В этих рассказах меня, Эвелину, выставляют личностью весьма зловредной. Прямо садистка какая-то, если верить всему. Ну, факты не отрицаю, написано так, что не оспоришь. Но вот подоплёка…
     Несправедливо это. О Кире рассказана масса случаев из детства и позже, чтобы объяснить, почему она такая раскованная. Еву тоже объяснили рассказами и эпизодами, робость её несусветную, на подлянки провоцирующую. И только я, выходит, злодейка от рождения. Вот я и спрашиваю — справедливо это?
     Накат сделала — вот, выделили мне место, чтоб я кое-что о себе поведала, объяснила, так сказать, с чего это такая вредная. Да разве одним рассказом объяснишь? Тут надо вспоминать и вспоминать, подряд несколько дней, как моя личность формировалась. Ладно, и на том спасибо. По крайней мере, сподвигли меня писать и размышлять. Если пойдёт у меня это дело, то я уже сама писательницей заделаюсь, без любезных разрешений всяких там Кирок и Евок писать и писать буду, может, сайт свой организую, может, и в издательство какое постучусь. А что? Возникают же у них каждый год новые имена, моё чем плохо?
     Заложу серию книг: "Молодуха Шапокляк". Ха-ха-ха!
     А пока надо выбрать из всей массы воспоминаний что-то одно, начать с чего. Пока сама не раскручена, хотя бы присоединиться бочком к раскочегаренным Кире и Еве. Везёт же, о боже, людям! Ну почему у меня нет тётки-писательницы?
     И я выбрала самое запомнившееся — как старшеклассницей побыла несколько часов студенткой и что из этого вышло. Так и назову рассказ, если спонсоры разрешат.
     Есть у меня сестра Элеонора, старше на пять с половиной лет. Сами понимаете, когда я начала себя осознавать, она уже — школьница. В доме у нас заведено было чётко этот статус выделять, мол, она уже — ого-го, а ты ещё — не. Ежели за что конкурируем — в её пользу решается. Если разное говорим, верят ей. Ну, честно говоря, оно и правильно — хотя маленькой девочке всё равно обидно. Хочется скорее подрасти и самой нос всем утереть.
     Подошло время, пошла и я в школу. Торжествовала, но недолго. Сестрица моя вошла в подростковый возраст и стала взрослеть. Созревать. Я уже ей не ровня, трусики-лифчики, прокладки и косметика, поза — мол, не понимаешь ты ничего во взрослой жизни. Снова хочется догонять. А как тут догонишь, ежели время не перепрыгнешь? Пять с половиной лет. Ужас! Сиди в углу и тихо завидуй.
     А когда и я стала подростком, вроде, догоняю, Элька — бац! — и студентка. Своя жизнь, более вольготная, чем в школе, и менее понятная. Лекции какие-то, семинары… Особенно меня прикалывало словцо "коллоквиум". Я его и по делу , и без дела дома произносила… хотя какое, к чёрту, дома может быть ему применение! Кукол, что ли, за стол усадить? Конечно, всё без дела шло.
     Когда я была детсадисткой… то есть детсадовкой, выдаёт подсознание, в школу иногда проникать удавалось — стихи там читать на утреннике, а то и с мамой в родительском собрании участвовать, слушать, что там про Эльку нашу говорят. Приобщалась узким бочком к сестрицыной школьной жизни, чуть жгучее любопытство и утолялось. Ну, и в институт так же захотела. Со стихами туда не попадёшь, родителей вызывают поодиночке к декану… слово-то какое! Не то, что приевшееся "завуч". Не всех, кстати, а только у кого дети совсем уж отвязные. Эля моя не из таких. Значит, только с ней и попасть туда можно, мама отдыхает.
     Уж как я её просила! Соплива, молода, говорит, больно. В глаза твоя девочковость бросается. Разве нет низеньких, миниатюрных студенток? Есть, отвечает, да ведь формы-то выдают — то есть их отсутствие. Подрасти, окрепни, пообъёмни, станешь похожа на совершеннолетнюю девушку — возьму уж тебя на лекцию. А то так и мимо вахты не пропустят, у нас там строго.
     Удовлетворила я требованиям только в старших классах. Лифчики мне стали покупать уже женские, всамделишные, да и трусы было чем наполнить. Сестра в то время на четвёртом курсе училась. Показала я ей заляпанные кровью трусики, крепкий аргумент, и по весне взяла она меня пару раз на лекции.
     Ну, как я там ошарашивалась — это неинтересно читать. Если б для дошколят ещё писала, а то вы ведь все опытные в этом плане, чего ж позориться. Ничего особенного со мной там не происходило, хотя кое-какую конспирацию соблюдать приходилось.
     Но вам ведь подавай приключения, которые мне придавали опыта и вредности!
     А таковое случилось со мной в июне, в сессию ихнюю. Всё-таки лекциями студенческая жизнь не исчерпывается. Но куда ещё меня взять? На семинаре или практической преподаватель заметить чужачку сразу, загадочные коллоквиумы тоже отпадают, на переменах я тусовалась, еду студенческую едывала. В семестре это всё было. Но вот приходит сессия — та самая, "от сессии до сессии живут студенты весело…" Вот бы куда попасть!
     Прошу сестру. Нет, конечно, на сам экзамен мне ходу нет — ни зачётки, ни знаний. Ведомости тоже обо мне молчат. Но поотираться в коридорах, проникнуться волнением, поболеть за родную сестру и подружек её — вот что славно было бы. Ну кто там обратит внимание на чужачку? В конце концов, может это сдаёт экстерн "академка" с другого курса. Эля мне объяснила, как это бывает.
     Замётано, идём. Пришлось дать слово не отвлекать мою студенточку расспросами, ей не до того будет там. А если опосля замылится она с друзьями-подружками отметить успех, я должна тихо отчалить прямо до самого дома. Рано мне в таком ещё участвовать.
     И вот мы собираемся на экзамен. Настоящий институтский экзамен. Я до этого только по телеку в фильмах про Шурика его и видела. Но там играют.
     Конечно, во всём, что касается внешности, я подчинялась сестре. Ей виднее, как сойти за студентку. А в этот раз я слушалась её с удовольствием. Если на те лекции она одела меня под "серую мышку", то теперь предстояло обрядиться по молодёжной летней моде. Той самой, что грозила мне не раньше окончания школы.
     Я ведь по сестре судила. Когда она получила аттестат и разослала копии по приёмным комиссиям, я ревниво следила за изменениями в её облике, одежде. С завистью, но знала, что в своё время и мне это светит.
     Школу, как известно, кончают летом, когда тело рвётся из одежды наружу. У девочек, я имею в виду. От блузок и закрытых маек Эля перешла к одежде с нерусским зовом "топ", а ласково — "топик". Сразу масса кожи открылась, сверху и снизу. Я даже заревновала чуток — раньше я дома только с домашними её всю кожу и видела, а из дому выходя, заодёживайся. А тут — всяк глаз на улице. Потребовалось заменить и лифчик. Ведь самый первый, детский, покрывающий грудь без грудей, перерос далее в бюстгальтер полночашечный, целомудренный. Под топик же надо было пододевать нечто пооткрытее, кажущее верхние аппетитные пышечки, ложбинку. Пусть "девицы в темнице" высунут носики наружу, себя обозначат.
     Джинсы тоже изменились. В школе девчонки носили их по талию, как и парни, только попа поширше, а трусы обычные, как и под юбку. Особого обтяга ягодиц не было, так, чтоб тебя поджимало и формовало. Обычные брючное ощущение.
     Теперь же Эля купила джинсы сугубо женские, с очень низким поясом, почти по широкому месту таза. Увы, примерить я не могла, падали. Очень уж размеры разные. И новые трусы под такие джинсёнки тоже с меня сваливались, и назывались необычно — "стринги". Лоскутки на верёвочках, только-только "кисочку" прикрыть. Когда Эля, обтянувшись, вертела задницей перед зеркалом, я заметила, как туго обляжены её ягодицы, даже пальцами незаметно потрогала, щёлкнула — как от спелого арбуза звук!
     Кстати, папа мой знал толк в арбузах.
     Когда сестрёнка вернулась домой после первой обкатки нового обмундирования, такая весёлая, возбуждённая, во всём новая, даже в настроении — мне пришла в голову аналогия с рассадой. Вот она у нас стоит на окнах с конца зимы, растёт, но как-то вяло, грустно. Наступает срок, и высаживаем её под горячее солнышко. Когда только она успевает — сразу и больше, и упруже, и выше, и вообще, веселеет неимоверно. И пускается в рост.
     Для приобнажившейся девушки, как я потом поняла, мужские взгляды — что солнечные лучи для рассады. Эля моя быстро после этого стала та-акой взрослой, я с ней вместе уже и не гуляй. То есть гуляй, но н на равных.
     Интуитивно я тогда почуяла, что не стоит торопить события, можно чуть-чуть завидовать — белой завистью. Окончу школу, раз-два — и в дамы.
     Прошло время, я вошла в формы почти женские и стала просить сестрицу давать мне поносить. Нет, отвечает. Пока у тебя не начались и не вошли в ритм месячные, носи-ка ты старые, то есть большие трусы, они тебя выручат в любом аховом случае, даже без прокладки. А стринги пропитать — раз плюнуть, то есть "сморкнуться" кровью, а там и наружу запроступает, мигнуть не успеешь.
     В общем, пугнула она меня. Да я и не спешила особо — предвкушать будущее приятнее, чем крошить его кусочками и тянуть в настоящее. Ещё, чего доброго, и не заметишь, как оно, это будущее, наступит. Обидно будет тогда.
     Тайком, конечно, примеряла и топики, и джинсы с бельишком, но бороться за право носить всё это повседневно — не боролась. Время придёт, никуда не денется.
     И вот теперь предстояло на денёк влезть в шкуру взрослой студентки. Что ж, эр стоит трёх тайных примерок. Репетиция, так сказать. Не блажь, а производственная необходимость.
     Ну, не производственная, а учебная, что ли. Эля, пока мы шли и я балдела в новой одежде, рассказала, что на экзамены им велено являться именно так. А то заядлые шпаргальщицы облюбовали пиджачки с большими внутренними карманами и длинными рукавами с обшлагами, да вдобавок писали шариковой ручкой на бёдрах и прикрывали юбкой. А не изволите ли, барышни, принадеть лёгонький топик и недвижимость джинсовую? Чтоб голова стала единственным местом, в котором на экзамены проносятся знания.
     Даже сумочку не советовали брать, и мы шли налегке. Ручки и бумагу дают прямо на экзамене, студенты на это загодя скидываются. Зато потом сидишь, и никто тебя не подозревает, не присматривается настороженно, не стремится разоблачить.
     Одежду мне Эля дала ту, что в мои годы носила сама. Я, как младшая, за ней донашивала, но всё это обставлялось очень уважительно у нас в семье. Мол, подросла ты, и теперь тебе по плечу то, что старшая тогда носила. Конечно, никаких заплат, штопки.
     И сейчас она вытащила из шкафа и дала мне так, словно вчера вечером туда повесила. И это вышло естественно, ведь нынешняя её одежда от теперь моей разве что размером отличается, а так та же, по сути. Ну, чуток мода её за пять-то лет тронула, но и всё.
     Я, пока шли, себе заповедала: порадуюсь сейчас новым ощущениям, но потом — снова на крючок и до аттестата. Канючить не буду, лучше постараюсь подготовить тело под обычной школьной одеждой, чтоб оно потом просто-таки выскочило на всеобщее обозрение.
     Ну вот, пришли мы с Элей в универ. Вахтёр на меня — нулём, примелькалась уже. Или все ему примелькались. Лица, смотрю, знакомые в коридорах попадаются, что на лекциях тогда были. Но настроение жутко другое. Я ничего не понимала, о чём они там беседовали, Эля подключилась быстро, но, несмотря на это, а, скорее, благодаря этому незнанию сразу же ощутила, как они все боятся. Наверное, самые смелые, сели есть, сидят внутри, сдают уже.
     В школе такой испуганной атмосферы я не замечала никогда. Боялись, кончено, но н все сразу и не в такой степени. Наверное, не стоит мне торопиться в студентки, пусть время идёт, как идёт, это самый лучший вариант. И единственный к тому же.
     Надо бы и мне поимитировать страх, а то диссонирую. Как смогла, попритворялась. Но чуть внимание отпущу — и снова на лице одно любопытство.
     Сестрица моя пометалась между группками испуганных, ничего, как я поняла, не разузнала, и решила заглянуть в чистилище сама. Я — к ней, чтоб одновременно сунуть туда нос. Больше ведь шансов может не представиться.
     Потянула она ручку робко, а та сама пошла, вместе с дверью. Дверь, оказалось, открывал солидный такой дядечка, вида почти что приветливого, не слегка недовольного. Неужели это его все так боятся, до дрожи в коленках и непроизвольного пи-пи? Нет, это, наверное, его помощник или секретарь, что ведает формальной стороной дела, а чудище факультетское сидит где-то там, внутри.
     — Здрась, Ван Ваныч, — пролепетала Эля. Именно пролепетала, становясь как будто ниже ростом. Такой растерянной и почти что подобострастной я её ещё не видела.
     — Добрый день, — прозвучал веский баритон. — Проходите.
     — Да я не… Я только узнать…
     — Есть ли свободные места? Есть. И не одно. Проходите.
     — Я, может, потом?
