Почему? Почему я берусь за эту тему? Десятки, сотни авторов разложили и жизнь, и творчество Варлама Шаламова на крупицы и написали тысячи, десятки тысяч страниц о нём. Что нового я могу сказать? Что добавить? Ничего...
И всё же я берусь за эту тему. Называется она - МОЙ ШАЛАМОВ. У меня есть, что сказать о своём Шаламове.
"Не сотвори себе кумира!" - повторяю прописную истину, каждый раз споткнувшись о неё, разочаровавшись в очередном "сотворённом" самим же кумире. Признаюсь: много, много было разочарований. И всё же, всё же были и есть те, которых возвёл на пьедестал кумиров.
Не помню, совсем не помню, когда меня обожгло имя Варлам Шаламов. Да и так ли это важно - вспоминать, когда впервые встретился с этим именем? Важно другое. Ожог этот запёкся клеймом в сердце, на клейме этом выгравировано: ВАРЛАМ ТИХОНОВИЧ ШАЛАМОВ.
Прото́н (от др.-греч. πρῶτος - первый, основной) - элементарная частица. Относится к барионам, имеет спин 1/2 и положительный электрический заряд
Электро́н (от др.-греч. ἤλεκτρον - янтарь[6]) - стабильная отрицательно заряженная элементарная частица. Считается фундаментальной и является одной из основных структурных единиц вещества
Се́верный по́люс, или Географи́ческий Северный полюс - точка пересечения оси вращения Земли с её поверхностью в Северном полушарии. Северный полюс не следует путать с Северным магнитным полюсом.
Северный полюс диаметрально противоположен Южному полюсу, расположенному на суше
Ю́жный по́люс Земли - точка пересечения оси вращения Земли с её поверхностью в Южном полушарии. Южный полюс диаметрально противоположен Северному полюсу, расположенному в Северном Ледовитом океане
Plus - minus: Знаки "плюс" и "минус" (+ и −) - математические символы, используемые для обозначения операций сложения и вычитания, а также положительных и отрицательных величин
"Два стереотипа уже успели сложиться вокруг судьбы и творчества В.Т. Шаламова. Первый связан с интерпретацией особенностей послелагерной жизни писателя. В воспоминаниях, биографических исследованиях причины одиночества и неуживчивости Шаламова чаще всего объясняют особенностями характера, травмой колымских лагерей, наконец, просто тяжелыми болезнями, затруднявшими контакт с окружающим миром.
...Борис Лесняк писал:
"Он был честолюбив, тщеславен, эгоистичен. Я затрудняюсь сказать, чего было больше. К этим чертам еще можно прибавить злопамятность, зависть к славе, мстительность"
Историк литературы А.В. Храбровицкий в своей дневниковой записи о Шаламове (1982 г.) отмечал:
"Человек он был недобрый. <...> Затем его мучила зависть, особенно к Солженицыну, которого он порочил..."
Научно-просветительский журнал СКЕПСИС(http://scepsis.net/library/id_3432.html).
Весь в сомнениях. Опять, опять крушение кумира... Как не поверить колымскому другу Шаламова Борису Лесняку и историку литературы Храбровицкому. Определённо были у них основания к таким категорическим выводам. Были, были основания. Но прежде, чем обратимся к ним, выслушаем самого "обвиняемого". Презумпцию невиновности ещё никто не отменял.
"Об Анатолии Марченко
-Прочел рукопись и вижу, что есть хороший, настояґщий человек. Я был бы беднее, если бы не знал этой руґкописи. Учиться, учиться, получить специальность, диґплом. Читать, читать! За два года сделать из него человека и без диплома, но всеми возможностями полуґчить диплом. Достойно, интересно, полезно, но мало поґхоже на рукопись политического.
Я не историк лагерей.
- Если уж говорить о писателях-современниках, которых я глубоко уважаю, то это в первую очередь Вера Николаевна Панова[100], которая в самое глухое сталинское, самое черное время сумела написать и опубликовать "Кружилиху" - пощечину партийным бюрократам типа Листопада.
- В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров[101], который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг - связать стихи с собственной жизнью. Трагедией Межирова было то, что ему пришлось расти в сталинское время, которое уродовало, мяло и душило души людей.
- 202 раза повторяется слово "ХОЛОД" в 144 стихотворениях, составляющих книгу "ПОЛЫННЫЙ ВЕТЕР".
Это - не оплошность, не безвкусица, не бедность, а тончайшее мастерство и богатство поэтического словаря Анатолия Жигулина.
