коммунистической морали 'от каждого - каждому' грешил не против абсолютной истины, а против самой жизни; не проявлял способности в человеке, а фиксировал потребности. Извращённый многомиллионно, он явился орудием разбоя во всяких руках.
Вещи эти настолько очевидны и просты, настолько должны были бы быть понятными, что любое их запечатление в частной же жизни человека оставалось бы здоровым в основе своей...
Первое, самое естественное свойство зерна, заключено в произрастании, пусть даже и через тысячи лет. Это и есть закон сохранения жизни в своём единственном противоборстве со смертью. А уж всё последующее, как рост, как культура, и проявилось бы в плодах...
Если бы не наш бесконечный и бесчисленный языческий эгоизм, если бы не наша страсть перемалывать каждое зерно в муку. Мы никак и никогда не сможем развиваться, пока не откажемся от нашей кондовой языческой культуры. Жизни не будет, если поедается зерно или его первый урожай. Не будет и веры, если съедается зерно Истины...
Историю человеческой жизни следовало бы понимать, минуя параграфы, установления, 'научные' периоды. Потому что история человека на земле есть история его жизни от рождения до смерти.
Мы же, дай нам только идею, учимся искусству власти и присвоения чужого труда, человека обокрав, обесправив, лишив его даже способности работать. И если уж говорить о производстве и производственных отношениях, то даже и непонятно сразу будет, а есть ли у нас и то, и другое? Или есть и остаётся только одно парадоксальное и не обеспеченное никем, кроме нас самих, право потреблять блага, во что бы то ни стало?
Великие умы уж, наверное, были умами трагическими и глубоко несчастными, если наверняка знали, что их не поймут, им не поверят. Станут люди жить всё равно, как бог на душу положит; и во имя свободы своей частной, как собственности, поработит человек человека.
Характерно, что история не делала никогда исключений: первыми потребителями, эксплуататорами идеи, пожирателями первого зерна или первого урожая, разрушителями веры были всегда её приверженцы - Революция короновала Диктатора. И никто ведь не учил человека поедать первые скорые всходы, и не учил Христос убирать плевелы до жатвы - и уж не обучен был никакой человек хоронить в Мавзолее своего собрата, уповая лишь на то, что прорастёт Гений добрым именем своим. Люди-всходы и люди-плевелы - порождение Вождя и Тирана, Сеятеля и Жнеца...
Что закономерно в симбиозе Учитель - Ученик? Наверное, то, что рано или поздно Ученик побеждает своего Учителя. А уж тогда он смеет превратиться в Великого Инквизитора, чтобы раз и навсегда изгнать своего Учителя отовсюду, не оставив ему клочка не только на Земной Тверди, но даже и в душах живущих.
И вот тогда-то и совершается первая зловещая фантасмагория: смывается страдальческий лик Учителя, а в его облике, во всех каменных его высечениях, увековечивается пришибающая воля его Ученика. Что же скажут тогда все их последующие Дети, что сотворят они?
Неужто так неизбывна и зла человеческая природа? Нет, отнюдь и тысячу раз нет! Зла языческая культура, зла любовь во имя самих себя - злой Страх наш перед смертью Имени своего. Это и есть безверие. Тогда и материализуется уродство, снятое с полотна Гойи: 'Сатурн, пожирающий своих детей'...
Каждый, совершенно и обязательно каждый, проживая свой путь, падает не тленом в землю, взлетает не страждущей душой к небогу, но пребывает на Земле, втиснутым ли буквами в страницы, бесконечно ли воссозданным в семени, зарубкой ли в камне отмеченным, в молве разнесённым, в лике застывшим!.. Но нет права ни у Детей, ни у Учеников, как нет права и у Учителя, именем Человека стращать и судить человека же - нет права ни у кого из нас на беспамятную память, творящую Кумира - сказано: не сотвори!..
Если только что-то похожее забыто в Красном углу, то там однажды осталась подвешенной одинокая совесть человека... А по избе и навстречу Вам будет выступать не сам человек, а его Страх.
Чем же тогда виновата коммунистическая идея? Своей партией, своим кланом, своей мафиозной инквизицией... Исчадие зла сосредоточено не в ЦК, не в партбюро любом, не в Советах по вертикали - зло врастает и в сердце самого беспартийного: чем ниже идея, тем гаже она в убожестве своём, тем извращённее у социального дна. И сколько ил не черпай, в манну небесную он не превратится. А уж об идее и говорить нечего - низринулась, словно комета, да и рассыпалась в прах...
