Один короткий звонок.... Значит, до конца работы осталось десять минут. Два коротких звонка.... Значит можно бросить недоделанную розетку, или выключатель, или еще какую-нибудь электрическую штуку, встать со своего места и пробираться к выходу, остороржно обходя деревянные верстаки, квадратные шершавые колонны и мягкие податливые тела "коллег". Ага. Калек. Я легонько толкаю одну... или одного, и этот человек покорно уступает мне дорогу. Сила привычки. Главное, не создавать пробку. Иначе, в цехе может наступить полная неразбериха. Представь, что ты, маленькая и хрупкая, зажата между дергающимися полутрупами, в нос лезет удушливая пластмассовая вонь, и не можешь пошевелиться. Я слышу, как кто-то кричит. Кто-то ругается. Кто-то шлепается на плитку. И тут голос:
- Спокойно, дамы и господа! Без паники и суеты. Сейчас мы вас рассортируем! Хы-хы-хы!
Это начальник цеха. От него всегда пахнет потом, алкоголем и табаком. Запах мужика, как говорят некоторые. Я думаю, что он толстый и лысый, что у него опухшее красное лицо и волосатые пальцы. Он ходит между верстаками, подбадривает нас и курит. Курит. Курит. Курит. Травит нас никотиновым газом. Вот он, и, как я понимаю, еще три молчаливые сестры милосердия. От них пахнет больницей. Я не уверена, наблюдают они за нами, пока мы работаем, или нет. Даже мой чуткий слух не может уловить звуки их шагов. Я не могу сказать точно, сколько их: они одинаково ходят, одинаково пахнут, у них даже голоса одинаковые. Но, скорее всего, три. По количеству рабочих помещений. Цехов.
Начальник и сестры взяли в руки по паре чьих-то плеч и по-ханжески нежно толкают в стороны. И я чувствую, что на меня уже не так сильно давят, и я снова могу шевелиться и свободно дышать. Они, как пастухи овечье стадо, выстраивают нас в двойную колонну, сортируют. И так, по двое, мы выходим в вестибюль, откуда через скрипучую деревянную дверь можно вырваться из пластмассовой душегубки и сбежать, наконец, от озоновой, электрической духоты на свежий воздух.
Над входом на фабрику для людей с нарушениемм зрения прикреплен динамик, который постоянно гудит: "Пу-у-у-у... пу-у-у-у-... пу-у-у-у-. Так слепым легче найти его, не динамик - вход. Я ненавижу его: не вход - динамик. Когда-нибудь я его разобью.
Район города, где находится моя фабрика, достаточно тих и мил. Как выглядят дома я не знаю, но могу сказать, что их стены неровные и потрескавшиеся. И сырые. Всегда, независимо от погоды. Обожаю пальцами или щекой ощущать шероховатую поверхность камня - как будто переношусь далеко назад во времени, в Средневековье.
А динамик говорит:
- Пу-у-у-у-! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!
Портит всю аутентичность картины.
Я слышу там много деревьев. А людей почти нет. Как и машин. И я иду по улице, чувствую неровный, каменистый асфальт, который тупыми иглами впивается в мои ступни. Я чувствую на своем лице осенний ветер. Мои волосы развеваются на ветру. И я не могу сдержать улыбку.
Что это? Кто-то смотрит на меня. Разглядывает. Вторгается в мой мир. Рвет взглядом его тонкую оболочку. Ему любопытно. Ну что ж? Я не против поболтать:
- Слушай, красавчик, - говорю я ему, прижимаясь своей ляжкой к его промежности, - а ты не хочешь трахнуть меня в глазницу?
Я чувствую колебания воздуха: это наш любопытствующий говнюк вскинул руку и посмотрел на часы:
- Э-э-э... а я, там, короче, договорился уже, жду, в общем, кое-кого, короче, в общем, не могу сегодня.
- Поцелуй этого кое-кого в глазик от меня, ладно? - очень ласково отвечаю я и пинаю парня между ног.
А динамик осуждает меня:
- Пу-у-у-у-! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!
Так, сейчас налево и через дорогу. Машин не слышно. А там парк. Я не спеша прогуливаюсь по парку. Нюхаю ветер. Я чувствую запах холода и осени. И мертвых листьев. Я иногда им завидую... им по-настоящему все равно... они смирились, и у них осталось только небо.