     — Все потом, все только потом, — начал раздражаться профессор (или доцент?). — Нет уж, голубушка, никаких "потом", приплыли уже. Конечная остановка, всем выходить! То есть входить. Идите к столу, берите билет.
     — Может, всё-таки…
     — Что, спасут вас минут десять, думаете? Поверьте моему опыту — и полчаса никого не спасали. Нечего и тянуть кота за хвост. Проходите, и ещё одна пусть заходит, места у меня два свободных.
     И тут я, хоть и со спины, заметила, как мою Элю будто подменили. Она подобралась, страх исчез, заведённой за спину рукой делает мне жесты — уходи скорее. Понятно, надо защищать младшую сестрёнку, о себе уже не думаешь.
     — Проходите же, — терял терпение экзаменатор. — А вы уверены, что
     есть второе место? — спросила сестра. — Может, нагнулся кто?
     — Да вон же… — голос затух.
     Хитрость удалась. Профессор отступил вглубь помещения, а я до этого как к месту приросла, станешь уходить, догонит грозный вопрос: "Куда?!" Теперь же путь к отступлению был открыт.
     Когда дверь снова отворилась, выпуская рцы: "Ну, где там вторая?!", "вторая" была уже в безопасном удалении, за поворотом. Кто-то попался вместо меня, у услышали жалобный писк. Ну и что — всё равно же им сдавать, сейчас или час спустя. А мне, наоборот, не сдавать вовсе. Глупо так, чуть не подставилась из-за любопытства, а внутри и не разглядела ничего.
     Единственное, чем смогу отблагодарить сестрицу — это верно ждать её сколько бы ни пришлось. И, конечно, "болеть", переживать — вслепую. Жаль, что неизвестно, когда выйдет, а то бы я ей чайку горяченького, выпью чай сама, а её встречу просто поцелуем.
     Но ждать нужно было не в виду той, чуть не проглотившей меня двери — чтоб снова не залетать. А как встретить Элю? Я решила — подожду, пошатаюсь с полчасика здесь, а потом встану сбоку от той двери, с загораживаемой ею стороны.
     Поэтому я и не поняла, откуда появилась эта особа, вышла ли она и вправду с экзамена. Откуда-то с той стороны — да, но оттуда ли? Недоверие во мне позже зародилось, а сейчас и здесь как писать? В общем, со стороны экзаменаторской вышла студентка и, увидев меня, уставилась.
     Никак она не представилась, ни тогда, ни потом, а именовать её как-то здесь надо. Нареку её Феней, что ли. Не очень-то я опытна в выборе имён, вертелось вот в голове "по фене ботать", дверью ботали, вот она, кто из дверей вышла, и есть Феня.
     Крупная девица с густыми русыми, чуть подобранными волосами. Выражение лица не столько испуганное, сколько раздосадованное. Одета она была не в джинсы, как все, а в юбочку чуть выше колен, детский вид которой плохо вязался с толстыми ногами. Сверху на юбочку ниспадал подол свободного топика, пупок внутри тоже отличал от остальных. Про туфельки помню только, что легко снимались, наверное, без каблука.
     Особым был и Фенин взгляд. Я до неё перехватывала разные взгляды, так вот они силились меня узнать, а эта девица оценивающе разглядывала моё тело ниже пояса. Сразу и прояснилось, зачем.
     Увидев, что я заметила её внимание, Феня подмигнула и спросила:
     — Отстрелялась, подружка?
     — Я не сдаю сегодня, — как можно более равнодушным голосом ответила я.
     — Не из этой группы?
     — Нет.
     Почти правда — я ведь из "никакой" группы. Эля мне велела не светиться без нужды. Я ведь никого там не знаю, а есть среди студентов и вредные, которые в момент заложат чужачку. Был у них случай с братом, что ли, чьим-то, который с сестрой-студенткой прошёл и в разговоре со своими однокурсниками она его представила. Так нашёлся кто-то, кто стукнул на вахту, пришла два охранника и отвели несчастного в каптёрку. Выясняли с пристрастием его личность, цель проникновения на территорию, паспортные данные и прочее. Не с худыми ли какими намерениями забрался? Эля считала, что охране засчитывают выявление чужаков, поощряют за бдительность, ну, а "добровольные помощники" всегда найдутся.
     Так что лучше не раскрываться. Но уж если не повезёт, решила я про себя, то ни за что не признаюсь, чья я сестра — пока Эля экзамен не сдаст. Незачем её срывать с такого и без того нервного дела.
     Но Фене, похоже, до моей личности дела не было. Она посмотрела на мой таз, на свой, и, словно решившись, придвинулась ко мне и заговорщицки зашептала:
     — Слушь, подружка, выручи, а! Ты студентка, и я студентка, и размеры наши одни. Горю, понимаешь!
     У меня дух от таких слов захватило. Не подозревают, не волокут в караулку, а просят помочь. Но как?
     — Видишь, как я снарядилась? — Феня оглянулась, парней вокруг нет, и приподняла подольчик. Вот это да! Бёдра исписаны густым бисером. Шпаргалки, или как их там — шпоры. Те, из-за которых джинсы сделали обязательными.
     — Говорю, что сожгла кожу на пляже и тесное надеть не могу. А он упёрся, и ни в какую. Приходи в джинсах, говорит. Мажься чем-нибудь, анальгин глотай или просто крепись. Придётся так сдавать. Кое-что, вроде, знаю. Но домой не успеваю переодеться. У нас размеры вроде одни, так не одолжишь ли свои на часок? Сдам и верну. А я тебе юбочку на это время. Выручай, а! Из наших никого отстрелявшихся не вижу.
     Просьба свалилась, как снег на голову. Мне нужно было выиграть хоть немного времени, чтоб не с бухты-барахты соглашаться, а чуть обвыкнуть. Бывало же раньше: что-то предлагают, быстро поддакиваю, а потом все гогочут — подшутили надо мной. Привыкла с тех пор потягивать время, чтоб или самой разобраться в подвохе, или сами они не выдержат, выдадут шутку. Переспрашиваю:
     — Только в джинсах пускают?
     — Есть ещё вариант, — отвечает, — но с моими бёдрами не пойдёт. Вон она, кстати.
     Я ощутила, что пол содрогается, как когда поблизости ходят тяжёлые и неуклюжие люди. Вслед за тем из-за угла, со стороны той самой двери, выбежала, как мне показалось, Снегурочка и большими прыжками поскакала к нам, что-то радостно выкрикивая.
     Мне почему в голову ударило — Снегурочка? Просто одежда на ней так блестела, как ни на ком другом, мною виденной, окромя новогодней героини. Потом я над собой посмеялась — ну какая Снегурочка в июне? Это же не Южное полушарие.
     Наверное, я в жизни мало блестящего видела.
     Это был блестящий гимнастический купальник, как я через пару секунд рассмотрела, но девица была столь широкая и объёмная, что при беглом взгляде издали казалась одетой в коротенькую шубку. И только вблизи правда обрисовалась.
     Я в первый раз такой видела. В школе у нас девчонки носили трикотажные купальники, без блеска, зато белья с исподу видно почти не было, и вообще, было впечатление какой-то обыденной "маечности", "футболочности", непарадности. А тут — как раз парадно очень.
     Тёмно-синий… вернее, где блестел, там светло-синий, где нет — тёмно, и всё время эти места менялись. Очень тонкий, я это по разным признакам поняла. Например, все жировые складки у поясницы, на спине, были как на ладони, они и ровнили поверхность, заставляли блестеть. Потом, на бёдрах канты широкие, но от них впоперь идут такие мелкие складочки-морщинки, потому что резинка в кантах немного стягивает, а материя не очень эластичная. Так вот, по этим складочкам видно, что ткань, а может, пластик, тонкий. А дальше от этих морщинок проступают трусы, их фактура угадывается, хотя попа блестит, и живот тоже, но не так, как выше, по голой коже когда, да ещё и по жирной.
     Бюст у девицы был, что надо, небось, как и тело жирный, но спереди купальник был под горлышко. Зато сзади, когда она мимо нас со своим: "Сдала, ура, сдала!" проскакала, вырез был пониже, так что даже лифчик проглядывал. Из фетра он, что ли? Жестковало, пожалуй, даже на вид.
     Я аж немножко офигела. В школе нас, взрослеющих девочек, специально собирали и наставляли насчёт одежды. Главное, чтоб бельё себя никак не проявляло, а то мальчики в этом возрасте фантазируют, и ежели какой кантик проступит, они в мечтах к нему ваше голое тело прифантазируют. Формы не скрывать, но и не подчёркивать. Лифчики мягкие и обязательно по размеру, без утрированных кромок, чтоб не прокантовывались. Жёсткие бюстгальтеры только на физре, но там поверх — толстый трикотаж.
     Конечно, вне школы мы этого не очень-то придерживались, но тут даже не школа, а вуз, и не просто учёба, а экзамен — сам ЭКЗАМЕН! Строго всё должно быть очень.
     А так ведь и должно быть! Если веры человеку нет, а верхняя одежда плотная, трусов и лифчика не видно — то и шпор не углядишь. Нет, ты покажи бельишко через тонкую материю, вернее, что ничего не спрячешь, покажи, даже вот бельишко. Смотреть на тебя особо не будут, разве что сначала, когда билет берёшь, боди-контроль учинят. На тех, кто в джинсах, сильнее смотрят, там всё же карманы, мало ли что…
     Позже я поняла, а времени у меня на раздумья много было, как сами сейчас увидите, что такой покрой предписываемой одежды объясним. Главное, чтоб шпаргалку из-за пазухи достать нельзя было, и вообще, видеть свой бюст, мне ведь Эля потом объяснила, что и на него псевдотатуировкой наносят информацию. Оттянула топик, голову нагнула, прочитала и вынырнула знающая. Препод если и заметит, то ничего не сделает. Отсюда и "под горлышко".
     А сзади такой опасности нет, да и прошмонать может даже мужчина, вот вырез назад и "ушёл", залезать-то в купальник надо. А что бюстгальтер из фетра — так спортивный и должен быть жёстким, чтоб всё фиксировать и спереди давать гладкую неподвижную поверхность, целомудренно чтоб выглядело, всё-таки на экзамене это большая вольность — так одеваться. Вдруг зайдёт декан! Правда, если голые ноги под столом, то по верху и незаметно ничего.
     Гимнастки такими толстыми не бывают и пол так не трясут. Да и, кроме того, когда в конце коридора эта студентка сделала особо радостный прыжок, она приземлилась на ноги враскоряк, колени подогнулись, и из такого неудобного положения еле поднялась. Радостные вопли приумолкли, купальник на ягодицах так натянулся, что я испугалась, что лопнет. Даже морщинки разгладились, настолько недуром распёрло. Когда обратно побежала, уже не прыгала так.
     Я уловила её разговор с подружками, когда она к ним после туда-сюда вернулась:
     — Четыре?
     — Три! — так радостно, оптимистично. Странно, я думала, что здесь, как и в школе, высшая отметка "пять". — Давай скорей юбку!
     — Вот, бери. Не скользит она у тебя по купальнику?
     Дальше не расслышала. Феня, вместе со мной следившая за танцами восторга, пояснила:
     — Кто на шпорах засыпался, та только так и приходи. Одалживаем купальники у спортсменок, чтоб парадно гляделось. А пока не попалась, можно в джинсах, особенно с моими ножками. Ну так как, одолжишь, подруга?
     Я уже свыклась с этой мыслью и кивнула. Выручить настоящую студентку! Будет о чём поболтать с Элей ("Ах, ты там парилась? А я, думаешь, прохлаждалась тут?"), да и ощущения новые будут. Обмен одеждой, раздёв до белья, в незнакомой всё это обстановке — это тебе не в родной спальне.
     — Пошли в туалет!
     Мне удалось не выдать незнание, где он находится. Вошли, отошли к дальним кабинкам. Тут я и обнаружила, что Фенины туфельки легко снимаются и надеваются. Она вжикнула "молнией", сбросила юбку и, ожидая меня, небрежно перебросила её через плечо.
     Джинсы снять дольше, к тому же я зазевалась, если честно. Трусики на Фене были такие крохотные, что аж непонятно. Тогда я не знала, что девушки бреются и что такие, на чисто выбритое надеваемые трусики зовутся "викини". Я думала, что стринги — это самые-самые, но есть и почище них, оказывается.
     Но надето не ради бесстыжести. Весь живот, вплоть до лобковой кот"сточки, еле прикрытой этими викинями, был усеян тем же мелким бисером, что и виданные мною бёдра. Полный курс на тебе! Ускользающий от взгляда треугольничек смотрелся досадной помехой науке, типа кляксы. Вот почему топик у неё спадал на юбку! Наверное, пояс юбки легко оттягивается, вон как быстро она её сняла.
     Стащила джинсы, уже чуть ли не стыдясь стрингов, но не за малость их, а за "великость", да ещё и небритость под. Но перед Феней стыдиться не приходилось. Она деловито приняла от меня джинсы и быстро, можно сказать, профессионально надела, затянула ремень, спустила на пояс топик. И вдруг громко хлопнула себя обеими руками по заднице. Я аж вздрогнула.
     Нет, конечно, я знала, что так проверяют качество обтяга, "жопожима", как называет Эля. Она, бывало, просила меня похлопать её, почуять, хорошо ли пружинит. А сама по-разному напрягала ягодицы, пыталась ощутить нюансы. Феня же просто напряглась и хлопнула. Хорошо ещё, некому было с недоумением обернуться.
     — Спасибо, дорогуша! — Я ощутила на щеке поцелуй. — Век не забуду. Постараюсь поскорее.
