Солнце светило так ярко, что его лучи, казалось, били в глаза, отражаясь от начищенных до блеска чёрных туфель. Лазарь Моисеевич сидел в скверике у дома, нежась в целебных струях воздуха, прогретого небесным светилом. Он уже позволил себе роскошь расстегнуть верхнюю пуговицу белой рубашки и распустить ещё повязанный на бывшей родине широкий синий в серую полоску галстук. Тяжеленный от наградных планок и орденов пиджак он уже скинул и, бережно сложив, повесил на спинку скамьи. "Валька разозлится, если увидит меня в подтяжках", - подумал Лазарь Моисеевич. - Каждый год одно и то же. А, была не была".
-Валько-о! - крикнул он, превозмогая одышечный свист в лёгких. - Валько-о!
Из окна третьего этажа выглянуло встревоженное лицо Валентины Ивановны.
- Чего тебе?
- Сала не забыла нарезать к фронтовым?
Валентина Ивановна рассерженно махнула на него рукой и исчезла. Лазарь Моисеевич улыбнулся. Когда живут вместе столько лет, становятся похожими. И жесты перенимают друг у друга.
...Лейзер-Борух вырос в украинском местечке. Его отец Мойше-Нухим был извозчиком. В их семье было семь дочерей и он, единственный долгожданный сын, мизинекл. В тот день, когда Тойба-Рухл, наконец, разродилась наследником мужского рода, пьянствовало всё местечко, съехалась с окрестных и вся извозничья братия. Мойше-Нухим так натрескался, что в конце концов забыл, сколько у него детей. Он целовался со всеми подряд и громогласно объявлял каждому входящему в дом, что сын у него единственный ребёнок и он для его блага ничего не пожалеет, даже если для этого потребуется продать кобылу Енту и жену Тойбу.
Лейзер-Борух рос в окружении семи сестёр, отказа ни в чём не знал и, может, поэтому привык делать всё, что сочтёт нужным, ни у кого особо не спрашивая. Тойба-Рухл боялась даже дыхнуть в его сторону, любящие сёстры беспрекословно выполняли все его прихоти, словно служанки и вообще называли его меж собой не иначе как "пурыц"- помещик. Природная, колющаяся независимость Лейзера-Боруха взрастала, словно чертополох в чернозёме.
В местечке был хедер, где учились все мальчики. Это была небольшая комнатка с длинным, узким, видавшим виды шатающимся столом, окружённым разваливающимися, с торчащими со всех сторон из них гвоздями, скрипящими от малейшего движения табуретками. Хедер располагался в пристройке дома раввина - пришибленного, словно врытого в землю строения почти у самой речки. За речкой, по словам самого лучшего выдумщика в хедере, раввинского сынка Зуси-Велвла, жили загадочные, жутковатые человекоподобные существа - гои. Их мужчины не покрывали голов, не носили пейсов и цицим, женщины не прятали волос под париками и платками, да и вообще эти создания одевались не в чёрное и белое, а раздражали Вс-вышнего яркими одеждами. Занимались гои в основном тем, что целыми днями пили дурную брагу, которую научились гнать из чего придётся, закусывая зловонную жидкость крепелах с начинкой из свиного мяса, причём перед отправкой в рот обязательно окунали их в густую сметану. От того, что они употребляли трефное в пищу, гои сами стали внешне похожи на свиней - мужчины-гои величались хАзерами, а женщины - хазерИнами. И как хорошо, заключал свои россказни Зуся, что на противоположный берег не так уж легко попасть - либо по мосту, пройдя пешком два километра вниз по течению, либо вплавь. А ещё Лейзер-Борух из разговоров Мойше-Нухима с Тойбой-Рухл не раз слышал, что на том берегу был рынок, расположенный прямо на пересечении нескольких трактов. Когда он попытался выспросить подробности у отца, тот в ответ погрозил ему плетью:
- А тебе что до этого? Твоё дело - учиться, может, Б-г даст, хоть ты вырастешь грамотным человеком! Не век же под хвост Енте бачить!
Лейзер-Борух мигом уяснил, что даже отец, любящий "своего единственного", не очень-то поддерживает его стремления увидеть большой мир. А так хотелось!
