Под словом "падение" мы понимаем такое состояние государства, при котором оно уже не только не сможет вернуть себе былого величия, но сам факт его дальнейшего существования окончательно ставится под сомнение. Падение государства предполагает предварительную деградацию и обесценивание всех государственных институтов и полное нивелирование идеи государства у бессознательных масс. Падение, таким образом, отличается от упадка тем, что оно необратимо.
"Падение России" M.A. de Budyon
Машины идут навстречу нескончаемым потоком. Как будто жидкий свет течёт в грохоте транзита. Ледяное безразличие ртутных огней - упади я сейчас замертво, поток ни на секунду не замедлится.
И только бледный человек в сером пыльнике безмолвно несёт улыбку на своём обескровленном лице.
Он всегда рядом со мной.
Он всегда стоит за моим левым плечом.
Уёбище!
Перспектива из левого глаза: крышка тумбочки, прожженная и липкая, на ней - пустой гранёный стакан, белёсая клякса жвачки, тестилка, станнер на ультрафиолетовых лазерах и запасные аккумуляторы к нему. Далее - размытое разноцветное пятно. Глаз спросонья фокусируется плохо.
Перспектива из правого глаза отсутствует. Правый глаз закрыт, и рефлекторно не открывается - с тех пор, как узкоглазые из рыночного квартала испытали новый тайваньский токсин.
Говорят, что мне ещё повезло. А вот Хмыря - того даже до больницы довезти не успели. По свидетельству Глашки, которую запихнули в тот же труповоз, Хмырь вдохнул, а выдыхать вдруг, ни с того ни с сего, разучился. Так и умер на руках реаниматоров с удивлённой миной и распахнутой пастью к вящей радости последних. Криогенную установку они держат наготове в каждом труповозе, оттого и бесплатна наша медицина, как контейнер с сыром в хорошо пристрелянном квадрате.
Однако же правый глаз надо открывать. А потом моргать им каждые пять минут, а то и чаще - чтобы не заработать ещё и дальнозоркость, в придачу ко всему остальному.
Два глаза создают в измученном похмельем мозге идеальные условия для того, чтобы окончательно и бесповоротно впасть в отчаяние и полное неприятие объективного мира.
Потому что комната маленькая и серая, и где-то вдали от реальности программа бухучёта упорно накручивает пеню за просроченную оплату жилплощади. Но даже если удастся найти денег и оплатить долг до визита приставов, воды и, следовательно, канализации здесь тоже нет - у въезда во двор третий месяц зияет развёрстый котлован. Видимо, таких неплательщиков как я достаточно много, чтобы начатый весной плановый ремонт загнулся в расцвете сил от острой финансовой недостаточности.
Отходняк, кстати, красок в палитру совершенно не добавляет. На полу - россыпь разнокалиберных бутылок. Почему-то они напоминают мне стреляные гильзы. Тупая тяжесть в голове наводит на мысль о том, что свинец из этих гильз перекочевал в мою черепную коробку.
Этот мир охуел. Причём давно и безнадёжно.
Интересно, сколько сейчас времени? Часы стоят на столе, свет падает так, что жидкокристаллический монитор кажется единым светящимся пятном. Если десяти ещё нет - можно лежать дальше и ждать, когда же запищит будильник. Потом встать, опорожниться, состряпать хавчик, если со вчерашнего хоть что-то осталось, и валить на рельсу. Если турникет опять сломан, можно будет прокатиться на халяву. Иначе, гони бабло, чувак. И, в любом случае, на Клондайк. Если повезёт - расплачусь за квартиру... Может быть даже крупно повезёт. Должно же и мне рано или поздно крупно повезти, как в прошлом году - Горичу.
Или, как в этом году - Простокваше. Правда, Простоквашу пристрелили чурки, когда тот излишне засветил товар по дороге к рельсе. Но то Простокваша, парень всегда слишком много болтал и светил, даже когда добывал за день три-четыре грёбаных кондёра. Умные люди держат рот на замке и косят под нищих, покуда не доберутся до точки. А когда Простокваша раскопал те микрочипы слышно было, наверное, даже в Центре. Никто не пошёл провожать его до рельсы, хоть и сговорились по одному не ходить. Не то, чтобы он был настолько плохой, просто всем стало ясно, что чувак более не жилец.
А Простокваша сказал: "Хуй с вами!" и попёрся.
Его угостили металлокерамической картечью в толчке у рельсы. Все видели, как в толчок сначала зашёл Простокваша, а следом - чурки. Потом что-то громыхнуло и чурки свалили, а Простокваша не свалил. Вернее свалил, но в более чем странном направлении, по крайней мере, умные люди туда раньше срока не торопятся. И каждый раз, когда я вижу в станционном сортире бурое пятно на выщербленном кафеле, я обещаю себе, что буду очень умным и доживу до того дня, когда мне крупно повезёт. Более того, я собираюсь пережить этот день.
