Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Еще хуже - отдать свое сердце одному - единственному человеку, ибо что останется, если он уйдет? А он всегда уходит... (Эмиль Золя)
Я беру чайник и задумчиво пытаюсь влить в сахарницу кипяток. Спохватываюсь. Беру мокрую сахарницу и насыпаю в нее рис. Зачерпываю две ложки и мешаю в пустой чашке.
- Мы две вселенные, понимаешь? Мы конфликтуем, но уравновешиваем друг друга. Не станет моей вселенной - твоя погибнет.
- Ага, - я смотрела на него, усиленно вспоминая, какой из идеально накрашенных глаз его сотрудницы я подбила.
Он взял мои руки в свои - легкая ассоциация со смесью из кнута и пряника - теплые наручники ладоней. Я поежилась.
- С тобой невозможно разговаривать. Ты изумительно холодная скотина! - улыбчиво произнес он.
"Подлизываешься...", - незлобно отозвалось в сознании. Теперь я уже высчитывала сколько лет мы обоюдно грохнули друг на друга. Получалось пугающе много.
- Вселенная, помнишь? Cтепень близости между людьми определяется легкостью взаимного молчания. Я закажу чаю?
- Какого чаю... нахрен молчание, - выдохнула я, - раньше надо было чаю... - встала и стала натягивать совершенно безобразную куртку. Он изучал мои телодвижения в направлении рукавов, потом встал, помог одеться и двумя быстрыми движениям намотал мой шарф на шею, здорово напоминая палача на виселице.
- Тебе нужно, чтобы тебя понимали, - веско заключил он, пропустив мимо ушей мой моветон.
- Это иллюзия, друг мой, - вторила я ему.
- В смысле.
- В иллюзии смысла нет.
- Так, погоди, я что-то не понял...
- Я сама не поняла, Ян. Привет! - И неопределенно махнув рукой, на ходу ослабляя хватку шарфа, вышла из кафе.
Он был уверен, что я пожалею.
Я была уверена, что он не так уж неправ.
Сначала я обрадовалась тому, что разбивка будет на дни.
Потом я смирилась с тем, что она шла на недели.
Когда счет пошел на месяцы, я успокоилась.
Теперь все самое красивое, откровенное, беззащитное и нежное сводилось к смешному. Потому что когда красивое, а тем более беззащитное зависит от случая и настроения - это смешно. Он снился каждую ночь, а среди череды удивительно солнечных холодных дней его было не найти. Едва закрыв глаза, я начинала видеть его, говорить с ним, получая возможность просто дотронуться до его руки, смущаясь от рассказываемых им и столь любимых пошлых шуток. Но даже во сне крепче сжать его руку, схватить за шею и обнять - было страшно. Скорость на проваливание плавно перешла в разряд спортивных занятий.
Боль - хорошее свидетельство тому, что ты вполне себе жив. Уже битый час я не могла понять какая часть тела у меня не болит. "...боевики ХАМАС, еще около сорока человек получили ранение...". Свет от экрана говорящего ящика заливал всю комнату, и бокал с водкой в руке о четырех углах казался инъекцией будущего от всех проблем. Я встала с постели и пересекла комнату.
Свет в холодильнике, работавшем гигантской прикроватной тумбочкой, давно сломался, поэтому бутылку для продолжения банкета искала на ощупь. Покрутив находку в руках и крутанув крышку, оседлала стул и уставилась на него, развалившегося на постели в позе, подразумевающей исключительную уверенность в себе.
Я с маниакальным упорством пыталась отодрать наклейку от ранее убитой пивной бутылки, он уничтожал зубочистки.
Я молчала. Тут надо было сказать что-то вроде: "давай я тебя согрею", или еще какую-то пошлятину в этом стиле, но в голове приятно шумел хайвей, а потом я все же надеялась, что он сможет меня удивить. Одной фразой. Более сложной в построении. "Ну постарайся". Нет, для меня он стараться не хотел, и я была вполне об этом предупреждена. И все понимала. Поэтому, почти отряхнув от пыли забытую "давай я тебя согрею", приготовилась удивлять сама - ведь за этим меня сюда и пригласили. Ощущение милой дрессированной белки, пытающейся развлечь мальчика, воспитанного на компьютерных играх нового поколения. Не уперлась ему эта белка!
Он встал, натянул халат и принялся ходить по комнате, которая была иллюстрацией бункера холостяка. Он делал какие-то совсем ненужные движения, и когда я смотрела на него, то физически ощущала, какими грустными становятся мои глаза. Когда переводила взгляд на эти пивные банки, на разобранную кровать, на горе-кота, пробирающегося тише мыши к выходу, боящегося потревожить грозного хозяина, на фотографии, на заваленный всем чем угодно стол и тихо работающий компьютер - я улыбалась. Мне было хорошо здесь. Внутренний бардак, такой органичный для меня, я проецировала на эту комнату.
Из желания похулиганить я взяла бутылку пива, лежащую под ножкой стула и стала ковырять ножом пробку. Он молча подошел, покачал головой, взял нож, слегка подкинув в руке, и пробка через секунду со свистом вылетела из бутылки.
- Я напьюсь сейчас и умру, - радостно сообщила я. Его эта новость не впечатлила. Пьяная мертвая белка ничуть не прикольнее живой и танцующей.
- Это твои проблемы, - буркнул он и сел за компьютер.
