Аннотация: Это фантастика, только бытовая, а не космическая.
Правда в письмах
роман
Первое и основное: все персонажи, упомянутые в романе, вымышлены. Всякое их сходство с реально существующими людьми случайно. Мнение автора часто не совпадает со мнением персонажей.
Властелины времени
Когда вторая мировая пьеса закончилась, и дали железный занавес, на огромных просторах Евразии завелся особый подвид homo sapiens - человек советский, послевоенный. Его мужские и женские особи выросли, поженились, и родили ни в чем не подобных себе детей, как раз во время самого эффектного эпизода советско-американских звездных войн, когда завоеватели одной шестой части суши пытались из казахской пустыни завоевать еще и ближний космос, назло наглым потомкам англосаксов.
Западное общество тогда лихорадило в легком постреволюционном отходняке, создававшем иллюзию наличия там классовой борьбы. Настоящая же классовая борьба так и осталась справа от великой стены (если смотреть сверху) но, при этом, все население пространства от стены и до Курил делало вид, что им хорошо. Эта, воспеваемая впоследствии легкость жизни в Империи, заключалась, скорее всего, в том, что у каждого, кто смотрел в светлое коммунистическое завтра, имелось свое место в этой жизни, а также отчетливое понимание того, кто же на самом деле враг, и, главное, где он. Враг, как не трудно догадаться, жил от стены слева, был страшен, моден и недосягаем одновременно, чем вызывал если не симпатию, то определенную, часто острую, зависть. Увидеть врага можно было только в кино, а услышать - на грампластинке. И, хоть, предстоящая мировая война и подразумевалась сама собою, никто в нее по-настоящему не верил.
Именно в это доброе неспокойное время, то есть лет за тридцать до того, как Леонид Ильич и Рональд Рейган встретились, наконец, на самом высшем уровне, мне было уготовано появиться на свет. Если быть точным, произошло это почти через четыре года после распада Beatles и примерно за год до запуска Союз-Аполлона. Мир тогда был еще на приходе от шестидесятых, война во Вьетнаме подходила к своему логическому завершению, а красотки из Плейбоя стали, наконец, раздеваться по-настоящему. Афганистан, смерть Высоцкого, Московская Олимпиада, Перестройка, Путч-1, Путч-2 - все это было в будущем. Когда я родился, еще никто на земле не знал, что такое MTV. И, тем более, - Sex Pistols.
Свое детство я помню плохо. Мне иногда кажется, все, что я помню о тех годах, я на самом деле узнал со слов матери, уже, будучи взрослым. Отца своего не помню вообще. Я видел его очень редко - он был строитель и вечно пропадал на объектах и в командировках, а потом и вовсе перестал появляться дома. Мать говорила, что его послали в длительную командировку на север, но позже я узнал, что он просто ушел к другой женщине, которая жила в двух кварталах от нас.
Мама растила меня пополам со своей бездетной сестрой - тетей Светой, которая очень любила французскую эстраду вообще и Мирей Матье в частности, и видимо, поэтому первая стала звать меня Жоржем. Из того времени мне запомнилась только одна песня - "Париже Танго" - я был уверен, что она про войну, поскольку слышалось: "в Париже танки". Так как у подруг моей матери тоже были дети, но не было мужей, мир для меня состоял из работающих женщин, в одиночку воспитывающих своих чад.
В раннем младенчестве я был блондином с голубыми глазами, но к школе, куда меня отдали с шести лет (в противном случае пришлось бы пойти туда почти с восьми), это прошло. Ходить в большой блочный дом желтого цвета в самом конце улицы Космонавта Комарова поначалу было очень страшно. Я долго не понимал, что здесь от меня хотят и как себя вести. Найти общий язык с одноклассниками также не удалось, поскольку я их попросту боялся.
Вся начальная школа, по понятным причинам, прошла для меня в группе продленного дня. Это странное место накладывало определенный отпечаток на характер попавших туда школьников, в том смысле, что мы никогда никуда не торопились. Наверное, поэтому остальные одноклассники (после просмотра одноименного мультфильма) с насмешкой стали называть нас "Властелинами времени". Не скажу, что это особенно мне нравилось. Хотя и здесь были свои плюсы - среди несчастных согрупников нашлась пара странных ребят, с которыми я смог проводить бесконечные продленные дни. Первым был Стас Шапиро - веселый, но вредный толстяк, над которым все издевались из-за его лишнего веса. Вторым - Эдик Хергиани - маленький светловолосый грузин с голубыми глазами. До тех пор, пока он не вымахал под сто девяносто, и девушки не начали бросаться на него, как на амбразуру, Эдика никто не замечал и не воспринимал всерьез.
Таким образом, мы образовали идеальный, с точки зрения диссонанса, тройственный союз, в котором каждый был противоположностью другого, что, видимо, и определяло нашу иррациональную привязанность друг к другу. Вряд ли это можно было назвать дружбой, скорее союзными обязательствами, поскольку ни с кем из других одноклассников никто из нас общаться не мог. Если честно, в глубине души я ненавидел своих союзников, но мне с ними было весело.
Когда я вырос из продленки, тройственный союз как-то сам собой распался, и продлевать мой день кроме меня самого стало не кому. Я приходил домой после уроков, и был предоставлен самому себе до позднего вечера, когда с работы возвращалась вечно уставшая мать. У меня был довольно скудный выбор по проведению своего свободного времени - либо записаться в какую-нибудь спортивную секцию, либо примкнуть к одной из районных "подростковых группировок", которых можно было смело назвать молодежными бандами, но никто, почему-то, не называл. Из-за высокого роста меня постоянно приглашали поиграть то в волейбол, то в баскетбол, но я всегда отказывался - стадные виды спорта, в которые играли мои одноклассники (в особенности футбол) мне никогда не импонировали - виделось что-то плебейское в беготне десятка амбалов за мячиком по пылище на потеху публике. Гулять же вечером по городу, где бродили подозрительные долговязые личности с магнитофонами на плече, тоже хотелось не особенно.
Я предпочитал сидеть дома и изучать старые книги, оставшиеся от деда, который был моряком, и в войну сопровождал арктические конвои союзников (обычно дедушка представлялся мне за штурвалом большого судна, которое в бушующем море тянет за собой на буксире несколько маленьких корабликов - это, по моему мнению, и были союзники). Моей любимой была Captain Blood Odyssey. Текст старой книги на неведомом языке манил тайной, а картинки с галеонами и корсарами теребили воображение. Делать было нечего, и я стал сам придумывать, о чем же там написано.