Будильник, тем временем, упорно молчал.
Я пришёл к выводу, что, в любом случае, оторвать от подушки мою свинцовую голову прямо сейчас не удастся, и отвернулся к стене.
Нюрка. Ни сном ни духом не ведает о том, как мне хуёво, ибо дрыхнет.
Будильник. Всё-таки эта хренотень проснулась.
И Нюрка тоже проснулась. Я, правда, сильно бы удивился, если бы она не проснулась. От моего будильника, пожалуй, покойник из могилы выпрыгнет, весь из себя бодрый и жизнерадостный.
Если только этот покойник не пьянствовал всю ночь напролёт. А тут ещё эта... Боже, за какие мои грехи ты одарил её силой голоса?
--Ёлки-палки, чего мы вчера такого пили?-- и громко так, пронзительно.
--Господи, да какая на хуй разница, что мы пили? Один хрен, всё из палёнки сделано, только ароматизаторы разные. И не ори, а то сейчас ударю больно.
--Да будет тебе,-- Нюрка вылезла из-под одеяла и отправилась в толчок.
Голышом.
При виде удаляющейся по коридору задницы мой боевой товарищ оживился, но похмельный синдром оказался сильнее полового инстинкта.
Такое чувство, словно меня вчера кто-то упорно спаивал. А теперь этот "кто-то" уже добрался до бачка с питьевой водой и так же упорно её хлещет.
Вставай, Димыч, пора на Клондайк. Ух, шатает-то как!
--Нюрка... Нюрка, разытить твою по забору!
--Чего тебе?
--Чего мне?! Открывай, поссать надо.
--А мне не надо? Сейчас выйду, потерпи, немного.
Вышла. Вот привычка у бабы - с утра по квартире голышом перемещаться. Однако же, когда в голове взвод чертей ломает трансформаторную будку, как-то и не особенно хочется смотреть на женские прелести.
В толчке я сблевал. Что было вдвойне некстати ввиду отключенного водопровода. Зачерпнул ковшом из ванны, смыл.
Все уже привыкли: в ванне - вода, чтобы мыться и смывать. И ведро питьевой. Сейчас здесь все так делают: носят воду из карьера, и в ванны наливают. А в ведре вода - кипячёная да фильтрованная.
Пока свет не отключили, жить можно.
Вода в ванне была тепловатая и имела странный, похожий на корицу, запах. Один только Аллах знает, что в ней растворено. Но люди от неё, вроде бы, не дохнут, и хуй не падает, а всё остальное можно пережить.
Мир посвежел. Коридор, кухня и единственная комната окрасились несколько более мажорными красками, и даже серый пейзаж за окном стал чуть менее серым.
Говорят, что когда менты подбили транспорт с какими-то хитрыми амфетаминами особо ядрёной концентрации, тот грохнулся аккурат в карьер. Где груз благополучно растворился в воде, которая, в свою очередь, приобрела через это растворение совершенно чудесные свойства.
Вот только пить её без предварительной очистки вяще противопоказано.
Нюрка, тем временем, накинула более чем заношенный халат с прорехами в самых неподходящих местах. Сейчас бы распластать её прямо на кухонном столе, так ведь электричка нахрен свалит и кукуй потом ещё одни сутки. А бабки кончаются, ой как кончаются - это притом, что за квартиру не плочено и свет тоже, не ровен час, через неделю отключат. Впрочем, когда прижмёт, можно будет и по знакомым одолжить немного наличности - с миру по нитке, как говорится.
--Нюрка, поставь чайник.
--Угу,-- хоть какая-то от неё польза.
Интересно, а какой чай пьют блокадники? У них, небось, сохранились ещё настоящие чайные плантации. Безо всяких там модификаций. Хотя, какая на хуй разница, что они там пьют, всё равно, попасть в резервации такому как мне - что с Господом Богом коньяком надраться.
А тут - заварка цвета жёлтой глины и примерно такой же консистенции. Не самый, отмечу для справедливости, плохой вариант.
Особенно вкупе с соевым пайком.
--Когда вернёшься?-- Нюрка отловила меня уже в коридоре, когда я, накинув плащ, собирался бежать к рельсе.
--Как всегда,-- я пожал плечами,-- когда я ещё могу вернуться.
--А то сам не знаешь?-- и осеклась на полуслове, как будто я понимал, о чём идёт речь.
Странный у неё взгляд, у Нюрки, как будто она знает всё, что со мной было, происходит и готовится произойти, но сказать ей мешает какая-нибудь страшная клятва или ещё чего в этом духе.
Я чмокнул её на прощание и захлопнул двери.
А в подъезде опять нестерпимо воняло мочой.
Граффити - это такой способ релаксации. Тебе хуёво и ты, охуев, рисуешь на стене охуенный хуй. А потом смотришь на своё творение и понимаешь, что хуйня, которая творится вокруг тебя - это просто хуёвинка по сравнению с изображённым тобой невъебенно охуевшим хуем.
