| |
|
Человек сидит на стуле, обрезанный границей телеэкрана до пояса. Низкое качество записи скрывает подробности его лица. Комната плохо освещена - виден только человек и журнальный столик рядом с ним.
Шумовые полосы пробегают сверху вниз. Человек берёт со столика пузатый тупорылый револьвер, переламывает его и заряжает одним патроном.
Из-за кадра доносятся звуки работающего телевизора, бодрая рекламная речёвка, искажённая стенами и электроникой видеокамеры, превращается в скремблированный скрежет, сквозь который иногда прорывается чистый детский голос.
Человек на стуле прокручивает барабан и приставляет ствол к виску. Свет настольной лампы отбрасывает блики от револьвера - оружие превращается в абстрактное белое пятно.
Некоторое время ничего не происходит - только закадровый скрежет меняет тональность - движение пальцев на записи не заметно. Потом человек роняет револьвер, некоторое время сидит, обхватив голову руками, потом встаёт и идёт к камере.
Пауза заставляет его замереть на полдороги.
Григорий сидел за столом, заваленным обрывками плёнки, радиодеталями и распечатками на перфорированной по левому краю бумаге. Перед ним у стены стоял стеллаж с телевизорами, видеомагнитофонами и усилителями: все -- со снятыми корпусами, и все -- подключенные. Ещё один видеомагнитофон стоял на столе, тоже без кожуха -- видно было, как вращается на холостом ходу барабан с головками. Григорий отметил в блокноте метраж и пригладил несуществующую бороду.
Джульетта закурила сигариллу с вишнёвым ароматом и подошла к столу.
--Где ты нашёл эту кассету?
--Как всегда. Валялась на помойке потрохами наружу.
Джульетта покачала головой -- по каштановые волосам, стриженным под "каре", пробежала волна.
На фоне массивного и, как казалось, неуклюжего Григория, Джульетта - почти девочка. Её бордовое вечернее платье с глубоким разрезом диссонировало с обстановкой, да и сама она всё никак не могла найти себе места.
--Ищешь фрагменты для своего фильма?-- протянула девушка, цедя сигариллу мелкими затяжками.
--Как повезёт,-- Григорий отпил немного пива из банки и щёлкнул клавишей воспроизведения.
Человек на экране проходит ещё два шага и изображение прыгает. Полосы разбегаются в разные стороны.
Вечерний пляж. Волны, набегающие на мокрый песок, перемешанный с галькой, кажутся свинцовыми. Пасмурно.
В кадре -- девушка, одетая в короткую чёрную куртку с тракторной молнией, бурые джинсы с дикарским орнаментом вдоль левой штанины и полуботинки на высокой подошве, призванные, очевидно, имитировать какую-то армейскую модель.
Ассиметричная причёска с прядью, падающей на левый глаз. Отзвук канувшей в лету молодёжной субкультуры.
Шум прибоя. Шум ветра. Где-то вдалеке кричат чайки. Порывы ветра бьют по микрофону, так что периодически звук перебивают сухие хлопки.
Камеру кто-то держит в руках -- кто-то, приближающийся к девушке. Изображение прыгает в такт шагам.
Девушка смеётся в камеру. Её слова между порывами ветра, почти бессмысленные
--... свою игрушку... мне... иди же ты.
Изображение уносится вверх, по экрану пляшут песок и выброшенный на берег мусор.
За кадром -- шуршание ткани о ткань, обрывки фраз, крики чаек. В какой-то момент камера перестаёт двигаться хаотично и выхватывает из мельтешения женский сосок с широким тёмным ореолом.
Снова смех. Изображение кувыркается -- похоже, камеру выронили из рук.
Шумовые полосы. Пауза.
--Как ты думаешь, это тот же самый человек?-- Джульетта положила локти на плечи Григория и выдохнула вишнёвый дым.
--Это не интересно. Вот, скажем, как два этих фрагмента располагаются по времени -- уже интереснее. Снимал не хроникёр -- тогда было бы проще, но не так интересно.