Должно быть, тогда я полюбил море. Заочно. До зеленых соплей хотелось мне если не стать моряком, то хотя бы просто побывать на настоящем корабле. Так страстно любить большое количество соленой воды, очевидно, можно было только в городе солнца, песка и космических ракет. Увидеть же его до наступления непригодноармейского возраста мне так и не удалось - моя детская страсть так и осталась мечтой, которой лучше не сбываться.
Когда я перешел в шестой класс, в нашем доме появился мужчина - крупный бородатый геолог Андрей Иванович, от которого все время пахло семечками. Несколько позже я узнал, что настоящее имя Андрея Ивановича - Антрацит, а его умершего во младенчестве брата вообще звали Халцедон.
Андрей Иванович исповедовал специфическую разновидность фатализма, основное положение которой заключалось в том, что, имя (зависящее обычно от сиюминутной моды и фантазии родителей), данное человеку при рождении, оказывает решающее воздействие на его судьбу. В качестве доказательства он приводил историю чудесного превращения мальчика из далекой деревни под Казанью в уважаемого всеми геолога. Вдобавок ко всему, фамилия его была Копаев.
По молодости лет и под влиянием авторитета взрослого мужчины, я на продолжительное время вцепился в эту идею. С именем у меня все было в порядке, но вот безыдейная, слегка отдававшая блатняком фамилия все портила. Помимо примитивных, но неприятных ассоциаций с остывшей органикой, была и другая сложность: каждый второй из взрослых обязательно спрашивал, не являюсь ли я потомком легендарной актрисы русского немого кино. Это раздражало.
Мне казалось, что гиперссылка на снежную королеву, которая только подчеркивала статус великой Веры Холодной, была абсолютно неприменима и даже губительна для любого объекта мужского рода вообще, и меня в частности. В этой связи, я не видел для себя никаких перспектив, мысленно проклиная отца за то, что он умудрился заработать в детдоме это идиотское прозвище.
Уже тогда я задумался вот над чем: продолжая логический ряд Антрацита, можно было предположить, что кличка или прозвище (если только она не является производной от имени или фамилии) должно обладать большим весом в этом вопросе, ибо является приобретенным, а не врожденным атрибутом человека, и может запросто изменить линию жизни, определенную фамилией. Проблема состояла лишь в том, что никакой клички я за время учебы не заработал, что, в какой-то степени, объясняет мою последующую тягу к псевдонимам.
Все изменилось в тот день, когда к нам в класс на урок мужества пришел дед, который в войну работал на каком-то оборонном заводе - собирал штурмовики. Дед в отличие от ранее приходивших ветеранов, не стал промывать нам мозги, а наговорил всякой занятной всячины про нашу авиацию и про людей, которые учили летать самолеты. Под самый конец урока он рассказал, что названия нашим военным машинам обычно давали по первым буквам фамилии авиаконструктора, а потом спросил, как бы назывался самолет, если бы конструкторами были мы, то есть ученики?
Лучше всего, конечно, получилось у Эдика Хергиани. На втором месте прочно стоял Вова Фурцев, а третье поделили Леша Иконников и я. С тех пор в классе меня стали звать "Хо" или "Товарищ Хо". Прозвище нисколько не обижало, а даже слегка льстило тем, что я стал тезкой вождя вьетнамских партизан.
Я надеялся, что это может изменить мою судьбу, согласно теории моего отчима - Антрацита, бесспорным доказательством которой стала некая Диана Монолина, (после этой истории все называли ее Дина Мо) в последних классах школы и (по слухам) в течение довольно долгого времени после ее окончания полностью оправдывавшая свое прозвище.
Клуб
Момент, когда я решил, что во мне погибает великий писатель, стерся из моей памяти - кажется, я писал всегда. Мои произведения чаще всего были ответом на прочитанные шедевры из школьной программы, которые я обычно читал из-под палки. Одним из первых стала навеянная новогодним столом и боевиком Джанни Родари сказка о мальчике-мандарине (в отличие от революционного хэппи-энда оригинала, моя версия заканчивалась плохо - мальчика съедали). Чуть позже я произвел на свет "Сказку про царя Удрюпа", поменяв пол и возраст героев "Сказки о спящей красавице".
На мое счастье в нашей школе существовало нечто вроде Пен-клуба, который официально именовался "Литературным кружком имени А.А. Фаддеева". Про себя я называл его просто Клубом, поскольку слово "кружок" вызывало стойкие сортирные ассоциации, которые, впрочем, довольно точно указывали место, где именно создавались литературные шедевры.
В Клуб рано ли поздно попадал всякий, кто писал что-то еще кроме школьных сочинений и не боялся в этом признаться. Безобидная, но все же довольно злая пародия на встречу Гринева и Пугачевым под названием "Доха на меху" занесла меня туда в седьмом классе.
Руководила всем этим безобразием учитель русского языка и литературы Мира Францевна Сопвич. Это была довольно высокая, худая, вечно пахнущая табаком, женщина под пятьдесят с коротко стриженными "под мальчика" седыми волосами. Она всегда ходила во всем длинном и черном, за что школьники прозвали ее "черной вдовой".
В разное время в Клуб входило от пяти до семи человек из разных классов. Мы собирались один раз в пару недель в кабинете Литературы, сдвигали парты в "каре" и, перешагивая через нешуточный детский стыд, читали свои произведения в слух - потребность в коллективном литературном эксгибиционизме оказалась гораздо сильнее условностей.
Самым популярным жанром среди авторов была научная фантастика. Мои сверстники, не смотревшие ни одной серии "Звездных Войн", почти всегда выдавали на-гора однотипные фантастические рассказы о прогулках по пыльным дорогам далеких планет, и тому подобную муть. Лично для меня радости от прослушивания сочинений такого сорта было не больше чем от очередного каникулярного просмотра "Приключений Электроника". Я никогда не проявлял интереса к бластерам, звездолетам и скачкам во времени. Мне было абсолютно ясно, что мечтать о межгалактических перелетах, находясь в родильном доме советской пилотируемой космонавтики глупо и пошло.
Мира Францевна обычно сопровождала выступления авторов своими весьма тактичными, но объективными комментариями. Иногда хвалила, но чаще в завуалированной форме ругала. Это было самое важное в выступлении - ее оценка. Думаю, большинство ребят ходили в клуб именно для того, чтобы ее услышать. Стоит заметить, что никто из присутствующих успехам соклубников не радовался, поэтому зависть, местами переходящая в ненависть друг к другу, порой висела в воздухе.