Вообще, всегда полезно посмотреть на себя со стороны.
До рельсы было сорок минут ходу. Причём эта дура становится видна за полчаса до того, как ты доберёшься до станции - бетонные опоры держат два монорельса метрах в пятнадцати над землёй. И каждая опора - пятнадцать погонных метров граффити.
Но наша станция особенная - нигде более я не встречал, чтобы такими огромными буквами было написано "ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА ХУЙ" - по букве на опору, каждая буква - метров семь в высоту.
Станция пришлась на промежуток между буквами "Н" и "А", а, спустя сто метров - неведомые гении учли пробелы - в даль уносится разухабистое "Х... У... Й".
Это что-то вроде приветствия "Железные Дороги Славянского Союза желают вам приятного пути" из раздолбанного динамика. Притом, что Славянский Союз накрылся медным тазом ещё до моего рождения, а перешивать нанокарточки народ к тому времени разучился.
На платформе стоят люди - значит электричка ещё не пришла. Раньше они ходили каждые десять минут, теперь - три раза в день. Запчастей нет, а новые вагоны не выпускаются.
Давеча в Центре умельцы соорудили самодельный локомотив и попытались его запустить. На испытаниях всё ладилось, зато когда транспортное средство показали городской власти, с небес на головы местных Кулибиных снизошёл огромный и безоговорочный пиздец. Электричка, разогнавшись до крейсерской скорости, возомнила себя крафтом и стартовала с первого же закруглённого участка монорельсы, унося с собой в последний полёт своих изобретателей.
Ходили слухи, что мэр отдал собственную дочь за того человека, который отговорил его самолично обновить состав.
С тех пор число желающих пополнить парк как-то резко сократилось.
Зря они всё это. Глядишь, чего и построили бы, в конце концов, а, заодно, и идиотов бы поубавилось.
Тем временем, я добрался до станции, а моё похмельное злорадство незаметно перетекло в желание снять с себя голову и пойти спать без неё под ближайшим кустом.
Турникет, естественно, починили - огромный, в полтора моих роста механизм светился красными огнями и всем своим видом демонстрировал готовность дать отпор любому безбилетнику. Говорят, какой-то умник переделал гидравлику и теперь у турникета боксёрская реакция и крокодилья хватка, что, впрочем, чистая правда. Недавно пьяному мужику сломало два ребра и левую руку.
Поэтому, лучший контролёр - совесть пассажира, как написано во всех вагонах электрички, а мне моя совесть подсказывала, что лучше сунуть денежку этому железнодорожному Молоху, чем потом лечится. Потому что бесплатное лечение стоит столько, что дешевле пустить пулю в лоб.
На платформе мне встретился Володька Грыжа.
Я исподволь сматерился. Не то чтобы Грыжа был последним подонком, но манера общения этого субъекта вызывала желание врезать со всего размаха по его рыхлой округлой физиономии.
Вот и сейчас он заприметил меня, не торопясь подошёл поближе и вперился своими собачьими глазами.
--Здравствуй,-- протянул Грыжа,-- Как жизнь?
--Прекрасно, всё - заебись! -- бодро отчеканил я, несмотря на то, что кто-то невидимый упорно буравил мне правый висок.
--Везёт тебе,-- вздохнул Володька.
Можно подумать, что ему не везёт. Ему очень даже везёт - его до сих пор никто не прибил.
Электричка появилась незаметно и остановилась бесшумно - умели раньше поезда делать, ничего не скажешь. Я забрался внутрь и занял место так, чтобы находиться в тени большую часть пути. Грыжа устроился рядом.
Убил бы, да не за что.
"Следующая станция - Богушевск, Железные дороги...", - начал гнусавить динамик абсолютно бесполым голосом.
А на другое ухо гнусавил Грыжа.
--Слышь, а тебе рассказывали про новое место на Клондайке?-- у Володьки все люди называются "Слышь". Это оттого, что память на имена у него просто отвратительная,-- Там где крафт блокадников разбился.
--Угу,-- буркнул я.
--А ты туда не пойдёшь?
--Нет.
--А чего?
А в самом деле, почему бы не смотаться на пятнадцать километров вглубь Клондайка только потому, что там якобы упал крафт? Это притом, что, даже если действительно что-то упало, то народу там будет до хуя. Причём, если крафт ментовский - то до хуя ментов, а если крафт блокадников - то, в лучшем случае, до хуя чурок.
Потому что, когда блокадники вычислят район катастрофы, а сделают они это быстро, туда, как по волшебству, упадёт вакуумная бомба.
И останется тонкий слой старателей, перемешанный с верхним слоем почвы.
Товарищ Павлуша-Горилла предположил по этому поводу, что у блокадников, очевидно, скопился слишком большой запас морально устаревших боеприпасов объёмного взрыва.
Отсюда правило: если ты умный человек, то не суйся туда, где обещают золотые горы.