Не сама церковь являлась инквизицией, а её люди - Вера же оставалась Храмом даже в разрушении и погибели. Во имя чего ещё так возносился человек?!
Но был поп, а у того - свой приход. Будут храмы и у нашего времени безо всякой реанимации Обесславленной коммунистической идеи - все мы в долгу, но не вправе. Ничего мы не ответили тем, кто шёл воевать наше счастье! Мы не памятью своей встрепенёмся, не революционными и трудовыми традициями - мы вернёмся к своим Красным углам, возвратимся за Совестью своей.
По этой причине, и это будет первый урок, нужно понять всякую Идею и всякое Учение. Но не думать при этом, будто писатель Гоголь и писатель Солженицын потому писатели, что первый - Гоголь, а второй - 'верный гоголевец'. Не бывает так! Есть писатель и ещё писатель... И ещё, и ещё...
Почему же позволителен такой абсурд в политике, в практике жизни? Почему языческий паразитизм утвердился в святая святых, единственная единственных - окошке человека в Мир, его (человека) жизни? Не потому ли, что так всего проще, всего бездарнее и ленивее?
Коммунистическая идея была отравлена изначально своей единственной достаточной догмой, которую, увы, выразил человек: 'от каждого по способностям - каждому по потребностям'. Это потом прозвучала первая угроза: 'каждому по его труду'...
А сомнение где, а стыд где, свобода где?! И где третейский всепревозмогающий 'божественный' суд, что знает способности каждого, и да воздаст: кому по потребностям, а кому и по труду?..
Утвердить такой вздорный принцип можно было в идеале и абсолюте, да в полёте над пропастью. И этот же принцип позволил убивать человека в человеке, оставаясь справедливым только для мертвецов. Ибо во всякой сказке есть мёртвые и завершённо-совершенные мудрые слова: 'стали они жить-поживать'... Но жизнь истинная заканчивалась перед этим извечным благостным рефреном.
Вспомните фильм 'Андрей Рублёв' (восторг Тарковского), вспомните первый крик его киноленты, вспомните парящее 'летю'!.. А вслед за гласом полёта и падения Человека с крыльями - страна под игом, обречённая, будто самим Господом, на грабёж и пожарища... Но, вот, застыл строгим и умиротворённым мученический лик Господень во фресках Андрея Рублёва - и пало Иго...
Мудрость всегда смещена и условна, лыко не всякое в её строку. Как и в сказке, намёк свой - не одна только ложь.
Скоро сказывается: делай, человек, что хочешь, трудись в поте лица своего - и да будут наказаны все тати, отнимающие труд твой. Не скоро делается: живи, человек, взаправду - не пожелай добра собрата своего.
Но нет 'христианского коммунизма' на земле... Нет царствия небесного и светлого будущего. А если мы жить хотим, то обнаружим труд свой, дабы получить плоды его... Тогда бы слово мало что значило, мало к чему обязывало; тогда бы каждая человеческая жизнь не начиналась со слов: 'жить-поживать'. Тогда бы человек был прощён - и тогда же его 'летю!..' распласталось крыльями.
Нужно познать и историю власти... Человек едва кормил и укрывал себя; обменивал продукт свой, торговал - а уж в зените своего благолепного единичного усердия был ограблен. Так зарождалась власть - дикая, стихийная власть разора; она обрастала традициями, своей 'наукой', законами, институтами управления...
В нашем обществе (и это есть самая жуткая нелепица, постыдная несообразность) идея 'от каждого - каждому' породила богоправное третейское судилище - столь доступное антикоммунистическое право, что весь люд хлынул на эту новую 'тайную вечерю', где перстом и без устали превращали людей в 'Иудушек'. И чем бездарнее пребывала 'сходня', тем больше собирала апостолов; и чем мертвее догма царила там, тем больше мертвецов сеяла вокруг. Вот почему все мы стали 'политически грамотными', а страну превратили в казарму; вот почему мы все правы и правильны, а этот, у локтя моего, не прав!..
Можно сказать со всей определённостью (и это будет совершенно справедливо), что съезды депутатов ничего решить не могут, и ничего, конечно же, не решат. Они лишены возможности что-либо изменить в жизни страны, хотя нет в этом никакой их вины. Их усердие, их больные от забот головы не привнесут ничего нового, потому что это просто-напросто никак не зависит от них. Буде даже, туда сядут самые достойные умы нашей Державы, всё равно решения не найти. И потому, что задачи решаются не те; и потому, что метод сам по себе обречён на неудачу - вариантов, как говорится, 'без'...