Любопытство одолевало, и однажды он решился. Утром, не завернув в хедер, мальчик бросился в воду и через полчаса уже был на том берегу. Картина, представшая перед глазами, показалась просто грандиозной: недалеко от речных зарослей проходил довольно широкий, утоптанный тракт, а дальше и в самом деле располагался рынок. Везде, куда ни доходил взгляд, стояли магазинчики, трактиры и лавки с броскими вывесками, следом тянулись торговые ряды, за которыми стояли не похожие на жителей их местечка люди: по другому, в яркие цвета, одетые, с другими выражениями на лицах. И всё же это были людские создания - у них не было ни рогов, ни копыт, они переговаривались, смеялись, взмахивали руками в такт разговору и не проявляли никаких признаков буйного поведения. "Гои", - догадался Лейзер-Борух. Вокруг царило весёлое оживление, поддерживаемое громкими криками зазывал. Мальчик так засмотрелся, что его чуть не сшибла запряжённая двумя конями бричка.
-Смотри, куда прёшь, чернявенький! - заливисто закричала ему с телеги полная женщина.
Лейзер-Борух попятился и, оступившись о врытый в землю наполовину сломанный столбик, вероятно, когда-то служащий дорожным указателем, упал. Женщина оглянулась, и, натянув вожжи, остановила коней. Мальчик увидел, как над ним склонились две крепко прихваченные под белой рубашкой груди. "А ну как укусит?" - на всякий случай он зажмурил глаза.
- Ну, чего приуныл, хлопец? - к его плечу мягко прикоснулись.- И откуда ты такой непохожий взялся?
- С того берега, - Лейзер-Борух приоткрыл один глаз.
- А хочешь моего сала попробовать? Свеженькое, только везу.
Не дождавшись ответа, она отошла и вернулась с куском каравая, покрытым розоватым лоснящимся ломтем.
- На, чернявый, у вас там такого, поди, не водится. Попробуй, пригожий ты мой.
Сало было действительно вкусное, сладковато-солёное. Ароматно-воздушное, как и каравай, оно таяло на губах.
- А? - довольная собой, женщина засмеялась, и её грудь вновь склонилась над мальчиком. - Ешь на здоровьичко. А если ещё захочешь - спроси Гарпусю из мясного ряду. Я почти завсегда там. У-у, смуглец какой! Глаза - угли прямо! Прямо шоколад с изюмом, так бы и съела! Ну, ладно, - крестьянка распрямилась, - мне торговать пора.
Лейзер-Борух потом долго с каким-то новым, доселе неизведанным приятным ощущением воскресал в памяти её волнующуюся большую грудь и удаляющиеся, скрытые под яркой юбкой полные бёдра.
Недели две он не решался повторить свою колумбиаду, а потом не выдержал. Ему, семилетнему тогда мальцу, трудно было разобраться, чего больше хотелось: снова вырваться из узкого местечкового мирка или увидеться с нежной Гарпусей.
Женщина была на своём месте и сразу узнала его:
- А, чернявенький! - ещё издали закричала она. - Сало понравилось? Слышь, Манюня, - она толкнула локтем рядом стоящую крестьянку, - жидёнку наше сало по вкусу пришлось!
- Ой, не могу! Ой, держите меня, а то лопну! - толстая Манюня закудахтала наседкой, держась за широкие бока.
Вокруг раздался весёлый смех. Разодетые в цветные одежды, повязанные яркими ленточками женщины и подпоясанные мужчины мигом включились в забаву и громко загоготали, указывая на мальчика.
- Ну, раз так случилось, - Манюня подмигнула Гарпусе, - что наше сальце приглянулось, - то может, ему к салу и самогону?
- А что ж нет? - Гарпуся сделалась серьёзной, - а ну, Кудля, - она ткнула в бок другого соседа, длинного и сухого, словно палка, мужчину, который, заранее скумекав, чем это грозит, стоял, отвернувшись в сторону с безразличным видом, - поставь чернявому стакан огненного! Или сжидовничаешь?
Арену событий стали окружать всё новые зрители. Многочисленные взоры обратились на Кудлю, и тому пришлось сдаться.