--Слышь, ну ты что, обиделся что ли?-- Грыжа тычет пальцами мне в плечо и призывает к конструктивному диалогу,-- Или у тебя чего случилось?
--А тебя ебёт?-- вежливо интересуюсь я, после чего Володька делает вывод, что всё-таки что-то случилось, а с ним я не хочу поделиться бедой потому, что обижен и вообще всегда так, чуть что, так сразу Грыжа крайний.
Вслух он этого не говорит, но не надо быть телепатом, чтобы разглядеть в его собачьих глазах беспричинную слюнявую обиду на всё сущее.
Я откинулся на сиденье и закрыл глаза.
Иногда бывает в жизни очень весёлый праздник, называется он "пиздец". Словно разбитной гуляка он приходит в твою жизнь и роняет небо тебе на плечи. И ничего уже не поделаешь, потому что "пиздец" - это праздник падения вниз со свистом и улюлюканьем. Праздник этот у каждого свой, и к каждому он приходит в новом обличии.
Для меня он начался с бумажки, приколотой к двери деканата. Там чёрным по белому было напечатано, что в связи с недостаточным финансированием биологический факультет закрывается. И ещё был список особо успевающих студентов, которых переводят в столичный вуз.
Меня в этом списке, разумеется, не было.
Тогда меня похлопал по плечу человек в драном пыльнике и сказал: "Я - твой пиздец"
А я ему поверил. И понесла нелёгкая.
Когда начинается такой праздник, главное, принять его праздником, потому что, если уж пиздец пришёл, то падение неизбежно, как закат солнца. Жги-гуляй, веселись - только так и можно выжить.
Всё равно ниже дна не упадёшь.
А на дне было похмелье. В крохотной квартирке в городке Лёс, без работы, диплома и надежды на прежнюю жизнь. И с мудростью этого самого дна - потому, что ранее недоступные вещи становятся здесь повседневной банальностью.
Так я узнал, что друг - это не тот, кто продаст в долг ещё одну дозу, а тот, кто привяжет к кровати и будет неделю кормить с ложечки несмотря на все твои проклятия.
Его звали Пашкой. И ещё Хмырём, потому что не было в Лёсе более сурового человека. Он знал что такое дно лучше всех нас вместе взятых. И ещё он знал, что можно упасть даже со дна.
А потому он отвязал меня, только когда убедился, что спокойствие моё не наиграно, и что бес аддикции покинул моё измученное тело.
Не знаю, о чём думал Хмырь, когда токсин разучил его дышать. Наверное, он и до этого подозревал, что смерть его будет нелепой и более чем скорой. Ведь в тот вечер он не ходил на разборку - просто выносил мусор и, завернув за угол, вдруг оказался на директрисе огня.
Я помню, как он удивился, достав отравленный дротик из-под лопатки. А потом ещё один - из шеи. И после этого он уже ничего не смог сделать - просто упал и мусорное ведро покатилось по асфальту, оставляя за собой след из шелухи и картофельных очисток.
Впрочем, я подозреваю, что последней картинкой, промелькнувшей перед глазами Хмыря был разбитной чувак в потёртом пыльнике.
"Богушевск. Следующая станция..."
Такие дела.
--Слышь, а слышал, что чурки что-то копали под Воронами?-- Грыжа решил возобновить беседу.
--И что дальше?-- поинтересовался я.
--Ну, чурки всегда толковые вещи копают.
Угу. Когда я только-только стал старателем я тоже пытался выхватить чего-нибудь из-под носа крутых ребят. Этакий инстинкт падальщика. Потом только стало ясно, что эти ребята могут прибить тебя только потому, что у них плохое настроение, или, скажем, потому, что морда твоя им почему-то не понравилась. Мне посчастливилось быть свидетелем подобной оказии.
Отсюда правило: если ты умный человек, то держись подальше от мест, где делят большие куски.
Хотя Грыже все его глупые выходки можно простить. Он тут новенький. Вообще, такое чувство, что население Лёса пополняется, в основном, за счёт новеньких: "пиздец" - это праздник без конца и начала.
Наблюдение: не всё, что можно сделать с человеком, вынесет крыса.
До Клондайка от моей остановки поезд идёт полчаса. Раньше, говорят, это же расстояние он проделывал за десять минут, но, по причине износа путей умные люди решили слегка уменьшить скорость движения монорельса.
Гениальная идея! Через неделю пролёт моста обвалился вместе с составом прямо в поток нечистот, канцерогенов и химикалий, который когда-то назывался Днепром. В принципе, большинство выплыло.
Один даже потом выжил.
В том числе - из ума.
Короче говоря, не всё что "тише едешь" гарантирует сохранность организма. Но в моём конкретном случае поезд добрался таки до пункта назначения.
Мне всегда интересно было, как этот самый пункт назначения назывался до войны с блокадниками - здание вокзала испарилось после прямого попадания из какой-то невъебенно крутой орбитальной пушки, а гнусавый голос, объявляющий остановки, срывается здесь на пронзительный каркающий скрежет.
