Кичатов Феликс Зиновьевич : другие произведения.

Глава 5 - Пиковая дама

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  

  

Что скрывается за фантастической фабулой "Пиковой дамы"?

Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я так и вспыхну, сердцу больно;

Мне стыдно идолов моих.

А.С.Пушкин. Разговор

   книгопродавца с поэтом
  
  
   По словам Г.П.Макогоненко "именно "Пиковая дама" подверлась изучению едва ли не более всех прозаических произведений Пушкина". Тем не менее вопрос о роли и значении фантастического элемента в повести и истинного замысла, который так тщательно замаскирован автором этим самым фантастическим элементом, не выяснен до сих пор.
   Как и всякая версия, предлагаемые читателю рассуждения содержат отдельные фрагменты, не поддающиеся логическому объяснению. Автор не претендует на истину в последней инстанции, однако выражает надежду на то, что эти рассуждения смогут инициировать любознательных специалистов продолжить исследования в отдельных направлениях, подсказанных этой статьей, что само по себе приблизит нас к истине.
   Пытаясь раскрыть суть скрытого замысла, автор этих строк рассматривает эту проблему с совершенно неожиданной стороны, обращаясь к событиям биографии поэта в достаточно широком диапазоне времени.
   Одним из таких событий является путешествие поэта на Кавказ, в действующую армию генерала Паскевича в мае-сентябре 1829 года. Люборытно, для чего же Пушкину понадобилось ехать в такую даль да еще без разрешения царя? Казалось бы, видимых причин для этого не было. В предисловии к "Путешествию в Арзрум" поэт, отвечая автору книги "Путешествие на Восток, предпринятое по поручению Французского Правительства", дает следующее пояснение, касающееся своей поездки: "Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь, оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги было бы не для меня, с одной стороны слишком сомнительно, а с другой -слишком непристойно <...>, но я устыдился бы писать сатиры на прославленного полководца, ласково принявшего меня под сень своего шатра..." (VIII, 444). Таким образом сам поэт откровенно заявляет, что причинами его поездки в армию нельзя рассматривать ни поиск вдохновения, ни стремление воспевать подвиги русских воинов или писать "сатиру на прославленного полководца". Тогда что же могло заставить поэта дерзнуть на такой смелый поступок, явно провоцирующий негодование монарха? Поэт об этом не обмолвился ни словом.
   В пушкиноведческой литературе иногда можно встретить объяснение этого опрометчивого шага поэта свойством его характера, заключающемся в том, что Пушкин всегда, после крупной неудачи или поражения, особенно в отношениях с женщинами, стремился тотчас уехать куда-нибудь подальше. Предположение о том, что здесь именно тот случай, когда причиной внезаного отъезда поэта могло послужить письмо Натальи Ивановны Гончаровой, где мать невесты умышленно умалчивала о своем решении по поводу предложения, сделанного поэтом Наталье Николаевне, не может быть состоятельным хотя бы потому, что решение о поездке на Кавказ поэт принял еще в январе-феврале 1829 года, а 4 марта этого же года им уже была получена подорожная "на проезд от Петербурга до Тифлиса и обратно", подписанная сант-петербургским почт-директором К.Я.Булгаковым. Письмо же будущей своей тещи поэт получил только перед самым отъездом.
   Тогда что же побудило поэта так внезапно покинуть Москву и отправиться под пули кавказских горцев?
   Обратимся к черновому варианту предисловия к "Путешествию в Арзрум". Там есть такие строки: "В таком близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда (в армию Паскевича - Ф.К.) съездить для свидания с братом и с некоторыми из моих приятелей". Конечно, родственные чувства отнюдь не были чужды поэту, но ехать в такую даль, не получив на то разрешения царя, чтобы увидеть брата, о встрече с которым потом, в своем "Путешествии", не промолвить ни слова - слишком дорогое удовольствие. Чувствуется, что Пушкин сам искал оправдания своему поступку прежде всего перед царем и его сатрапом Бенкендорфом, но не находил. Очевидно, что поэт не хотел ни с кем делиться своими мыслями о тайной цели своей поездки. Попытаемся раскрыть эту тайну.
   Обратим внимание на вторую часть вышеприведенной цитаты, где поэт говорит о "некоторых из моих приятелей". Что это за приятели, из-за которых нужно было отправляться в такую даль? Разве мало было приятелей у Пушкина в Москве и Петербурге, с которыми он постоянно встречался? Многие из них были постоянно в разъездах (Жуковский, Вяземский, А.Тургенев, Соболевский и т.д.), но поэта не смущали длительные паузы в общении с ними. Значит здесь речь идет, вероятнее всего, о тех приятелях, с которыми поэт мог не встретиться никогда. Такие приятели отбывали наказание по делу о 14 декабря 1825 года в далекой Сибири да на Кавказе. Не сучайно в "Путешествии в Арзрум" мы постоянно встречаем знакомые имена ссыльных декабристов: В.А.Мусина-Пушкина, И.Г.Бурцова, В.Д.Вольховского, Н.Н.Семичева, В.Д.Сухорукова, П.П.Коновницына, М.И.Пущина. Это не ускользнуло от внимания Паскевича и вызвало у него "политическое опасение", по поводу которого, повидимому, состоялся его разговор с поэтом. Наверное, это и есть те самые "некоторые приятели", которые очень интересовали поэта, ради которых он осмелился самовольно пойти на этот рискованный шаг. Может быть потому Пушкин и не спешил опубликовывать свое "Путешествие", а опубликовав, опустил в нем некотрые фрагменты, могущие пролить свет на истинную цель поездки на Кавказ, например, о чем велись разговоры со ссыльными декабристами или о незапланированном "крюке" в Орел, чтобы повидать опального Ермолова.
   Коснемся вопроса, что же могло послужить причиной такого резкого изменения маршрута Пушкиным, чтобы направиться в Орел к старому генералу, тем самым усугубив свою "провинность"? Известно, что декабристы до последнего дня расчитывали на участие Алексея Петровича в восстании и, в случае его успеха, надеялись на то, что он согласится стать членом правительства новой России. Но старый генерал решительно отказался участвовать в этой затее. Нет сомнений, что Пушкин был осведомлен об этом. Если предположить, что поэта действительно интересовала лишь встреча с сосланными на Кавказ декабристами, тогда становится понятным и его стремление повидаться с Ермоловым. Ему конечно же было интересно узнать мнение опытного и умного генерала о декабризме вообще и о том, что его заставило отклонить предложение декабристов. Вероятно, ему было интересно знать мнение Ермолова и об отдельных участниках восстания. Несомненно, что поэта интересовал вопрос о том, что же остановило старого генерала? О трусости не могло быть и речи: всем была известна его отчаянная смелость не только на полях сражений, но и в "схватках" на дворцовых коврах с лизоблюдами, карьеристами и угодниками, окружавшими царя. Видимо, было что-то более серьезное, чем отдельные несогласия в разговорах, о которых сохранилась скупая информация. Тогда что же? К декабристскому интересу Пушкина в Орле пришел и В.В.Кунин: "Встреча в Орле стала исключительным по своей важности историческим (по существу - декабристским) прологом к кавказскому путешествию Пушкина".
   Чтобы понять, зачем Пушкину так необходимо было встретиться с ссыльными декабристами на Кавказе, обратимся к событиям 1826 года.
   Известно, что в этом году, после встречи в Чудовом дворце с Николаем I, Пушкин пишет стихотворение "Стансы", в котором высказывает свое чаяние увидеть в самодержце российском продолжателя дел Петровых. Стихотворение впервые увидело свет лишь в 1828 году на страницах журнала "Московский вестник". Некоторые друзья-декабристы увидели в этом стихотворении отступничество автора от собственных идеалов и беззастенчивую лесть царю. Многие отвернулись от него, в том числе и "друг бесценный" Иван Пущин. Пушкин был возмущен и оскорблен превратным пониманием друзьями его "Стансов". Как они, хорошо знающие его, могли увидеть лесть там, где речь шла о выражении надежды поэта увидеть в самодержце российском продолжателя дел Петровых? По существу в стихотворении прозвучал прямой намек молодому царю на то, по какому пути следовало бы идти. Разве ссыльным друзьям неведомо было о том, что итогом встречи в Чудовом дворце стал запрет на издание "Песни о Стеньке Разине" и трагедии "Борис Годунов", которую царь посоветовал переделать в "историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта". Им, конечно же, было известно и о длительном следствии по делу пушкинского стихотворения "Андрей Шенье", в результате которого за Пушкиным был установлен негласный надзор полиции. О какой же лести перед царем могла идти речь? В 1828 году поэт отвечает своим обидчикам стихотворением "Друзьям": "Нет, я не льстец, когда царю/ Хвалу свободную слагаю...". Но это послание, оставшееся без ответа, не могло удовлетворить оскорбленных чувств поэта. Ему требовалось объяснение .
   Чтобы понять те чувства, которые обуревали Пушкиным в то время, обратимся к известным свойствам характера поэта, которые зачастую не всегда принимаются в расчет пушкиноведами. Речь идет о его гипертрафированной обидчивости и злопамятности, которые очень часто были причиной его ссор с окружающими, в том числе и друзьями. Многие эти ссоры заканчивались картелями. П.А.Вяземский по этому поводу писал: "Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен, но умом при некоторых обстоятельствах бывал злопамятен, не только в отношениях к недоброжелателям, но и к посторонним и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутах бумаги, которые я сам видел у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою". Об этом же качестве поэта вспоминает И.Д.Якушкин: "В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного...". Сам поэт не скрывал за собой такого греха. В стихотворении "Приятелям" (1825) он так пишет о себе:
  
