Август. Месяц оранжевых полнолуний. Жара такая, что от сорванных яблок мгновенно нагревается вода в ведре.
Я сижу в кресле и боюсь спустить ноги на пол. Лживая утренняя прохлада таится еще в углах, касается меня, и я впитываю ее, как губка, и сразу испаряю.
Никогда никому не говори, что на твоих запястьях были когда-то стальные браслеты, иначе всегда будешь несвободен.
Моя кошка, раздраженная жарой, отвергает мою ласку и спрыгивает с колен, прочерчивая длинные кровавые полосы на золотистой коже.
Август. Месяц депрессий - ибо нет ничего грустнее зрелища лета, умирающего в саду на грудах спелых яблок и желтеющей траве.
Телефон настойчиво звонит, но мне не хочется поднимать трубку - ничего нового я не услышу.
В холодильнике есть еще кола, но путь до него - преодолевая тысячи и тысячи миль, вращающимся клинком врезаясь в горячий воздух.
босиком по враждебному полу
Ненавижу астры - шпионы осени, цветы смерти. Последние флоксы этого лета выбиваются из сил, наполняя утро живительным медом; их запах перекатывается через подоконник, обволакивает осколки стекол в рамах.
Ночью тебе нечем было дышать, и я разбила все окна.
Мои ногти впиваются в кожуру апельсина, пронзают мякоть, и сок лучом солнца стекает параллельно вене.
Я не хочу идти к холодильнику мимо нашей спальни - и не только из-за стекла на полу.
--
Знаешь, мне кажется (я уверена, что ты меня все равно слышишь), что от жары вещи сходят с ума так же, как люди. Видишь эту лампу - она же абсолютно невменяема.
Запущенный мной апельсин летит через всю комнату, и лампа, глухо звякнув, падает прямо на груду сброшенной вчера одежды.
Ты единственный понимал, что я имела в виду, говоря, что в доме не должно быть кроватей, где бы никто не спал.
Еще у тебя были светлые волосы и ласковые глаза, и кончики пальцев, теплые и быстрые, как блуждающие огоньки.
Ты был - мое Лето.
СЕРДЦЕВИНА СЕНТЯБРЯ
Она медленно шла по улице. Небо полнилось птичьими криками - это осень изгоняла стаи на юг. Яблоко, которое она вертела в руках, не решаясь надкусить, блестело глянцем от прикосновений к ее коже. Еще утром оно было на ветке; ночью был первый мороз, и середина его таила лед, до которого не могли добраться слабые волны ее тепла.
Она чувствовала, что случилось что-то огромное, чего она никак не могла осознать целиком, и видела пока только один размытый край; в этой размытости, как в тумане, ее сознание слепым котенком тупо тыкалось в разные стороны, и где-то на периферии его ледяным гвоздем засела мысль о книге, которую она никак не могла дочитать.
Ей захотелось сесть прямо на асфальт, но птицы в луже летели так стремительно, что она не стала преграждать им путь.
Позади грузчики уронили незакрытую флягу с молоком и теперь громко и замысловато матерились. Звуки доносились до нее смутно, словно сквозь вату. Она почти не удивилась, когда посмотрела вниз и увидела бегущие по тротуару белесые струйки. Иду... по Млечному Пути - медленно подумалось ей, и это ничуть не казалось странным.
Она решила не идти сегодня в институт. Какая-то ее часть, наиболее рациональная, понимала, что этим ничего не изменишь, но видеть кого-то ей определенно не хотелось.
Сегодня ей приснилось, будто умер ее любимый, которого у нее никогда не было.
Дождь шел четвертый день, изредка ненадолго прекращаясь, город потерял свои краски и словно сжался, а у нее даже не было зонта.
Надкушенное наконец яблоко оказалось на удивление теплым. Ее ладони отдали ему последние поцелуи лета. Она очнулась и подула на руки, согревая их.
Ей вдруг захотелось заплакать или побыть с кем-нибудь.
Все было в порядке, просто меланхолия шелковой накидкой с самого утра покрыла ее плечи.
А все оттого, что она ненавидела осень.
ПУТЫ.
Мои дни проходят за стеклянной стеной твоей памяти.
Где-то корабелы строят гордые быстрые судна с серебряными фонарями на мачтах, единороги выбивают копытами руны на лесных тропках, а море, вбирающее в себя воды всех рек, пальцами волн перебирает тонкие струны моей лютни, наполовину скрытой песком.
Я же здесь, и со мной только дерево моих снов.
Яркие плоды его - изумрудно-зеленые и солнечно-желтые - не имеют для меня вкуса, ибо я знаю все свои сны наперед.
Сны мои - твои воспоминания.
О том, как я смеялась и плакала, убеждая тебя, что не знаю, кто я такая, и бросала в воду камни, разбивая слои отражений.