Сложнее всего, наверное, было единственной особе женского пола - исключая саму Миру Францевну - Даше Староверовой, которая внешне напоминала Надежду Крупскую, увеличенную до баскетбольных габаритов. И ростом, и широкой спиной она выделялась среди субтильных литераторов, за и что получила прозвище "Большая Даша".
В отличие от большинства девичьих стихов, в которых слово "замужество" обычно рифмуется со словом "супружество", Даша писала проникновенно мрачные стихи о несчастной порочной любви, куда вплеталась эстетика модерна, так что ее героям и героиням, чтобы соединиться друг с другом, приходилось переплывать "изумрудные реки абсента в клубах сигарного тумана" или что-то в этом роде. Свои стихи Даша декламировала низким грудным голосом, чуть прикрыв глаза и держась обеими руками за парту.
Самые лучшие с точки зрения Миры Францевны произведения потом печатали в школьном журнале "Космос", и каждый из нас хотя бы раз попадал на его страницы. Надо сказать, среди членов клуба не нашлось идиотов подписываться настоящими фамилиями - во избежание издевательской расправы одноклассников все предпочитали псевдонимы - лично я каждый раз выбирал себе новый. Эта полезная привычка осталась и после школы.
Мира Францевна любила повторять, что писателем может в принципе стать любой человек, если он не поленится записывать содержание своих снов, собственные фантазии, вранье приятелям, а также вранье приятелей. Правда, для этого надо быть а) молодым и б) терпеливым.
- Так что, будущие писатели - умов завоеватели, отправляйтесь в мир своих фантазий, и без письменных отчетов не возвращайтесь, - обычно говорила она нам на прощание.
Лично для меня эти слова стали руководством к действию. Больше всего привлекала реабилитация вранья, за которое мне не раз доставалось от других учителей. Я завел себе толстую общую тетрадь, и стал заносить туда не только сны, а вообще всякую чушь, которая приходила в голову.
В то время я позиционировал себя среди себя самого не иначе, как молодой терпеливый врун. Мое первое большое произведение - повесть на сто страниц рукописного текста - я назвал "Молодые Врунны", нарочно приписав второе "н", для созвучия с завоевателями почти всего, что можно было тогда завоевать.
Так вышло, что из всей нашей компании только Большая Даша стала более-менее известной писательницей. Как-то, в конце девяностых, в магазине "Читать подано", мне на глаза попалась книга некой Дарьи Большаковой "Любовь как способ существования белковых тел". Фотография на задней обложке не оставила сомнений - это была еще больше раздавшаяся вширь Большая Даша. Я мысленно оценил Дашин юмор по поводу выбора псевдонима, но читать книгу не стал - и так было понятно, чем она наполнена от предисловия и до оглавления.
Volga River
На лето мы с матерью отправлялись к бабушке в Волгуев - небольшой город на Волге. Мы жили в деревянном флигеле на втором этаже дома, который помнил Столыпинские реформы, гражданскую войну и немецкие бомбежки. Первый занимала семья классических гегемонов. Дом стоял на довольно высоком холме, прямо на границе двух районов города - центрального - "Пожарка", и "Шанхая" - трущобного частного сектора, и оттого не относился ни к одному из них.
Сказать по правде, бабушкина двухкомнатная квартира была несколько маловата для приема гостей - бабушка с мамой располагались в гостиной, а угловую "маленькую" комнату я делил с младшим братом матери - дядей Женей, который тоже иногда приезжал сюда из Москвы. В комнате было два окна - одно выходило на центр города, а из второго открывался изумительный вид на другой берег Волги, как раз в том месте, где в нее впадала узенькая речушка - Большой Иргиз.
Климат, продукты на рынке, а также отношения между моими сверстниками в Волгуеве сильно отличались от того, к чему я привык в Ленинске. Все было по-другому - проще и понятнее. Совсем уж беззасадной жизнью здесь и не пахло, но, все же, вероятность попасть в неприятности, была гораздо ниже. Я бы охарактеризовал тогдашнюю местную окружающую действительность как среднеблагоприятную для человека моего возраста и стиля жизни.
А еще там была Волга. Не какая-то там несерьезная, как в Калинине или в Рыбинске, а настоящая - километра три шириной. Огромная масса воды, неспешно текущая с севера на юг, морем, конечно же, не являлась, но это было лучше, чем ничего. В смысле, лучше, чем казахская пустыня.
В последний раз я приехал в Волгуев после посредственного окончания своего восьмого класса. К тому времени из нашей с мамой жизни уже исчез и Антрацит, и сменивший его некий партийный деятель, которого я почти не запомнил - настолько невыразительной внешностью он обладал. Так что, дядя Женя на тот момент оказался единственным взрослым мужчиной в семье.
Профессиональный сексуальный революционер с 1968 года (так он сам о себе отзывался), дядя Женя больше всего на свете любил три вещи: свою бывшую жену, Битлз и портвейн, и вообще был веселым мужиком по жизни. Из него постоянно сыпались всяческие стихотворные прибаутки, в основном на гастрономические темы:
Так жрать охота, что съел бы клячу Дон Кихота,
И ослом Санчо Пансо не побрезговал бы...
или
Переварилась рыбка золотая
В животе у птицы пеликана...
Общаться с ним было легко и приятно - возрастной барьер практически отсутствовал. Возможно, так получалось еще и потому, что он, будучи инженером-электронщиком, давал самым скользким вещам технические названия, чем избавлялся от многих неловкостей. Например, когда мы коснулись самой болезненной юношеской темы, он как-то походя реабилитировал "моносекс", заявив при этом, что с ним как можно скорее надо завязывать и переходить к стерео.
- Со "стереосексом" ничего сравниться не может, - мечтательно произнес он, - без этого процесса жить невозможно, даже если пить по настоящему.
Я очень быстро привязался к этому единственному честному взрослому человеку в моей жизни.
За все прошлые разы посещения Волгуева мне ни разу не удалось завести здесь друзей. То есть, сверстников во дворе было всегда полно, и они охотно шли со мной на контакт, но дальше дело не шло. Я был для них чужой и в игры решительно не принимался. Приходилось шляться по городу в одиночку.
В этот раз произошло обратное - я сдружился с двумя парнями из соседнего двора, Лехой Парфеновым и Вовкой Серовичем, которые вращались в околохулиганских кругах района "Пожарка". Не знаю, чем я заслужил их расположение, но мы очень быстро нашли общий язык и целыми днями пропадали во дворе или на Волге.