Так что теперь остановка называется "Клондайком" вполне официально.
И более ничего официального в Клондайке нет и не предвидится. Хлипкие хибарки, вокруг небольшой бетонной коробки станции. Монорельс здесь идёт по земле, а остатки путей, между которых и ютится станция Клондайк, говорят о том, что раньше тут была разветвлённая развязка.
Теперь здесь - точка.
А Клондайк, он начинается малехо далее. Километров семь надо протопать от станции.
На точке покупают накопанное старателями железо. Собственно говоря, всё описанное выше поселение и есть "точка". Вокруг скупки предметов микроэлектроники всегда крутились шальные бабки и, как следствие, на эти бабки слетелось множество всякой швали, которая всячески стремилась помочь пролетариату расстаться с наличностью.
Так что на точке, помимо контор по скупке, наличествовали и кабаки, и бордели, и лавчонки торгующие всем, чем только можно и нельзя торговать.
Это не считая чурок, косоглазых, нигеров и бледнолицего ворья, которые повсеместно убеждали мирное население заняться благотворительностью. И без крыши над головой мирное небо вдруг сужалось до габаритов севшей овчинки и переставало быть мирным. С десятой стороны, даже с крышей никто не гарантировал стопроцентной безопасности. Я, например, более чем уверен, что, завалив Простоквашу, чурки прямиком двинулись к старику Азохунвэйбину, контора которого гарантировала сохранность Простоквашиной шкуры, и заплатили соответствующие репарации за нарушение территории.
Отсюда правило: умные люди договариваются, глупые дохнут в толчке.
Когда я сошёл с поезда, солнце уже вовсю раскочегарилось и над точкой поднялась привычная для летнего полдня пылевая завеса. Старатели здесь давным-давно составляли меньшинство - точка за годы существования превратилась в глобальный базар и обросла инфраструктурой, один лишь этот базар и поддерживавшей.
Однако же на точке я задерживаться не собирался - вечером, когда жара спадёт, можно будет, сбыв товар и рассчитавшись с Азохунвейбином, заглянуть в "Розу перемен" и пропустить пару рюмашек с Толюней-Перцем, Артуром-Головой или с Полиной-ПиздецВРассрочку, также известной, как ВлётНаДжибзы и РастудытьТвоюНогуВКювет.
Общественность, для краткости зовёт её просто ПВР, на что она обычно не обижается, но, будучи не в духе, вполне может без предупреждения сломать тебе руку или прибить тебя к стулу за мошонку.
Для интересующихся деталями: никакой медицинской помощи ни на точке ни, тем более, на Клондайке нет и не предвидится.
Когда Хмырь впервые привёл меня на Клондайк, первое, что мне бросилось в глаза - это трое косоглазых с лопатами, которые копались возле приземистого кирпичного строения на котором красной аэрозолью была нарисована эмблема "Инь-Янь"
"Это и есть Клондайк?",-- спросил я.
Хмырь усмехнулся. Как потом оказалось, косоглазые прокладывали оптоволокно из СимТитки в хибару Азохунвейбина.
Теперь я стою возле этой самой хибары, Хмыря разобрали на запчасти, а над моим ухом не умолкает Грыжа. Единственная улочка пустынна, и только несколько колымаг дежурят на площади рядом с колодцем, да безногий калека спит на паперти церкви Чистых Братьев.
Издали он напоминает большой пыльный мешок с отбросами.
"Роза перемен" - кабак, расположившийся в двухэтажной бетонной коробке через дорогу от церкви закрыт. Потом, ближе к вечеру, хозяин, приземистый лысеющий толстяк в камуфляжных штанах и кожаной жилетке на голое тело, распахнёт массивные металлические двери и над входом загорится неоновая четырёхлучевая звезда.
Но это потом, а сейчас колымага несёт меня на Клондайк. За рулём трижды битого и неоднократно стреляного хаммера - Жора Капут, редкостный балагур и любитель розыгрышей. Поначалу кажется, что он вообще ничего не воспринимает всерьез, что циничен донельзя. А потом всмотришься в его глаза и там, за лучистыми морщинками, в беспроглядной глубине хрусталика вдруг увидишь такое, чего наверное, и в аду не увидишь. Не знаю, где заполучил себе Жора свой ад, но теперь ему все наши бедствия, равно, как и его собственные - поебень малохольная. Чурки и те его сторонятся: как-то пересеклись с Жорой их дорожки, и катали его на задворках "Розы" человек десять с явным намерением закатать вусмерть. Даже контрольный нож всадили промеж рёбер. А Жора выжил. Неделю валялся в бреду, а потом взял гаус и пошёл к чуркам. Двоих он нашпиговал из гауса гвоздями, когда те решили не пускать его к главному, а главному Капут выдавил глаза. А потом облил главного бензином и поджёг.