     Она взглянула на часики, повернулась, но сразу же вспомнила, сняла с плеча юбку и протянула мне.
     — Поноси пока. Жди в прежнем месте. Не скучай. Чао! — И ушла.
     Я тогда и не сообразила, что в карманах всё оставила. Немудрёное, ключи-то у сестры, да и деньги основные тоже. Но всё равно как-то неуютно совсем без всего своего. Пусть всего лишь упаковка жвачки, носовой платок… В топиках-то карманов не бывает. О сумочке, что не взяла, я уже говорила.
     Зашла в кабинку. Оденусь и пойду шататься, чайку в буфете выпью, расписание эксов позырю. Вот удивится-то Эля, когда увидит меня в этом! Она ведь раньше Фени "отстреляться" должна, по идее.
     Задумавшись, я надела юбку и стала застёгивать. Всё мне привычно, всё обыденно, делается машинально. Но вдруг почуяла, что "молния" дальше не идёт, и что, дёрнув, рискую оторвать фитюльку.
     Не хватало только испортить чужую юбку! Я очнулась от задумчивости и потянула застёжку в сторону расстёжки, чтобы потом с разбега застегнуться.
     Чёрта с два! Туда-сюда, туда-сюда, шир-пыр, пыр-шир. С каждым шагом замочек ходил всё туже и туже, и наконец застрял намертво в расстёгнутом положении.
     Блин! Я стащила юбку и стала разглядывать проблему, изогнувшись к боку, не очень-то удобно. А так увидела: между завитками "молнии" и замочком проглядывает плотная белая масса, в которой всё и увязло.
     Жёваная жвачка! Я вспомнила, как ругалась Эля, когда страдала от этого вездесущего бедствия. То ногой наступит, то попой сядет, то колено прижмётся к жвачке, прилепленной под столом. Я даже иногда осматривала её одежду в поисках этого добра. Отчищалось с великим трудом. И на джинсы порой налипало, ежели неудачно прислониться к стене. Вот и тут, верно, Феня боком прислонилась, жвачка и облепила "молнию".
     Хорошо, поняла, как это случилось, но что теперь делать? Английской булавки, чтоб скрепить юбку, при себе не было — да и в чём? Одета-то теперь легче некуда. Даже заколки нет — волосы стянуты резинкой с прибамбасами. Мелькнула мысль, что иголочкой можно попытаться выковырять жвачку, но иголки тоже нет.
     Я подумала, не спросить ли иголку у тех, кто время от времени в туалет заходил. Но не решилась. Юбка чужая, её могут узнать, вопросов не оберёшься, и хорошо ещё, если расспросами всё и ограничится. Я ведь даже имя не смогу назвать настоящей владелицы. А начнут меня, как воровку, конвоировать в стрингах в каптёрку — да я просто не вынесу позора такого. И сестре наврежу. Нет уж, лучше посидеть и помолчать.
     Значит, придётся куковать здесь, в туалете. Рукой придерживать — заметно, да и опасно. Ладно, подожду. Догадается Феня, раз нет меня на месте встречи, что изменить надо это место, в туалет зайти.
     Ждала в кабинке, время от времени выходя прогуляться. Повезло мне, что теперь сессия. Эля рассказывала о толпах, осаждающих туалет в скупые минуты перерывов между парами. Ну, а сейчас поспокойнее, люди могут утолять нужду по мере приспичения, а не строго между звонками, когда дозволяется, нужду эту доведя до крайности.
     И, в общем, дождалась. Рада — не могу, а Фенька хмурая, втуне пропали нательные её шпоры, и отместка невысокая. Говорит так не слишком приветливо:
     — Ну, как тут моя юбочка?
     Показываю, объясняю. Убеждаю, что сама я ну никак не могла в это белое дерьмо вляпаться, поскольку в надетой юбке ни к чему не прислонялась, поскольку и надеть-то её не смогла. Феня хмурится, разглядывает, пробует ноготком поддеть — бесполезно.
     — Иголкой можно, — говорю. И сразу уточняю: — Но у меня нет её.
     — И у меня нет, — говорит. — А… — И оглядывается. Вокруг, как назло, никого. — Ладно, поспрошаю кого-нибудь, — и с юбкой в руках идёт к двери.
     — А я? — ей вслед. — Мои джинсы!
     Она оборачивается.
     — Подружка, ну, сама подумай, в чём я пойду искать иголку, ты же видишь, что это не трусы. Да найду быстро и вернусь. Ну, что ты, боишься, что ли? — и всё в таком духе.
     Я не знала, что ответить, да и, если честно, задержать её и отобрать джинсы всё равно не смогла бы. Они же не в руках у неё, а надетые. Максимум — это устроить возню, а толку? Вырвется она, выбежит, я-то за ней не смогу. Я даже не успею расстегнуть ей "молнию" джинсов, за это время она либо найдёт, куда меня ударить, либо порвёт ещё стринги. Пришлось поверить на слово. Конечно, в чём же ещё ей идти?
     Дверь туалета хлопнула. И, как вы, верно, догадались, Феню эту я больше не увидела.
     Часов не было, так что не могу сказать, когда я почуяла неладное. Но почуяла. В самом деле, ну, не нашла она иголку, да и у кого сыскать, что сделает? Выберет лёгкий вариант — уйдёт в моих джинсах домой. Может, сначала и пообещает самой себе, для очистки совести, переодеться и вернуться. А когда придёт домой, усталая и расстроенная после неудачного экзамена, то уж придумает себе оправдание, чтоб не ворочаться. Мы ведь даже не познакомились, имён не поузнавали.
     Я со страхом подумал о таком вот варианте: придёт завтра или когда ещё у них экзамены, и оставит пакет с моими джинсами на вахте. Записочку вложит — нашла, мол. И если меня вдруг когда-нибудь встретит, то может соврать, что сдала моё имущество в тот же день. Поди проверь! Вахтёры у них по дням меняются, кто чего упомнит.
     Но сознание того, что я вряд ли обворована, положение моё не облегчало. Свободы лишена, вот чего!
     Как же бать? Чьих рук спасение утопающих? Не самих ли утопающих?
     И тут мне будто подбросили соломинку. В туалет зашла одна девица. Боже, в чём это она? Топиком это ну никак не назовёшь. По всем признакам это — лифчик на манер восточного, с украшенными и примишуренными чашками. Сразу под грудью и начинается голая кожа. Что же, получается, и в таком тут ходят?
     М-да… Конечно, каждой грудной железе удобнее вываливаться (вваливаться, выпадать, выступать — у кого какие) в отдельную чашку, строго по форме, чем скользить или мотаться в едином жёлобе. Но именно эта чашечность и выдаёт нижнее бельё. Верхняя-то одежда облегает выпуклости одним выступом, натягивается между вершинками. Поэтому если топик идёт на голую кожу, он не должен показывать отдельных чашек, а имитировать единую грудь, пусть даже ценой комфорта.
     Бахрома и мишура заменить этого не могут, они делают лифчик восточным, но не приличным для наружной носки. Ассоциируется это у людей с танцами живота. Нет, без "жёлоба" не то.
     Но эта-то так тут ходит!
     И у меня стал вызревать дерзкий план. Их своего топика смастерить юбочку, а верх и так сойдёт. Мне лишь бы с сестрой встретиться, она уж, небось, по всему корпусу меня ищет, а то и домой побежала. Ну, она-то уж не поленится вернуться, раз дома сестрёнки нет. Но догадается ли зайти в туалет?
     Я стащила топик, встрепенулась бюстом и стала прилаживать его вокруг поясницы. Верхом или низом? Верхом, а то бретельки свисать снизу будут. А чем закрепить? Может, резинкой для волос?
     Я прижала топик-юбочку одной рукой, а второй завозилась с резинкой. Туговато. Автоматически подняла вторую руку, и ахнуть не успела, как "юбочка" соскользнула вниз.
     Всё же ахнула, запоздало, и от неожиданности чуть не намочила стринги. Я за собой это знаю — в момент испуга всаживать в трусы капельку-две, само из меня выходит, а если испуг сильный, а пузырь полный, то и короткая струйка "стреляет". В обычные трусы — ещё ничего, но вот стринги промокнут насквозь, это уж точно. Не только голая, но и обоссанная буду.
     А пугаться было чего. Туалет у них был не из чистых, и одёжка упала прямо в лужицу. Пока переступала ногами, пока поднимала — он уже промок пятнами. Может, это и вода, плеснувшая на пол от чересчур усердного спускания в унитаз, по ведь пол грязный, да и другой жидкостью мог быть до того замочен.
     Понюхала — воняет.
     Это полный крах! Если лифчик мог как-то сойти за единственный верх, то стринги… Нет, не скоро придут те времена, когда студентки летом будут щеголять по alma mater в стрингах и бюстгальтерах. Во всяком случае, дожидаться этих времён в туалете не стоит.
     Что же, сдаваться на милость хозяев? Обращаться к первой зашедшей, всё объяснять и молить о помощи? Хоть сестру чтоб позвали, обезумевшую от беспокойства за меня. Влетит ей за провод посторонней, да ещё такой залетабельной, но что тут поделаешь?
     Всё же я решила не спешить со сдачей и испытать другие способы. Вдруг Эля догадается сюда заглянуть? Или мне удастся… да нет, вряд ли удастся — ограбить кого на время. Меня развели хитро, а как тут в одном белье кого разденешь? На обмен даже и посулить нечего, а угрожать — ну чем может угрожать взрослым малолетка в одном белье, подчёркивающем, что она именно малолетка? Саму бы не обидели — и то хорошо.
     Для начала, поборов брезгливость, я осмотрела мокрый свой топик. У страха глаза велики — не такое уж и большое на нём пятно. Я немножко освежила его над раковиной, чтоб не очень уж противно было чужую мочу своим телом сушить — и стала так сушить, прижав покрепче. Верну в строй топик — уже легче будет, варианты появятся. Должны будут появиться. Только какие?
     В голову при таком пассивном деле полезли разные мысли. Я вдруг отчётливо поняла, что в такой вот ситуации просто вынужден проявиться девичий характер. Одна забьётся в уголок и будет тихо страдать, пока её оттуда не вытащат, другая тоже забьётся — но в истерике. Это натуры слабые. Кто сильные — постарается договориться с посетительницами, даже и незнакомыми. А кто самая сильная? Ей, похоже, правила приличия не писаны, она и горевать сильно не будет, выйдет и пойдёт, как ни в чём не бывало. Да она бы и юбку из рук не выпустила, не то что я… Ну, а я-то сама какая?
     И тут вол мне вдруг стала закипать злость. Злая, необъяснимая. Я тогда не знала, что у человека за сутки бывает несколько периодов функциональных спадов и подъёмов, в одни часы клонит в сон, в другие — чуешь прилив сил и ни за что не заснёшь, даже если ляжешь в тихой тёмной комнате и попытаешься расслабиться. Просто чую, что разогреваюсь, сковородка будто, и всё во мне клокочет. Так и хочется крикнуть: "А вот вам!"
     Теперь, с высоты своей зрелости, попытаюсь описать свои сумбурные тогдашние мысли. Примерно так выйдет.
     Общество требует от женщин, чтобы они на людях прикрывали некий минимум тела, обрисованный нижним бельём, или бикини. Хорошо. В других ситуациях закрывать требуется больше — топик, юбка, джинсы. Очень хорошо, мы так и делаем обычно. Общество возмущается, если сплохуешь, накажет так или иначе. Отлично! Но вместе с тем общество ничего не делает, чтобы нам ничто не мешало выполнять его требования.
     Взять ту же Феню. Она же не в вакууме росла, а посреди того же общества, впитывала все его представления, требования, правила поведения. И вот после всего этого "воспитания" ей ничего не стоит ради мелкого удобства оставить другую девушку в пиковом положении, полунагой.
     Ясно представляю, расскажи она об этом в компании, не возмутятся ведь, не выругают, даже порицания не будет. Наоборот, восхитятся, одобрят почти, похихикают (а парни и погогочут), прикольно, скажут (ну да, приколола меня тут к одному месту). То есть — и дальше так делай, если случай подвернётся. Поощрят фактически, сподвигнут. Общество, называется! Требуете одетости? Так осуждайте тех, кто раздевает!
     Ну ладно, положим, оказалась я раскрытой из-за досадной случайности, не из умысла злого какого. Так в обществе должен быть механизм исправления таких сбоев, причём щадящий чувства девушек. То есть если девушка в силу ряда причин не может одеться сама, помогите же ей!
     Конечно, я далека от мысли о том, чтобы во всех тёмных уголках были установлены потайные кнопочки, нажала — тут тебе и стандартный комплекс одежды несут. Но хотя бы чтоб к любой обратиться, и тебе помогли бы без лишних вопросов, что да как, да почему. Ведь забросают же вопросами, рискни я к кому обратиться. А нет, так просто подумают про тебя невесть что. Да ещё сплетничать начнут за глаза, судачить. Это похуже бестактных расспросов, даже подумаю об этом — мороз по коже дерёт.
     — Ты не представляешь! — эдаким воодушевляющим тоном. — Захожу я в туалет, а там… Знаешь, кого я там встретила? Ни за что не догадаешься! Незнакомую девчонку, у которой — ты представляешь? — увели джинсы. Сидит там в одном белье и рыдает, а под стрингами небрито. — Даже если глаза сухи, то ради красного словца припишут. — Нет, ну как можно быть такой дурочкой, чтоб позволить так с собой обойтись? Это даже не изнасилование, это идиотизм. — И так далее, в том же духе. Бр-р!