Самым большой ценностью являлось наличие у Лехи старшего брата, который при попустительстве директора музыкальной школы сколотил из своих одноклассников жутковатую гитарную группу. То, что они играли, поначалу трудно было назвать музыкой, но со временем количество порванных струн перешло таки в качество звука, и в городе о них заговорили.
Влад, видимо, из гипертрофированной скромности, хотел назвать группу "Молодая Шпана", но мужчина из отдела культуры горкома комсомола запретил употреблять в названии вокально-инструментального ансамбля нелитературные слова.
- Ну что, спиногрызы, как будем называться? Беатлез? - злорадно спросил лысеющий комсомолец.
- Короеды, - не раздумывая, ответил Влад.
- Короеды? Это тоже, безусловно, противоречит образу советского молодежного музыкального коллектива.
- Это еще почему?
- Да потому, что вы все время врете, - на глазах покрываясь крупными каплями пота, процедил чиновник. - Если бы вы были хоть чуточку правдивы, то назвали бы свою банду "Чресла" или "Ночные поллюции", или на худой конец "Семена", а то, ишь ты, "Короеды"! Вранье обыкновенное, неприкрытое.
После этого заявления Владу и всем остальным присутствовавшим стало окончательно ясно, насколько глубока и непреодолима пропасть между обычными молодыми людьми и теми, молодыми еще, людьми, которые якобы знают, как жить. А это означало, что Влад и его команда идут единственно правильным путем.
В последствие им удалось таки добиться разрешения выступать на самой лучшей площадке города - в "клетке", то есть на городской дискотеке, которую называли так из-за пола, похожего на огромную шахматную доску. Что до названия, то оно оказалось очень удачным. Во-первых, присутствовала энтомологическая ссылка на Битлов, а во-вторых - прозрачный намек на подгрызание общественных устоев. До своего ухода в армию Влад сотоварищи успели завоевать не только Волгуев, но весь район, и даже совершить пару успешных набегов на Саратов.
А мы - Леха, Вовка и я, постоянно крутились вокруг. Нас никто не гнал, но и особенно не жаловал. Рок-н-ролльный быт старших товарищей сразил меня наповал. Гитарные посиделки, или "квартирники", замаскированные под чьи-то бездники раз и навсегда сформировали у меня образ идеального времяпрепровождения людей до двадцати пяти. Конечно, более всего производило впечатление то, как красивые девушки вешались на Влада и его басиста - Юру Шведова по кличке "Бес".
Волгуевские девахи в стиле "парни - музыка - наркотики" все как одна носили затертые наждачной бумагой джинсы, клетчатые рубашки, завязанные узлом на талии и длинные распущенные волосы. В волосах иногда присутствовали цветы. Все они запросто приходили к нашим старшим товарищам только потому, что те уверенно нараспев врали про любовь.
Зависти не было. Была тоска.
Хотелось играть на гитаре, орать дурацкие песни, курить сигареты, целоваться с девушками, и не было абсолютно ни малейшего желания возвращаться обратно в Ленинск.
Варяжский гость
Как и в любой советской, то есть построенной по образу мест лишения свободы, школе, у моих сверстников, кроме нормальных проблем, исходивших от учителей, были еще проблемы, которые создавали не по возрасту физически развитые (и столь же недоразвитые умственно) соученики. Нашу местную проблему звали Шеф.
Внешность Димы Шевчука (он же Шеф) часто вводила в заблуждение учителей и наивных школьников - белокурый круглолицый крепыш с широкой белозубой улыбкой, он вполне сошел бы за стандартного славянского война - освободителя с плаката про войну. Но все обаяние исчезало, стоило ему начать отъем средств у школьного населения - наружу вылезал идиот с явно выраженными садистскими наклонностями. Несколько сезонов подряд он занимал абсолютное первое место в школе по системе гоп-плюс-стоп. Его боялись даже ребята постарше, не говоря уже об одногодках. Дело было не только, и не столько в его физической силе, которая, кстати, присутствовала в избытке, сколько в умении грамотно запугать оппонента. Он где-то узнавал о нераскрытых разбойных нападениях, а потом так, походя, рассказывал одноклассникам, что это сделал именно он. По школе мгновенно расползались леденящие душу слухи. Головой все понимали, что это полное вранье, но все равно отдавали ему карманные деньги по первому требованию. Кроме того, Шеф, естественно, не был одиночкой: вокруг него всегда крутилось человек пять-шесть мелкой сволочи, так называемых "подшефных", которые обычно выполняли за него всю грязную работу. Короче говоря, встречаться с этой компанией не хотел никто из здравомыслящих учеников нашей школы, вне зависимости от возраста.
Весь этот разбой продолжался до тех пор, пока в параллельный класс из Севастополя не перевели некого Саню Колчина. Он был невысок, худощав, благородно бледен, и внешне немного напоминал молодого и стриженного Джорджа Харриссона. И еще было в его внешности и поведении что-то необычное и притягательное, даже школьная форма сидела на нем как-то по-особому.
На второй день пребывания в школе нового самца, Шеф решил поставить все точки над "ё", но тут произошло непредвиденное - Саня оказался боксером-легковесом, и ему еще не успели объяснить, насколько Шеф велик и ужасен. Всешкольное могущество нашего тирана закончилось в тот же день на полу мужского туалета на втором этаже. Никто из подшефных не решился выступить на защиту своего дорогого Шефа.
Наверное, даже приезд в среднюю школу ? 4 города Ленинска М.С. Горбачева в женском нижнем белье не вызвал бы такого ажиотажа, как возможность лицезреть ползающего по полу сортира Диму Шевчука с окровавленной рожей. Вокруг того самого туалета (который немедленно окрестили шефским) набилось столько желающих поучаствовать в процессе, что школьной администрации пришлось организовать усиленный наряд в лице всех учителей-мужчин для разгона этой толпы. Шеф пребывал в глубокой нирване не менее пяти минут, так что зрелищем успели насладиться все желающие.
Как это ни странно, но за содеянное спасителю галактики практически ничего не было. У Шефа в кармане нашли самодельный кастет, вследствие чего Санины действия квалифицировали как самооборону, сгоряча намекнув, правда, что хорошей характеристики ему не видать, как Гитлеру Большого Театра.