   Враги мои, покамест я ни слова...
   И, кажется, мой быстрый гнев угас;
   Но из виду не выпускаю вас
   И выберу когда-нибудь любого:
   Не избежит пронзительных когтей,
   Как налечу нежданный, беспощадный.
   Так в облаках кружится ястреб жадный
   И сторожит индеек и гусей.
   (II, 379)
  
   Нет сомнения в том, что отзывы друзей на "Стансы" оставили в пылкой душе поэта горечь неудовлетворенности и стремление во что бы то ни стало объясниться с ними. Проглотить это обвинение было не в его "африканском" характере.
   Но как быть дальше? Отправленное в Сибирь стихотворное послания "Друзьям" осталось без ответа. Друзья не хотели понимать его. Возможность лично объясниться с обидчиками практически исключалась: ехать в Сибирь - небезопасно, можно там остаться навсегда. Вероятно тогда-то в воспаленном мозгу поэта и вознила крамольная мысль о поездке на Кавказ, за которую он ухватился. Там светила реальная возможность встретиться с теми, кто, возможно, думал о нем так же, как и их сибирские коллеги. Технически такая поездка выглядела намного проще: и расстояние поменьше, и край этот в какой-то мере уже знаком поэту. Главное же - там много ссыльных декабристов, среди которых он надеялся найти взаимопонимание или, во всяком случае, - способ удовлетворить свое оскорбленное самолюбие.
   В то время в боевых действиях с горцами на Кавказе принимали участие 65 офицеров и 3000 солдат, сосланных туда за участие в декабрьских событиях 1825 года. Правда, Пушкин понимал, чем для него может обернуться эта поездка. Но на карту была поставлена честь. И когда он окончательно пришел к решению о встрече с "некоторыми приятелями", тут уже не было никаких сомнений и колебаний. Он просится в действующую армию, но Николай I отказывает, ссылаясь на отсутствие вакантных мест. А 23 апреля 1828 года чиновник III-го отделения А.А.Ивановский по поручению своего шефа, А.Х.Бенкендорфа, навещает поэта, чтобы объяснить ему причины отказа царя, и ненароком намекает на то, что его шеф не будет чинить никаких препятствий, если Пушкин вознамерится поехать в армию Паскевича. Поэт тут же принимает решение и 1 мая 1829 года он уже в пути.
   Но вернемся к "Путешествию". Описывая встречи с "некоторыми приятелями", Пушкин умышленно ни слова не говорит о содержании разговоров с ними, исключая, разве, только М.И.Пущина, разговоры с которым большей частью сводились к бытовым темам. Вместе с тем обращает на себя внимание одна неброская фраза: "Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились! Как быстро уходит время" (VIII, 466). О мгновенном ли впечатлении от встречи здесь идет речь? А может быть это заключение - итог заранее ожидаемый, подтверждающий прежние предположения, которые могли бы появиться еще до поездки на Кавказ, например, в Орле?
   Зададим себе вопрос: что так резко бросилось в глаза поэту при встрече с "приятелями"-декабристами, какие перемены в них могли поразить Пушкина? Для этого нам потребуется, прежде всего, ответить на вопрос: какими знал их поэт до этой встречи.
   Те, кого он знал по "Священной артели", Кишиневу и Каменке, отличались глубокой преданностью своей идее, нескрываемой жаждой политических действий, фанатической целеустремленностью, необыкновенной тягой к познаниям, неколебимым стремлением внести свой личный вклад в преобразование России и, вместе с тем, удивительным пуританством, нериятием светских пороков и легкомысленных развлечений. "Все виды светских развлечений, - пишет Ю.М.Лотман, характеризуя декабристов до событий 14 декабря, - танцы, карты, волокитство - встречают с их стороны суровое осуждение как знака душевной пустоты". В то время, как в Москве, например, по свидетельству Николая Тургенева, молодежь предается "пучине наслаждений чувственной жизни. Едят, пьют, спят, играют в карты - все сие на счет обремененных работами крестьян", заговорщики твердо придерживаются правил, предписанных уставами их организаций. Вот чему поучает заговорщиков "Зеленая книга" Никиты Муравьева: "Не расточать попусту время в мнимых удовольствиях большого света, но досуги от исполнения обязанностей посвящать полезным занятиям или беседам людей благомыслящих". Подобное же мы находим и в "Руссой правде" П.И.Пестеля: "Увеселения и забавы дозволяются всякого рода, как частные, так и общественные, лишь бы они не были противны чистейшей нравственности и не заключали бы в себе разврата и соблазна...".
   Да, именно такими знал Пушкин своих "приятелей"- декабристов до встречи с ними на Кавказе. Что же произошло с ними? Какие перемены увидел в них поэт? Об этом он ни словом не обмолвился в своем "Путешествии". Обратимся к свидетельствам современников поэта.
   Декабрист Е.И.Якушкин пишет своей жене из далекой сибирской ссылки: "Казалось бы, что сосланные в Сибирь и прожившие в ссылке тридцать лет должны бы ставить на пьедестал то дело, за которое они столько лет страдают, - ничуть не бывало. Большая часть из них смотрят на это дело совсем не так и ставят его даже ниже, чем оно должно стоять...". А далее он рассказывает, в каких "светских" развлечениях они проводят свой досуг: "...разумеется у Басаргина меня опять усадил в карты, и разошлись все очень поздно <...> И после обеда и вечером у Оболенского был сделан бенефис, т.е. все это время проиграли в карты".
   Один из самых близких друзей Пушкина, Вильгельм Кюхельбекер, незадолго до смерти писал:
  