     Да, и любопытство, и сплетничанье — это слабости человеческие, к ним надо терпимо относиться. Но тогда давайте буем столь же толерантны и к женской слабости приобнажения, до уровня бикини, скажем — чтобы этой "можностью" могла воспользоваться девчонка, попавшая в пиковое положение. Чтобы, одалживая юбку или джинсы, быть спокойной и уверенной — если что, и в таком виде можно домой добраться, и никто тебе слова не скажет.
     Мне скажут: не такие уж бессердечные у нас люди, объясни ситуацию — и тебе снизят планку нравственных требований. Но, по-первых, объяснять, унижаться — а ты ведь не виновата ни в чём… почти. А во-вторых, всем, мимо кого проходишь, не наобъясняешься. Не лучше ли считать, что раз идёт девушка по корпусу или по улице неглиже, значит, у неё для этого есть причины, и не вмешиваться. Если, конечно, она не ведёт себя, как девушка лёгкого поведения, а так идёт, словно одетая и спешащая по делу.
     Вот ещё: в туалет же заходили и девушки, и взрослые тёти, видели девчонку в одном белье с потерянным видом, и никто даже не попытался спросить: что это с тобой, чего это ты так разголышилась, джинсы совсем сняла? Ну, пусть тогда и не спрашивают, когда я в этом и наружу выйду.
     В общем, я так распалила себя, что почувствовала, что в таком виде, будучи зла на общество, куда угодно пойду. Но сначала надо потренироваться в туалете, чтобы как ни в чём не бывало идти. Чуть выкажешь "в чём бывало", неуверенность твою почуют — сразу набросятся.
     Дефилируя по диагонали туалета, я вдруг поняла, что не так. Опыта ношения стрингов у меня немного, а вот опыта разголышённости, наоборот, навалом. Голые, свободно дрыгающиеся ягодицы прочно ассоциировались у меня с полной наготой, и это ощущение полностью смазывало закрытость лобка, да и лифчик как-то неувереннее сидел. Это мне здорово помешает имитировать "всё в порядке".
     И тут мне пришло в голову обвязать топик вокруг талии и спустить его сзади на попу, как я это не раз делала со свитером, только завязывала рукава и спускала на джинсы. Теперь же завязала бретельки и покрыла ягодицы — всё легче.
     Посидела в кабинке, собираясь с духом. Может, счастливый случай выпадет и сейчас меня выручат. Вдруг слышу — открывается дверь, кто-то заходит. Тогда я спокойно-преспокойно открываю дверцу, выхожу и иду к раковине, начинаю мыть руки. Обычное же моют, когда полностью оденутся. На вошедшую и не гляжу.
     Сердце — тук-тук-тук. А ведь это экзамен, чёрт побери! Ещё почище того, что сдаёт сегодня Эля. Если на меня не отреагируют — считай, пятёрка. Если же услышу: "Хи-хи-хи, чего это ты так?", или "Смотри-смотри!", или "Девушка, что вы себе позволяете, как ваша фамилия?" — это завал. Срез. Придётся выбрасывать белый флаг и молить о помощи.
     И я сдала! Вымыла не спеша руки, вытерла и спокойно пошла к выходу.
     Как шла по коридорам, много ли народу повстречала — честно говоря, не помню. Помню только, что ощущения в этой одёжке были какие-то физкультурные. Как вот в школе: переодеваемся, в зал нужно пройти по коридору, а по нему и одетые ходят, так что мы, в лёгком спортивном облачении, норовили побыстрее пробежать. Но не прошмыгнуть — это большая разница.
     Вдруг слышу за углом знакомый голос:
     — … пониже меня, но очень похожа, в топике розовом и джинсах. Волосы такие русые, густые, забранные. — А я, нужно сказать, резинку использовала для закрепления топика, а волосы распустила по плечам, пусть закроют спинку вплоть до планки лифчика, всё поодетее выйдет. — Никто не видел её, а?
     Элька беспокоится, ура! Милая, милая моя сестрёнка! Я подождала чуток, чтобы лишний народ разошёлся, вышла и сказала:
     — Привет, вот и я!
     Знаете, я часто читала в книгах что-то вроде "У него медленно отвалилась челюсть", но наяву увидела это в первый раз. И остановившийся взгляд. Как реагировать, что подумать, сестричка явно не знала, да и после экзамена выдохлась. Ладно, поработаю за двоих. Беру её под руку:
     — Соскучилась тут без меня? Сдала? Как? — Она что-то ответила, я пропустила мимо ушей, стукнула мысль — играю сейчас старшую из сестёр. — Вот и ладненько. Пойдём теперь домой, нас ждут. Прощайся и давай. — И шёпотом на ухо: — Потом объясню, ради бога, не подавай виду.
     Дошли до выходной двери. Эля шла как в тумане, механически переставляя ноги. Лунатичка, да и только! И взгляд такой.
     Только перед выходом, заслышав через дверь уличный шум, она очнулась:
     — Что, и на улицу так? А где же твои…
     — Элечка, миленькая, потом, всё потом. Сейчас надо до дому добраться. Не подавай виду, будто так и принято.
     Вышли наружу. Уверенности у меня сразу поубавилось, на старшую из сестёр не тяну. Обняла её за талию одной рукой;
     — Элечка, родненькая, положи мне ладошку на попку, будто за талию обнимаешь. И давай тихл разговаривать, не глядя по сторонам.
     Родная сестра не подвела, послушалась. И всю дорогу домой я ей рассказывала, что со мной произошло. Прохожих мы игнорировали, будто вдвоём в целом мире. А как же иначе? На каждый чих не наздравствуешься.
     Пришли домой. Родителей, слава богу, нет. Я как порог переступила, так и замерла в каком-то шоке, всё ещё не верю, что въявь по улице неглиже прошла — и не одну сотню метров. Чую, сестра мне развязывает топик, снимает с талии, нюхает и брезгливо бросает в ванную. Я пытаюсь шагнуть туда же, умыться и прийти в себя, но она кладёт ладонь мне на живот, вторую — на спину, у лопаток, наживаем и нагибает тело под прямым почти углом. Что такое, зачем? Ягодицы выставляются, выпячиваются, и на них вдруг обрушиваются яростные, хотя и неумелые шлепки. Учит так меня сестра уму-разуму. Или это такой способ у неё самой отойти от шока. Садистский, надо сказать, способ.
     И вот тут-то проявился только что полученный опыт бесстыжести. Раньше я бы завизжала, заохала, может, захихикала нервно, постаралась бы вырваться (ага, Элька ногу так поставила, чтоб мне споткнуться, а ладонь на спине держит, не даёт разогнуться). Теперь же зло меня взяло, бросаю и родной сестре вызов — в смысле, не ерепенюсь, а мужественно принимаю экзекуцию, беззвучно, кажется, что покорно. Главное — не пискнуть, не показать слабину. У неё ладонь скорее покраснеет, а попка моя оплавится, чем я взмолюсь о пощаде.
     Стринги будто нарочно придуманы для порки, даже отцы могут пороть дочерей целомудренно, но крепко.
     Отшлёпала, распрямила и подзатыльник отвесила — венец порки. Ну, погоди, сеструха! Сама-то не будешь ведь в джинсах дома ходить, в халат переоденешься.
     Подловила я её на обнажёнке — джинсы и топик сняла, а халатик ещё не надела. Ворвалась в спальню и с ходу вернула ей пару увесистых шлепков по тому самому месту. Эля вскрикнула от неожиданности, давненько её никто так не "ласкал", а тем более я. Ага, показала-таки слабинку, а я ведь молча всё снесла. Могу торжествовать.
     Она за мной погналась, но я так подстроила, чтоб быть схваченной около дивана. Она меня хватает, я дёргаю всем телом, и мы падаем на диван. И срабатывает рефлекс: с детства мы на этом диване с ней дурачимся, ласкаемся, целуемся…
     После бурного проявления чувств сестра вдруг разрыдалась. Ей это наше путешествие далось с большим нервным напрягом, она-то не готовилась морально, как я в туалете. Ну, стала утешать, устроила массаж, чай заварила и всё такое…
     Джинсы мои потом нашлись, не пропали. И карманы не опустели. Просто жвачка затвердела капитально, и в этом я сама виновата — зачём дёргала замочек туда-сюда? Феня ушла домой, а вернулась — меня уже нет. Джинсы в пакете оставила на вахте, якобы в туалете нашла. Имени её вахтёр не знал.
     Вот такая приключилась со мной история. Конечно, в одном белье я по улицам больше не шастала, но появилась у меня привычка при всяком удобном случае "солить", "перчить" и вообще мстить обществу, людям. Прямо как старуха Шапокляк. Обычно анонимно, но прорывалось иногда и на конкретных личностей. Ну, вы читали уже, как я и Евку, и Кирку прессовала — в разное время.
     Теперь, надеюсь, понимаете, что не по врождённой злобе. Жизнь меня такой сделала. Побывала я в пиковом положении — побывайте и вы, голубчики! Каждая из вас, даже такая робкая, как Евка, могла бы у меня тогда джинсы свистнуть или посмеяться вслед мне, полуголой.
     Но, если честно, мне понравилось, какой отпор они мне тогда дали, эти верные подружки. Уважаю волю и мужество. Хорошо бы с ними начать… ну, не дружить, но хотя бы играть в спортивные игры. Если получится, чую, угаснет моя жажда мести, найдёт культурный себе выход.

     Ну вот, поведала я вам о своём раскрепощении. После него думала, конечно, что могла бы и не решиться на отчаянное это дело. Почему же всё-таки дерзнула? Случайно, что ли, вышло? Но нет, я имела много мгновений, когда могла бы отказаться от своего замысла, но не отказалась ведь.
     Значит, решение было довольно твёрдым, подготовленным всей моей прежней жизнью. В фундамент моего противопоставления общественной морали легло множество мелких обид, все не опишешь и не упомнишь даже. Помню обиды покрупнее, поинтереснее — для чтения. Впрочем, чего искать — они мне в память врезались. Расскажу о самой крупной, вы поймёте, как это обозляет.
     Случилось это в средних классах школы, и я точно помню, когда именно. Не в смысле даты, а в плане важного события в жизни девочки-подростка, которое не забудешь.
     В тот вечер мама зашла ко мне в спальню вместе со мной, перед сном. Под её взглядом я готовила постель очень тщательно, гораздо прилежнее, чем обычно: взбивала подушку, разглаживала простыню, встряхивала ночнушку, проветрила комнату даже, словно артистка перед объективом кинокамеры. Мама смотрела на меня, как в тех случаях, когда решала, поговорить со мной сейчас или отложить до утра, которое вечера мудренее. Но и у вечера есть свои преимущества. Не зная, о плохом или хорошем будет разговор, не зная я, торопить или избегать. И вот говорит она решительно:
     — Доченька, ты уже большая у меня выросла. Вот и грудки у тебя начали появляться. Как там, на уроках физкультуры этой вашей, не проступают они?
     А весна была, мы как раз перешли от лыжных занятий и зимней формы к гимнастической — белая майка, чёрные трусы, как всегда, и спереди я была похода на мальчишку-атлета в развитыми грудными мышцами, если всё хорошо расправить. Конечно, много слабей такого богатыря, зато не как наши плоскогрудые, а то и впалогрудые девочки.
     — В общем, дочка, тебе уже пора начинать носить лифчик.
     Я не поверила своим ушам. Ура! Конечно, понимала, что рано или поздно надену, это ж не волдыри, не вылечатся, не рассосутся. Но, может, придётся клянчить у матери, так этого я не любила и всегда старалась оттянуть. А тут она сама предлагает. Ещё раз — ура!!
     Подскочила, обняла, расцеловала. И она меня тоже.
     — Я тут купила тебе кое-что, — и вынимает из кармана халата нечто лиловое со свешивающимися бретельками. Неужели это мне… моё? Прям как взрослой! — Детский, нулевого размера, для начала. Вот, думала, до утра, может, отложить, но примерь пока. А утром сразу в школу и наденешь.
     Какая радость переполняла мне грудь, когда я дрожащими руками впервые делала то, что предстояло надевать каждое последующее утро6 не могу описать. Каждая девушка по себе знает, а парень пусть представит, как он в первый раз снимает с девушки бюстгальтер. Вот-вот разревусь от полноты чувств.
     Первый мой лифчик был, как сейчас помню, лилово-сиреневый, с каким-то рисунком, но ненавязчивым. Скорее даже, размытым. Главное, теперь не надо разглаживать на груди одежду, а можно позволить своим фунтикам законно торчать в это мягкое облегало. Нулевой размер, но какой приятный рельеф даёт, всё так оформляет и красивит. Завтра по этому верхняя одежда пойдёт, представляю в уме, как. И уютно, уютно, наконец-то свой домик обрели мои до сего момента "бомжихи".
     — Там были разные цвета, но я взяла потемнее, — объяснила мама. — Всё-таки под школьное платье надевай, а оно тёмное, так вот чтоб не просвечивало. Ну как, бретельки не давят? Весь день же носить теперь, так что если будет жать, скажи, придумаю что-нибудь. А внутри как, мягко?
     А хоть бы и жало, напоминало, что сделала большой шаг во взрослении. Накомфортиться и потом успею.
     — Ну, дочка, спать тебе я в нём не советую, — предугадала мои помыслы мама, — с непривычки плохо спать будешь, а утром чувства притупятся, не так радостно будет, когда в школу пойдёшь. Так что сымай, клади в свой шкаф… или под подушку, если уж хочешь.