После "Разгрома при сортире" Шефа никто в школе больше не видел. Говорили, что его родители, весьма уважаемые и влиятельные в городе люди, перевели сына в другую школу, а потом вообще переехали в Москву. Много позже я узнал, что он стал одним из неизвестных бойцов, павших на полях многочисленных мафиозных войн, расходившихся кругами от столицы по всей стране в середине девяностых.
Санин же авторитет вырос практически до небес. В глазах многих униженных и оскорбленных Шефом школьников, он был живым воплощением советского супермена-комсомольца, который обычно появляется в самом конце фильма, чтобы спасти всех и вся. К нему моментально приклеилась кличка "Кол", хотя некоторые товарищи, из завидующих, называли его между собой "Конченым".
В то время я был сильно увлечен чтением литературы, которую один советский критик назвал "книгами о думающих юношах". Так как таких людей в живой природе не водилось, данные произведения обычно относились к жанру фантастики. Все эти истории про бригантины и шпаги, замешанные на бескорыстной дружбе и честной любви к девочкам из параллельного класса, перемещали меня в мир фантазий, которым никогда не суждено было сбыться ни в моей школьной, ни тем более, взрослой жизни.
Говоря по совести, то была литература, которую лучше всего было бы продавать в аптеках прыщавым молодым людям маленького роста - подобно легким наркотикам она дарила незабываемые цветные сны и постоянно требовала новых доз. Тогда я безумно завидовал этим самым юношам, во-первых, потому, что они могли, запросто перешагнув свой страх проткнуть врага шпагой (которую случайно взяли с собой) или, в крайнем случае, дать ему в дыню так, что вопрос о том, кто здесь главный, не поднимался бы после этого никогда.
Именно поэтому, когда я первый раз увидел Саню, то решил, что он просто сошел со страниц "Пионерской" фантастики на бренную землю в районе г. Ленинска. И еще мне очень захотелось, чтобы он стал моим другом.
На очередное заседание Клуба я принес свеженаписанный рассказ по мотивам воскресного недосмотренного сна. Среди до боли знакомых лиц моих соклубников был один новый человек, выбравший себе место в самом углу литературного каре. Это был Саня. Он сидел на краешке стула с очень спокойным лицом, и казалось, какая-то невидимая стена отделяет его от всех остальных.
Первой своим очередным шедевром порвала тишину Большая Даша. Когда стихотворение подходило к концу, она запрокинула голову назад, и страстным шепотом проговорила концовку:
Просто красавец. На Блока похож,
Он в женские души без стука вхож.
Но в этих карих глазах без дна
По-русски написано: "я не одна".
В протяжном "я не одна" слышалось столько фальшивого мужества, что всем присутствующим в очередной раз стало ясно, что Даша безнадежно одна.
Выслушав Дашу, Мира Францевна сказала довольно странную фразу, смысл которой, похоже, никто так и не понял:
- В молодости человек одинок ровно на столько, на сколько может себе это позволить. В старости же выбирать не приходится.
Дальше была Санина очередь. Он с усилием вынул из кармана брюк толстый рыжий блокнот и стал в нем сосредоточенно копаться. Найдя то, что нужно, он медленно, нараспев начал читать:
Вспомни меня по частям,
Я прошу тебя, вспомни,
Ночью ли, днем ли,
Вселяя надежду в героев Эллады...
Читал он долго, минут сорок. Сюжет длинного белого стиха сводился к тому, что некий молодой человек (как я понял, он сам) живет как бы двумя жизнями - во сне он античный герой, а наяву обычный советский подросток. В обоих своих состояниях он долго ищет какую-то девушку, а когда же, наконец, находит, то она не может его узнать, потому что в ее собственном сне единый в двух лицах герой выглядел совсем по-другому, нежели наяву.
Стихи (если их так можно назвать) были странными, но мне понравились. Перед глазами проплыли образы героев мультфильма "Мифы древней Греции", а откуда-то из глубин памяти вынырнуло странное словосочетание "негипнотический сомнамбулизм". Санино выступление обрадовало меня еще и потому, что в нем содержалась близкая тогда мне идея о не единственности объективной реальности.
Наверное, для любого хотя бы раз избитого или публично униженного советского подростка наиболее вожделенной мечтой являлся так называемый escape from reality, причем, чем escape дальше, тем лучше. В этом вопросе я не был исключением. Мне всегда хотелось бежать, и я открыто восхищался теми, кому этот побег удавался.
- Мы с тобой, не сговариваясь, оба написали про свои сны. - Услышал я голос за спиной, когда уже выходил из школы. - Тебе это не кажется странным?
Саня стоял на школьном крыльце в расстегнутом черном полупальто. Белый длинный вязаный шарф обматывал шею, во рту дымилась сигарета.
- Все люди видят сны, - ответил я.
- Все смотрят, но не все видят. Тебе это правда приснилось или ты все это придумал?
- Теперь уже трудно сказать, - совершенно откровенно сказал я, - начинаешь записывать сон, как на него сразу наслаивается следующая фантазия, потом еще что-нибудь, и так дальше.
- Это потому, что сознание работает постоянно. Скажи, только честно, зачем ты сюда ходишь?
- Вероятно, для общения с себе подобными, - неуверенно ответил я. Если честно, для меня самого было загадкой, зачем я ходил в клуб.
- Но ведь они все дегенераты.
- В каком смысле?
- В прямом. Тщеславные дегенераты.
- Что, и я тоже?
- Нет, ты нормальный парень, это сразу заметно, - Саня выпустил изо рта облачко дыма и щелкнул пальцем по сигарете, чтобы стряхнуть пепел.
- Я не знал, что ты куришь.
- А что ты обо мне вообще знал?
Я подумал, что и правда абсолютно ничего не знаю об этом человеке. Теперь он представлялся мне совсем иным, нежели раньше, когда я увидел его впервые. Нет, его романтический ареол не полинял, просто принял другую, более жесткую, что ли форму.
- Ты где живешь? - спросил он.
- Около хлебозавода, а что?
- Тогда нам по пути.
Оказалось, что мы живем в соседних домах. Дорога до дома занимала у меня обычно от двадцати минут до получаса - мы преодолели это расстояние часа за два. Разговор у нас вышел странный. Я говорил сложно и заумно, все время, подбирая слова, боясь показаться ему идиотом, он же наоборот, отвечал короткими, простыми предложениями. Все это было больше похоже на разведку боем, чем на обычную беседу.