--А кто такой "хроникёр".
--А ты знаешь, кого профессиональные фотографы называют "щелкунчиками"?
--Нет.
--"Щелкунчиками" называют тех, кто щёлкает ради самого процесса. Ну, там, чтобы потом показать друзьям, себя, загораживающего Эйфелеву башню, или, скажем, можно впихнуть в кадр сотню человек, так что никто потом не разберёт ни одного лица. То же самое и с теми, кто снимает на камеру. Вот, "хроникёр" похож на параноика, как будто он боится, что в один прекрасный день потеряет память. У него дома стоят коробки с кассетами -- и он любое событие снимает и кладёт в коробку ещё одну кассету. Такие обычно ведут каталоги, нумеруют плёнки, и обязательно выставляют дату и время.
--А это?-- Джульетта указала на экран.
--А это -- "циклоп". У него один глаз, и он смотрит им на мир. Видимо, через объектив, жизнь кажется ему более осмысленной.
--Потому что неурядицы можно и не снимать?
--В том числе. Хотя и не факт. Вот уж не знаю, чем им кажется мир через видоискатель -- чем-то настоящим, или, может, голливудским фильмом, но дат они не ставят и снимают абы что, и абы как.
Глухой лязг трамвайных колёс -- экран залит жёлтым. Потом электроника камеры подстраивает фокус и мельтешение размытых фигур превращается во внутренности вагона. Девушка, та же что и на пляже, стоит на задней площадке, опираясь спиной на поручни и широко раскинув руки -- своеобразное распятие на фоне удаляющихся рельсов.
Наезд на лицо девушки. Пространство, обманутое изменением фокусного расстояния, искажается -- булыжники и рельсы какую-то долю секунды силятся преодолеть гравитацию и прыгнуть в окно, но, в результате, попросту исчезают из кадра.
Электроника опять не справляется -- лицо лишь на мгновения обретает чёткость, чтобы затем снова расплыться. Можно успеть рассмотреть, что глаза у девушки - серые, и что она, скорее всего, не пользуется косметикой. Восточно-европейские черты лица.
Широкой дугой -- вагонное стекло. Камера фокусируется на переплетении граффити: вензеля уличных художников, названия музыкальных коллективов, политические лозунги.
Снова движение камеры и снова -- потеря фокуса. Подстройка материализует кондукторшу -- полную женщину в форменном жилете поверх выцветшей, некогда оранжевой майки. На поясе женщины -- барсетка, из которой выглядывают две серых змейки. Она отрывает голову сначала одной, а потом второй и передаёт их человеку за кадром. Загорелая рука на мгновение появляется в кадре, чтобы принять билеты.
Камера смотрит на пол вагона. Изображение размыто. Глухой лязг. Смазанные голоса.
--Это гениально,-- прошептала Джульетта, вкручивая окурок в керамическую пепельницу,-- Замечательный пример эстетики фрагментов. Ты, случайно, не знаешь Сырыкова?
--Нет, не знаю,-- Григорий снова что-то чёркал в своём блокноте.
--Зря, совершенно, зря,-- пальцы Джульетты сплели в воздухе замысловатую фигуру,-- он развивает идею контекстной фрагментации. Не существует в строгом смысле непрерывного дискурса...
Григорий поставил на пол опустевшую жестянку, потом перелистал блокнот на несколько страниц назад, что-то вычеркнул, что-то дописал, вернулся к последним записям, задумчиво погрыз кончик карандаша, выдрал с корнем страницу и снова принялся строчить колонки цифр.
Пальцы Джульетты продолжали танцевать в такт её речи.
--...и здесь он проводит аналогию с интегралом Легера.
--Может, Лебега?-- предположил Григорий, на секунду отвлёкшись от своих выкладок.
--Может и Лебега, не суть. Сырыков утверждает, что необходимо отвлечься от хронологической дискретизации дискурса в пользу...
Смазанные голоса. Изображение прыгает. На секунду экран темнеет.