Наши слова о том, чтобы избежать гражданского кровопролития, чтобы мирно обо всём договориться, ни к чему подобному не приведут и привести не могут - антизаконов у Истории нет! Есть насилие, есть власть, есть страсть себе, смертному, взять от жизни всё 'по-мичурински'... И совсем не случайно нас всех уговаривают 'не уходить в сторону' от сути, от регламента, от задач и прочей казуистики...
Есть два момента: или непреодолимо в народе свойство ждать и верить, и не уметь помочь своим героям; или отданное честному человеку право не гнушаться никакими приёмами политической борьбы, забыв, прежде всего, о парламентаризме, который возможен только в устойчивом, стабильном обществе... Ныне же, парламентаризм для нас не просто ловушка, а долговая яма, в которой будут гнить все добрые, гуманные начинания... Не спасёт и на этот раз Жилин Костылина...
Иногда просто кажется, что 'союзный' маскарад или цирк - этот театр разговорного жанра - настолько беден, жалок, бездарен, что стыдно за человека, за его подавляющее лицемерие; стыдно и гневно за человека-дурака: дурака-владыку и дурака-раба! И если бы, если бы только не было этой 'силы за спинами', которая, в общем-то, и не присутствует явно ни на каком съезде, ни на каком форуме, а витает её невидимый жуткий дух, то дурак-владыка сгинул, а дурак-раб зашвырнул бы мандат свой, обронив напоследок: '... есть у нас ещё дома дела!..'
Чего ждут депутаты, раскачиваясь в заунывном песнопении: 'Уна, уна, уна...'? Разве дождутся они наших слёз умиления, разве чьи бы то ни было дрязги вызовут, у кого бы то ни было, чувство признательности? И вдруг совершенно серьёзно прозвучат депутатские песнопения в своём переводе, вдруг скажется: '... и сия пучина поглотила их в один момент - в общем, все умерли'.
И буде это простым пессимизмом или оголтелым отрицанием, так и речи ни о чём быть не могло - и так все ждут и безмолвствуют, взрываясь частным злом, нетерпением, кровью чужой и своей. Бессмысленно взывать и просить о сроках: останавливается не только государственная махина, но крадётся и время каждой отдельной человеческой жизни, что, всем известно, не стоит на месте.
Я не идеалист, и не выражаюсь иррационально - я не говорю в лоб о той или иной возможности и роли всякого человека - я говорю о призраке власти любого нашего собрания в любом Красном уголке страны - я говорю о 'советском боге' и советской вере же.
А замечаю об этом лишь потому, что союзный президиум всё никак не обходится без председательствующих 'казаковых' - и сражается без устали с 'оппортунистами' всех мастей, сидящими в зале. Будто не одной страны граждане, будто не депутаты одного и того же съезда. О каком же доброволии, о каком согласии речь, если дело не обходится без 'домашних заготовок', без кота в мешке? О чём договориться можно, разыгрывая неизменно одну и ту же партию?
Разве не убийцы мы жизни своей, когда вездесущий призрак сжимает, скрючивает нас, лепит из нашей живой плоти монумент веры в гранитном покое, заставляет металлом звучать, медью отливать наш голос? Разве не этот же призрак, вышагивая ступнями Командора, уничтожает нас, превращает нас всех в разлитую массу, в слизь из сукровицы и слёз, оставляя за нами одно право и одно оправдание убогого и юродивого раба: это - быть изгоями и беженцами, диссидентами и 'элементами', голодающими и бастующими...
Если только не хотим быть бледно-серыми. Парадокс веры, которая одних превращает в Твердь, а других - в Хлябь.
Какой же парламентаризм - тем паче, какой идеализм? Ведь отравлены мы все одним и тем же ядом - с неодинаковыми побочными явлениями.
Понимает ли это тот, кто ухватился за ручку Красного стоп-крана, раздумывая, быть может, и о том, чтобы разрешить какой-то лучший ход составу-стране - но кто проложит рельсы, кто умеет работать? И что станут делать пассажиры этого состава (в голой степи ли, в тупике), гадать особенно не приходится.
Катастрофа? Нет, остановка - очередной волевой поворот истории частным человеком. Под силу ли? К чести ли? Нет, конечно, и тысячи раз нет! И никто ведь не станет ждать, когда в головном 'СВ' или во втором купейном, в третьем плацкартном или в последнем общем вдруг, да решат чего-нибудь.