В мой нос влетают микроскопические испарения духов. Роза. Очень знакомый запах. Не этими ли духами я поливаю свое тело, чтобы хоть как-то сбить вонь розеток? И я чувствую запах другого человека - сладкие миазмы похоти, я почти наяву вижу все химические реакции в мозгу спутника "розы", улавливаю стук его сердца, все ускоряющийся, по мере того, как его коленка скользит по ее бедру.
- Смотри, что я тебе купил. Нравится?
- Ой, как вкусно пахнет, а баночка какая красивая. Сколько стоит? Сколько?! Дура-ак! - тщеславно вытягивает приятный голосок.
Я не могу не вмешаться. Меня так и подмывает всю, даже коленки дрожат. Не могу видеть, когда кто-то рядом счастлив. Пара сидит на скамейке, и я подхожу к ним сзади, вклиниваю свою голову между их головами, и обнимаю парня с девушкой за плечи:
- Как же вам, дери меня черти, повезло двоим, а, - я поворачиваюсь к парню, - вот тебя, к примеру, возьмем, кусок дерьма, ты, похотливый: нашел, значит, на помойке баночку красивенькую, да? - слова вылетают, как пули. - Приволок домой, помыл с мылом. Так? А потом дешевых духов туда налил. У меня точно такие же. Понюхай.
Я буквально вдавливаю физиономию этого парня себе в шею.
- И ты думаешь, что этой банки с мочой вместо духов тебе хватит, чтоб затащить эту цыпу в постель? - парень хотел дернуться, но я крепко ущипнула его за шею. Теперь очередь девушки. - А ты? Зачем тебе этот неудачник с духами? Ищи мужиков в барах дорогх отелей...
- Прекрати, ты, чокнутая! - взревел парень, вырываясь из моих объятий. - Проваливай отсюда, пока я ментов не позвал.
- Ладно, ладно, - сказала я, выпрямляясь, - не надо ментов. Ты меня лучше ударь.
- Уходи!
Я достала из своей сумочки стеклянный цилиндр с духами.
- На, - я швырнула банку прямо в коленку этому психопату. Он вскрикнул от боли, баночка отскочила и разбилась об асфальт, и воздух взорвался приторным розовым запахом, точь-в-точь, как тот, подарочный.
И я то ли слышу, то ли не слышу, как динамик хохочет мне в ухо:
- Пу-у-у-у! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!
Обожаю портить людям настроение, хоть чуть-чуть, хоть самую малость, мелочь какую-нибудь, гадость сделать. Какое право они имеют веселиться, радоваться жизни, когда я несчастлива? Как приятно выплевывать этим оптимистам-альтруистам правду, да пусть и неправду: ту противную ложь, что явно ложь, но в которую так приятно верить окружающим. Ведь отдельно взятая личность заботиться только о себе, хочет счастья только себе, а судьба остальных, пусть даже близких, ее не волнует. У меня руки дрожать начинают от злости, когда я слышу, как кто-то радуется НЕ за себя. Это же откровенное лицемерие!
Я забралась на скамейку и выкрикиваю эти слова в небо под непрекращающееся гудение динамика: "Пу-у-у-у! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!" Но те отбросы, что собрались тогда в парке, не могут принять мою "проповедь".
В толпе кто-то говорит: "Во дает, девка!" В толпе кто-то говорит: "Да она тронутая!" В толпе кто-то говорит: "Ментов может позвать?" И я спрыгиваю со скамейки, плюю в лицо ближайшему зеваке, бегу что есть мочи под спасительную тень подворотни.
Я уникальна, мне никто не нужен, я ничего не боюсь, я - свобода, я - правда. И я снова не могу сдержать улыбку. Да что там улыбку. Я хохочу во весь голос. Смотрите на меня! Кто я для вас?! Всего лишь калека! А кто вы?! Вы ничуть не меньшие калеки, чем я!
И этот проклятый динамик с издевкой говорит:
- Пу-у-у-у! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!
Сейчас направо, через пустынный двор. Затем, снова направо, и в лицо мне бьет ключ невероятного смешения запахов, а уши трещат от сумасшедшего калейдоскопа звуков. Центральный проспект. Бензиновый смрад и туман выхлопных газов забивают мне ноздри, гул тысяч моторов блокируют слух. И я бреду в толпе, натыкаясь на прохожих. Кто-то очень добрый и мягкий взял меня под руку и повел через людской лес. От скуки я начинаю прислушиваться к разговорам прохожих.