   Да! Чаша житейская желчи полна;
   Но выпил же эту я чашу до дна, -

И вот опьянелой, больной головою

Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.

   Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
   Узнал слепоты нерассветую тьму

И совести грозной узнал укоризны

И жаль мне невольницы - милой отчизны.

   Мне нужно забвение, нужна тишина...
  
   Стихотворение полно отчаяния и глубокого разочарования в жизни, в овладевавших когда-то идеях. Осталось только мечта о тишине и забвении. Очень созвучны этим строкам и стихи другого декабриста, Петра Бестужева, сосланного на Кавказ:
  
   И вас увижу ль я, родительские нивы,
   Где солнце юности над рощею взошло,
   Где опыт охладил священные порывы,
   И думы черные наморщили чело!
  
   А вот письмо Михаила Бестужева своему другу А.Н.Баскакову, проникнутое беспросветным пессимизмом, полной потери веры в будущее: "Мы так молоды расстались с тобою, а потом, когда между нами легла могила, когда нас схоронили заживо, для нас не стало ни настоящего, ни будущего; одно сознание прошедшего оживляет по временам наше мертвенное существование. Им, как воздухом, мы дышим...".
   И таких стихов и писем можно приводить до бесконечности. Общее состояние декабристов после декабря, как всегда остроумно, определил П.А.Вяземский. В письме к П.И.Бартеневу он писал: "Они увековечились и окостенели в 14 декабря. Для них и после 30 лет не наступило еще 15 декабря".
   Что же стало с декабристами? Забыты правила поведения, выработанные коллективным разумом и закрепленные в "Зеленой книге" и "Русской правде". Забыты высокие порывы. Остались только воспоминания о прошлом да стремление спокойно, где-нибудь в тиши, провести остаток дней своих. Да, они жили воспоминаниями, они трудились, неистово помогая друг другу в суровых условиях Сибири, и проливали кровь в горах мятежного Кавказа. Но они были уже не теми, какими знал их Пушкин. Встав на колени перед царем однажды, они уже до конца жизни так и не смогли подняться и спокойно смирились со своей участью. Я глубоко сомневаюсь в правоте Я.Л.Левкович, которая утверждает, что "...отправляясь в Арзрум, Пушкин знал, что он едет к тем же друзьям юности, которые не только стали "историческими личностями", но и вновь участвовали в событиях исторических". Друзья-то были уже далеко не те. И Пушкин не мог этого не заметить. Он ехал на Кавказ объясниться по поводу своего "отступничества", а увидел отступничество своих обвинителей.
   Все это просилось на бумагу, но что мог он написать, когда в стране, особенно в это время, строжайше соблюдался запрет даже на простое упоминание о "государственных преступниках". А в связи с осложнением международной и внутренней обстановки в начале 1830-х годов ситуация еще более ухудшилась. Восстание в Польше, бунты военных поселян в Новгородской губернии и в Старой Руссе - все это накладывало отпечаток на внутреннюю жизнь России. Пушкин ожидал повторения 1812 года. Опасение внешнего нашествия на страну стало постоянной темой его писем, разговоров с друзьями, находило отражение в творчестве. Он стал значительно осторожнее как в отношениях со своими знакомыми, так и в контактах с правительственными чиновниками. По словам Д.П.Якубовича "...при всей его прямоте он был запуган царской цензурой и избегал называть декабристов по имени, хотя сам же посылал им в Сибирь книги и свои стихи". В этот период попытки поэта открыто писать о декабристах практически прекращаются. Издание "Путешествия в Арзрум" откладывается на неопределенное время. Тема "14 декабря" начинает приобретать у него совершенно иные формы, недоступные царской цензуре. Она, по выражению Н.Я.Эйдельмана, "...включается, подразумевается как один из элементов "большой истории", как важная частность в более общих оценках <...> она продолжается в эту пору в главных пушкинских сочинениях о России: "Медном всаднике", "Капитанской дочке", "Истории Пугачева".
   Только через пять лет после восстания декабристов, по мнению американского исследователя А.И.Коджака, Пушкину удалось, обойдя цензуру, посвятить свои повести жертвам декабрьского восстания. Именно в это самое время Пушкину приходит в голову спасительная мысль об использовании в своем творчестве, для сокрытия истинных намерений, многообразных форм гофмановской фантастической новеллы и казотовской каббалистической тайнописи. На это не могла не обратить внимание известный специалист по проблеме "Пушкин и декабристы" Р.В.Иезуитова. В своих исследованиях она делает вывод о том, что в творчестве поэта в этот период "...открытая программность, подчеркнуто гражданский пафос сменяются более сложными и завуалированными формами выражения политических и общественных эмоций. Возрастает роль лирического подтекста, особые намеки и слова-символы становятся своеобразными по своей эстетической функции шифрами к пониманию скрытого смысла".
   Интерес Пушкина к творчеству одного из родоначальников немецкой школы романтизма, Эрнста Теодора Амадея Гофмана, восходит к периоду освобождения его из ссылки.
   Произведения немецкого романтика на русском языке впервые появляются в России в 1823 году. Это "Девица Скюдери", опубликованная в журнале "Библиотека для чтения". Несколько позже, в 1827 году, в "Московском вестнике" выходит русский перевод "Магнетизера". Но еще раньше произведения Гофмана на немецком и французском языках стали появляться на полках книжных магазинов Петербурга, овладевая умами светской молодежи. Имя Гофмана в 1820-1830 годы становится весьма популярным в России, более того - модным среди светской публики. "Фантастический характер гофмановского творчества, - пишет известный гофмановед профессор А.Б.Ботникова, - привлек внимание русских авторов, ибо в нем виделось более глубокое постижение жизни, чем то, какое мог дать жизнеподобный бытовизм". Не было в России более или менее известного писателя, который бы не читал произведений Гофмана, не попробовал бы подражать ему или использовать в своих творениях гофмановские сюжеты или отдельные фрагменты его фантастических новелл. Не избежал этого и Пушкин.
   Вероятнее всего знакомство Пушкина с творчеством немецкого писателя произошло в 1826 или 1827 годах, о чем свидетельствуют воспоминания А.И.Дельвига об истории написания неким Титом Космократовым рассказа "Уединенный домик на Васильевском острове", опубликованном в 1828 году в "Северных цветах". В письме к А.В.Головину от 29 августа 1879 года Владимир Павлович Титов, литератор и сотрудник "Московского вестника", скрывавшийся под псевдонимом Тита Космократова, поведал своему другу историю появления на свет этого рассказа. "В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, - писал он, - а А.С.Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика на Васильевском острове, у Карамзиных, к тайному трепету всех дам <...> Апокалипсическое число 666, игроки, черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, - часть всех этих вымыслов и главной нити принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал, воротясь домой не мог заснуть почти всю ночь и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу. Не желая, однако, быть ослушником ветхозаветной заповеди "не укради", пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу "Демут", убедил его послушать с начала до конца, воспользовался многими, ныне очень памятными его поправками и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в "Северные цветы".