Увы, путь бесславный завершён; по дороге всё искорёжили, испоганили - кочевье закончилось: возвращайтесь к оседлой жизни. Слава богу, стало быть, приехали - выходите изо всех пятнадцати вагонов - да к земле, к труду, ко всему вечному. Кататься теперь уж не скоро. Вот оно - наше беспощадное язычество.
Мы хотели жертв во имя идеи, будто во имя искусства. Но рано или поздно Чудовище, которому было даровано первое Жертвоприношение во благо, примет и последнее во зло - в ознаменование Смерти своей. Встретит смерть свою алчно и глупо, как прощальную Дань Чреву своему...
Это - общая страшная Беда. И никакая жертва не повинна, никакое Проклятие не будет справедливым. Человек (уже забыто, как давно) перестал быть Человеком.
Паника, охватывающая всех нас, во многом беспочвенна. Мы боимся Тени, бывшей когда-то молоденьким Призраком в умах. Мы не построили Коммунизм - и он умер. Но кого же кормили мы, кому слали Дары свои? А вот тому молоденькому симпатичному Призраку и его грозной Тени - меж ними материального ничего не было, кроме вереницы людей, судеб: праведных и неправедных.
Вспомним же ныне слова из Евангелия: 'Истинно, истинно говорю вам: если зерно, падшее в землю, не погибнет, то останется одно, а если погибнет, то принесёт много плода'. Не так ли и с коммунистической идеей, впряжённой в частные жизни избранных людей? Пока она 'жила' в мозгах, так и оставалась лежать девственно захороненной в фате своей обрядной... А как умерла?
Наши съезды депутатов дадут, если им не помешают разбредшиеся по стране-степи люди, только один здоровый плод: выявят лидеров, настоящих политиков. Безвременье отойдёт мало-помалу, и только тогда начнётся возрождение. Но, при условии, если депутаты поспеют вовремя, зорко и честно уступая тому, кто лучше справится с делом.
Да, будет эволюция, когда отомрёт языческая культура съездовских парвеню, даже если они успели сесть в президиумы, что само по себе уж никак не демократично. О председательствующих и повторяться нечего: на месте таком (Казакову понятно) 'правоту' отстоит любой, было бы только добро свыше. Если же лидеры родятся в недрах страны, то уж речь можно продолжить только о революции. Баланс политических сил, языческое бескультурье, в общем-то, застывших биомасс, способных ворчать и реагировать только на неудобства, неуют собственные, настолько с последствиями, что уговаривать никого не надо.
Поэтому нужно спокойно решать вопрос о власти, памятуя о детях и внуках, которым и жить-то! Не о своих детях и не о своих внуках - не о правах и не о наследстве. Нужно решать вопрос о власти, которой в стране нет, как и нет сейчас чего много. Пора подумать о стране, о Родине, о людях, которым 'всё во имя...'
И когда слово говорится о политических амбициях, нужно не столько его услышать, сколько увидеть: кто же сказал слово это, кому веры нет? Чего же удивляться? При безвластии да с болью за Отечество своё, всякий смеет стать героем - и не только смеет Депутат, но и обязан перед жизнью, перед Богом - какие уж тут политические амбиции?
Вспомним и о способностях. Сядет ли за гончарный круг тот, кто умеет разве что горшки бить? Почему же у нас сплошь и каждый не на месте своём? Власть по наследству не передаётся, династий и монархий тоже как будто нет, парламенты (не лучшие, правда) только-только зарождаются, а ничто не застраховано и никто не застрахован 'по способностям'.
Потому, что и места нет для человека в нашем обществе - не предусмотрено оно теорией социалистического государства; потому, что играли мы совсем в другую игру, не умея, не желая никак ничего делать.
Мы играли (и понуждаемы были), войдя в распределённое общество с его распределительными функциями и всяко-разными безжизненными отправлениями.
Мы входили всегда в затхлый и бесконечный коридор, а уж он нас гробил, тащил своими закоулками - чтобы дети болели в яслях и садах, чтобы они же отравились школьной программой, чтобы везде и дальше не было человека. И игра вся наша состояла в том, чтобы перескочить по этому лабиринту в коридор другой, отсек получше, добраться до парадной анфилады - а там уж и помолиться во благо господнее смертельно опустошёнными, бездушными - Осанна! Разве нет Коммунизма, разве Призрак он?!