     — Спасибо, мамочка! — Чмок!
     В ту ночь мне снились радостные, светлые сны.
     А утром меня ждал ещё один сюрприз — трусики в тон лифчику, комплект такой подростковый продавался. Поясок у них пониже талии, не так, как у детских моих панталон, и это тоже как-то по=взрослому. Пора, пора не только одевать грудки, но и открывать животик, оформлять его, подпирать снизу резинкой. Вот то, что поверх пояска, тут кишки, тут можно посвободнее. Вот то, что ниже, это уже девичье, женское, это нужно покрыть и стянуть. Ноги — отдельно, канты им двигаться не мешают. Почти как бикини, только бельевое.
     Спасибо, мамочка!
     В новой упаковке, вернее, подпаковке я и пошла в школу, радостно так было, словно "первый раз — в первый класс". Даже лучше, туда все одновременно идут, а лифчиков у нас никто пока не носит, я первая. Эх, жаль, что физра не скоро (пара-тройка дней — а кажется, что месяц), так хочется в раздевалке покрасоваться, поторжествовать.
     Где ещё как бы невзначай дать на себя полюбоваться? В туалете можно максимум сверкнуть трусиками, да и перед кем? Для старшеклассниц это не фонтан, в том числе и лифчик, даже если умудрюсь высунуть.
     Просто рассказывать — не то. Нет, надо именно невзначай, нарочито показать, что это для тебя в порядке вещей, словно ты давно такое исподнее носишь и не понимаешь, почему вдруг к нему интерес такой.
     От радости и чувства новизны я чуть было не забыла взять подарок для Ирмы — одноклассницы, день рождения она отмечала. Мама уже за порогом догнала и передала.
     В школе у нас был такой обычай. Когда именины праздновал младшеклассник, он делал это прямо в классной комнате, с участием учительницы и всего класса. Господи, что там, у малышей этих, я ведь сама малышкой была, помню: лимонад да пирожные, где есть розетка и чайник — там чай. А дни рождения все в классном журнале записано, всё заранее известно.
     Старшеклассники праздновали своё взросление строго индивидуально, компанию подбирали персонально, кутили дома, кто побогаче — вёл всех в кафе. А вот обычай, о котором я рассказываю, относился именно к средним классам, когда мальчики и девочки не очень общаются, можно сказать, сторонятся друг дружки. Скажу о девочках.
     Так вот, когда объявлялась именинница, ей с одноклассницами позволяли всю большую перемену, почти полчаса, занимать женскую спортивную раздевалку, чтобы отпраздновать. Вообще-то учитель физкультуры требовал, чтобы к его уроку ученики переодевались на перемене, но когда в раздевалке праздновали, то расходились со звонком, и входящие переодевались уже за счёт времени урока. Но и учителя физкультуры отмечают свои дни рождения, любят получать подарки, пьют не только чай и понимают, что школьникам тоже надо оттянуться. Оттого обычай и утвердился этот.
     Всё хорошо, и даже отлично, но, как вы сейчас увидите, меня подвели под монастырь и этот распрекрасный обычай, и лифчик с трусиками, стремящиеся напоказ, и вообще всё, что я считала безусловно положительным.
     Заинтриговала? Сейчас увидите, что произошло. Ну, мы все пошли в раздевалку. Наша учительница, Анна-Ванна, послала Ирме в подарок большую бутылку пепси-колы, но сама не пришла, не предусматривал этого обычай. Всё сами, маленькие хозяйки своих будущих домов, тем более, что мальчиков нет и эксцессы на этой почве невозможны.
     В раздевалке стояло несколько девиц, которые не знали о дне рождения. Узнав, безропотно подчинились обычаю, ушли, хотя и не без улыбочек. Мол, ну и празднует же мелюзга! Забыли, что сами такими были. Одна из них потом сыграла роковую роль в событиях, но в тот момент я её даже не запомнила. Тем более что выгоняла их сама Ирма, мы уже примеривались накрывать на стол.
     Она разлила коричневый пенящийся напиток по стаканчикам, положила на тарелки пирожные — или куски торта, не помню. Мне не очень-то до еды стало вскоре. Что точно помню — чая не было, его мы просто не успевали вскипятить. То ли Ирма не додумалась договориться, чтобы чайник загодя согрели в учительской, то ли ей отказали. Я подозреваю, что сама Анна-Ванна и отказала.
     частью большого обычая служил обычай помельче. Входя, гостьи складывали подарки на маленький столик, анонимно. Именинница из потом брала по одному, разглядывала, восхищалась, если заслуживали. Пускала по рукам, чтобы посмотрели все. Подарившая ничем себя не выдавала, тоже брала, глядела и передавала дальше. таким образом никто не гордился, что подарил дорого, и не стеснялся, что вышло дёшево. Нас так приучали к солидарности.
     На фоне новеньких, с иголочки, подарков резко выделялся маленький серебряный медальон, похоже, старинный. Ирме он особенно понравился. Там же внутрь можно фотку вставить, и вообще, вещь для взрослой дамы. Она вызвала особый интерес у всех наших "дамочек". Кроме, конечно, той, что втихаря его положила, даже подсунула подо что-то.
     Подарки ходили по рукам, общего разговора не было, а поскольку чай не стыл, то есть и пить не спешили. И вдруг кто-то обратил Ирмино внимание на то, что медальон непонятно где. Знай я, как повернётся дело, я бы постаралась высмотреть эту непрошеную доброжелательницу. А так я услышала только, как Ирма тревожно спрашивает, у кого сейчас в руках её медальон.
     Все поподнимали руки, посмотрели на столе, поперекладывали ножи и вилки, под стол заглянули. "Может, за трон закатился?" — как говаривали в известной комедии. Медальона, как и в фильме, нигде не оказалось. А только что был тут.
     Воцарилась тревожная тишина. Все… ну, почти все, не могли поверить — неужели ценную вещь кто-то слямзил??? Не могла же она исчезнуть сама собой, ни во время осмотра, ни при передаче из рук в руки. Это что, шутка? Или… или среди нас завелась, страшно подумать, воровка?
     Даже смотреть друг на дружку избегали. Как знать, может, в этот самый момент твоя соседка принимает одно из самых важных в жизни решений — оставаться ли честной. Взглянув на неё подозрительно, ты, чего доброго, помешаешь ей признаться.
     А Ирма выглядела смущённее всех.
     И никто не знал, что делать. Обычно, когда что-то случается, девчонки бросаются давать советы и помогать, даже если не просят. Но такая ситуация впервые возникла. И обратного ходу не дашь, не сделаешь вид, что всё путём, теперь уже никто не успокоится, пока не увидит медальон. Что же делать?
     Сидим, молчим, страдаем от чувства неловкости.
     Была у нас там одна девочка, точь-в-точь "Железная кнопка" из "Чучела", буду звать её Жекой. Так вот, она вдруг решительно встаёт, я аж испугалась, что это она согрешила и сейчас сознается, вынет из кармана пропажу. Но нет, это она просто что в карманах у неё вынимает, в карманах скромного школьного платьица, выкладывает горкой на стол. Потом выворачивает их и отходит к стене с гордым видом. Очистилась от подозрений, за вами очередь.
     Надо сказать, что свои портфели мы оставили в классе под охраной… ну, под присмотром мальчишек, и пришли сюда налегке. Никуда ничего тайком сунуть не могли. Правда, на окне лежало несколько спортивных сумок, но не наших. Верно, это были сумки прогнанных девиц. У них как: есть физра, они укладывают модную спортивную сумку — и учебники с тетрадками туда же. Не брать же ещё и портфель!
     Да мы к окну и не подходили вовсе. Те сумки вне подозрений.
     Когда Жека, молодец, подала пример, нас словно расколдовали. Повскакали с мест и стали самообыскиваться, как она. У кого карманов ни в платье, ни в фартуке не было, те неуклюже топтались на месте, хлопали себя по бокам, повторяли непрестанно: "Нет у меня карманов, ну, так получилось, что нет. Все видите?" И тоже отходили к стенке.
     На столе повырастали хилые курки вещей, Ирма несмело и неохотно пошуровала их (чужое ведь), но медальона не нашла. Тогда она с растерянным видом выложила всё из своих карманов и тоже вывернула их (а была на ней подаренная родителями красивая кофточка).
     Могут подумать: это же бессмысленно, медальон же её собственный, раз подарен, зачем же ей так поступать? Да, спрятав подарок, она бы не украла его сама у себя, зато украла бы у нас, её одноклассниц, взаимное доверие. А это поважнее и подороже любого ювелирного изделия.
     Кто читал "Лунный камень", тот поймёт.
     Сама Ирма, наверное, об этом так не думала, а просто проявила солидарность. И надо как-то разруливать ситуацию. Нельзя же просто так взять и ляпнуть:
     — Не нашли? Ну и чёрт с ним, с медальоном, давайте лучше торт есть, а то перемена скоро кончится.
     Или так:
     — Кто-то увёл у меня медальон и ловко так спрятал. Так пусть ей будет стыдно! Но никто и ничто не омрачит мой день рождения. Сейчас включим музыку и я буду петь.
     Нет, потерю надо выявить, сокращать число мест, где она может скрываться — вплоть до обнаружения.
     Стоим мы, как дуры, с вывернутыми карманами, и что теперь делать не знаем.
     Кто читал рассказ Честертона "Перстень прелюбодеев", тот наверняка догадался, в чём тут дело. Кроме мотива, конечно. Любовного мотива у нас быть не могло тогда, факт, но пропажу можно было найти в два счёта.
     Но этот рассказ я прочла много позже, прятали от меня эту книгу — из-за названия, верно, и тогда маялась вместе со всеми в неведении. В вдруг меня поразила мысль почти что гениальная. Лифчик жёг мне кожу, в смысле, показать его жуть как хотелось, да и трусики неплохо бы засветить. И вот такой повод! Просто как специально для меня созданный.
     Собираюсь с духом и говорю:
     — Девчонки, а давайте разденемся… ну, до белья и покажем друг дружке, что ничего не прячем под одеждой.
     Небольшая пауза, все переваривают идею, потом Жека снова берёт инициативу на себя.
     Ещё что облегчило дело — в этой женской раздевалке мы и привыкли раздеваться, обстановка знакомая, и раздёв не догола ведь. Зато это может приблизить к финалу, хотя уже ясно, что Ирмин день рождения испорчен безнадёжно. Не полезет нам в рот кусок, грустно прозвучит всегдашний "Happy birthday to you!" Но отыскать медальон надо. Надо. Обязательно!
     Все выстроились вдоль длинной лавки в обычном своём порядке и принялись раздеваться. Всё как перед физрой, только удручённее. И одеждой машем, не успев снять, показываем, что ничего в ней не спрятано.
     У меня, конечно, мысли свои. Что покажется из-под одежды? И вот вижу, что я вне конкуренции, на всех только несвежие белые трусики, Железная кнопка потеряла львиную долю своей железности. И хотя я не слишком отличаюсь от ровесниц ростом, но в своём лиловом "бикини" выгляжу на голову их выше. Малышки какие-то в беленьком.
     Ой, как права была мама, что купила мне потемнее!
     Как я и ожидала, головы заповорачивались в мою сторону, в глазах замелькало удивление. Но, против чаяния, оно не сменилось ни восхищением, ни завистью. Девчонки стали кучковаться и тихо переговариваться, опасливо поглядывая на меня. Чего это они? Незаметно себя оглядываю, хотела же как ни в чём не бывало себя вести. Нет, всё тип-топ. Поддела пальчиками бретельки, оправила, будто всегда так делаю. Почему же даже не расспрашивают?
     А они уже полукругом меня окружают, прижимая к лавке. Вперёд выходит та же Жека и командует (другого слова не подберу):
     — Снимай лифчик!
     — Что-о?
     Я так погрузилась в своё, что совсем отвлеклась от внешней цели раздёва. Мне показалось, что девчонки завидуют или же не верят, что мне есть что вкладывать в эти уютненькие маленькие чашечки. Вот и велят стать как все, мол, ещё посмотрим, какое право ты имеешь на полное женское бельё.
     — А ну снимай лифчик! — ещё твёрже повторяет Жека. Мол, сама должна понимать, что в него можно медальон запросто запрятать. Может, ты специально и надела, чтоб сподручнее прятать краденое.
     А я не петрю. Даже если бы мне открытым текстом сказали, я бы искренне удивилась — там же моя собственная плоть, откуда же месту для чего-то ещё взяться?
     — Ни за что! — отвечаю не менее твёрдо, отстаивая своё женское право на бельё и телесную неприкосновенность.
     И потом, может, они имеют в виду не только здесь и теперь, а и вообще не носи. Отберут ещё, чего доброго. И вообще, я подбила всех раздеться, чтобы показать лифчик, чего же сымать-то?
     — Ну, если не снимешь сама, по-хорошему…
     — Что? — спрашиваю издевательски. — Что со мной сделаете?
     Ирма бегает где-то позади и умоляет:
     — Девочки, миленькие, ну не надо, а! Чёрт с ним, с медальоном, найдётся со временем, садитесь лучше за стол, времени же мало.
     Но "миленькие" уже завелись, да и я сама тоже.
     — Да снимем с тебя сами, и все дела.
     В запальчивости выкрикиваю:
     — Отрастите свои груди, с них и сымайте! А моё не троньте!