   По воспоминаниям того же А.И.Дельвига, он часто в 1828 году в салоне Карамзиных встречал Адама Мицкевича, который "...раза по три в неделю <...> целые вечера импровизировал разные большею частию фантастические повести вроде немецкого писателя Гофмана". Известно, что в это время Пушкин и Мицкевич были неразлучны, и Александр Сергеевич был одним из тех, кто восторгался этими импровизациями.
   Возвращаясь к творению Тита Космокоатова, следует заметить о несомненном сходстве его с гофмановским "Магнетизером": общая сюжетная схема, идентичность образов героев, Альбана и Варфоломея. Вероятнее всего Пушкин сымпровизировал эту историю с "уединенным домиком", тогда у Карамзиных, под влиянием еще свежих впечатлений от недавно прочитанного "Магнетизера".
   В 1830 году Пушкин вновь возвращается к этой теме в своем "Домике в Коломне", где сквозь яркие бытовые реалистические картины узнаются отдельные фрагменты фабулы "Уединенного домика на Васильевском острове" Тита Космократова.
   О возросшем интересе Пушкина к творчеству Э.Т.А.Гофмана в этот период свидетельствует эпизод, описанный в воспоминаниях пианиста и музыкального критика Вильгельма Ленца о встречах с Пушкиным у В.Ф.Одоевского, опубликованных в 1878 году в журнале "Русский архив". Вот что он пишет: "Гофмана фантастические сказки в это самое время были переведены в Париже на французский язык и, благодаря этому обстоятельству, сделались известными в Петербурге <...> Пушкин только и говорил что про Гофмана; не даром же он и написал Пиковую Даму в подражание Гофману, но в более изящном вкусе <...> Наш разговор был оживлен и продолжался долго; я был в ударе и чувствовал, что говорил как книга. "Одоевский пишет тоже фантастические пьесы", сказал Пушкин с неподражаемым сарказмом в тоне. Я возразил совершенно невинно: "К несчастью, мысль его не имела пола...".
   В личной библиотеке поэта мы обнаруживаем биографию Э.Т.А.Гофмана, новеллы и сказки отдельной книжкой и полное 19-томное собрание сочинений немецкого писателя, переведенные с немецкого на французский язык известным литератором, историком и дипломатом Франсуа-Адольфом Лёве-Веймаром. Предположительно, полное собрание произведений Гофмана было подарено Пушкину его женой, Натальей Николаевной, в день рождения поэта в тот самый год, когда он написал "Пиковую даму". Если это действительно так, то совмещение этих двух событий свидетельствует об органической связи "Пиковой дамы" с творениями Э.Т.А.Гофмана. А поскольку Э.Т.А.Гофман некоторое время находился под сильным влиянием Ж..Казота, то отдельные детали казотовских произведений уже через Гофмана могли проникнуть и в творчество Пушкина, в частности в его повесть "Пиковая дама".
   Интерес поэта к творчеству немецкого писателя не мог остаться без продолжения. И действительно: сначала он делает попытку перевести на русский язык гофмановских "Серапионовых братьев", затем из-под его пера выходит "Гробовщик", так близко напоминающий нам о жизни немецких филистеров из гофмановских новелл, и, наконец, повесть "Пиковая дама".
   Гофман в "Пиковой даме" проявляется чуть ли не на каждой странице. Здесь мы узнаем и загадочного героя, обуреваемого страстями, и проходящую через всю фабулу повести тему карточной игры, которая, в конечном итоге, приводит героя к печальному финалу; и каббалистические числа, постоянно "предостерегающие" главного персонажа и предрекающие крах его розовым иллюзиям; и, наконец, неограниченная фантазия, органично вплетающаяся в судьбу героя.
   Германн, как и его литературные "братья", Натанаэль ("Песочный человек"), Ансельм ("Золотой горшок") и шевалье Менар ("Счастье игрока") наделен страстным темпераментом и необычайным воображением. Для достижения своей цели он, не задумываясь, подобно магнетизеру Альбану, принимает на душу страшный грех. Как и Натанаэль, Германн суеверен, обладает недюженным, я бы сказал, демоническим хладнокровием и в конце повести, как и гофмановский герой, теряет рассудок. Отдельные черты сходства мы замечаем у Германна и с Зигфридом из "Счастья игрока". Оба они вначале не решаются прикасаться к картам, а затем внезапно и бурно предаются всепожирающей картежной страсти. Зигфрид "...при всех своих отменных качествах <...> просто-напросто скряга, он трясется над каждым грошом и боится рисковать даже безделицей". Не то ли самое мы находим в характеристике Германна, который "...не позволял себе малейшей прихоти и, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо расчитал, что его состояние не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее"?
   Заимствования из Гофмана обнаруживаются во многих отдельных фрагментах "Пиковой дамы". Так Лизавета Ивановна впервые замечает предмет своей увлеченности, как и Анжела из "Счастья игрока", глядя из окна своего дома. Роковой картой, принесшей несчастье как Германну, так и Зигфриду, стала карточная дама.
   О "нерешенных вопросах" в исследованиях известных пушкинистов, касающихся, прежде всего, "фантастического элемента" повести "Пиковая дама", известный исследователь творчества поэта Н.В.Измайлов писал: "Работы Н.В.Слонимского, В.В.Виноградова, Н.О.Лернера, Д.П.Якубовича, Г.А.Гуковского и всех других всесторонне осветили ее проблематику и стилистическую систему, ее литературный "фон" и бытовые связи. Тем не менее, в анализе повести есть нерешенные вопросы и важнейший из них - вопрос о наличии и значении в ней фантастического элемента". Объявление "фантастического элемента" "Пиковой дамы" первоочередным объектом будущих исследований мотивируется, по мнению Г.П.Макогоненко, тем, что "слишком прямолинейное понимание реализма (или вернее, реалистичности) пушкинской повести может привести к неверным заключениям о ее общем характере и направлении".
   Упоминанием имени известного шведского мистика Сведенборга, которого Пушкин цитирует в эпиграфе к пятой главе "Пиковой дамы", автор как бы намекает нам на наличие в повести изотерического плана.
   Что же автор намеревался скрыть от вездесущего ока государева? Зачем ему пришлось прибегнуть к этому "фантастичскому элементу"?
   Обратимся к названию повести. Оно симптоматично и заключает в себе, по всей вероятности, скрытый смысл произведения. В самом деле, пиковая дама - двенадцатая по возрастающему рангу карта в колоде. С другой стороны она - "тайная недоброжелательность", о чем подсказывает сам автор в эпиграфе к повести. Цифра двенадцать (события в декабре - двенадцатом месяце года) в соседстве с "тайной недоброжелатльностью"... Не намек ли это на провал замысла декабристов?
   Следующий намек автора - "новейшая гадательая книга". Ссылку на неё, вероятно, можно истолковать следующим образом. История трехт карт в повести, как известно, восходит к тому времени, когда бабушка Томского "лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж...". Если принять за точку отсчета время написания Пушкиным "Пиковой дамы", - 1833 год - то события, о которых шла речь выше выпадают на 1770-е годы, то есть на то время, когда в России бушевало Пугачевское восстание. Вспомним: в момент написания "Пиковой дамы" Пушкин только что вернулся из поездки по местам этих событий и работал над завершением "Истории Пугачевского бунта".
   Естественно, что "новейшая гадательная книга", должна адресовать нас к событиям новейшим, подобным тем, которые происходили шестьдесят лет назад. Что же это за новейшие события, которые помогли бы нам "расшифровать" тайный смысл "Пиковой дамы"? Ключ к этой разгадке, вероятно, следует искать в следующей подсказке автора, которая содержится в эпиграфе к первой главе повести:
  