Главными выводами этой странной встречи были: первое - он живой человек, хотя и странноватый; и второе - дружить с ним у меня не получится, скорее это опять будет коалиция, вероятно с определенными обязательствами с обеих сторон, но лишь до конца учебы в школе. Оставалось только непонятным, почему Саня решил обратиться именно ко мне, а не к кому-то еще.
Когда мы прощались, он достал из сумки книгу в мягком переплете и протянул ее мне.
- Ремарк, - сказал он, - это надо прочитать. Ты ведь, не читал?
- Нет, - ответил я, - а про что это?
- Про жизнь, от которой хочется смерти, - сказал Саня, и мы попрощались.
"Триумфальную Арку" я прочитал за ночь, мне хотелось побыстрее овладеть этой книгой, иначе не скажешь. "Значит, бывают книги, в которых есть ответы на все мои вопросы", - подумал я, засыпая. Потом, я уже спокойно, в размеренном темпе перечитал ее три раза, а некоторые места раз, наверное, двадцать.
Книга оказалась написана как будто лично для меня - я чувствовал это буквально в каждом предложении. Первым ощущением после того, как "Триумфальная Арка" полностью уместилась в моей голове, было то, что мне сильно ударили резиновой киянкой по затылку, но не чтобы убить насмерть, а лишь выбить из мозгов всю муть, которая там осела за все время моей жизни.
После нашего знакомства Саня целую неделю не появлялся в школе. Может, болел, а может, ездил на соревнования. Приходя каждое утро в класс, я надеялся его там увидеть, хотелось продолжить начатый тогда разговор и узнать, как он догадался, что мне нужна именно эта книга.
Он пришел только на следующее заседание Клуба и опять читал свое сложно зарифмованное сочинение, но уже посвященное какой-то войне. Я так и не понял, какой именно. Мира Францевна похвалила его, заметив, правда, что не стоит так сильно увлекаться символизмом, а сделать упор на качество стиха.
- Она, конечно, права, эта ваша Мира, - сказал он, когда мы шли с ним домой, - но я, когда сочиняю, то ни о чем не думаю, ни о качестве стиха, ни о рифме вообще. Оно как-то само получается, как будто мне их кто-то нашептывает, а я только записываю. А у тебя так?
- Честно говоря, я мучаюсь, когда пишу. Могу над одной строчкой пол воскресенья просидеть, да так ничего и не написать. То есть я знаю, что писать, оно у меня где-то внутри, но не знаю, как это сделать, - ответил я, вроде как оправдываясь.
Меня тогда тоже похвалили за рассказ "Я - белый каторжник", но при этом заметили, что он чересчур экзистенциален.
- А что это интересно значит, экзистенциально? Что она, по-твоему, имела в виду? - спросил я.
- Скорее всего, она не хочет, чтобы ты подражал Ремарку.
- А что, так заметно?
- Мне - да, и ей тоже. Остальным, похоже, нет.
- Ты считаешь, это очень плохо?
- Да нет, что ты, - он пристально посмотрел на меня, - это же двери в другой мир. Какая разница, чьи ключи подойдут к ним, твои или Ремарка.
Он был чертовски прав. Я и сам думал об этом, только не мог правильно сформулировать.
- Здесь все средства хороши, - продолжал он, - только весь ужас в том, что рано или поздно придется вернуться обратно, где тебя уже ждут двое с лопатами и один с топором.
- А ты бы хотел там остаться там навсегда?
- Навсегда? Шутишь. Во-первых, через какое-то время и там станет также скучно, как здесь, а во-вторых, такой побег доведет до ближайшего дурдома, только и всего.
- Значит надо бежать дальше. Не оглядываясь. Так?
- Так, то оно так. Я, когда мы жили в Севастополе, постоянно об этом думал. Всю голову себе сломал: кто же я на самом деле, где я, на самом деле, и есть ли это самое дело вообще?
Саня ненадолго замолчал. Я заметил, что он часто так делал - начнет что-нибудь говорить, доведет мысль до половины, потом следует небольшая пауза, а уже после, окончание.
- Я и боксом-то занялся исключительно из-за того, что он, наверное, самый приземляющий вид спорта - некуда бежать, понимаешь? - закончил он.
Я утвердительно кивнул. При слове "приземляющий" мне вспомнился поверженный Шеф.
- А что было там, в Севастополе? - спросил я.
- Там было море. Синее-синее. А еще, бастионы и развалины Херсонеса. Ты себе не представляешь, как там хорошо думается, в смысле мечтается. Если сидеть и смотреть на греческие колонны, то, кажется, что небо держится именно на них, а на закате вдали появляются девушки в белых туниках или войны в бронзовых шлемах. Я даже как-то с одним таким подрался...
Мне представилась галька черноморского пляжа, на которой одетый в школьную форму Саня бьется насмерть с раскачанным эллином в классических доспехах времен обороны Трои. Картина получилась настолько яркой и нелепой, что я потряс головой, чтобы от нее избавиться.
Тем не менее, после его признания, я еще больше зауважал Саню. Попробовал бы я рассказать такое кому-нибудь в классе. Меня бы мигом подняли на смех, и потом бы еще долго издевались, в результате чего на всю мою школьную жизнь ко мне бы прилип ярлык идиота.
Нет, такими мыслями ни с кем делиться было нельзя, это факт. А он взял и спокойно рассказал, в общем-то, незнакомому человеку, все, о чем думает. У меня бы точно, не хватило бы духу первым сделать такое.
Я принял его подачу и обстоятельно и подробно изложил все мои, даже самые странноватые фантазии. Он слушал молча и курил.
- Жорж, вот сегодня ты говоришь, как нормальный человек, приятно слушать. А в прошлый раз лепил такую заумь, просто уши вяли, ты что, на меня хотел впечатление произвести?
- В общем да, - выдавил из себя я, не зная, куда девать от стыда глаза.
- Брось ты это дело.
- Твой отец, он моряк, да? - зачем-то спросил я.
- У меня нет отца, - сухо ответил Саня.
- У меня тоже, - как бы извиняясь, сказал я.
Остаток пути мы молчали. Возможно, Саня считал, что тема для разговора уже исчерпана, а может просто, я испортил ему настроение, спросив про отца.
Дома я решил, что тоже способен писать стихи. Вечером того дня из-под моей шариковой ручки вышло первое в жизни четверостишье, которое я потом включил в свой следующий рассказ:
Здесь время медленно течет,
Черты людей неразличимы,
Не обозначен даже вход,
А выхода и нет в помине...
Одноклубники приняли сие произведение за революционный антисоветский памфлет, поскольку тогда в стране происходила постепенная смена богов, и ко мне ненадолго приклеилось сомнительная слава бунтовщика.