- Каменскому обеспечено место в истории русской поґэзии и русской лирики начала ХХ века, где он занимает наряду c Маяковским самое первое место."
И всё же, всё же... Был он, Шаламов, и честолюбив(а кто из людей творческих профессий не честолюбив???), и "завистлив", и "злопамятен".
К теме "честолюбив, тщеславен": "В одном из писем Шаламова Б.Пастернаку (1956 г.) есть знаменательные строки:
"Вопрос "печататься - не печататься" - для меня вопрос важный, но отнюдь не первостепенный. Есть ряд моральных барьеров, которые я перешагнуть не могу"(shalamov.ru/critique/23/)
К теме "завистлив, злопамятен":
"Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным?
Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына.
Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
Тайна Солженицына заключается в том, что это - безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от "Ивана Денисовича" до "Матрениного двора" была только тысячной частью в море стихотворного хлама."(shalamov.ru/library/23/36.htm)l
А ведь - смело! Очень даже смело высказался Шаламов о своём же коллеге по творчеству. Это ли не пример завистничества и злопыхательства?
Ах, дорогой Ганс Христиан Андерсeн... Как часто Вы приходите мне на помощь своею сказкой(сказкой ли? Не притча ли ?) "Новый наряд короля". Гениальная сказака-притча, и гениальная, афористичная фраза - "Король-то - голый!"
Во времена ажиотажа прогрессивной общественности вокруг творчества да и биографии Александра Солженицина, во времена всеобщего восхищения им, "яростным борцом с режимом", какой-то потаённой страсти прислушиваться и возводить в догму каждое произнесённое им слово, находится человек, который очень нелицеприятно отзывается и о творчестве, и о биографии нового "властителя дум" либеральной общественности, человек, который вопреки общественному мнению воскликнул: "А король-то - голый!"
"Отщепенец!" - так окрестили Шаламова те, кто ещё недавно числился в его друзьях. И невдомёк было тем, кто возводил на писателя хулу, что они сами стали продолжением, прототипами его "Колымских рассказов".
Есть люди, которые в основу жизненных своих принципов положили один - ПЛЫТЬ ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ. Я приведу в качестве примера одно имя - академик Андрей Сахаров.
Помните статьи, по которым дважды судили Варлама Тихоновича Шаламова? "Участие в оппозиции". Плывущий против течения...
И реплика Шаламова о Солженицине - это тоже - оппозиция, заплыв против течения.
Из "КОЛЫМСКИХ РАССКАЗОВ":
Сражение продолжалось. По правилам, бой не может быть окончен, пока партнер еще может чем-нибудь отвечать.
- Валенки играю.
- Не играю валенок, - твердо сказал Севочка. - Не играю казенных тряпок.
В стоимости нескольких рублей был проигран какой-то украинский рушник с петухами, какой-то портсигар с вытисненным профилем Гоголя - все уходило к Севочке. Сквозь темную кожу щек Наумова проступил густой румянец.
- На представку, - заискивающе сказал он.
- Очень нужно, - живо сказал Севочка и протянул назад руку: тотчас же в руку была вложена зажженная махорочная папироса. Севочка глубоко затянулся и закашлялся. - Что мне твоя представка? Этапов новых нет - где возьмешь? У конвоя, что ли?
Согласие играть "на представку", в долг, было необязательным одолжением по закону, но Севочка не хотел обижать Наумова, лишать его последнего шанса на отыгрыш.
- В сотне, - сказал он медленно. - Даю час представки.
- Давай карту. - Наумов поправил крестик и сел. Он отыграл одеяло, подушку, брюки - и вновь проиграл все.
- Чифирку бы подварить, - сказал Севочка, укладывая выигранные вещи в большой фанерный чемодан. - Я подожду.
- Заварите, ребята, - сказал Наумов.
Речь шла об удивительном северном напитке - крепком чае, когда на небольшую кружку заваривается пятьдесят и больше граммов чая. Напиток крайне горек, пьют его глотками и закусывают соленой рыбой. Он снимает сон и потому в почете у блатных и у северных шоферов в дальних рейсах. Чифирь должен бы разрушительно действовать на сердце, но я знавал многолетних чифиристов, переносящих его почти безболезненно. Севочка отхлебнул глоток из поданной ему кружки.
Тяжелый черный взгляд Наумова обводил окружающих. Волосы спутались. Взгляд дошел до меня и остановился.