- Нет, я чего, я поставлю, - долговязый налил шкалик и протянул мальчику. В другую руку Гарпуся уже вкладывала каравай с салом.
- Сможешь сразу выпить, чернявенький? - Гарпуся смотрела не моргая, нежно-нежно. - Или не дорос ещё?
Лейзер-Борух посмотрел на мутное содержимое стакана, поднёс к носу. Пахло чем-то палёно-кислым.
- А ты откуси сначала, а потом запей, посоветовала Манюня, - так и легче, и вкуснее будет.
Мальчик последовал её совету. Сало, как и в первый раз, было сладковатым, хлеб - ароматным. Проглотив кусок, Лейзер-Борух тут же откусил второй и посмотрел на Гарпусю. Та, слегка улыбаясь, глядела в упор, словно подбадривая. Он ни в коем случае не хотел упасть в её глазах.
Горячий напиток обжигал горло, с трудом находя себе дорогу вовнутрь, а он глотал и глотал, словно боясь поперхнуться, среди примолкших зрителей. Потом сразу откусил ещё кусок.
- Вот бисов малец, - одобрительно зашумели вокруг.
Жуя, Лейзер-Борух огляделся. Лица слегка затушевались и действительно стали похожи на продающихся неподалёку хрюшек. Ему стало весело.
- Ну что, нальём ещё? - услышал он голос Манюни.
- Нет уж, хватит на первый раз, - Гарпуся, судя по тону, на сей раз вовсе не шутила.
- Слышь, Гарпуся, - крикнул кто-то из задних рядов, - малец ради тебя старался, ему награда положена!
- Это какая же? - спросила женщина, но по появившейся в голосе игривости было видно, что она знает ответ.
- Дать ты ему должна, вот какая! - гулко в обвисшие от расстройства усы произнёс Кудля, и вновь раздался взрыв хохота.
Пока Лейзер-Борух соображал, что такое Гарпуся должна ему дать, Манюня подхватила:
- Дать - мал ещё! А вот поцеловать можно! А, правильно говорю?
Вокруг весело закивали:
- Дело говорит Манька! Старался малец, как же!
Мальчик увидел, что Гарпуся подбоченилась. Народ умолк, словно ждал чего-то. В следующее мгновение сильные руки обняли худое тело, большие груди с силой прижались к мокрой ещё одежонке, а мягкие толстые губы впились в рот.
Зрители вновь оживились:
- Ай да Гарпуся! До дюжины его!
Вокруг начался отсчёт:
- Двенадцать, одиннадцать...
Когда женщина отлипла от вконец растерявшегося мальчика, гогот стоял такой, что заглушил даже гогот гусей в соседнем ряду. Зрители веселились вовсю; толстуха Манюня, натужно квохча, согнулась вдвое, и даже погрустневший было Кудля, приложив кулак ко рту, тонко подхихикивал, шапка его съехала набок, грозя свалиться на землю.
- Ну, довольны? - Гарпуся уже не смеялась. - Кончен бал!
Словно по её команде, народ стал расходиться по своим местам. Женщина отрезала кусок сала и протянула Лейзеру-Боруху.
- Вот тебе ещё на дорожку. Ну, иди, иди домой, чернявенький.
Она будто в один миг потеряла к нему всякий интерес. Расстроенный и разочарованный, Лейзер-Борух медленно поплёлся к речке. Уже пересекая подъездную дорогу, он вдруг услышал знакомый голос:
- Тпру, Ента!
Стоя с надкусанным куском сала в руках, мальчик боялся поднять глаза: голос, несомненно, принадлежал Мойше-Нухиму и не сулил ему, Лейзеру-Боруху, ничего хорошего.
... - Будешь сало жрать, паскудняк?
В первый раз Мойше-Нухим порол собственного любимца. Тойба-Рухл и семь дочерей боязливо жались в соседней комнате, заламывая руки: глава семьи в гневе сдерживаться не привык и они боялись за "пурыца". Извозничье орудие в руках хозяина высоко взлетало, чтобы в очередной раз опуститься на оголённые ягодицы мальчика, в то время как голова его была зажата между отцовскими ногами. После каждой десятки отсчёта Мойше-Нухим вытирал пот со лба и задавал один и тот же вопрос. И получал один и тот же ответ:
- Буду!