"Давай я тебя согрею" плавно накрывалось медным тазом. Поэтому в ближайшие два часа он играл в стратегию, а тень отца Гамлета в моем исполнении устраивала бесплатный цирк, имевший целью получение ерша посредством смешивания пива и водки путем вливания их прямо в рот. Мимо промелькнул кот и как-то очень грустно и, жалея, что ли, посмотрел на меня. Мне стало стыдно. Кот будто говорил мне: иди отсюда, девочка, иди, нечего тебе здесь делать. Тут порядки такие...
Я встала и стала натягивать джинсы на голое тело, потом свитер, минуя нижнее белье. Пол качался, стенки разъезжались. Кот сел в углу и наблюдал сию прискорбную картину. Я попыталась сфокусироваться на часах - за полночь.
- Я пойду...
- Иди...
Я так и застыла с наполовину надетым свитером. "А где уговоры, где сакраментальное - уже поздно, завтра поедешь..." Кот опустил морду, и мне померещилось, что он тоскливо покачал головой.
Второй раз за день я влезала в куртку, но мне уже некто не помогал.
- Как у тебя дверь открывается? - подала я голос.
Он встал, подошел к двери и одним поворотом ручки распахнул ее передо мной.
- Вот так.
"Вообще-то после этого не возвращаются... ну ты в курсе, да, девочка? Ну, ты ведь не вернешься?..."
Дальнейший диалог с собой продолжился уже после того, как дверь клацнула замком за моей спиной и послышались удаляющиеся шаги.
На улице был далеко не май месяц, а самый что ни на есть конец ноября. Подходя к круглосуточному ларьку и взяв пива, я села на остановке и подмигнула отражению в темном стекле. Изредка мигал фонарь, освещавший эту пустынную часть района, подозрительно безлюдную даже в ясный день.
"Неинтересная ты белка. Тупая. Скучно с тобой" - я пьяно расхохоталась, достала нож, одним шлепком открыла бутылку, глотнула горькую жидкость и разревелась.
Я позвонила Яну утром и сказала, что в три заеду за вещами. Приехала в четыре, застала его в трусах и с чашкой кофе. Ян старался, изо всех сил старался походить на заспанного менеджера среднего звена. Но мы стреляные, нас не проведешь. С его степенью ответственности и здоровым образом жизни встать не в шесть, а в семь - преступление. Поэтому, избегая пинпонга взглядами, я направилась в комнату, выудила сумку и стала собирать вещи, не напрягаясь особенно способами укладки багажа. Меня поразило, как мало вещей за все эти годы я принесла с собой в этом дом. Собирать было, по сути, нечего. Он смотрел на все это с минут пять, затем душа потребовала вмешаться в неминуемый процесс, и Ян пролепетал:
- Мне холодно.
Мне показалось, что я ослышалась и повернулась к нему. Он стоял в проеме, в трусах в полоску, с чашкой кофе, которой я ему подарила на его пятилетие в компании с золотой надписью БОСС, с очками на носу, поправляя которые он когда-то купил меня с потрохами и без кредита.
- Мне холодно, - повторил он увереннее, заметив, что я отсутствую. - Ведь мы любим друг друга, этого достаточно чтобы ...согреться.
- Мы не первые, кто думал так, лежа в постели, - отвернувшись, бросила я через плечо, нашла сигареты и принялась щелкать зажигалкой.
- Как твои друзья?
- Я и мои друзья не состоим в браке, к счастью.
- Не груби мне. Я все-таки старше тебя, - взвился он.
Я села по-турецки на пол, похлопала по ковру, приглашая сесть рядом, и когда он поставил кружку и оказался на ковре, мне захотелось плакать. А было нельзя, потому что это была бы жалоба. На другого. Любимого. Это подло.
Можно было бы сказать "давай я согрею тебя".
Можно было промолчать, затянувшись и долгая моэмовская пауза выручила бы.
И можно было, ничего не говоря, затушить сигарету о подошву, повалить его на пол и согреться обоим.
А я - разревелась.
Я плакала долго, по-детски вытирала слезы рукавом черного ангорского свитера и черная тушь мешалась с черными волосиками от ангоры. Этот плачь был обидней, чем когда тебя выгоняют ночью на улицу. Этот плачь был поражением. И он это понимал. Притянув к себе, обнял и сунул в руки чашку с кофе.
- Я не пью кофе, Янко...
- А я не сплю до трех дня.
Мы замолчали.
- Я тебя все еще люблю.
- Врешь.
- Не вру!
- Неправда. Я тоже врать умею.
- Покажи. Как умеешь.
- Есть такие небесные тела, испландеры. Они перемещаются из галактики в галактику, создавая вокруг себя парные образования из пыли и мелких метеоритов. Но так как испландеры подвижны, а пыль им тащить за собой лень, то они в какой-то момент раз - и сваливают из этой пыли...
- ... в новую пыль.
- Умная девочка. Так вот...
- Не бывает испландеров.
- Почему ты любишь этого подонка? - спросил он тихо.
Я встала, закрыла молнию, поправила на плече сумку.
- Потому что, Янко, подонков тоже кто-то любить должен. Понимаешь?
- Куда ты теперь, к нему?
- По своей траектории, звездочет. По траектории. Открой мне дверь, а то тупая белка совсем не рубит в замках.
июль-октябрь 2006