     — Нет, вы слышали? Слышали, как она меня? — завопили почти все девочки, хотя я ни к кому конкретно не обращалась. На воре, как известно, шапка горит, а любая безгрудая принимает колкость на свой счёт.
     — Выпустите меня сейчас же! — почти кричу я. Ссора разгорается.
     Кто кого первый толкнул или вцепился — уже и не помню. Надеюсь, что они меня, а я не спустила. Драка вообще страшное дело, а женская 0 особенно. В драке легко и просто делаются такие ужасные вещи, о которых в спокойной обстановке и подумать-то страшно. Своя логика у такого вот выяснения отношений, физическая боль распаляет и идёшь на всё.
     Я отчаянно сопротивлялась, не давая добраться до лифчика, но лишь вовлекла в драку всех — всех, кому достался удар, тычок или царапина. Мне удалось прорваться от лавки за полукруг,но до двери не добежала — настигли, остановили. Повалили бы на пол, но там как раз оказался стул, на него и свалили, кто-то под коленки дала, сука, сама бы ни за что. Было ясно, что не обездвижив, меня не разденешь. А тут как раз одежда на лавке валяется. У платьев пояски, у фартуков — лямки. Ими меня и прикрутили к стулу, и руки, и ноги. Так дружно и слаженно трудились, просто примерный коллектив какой-то. А я ему злейший враг. Вот и ополчились все против.
     Как нехорошо чувствовать, что ничем не можешь двинуть, что беззащитна совсем. Рот, правда, свободен, но ни до кого не докричишься, большая перемена ведь. Да и заткнут, если начну орать. Вот-вот ко мне прикоснутся руки, чтобы сорвать мою гордость, в первый же день нОски сорвать. Не сам лифчик жалко, а что испорчен этот первый день, дебют, бенефис.
     И как-то сами собой вырвались слова:
     — Если вы меня тронете, я скажу Анне-Ванне, что это вы меня раздели и изнасиловали!
     Девчонки отпрянули и стали как вкопанные.
     Вообще-то, угроза наябедничать — это для малышей угроза. Но они и есть малыши, то есть малышки, раз без лифчиков. И не понимают, что такое изнасилование. Я, впрочем, тоже. По нашим представлениям, это что-то очень-очень нехорошее, но непонятное, синоним насилия, но не совсем. Вроде как избиение, но без синяков. По головке за это не погладят, особенно Анна-Ванна, она у нас строгая. И потом, нас с ней объединяет то, что мы обе в бюстгальтерах, а они — с голой и никакой грудью.
     Я сидела с независимым видом, а они стояли вокруг, перешёптывались и не знали, что со мной делать. Покашливали, из вредности скажу, что и попукивали.
     Наконец подсылают ко мне Жеку:
     — Слушь, Эв, давай мы тебя развяжем и даже торт с блюда можешь доесть, а ты не говори ничего Анне-Ванне. Ты же знаешь, как она относится к насилию. Ну, погорячились мы, но и ты хороша, смотри, как меня царапнула, — и показывает локоть. — До крови, но я прощаю. Прости и ты нас. Простим друг дружку и всё забудем. Согласна?
     — Развяжете? — переспрашиваю.
     — Развяжем, только мигни.
     — А лифчик снимать?
     — Ну… — помялась Жека, застал её вопрос врасплох. — Мы же все без верха, и медальон ещё не найден. Ты уж уважь нас, если это не ты… ну… взяла. Я же первая разделась, ты видела.
     — Нет! — отвечаю решительно, с гордо поднятой головой.
     — А твои условия? На что ты согласна?
     Добилась-таки, что, связанная, могу диктовать условия!
     — Я, как вы помните, предлагала раздеться до белья. У вас одно бельё, у меня — другое, и обсуждению это не подлежит. Следующий шаг — раздеться догола. Если все согласны, то и я согласна. В трусах так же можно спрятать, как и в лифчике, вот и посмотрим. Ну как, слабо вас догола?
     Девчонки зашептались, засовещались. Я улыбалась про себя. Чего они добились, привязав меня к стулу? Время идёт, скоро звонок, сюда придут те, у кого физра, и развязать меня придётся очень скоро. Что ж, подожду, не мой ведь день рождения.
     Кто-то за спиной тихо говорит:
     — Ну, не поддадимся на её условия. Что тогда делать? Обыск надо продолжать, то есть поснимать нам все трусы. Что так, что эдак. Но в одном случае она вместе со всеми сымет, в другом — нет.
     — Тогда мы получим законное право её изнасиловать, — говорит другая. Пишу вот и угораю, какие тогда мы наивные были. — Значит, у неё медальон, больше не у кого.
     — Но она нажалуется Анне-Ванне!
     — Если слямзила она, не нажалуется. Просить будет, чтобы мы не нажаловались. Анна-Ванна любит, чтобы мы сами разруливали всякие ситуации, не вмешивали её, словно первоклашки какие-то.
     — А если медально у кого в трусах?
     — Ну, развяжем её без слов, и всё. Изнасилования ведь не было, а связать её мы имели право,, она ведь пыталась удрать с обыска.
     Ну да, навалились всей кодлой, как тут не попытаться удрать! С обыска? Как же! От насильственного обнажения, от осквернения женского белья. И хоть бы одна су… собака спросила бы, мол, давно его носишь?
     Девочки разошлись во мнениях. Одни были готовы "струсить", другие — только если все вместе, то есть со мной и на моих условиях, третьи боялись, что вот-вот звонок, четвёртые опасались, что позор себя не оправдает, сгинет медальончик. Ирма проклинала ту минуту, когда решила пустить его по рукам. А их, этих минут, оставалось всё меньше и меньше. Я почти физически ощущала, как стучат часы, бежит секундная стрелка по кругу, вот-вот меня освободят. Вынуждены будут, куда деваться. Если дотянут до звонка, им же хуже. Я же в приличном, почти что бикини на мне, а они без верха и в несвежем. Так что лучше раньше освободите, недогадливые вы мои.
     Жека появляется передо мной и озвучивает:
     — Хорошо, мы согласны, только ты первая всё с себя сними, хорошо?
     — Не пойдёт, — отвечаю с чувством превосходства. — Наоборот, вы первые, а я полюбуюсь. Или, если хотите, устроим жребий. Только трусики и лифчик должны идти разными номерами, — издеваюсь, стараясь не улыбаться. И вообще, сижу, словно мне так нравится на стуле сидеть, а вовсе не привязана.
     Снова парламентёрша уходит за мою спину и снова там "шу-шу-шу".
     Сейчас, сейчас они посмотрят на часы и всполошатся. А я ещё поприкалываюсь, запрещу себя развязывать. Во мне, мол, вкус к этому бондажу (слово потом узнала) возник.
     Тяжёлый вздох за спиной. Похоже, коллективный. Ага, вот она, их капитуляция! Мысленно готовлюсь её принять.
     И тут…
     Чёрт бы побрал сами сейчас увидите кого!
     Открывается дверь. В суматохе они забыли её запереть. Вообще-то, правильнее сказать "мы", ведь я тогда была свободной и профукала хамок вместе со всеми, да и раздевалась с энтузиазмом, но раз они меня схомутали, ни рукой, ни ногой не шевельну, я с радостью перекладываю все упущения на них.
     Входит старшеклассница — одна из тех, кого мы "попросили" и кого я тогда в лицо не запомнила. Но она, это точно. В джинсах, им их разрешали, если в тот день физра, в водолазке. Я было подумала, что начался урок, просто звонок забарахлил. Кончился мой мысленный шантаж временем, меня сейчас увидят связанной, этого потом не отменишь. Слухи пойдут неукротимые. Но хотя бы развяжут, кончится этот "день рожденья" — день рождения моей ненависти к окружающим, день рождения всеобщего недоверия в нашем классе.
     Нет, девица была одна и звонка ещё не было. Ни на кого особо не глядя, она направилась прямо к окну, где лежала её сумка — надо думать, её, раз так уверенно расстёгивает и лезет внутрь. И достаёт… не подводят ли меня глаза… пачку сигарет и спички. Не утерпела, выходит.
     Мы все удивились сильнее, чем она, когда повернула-таки голову и увидела нас всех голенькими. Для сельской школы курение — грех абсолютный, а для девушек особенно. Впрочем, всегда можно сказать, что запасла сигареты для своего парня. Возьму и уйду.
     Предполагалось, что малышня тут день-рожденствует и смотреть особо не на что, да и они тебя еле заметят. Но край глаза узрел голую кожу и сваленную на лавки одежду. Девица соизволила повернуть к нам голову:
     — Разве у вас физра? У нас же должна… Э-э, а это что такое? — наконец-то рассмотрела она мою привязь к стулу.
     Делать нечего, надо объяснять. Вперёд, как всегда, вылезла Жека:
     — Мы праздновали, у нас пропал подарок один, устроили всеобщий обыск, а она вот в лифчике, снимать не хочет, подозреваем, что нарочно надела.
     Вот как! Наконец-то выдвинули прямое обвинение.
     — И поэтому вы привязали её к стулу?
     Жека сделала виноватый жест — мол, вынуждены были, а что ещё делать?
     — И это вы называете лифчиком/Разве это лифчик? — весело спросила девица. — Какие же вы… Вот у меня… —
     Она начала задирать водолазку, вернее, засучивать её вверх по телу, иначе с облипкой такой не получится. Какие-то взрослые движения, подумалось мне, мне им ещё учиться и учиться. А я ещё н научилась застёгиваться сзади быстро, копаюсь там, заведёнными назад руками, вслепую, ищу концы застёжки, потом ковыряюсь с их скреплением. Вот в чём взрослость — в движениях, жестах, выдающих опытность.
     Вот показался живот, я с удивлением заметила, что под водолазкой на хозяйке ничего больше нет — ни комбинации, на нижней маечки. Как же так — верхняя одежда, и на голове тело? Мама всегда остерегала, кроме лёгких маечек в жару, говорила, что тело пачкает, а верхнее часто не стирают. Я понимаю — взрослость, всё не так, как у детей, но неужели же взрослое тело меньше пачкает одежду?
     Мало того, что живот голый и уже показался пупок — вещь страшно запретная для малышек, но ещё и какие-то чёрные полоски или узоры на нём виднеются. Я тогда была настолько неиспорченной, что приняла это за следы от линялой водолазки. Может, хозяйка провела по ней мокрыми ладонями, вот и сошла краска на кожу. Непонятно, правда,почему девица не помылась. А может, просто вспотела, вот и испачкалась?
     Она перехватила мой удивлённый взгляд и раздумала. Почесалась, как Никулин в "Кавказской пленнице", и снова спустила одежду, навинтила на живот. Незачем малышкам видеть моё тату, ещё растреплются, дойдёт до учителей… Свои-то сами не без грешков, а учителям мы не показываем под предлогом девичьей стыдливости. Пупки не разрешают в школе открывать, вот пусть и не видят, что около них.
     Девица ограничилась тем, что выпятила нехилый свой бюст, подладошила его, погладила — мол, вот что должно жить в "домиках", а не ваши крохотулечки. Пальчиками проявила канты бюстгальтера.
     — Здесь я и несколько подарков спрячу, попробуй, обыщи!
     — Да, но она первый раз лифчик надела, раньше не замечали за ней, наверняка чтобы спрятать чего-нибудь, — торопливо пояснила Жека. Из железной кнопки она на глазах стало оловянной.
     — А бельишко классное, — пробормотала девица. — Фирменное… Так что, раз связали, обыскивать будете? Ну-ну…
     — Она не даётся… — Глупо, мне же ничем не ворохнуть, беззащитна ужасно. Неужели скажут о моей угрозе? Нет, это их выставит в глупом свете. Жека шевелит мозгами, придумывает. Ага, придумала, судя по лицу. Но что? — Она грозится убить потом любую, кто к ней прикоснётся.
     Возмущение вскипело во мне, как пена из свежей бутылки пепси-колы, и улеглось, обернувшись самоуважением. Вот какая я, однако! Боятся меня даже связанную.
     — Вы же её лапали, пока вязали.
     — То все, и не разберёшь в куче-мале, а сейчас конкретно кто подойдёт.
     — Н-да… Ну вы и малышня, всей кодлой не можете справиться с одной связанной. Её мало, но она в тельняшке… то есть в лифчике, так, что ли?
     — А что же мы можем сделать? — прозвучало очень беспомощно.
     — Ну, если б нам… мне попался кто-то вот так скрученной, я бы знала, что делать. Я бы что угодно от такой добилась, так или эдак. Угрозы — дело пустое, чего ещё ей остаётся, как не угрожать?
     Она вдруг заметила обращённые к ней взоры.
     — Помочь, что ли?
     — Помогите, тётенька, — наперебой заговорили девчонки. — У нас времени в обрез, сейчас ваши на физру придут, а медальона-то нет! И не отыщешь потом. Вы знаете, как,. вас она не тронет.
     — Ну что ж, воровства я сама не люблю, помогу уж из принципа.
     Случилось то, чего я опасалась.
     — Времени, говорите, мало? — Девица взглянула на свои наручные часики и охнула. — Совсем почти нет. Ну, тогда цацкаться не будем, применим сразу крутые меры.
     У меня похолодела спина.
     — Последний раз только её спросите, не сдастся ли она до греха.
     Спросили. Я промолчала, надеясь всё же протянуть время. Кроме того, мне резко захотелось пи-пи от "крутых мер", пришлось бороться, зажиматься.
     — Ну что же, сама виновата. Не желаешь разговаривать, будем кричать. — Пугает? — Только вот что: всю ответственность за то, что случится, вы берёте на себя, я ни при чём в любом случае. Лады?