О радужных мирах в каплях на кончиках еловых веток, на которые мы смотрели из окна и гадали, есть ли у нас двойники в этих мирах.
О ягодах рябины, которые в сентябре были горькими и их кожица липла к нёбу; позже, когда ударили первые заморозки, мы кормили ими птиц.
О тех днях, когда только тонкая нить радиоволны, протянутая сквозь динамики стереосистем, соединяла нас.
И как мы снова встретились, и одного слова было достаточно, чтобы мы, смеясь, обнимаясь и переплетая пальцы, скользили, падали, проваливались в любовь, руша по пути кирпичные стены скуки и непонимания.
Как ты просил меня показать, как я летаю...
Был мягкий толчок в грудь, затем свет, белый и слепящий, парение, пересекая океаны тишины - и я очнулась в этой комнате со стеклянными стенами.
Дерево снов разрослось, его плоды падают на пол, устилая его. Скоро от них некуда будет деться.
День за днем мои черты в твоих воспоминаниях становятся все тоньше, а слова-что-я-говорила - тем-что-ты-хотел-слышать...
Жаль, что я не знаю наверняка, что эта стена когда-нибудь рухнет и мы снова будем вместе.
Иногда я прижимаюсь лбом к холодному стеклу, смотрю в твои глаза (взгляд их напоминает храм, оставленный богами) и беззвучно шепчу:
Ей нравилось забираться в кресло с ногами и смотреть, как он рисует. В комнате были постоянно открыты окна, холодный ветер трепал занавески и сдувал со стола неоконченные рисунки. У нее мерзли руки и она грела их о большую чашку крепкого кофе. Он никогда не разговаривал с ней, словно на что-то давно обиделся. Ей было все равно, она просто любила возвращаться в эту комнату.
Когда луна за окном становилась особенно зовущей или весна - бездонной, она, встав на цыпочки, доставала с книжной полки свои крылья, садилась на подоконник, спустив ноги во двор, и плавно соскальзывала в густой воздух. Он смотрел, как она улетает, и в который раз мысленно клялся поставить решетки на окнах.
Иногда она пропадала на пару дней, иногда - на несколько месяцев. Она не помнила, где летала, знала только, что не любит небо над городами. И даже если бы он решил заговорить с ней и спросил, что она видела, она не смогла бы ответить ничего, кроме того, что была одна.
Возвращаясь к его окну, она сначала садилась на ветку дерева напротив и заново привыкала к нему. Часто в комнате были женщины - визгливые и глупые - которые думали, что он рисует их. Она смотрела на них спокойно, зная, что у всех женщин на его картинах всегда будет ее изгиб спины и ее шея. Он чувствовал ее взгляд, просил гостью уйти и шел ставить на плитку кофейник.
Она никогда не спала и ночами читала его старые книги. Они были толстые и пыльные. Часто она не понимала, о чем в них говорится, и тогда рисовала в углах страниц глаза, треугольники и маленьких сфинксов. Порой в голову ей внезапно приходили неясные строчки; она знала, что это стихи, но ленилась записывать их, и к утру они забывались так же легко, как перед тем родились.
Однажды, купаясь в теплых потоках воздуха над странными желтыми скалами, она увидела стаю. Ее крылья напряглись, и она рванулась вперед.
Их было много, и они были такие же, как она. У них была прозрачная кожа и бледно-зеленые глаза. Они никогда не жили среди людей и не умели сбрасывать крылья.
Они показали ей свои тропы в небесах, научили срываться с облачных балконов и ориентироваться по хвосту Медведицы. Они рассказали, почему им даны крылья, а людям нет. Она больше не забывала то, что видела. Она познала, что значит быть среди себе подобных.
Она с трудом нашла его дом. Был жаркий июльский полдень, и ей стало казаться, что в ее крыльях воск, и он плавится.
Влетев в комнату, она увидела на стенах множество похожих рисунков. На всех была изображена удаляющаяся женщина, и силуэт ее от картины к картине становился все меньше. Некоторые листки уже пожелтели.
Она включила приемник, но не нашла ни одной знакомой радиоволны.
Он вошел в комнату с пустой пепельницей в руке. Его виски успели поседеть.
Она повела плечами, освобождаясь от крыльев, и заметила, что глаза его за то время, что ее не было, из голубых стали серыми.
Он сказал:
--
Привет.
Той ночью она впервые уснула.
И той же ночью ее крылья, так и лежавшие возле окна, вспыхнули бледно-зеленым пламенем и сгорели вместе с пыльными книгами, треугольниками и сфинксами. На полу остались капельки воска.
Она больше не умела думать стихами.
СТИМФАЛИЙСКАЯ МЕДЬ
- Я люблю тебя, - говорит он и берет меня за руку.
Я молчу и улыбаюсь.
- Я люблю тебя, - повторяет он и выжидающе смотрит на меня. Мои маленькие пальчики тонут в его ладони. Я не понимаю, чего он хочет и зачем говорит одно и то же в сотый раз.