Когда мужчина прокричал в пятый раз, ответа он не услышал. Бесчувственное тело сползло на пол: Лейзер-Борух стал терять сознание.
- У, холера, - ещё больше разозлился Мойше-Борух. - Но запомни: если жрать сало, то уж так, чтобы по подбородку текло!
И бессильно пнул "единственного" пыльным сапогом.
... - Валько-о! - прокричал Лазарь Моисеевич.
Вновь показалось лицо жены. Лазарь Моисеевич помахал ей и послал воздушный поцелуй.
- А ну тебя! - вновь отмахнулась Валентина Ивановна, но всё же улыбнулась.
...Дороги Гражданской в восемнадцатом забросили его, молодого красного командира эскадрона, на Дон. Вместе с принявшими её сторону более бедными казаками северных округов Красная армия тогда отступала к границам области, теснимая белоказаками из местных, более зажиточных низовских округов. Проезжая под вечер по зловеще притихшему, словно ощетинившемуся степному казачьему хутору, Лазарь решил: выхода нет, бойцы устали, придётся переночевать здесь. На ночные переходы он шёл крайне редко: не раз бывало, что белоказаки устраивали ночные набеги. Знающие прекрасно местность, хорошо владеющие верховой ездой, горячим и холодным оружием, они, кроме того, лучше ориентировались на родимой местности и ночью получали дополнительное преимущество над чужаками, и без того измотанными бесконечными переходами и полностью деморализованными после многочисленных поражений.
Разместились по хатам, Лазарь, как водится, остановился на хате у атамана. Тот, немногословный дородный мужчина лет под пятьдесят, гостеприимно пригласил отужинать вместе. Когда Лазарь, ополоснувшись, явился в хату, за столом уже сидело несколько мужчин, человек восемь, но было видно, что его ждали.
Атаман встал навстречу, за ним потянулись остальные.
- Иван Тимофеевич, - представился он. - Вас ждём, не начинаем.
- Лазарь, - последовал ответ. - Спасибо, Иван Тимофеевич.
Остальные не представлялись, просто пожимали руку. Когда все уселись, атаман спросил:
- Хочу спросить вас, Лазарь, а из каких будете? Из цыган, небось?
Ему уже не раз задавали этот вопрос, и он привык отвечать скороговоркой:
- А какая разница? Советская власть, Иван Тимофеевич, сделала всех одинаковыми, так что скоро ни наций, ни религий не будет.
Атаман нахмурился:
- Это как же? И церквей не будет? И попов?
- Не нужны окажутся, - объяснил Лазарь. - Произойдёт мировая революция, и всех уравняет, все станут братьями, и религия станет не нужна.
Видно было, что Ивана Тимофеевича такой ход мировой истории не устраивает, но он промолчал: мели, мол, Емеля, твоя неделя. А придёт наша - поговорим.
Лазарь огляделся: лица, сидящие за столом, были разные, молодые и постарше, но все настороженно внимали тому, что он говорил, и хмуро смотрели в его сторону. "Дай им волю, - подумал он, - не пощадят ведь. Два раза не подумают".
Подали жареного гусака, варёной картошки, солёных огурчиков. Лазарь посмотрел на приносящую девушку: красивая, статная молодая казачка, дородная, с округлыми формами, чернобровая, черноволосая. А руки! Белые, полные, словно не кровь в жилах течёт, а молоко!
- Иди, иди, Валька, - обратился к ней атаман, откупоривая бутыль самогону. - Надо будет - позовём.
Лазарь проводил её взглядом. "Как похожа на Гарпусю, - подумал он. - И ходит так же!"
Выпили по одной, затем ещё и ещё, стали закусывать гусятиной, и у сидящих развязались языки. Наперебой стали жаловаться Лазарю, как новая власть обворовывает их, отнимая кровно заработанное. Только атаман молчал, хмурясь, и исподволь наблюдал за Лазарем.