     И они, эти малолетние предательницы, дружно кивнули. Только Ирма, молодчина, пыталась что-то возразить, но её одёрнули.
     — Тогда приступим. Следите за руками!
     Она небрежно кинула на стол сигаретную пачку, которую всё ещё держала в руках, как-то по-киношному красиво, с кувырканием в воздухе. Открыла коробок спичек, вытащила поддон со спичками и положила на стол, а внешнюю оболочку, сдавив в ладонях, хрустнув, сломала с каким-то шиком. Развернула, распрямила в листок с двумя серными полосками и… приложила мне к животу, к краю оголённого трусами места, а другой рукой не глядя схватила спичку и приставила в зажигательной полоске.
     Пауза, не длиннее секунды, и вот спичечная головка с силой чиркает по серной полоске, проскакивает по животу, отрывается от него и вспыхивает, причём девица тут же её задувает и небрежно кидает на стол, второй рукой убирая с меня разворот коробка.
     Всё произошло так быстро, что я не успела испугаться, а увидев, что спичка вспыхнула в отрыве от кожи и тут же была задута, и вообще раздумала пугаться. Значит, подносить огонь, как к партизанке, не будут. А по телу словно ноготком неострым полоснули, неприятно, но не более.
     Девица испытующе смотрела на мой живот, все молчали, и вдруг я ощутила, что слабенькая боль начинает усиливаться и даже разгораться, хотя ко мне больше не притрагивались. Да ещё как разгораться-то — на животе появилась полоска, покраснела, вспухла, словно приложили невидимый горячий нож.
     Я испугалась. Раньше, когда со мной что-то случалось, резкое воздействие, шлепок там или облив горячим, всегда накатывал острый приступ боли и сразу же начинало отпускать, ослабляться. Худшее всегда было позади, вот что. Поэтому, хоть я и ахала, ойкала, а порой начинали катиться слёзы, страха перед ближайшим будущим не испытывала.
     А тот, что испытала теперь, чем-то сродни страху перед начавшейся неизвестной болезнью. Состояние ухудшается час от часу (здесь — от секунды к секунде) и неясно, как далеко это может зайти, что остановит процесс, когда остановит, и остановит ли вообще.
     Живот мой отчаянно заёкал, против воли прямо, я дёрнулась всем телом, ещё раз ощутила беспомощность, нагнула голову и стала отчаянно дуть на проступающую на глазах красную полосу, чуть не шрам.
     Вдыхать приходилось часто, грудь ходила ходуном, и в меня тайно. как-то бочком, вошло совершенно несвоевременное чувство. настолько неуместное и несообразное, что я тогда поняла только, что что-то полупоняла, а что именно — блеснуло в моей голове позже, когда выпуталась я из этой катавасии. Ну, ещё расскажу.
     Дуя пополам с ойканьем и слюнями, я не понимала, что вообще происходит. Ведь я своими глазами видела, как спичка зажглась в отрыве от тела и тут же погасла.
     Всё разъяснилось пару лет спустя, когда у нас началась настоящая химия, не природоведение какое-то, и мы получили возможность задавать вопросы учителю, профессиональному химику. Я и девчонки, с которыми к тому времени помирилась (как тут дуться, когда каждый день видимся, и то они у меня списывают, то я у них), распределили между собой "невинные" вопросики, задали их в разное время учителю, а потом сложили ответы и получили общую картину. Примерно вот такую.
     В незапамятные времена (а на Земле Санникова, если верить фильму, и совсем недавно) огонь получали трением, нагревая сухое дерево до точки его воспламенения. Это долго, трудно. Спичка позволяет радикально ускорить этот процесс за счёт химических реакций. При чирканьи ею о край коробка (а раньше и такие были спичули, что и стол, и о подошву чиркали, и они исправно загорались) бочок головки нагревается, немножко, но достаточно, чтобы начать реакцию окисления-восстановления за счёт окислителя — бертолетовой соли, содержащейся в самой головке. Реакция эта идёт с выделением тепла, которое нагревает и сам очаг, и прилегающие к нему слои, ещё более ускоряя эту реакцию. Так происходит до тех пор, пока температура разогревшейся головки не достигнет точки воспламенения дерева, на котором сидит головка, тогда спичка вспыхивает, а роль окислителя от бертолетки переходит к кислороду из воздуха.
     Если головка дефектная, маленькая, то либо температура не подскочит до должной, либо тепла выделится мало и спичка не подожжётся, хотя может и пшикнуть, искренуть.
     Сгоревшая головка должна стать пористой, рыхлой, чтобы не мешать проходу воздуха к месту горения. С учётом этого подбирается рецептура, так что сначала головка твёрдая, а по мере реакции становится с"всё более и более рыхлой. Вот этим коротким промежутком времени, когда вещество уже разрыхлилось и может счиркиваться, но ещё идёт в нём реакция, и можно воспользоваться.
     Головка чиркает о серную полоску и потом идёт по коже, хорошенько к ней прижимаясь. Когда нагревающаяся смесь достаточно разрыхлится, она начинает размазываться по коже, мало того — въедаться в неё, нагло используя свою химическую активность и температуру. Даже под кожу проникает, прожигает, на манер пороховой татуировки. Но реакцию это не останавливает, она же идёт за счёт внутреннего твёрдого окислителя, пока тот не израсходуется. Вот и горит на коже и под ней даже эта адская смесь, без огня и без надежд кожу поджечь, не списка это сухая — человеческая кожа, а вот болевые рецепторы "поджигает". И температурой, и локальными, но сильными всплесками, и химической своею агрессивностью, и чисто механически раздражает, когда перестаёт гореть и остывает, но в разворошенной и растревоженной коже, в царапинах остаётся.
     Всё это я испытала на своей шкуре. Когда чуток отпустило, я задышала глубоко и медленно, а то голова уже кружиться начала, так я промыла себе лёгкие с этим бешеным дутьём. Девица это вмиг сообразила:
     — Лёд тронулся! Держите ей голову, не давайте дуть и кусать, — приказала она и приказание было тут же исполнено. Но прежде чем глаза мои уставились в потолок, я успела заметить, что она берёт из коробка аж три спички и как-то по-особому пристраивает их между пальцев.
     — Сдаёшься? — и тут же: — Чирк! — с тройной силой прозвучало у моего живота, и словно три раскалённые гитарные струны впились в кожу, поднимая планку боли всё выше и выше. А дуть не дают! Живот затрясся, как сумасшедший, но это не помогло, и я просто-таки завыла от боли. Вот ничуточки не хотела разжалобить, само собой так вышло, просто некуда больше боль девать, кроме как вывывать. Кто-то "заботливо" прижал мне челюсть, тогда из глаз брызнули слёзы и из носа ливануло, защипало ну ужас как.
     Девица хладнокровно переждала, пока слёзы чуть схлынули с моих глаз.
     — Ну? — спросила она, вертя передо мной уже пятой спичкой.
     Чёрт побери! Я вспомнила, где уже слышала нечто, сказанное таким тоном. Когда мне ставили одну из первых на постоянные зубы пломб, врачиха долго затвердевшую пломбу обтачивала, чтоб кусать не мешала, совала мне в рот копирку, требовала скрежетать зубами, точила, постучи, мол, зубками и скажи, не мешает ли. Потом уже устала, видно, и стала спрашивать вот так же: "Ну?" Я говорю: "Нет", и снова в её руках зажужживает бормашина.
     То есть реакция на "нет" быстрая, а у меня живот… О-о, я уже почти не контролировала себя.
     — Сдаюсь, сдаюсь, только не жгите, помогите, воды, воды, тушите живот! — выкрикнула я.
     — Вот как надо! Ладно, пользуйтесь плодами. — Она кое-как собрала спичечный коробок, захватила сигареты и исчезла. "Расколоть" меня у неё вышло менее чем за минуту.
     Ирма, оказывается, заранее намочила кухонное полотенце и теперь бросилась обтирать мне живот. Стыдно сказать, но я удивилась, почему это трусы не сгорели и даже не обуглились, даже точечки прожжённой на них нет, когда там у меня будто костёр горел.
     Девочки отпустили голову и бросились отвязывать, подали носовой платок (очень кстати), кто-то захлюпал носом сам. Позже они признались, что не на шутку испугались, услышав мой вой и увидев дёрганье, такого они ещё в жизни своей не встречали, поняли, что это настоящая боль. Далеко зашли очень, ведь искалечить могли. А девице надо отдать должное — так быстро меня никто сдаться ещё не заставлял, да и после тоже, не доводил до исступления, причём довольно простыми, подручными средствами.
     Как приятно чувствовать прохладную влагу на животе, будто костёр тебе заливают. Правда, Ирма одновременно стёрла все следы горючей смеси, остались только припухшие розовые рубчики, скоро приобрётшие зловеще-багровый цвет.
     — Так хорошо? — спросила Ирма.
     Я чуть пожала ей руку, отвела её и встала, пошатываясь. Пришлось чуток помедлить, чтобы собраться с духом, да и с силами тоже. Меня никто не торопил.
     — Вы предлагали мне снять вот это, — напомнила. — Я сдалась. Снимаю.
     Медленно, как заправская стриптизёрша, расстегнула застёжку сзади и сняла. Это я потом, конечно, стала сравнивать себя с этими специфическими артистками, когда увидела их… ну, неважно где… в Интернете, а тогда неспешностью я демонстрировала своё хладнокровие и бесстыжесть, и маскировала отсутствие навыка задних расстёгиваний-застёгиваний. Попытайся я сделать это быстро и сфальшивь, они поймут, что это на мне первый день, а так ещё спросят, с какого дня ношу.
     И вот когда я это делала, то и осознала в полной мере то, что вошло в меня бочком, когда дула на рубец.
     Как бы это выразить? Лучше всех поймут меня девочки-подростки, которые сами возле этого. Когда мама мне сказала про лифчик, когда я его мерила вечером, надевала утром — он получил права гражданства де-юре, что ли. Я больше думала о внешнем впечатлении, если честно, вон, даже и мама заметила, и перед девчонками покрасоваться хотелось. Но если бы меня в тот момент, вечером или утром, спросили: "А тебе вообще-то нужен это бюстгальтер?", то беспристрастно я не смогла бы ответить, притянула бы "да" за уши. А если поднатужиться и взглянуть на вещи беспристрастно, то вовсе не факт, что прокричу это "да". Тут впору задуматься и посомневаться.
     Скажем, мне каждый день в буфете будут устраивать "шведский стол" в обмен на неношение лифчика. Как поступлю?
     Ещё меня, когда шла в новом белье и в новых телоощущениях в школу, слегка пугала неотвратимость, необратимость. Хорошее — это то, чего понемножку, особенно сладок вообще запретный плод, а тут каждый будущий день суй руки в проймы и пристраивай на грудную клетку этот "жимчик", и всё тут. Да, после "медового месяца" стали проявляться недостатки — жмёт не сильно, но постоянно, скован стал мой верх, преимущества для желёз не перевешивают издержек для тела. Даже и возможность похвастаться не кажется такой привлекательной, всё нет и нет повода, а тебя в груди поджимает и поджимает.
     Потому-то я и ухватилась за тот повод обнажиться, а то день, мол, зря проходит.
     Ну, кажись, объяснила фоновый "минус", теперь речь поведу о "плюсе" на нём. То ли в процессе дутья этого отчаянного утряслись мои крохотулечки, то ли такое хождение грудной клетки ходуном позволило лифчику выказать себя верным другом-безрастрясателем, то ли привыкла я к нему за несколько часов постоянной носки. Всё вместе, скорее всего. Есть и другие, если покопаться, объяснения. Скажем, на фоне неудач (связали, окружили6 подозревают) и боли мой глаз отчаянно искал светлые пятна в жизни, и вот узрел то, что раньше в тени было. Или: девчонки ополчились на мой новый предмет белья, и поэтому он мне стал дорог и жалок… в смысле, жалеть начинаешь ведь всякого гонимого и видишь в нём только хорошее — чтоб было, за что жалеть и любить.
     Скорее же всего, за эти минуты треволнений и мучения я полностью отрешилась от субъективизма к самой себе, не до того стало, боль бы вытерпеть. И на грудь свою я специально не смотрела, потому что на живот дула, с тревогой всматриваясь в краснеющей на глазах рубец. Объективно взглянул на меня мой собственный глаз, как бы отвечая на вопрос: "Посмотри между делом, нужен ли этой девочке лифчик, или просто балуется она?"
     И глаз так исподтишка ответил: "Нужен! Хороша она в нём, девушка настоящая растёт". А в подходящий момент это из подсознания и вырвалось, и стало для меня очевидным.
     Раньше я говорила "де-юре", субъективно, а теперь выходит, что моя грудь получила права гражданства де-факто. Раньше-то ростки сталкивались с одеждой, сшитой для плоской груди, и в этом отношении были на правах (если это можно назвать правами) родинок, прыщей, угрей, то есть выступов нон грата. Одежда, которую с детства ношу, доминировала над ними, заставляла чувствовать себя… ну, несоответствующими, чужими. А тут тебе официально (каждой железе, в смысле) дают полость, в которую ты можешь легально расти, заполнять, если не хватит, можешь законно оттягивать её от тела и требовать увеличить размер. Внешне новые выпуклости вписываются в структуру одежды и общий вид тела, женской груди разрешено быть! Мало того, ей предписано украшать тело, надежды возлагаются, чёрт возьми!