Вследствие вышеописанного, у чурок сменилось руководство, а Жора Капут прослыл бессмертным психом, которого трогать - себе дороже.
Сейчас Жорин хаммер прыгает по ухабам вдрызг разбитой дороги. Бренчат висящие на зеркале заднего вида безделушки, большегрудая блондинка томно улыбается из интимного полумрака наклеенной на крышку бардачка голограммы. Уголок голограммы пересекает трещина и за ней, в углу, виднеется крохотный клон блондинки.
Жора травит очередную байку:
-... это уёбище подваливает к Полине и начинает, бля, понты кидать, типа, хули ты, сучка, тут выебоны разложила. А ПВР, значит, молча хватает его одной рукой за яйца, второй - за шиворот и через окно...,-- тут он на секунду умолкает и, заложив крутой вираж, огибает неизвестно откуда возникшую посреди дороги яму,-- накопали, бля, сучье племя... так, короче, через окно на улицу его и вываливает. Ну, тот кретин полежал за окном, решил, что с пушкой у него получится лучше и обратно вернулся уже с гаусом. Так что ты думаешь, Полина у него этот гаусс, как у ребёнка отобрала и вышвырнула придурка через второе окно, а пока он летел, она ему вдогонку из его же гауса и захуячила - жопу на хуй разворотила. Так это всё хуйня, Бедламыч к ней подходит, типа, "ты мне все стёкла перебила", а Полина достаёт кошелёк из кармана и весь ему отдаёт. Прикинь, пока она этого припиздка в окна вышвыривала, она ещё и карманы ему обшмонать успела.
--А гаус у него откуда был?
--Под курткой, наверное, болтался. Куда ты ещё такую дуру спрячешь? Ты мне лучше скажи, куда тебя дальше везти?
--К погосту. Я там себе местечко хорошее наметил.
--Слушай, Нетопырь,-- я, кстати, до сих пор не понял, за что меня зовут Нетопырём,-- а не заебало тебе в говне копаться? Ты хороший чувак, хочешь, помогу колымагу надыбать, таксовать будешь. Я за тебя словечко замолвлю - никто не доебётся.
--Чего это ты добрый такой стал?
--Да, понимаешь, женюсь...
Хорошо, что я сидя ехал. А не то отбил бы себе всю жопу.
--На ком?
--На Полине.
Нет, всё-таки хорошо, что я сидел. И хорошо, что челюсть крепко к морде приколочена - так бы она мне на яйца свалилась и отбила честь и достоинство напрочь. Я, конечно, обратил внимание на то, что Капут с Полиной частенько в последнее лясы точили, но чтобы всё было так серьёзно...
Жора, тем временем, продолжал.
--Так вот, мне тут Азохунвейбин, как раз непыльную работёнку предложил - у него пять колымаг в гараже стоит, а толкового механика нету. А эту,-- Жора похлопал рукой по баранке,-- хочу сбыть в хорошие руки.
--И почему именно мне?
--Чувак ты хороший, не припиздок, не отмор и не уёбище. Мне ещё Хмырь, земля ему, тебя расхваливал.
--Не, Жора, прости уж, но водила из меня хуёвый.
--А ты не пизди и не дрейфь. У моей старушки мой норов. Она и себя спасёт и твою жопу вытащит. Короче так, ближайшие недели две всё ещё будет висеть в воздухе, надумаешь - говори. Ну, а нет - значит нет. Вот, кстати говоря, уже и приехали...
Расплатившись с Жорой, я выбрался из колымаги на свет Божий. Капут развернул свою машину на пятачке и исчез за поворотом. Некоторое время я смотрел на то, как рассеивается в воздухе облако пыли, а потом зашагал по направлению к давно облюбованному местечку.
Дорога лежала через Погост. Собственно говоря, когда-то здесь было натуральное кладбище, но за время существования Клондайка особо небрезгливые старатели успели перебрать захоронения по косточке в поисках драгметаллов и предметов старины. Теперь Погост - это несколько холмов, покрытых ядрёной смесью из костей, грязи, искорёженных оградок, ржавых крестов и раскрошившихся могильных камней.
Последнюю неделю погода стояла сухая и солнечная, так что грязь в очередной раз подсохла, вмуровав остатки кладбища в жёлто-коричневую корку. Скоро пойдут дожди, которые превратят эту корку в жижу и, в силу её текучести, калейдоскоп костей и обломков примет новую конфигурацию. В принципе, по ней можно гадать яко по кофейной гуще.
Несколько лет назад за Погостом какой-то умник умудрился подбить крафт блокадников, который вёз очередную порцию мусора. Полакомиться свалившимся с неба счастьем неизвестному герою не удалось - через полчаса, а дело было глубокой ночью, блокадники нанесли по Клондайку орбитальный удар. Выжившие пришли к выводу, что боевые спутники проходят над их головами с десятиминутной периодичностью - именно с таким промежутком разверстые небеса источали пламя. Точка особо не пострадала, а вот чурки и косоглазые на утро ходили с постными лицами. Их лагеря, разнесённые друг от друга километров на двадцать, пришли в полную негодность, не говоря уже о потерях среди личного состава.