   А в ненастные дни
   Собирались они
   Часто;
   Гнули - бог их прости! -
   От пятидесяти
   На сто,
   И выигрывали,
   И отписывали
   Мелом.
   Так, в ненастные дни,
   Занимались они
   Делом.
   (VIII, 227)
  
   Эти пушкинские стихи впервые появились на свет в письме к П.А.Вяземскому от 1 сентябя 1928 года. Заметим, что их появлению предшествовало написание Пушкиным стихотворений "Стансы" и "Друзьям" и, мало того, к этому вемени поэт уже был осведомлен о реакции на них своих друзей-декабристов. Исследователи уже давно обратили внимание на то, что стихи, использованные поэтом в эпиграфе повести, написаны размером и строфикой, прямо и открыто повторяющими известную еще с 1823 года агитационную песню К.Ф.Рылеева и А.А.Бестужева:
  
   Ты скажи, говои,
   Как в России цари
   Правят,
   Ты скажи поскорей,
   Как в России царей
   Давят.
   Как капралы Петра
   Провожали с двора
   Тихо.
   А жена пред дворцом
   Разъезжала верхом
   Лихо.
   А курносый злодей
   Воцарился по ней
   Горе!
   Но господь русский бог
   Бедным людям помог
   Вскоре.
  
   И совсем не случен факт опубликования этой бестужевско-рылеевской песни вместе с пушкинскими стихами "А в ненастные дни..." в 1859 году в журнале "Полярная звезда". Исследователь Ю.Г.Оксман пришел к выводу, что этот генезис предшествовал появлению на свет повести "Пиковая дама". Если это утверждение справедливо, то напрашивается вывод о том, что Пушкин умышленно использовал в качестве эпиграфа к повести свои стихи "А в ненастные дни...", уверенный в том, что проницательный читатель вспомнит недостающие рылеевско-бестужевские куплеты и, возможно, догадается, что намек на убийство "курносого злодея" (имнно на цареубийство Павла I намекает нам "новая гадательная книга") подскажет ему, что в повести речь тоже идет о цареубийстве. Если учесть, что эти стихи ранее не публиковались в открытой печати, а распространялись в списках среди ограниченной части читателей, то становится вполне понятным расчет поэта на то, что для царской цензуры этот эпиграф станет непреодолимым "шифром". В то же время те, кто читал эти песни в списках, особенно друзья, для которых они предназначались, без труда догадаются о тайном замысле Пушкина.
   Кроме того, в своем эпиграфе поэт как бы отвечает на вопрос, какие перемены он заметил в своих друзьях на Кавказе (см. выше).
   Уяснив, что в "Пиковой даме" речь идет о "декабре", о "тайном недоброжелательстве" и, наконец, о "цареубийстве", попытаемся найти подтверждение этому в самом содержании повести.
   Первое, на что обращаешь внимание - Пушкин сделал своего героя, Германна, военным инженером, что выглядит совершенно нетипично, более того - даже странно. В его творчестве мы почти не втсречаемся с военными инженерами, разве только с его предком Авраамом Петровым (Ганнибалом) да уже упомянутым выше Михаилом Пущиным. Причем, характеризуя их, Пушкин практически не касается их профессии. Чтобы понять этот шаг поэта, обратимся к нашей истории.
   Известно, что военные инженеры еще в петровские времена пользовались особым покровительством дома Романовых. Их денежные довольствия значительно превышали оклады соответствующих офицеров других родов войск. Учащиеся Главного инженерного училища имели статус кондукторов (соответствующих рангу фельдфебеля), в отличие от учеников всех других военно-учебных заведений, именовавшихся юнкерами или кадетами. Будучи великим князем, Николай Павлович шефствовал над Главным инженерным училищем. Став императором, он принял шефство над лейб-гвардии саперным батальоном, но не пропускал случая, чтобы самолично присутствовать на экзаменах в Главном инженерном училище. Он взял за правило выбирать одного из лучших первокурсников училища своим личным пансионером, которого поддерживал материально и морально до самого выпуска. О том, насколько Николай I доверял военным инженерам, свидетельствуют сбытия 14 декабря 1825 года. В этот день лейб-гвардии саперный батальон под руководством дежурного офицера капитана П.А.Витовтова (кстати, семейного друга родителей поэта) одним из первых прибыл в Зимний дворец и занял позицию во дворе его, предотвратив попытки восставших захватить семью Николая Павловича. Вернувшись после подавления восстания во дворец, Николай вывел перед строем батальона семилетнего наследника престола, Александра Николаевича, и, передавая его в руки героев Прейсиш-Эйлау, Фридланда и Отечественной войны 1812 года, георгиевским кавалерам батальона П.Зезеву, С.Васильеву,Ф.Дурницкому, О.Алексееву, В.Иванову, Л.Никифорову и М.Михелю, сказал, что доверяет саперам охрану своего наследника, закончив речь словами: "Полюбите его, как я вас люблю". Этот исторический момент запечатлен на фронтальном барельефе клодтовского памятника Николаю I в Санкт-Петербурге (скульптор Рамазанов).
   Лейб-гвардии саперный батальон в то мятежное время охранял Зимний дворец и личные покои царской семьи до следующего дня. В полдень саперы сдали свой караул преображенцам и "получили приказание охранять дворцы - Собственный Его Величества (Аничковский) и Великаго Князя Михаила Павловича (Михайловский).
   Расчет Пушкина был направлен на то, что в военном инженере Николай I никак не заподозрит бунтовщика. Однако, чтобы все-таки оставить скрытый намек на близость своего героя к событиям 14 декабря, Пушкин изменяет первоначальное имя героя, Герман (в переводе с латинского - "родной", "единственный"), на Германн, что на древнегерманском означает "воин", "дружинник". Такое решение вряд ли можно считать случайным.
   Следующее, что невольно бросается в глаза - сходство главного героя с Наполеоном. Причем, Пушкин подчеркивает это сходство дважды. Первый раз это замечает Томский: "...у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля" (VIII, 244). В другой раз это не ускользает от Лизаветы Ивановны в то время, когда "...он сидел на окошке, сложа руки и грозно хмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона" (VIII, 245). Но и здесь имя Наполеона служит лишь ширмой. Вспомним, что у Германна, в отличие от Наполеона, были черные глаза: "Он стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы..." (VIII, 234). Пушкин просто не мог не знать цвет глаз Наполеона: он много думал о нем, много писал. Да и не мог он не читать записок своего друга, Дениса Давыдова, в которых тот дает подробную характеристику внешности французского императора: "Волосы на голове его были не черные, но темнорусые, брови же и ресницы ближе к черному, чем к цвету головных волос, и глаза - голубые, - что, от его почти черных ресниц, придавало взору его чрезвычайную приятность". Скорее он не только читал, но и несколько раз упивался рассказами старого служаки обо всм, что касается Наполеона. Его фигура для Пушкина была далеко не однозначна. Его миниатюрную скульптуру ("столбик чугунный") он всегда возил с собой.
   Тогда кого же имел в виду Пушкин, одаривая своего героя такой примечательной внешностью? Поскольку мы установили в произведении связь с декабрьскими событиями, то попытаемся найти среди участников декабрьского восстания лиц с внешностью Бонапарта. Оказывается, такие лица были, и не одно.
   Среди известных нам декабристов двое имели поразительное сходство с гением войны: Сергей Муравьев и Павел Пестель. Вот что пишет о Муравьеве, находившемся на учебе во Франции, В.Е Якушкин: "Тут, между прочим, Матвею Ивановичу пришлось видеть коронацию Наполеона I. Новый император посетил как-то их школу, причем обратил внимание а то, что Сергей Муравьев был похож на него лицом: это сходство действительно можно заметить даже на одном из поздних портретов Сергея Ивановича". Но это сходство нас мало интересует по той причине, что Пушкин вряд бы выбрал на роль своего героя рядового декабриста. Для поэта именно Пестель мог воплощать в себе обобщенный образ лидера декабристского движения.
   О сходстве с Наполеоном Павла Пестеля известны свидетельства многих его современников. Приведем в пример только некоторые. Протоирей Казанского собора, бывший духовником декабристов, в своих воспоминаниях пишет: "Полковник Пестель <...> увертками, телодвижением, ростом, даже лицом походил на Наполеона...". Тому подтверждение мы находим и в рисунках самого Пушкина, сделанных им на полях рукописей. Один из портретов Пестеля долгое время пушкинисты принимали за изображение Наполеона.
   В воспоминаниях Н.И.Лорера мы, кроме подтверждения сходства с французским императором, обнаруживаем и цвет глаз Пестеля: "Небольшого роста, брюнет, с черными, беглыми но приятными глазами. Он и тогда и теперь, при воспоминании о нем, очень много напоминает мне Наполеона".
   Следует заметить, что сравнение Германна с Наполеоном происходит в четвертой главе повести, после смерти старой графини, когда идея трех карт окончательно овладела инженерным офицером.