Он ловит мой взгляд. Я смотрю на него, не мигая. Наконец он сдается и отводит глаза.
- Ты холодная, - говорит он с обидой. - Твое сердце из меди.
Я принимаю это как данность. Из меди так из меди. Знать бы только, есть ли у меня оно вообще.
Мои пальцы начинают нагреваться, и я высвобождаю их, потому что это неприятно.
У дверей моего подъезда он пытается поцеловать меня. Я уворачиваюсь - у него слишком горячие губы.
-Спокойной ночи, - говорит он каким-то странным голосом и садится в машину.
Через двадцать минут в мою квартиру поднимается соседка снизу. Моя доброжелательность дает ей право считать себя близким мне человеком.
- Как ты можешь с ним так...!!! - восклицает она.
Я наблюдаю за ней из-под полуприкрытых век, лежа на диване, и улыбаюсь. Она влюблена в него. Я нахожу простое решение:
- Возьми на столе ключи от его квартиры и отправляйся туда. Ему нужно, чтобы его любили. А я не умею.
Она странно смотрит на меня, встает и уходит.
Ночью мне снится город, побежденный пустыней, полуразрушенные белые стены, ониксовые львы и ветер, гоняющий осиные гнезда по пустым улицам. Я просыпаюсь от стука распахнувшегося окна. Сейчас начнется гроза. Я ложусь на подоконник и ловлю ртом первые капли дождя. Вытянув руку, я нащупываю громоотвод. Большие градины не оставляют на мне синяков и не тают на коже. Я притягиваю молнию трижды, прежде чем мои губы пересыхают и дыхание становится как после долгого бега. Я смеюсь - долго, громко и с наслаждением.
Соседка снизу просыпается, и я слышу, как она мысленно называет меня ведьмой. Мне хорошо, я снова смеюсь.
Утром в ванной я долго стою возле большого, во весь рост, зеркала; потом протягиваю руку и касаюсь его поверхности. От моих пальцев змеятся трещины, и большие куски стекла падают на пол.
Потом я одеваюсь и выхожу на улицу. Я знаю, что сегодня что-то произойдет - может, еще одна девушка солжет матери и останется ночевать у своего возлюбленного, а может, оживут и сбудутся чьи-нибудь стихи.
На углу возле антикварного магазина стоит молодой мужчина. У него взгляд побитого пса и непросохшая после дождя одежда. Он пробыл здесь всю ночь. Интересно, слышал ли он, как я смеялась.
До меня долетает тонкий запах орхидей. Что в ней такого, что он ждет ее уже почти сутки?
Когда я подхожу и спрашиваю сигарету, он случайно поворачивается в профиль, и память уносит меня далеко назад, к белоснежным стенам Гизы, где я, совсем юная тогда, тайком от фараона выцарапывала на камне эту линию лба, и как нервничал мой ручной сфинкс, когда его заставляли слишком долго лежать неподвижно, и как жгло кожу золото из гробниц, украденное, когда все фараоны уже обратились в прах; и сломанный кинжал, и снова этот профиль на камнях Стоунхенджа...
Сигарета обжигает мне пальцы; теперь он смотрит прямо на меня. Его правую бровь пересекает шрам. Мне хочется прямо здесь забраться к нему на колени, спрятать лицо в шею и укусить; но если он тот, о ком я думаю, он не позволит его кусать - ни сейчас, ни потом.
Наверно, я пугаю его - он уходит. Но теперь его след больше не потеряется, он словно рунами выписан в воздухе.
Я смотрю ему вслед, впитываю его запах; потом иду в парикмахерскую и прошу коротко обрезать мои волосы - так, как ему обязательно понравится.
Ближе к вечеру я сижу в баре, где какой-то мужчина всегда заказывает мне две маргариты, смотрю на медные дверные ручки и гадаю, темнело ли мое сердце с годами.
Потом я нахожу его квартиру. Дверь, конечно же, не заперта. Он спит на боку, закрыв голову руками. На столе умирают орхидеи, и запах их еще сильнее, чем утром. Я наливаю воды в бутылку и ставлю цветы на подоконник, надеясь, что они упадут - ведь они предназначались не мне.
Я раздеваюсь, ложусь с ним рядом поверх одеяла и кладу его голову себе на грудь. Он что-то говорит во сне на забытом мной языке и обнимает меня. Теперь моя улыбка настоящая.
....А ночью мне снова снился сон: Стимфалийские птицы летели к солнцу. Перья их были из меди, и с каждым взмахом крыльев все сильнее нагревались. Внизу были люди и, кажется, шла война. Молодой воин прикрывал бровь, рассеченную упавшим медным пером, и кровь его стекала с пальцев и впитывалась в сухую землю. А потом здесь была Гиза и девушка, чьи сны всегда были вещими...