Человек сидит на стуле, обрезанный границей телеэкрана до пояса. Острые скулы. Чёрные кучерявые волосы. Низкое качество записи скрывает подробности его лица. Комната плохо освещена -- виден только человек и журнальный столик рядом с ним.
Шумовые полосы пробегают сверху вниз. Человек берёт со столика пузатый тупорылый револьвер, переламывает его и заряжает одним патроном.
За кадром гудит басами вечеринка. Пьяный голос подпевает эстрадному шлягеру.
Человек на стуле прокручивает барабан и приставляет ствол к виску.
Шумовые полосы.
--Ты хочешь сделать из этого выставочный экспонат?-- спросил Григорий, включив паузу.
--Нет, экспонат -- это статично, а у тебя -- динамика. Это должна быть интерактивная инсталляция. Например: система распознавания образов считывает мимику посетителя и, в зависимости от этого, запускает нужный фрагмент. Разумеется, всё надо будет оцифровать...
--И ты думаешь, что я дам тебе эти записи.
--Но ты ведь занимаешься искусством.
--Человек играет в русскую рулетку и снимает себя на камеру. У него в револьвере -- боевой патрон. Ты считаешь это искусством?
--Разумеется!-- Джульетта всплеснула руками,-- Это действие, это... это живое.
--То есть, человек, пытающийся свести счёты с жизнью - это "оно"?
--Да нет, действие живое. И, в то же время, дискретное. Неопределённое. Словно кошка Шрёдингера. Да. Нет. Булева логика. Представь себе, например, компьютер, но его процессор -- это миллионы самоубийц со стволом у виска. Идёт импульс -- щелчки, выстрелы, картина меняется непредсказуемо. У меня есть знакомые программисты, они могли бы смоделировать такую виртуальную машину и на выходе -- видеоряд. Выводить его на плазменные панели, а перед ними -- слушай, я ведь это только сейчас придумала -- перед ними на журнальном столике положить револьвер. И человек, посетитель выставки -- он стоит перед этим столиком, перед изображением, перед всей этой системой и револьвер требует от него действия.
--Заряженный?
--Да что ты! Это же статья. Бутафорский, конечно, с хлопушкой. Обязательно ведь найдётся какой-нибудь кретин, который в себя выстрелит.
Сначала изображения нет -- только шумовые волны накатывают из глубины экрана. Женский голос за кадром временами срывается на визг.
--Ты достал меня... Ты меня в конец достал, камера твоя дурацкая, все эти кассеты твои дурацкие... Ты ведь ничего больше не умеешь! Со всех этих свадеб твоих в стельку возвращаешься. Ты можешь хотя бы не пить там?
--Хорошо, не буду.
--Да я уже сто раз это от тебя слышала. Ты ведь им не откажешь! И, думаешь, после этого тебя кто-нибудь уважать будет? Да ты хуже слесаря - он хотя бы кран починить может.
Прорезается изображение: комната, заставленная шкафами с видеокассетами и немногочисленными книгами. Диван, два кресла, сложенный стол. Рогатая люстра -- жёлтые абажуры дают приглушённый свет.
Женщина -- повзрослевшая копия девушки с пляжа. На ней -- что-то напоминающее старомодное платье, тёмно-синее, в крупных розовых цветах. Мужчина: тот же, что и в сценах с револьвером -- в спортивных штанах и джинсовом жилете на голое тело. Мужчина сидит в одном из кресел -- в самом углу комнаты. Женщина то отходит в сторону, словно набираясь сил для очередной тирады, то возвращается, набрасывается на мужчину, нелепо жестикулируя.
--Ты жизнь мне искалечил. Ты. Мне. Сломал. Жизнь. С кем я повелась, дура -- у тебя же ни образования, ни друзей, ни будущего -- одни собутыльники и... хлам, твой, хлам, хлам всё это, плёнки эти твои, съёмки все эти твои. Я не могу так больше, понимаешь? Ты понимаешь? Отвечай... отвечай, мразь.
--Что тебе ответить?-- Глухо. Без эмоций. Чёрно-белый голос.