   В самом деле, при первом знакомстве с героем повести мы имеем одного Германна, совершенно не похожего на того, который появлятся, начиная с четвертой главы. В начале повести жизненным кредо его является - "расчет, умеренность и трудолюбие". Эту триаду Пушкин мог слышать еще в юности, на заседаниях "Зеленой лампы", которая носила статус полулегальной побочной управы Союза благоденствия. Члены ее были не только знакомы, но и действовали в духе Законоположения этого Союза. Листая страницы Законоположения, мы легко можем обнаружить отдельные пункты, обобщение которых позволяет нам легко подойти к вышеупомянутой триаде. Вот, например, строки, характеризующие расчетливость Союза: "...необходимо собираема должна быть общественная казна для вознаграждения убытков, за правду понесенных"; и дальше: "Члены (хозяйственной - Ф.К.) отрасли в местах их пребывания заводят по возможности страховые приказы для несчастных случаев <...> для сего, определяя некоторый обеспеченный денежный вклад, предлагают жителям застраховать свои дома <...> оценив дома, берут в приказ положенный рост и определяют цену, какая выдаваемая будет в случае несчастья".
   Не составляет труда обосновать таким же образом тезис умеренность, который декабристы связывали, прежде всего с нравственностью. Планируя серьезно заняться "воспитанием юношества", они ставили перед собой задачу "возбуждение в нем любви ко всему добродетельному, полезному и изящному и презрение ко всему порочному и низкому, дабы сильное влечение страстей всегда было остановляемо строгими, но справедливыми напоминаниями образованного рассудка". Не менее строго они подходили и к себе: каждый член Союза "должен распространять истины: 1) Что мнимые удовольствия и предметы различных человеческих страстей необходимо удаляют его счастье <...>, он должен стараться: 1) Показать неразрывность собственного блага с общим и ничтожность так называемых личных выгод. 6) Осмеивать слишком обыкновенную теперь искательность удовольствий и те предметы, в коих оного ищут" и т.д.
   И, наконец, трудолюбие. Требования трудиться добросовестно, с полной отдачей своих сил и возможностей, встречаютя в Законоположении Союза благоденствия почти на каждой странице. "Строгое и ревностное исполнение возложенных по службе или государственных обязанностей, - говорится в "Зеленой книге", - есть отличная черта члена Союза благоденствия", членам которого надлежит "подавать каждому надежду трудолюбием своим пользоваться той частицею благоденствия, коей он завидовал в другом".
   Здесь самое время вспомнить о французском писателе-мистике Жаке Казоте. Влияние творчества Казота на Пушкина подробно исследовано американским пушкинистом Р.Шульцем. По его мнению "если в юности Пушкин отдавал явное предпочтение Вольтеру, то с годами <...> в поэте стало преобладать казотовское начало".
   Шульц полагает, что Пушкин познакомился с творчеством Ж..Казота еще в лицейские годы. Влияние писателя-мартиниста на творчество Пушкина он заметил уже в ранних произведениях поэта: "Монах", "Бова" и др.
   Вершиной творчества Казота стал его роман "Влюбленный дьявол" (1772), в отношении которого известный исследователь В.М.Жирмунский сказал: "Влюбленный дьявол" Казота занимает первое по времени место в ряду романтических повествований с элементами фантастики, подчиненными новой психологической задаче раскрытия подсознательных движений души". Роман завоевал необыкновенную популярность в Европе. Несомненно, что Пушкин хорошо знал его, но вернее всего не по русскому переводу под заглавием "Влюбленый дух, или приключение Дона Альвара", как утверждает Р.Щульц (В книге Б.Л.Модзалевского "Библиотека А.С.Пушкина", СПб, 1910 г. это сочинение не обнаружено), а по полному четырехтомному собранию сочинений Казота на французском языке, которое находилось в библиотеке поэта.
   В "Пиковой даме" кроме мистического плана, включающего очевидные заимставования из "Влюбленного дьявола", заслуживает пристального внимания казотовская каббалистическая тайнопись, пронизывающая всё повествование.
   Вот во второй главе, услыхав анекдот о трех картах, Германн постепенно теряет уверенность в себе. Неведомая сила заставляет его постоянно думать о возможности быстрого обогащения. С каждым днем эта сила становится все более навязчивой и неотвратимой. Она не дает ему покоя и, наконец, ведет его в дом старой графини, чтобы любой ценой завладеть секретом трех карт.
   Начиная с четвертой главы - это уже совсем другой Германн: жестокий, настойчивый до фанатизма, целеустремленный эгоист, стремящийся во что бы то ни стало достичь своей вожделенной цели. Его характеристику поэт дает в эпиграфе к четвертой главе: "7 Vai 18**. Homme sans moeurs et sans religion! Переписка". Его смыслом существования, жизненным кредо становятся три верные карты: "Тройка, семерка, туз".
   Известно, что идеи республиканской монархии, доминировавшие в среде декабристов в самом начале движения, постепенно уступали пестелевской идее республики без самодержавия. В конце концов, даже сам Кондратий Рылеев, убежденный монархист, по признаию его же товарищей, согласился с необходимостью насильственного устранения царской фамилии. Об этом рассказал на следствии Александр Бестужев: "Только в конце 1824 года я увидел в нем (Рылееве - Ф.К.) перемену мыслей на республиканское правление, ибо до толе мы мечтали о монархии, и из слов его о пребывании здесь Пестеля заключил, что это южное мнение". Не напоминает ли нам эта перемена мыслей Рылеева от идеи республиканской монархии к свержению монархии вообще то преображение Германна от "расчета, умеренности и трудолюбия" к "трем картам"? В предыдущих рассуждениях мы уже установили смысловую связь первого кредо Германна с "Зеленой книгой" Союза благоденствия. Остается только установить аналогию "трех карт" с "Русской правдой" Пестеля и реальными событиями декабря 1824 года.
   По Шульцу, увидевшему во сне Германна скрытую подсказку, выходит, "если тройка превращается в подсознании Германна в древо жизни, а семерка в готические ворота, то за этими готическими воротами - рубежом между этим и потусторонним мирами - его подстерегает смертельная опасность: паук с восемью лапами". В принципе с этим рассуждением можно согласиться.
   Однако, обратимся к дневниковым записям Пушкина, относящимся ко времени появления на свет "Пиковой дамы". На одной из страниц мы читаем: "17 марта... Третьего дня... Сидя втроем с посланником и его женою, разговорился об 11-м марте... Недавно на бале у него был цареубийца Скарятин; Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего бщества". И буквально через две записи: "7 апреля... Моя "Пиковая дама" в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза..." (XII, 324). Не кажется ли симптоматичным такое странное совпадение: "разговорился я об 11-м марте", "цареубийца Скарятин", "Пиковая дама" в большой моде", "игроки понтируют на тройку, семерку и туза"? Обратим внимание на то, что сумма цифр этих трех карт как раз и составляет число "11". Ведь именно 11 марта состоялось убийство императора Павла I в его неприступном Михайловском замке.
   Вспомним, когда Германн садится за игральный стол впервые, он надписывает мелом куш в сорок семь тысяч и громко объявляет о нем. Опять сумма этих цифр равняется одиннадцати. "При этих словах, - пишет Пушкин, - все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. - Он с ума сошел! - подумал Нарумов". С чего бы, казалсь, сходить с ума? Реакция окружающих несомненно вызвана необычайно высокой ставкой Германна, который знает, на что идет и уверен в своем выигрыше. От верит в могущество трех карт. Удивление окружающих и даже сомнения некоторых из них в психическом здоровье Германна, вызванные столь большой ставкой, вполне могли бы быть адекватны реакции членов Северного общества на идеи южан об убийстве царя.
   Интересное совпадение: цифра 11 как сумма трех заветных карт (можно сказать, планируемая), и такая же сумма цифр ставки (реальные действия). Если число "11" принять за символ убийсва самодержца, то вполне очевидно, что в начале оно появляется в повести как цель, и только потом - как действие, как реальная попытка ее исполнения. Именно неоднократно повторяемое число "11" , закодированное в отвлеченных числах, должно было напомнить читателям об эпиграфе к повести, предлагающем вспомнить его бестужевско-рылеевское продолжение, где говорится о печальном конце императора ("новейшая гадательная книга").
   Дальнейшие события в повести разворачаваются, как по сценарию декабрьского восстания. Германн, окрыленный удачей, стоит на пороге своего счастья: он ставит на игру весь свой капитал, надеясь усемерить его, т.е. получить в конечном счете выигрыш в размере 329 тысяч рублей. Не трудно заметить, что сумма цифр в этом числе равна четырнадцати. Потом мы вернемся к этому числу. А пока Германн уверенно движется к своей намеченной цели, но в самый решающий момент, вместо ожидаемого туза, он кроет пиковой дамой. Вспомним: пиковая дама - "тайная недоброжелательность" - двенадцатая карта в колоде. Вот тут-то и сошлись, наконец, вместе и стали рядом эти два числа - четырнадцать и двенадцать - ставшие катастрофой для Германна и явно отправляющие нас к событиям 14 декабря.
   "Картежный поединок Германна, - замечает исследователь В.Есипов, - ассоциируется с решимостью участников восстания на Сенатской площади. В утро присяги новому императору они, если прибегнуть к картежной терминологии, собрались, чтобы бросить в лицо будущему монарху свое дерзкое "атанде". Но замысел был сорван картечью. Последовало раскаяние, перешедшее в откровенное предательство, каких мало знала история. И этот факт Пушкин не мог опустить. Он нашел свое отражение в эпиграфе к VI-й главе:
  -- Атанде!
  -- Как вы смели мне сказать
   атанде?
   - Ваше превосходительство, я
   сказал атаде-с!
   (VIII, 249)
  