     Как девочка в общем-то послушная, я хорошо знала, как это: тебе не разрешают, запрещают, ты тайком что-то делаешь в осознании вины, греха даже, а тут вдруг разрешат, и гора с плеч. Мало того, начинают подстёгивать, требовать — делай это побольше и лучше всех. Зачем только раньше сдерживали?
     Те же спички. Раньше мне их и в руки брать запрещали, подходить к столу, где они лежат, не говоря уже, чтоб зажигать. Разумеется, зажигала тайком, боялась разоблачения. Потом, когда подросла, разрешили, стали велеть зажигать плиту и разогревать себе обед.
     Те частые вдохи-выдохи, когда я дула на живот, нисколько не походили на вздох облегчения, но мой новоявленный бюст "вздохнул" именно так.
     И ещё кое-что, тоже не сразу понятое. Одновременно с ростом грудных желёз у меня закучерявились волосы на лобке. Краем глаза, дуя на живот, я видела, что мой лобок, обтягиваемый новыми трусами, чуть-чуть выпуклее, чем у окружающих девочек. Когда я с ними боролась, глаз выхватывал отдельные "кадры", в том числе и белые, не совсем свежие трусики, как они тело обтягивают. А когда меня усаживали на стул, прежде чес окончательно схватили за руки, я вырвалась и окончательно подтянула трусы, понимала, что сейчас привяжут и не дадут оправиться, а надо. Вот о чём думают настоящие девчонки перед вязкой!
     Ноги мне привязали к ножкам стула, то есть бёдра раздвинули, и я отчётливо видела, как трусы обтягивают лонную кость.
     Может, и не совсем "кисонька" моя тут накучерявила, может, трусы такие, с подклладкой-ластовицей, да и цвет снаружи такой, чтоб подчёркивать обтягиваемые формы, но вид выпуклого лобка добавлял мне ощущения женственности… то есть начинающейся женственности, которая будет продолжаться и усиливаться.
     Снятый лифчик я отдала Жеке, небрежно предложив:
     — Пощупай.
     Можно понять и как "прощупай, нет ли чего", и как "оцени материю".
     А сама, освободив руки, стала снимать трусы, медленно, стриптизно, тут уж целиком преднамеренно, навык быстрого снятия-надевания у меня с пелёнок был.
     Трусы никому не отдала, повесила боковинкой на указательный палец — смотрите, кто не верит. Боковинки узенькие, не шире пальчика моего. Подсознательно чувствовала, что времени остаётся пшик, и не хотелось остаться без всего, если сейчас вдруг прозвонит звонок и начнётся паника. Как бы лифчик в ней не заныкали мой.
     Совершенно обнажённой выставилась. Хотели, принуждали, пытали — что ж, своего добились, смотрите на меня! Зависть — ваши проблемы, за что боролись, на то и напоролись.
     За всеми этими бурными событиями как-то затерялась первоначальная цель нашего вседевчоночьего обнажения — обысковая цель, медальон найти. Девчонки, вижу, заопускали головы, смотрели на свои детские трусики, в мою пользу сравнение, да, и тут0то цель и всплыла. Стало ясно, что в их белье медальон не спрячешь ну никак, слишком уж оттянул бы он им трусишки, нечего и сымать, позориться. Наоборот, меня имели право подозревать, требовать снять трусы, но у меня под ними оказался не медальон, а нечто более для молоденькой девушки ценное. И неотъемлемое.
     Жека подошла ко мне с лифчиком и смущённо сказала:
     — Позволь помочь.
     И, уде застёгивая на спине, склонила голову и шепнула в ухо:
     — Прости нас, сами не знаем, как всё вышло. Помрачение умов. Но ты классно всех уделала. Ведь могла же терпеть дальше спички, да?
     Я многозначительно промолчала. Новое непривычное ощущение — лифчик надет и оглажен Жекиными ладошками (почти как международное признание де-юре и де-факто), а низ голый! Позже узнала, что в таком порядке бельевятся француженки. А тогда просто начала надевать трусы — пора.
     Кто-то глянул на часы и ахнул:
     — Девчонки! Звонок вот-вот!
     Поднялась суматоха, все быстро оделись. А я старалась не спешить особо, выдерживать марку. Одевшись, все станут меня ждать, как важную персону. Господи, только бы звонок не протренькал, сорвёт все мои планы, заспешу, запаникую, потеряю львиную долю счастливо обретённой женственности.
     Слава богу, пронесло. Всё тихо. Одёргивая застёгнутое школьное платье, оглядываю всех, вижу, чего-то ждут. Ах да, медальон! Его же так и не нашли.
     И вот, в старой школьной одежде на новое бельё, с бюстом с всеми правами гражданства, начинаю чувствовать себя как-то иначе. Лифчик дал сверху свободу грудям расти, а что раскрепостило голову, мысли? Может, боль? Живот ещё ноет, не хочет умолкать, но как-то живительно ноет, словно под горчичником или банками, знакома я с этой медициной. И в голове ровно просветлело.
     Что такое, соображаю хоть куда! Пепси-кола тёмная, а стаканчики из белого пластика, непрозрачные, диаметра достаточного. А что, если? Говорю Ирме:
     — Ну-ка, проверь стаканчики! Двумя пальцами, шпарь!
     Она вздрогнула и уставилась на них, словно в первый раз увидела. Потом, стоя на одном месте, стала брать по одному, тянясь через стол, и проверять.
     Конечно же, медальон нашёлся в одном из них. Куда ему едё было деться? Поняли теперь, почему я ссылалась на Честертона?
     Именинница дико обрадовалась, не столько от находки собственного имущества, сколько от того, что снялось подозрение со всех, разрядилась обстановка. Искать злодейку легче, когда её планы сорваны, лицом себя выдаст, подлая.
     К сожалению, Ирма после бурной радости не могла вспомнить, откуда взяла стакан, а девчонки позабыли, кто где сидел, начали даже спорить, как будто для этого есть время. Наверное, сами поняли, замолкли растерянно, кому-то даже показалось, что вдалеке звонят. Головы повернулись ко мне. Конечно, кто же ещё их рассудит, как только что бывшая под пыткой!
     Честно говоря, я растерялась немножко. Догадаться о пепси-коле было нетрудно, а вот дальше… Головы же не проверишь, словно стаканчики. Но от меня ждут, настойчиво ждут, с надеждой, и я спросила первое, что пришло в голову:
     — Девчонки, кто подарил Ирме этот медальон?
     Думала, порасспрашиваю дарительницу, а там что-нибудь придумаю. Но что такое? Никто не признаётся.И вовсе не из скромности, я это чую, скромница бы мне подчинилась. Нет, тут злонамеренность чувствуется.
     В голове у меня будто щёлкнуло, и в неё вплыла фраза, которую я позже с удивлением прочитала у Честертона.
     ЗАГАДКА МЕДАЛЬОНА (у него — перстня) СОСТОИТ НЕ В ТОМ, КУДА ОН ДЕЛСЯ, В ТОМ, ОТКУДА ОТ ВЗЯЛСЯ.
     Хорошо, просто здорово, но что за этим? Ага, значит, его и подарили, чтобы сразу же забрать, умысел был загодя. Вещица старинная, вряд ли девчонка какая подарит, это похоже на женщину постарше. И, значит, тёмная пепси-кола не была случайностью (кто её нам прислал, помните?), и непрозрачные стаканчики оттуда же.
     Мысль летела, как на перекладных, я даже сама удивилась. Сразу припомнилось, как в последнее время наша классная сетовала, что мы недружные, малышнёй были куда сплочённее, что это её тревожит. И ещё, кажется, обронила как-то, что вот бы проверить нас как-нибудь по случаю…
     — Что ж, — говорю, — если никто не сознаётся, придётся спросить у Анны-Ванны, кому она поручила проверить нас на дружбу.
     И в это время вдруг затренькал звонок, У нас, бывает, он не сплошняком идёт, а сначала короткими звяканьями.
     Одна девчонка, и не подумаешь на неё, вдруг дико взвизгнула и бросилась к выходу. Её проводил уже долгий звонок. В двери стеной стояли старшеклассницы. Они смотрели с упрёком — мол, запраздновалась тут малышня, а нам что, горячку пороть, переодеваясь, чтоб бельё по всей раздевалке летало? Но ведь на воровке чепчик жжётся. Она и поняла это как заранее спланированную ловушку, тем более, что сама участвовала в запланированной провокации. Кто-то её перепровокатил! Попалась, всё! Если за один лифчик мне исполосовали живот то уж за медальон (и за живот мой) пощады не жди!
     Виновница не подумала, что взрослые девицы просто хотят войти, она видела только суровые взгляды и затылком чуяла, что и сзади не лучше, все уже всё поняли. Вбок бежать некуда, окно закрыто. Финита ля комедия.
     И скверная девочка бешено разрыдалась.

     Я сказала — "не подумаешь на неё". Но, если поразмыслить неторопливо и не в нервной обстановке (всеобщее подозрение, жжение спичкой), то всё-таки подумаешь. Она была из тех, кто виснет на классной, когда та гуляла на переменках с нами, малышнёй. Всегда кто-нибудь по обоим бокам да виснет, честным девочкам неприятно аж. Когда подросли, виснуть стало неприлично (да и тяжеловато, честно сказать), и эта девочка "слезла" с локтя Анны-Ванны, но с какой-то неохотой, тосклинкой в глазах, словно выискивая другие способы угодить. Если задумать провокацию, то лучшей помощницы не найти.
     Старшеклассницей, вспоминая и обдумывая случившееся, я решила, что Анна-Ванна затеяла нужное дело — проверить девичью дружбу, доверие, взаимовыручку, это же для нас, недопонимающих, важно было. И даже средство, в общем и целом, допустимо — пропажа в ситуации, когда на любую подумать можно. Медальоном рисковала собственным, придумчивость проявила поистине детективную — но, наверное, всё же читала "Перстень прелюбодеев". Не учла только неожиданных поворотов сюжета, лифчика моего не учла (а я ей о нём не говорила — чего же винить?), захожа курящей девицы, обученной баловству с огнём. Но вот чего педагог должен был учесть — так это то, что в критический момент её добровольная помощница сунет на манер страуса голову в песок и будет безразлично смотреть, как мучают ни в чём не повинную (если не считать виной желание носить настоящее женское бельё) одноклассницу, вместо того чтобы проявить мужество и прекратить затянувшуюся шутку. Учила ли она, Анна-Ванна наша, смелости, любезничая с виснувшими на ней? Хотя прямодушная, способная на мужественный поступок ученица вряд ли согласится стать провокатором.
     Ну, что ещё добавить? Став студенткой, я долгое время проводила в фотосалонах, позируя, пытаясь воспроизвести ту гордую позу, в которой тогда стояла. Фотографам: конечно, ничего не говорила, просто перепробовала обнажённые позы. Но когда у тебя сверху отвисает, а снизу или "горит" или напоминает о ежемесячных "пожарах" (уже не от спичек), то словно вспомнить былое, даже и не понимаешь вполне, чем тогда гордилась. Пробовала сама по себе спички чиркать — жжёт, но не помогает.
     Да, что касается татуировки, то потом-то я поняла, что видела именно её, а не просто чёрные разводы на животе, но прошло ещё немало времени, где-то до студенчества моего, пока я стала посещать магазин "Интим", заходить, не сгорая от стыда и даже не краснея. И увидела там набор "Татуй сама". Там были разнообразные лекала-шаблоны с прорезями и спички с разноцветными головками. Вспомнила то школьное время, когда от слова "спички" дёргалась, боялась даже, что дома заметят (следы на животе сошли быстрее, чем страх), попросила объяснить. Мне объяснили.
     Татуировка делается маленькими кусочками. На теле можно наметить линии, разбить на кусочки, подобрать для каждого своё лекало и спичку нужного цвета. На прорезь с одной стороны от кривульки кладётся кусочек серного бочка обычного спичечного коробка и цветной спичкой после короткой молитвы (шутка) чиркается с таким расчётом, чтобы после серной поверхности головка вошла в прорезь шаблона и поехала по намеченной на коже кривульке. При правильном прижиме вся головка размазывается по коже и спичка даже не зажигается. Горячащаяся на глазах масса въедается и вжигается в кожу, неся с собой краску, внедряет, татуирует. Не исключён небольшой рубчик, но он только придаёт татуировке рельеф, пикантность, шрамом не смотрится. Рекомендуется выпить что-нибудь типа анальгина или даже спиртного, но если обезболишься радикально, хотя тогда пусть подружка тебя расспичивает.
     Но вообще-то это набор для стыдливых, для самообслуживания. Есть такие чудачки, что тело никому не покажут, но при этом не прочь иметь на нём узоры — для собственного удовлетворения. Накалывать себя традиционным образом им духу не хватает, тут нужно большое терпение, наркоз ведь не примешь, а вот спичкой чиркнуть каждая сумеет, главное, чтоб быстро. А там хоть на стенку лезь, хоть ори благим матом, хоть воду ледяную лей, смесь ведь догорает под кожей за счёт бертолетки и кусочек тату тебе гарантирован. Только руками растирать не надо, но кто решится трогать пылающую болью кожу? Скорее подуют и попляшут.
     Вот откуда та девица набралась! На своей шкуре испытала. хватило же духу себя истязать! Я даже меньше на неё обижаюсь с тех пор. Да и узоры я разглядела на ней тогда только чёрные, стало быть, обычными спичками выспичивала. Дорог тот набор в "Интиме", ох как дорог!

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"