- Прикинь, он мне телефон дал, звать его Семен. А отчество не сказал. Говорит, что как Сталин будет. Ну, чучмен, короче...
- Ну, я не знаю. Надо тебе это сильно?
- Вы не подскажете, как пройти?..
- Мой старый друг Бокеш рассказывал, что раньше на этой улице стоял замечательный кож-вен...
- Знаешь, что сейчас с миром происходит?! Разнузданная деперсонализация, вот что!
- Пу-у-у-у-! Пу-у-у-у-! Пу-у-у-у-!
- Я не виновата в том, что меня бросили, покалечили и изгнали, - это я говорю.
Легкий ветерок треплет мои волосы, непослушные пряди лезут в нос и рот. А какого цвета мои волосы?.. Я не помню. Я так давно их не видела. Они пахнут пластмассой и озоном. Я не помню, как выглядит мое лицо. Но я знаю, что плохо. Вот ровный, невысокий лоб, перерезанный косым шрамом. Вот крошечный курносый нос, свернутый в сторону с небольшой горбинкой у переносицы. Я провожу пальцами по своему круглому лицу. Оно похоже на детский резиновый мячик. Мои губы как изоляция. Мои брови как неровности на пластмассе от некачественной обработки. Мои глаза как отверстия в розетке. Пустые. Я не ношу очков. Веки тонкой пленкой укрывают гроты пустых глазниц. Навсегда прилипли мерзкими шрамами к коже лица.
Я высвободила руку и остановилась. Мой новоявленный добродетель постоял немного и пошел своей дорогой. Прохожие огибают меня, стараются не смотреть на меня, стараются меня игнорировать, а я стою, трогаю свое лицо и волосы, возвращаюсь в те дни, когда свет солнца приносил мне радость.
Мне было двенадцать лет, когда родители принесли Его из роддома. Крошечного, розового младенца, моего младшего братика. Я бегала на улице, когда к подъезду нашего дома подъехало такси, и из него сначала вышел отец, а потом выступила мать, держа на руках это маленькое чудо. Я со всех ног кинулась к ним, я смеялась и прыгала на месте, просила дать мне Его подержать. Он так тихо и спокойно лежал у нее на руках, и мне хотелось взять Его, приласкать и нежно потрепать его маленький носик. Но мать отказала. Я могла бы его уронить. Для Него уже были куплены все необходимые вещи. И набор пеленок, и коляска, и люлька, и кучи всяких баночек, сосочек, присыпочек и прочего. Мать целыми днями возилась с Ним. Чтобы она не делала по дому, Он всегда был с ней: сидел на ее руках, таращил свои мутные глазенки на этот новый и удивительный мир. Он был уверен: эта квартира и есть весь мир, такой огромный и неисследованный. Но он не знал, что это стол, а это стул, а это его сестра. Для него была только мать. Его Бог. Он ни о чем не беспокоился. Беспокоилась мать.
А я? А я бегала на улице, и до меня никому не было дела. Я хвасталась подружкам, что теперь у меня есть брат. Но их зависти я так и не добилась.
Мать даже перестала звать меня. Я могла гулять во дворе часами, а она так и не появлялась на балконе, чтобы крикнуть о том, что время обедать... или ужинать. Ради эксперимента, я вышла из дома в одиннадцать утра и сидела во дворе до упора. До десяти вечера. Пока чувство голода разрасталось до тошноты и живот мой не приклеивался к позвоночнику. Но мать не звала. Я приходила домой, но для меня не было угощения. Мать забыла. Просто забыла. И мне приходилось ждать еще около часа, бороться с тошнотой и чувством пустоты в животе, пока она что-нибудь приготовит. Потом, одиночество. Я ложилась в кровать и ждала, когда же мать придет поцеловать меня на ночь. Но она так и не пришла. И не приходила. Больше не приходила.
Тогда я впервые услышала этот звук, это гудение, едва уловимое.
Обо мне вспоминали только утром, когда родители собирались на работу. Мать говорила мне:
- Присмотри за малышом. Если будет плакать, дай ему молочка или соску. Или поменяй пеленки. На руки не бери.