- Всё это, мужики, временные трудности, - пообещал он. - Вот кончится война - и заживём, как люди.
- Да мы и раньше-то не жаловались, - перебил его один из сидящих, самый молодой.
-Ты погоди, погоди, Лёшка, - перебил его атаман. - Видишь, человек объяснить хочет. Так имей уважение, дай слово досказать. Валька!
В комнату заглянула девушка.
- Принеси, доченька, нам ещё самогону.
Он слегка кивнул Лазарю: продолжай, мол.
- Надо перетерпеть, мужики, - повторил Лазарь. - Вот победим белогвардейцев, и всё сразу наладится. Вы не представляете, какая жизнь наступит тогда!
- Знаем, как же, - опять подал голос Лёшка. - Ты же сам сказал: без веры, без собственного двора...
- Всё станет общим и будет поделено поровну, - Лазарь продолжал заливаться соловьём. - Чтобы у всех всё было...
- Это что же получается, - Лёшка не мог угомониться, - то, что горбом натружено, должно отдать в общее пользование? Зачем же трудиться? Чтобы по-прежнему отдавать власти?
- Разве тебе не становится хорошо на душе, оттого что ты будешь знать, что не будет голодных - все будут сытые, не будет богатых - все будут жить в достатке?
Воцарилось напряжённое молчание: ясно, что никого этот призыв не впечатлил.
Валя принесла бутыль. Лазарь сам не заметил, как его взгляд опять остановился на девушке. Она на мгновенье одарила его в ответ, но тут же опустила глаза и быстро вышла из комнаты.
- Эй, ты, как там тебя, - вдруг рассержено закричал на Лазаря Лёшка, - чего пялишься на мою невесту?
Лазарь виновато посмотрел в его сторону:
- Я не пялюсь.
- Пялишься, а то как же, - Лёшка не успокаивался. - Приехал, чужак, сказки нам про сладкую жизнь рассказываешь, да ещё и наших девок захотелось попробовать?
- Хватит, Лёшка, - атаман повысил голос и привстал со своего места.
- Это ему хватит, - парень горячился всё сильнее, - попривык, наверное, шашкой старушек гонять! А со мной слабо, небось!
Иван Тимофеевич уже стоял в полный рост, его глаза из-под густых бровей метали громы и молнии. Вскочил и Лазарь.
- Завтра! На рассвете! Без никого! На конях! Вусмерть шашками! Согласен?
- Да! - закричал Лёшка и тоже вскочил. - Да! Говоришь складно, посмотрим, каков ты в деле!
-Негоже ссориться, - атаман уселся, уселись и Лазарь с Лёшкой. - Огонь - он только в печке хорош. Если вырывается на свободу - большую беду принести может. А мы его самогонкой зальём. Любо, братцы?
- Любо, любо, - раздалось в ответ.
Лазарь залпом проглотил ещё одну кружку, потом встал.
- Спасибо, Иван Тимофеевич. Я, пожалуй, пойду отдохну.
И, резко повернувшись, вышел из-за стола, сопровождаемый угрюмым молчанием.
Он направил свои нетрезвые шаги к соседней хате, где остановился заместитель. По счастью, тот не спал. Стоя под ещё не совсем потемневшим, но уже звёздным небом, он с видимым удовольствием затягивался махрой.
- Нагайцев! - сказал Лазарь, подойдя незаметно. Он любил это делать.
Тот вздрогнул, но, увидев знакомый силуэт, облегчённо вздохнул:
- А, это ты, Масеич! Погода-то какая! Тихо...
Только ему дозволялось называть дружески своего командира: они давно воевали вместе, не раз спасали друг друга в передрягах.
- Ты вот что, Паша, - Лазарь подошёл вплотную, взял его за плечи, - принимай командование эскадроном.
Нагайцев развёл руками, самодельная папироса, прилипшая к губам, встревоженно задрожала:
- Вот тебе и на! Как это, Масеич? А ты-то что ж?
- Не навсегда, Паша, не навсегда, - Лазарь снял с его губы самокрутку, затянулся. - С нынешнего, значит момента, и на случай, если со мной что случится...