   Вместо дерзкого "атанде" вышло заискивающее "атанде-с".
   Конец повести печален: Германн сходит с ума и проводит остаток своей жизни, сидя за решеткой "в Обуховской больнице в 17-м нумере..." (VIII, 252). Пушкину было известно, что в 17-ю камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости перед казнью был заключен Кондратий Рылеев.
   Рассуждения Шульца только подтверждают печальный итог повести. Призвав на помощь "Книгу чисел" некоего астролога и оккультиста Чайро, согласно которой число 17 становится несчастливым, если связано с числами 4 и 8, он делает вывод о том, что "для Германна оно оказывается несчастливым, поскольку он окружен людьми, имена которых состоят из 4 или 8 букв". В подтверждение своих слов, он приводит следующие имена: Германн (8 букв), Нарумов (8 букв), Анна (4 буквы), Лиза (4 буквы). Однако, эти рассуждения, к сожалению, мало что дают для подтверждения скрытого замысла повести.
   О чем же повесть? Прежде всего, наверное, о нравственности. В самом замысле декабристов Пушкин видел недостаток нравственного воспитания, который вовлек их в "преступные заблуждения". И, не смотря на то, что в личной беседе с монархом в Чудовом дворце 8 сентября 1826 года он откровенно признался, что в событиях 14 декабря все друзья его были в заговоре, и он не мог бы не участвовать в нем, свое истинное мнение о декабрьских сбытиях он высказал ему в своих записках "О народном воспитании": "Должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой - необъятную силу правительства, основанную на силе вещей" (XI, 43).
   В качестве примера человека, не разделявшего революционные идеи декабристов, в той же записке он приводит первого "декабриста без декабря", Николая Тургенева, который "...воспитывавшийся в Геттингенском университете, несмотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственностью и умеренностью - следствием просвещения истинного и положительных знаний" (XI, 45).
   Улучшение жизни в России Пушкин видел не в бунтах и революциях "бессмысленных и беспощадных", а в разумном реформировании, неразрывно связанном с просвещением и нравственным воспитанием народа: "Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества..." (VII, 243). Эта мысль красной нитью проходит в пушкинских произведениях дважды: в "Путешествии из Москвы в Петербург" и "Капитанской дочке". На этой мысли сосредоточена и вся фабула "Пиковой дамы".
  