И все. Ни тебе здрасте, ни до свиданья.
Целый день мы были с Ним в квартире одни. Я разговаривала с Ним. Пела Ему. Я убирала за ним и кормила его. Тогда я чувствовала себя матерью, и мне было до того хорошо, что хотелось танцевать. Хотелось взять его на руки, поднять к небу и покружиться с Ним на одном месте. А Он бы смеялся и называл меня мамой. Однажды, я попыталась так сделать. Но Он разревелся горькими слезами и своими игрушечными, пухленькими ручками начал толкать меня. Он плакал так до самого родительского прихода. Он не принял от меня ни банку, ни соску. Мать накричала на меня.
- Я же говорила тебе, дуреха, чтобы ты не трогала его!
- Сколько раз повторять, не бери его на руки!
- Ничего нельзя поручить!
Мать взяла Его на руки, приласкала, погладила его лысую головку, и он сразу успокоился и заснул.
Я вышла на балкон. Я смотрела вниз, на крышу дебаркадера, посыпанную разнокалиберным мусором, как пирог сахарной пудрой, и плакала. Ну, где, где справедливость?! Неужели я больше не ее дочь?! Неужели я не имею права на часть ее любви?!
Эту обиду я запомнила ему навсегда.
Прошло полгода моего одиночества и забвения. Я нисколько не удивилась, когда мать забыла о моем дне рождения. Я помню, что этот день, в годы до Его появления на свет, этот день был самым счастливым для меня. Когда мать приходила с работы вместе с отцом, радостные, с пакетом в руках, где для меня был припасен чудесный подарок - или платьице, или новая книга, или еще что-нибудь. Я приглашала подружек и мы, все мы, и родители тоже, объединенные весельем, сидели за праздничным столом, ели салаты и торт, для каждого года свой. Красивый, большой торт со свечами. Всегда я задувала их одним выдохом и всегда я загадывала одно и то же желание - чтобы родители любили меня и, чтобы так было всегда. Никогда я не любила своих родителей сильнее, чем в этот день. Я обожала этот день. Теперь я его ненавижу.
Заслышав щелканье ключа в замочной скважине, я кинулась к дверям. Мать молча вошла, даже не посмотрела на меня. А я стояла, ошеломленная ее равнодушием, и слова застряли у меня в горле колючим комком.
- Ну что? Привет
Сегодня же...
- Что?
Ничего.
И она пошла в спальню, мимо меня, лелеять Его.
Только отец еще помнил меня. Он подарил мне коллекционное издание "Властелина колец". Я поцеловала его и пошла в комнату. Я упала на кровать. Утонула лицом в мягкой подушке и дала волю чувствам. До меня доносились голоса:
- ... ведь у нее сегодня день рождения.
Это отец.
- ...да? У меня совершенно вылетело из головы. Завтра что-нибудь придумаем.
И этот ужасный звук... звук из ночного кошмара все громче и громче гудел. Гудели стены и потолок, гудела кровать и подушка, гудел мой мозг и черепная коробка. Я смогла заснуть только под утро.
Школу я проспала. Но никто и не удосужился меня разбудить. Только солнце, горячими лучами касаясь моего лица, вырвало меня из ночного забвения. Я поднялась с постели, натянула на себя какую-то одежду и вышла на балкон. Утро было прекрасным. Утро свободы. Утро избавления. Утро новой жизни.
Я просто стояла на балконе и наслаждалась тем, что живу, несмотря на материнское пренебрежение. Я беру одну пустую стеклянную бутылку из шеренги, выстроившейся на балконном полу. И кидаю ее вниз. Она разбивается о покрытую рубероидом крышу дебаркадера. Затем, еще одну. И еще. И еще много. Я сбрасываю вниз все бутылки, стараясь не выходить за рамки площади, которую я мысленно обрисовала.
Затем, я стою там, и вспоминаю всю горечь обид, которые выпали на мою недолгую жизнь и которые оставили в моей хрупкой детской душе незаживающие, гноящиеся раны. Я расставляю в стороны руки и в мыслях лечу над городом, с огромной высоты гляжу на расстилающееся подо мной разноцветное рельефное покрывало домов и дорог. Я лечу навстречу солнцу.