--Когда всё это кончится? Когда от тебя хоть какая-нибудь польза будет? Господи...
Женщина падает на колени, роняет голову на диван, рыдает.
--И это тоже - искусство?-- поинтересовался Григорий.
--Ты не понимаешь,-- Джульетта некоторое время беззвучно шевелила губами, словно пытаясь подобрать правильные слова,-- сама по себе вещь, любая, это не искусство. Это вещь, возможно эстетичная, может даже гениальная. Я, наверное, даже соврала тебе немного. Тот же самый человек с револьвером -- это не совсем искусство. Это потенциал. Точно так же, Джоконда была бы просто разноцветной тряпкой, если бы стояла в сарае и никто бы её там не видел. Важен зритель, его восприятие.
--Да не важен мне никакой зритель,-- Григорий хмыкнул,-- Я и тебя-то сюда пустил только потому, что ты и мёртвого достанешь. Поэтому, пожалуйста, не мешай работать.
--Ты просто хоронишь всё заживо. То, что ты делаешь, может стать второй Джокондой, а ты её -- в сарай.
--Послушай, ты ведь даже ещё не видела, что я делаю.
Человек с револьвером сидит на стуле и смотрит в объектив камеры. Комната всё так же затемнена, но в окне за спиной человека - ало-грязная рваная полоса заката.
Тишина.
Какое-то время картинка неподвижна.
Выстрел - невыразительный сухой хлопок. Обмякшее тело.
Солнце проступает между облаками и землёй и заливает кадр дрожащим оранжевым светом.
Экран гаснет. Срабатывает автоматическая перемотка.
Григорий некоторое время сидит безмолвно и неподвижно. Молчит и Джульетта. Магнитофон с дребезгом перегоняет ленту внутри кассеты.
Наконец, Джульетта решается.
--Это настоящее.
--Настоящее,-- соглашается Григорий,-- И то, что я ищу -- тоже настоящее. Есть определённые вещи, которые теряются при оцифровке. Подстрочник, что ли... Особая модуляция. Я не знаю, как это назвать.
--Это что-то вроде твоего "Куба над городом". Кстати, а что это был за город?
--Наш город. Центр.
--Но там ведь не было...
--Я знаю,-- Григорий устало отмахнулся от девушки,-- Помолчи, я сейчас всё тебе покажу. Понимаешь ли, очень важно найти точку входа. Она появляется на плёнке спонтанно... чаще всего вообще не появляется. Вот на этой кассете она находится... Собственно говоря, вот она.
Григорий остановил перемотку и начал прогонять изображение по одному кадру. На экране дрожало исчёрканное хулиганским граффити окно трамвайного вагона.
--Вот,-- он в последний раз сверился со своими записями и нажал на воспроизведение.
Камера ещё некоторое время снимала окно, но потом оператор развернулся в салон, чтобы заснять кондуктора. Фокусировка сбилась, но сплетение надписей и рисунков осталось на экране всё таким же чётким.
--Там же не так было,-- прошептала Джульетта.
--Смотри, смотри...
Растворились рисунки, исчезли пассажиры и стены вагона... Вокруг был город. Диковинный город из ртутных параллелепипедов, вздымающихся к подёрнутому белым шумом небу. По тротуарам брели чёрные абстрактные фигуры с кубами вместо голов.
И звук из колонок.
Ржавый скрежет, тоскливый, пронзительный.
А над всем этим в небе парил медленно вращаясь чёрный куб. Куб испускал призрачные протуберанцы, которые хлестали по улицам города. Удары их заставляли улицы содрогаться помехами.
--Что это?-- Джульетта снимала экран своим мобильным телефоном.
--Не знаю. Просто это есть... И всегда было -- где-то рядом, может быть за дверью. И это -- не искусство, это ещё одна реальность, может быть более настоящая, чем наша. И если ты скажешь, что этот город надо тянуть в выставочный зал -- я выставлю тебя взашей.
--Но...