Такая борьба за жизнь - от Жизни в стороне, от Труда подальше. Чего же ждать от каждого из нас, если человек только и играл в прятки с собственной жизнью? Не понимали мы этого разве Умом своим человеческим?
Теперь же судим, теперь требуем Покаяния у партии. Не в чем ей каяться, как и не в чем каяться власти советской, которой у нас никогда не было. Разве не все мы играли в одну и ту же игру, разве даже на воле, и в стороне от кромешного лабиринта, не блаженны ли пребывали, сирые да убогие, чтобы только не замараться в этой порочной игре, не сгубить вконец истлевающие наши души? У нас, калик перехожих, тоже доставало Веры в коммунизм, хотя вера ли эта на самом деле озаряла наш путь?
У нас боятся мрачных картин, боятся жизни своей, забывая о том, что страх не истина, что изъедает он душу. И тогда - броня, броня, - щит мой спасительный, где ты?! Отлит на вратах, с мечом спаянный.
Где стройное моё мировоззрение, где одежда моя? Всё обветшало. И Старое Платье, одно единственное, приходится выбрасывать, чтобы не поклоняться истлевшему Фетишу, без чести смолоду, дряхлой этой Ветоши.
А если продлевать Ложь во 'благо', то не спасём уже ни Бога, ни Царя и ни Героя. Кто виноват, что не подано Новое платье Голому королю? И уж никакой Материи не хватит во всём материальном мире, если только он и впрямь материален.
Человек смиряет себя со Смертью одним только Обманом, чтобы убитым не быть другими. Тогда он полагает, что на его Век хватит; тогда и счастлив он от своей оградительной Лжи - тогда не любит Человек Человека и не любит даже собственных детей своих, которые не смогут вдруг соврать, да произнести спасительное 'Спасибо'! У такого человека нет собственности никакой, чтобы передать её по наследству. А краденое обязательно утащит другой Вор - дело святое и неподсудное: 'вор у вора дубинку украл'...
Кто из нас, людей, не подобен Мартышке, которой совсем не нужны Очки? Кто из нас сберегал при любых обстоятельствах своё Достоинство, чтобы не примерять на себе всякое чужое платье, как и всякие чужие, инородные мысли? А примерив, то есть, совершив всё-таки эту унизительную глупость из любопытства или из зависти, кто не ужаснётся вдруг во гневе, себя нелепым обнаружив? Да вскричит тогда, в силе своей и при здравии: 'в кандалы его, в цепи, на галеры'!
- А зачем же примеривал, что не впору тебе, зачем рядился да облачался в награбленное?
Речь не идёт о том, чтобы кого-то и в чём-то уличить - речь идёт о Человеке, об утраченной природе его. И уж совсем определённо, что всякое человеческое слово вынуто из собственной груди - и о себе сказ тоже был, как и своими обнаруженными лучами высветил себя Рентген.
В нашей стране два лидера ныне, два политических лица - в единстве и борьбе. Не буду говорить о своих симпатиях и антипатиях - это не столько не сегодняшнего дня разговор, сколько разговор другой - разговор совершенно другого материала. Один из них обнаружил стоп-кран - другой проворачивает вручную мёртвое колесо.
Нужен ли лидер Третий? Нужен ли третий - с Навигационным чутьём Первого и Нечеловеческой волей Второго? Нужен ли Лоцман, нужен ли Герой? Нужен ли нам, наконец, свой Прометей? Или же, став табором, мы не обнаружим в дальнейшем нашем повествовании никого, кроме Ларры и Данко?!!
Я заканчиваю свой аллегорический сюжет, пояснив то, что было вначале...
Причины и препоны нашей ущербности в Запрете и Стыде: если уж мы хотим не расслабляться, то и не смеем говорить интимно.
'Сильные' мира сего запрещали неизменно Веру, которую сами не понимали; они же стыдились всего человеческого в человеке, чтобы оставаться избранными. Так протекала всякая политическая Вакханалия, так Пир царил во время Чумы. Не пора ли нам всем, наконец, обезоружиться, чтобы вконец не обезобразиться?!!
Да простится мне, о Боже, разговор мой о человеке, ибо не судил я никого, а рассказывал. А уж что так говорил, то не уловка, не хитрость мои, а только слова - зеркало переживаний и жажда прозрения...
Мы опечалены злорадством своим, мы сильны им воистину!.. И я каюсь, каюсь, каюсь...