Я иду в спальню, беру этот крошечный комочек на руки и несу на балкон. Он на удивление спокоен: не кричит и не лягается. Я поднимаю его к небу: солнце, как нимб, окольцовывает его крошечную, смешную головку и Он улыбается мне. Он ангел. И мне показалось, что Он сказал:
- Мама.
А я плачу.
И делаю шаг вперед. Солнце слепит мне глаза. Я не вижу ничего. Только яркие кольца пляшут под моими закрытыми веками, а в ушах гудит: "Пу-у-у-у! Пу-у-у-у! Пу-у-у-у!" Я просто разжимаю руки. И ухожу с балкона. Утираю слезы и берусь за чтение.
Ключ щелкает в замке. А Гэндальф предстал перед Барлогом на Морийском мосту. Мой рок пришел с работы. Я даже не иду его встречать. Я слышу шорох хрусткого полиэтиленового пакета. А Барлог устрашающе расправил огненные крылья. До меня доносится запах улицы и магазина. Я слышу, как мать снимает обувь и топает по деревянному полу в спальню. А Барлог разбил пылающий ятаган о светлый щит Гэндальфа. Я слышу торопливые шаги матери у своей двери. Она заходит ко мне и спрашивает:
- Где Он?
А Гэндальф, увлекаемый Барлогом, провалился в Морийскую бездну.
- Где Он?!
- Где Он?!!
- ГОВОРИ!!!
Я его уронила.
Мать бежит на балкон. А я гляжу ее глазами вниз, на крышу дебаркадера и в мыслях вижу: среди крупных и острых, как бритва, осколков стекла, в луже крови, лежит крошечное тельце младенца. Зеленое стекло пробило насквозь его мягкую, как свежий хлеб, плоть, разорвав в бахрому внутренние органы. Только головка осталась невредима. Ну, передняя ее часть. И теперь это бледное, почти, что плоское личико таращит потухшие глазки на свою дорогую мамочку. И я слышу крик. А Хранители дали, наконец, волю слезам.
Моя мать - гнев. Моя мать - ярость. Моя мать - месть. И она бьет меня. Она колотит меня по голове коллекционным "Властелином Колец", тягает меня по полу за волосы. Они черные, как вороново крыло. Да, я вспомнила, я брюнетка. Держа за волосы, она бьет меня лбом об штукатуреный угол дверного откоса. Швыряет меня на пол и бьет меня ногами. Я снова ничего не вижу, мои глаза застилает кровь из разбитого лба. Мой нос извергает потоки крови. Он сломан и свернут на сторону. Мать поднимает меня за волосы с пола и ногтями вцепляется в мои глаза. Она по кусочкам вырывает их из моих глазниц и отбрасывает в стороны.
Сквозь гул в ушах и боль я слышу щелчки ключа в замке. Это отец. Мне жаль только его. Он один меня любил. И он спас меня от разбушевавшейся от горя матери. Меня отвезли в больницу и залатали лоб. Отцу сказали, что зрение я потеряла навсегда и что теперь меня ждет чтение по азбуке Брайля, возможно, приют, и государственная ассоциация слепых со своими заводами электроприборов.
Отец ушел домой, а я осталась на некоторое время в больнице. Пока я лежала под белым одеялом в больничной палате и ходила на лечебные процедуры, я лишилась дома. Имею в виду нечто большее, чем просто помещение, где ты живешь.
Вернувшись в квартиру, отец обнаружил мать распластавшейся на полу. От уголка ее рта к уху протянулась тонкая струйка зеленой слизи. Ее мертвый, остекленевший взгляд уставился в потолок. А отец просто ушел. Пропал без вести. Не взял с собой никаких вещей. Ни паспорт, ни деньги, ни мобильник.
Уже находясь в приюте, я узнала, что он утопился. Узнала от воспитателей, охочих до девственной девчоночьей плоти. Его опухшее, размокшее, посиневшее тело выловили из реки два месяца спустя.
В восемнадцать лет я унаследовала квартиру, в которой и по сей день живу, в ее сырой плен мне приходится каждый день возвращаться с завода. И сейчас, за пару шагов от подъезда, я слышу, как моя мать кричит мне с балкона, что пора обедать. А ночью я не смогу уснуть из-за плача младенца.
И все звуки слились в безразличное гудение динамика, который висит над входом на фабрику для людей с нарушением зрения и который я так жажду разбить.