--Никаких "но". Это нельзя показывать. Понимаешь? Никогда.
--Не понимаю,-- Джульетта замотала головой,-- Хоть убей не понимаю. Да ведь никто и никогда не поверит, что ты это выдрал из обычной кассеты, подобранной на помойке. Это всё можно нарисовать в трёхмерке, наложить пару фильтров, шумы...
--Поэтому и нельзя. Будут какие-то люди пялиться в экран, тыкать пальцами, мол вот это вот освещение по Фонгу, а вон там текстура криво наложена, и вообще ребёнок лучше отрисует. А потом критики, ежели не соизволят разгромить в пух и прах с Фонгом и кривыми текстурами, начнут вести долгие беседы, что, дескать Григорий Маленков имел в виду то-то и то-то, что вот в этом кадре он развивает идею Малевича, а в этом... как его... вечно путаю. Короче, тоже Малевича, но в другой итерации. Тут постструктурализм, там Деррида с Фуко... дискурсы бродят, ризомы реют по ветру... мертвечина. Здесь ведь -- жизнь. Чужая, чуждая, такая, какую мы никогда не поймём и не примем, а они всё сведут к мертвечине... Ты, кстати, зря на мобилу снимаешь. В цифре всё равно ничего не останется.
Джульетта спрятала телефонную трубку в сумочке. На экране было шумящее небо над ртутным городом. По небу, казалось, пробегали волны, гоня к горизонту хаос тёмных частичек. Птицы-треугольники, выстроившись в замысловатую самоподобную фигуру, направились вслед этим волнам, источая скрипучее курлыканье.
--Я всё-таки заберу эту кассету. Ты не имеешь права запирать её в ящике стола.
--Имею и запру,-- Григорий встал -- росту он был почти исполинского, против него Джульетта казалась дюймовочкой.
Но в руке дюймовочки вдруг оказался пистолет. Маленький злой механизм, заряженный и приготовленный к стрельбе.
--Так, кончай валять дурака,-- скулы на лице Григория разом стали жёстче.
--Это ты дурак, Гриша. Ты сам-то знаешь, сколько за твои плёнки заплачено?-- сорвалась на визг Джульетта,-- Макс Каганович уже весь слюной изошёлся, так он торопится на них нажиться. И это притом, что он не знает, что у него уже плёночки-то перекупили его коллеги из Швейцарии.
--Бред какой-то. Отдай пистолет.
--Это ты бредишь. Сидишь в своём подвале с допотопной техникой, монтируешь лезвием и клеем, дивишься на кубы свои в небе. А жизнь идёт. Бегает, мальчик мой, таким бегом, что тебе даже не снилось. Ну чего ты хочешь? Денег хочешь? Будут тебе деньги, пивом своим, которое ты хлещешь -- упьёшься до конца дней своих. Бабу тебе надо? Видно же, что бабу надо -- будет тебе баба. Любая. Хочешь, сама дам?
--Дура ты. Чем светишь? Пиздой своей светишь? Ты думаешь, что я это,-- Григорий указал на экран, где прозрачные зиккураты вращались вокруг невидимой оси, пронизанные чёрными протуберанцами,-- на пизду твою сменяю. Да иди ты...
Выстрел -- невыразительный сухой хлопок.
Григорий удивлённо посмотрел на Джульетту, прошептал что-то неразборчиво, и осыпался на пол. Экран погас -- сработала перемотка. Джульетта подошла к столу, стараясь не смотреть на лежащее на полу тело. Её трясло, но даже перед самой собой она силилась не подавать виду.
На дисплее видеомагнитофона бежали цифры, неумолимо стремясь к пяти нулям, разделённым двоеточиями. Сейчас казалось, что они сменяют друг друга всё медленнее, что вот-вот замрут, и замрёт время и Джульетта тоже навсегда застынет в комнате с покойником и невероятной, никем не виденной вселенной на осыпающемся ферромагнетике старых плёнок. Но цифры бежали, и вот механизм, щёлкнув, остановился.