- Не темни, Масеич, - Нагайцев скручивал новую папиросу, руки слегка дрожали. - Что стряслось?
- Ничего не стряслось, - Лазарь поворачивался, чтобы уходить. - Принимай, говорю, командование на время моего отсутствия.
И, не выдержав вопросительного взгляда, добавил:
- Разобраться мне надо с одним делом... А там всякое случиться может...
- Но, Масеич...
Лазарь повернулся на хмельных ногах.
- Товарищ Нагайцев, смирно!
Павел отбросил незажжённую самокрутку, вытянулся в струну.
- Выполняйте приказ!
- Есть выполнять приказ!
- Вольно!
Лазарь отошёл, потом повернулся. Нагайцев всё ещё стоял неподвижно и глядел ему вслед.
..."Сколько лет-то прошло?" Лазарь Моисеевич стал считать: выходило, шутка сказать, целых семьдесят четыре. "Многие люди столько не проживают, а мы вот с Валькой..."
Он посмотрел наверх. Жены не было видно. На соседнюю скамейку село двое солдат. "Греются ребята, - подумалось Лазарю Моисеевичу. - Отдыхают. Тяжело им, наверное, службу нести. Вокруг, как в Гражданку, столько врагов! Сколько им? Наверное, столько же, сколько и мне было, когда мы с Валькой повстречались..."
...Когда Воронок вынес его на подворье, Лёшка верхом на белом коне уже ждал. Увидев Лазаря, он молча сделал знак скакать за ним.
Заря только занималась, и звёзды с неба исчезли не все. Лёшка скакал впереди, крутя в воздухе во все стороны казацкой шашкой. Он то сгибал руку в локте, то вытягивал вперёд. Шашка в его руке издавала тонкий свист.
"Нечего сказать, шашкой владеет отменно", - подумал Лазарь, поневоле любуясь противником. Свист шашки, когда Лёшка плашмя разрубал воздух, был почти чистый, без постороннего шороху. "Пугает, явно причём, чтобы у меня поджилки тряслись. Меня, красного командира!" Сам он подобного себе позволить не мог: его красноармейская табельная шашка была из грубой стали, крутить её в воздухе было тяжело, к тому же, эфес делал это движение почти невозможным. "Ну, ничего, посмотрим ещё, кто кого. Как говорил Зуся-Велвл, когда мы в хедере на переменке играли в костяшки: против ваших штучкес-дрючкес у меня тоже дополнительный приёмчик имеется!"
- Здесь сойдёмся, - Лёшка проскакал чуть вперёд и развернул коня.
Они оказались на расстоянии примерно тридцати шагов. Лазарь огляделся. Это было широкое равнинное поле, покрытое зелёной, во многих местах утоптанной лебедой с вкраплениями из конского и коровьего навоза. Где-то в траве он услышал журчание ручейка. Всё было свежо и не располагало к смерти.
- Послушай, - крикнул он, - может, помиримся? Ну, погорячились, ну, повздорили... С кем не бывает!
Но это только породило новую вспышку злости.
- Хочешь напиться напоследок или напоить коня? - услышал он в ответ. - Лучше сейчас, пока ручей алым не стал!
Вслед за этим Лазарь услышал свист шашки: его противник мчался на него, размахивая ею над головой. Он еле успел выхватить шашку из ножен и отразить страшный удар снизу вверх: клинок Лёшки всё же нанёс урон, пробив гимнастёрку и врезавшись в руку чуть повыше локтя.
- Это тебе для затравки!
Лёшка продолжал нападать, кружа вокруг. Его конь был явно свежее Воронка, не успевшего отдохнуть после перехода. Держа шашку окровавленной правой рукой, Лазарь не раз и не два уже попрощался с жизнью, однако Лёшка, со свирепой улыбкой на молодом лице, будто вовсе и не спешил укокошить противника. "Истязает, на измор берёт, видит, что силы уходят", - подумалось Лазарю.
И вдруг Лёшка отвёл коня. "Готовится нанести решающий удар, - догадался Лазарь. - Ну, Воронок, не подведи!"