В то время еще не настало время убирать памятники, но уже выяснилось, что наша Великая Родина - единственная в мире страна с непредсказуемым прошлым. Все, от первоклашек до директора заговорили о том, какой Сталин был на самом деле плохой, а некоторые даже имели наглость предполагать, что и Ленин не был так хорош, как мы думали все это время. Обычно, ему вменялось в вину три пункта: импотент, сифилитик и еврей.
Лично меня вся эта возня с дискредитацией политидолов трогала мало, и в дебаты с учителями на тему культа личности я не лез, но на некоторых школьников она подействовала башнесрывающим образом.
Один мой одноклассник, Коля Пузько, по прозвищу "Пук", в последнем классе начал открыто поклоняться одной ужасной женщине, похожей на старого енота в очках (которую он называл матерью советской демократии). Однажды Коля принес в школу листовки и стал распространять их среди учеников. Его довольно быстро поймали, изъяли подрывную литературу и отвели на расправу к директору.
В память об этом случае на его последний школьный день рождения мы с Эдиком Хергиани подарили ему репродукцию картины Репина "Арест пропагандиста" в красивой рамочке.
Что до моего первого стихотворения, то речь в нем шла всего лишь о царстве Аида, по которому бродил Саня в своем путешествии изо сна в сон.
Любовь
Она была всегда. Даже в том возрасте, когда считалось преступлением вообще иметь какие-то дела с девчонками, кроме традиционных портфельно-косичечных ласк. Годы шли, изгибы и выпуклости тел наших одноклассниц (которые уже была не в силах скрывать даже пуританская школьная форма) стали все чаще погружать нас в неприличные мечтания, напрочь отрывая от учебного процесса.
К этому времени содержание тетрадей моих одноклубников приобрело вполне определенный оттенок безнадежной озабоченности. Из одних повалили страстные стихи о неразделенной любви как следствие, метко сформулированного моим одноклассником, Димой Тепловым, состояния души: "Я, ребята, рифмоплет, потому что рифма прет..."
Другие же пытались совместить сомнительную романтику ядерного апокалипсиса с сюжетом фильма "Голубая лагуна". Все чаще к концу произведения в живых оставалось только двое разнополых героев, которых автор бросал в каком-нибудь подвале один на один со вселенской катастрофой, после чего рассказ многозначительно обрывался. Идеалы научной фантастики были безжалостно разменяны на теоретическое исследование репродуктивной функции человеческого организма.
До последнего класса школы ровесницы меня интересовали мало. Даже признанная первая красавица класса Лена Воронцова, больше похожая на немецкую куклу из "Лейпцига", чем на живую девушку, не особо отвлекала меня от уроков физической культуры. Объектами моих плотских грез чаще всего становились представительницы женского пола с более соблазнительными формами, чем героиня фильма "Гостья из будущего" - обычно я влюблялся в девушек из старших классов и тщательно это скрывал. Надо ли говорить, что на взаимность рассчитывать не приходилось.
Первая настоящая любовная интрижка началась, когда я странным образом обнаружил безумную привлекательность в моей однокласснице Марине Жулиной, по кличке Жу, которую, признаться, я раньше вообще не замечал. Все случилось во время акта эксплуатации детского труда, заключавшегося в уборке кабинета русского языка и литературы перед седьмым ноября.
Жу стояла на стремянке и протирала лики основных великих русских писателей мокрой тряпкой, а я был поставлен подпирать эту самую стремянку, с чем и успешно справлялся первое время. Вскоре занятие это мне надоело - я решил, что ничего страшного с Жу не случится - и собрался пойти покурить, пока рядом не было никого из учителей. Самовольно оставив пост, я направился к выходу, разминая пальцами штуку "Явы", как вдруг странный скрипящий звук заставил меня обернуться.
В тот момент меня удивило то, что вместо традиционного девчачьего визга, с момента отделения от стремянки и до приземления ко мне на грудь, Жу успела прокричать одну распространенную русскую непечатность.
Жу оказалась такой легкой, что после стыковки я не только удержался на ногах, но даже почти не выругался. Первый раз в жизни мне довелось видеть живую девушку настолько близко, и тем более, держать в руках - оказалось, что это совсем не тяжело и очень приятно.
После того, как стремянка с грохотом упала на пол, мы на несколько долгих секунд замерли в позе молодоженов у ЗАГСа. Жу снизу вверх внимательно смотрела на меня большими карими глазами. Я тоже смотрел ей в глаза, но потом непреодолимая сила заставила меня перевести взгляд сначала на стену, а затем в пол.
- Ты так и будешь меня держать? - спросила она после неловкой паузы.
Я молча поставил ее на пол, привел стремянку в исходное положение и, собрав с пола драгоценные сигареты, на ватных ногах пошел курить на улицу. Перед глазами все куда-то бежало.
На следующий день в столовой Жу как бы невзначай сказала:
- Спасибо, что поймал, Жорж, - и улыбнулась.
Только тогда до меня дошло, до чего же все-таки она была хороша - маленькая, аккуратная брюнетка с тонкой талией и вьющимися волосами.
Наблюдая за ней в течение дня, я с удивлением для себя обнаружил, что и в плане основных женских прелестей у нее тоже все было в порядке. Оставалось непонятным только, как я мог раньше этого не замечать...
Мир перевернулся за одни календарные сутки. К концу недели я уже знал, где она живет, и вечерами стал маньячить под ее окнами. Любимое занятие самого известного Веронского хулигана подошло мне как нельзя лучше. Бесцельное, в общем-то, времяпровождение позволило занять мои бесконечные вечера.
В школе я заставлял себя не смотреть в ее сторону, поскольку мне казалось, что если кто-нибудь увидит в этот момент мою физиономию, то сразу поймет, до какой степени мне хочется обнять ее за плечи и прижать к себе.
Я искал встречи с Жу везде, где только можно, но заговорить не решался. По утрам караулил ее, заняв очень удобную позицию за трансформаторной будкой возле ее дома, а после школы шел за ней на почтительном расстоянии, думая, что она меня не замечает.
Так прошла вся осень. Наступал новый, 1991 год, и я решил, что сейчас или никогда. Ждать дальше не имело никого смысла, да и прогуливаться под ее окнами становилось все более проблематично из-за страшного мороза. Чтобы как-то разрешить ситуацию пришлось самым постыдным образом напроситься на новогоднюю вечеринку к одной моей однокласснице, Светке Моргуновой, которую я терпеть не мог.