Выброс. Направляющие спрятали плёнку под крышкой, кассета поднялась над роликами и, влекомая фигурной рамкой, вылезла из магнитофона.
Джульетта подобрала её, оригинал -- даже не извлекая из адаптера, блокнот, спрятала всё в свою сумочку и направилась к выходу. За её спиной снежили экраны. Перед ней была большая и прекрасная жизнь, какую можно было позволить себе за счёт прозорливых коллег Кагановича. Джульетта закрыла за собой двери и, спускаясь по лестнице, принялась выискивать в телефонном справочнике нужный номер. Невнятный интерфейс раз за разом заставлял её промахиваться мимо искомой записи, и она, проклиная худшими проклятиями разработчиков мобильного софта, тискала плоские клавиши, надеясь, что очередная её комбинация приведёт к желаемому результату. Номер нашёлся уже когда Джульетта была на улице. И только в этот момент она увидела, что телефон потерял сигнал и находится в режиме поиска сети.
Ртутные параллелепипеды, вздымающиеся к штормящему гауссовым шумом небу. Треугольные фигурки кружатся в тяжёлом мутном воздухе. По фрактальным тротуарам шагают силуэты с чёрными кубическими головами.
Джульетта, парализованная, непонимающая, смотрит. На геометрию взаимопроникающих призраков, танцующих вокруг. На угловатые механизмы, движущиеся по идеально чёрным улицам. На куб, висящий над ртутным городом.
Джульетта, испуганная, онемевшая, слышит. Как шумит небесный прибой. Как скрипят крылья птиц-треугольников. Как трещат протуберанцы, исходящие из чёрного куба.
Джульетта оборачивается, в надежде найти дверь в подъезд Григория. Общество покойника теперь не кажется ей таким пугающим, как то, что происходит вокруг.
Ртутная плоскость. Тьма, отливающая ядовитым серебром.
Джульетта видит свои руки. Гематитовые сегменты сгибаются и разгибаются.
Параллелепипеды. Треугольники. Фигуры. Куб над городом.
Скулы Григория. Огрызок карандаша, пляшущий над истрёпанным блокнотом. И, где-то совсем уж далеко, в глубинах памяти: жёлтые лучи солнца, пробивающиеся сквозь зелень. Бархатная трава в низках росы. Свет. Тень. Огромный мир, застывший, незыблемый, в котором время несущественно, в котором нет ни смерти, ни зла.
Джульетта плачет. Её слёзы срываются со щёк и падают на антрацитовую мостовую, сверкая размытыми бликами. Чёрные треугольники садятся вокруг неё, скрипят, щебечут, щёлкают, но Джульетта их не видит. Она видит асфальт, расчерченный разноцветным мелом для игры в "классики", шайбу, сделанную из упаковки зубного порошка, и, почему-то, зелёные каштаны.
Там, среди изумрудного бархата, мелков и секретов, спрятанных под осколками стекла, деньгами служат листы подорожника, там нет кагановичей, швейцарцов и закрытых просмотров. Там никто не носит часов, никто не волнуется о том, что будет завтра. Потому что завтра начнётся с росы на мясистых листьях и шершавых травинках, которые режут пальцы, если неудачно за них схватиться. И это далёкое завтра будет таким длинным, что к вечеру успеет изрядно наскучить.
Шум. Скрип. Небо склоняется над силуэтом женщины. И силуэт освещается изнутри, источает немилосердный яростный свет. Пылающая фигура взмывает к волнам и течениям неба, которое напоминает телеэкран, внемлющий девственному эфиру.
Узоры на коре дикой груши. Прыжки с ветки на ветку -- в метрах над асфальтом, отточенные, без страха и сомнения. Волшебство. Символы, только что придуманные и безупречно сгоняющие облака на изнывающий от зноя город. Гроза, разрывающая небо на части.
Сияние. Белое. Безупречное.
Автостоп. Реверс. Выброс.
Максим Кич 08.09.2006 -- 27.08.2007. Витебск
Распространяется на основании Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.
| |
|