Между тем его противник помчался на него на всём скаку, держа шашку в правой руке. Он заходил слева. Лазарь почувствовал, как напрягся Воронок, как его верный конь ждёт от него неуловимого движения рукой. Он повёл Воронка навстречу и слегка дёрнул поводьями. "Да, хозяин! - словно ответил конь. - Сейчас!"
Когда до врага осталось десять шагов, Лазарь заученным движением завернул коня влево. На полном ходу Лазарь увидел, как напряглось удивлённое пыльное лицо Лёшки: теперь ему надо было рубить справа налево, через голову Воронка.
Всё дело было в том, что Лазарь от рождения был левшой. Левшей в Красной армии переучивали рубиться правой рукой, и, владея обеими руками, они получали неоспоримое преимущество перед "однорукими" бойцами.
Лазарь перебросил шашку в левую руку и, пока его противник на полном ходу примерялся, приподнявшись на стремена, справа нанёс ему опережающий колющий удар под рёбра.
Его красноармейская шашка была неуклюжей и тяжёлой, но простые вещи выполняла превосходно: слегка скользнув по кости, клинок мягко вошёл в тело Лёшки. Лазарь не хотел его убивать: если бы хотел, разрубил бы левой надвое, как он это делал в бою. Но, к несчастью, из-за того, что Лёшка приподнялся навстречу, клинок вошёл глубже, чем Лазарь рассчитывал.
Охнув, Лёшка выпустил шашку, схватился за бок и стал сползать вниз. Лазарь спрыгнул с Воронка и подошёл к поверженному противнику.
- Пить, - попросил тот.
- Сейчас, сейчас, - Лазарь побежал к ручью, на ходу открывая флягу.
Вернувшись, он приподнял Лёшку и стал вливать в него живительную влагу. Потом уложил, подложив под голову папаху.
- Ой, плохо мне, - прошептал Лёшка, держась за бок.
Его глаза стекленели, дыхание стало судорожно-частым.
- Сейчас, - Лазарь разорвал его рубаху, стал перевязывать рану.
- Ты это, как тебя, послушай, что скажу...
- Погоди, не трать силы, - Лазарь приподнял его, - потом скажешь...
Из закатывающихся голубых глаз Лёшки полились крупные слёзы.
- Что с нею будет, когда я умру? - запёкшимися губами прошептал он.
- С кем? - не понял Лазарь.
- С Валькой... Тяжёлая она, красный, от меня... Совсем малый срок, никто не знает... Через неделю свадьба...
Он потерял сознание. Лазарь приложил ухо к груди Лёшки. Сердце не билось.
- Дурак! - в отчаянии прокричал он. - Дурак сопливый!
Лазарь в тот момент забыл, что ему самому лет было ничуть не больше...
...Солдаты на соседней скамейке вытащили отпечатанные листки бумаги и стали изучать их, негромко переговариваясь между собой. Ещё одна девушка-солдатка подсела, принеся три бутылочки с холодной водой.
"И когда же кончится такая жизнь? - подумал Лазарь Моисеевич. - Когда, наконец, Израиль одолеет всех своих врагов, "унзере сонем"? Может, я доживу до того, что и здесь когда-нибудь будут праздновать День Победы?"
...Девятого мая сорок пятого он был в Будапеште. Он уже был генерал-майором, подтянутым и смуглым, как и прежде, только голова успела вся побелеть...
Однажды к нему после лечения в госпитале попал солдат. Его часть после гибели большинства бойцов расформировали, а солдата после контузии направили к Лазарю писарем.
- Да какой же с меня писарь? - ругался тот. - Я и писать-то по-русски грамотно не умею, украинскую школу закончил!
Он шёл по берегу Дуная. Стояла речная прохладная ночь, везде горели костры, играли гармони, губные гармошки; скинув тяжёлые шинели, несмотря на холод, плясали солдаты. Какой-то гармонист играл частушечный наигрыш, бойцы подсвистывали в такт, а рядом совершенно невпопад высокий солдат с осунувшимся лицом мечтательно декламировал, помогая себе руками:
- Жизнь - как коня запрягать в узду,
Нигде никогда не ахай.
Всех и всегда посылай в п...у,
Пока тебя не послали на х...