Какая-то мысль сверкнула в мозгу Наумова.
- Ну-ка, выйди.
Я вышел на свет.
- Снимай телогрейку.
Было уже ясно, в чем дело, и все с интересом следили за попыткой Наумова.
Под телогрейкой у меня было только казенное нательное белье - гимнастерку выдавали года два назад, и она давно истлела. Я оделся.
- Выходи ты, - сказал Наумов, показывая пальцем на Гаркунова.
Гаркунов снял телогрейку. Лицо его побелело. Под грязной нательной рубахой был надет шерстяной свитер - это была последняя передача от жены перед отправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как берег его Гаркунов, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи.
- Ну-ка, снимай, - сказал Наумов.
Севочка одобрительно помахивал пальцем - шерстяные вещи ценились. Если отдать выстирать фуфаечку да выпарить из нее вшей, можно и самому носить - узор красивый.
- Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей...
На него кинулись, сбили с ног.
- Он кусается, - крикнул кто-то.
С пола медленно поднялся Гаркунов, вытирая рукавом кровь с лица. И сейчас же Сашка, дневальный Наумова, тот самый Сашка, который час назад наливал нам супчику за пилку дров, чуть присел и выдернул что-то из-за голенища валенка. Потом он протянул руку к Гаркунову, и Гаркунов всхлипнул и стал валиться на бок.
- Не могли, что ли, без этого! - закричал Севочка. В мерцавшем свете бензинки было видно, как сереет лицо Гаркунова.
Сашка растянул руки убитого, разорвал нательную рубашку и стянул свитер через голову. Свитер был красный, и кровь на нем была едва заметна. Севочка бережно, чтобы не запачкать пальцев, сложил свитер в фанерный чемодан. Игра была кончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров.
"На представку"
"Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг "десяток кубиков до послезавтра", внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. - Он смерил то, что сделал Дугаев.
- Двадцать пять процентов, - сказал он и посмотрел на Дугаева. - Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
- Слышу, - сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра - двадцать пять процентов нормы - показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.
- Ну, что ж, - сказал смотритель, уходя. - Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день.
"Одиночный замер"
"Посылки выдавали на вахте. Бригадиры удостоверяли личность получателя. Фанера ломалась и трещала по-своему, по-фанерному. Здешние деревья ломались не так, кричали не таким голосом. За барьером из скамеек люди с чистыми руками в чересчур аккуратной военной форме вскрывали, проверяли, встряхивали, выдавали. Ящики посылок, едва живые от многомесячного путешествия, подброшенные умело, падали на пол, раскалывались. Куски сахара, сушеные фрукты, загнивший лук, мятые пачки махорки разлетались по полу. Никто не подбирал рассыпанное. Хозяева посылок не протестовали - получить посылку было чудом из чудес."
" Посылка"
"Мы бурили на новом полигоне третий день. У каждого был свой шурф, и за три дня каждый углубился на полметра, не больше. До мерзлоты еще никто не дошел, хотя и ломы и кайла заправлялись без всякой задержки - редкий случай; кузнецам было нечего оттягивать - работала только наша бригада. Все дело было в дожде. Дождь лил третьи сутки не переставая. На каменистой почве нельзя узнать - час льет дождь или месяц. Холодный мелкий дождь. Соседние с нами бригады давно уже сняли с работы и увели домой, но то были бригады блатарей - даже для зависти у нас не было силы. Мы не могли выходить из шурфов - мы были бы застрелены. Ходить между шурфами мог только наш бригадир. Мы не могли кричать друг другу - мы были бы застрелены. И мы стояли молча, по пояс в земле, в каменных ямах, длинной вереницей шурфов растягиваясь по берегу высохшего ручья.
За ночь мы не успевали высушить наши бушлаты, а гимнастерки и брюки мы ночью сушили своим телом и почти успевали высушить. Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой. Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни - того самого качества, которым наделен в высшей степени человек. Я видел, как изнемогали и умирали наши лошади - я не могу выразиться иначе, воспользоваться другими глаголами. Лошади ничем не отличались от людей. Они умирали от Севера, от непосильной работы, плохой пищи, побоев, и хоть всего этого было дано им в тысячу раз меньше, чем людям, они умирали раньше людей. И я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому."