Всю ночь я пытался шутить. После очередного анекдота девочки обычно заливались дурацким смехом, а Жу лишь улыбалась такой доброй улыбкой и смотрела мне в глаза. Когда салаты, газированная вода и нелегально принесенный портвейн уже перекочевали со стола в наши желудки, начались танцы.
Жу сама пригласила меня, и мы с ней долго-долго покачивались сначала под "Depesh Mode", потом под "Scorpions", а потом еще подо что-то, под чего все остальные дергались, как ненормальные. Утром я проводил ее домой. На прощание она разрешила себя поцеловать. Таким образом, до меня дошло, что я ей тоже интересен.
- Какие цветы ты больше всего любишь? - непонятно зачем, спросил я.
- Тюльпаны и герберы, - ответила она.
- А что такое герберы?
- Это такие большие ромашки, - сказала она и улыбнулась, - глупый ты еще, Жорж. Длинный, а глупый.
Поскольку общаться в школе было невозможно, я подложил ей в учебник Анатомии записку с цитатой из песни ее любимой группы "Секрет":
Может быть, вечер
пойдет мне на встречу,
И я тебя встречу, завтра?
Когда в собственном учебнике Анатомии я обнаружил ответ: "Приходи домой" - мне чуть не стало плохо. Придя в себя, на обратной стороне тетрадного листа с фантастикой, я написал:
А я - дурак влюбленный,
Бегу за девой, окрыленный.
Не зная точно, что и как,
Бескрылый в общем, но дурак...
Наши встречи проходили у нее дома по утрам, обычно, когда мы задвигали первый урок (или два). Я приходил за полчаса до указанного времени и курил у подъезда. Мне нравилось стоять у пожарной лестницы и наблюдать за людьми, которые спешат на работу. После того, как мимо меня быстрым шагом проходили ее родители, я выжидал еще контрольные минут пять-десять, чтобы дать им возможность вернуться за какой-нибудь забытой вещью (были прецеденты), потом пешком поднимался на второй этаж и один раз нажимал на черную пипку старого звонка.
Жу открывала мне, одетая в синюю школьную форму. Я до сих пор не могу понять, зачем она все время ее надевала. Чего проще было оставаться в домашнем халате. Или это только для меня проще?
Мы долго целовались в прихожей, потом шли в ее комнату, садились на диван и молча, стараясь не смотреть в глаза, приступали к изучению друг друга.
- Только через кофту, - однажды тихо сказала она, и сама приложила мою ладонь к своей левой груди.
В деле освоения поверхности Жу, я продвигался как Роммель по Северной Африке. Примерно с нового года и до восьмого марта мне удалось справиться с самой сложной деталью ее гардероба, а с восьмого марта до первого мая раздеть до пояса. К сожалению, дальнейшее продвижение оказалось невозможным ввиду упорнейшего сопротивления объекта исследования.
Знакомство с доселе недоступным женским телом полностью завладело моими мыслями. То, о чем еще год назад можно было только мечтать, потихоньку становилось реальностью. Я часто спрашивал себя, неужели это я, пусть по-детски, но занимаюсь взрослой любовью с Жу? Мне вспомнилось одно из пьяных откровений Дяди Жени, в котором он утверждал, что секс пахнет потом и рыбой. Ничего такого я не чувствовал, но то, что поход налево в народе обычно называется рыбалкой, заставляло меня задуматься о том, что я что-то делаю не так.
Жу пахла заварным кремом и еще чем-то невероятно приятным и незабываемым. Кажется, я мог до бесконечности целовать ее грудь, плечи, руки. Жу была такая тоненькая без одежды, что я очень боялся сделать ей больно. Прижаться к ней, почувствовать ее кожу на своей, и сидеть так, затаив дыхание, пока в легких хватит воздуха.
- Я могу запросто уснуть на твоем плече, - как-то сказала она мне на ухо, - не говори ничего, просто представь, что держишь в руках двухнедельного котенка.
Я и не думал ничего говорить. Любые слова, действительно, были подобны смерти. Не моей, не ее, а смерти вообще. Я молчал и смотрел. Закрывал глаза, и все равно видел ее. А маленький живой котенок по имени Жу в тот миг был у меня в руках.
Чем больше я смотрел на нее, тем дальше от меня удалялось понимание того, кто лежит рядом со мной. Что я о ней знаю? Кто я для нее? И, вообще, правда ли то, что она рядом? У меня в голове не сразу улеглось, что она - человек. Маленький, с другой планеты, но обычный живой человек, не ангел, и не фея. А вот что из этого следовало, я тогда так и не понял.
Кроме домашних встреч, мы иногда ходили гулять и в кино. Как-то раз нам посчастливилось достать билеты на "Конвой" с Крисом Кристоферсоном. Я тогда еще подумал, что было бы хорошо, если б моя жизнь стала похожа на такой вот road movie. Без начала и конца, только бы постоянно менялся пейзаж за окном, а спутница на пассажирском сидении, напротив, оставалась прежней.
Но Жу фильм не понравился, даже голубые глаза Криса Кристоферсона не произвели на нее должного впечатления. Похоже, у Марины Жулиной было совсем другое мнение о том, как будет выглядеть ее взрослая жизнь.
А однажды, когда на улице уже стояла ужасная жара, мы пошли в городской дворец спорта на бокс, смотреть Саню. А посмотреть было на что. Он "парил как бабочка и жалил как оса", непонятным образом сохраняя при этом какую-то почти военную выправку. Из-за своей неестественно бледной, даже белой кожи, и классической мускулатуры, Саня был похож на ожившую античную статую.
Жу выглядела рассеянной и постоянно о чем-то болтала, но когда на ринге появлялся Саня, она сразу сосредотачивалась и, близоруко щуря глаза, молча наблюдала за поединком. Оба раза Саня победил, причем второй раз нокаутом. К концу этого завораживающего жестокостью попахивающего зрелища, я впервые в жизни с необыкновенной остротой осознал собственную физическую ущербность. Получалось, что Александр Колчин гораздо более талантлив не только литературно. Разумеется, этот факт открытием для меня, в общем-то, не являлся, просто, чтобы окончательно это усвоить, необходимо увидеть Саню в деле, причем в одних "боксерах".
Вечером, дома, я долго крутился перед зеркалом топлес, пытаясь играть мускулами. Ничего, кроме отвращения, дряблая и сутулая фигура у меня не вызвала.