Лазарь подошёл, поздоровался. Солдаты вскочили, вытянулись кто как мог - среди них были и раненые, и просто пьяные: видно, разжились спиртом с лихвой.
- Вольно, ребята, - приказал Лазарь. И спросил худющего:
- Сам сочинил?
- Сам, товарищ генерал-майор, - солдат явно гордился собой. - Я на литературном учился, прямо оттуда и забрали. Понравилось?
- Очень, - признался Лазарь. - Я так всю жизнь и жил...
Он присел на подставленную кем-то скамейку, а худосочный, сделав знак гармонисту, чтоб замолчал, снова стал декламировать:
- Жизнь - как коня запрягать в узду, нигде никогда не ахай...
- Фрицев мы послали в п...у, - подхватил Лазарь, - ну, а Гитлера - вовсе на х...
Он поглядел на хохочущие, радостные, запылённые, закопчённые лица солдат и засмеялся вместе с ними. Многих, он знал, уже дома никто не ждал, ему в этом смысле повезло: его ждали три Лазаревны и одна Ивановна.
... Трое ребят в солдатской форме о чём-то тихо переговаривались, время от времени прикладываясь к бутылочкам с водой. Лазарю Моисеевичу почему-то стало неспокойно на душе. Он весь превратился в слух, до него долетали отдельные слова, но он не настолько знал иврит, чтобы понять, о чём идёт речь. "Ави", - это всё, что ему удалось расслышать. "Ави?"
Лазарь Моисеевич посмотрел наверх. Жены в окне по-прежнему не было. "Да что же это я, совсем старый стал, забыл про современные средства связи?" Он снял со спинки скамейки пиджак и из внутреннего кармана вытащил мобильный телефон. Набрал номер.
- Чего тебе опять? Что всё спокойно не сидится?
- Авик не звонил?
- Он же предупредил, чтобы три недели от него ничего не ждали, - Валентина Ивановна говорила ворчливым тоном. - Неужто забыл?
- Забыл, извини, - Лазарь Моисеевич отключился.
...Авик был его первым и пока единственным правнуком. Все его дочери вышли замуж за неевреев: старшая, от Лёшки, Анастасия, вышла за татарина и имела от него двоих дочерей, остальные две, от него самого, вышли за русских и тоже по некоей иронии рожали только девок и тоже по две. Лазарь Моисеевич очень хотел внука, но после третьей кряду внучки махнул рукой: не судьба. Все дружили между собой, вместе приехали в Израиль и даже квартиры купили в соседних домах.
- Я, чистокровный еврей, привёз в эту страну тринадцать гоев, - заявлял он всем интересующимся, а таких было немало. - И горжусь этим.
Самая старшая внучка ещё в армии познакомилась с парнем из йеменской еврейской семьи и, продравшись сквозь тяготы перехода в еврейство, выскочила за него замуж. Молодые жили с родителями и стариками. Авик родился смуглым-смуглым, с чёрными глазками и чёрными кудряшками - вылитый отец. Но у Лазаря Моисеевича было на сей счёт своё мнение.
- Моя копия, - заявил он. - Боевой парень, весь в прадеда. Станет генералом.
Здесь он оказался прав: Авиноам в настоящее время служил в элитном "Гивати", был на хорошем счету. Только вот последний раз звонил неделю назад.
...Между тем солдаты, посовещавшись ещё немного, тихо встали и направились к его подъезду. Лазарь Моисеевич подождал-подождал и заковылял вслед за ними. Когда он зашёл в подъезд, указатель на табло лифта показывал цифру три. Это был номер этажа их квартиры.
"Что-то с Авиком, они пришли сообщить", - успел подумать Лазарь Моисеевич и стал оседать, держась за сердце...
... На похоронах Лазаря Моисеевича, плача на плече у ослепшей от горя прабабки, Авик думал ещё о том, чтобы успеть на воинское кладбище, где сегодня должны были хоронить Авихайля, сына новых соседей, переселившихся лишь месяца два назад. Авик успел с ним познакомиться, его покойный дедушка, вероятно, ещё нет.
О героической смерти молодого израильского солдата писали во всех газетах. Смерть старого русского генерала осталась незамеченной.