В любом случае, после недели безуспешных поисков крафт посчитали уничтоженным. А мне посчастливилось отыскать, пожалуй, единственный уцелевший контейнер. Везение относительное. Чтобы хоть что-то поиметь с этого контейнера надо перебрать пять тонн дерьма в поисках ста грамм рабочего железа. Зато на эти сто грамм можно будет жить полгода. Если они, конечно, вообще есть в груде отходов самого разнообразного происхождения.
Когда наши боги умерли, не осталось ни рая, ни ада. Что, само по себе, определяет некоторую степень свободы.
Копался я, как всегда, до вечера. Ста грамм железа я, разумеется, не нашёл, но добычи хватит на то, чтобы оплатить квартиру. С такими мыслями я и стоял у рельсы в ожидании поезда. В голове всё ещё гремела музыка из колонок под потолком "Розы Перемен", а принятый алкоголь делал её ещё более навязчивой.
Деньги в кармане, на душе легко, летняя ночь откровенно радует тёплой погодой и отсутствием откровенно заебавших за последние недели осадков. Даже вдруг вернулось то состояние беззаботности, которое жило во мне до того, как я расстался с универом.
По дороге от рельсы до дома я вообще расслабился, начал любоваться на звёзды - тут даже Млечный Путь был виден по причине отсутствия уличного освещения - и думать о разных отвлечённых вещах, вроде того, что надо бы долгануть деньжат и купить-таки Жорину колымагу, навсегда завязав с копанием в отходах.
Вся благостная поебень оборвалась, когда я взялся за дверную ручку. Потому что не было ни хуя этой ручки. Я извлёк из плаща станнер и осторожно открыл входную дверь. В зале горел свет и было слышно, как кто-то ходит по комнате. Я пересёк прихожую, стараясь восстановить в памяти расположение скрипучих половиц. Память меня не подвела и я, так и не замеченный, ворвался в зал с криком:
--Лежать суки!
И осёкся на первом же слоге: Настя, моя соседка сидела у дивана, на котором лежала Нюрка. Нюрке явно было нехорошо.
Я спрятал станнер.
--Что с ней?-- спросил я полушёпотом.
--Можешь не шептать. Она, по ходу, в бессознанке.
--А что случилось?
--Ну... После обеда она зашла ко мне, одолжила десятку, вроде как, чтобы за свет заплатить. А потом ушла. А через час я услышала, как у тебя в квартире кто-то закричал и, вроде бы, что-то тяжёлое на пол упало. Двери заперты были, ну я подумала, что мало ли что, попросила Петра своего выбить замок... Нюрка на полу лежала в прихожей и рядом с ней ампула валялась.
--Что за ампула?
--На столе посмотри, рядом с будильником.
Ампула была в две фаланги длиной, из желтоватого стекла с серебристой надписью "D.E.N". Я осмотрел руки Нюрки - следов инъекции не было.
--Бля, она ж говорила, что завязала год назад. Слушай, Настя, она у тебя часто в долг брала?
--Ну... бывало. За квартиру, там, заплатить. Но она всегда возвращала.
--Слушай, не знаю, чем она обдолбалась на этот раз, но, на будущее, прими к сведению, что за квартиру всегда плачу я. Как думаешь, кто мог толкнуть ей это дерьмо?
--Без понятия,-- развела руками моя соседка,-- Толкачей хватает. Говорят, правда, её с Кислым видели.
--С Кислым, говоришь?-- как же, помню я этого фрика. Зелёные патлы до жопы и бабский голос, вечно торчит за продуктовым.
Я засунул под плащ станнер.
--Насть, будь другом, посиди здесь ещё минут тридцать.
--Ты куда?
--Поговорю с Кислым о смысле жизни.
--Слышь, ты ж глупостей не делай, ладно?
--Да я ему только яйца оторву и в жопу засуну, а глупостей делать не стану.
В этот момент Нюрка приподнялась на локтях, а потом села на диване. Её глаза смотрели сквозь нас куда-то в пустоту.
--Знаешь,-- сказала она невидимому собеседнику,-- зря ты им всё врёшь.
--Нюрка, ты в порядке?-- я кинулся к ней, но она всё так же смотрела в никуда и не замечала моего присутствия.
--Нет, ты всё же им врёшь. Потому что сам себе не веришь и для тебя это - не правда. А они за тобой пойдут. За мной не пойдут, а за тобой пойдут. А потом увидят, что ты врал. Им врал, себе врал... И уже никому никогда не поверят.