"Дождь"
Появление в литературе "Колымских рассказов" озадачило литературоведов, критиков. Несомненно, это была литература очень талантливая. И как бы сам Шаламов ни утверждал, что "тайн искусства Север мне не открыл", "Колымские рассказы" несомненно являлись произведением высокого искусства, высокой литературы. А озадаченность исходила от жанра рассказов. Никак они не вписывались в традиционные 36 литературных сюжетов. Невозможно было отнести их и к жанру документалистики, не было в них протокольно заверенных документов, не было списка очевидцев, свидетелей. Возможно, именно поэтому и первое ошеломлённое ощущение от прочтения рассказов -"такого не могло быть!" И только всё больше и больше свидетелей возвращались оттуда, где "такого не могло быть!" И всё больше и больше подтверждений реальности повествований Колымских рассказов.
"Из мира животных"... "Из мира насекомых"... "В мире растений"... "Колымские рассказы" - это - ИЗ МИРА ЛЮДЕЙ...
"Неча на зеркало пенять, коли рожа крива" - воскликнул Николай Васильевич Гоголь в январе 1836-го года.
Спустя 130 лет эту же фразу повторил Шаламов. И весь ужас от чтения "Колымских рассказов" оттого, что человек увидел как в зеркале - до какой степени нравственного падения, подлости, вероломства, наглости и хамства может дойти ОН, ЧЕЛОВЕК... И первая реакция - ТАКОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!
Оказалось, может...
Андрей Тарковский однажды сказал:
""Данте пугались и уважали: он был в аду! Изобретённом им. А Шаламов был в настоящем. И настоящий оказался страшнее". "Мартиролог". Из дневника (1997) (shalamov.ru)
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь. А.Блок
Из жизни людей:
" Этика в качесґтве учения о морали начинает активно участвовать в становлении морального сознания, в выработке верґбальных форм выражения присущего ему ценностного и повелительного отношения к действительности.
Рабовладельцы в силу объективных условий своего господствующего положения стремились для его соґхранения превратить раба в покорное и безропотное существо, вся жизнь которого занята только работой, приемом пищи и сном. Малейшие проявления у рабов непочтительности, недовольства своим положением, претензии на чувство собственного достоинства расцеґнивались как неуважение к господину, вызов ему и сурово наказывались. Рабов можно было продать, разґлучив его с близкими родственниками, заставлять выґполнять любую работу, наказывать и даже убивать, не неся никакой ответственности. Понятно, что жизнь в таких условиях вырабатываґла у рабов унизительную покорность, приниженность, чувство бесперспективности и бессмысленности существования, воспитывала мелочные интересы и низменґные страсти, готовность угождать и пресмыкаться.
Представители господствующего класса для обеспеґчения собственной безопасности и выгод своего полоґжения усиливали репрессии, умножали количество надсмотрщиков, сурово расправлялись с участниками бунтов и стихийных выступлений, но изменить сами основы и причины такого положения дел не могли. Одной из этических максим того времени, можно счиґтать высказывание одного римского императора: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись!""(https://studopedia.ru/8_91385_nravstvennost-v-rabovladelcheskom-obshchestve.html)
Во времена рабовладения не нашлось своего Варлама Шаламова. Дотошные историки донесли до нас этику и мораль времён, отдалённых от "Колымских рассказов" тысячами и тысячами лет.
Мир людей не изменился...
В природы грубом красноречье...
В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья
И распахнется на ходу.
В.Т.Шаламов
Утопающий хватается за соломинку - известное присловье... Для Шаламова поэзия - своего рода соломинка, спасавшая его в мире людей. Там, в том мире, ваше движение, ваш взгляд, ваш жест , ваше слово - собственность мира людей. Помните - "Шаг влево, шаг вправо - конвой стреляет без предупреждения!" И только мысль неподвластна государству. Можно заставить раба кайлом рубить породу, но Невозможно запретить рабу мыслить...
Проза Шаламова - это его плоть, страдающая, избитая, вымороженная колымскими зимами(однажды придётся ему просидеть сутки в карцере - вырубленном в скале ледяном гроте), плоть, страдающая от голода и унижений. Человек обидчив, и многие сидельцы обижались, когда Шаламов воспринимал кусочки хлеба или горсть махорки, поднесённые ему, как подаяние. Оскорбляло это дающих. Для Шаламова же - и хлеб, и махра - это то естественное, что и должно принадлежать человеку.
Проза - это плоть. Поэзия - это душа. В ней, в поэзии нет места миру людей. Здесь место миру природы. И ему - лирическому герою этих стихов. В поэзии Шаламов стремился отыскать своё место в природе, своё место во Вселенной.