"Arion". Bonn, 1992.

   Макогоненко Г.П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы (1833-1836). Л., 1982. С. 197.
   Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками: В 2-х т. М., 1988. Т.2. С. 156.
   Цит. по: Лебедев А. Честь. М., 1989. С. 59.
   А.С.Пушкин в воспоминаниях современников: В 2-х ч. М., 1974, Ч. 1. С. 365.
   Жизнь Пушкина, рассказанная им самим... Указ. соч. С. 156.
   Лотман Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 194.
   Там же. С. 191.
   Цит. по: Декабристы: В 2-х т. М., 1987. Т. I. С. 34.
   Там же. С. 81.
   Якушкин Е.И. Из письма к жене//Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1988. С.430.
   Цит. по: Гессен А. Во глубине сибирских руд. Декабристы на каторге и в ссылке. Новосибирск, 1977. С. 411.
   Цит. по: Указ. соч. С.435.
   Там же. С. 441.
   См.: Лебедев А. Указ. соч. С. 143.
   Левкович Я.Л.Автобиографическая прза и письма Пушкина. Л., 1988. С. 103.
   Якубович Д.П. Еще о дневнике Пушкина//Временник Пушкинской комиссии. N 1. 1936. С. 135.
   Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 135.
   Kodjak A.I. Pushkin's I.P.Belkin. Columbus, Ohio, 1979.
   Иезуитова Р.В. К истории декабристских замыслов Пушкина. 1826-1827.//Пушкин. Исследования и материалы.. Л., 1983. Т. 11. С. 92.
   Ботникова А.Б. Э.Т.А.Гофман и русская литература. Воронеж, 1977. С. 36.
   Дельвиг А.И. Полвека русской жизни. М.; Л., 1930. Т. 1. С. 85.
   Там же. С. 106.
   Ленц В. Приключения лифляндца в Петербурге//Русский архив. 1878. N 4. С. 442.
   Измайлов Н.В. Пушкин. Итоги и проблемы изучения.М.; Л., 1966. С. 484.
   Макогоненко Г.П. Указ. соч. С. 197.
   "Стансы" паявились в "Московском вестнике" N 1 за 1828 г., а стихотворение "Друзьям" было хоть и запрещено к опубликованию, но распространилось в списках на несколько недель позже появления на свет "Стансов".
   См.: Декабристы. Укаэ. соч. С. 237.
   Сто лет службы гвардейских сапер/Сост. Г.Габаев. СПб., 1912. С. 24, 25.
   Давыдов Д. Военные записки. М., 1982. С. 102.
   Якушкин В.Е. Матвей Иванович Муравьев-Апостол//Декабристы в воспоминаниях современников/ МГУ. М., 1988. С. 102, 103.
   Из воспоминаний П.Н.Мысловского//Декабристы в воспоминаниях современников/ МГУ. М., 1988. С.309.
   Записки декабриста Н.И.Лорера. М., 1931. С. 70.
   Цит. по: Декабристы. Указ. соч. С. 21-44.
   Шульц Р. Пушкин и Казот. Вашингтон, 1987. С. 9.
   Жирмунский В.М. Гораций Уолтол - "Замок Отрандо", Жак Казот - "Влюбленный дьявол", Уильям Бекфорд - "Ватек". Л., 1967. С. 249.
   Cazotte J. Euvres badines et morales, historiques et philosophiques de Jacques Cаzotte. Premiere Edition Complete. Paris. 1816-1817.
   7 мая 18**. Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого! (франц.)
   Цит. по: Восстание декабристов. Материалы. М.-Л., Т.1. С. 457.
   Шульц Р. Указ. соч. С. 202.
   Есипов В. Исторический подтекст в повести Пушкина "Пиковая дама"//Вопросы литературы. 1989. N 4. С. 204.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"