Не знаю, о чём думала в этот момент Настя, но руки у неё мелко дрожали. А Нюрка снова как будто выслушала чей-то ответ и продолжила:
--А ты молчи, если не уверен. Когда молчишь,-- тут она сжала губы и покачала головой, словно рассказывала что-то необычайно интимное, боясь сказать хоть одно неверное слово,-- ...когда молчишь, оно понятнее. Кто хочет понять, он молчание поймёт лучше, а если кто понять не хочет, то ни криков, ни песен не услышит. Когда молчишь - то уж точно не соврёшь.
Тут она снова обмякла и завалилась навзничь.
Мы с соседкой переглянулись.
--Раньше такое было?-- спросил я.
--Да нет, лежала и не шевелилась. Может, отходит?
--Куда отходит?
--Типун тебе на язык. Я в смысле, что лучше ей становится.
--Ну... если это - лучше... Ладно, пойду-ка я, покумекаю с Кислым.
До магазина я долетел минут за пять, так что остатков праведного гнева хватило бы на то, чтобы голыми руками превратить подонка в кровавое месиво. Но Кислого за продуктовым не было, что заметно продлило его бренное существование. Зато оказалась масса случайных свидетелей, достаточно трезвых, чтобы подтвердить, что Нюрка действительно сегодня подходила сюда, и что Кислый спихнул ей дозу.
--Что за доза,-- поинтересовался я,-- жёлтое стекло и надпись "D.E.N"?
На меня посмотрели охуевшими от недопонимания глазами. То ли и вправду никто ничего не знал, то ли считал, что излишек слов порождает недостаток жизни.
--Ладно, задаю следующий вопрос,-- я едва сдерживал порывы перестрелять всех этих нарков и дилеров к едрене фене. Во-первых, насмерть из станнера всё равно не убьешь, а во-вторых, хрен его знает, кто за кем тут стоит,-- Вопрос такой: когда и где нарисуется Кислый.
Мои обдолбанные собеседники только руками развели.
--Значит так,-- я старательно изобразил заинтересованную физиономию,-- Это уёбище толкнуло моей бабе охуительную дрянь, от которой она до сих пор кончает. Я тоже хочу этой дрянью вмазаться. Так что, если он тут возникнет - дайте ему знать, кто и зачем его ищет. Морда моя тут кому-нибудь знакома?
Кто-то кивнул.
--Ну вот и аюшки. Счастливо оставаться.
Домой я вернулся удручённым, с полным осознанием того, что-либо меня будет искать Кислый, либо крыша Кислого, в зависимости от того, насколько дикий вид я имел за продуктовым.
Дома всё было по-прежнему: Нюрка лежала без движения и рядом, почти такая же неподвижная, сидела Настя.
--Стихи читала,-- невесело усмехнулась моя соседка, не глядя в мою сторону,-- красивые.
И, потом, соскочив со стула, с мукой на лице.
--Димыч, прости меня дуру, да я если бы знала, никогда бы ей денег не дала, она когда торчала, я ж ей тогда ни копейки...
--Ладно, ладно, успокойся. Нечего тебе себя винить. Это я, кретин, не усмотрел.
И тут Нюрка встала на ноги, подброшенная непонятной, почти гальванической судорогой и подбежала ко мне. Глаза её были полны слёз.
--Как так?! Он не мог, не мог, понимаешь... Он ведь такой живой был, такой живой... Живее всех нас...-- Нюрка впилась ногтями в моё плечо и сквозь свою боль я вдруг ощутил царившую сейчас в девушке безграничную холодную пустоту,-- Он же сам мне говорил, что жить любит... Ты глаза его помнишь, карие... тёмные... а всё равно светятся... Так ведь ни у кого глаза не светились. Я не верю...
Она упала на колени и зарыдала. Я сел рядом и обнял её за плечи.
--Ну... успокойся... это я, Димыч, здесь всё в порядке...
А сам чувствовал, как растворяются в её слезах проведённые мною на Клондайке годы. И забываю, как я учился бить первым и топить ближнего чтобы не утонуть самому. А Нюрка тем временем успокоилась и, всхлипывая, вновь заговорила.
--А стишок ты хороший написал... Ему бы понравилось. И про ягоды на снегу здорово, и про любовь тоже... Честный стишок, без понтов. Только... Только я всё равно не понимаю... Не понимаю...
И снова потеряла сознание. Я отнёс её обратно на диван.
--Настя, иди ты лучше уже домой, за Нюркой я присмотрю.
Часы пробормотали "Двенадцать часов ровно". А я сидел и тупо смотрел в потолок.
Небо с овчинку - волку одёжа.
Семь ключей железных каблуком правлены,
Семь ночей холодным потом сошли...
Мешок за спиной - что петля на шее,
В дорогу собираться - узлы править
Покрепче, да позабористей...
Утро было каким-то хмурым. Холодный ветер пригнал низкие свинцовые тучи, обложившие небо от горизонта до горизонта.
Рановато нынче осень настала.
Я состряпал нехитрую снедь. Нюрка, не открывая глаз, съела свой завтрак - я кормил её с ложечки; пережёвывать и глотать она, к счастью, не разучилась.
|