Аннотация: Борьба за гласность, модернизацию, и против партийных бюрократов за много лет до перестройки
РЕШЕНИЯ XXIV СЪЕЗДА КПСС в Ж.
Все события и имена в этом
произведении вымышлены,
все совпадения случайны.
Автор
В армии немного удовольствий. Общепризнанных, пожалуй, только три: получить письмо, съесть самому кусочек масла за завтраком и покурить. Особенно интересно получается с эпистолярным жанром. До армии меня было невозможно заставить писать письма. На письма из дома, пока был студентом, отвечал с большой задержкой и не на все. Иногда проще было заказать переговоры, сходить на Главпочтамт поговорить, чем сесть и ответить на письмо. В армии понимаешь, какой это кайф получить письмо, и, учитывая, что если ты не напишешь, неоткуда будет взяться ответу, пишешь письма регулярно, практически каждый вечер. Возвращаешься из армии и всё. Жизнь снова закружила и снова не до писем.
Вернулся я в Томск к Новому 1972 году. Я, конечно, понимал, что продолжать учится в очной аспирантуре роскошь для меня недопустимая. Стипендия аспиранта в то время составляла 68 рублей, а самая маленькая инженерная зарплата - 100. Нужно было обеспечивать семью, тем более что жена у меня была студенткой. Нужно было работать.
Первые три месяца я вместе с Геной Шифрисом работал на мелькомбинате грузчиком. Преимущества этой работы были в том, что платили сдельно. За каждый разгруженный вагон с зерном - 20 рублей. Ночь мы с Геной эксплуатировали механическую лопату "Клара", а утром получали заработанное и шли отсыпаться. Работа была не столько тяжелая, сколько пыльная. Лопату с зерном все-таки тащила лебёдка, и грузчику оставалось крепко держать руками движущийся металлический лист, который толкал перед собою гору зерна. Я пытался максимально заработать денег до возвращения моей семьи из Кустаная, нужно было оплачивать съемную квартиру, купить многое из домашнего скарба, без чего трудно представить жизнь семьи с маленьким ребенком. К приезду Наташи и Дениски минимальная финансовая подушка была создана, и можно было подумать об устройстве на постоянную работу.
Основным критерием при поиске работы для меня, да и не только для меня, в то время была перспектива получения квартиры. В Томске год назад был открыт академический химический институт, который назывался "Институт химии нефти Сибирского отделения академии наук СССР" (ИХН СО АН СССР). Члену-корреспонденту академии наук СССР Михаилу Федоровичу Шостаковскому, первому директору и организатору института, были даны достаточно большие полномочия, выделены квартиры для приглашенных специалистов, и приглашал он молодых кандидатов и докторов наук из самых разных городов нашей необъятной родины. Среди заведующих лабораториями особенно много было москвичей, ленинградцев и иркутян (до ИХН Шостаковский возглавлял институт органической химии в Иркутске).
Шостаковский был знаменит тем, что создал первое лекарство на основе синтетических полимеров - "Бальзам Шостаковского". До войны он работал в Институте Органической химии АН СССР. Летом 1941 года Институт был эвакуирован в Казань, лаборатория, которой заведовал тогда еще кандидат химических наук Михаил Федорович Шостаковский, разрабатывала полимерные присадки к смазочным маслам. Но стране тогда нужны были лекарства: требовались противовоспалительные, противоожоговые, жаропонижающие средства, и в лабораторию был направлен запрос о возможностях производства лекарств на ее базе.
Синтетические полимеры в медицине до этого ни разу не применялись, однако химики рискнули. И уже осенью 1942-го была изготовлена первая пробная партия препарата. Каждую порцию, едва она была готова, передавали физиологам, трудившимся здесь же рядом, в университете, а они в тот же день пробовали ее на лягушках. Результат был получен довольно быстро. Фракция с молекулярной массой порядка полутора-двух тысяч очевидным образом ускоряла заживление ожогов, обволакивая раны, способствуя росту эпителиальной ткани, и притом была совершенно не токсична!!! Это тоже проверили на животных. Тогда в бальзам так поверили, что немедленно передали его в госпиталь.
Госпиталь размещался рядом с университетом, раненых с тяжелыми ожогами в нем было много, и главврач распорядился применять новое средство сразу, не дожидаясь оформления. Так было создано ранозаживляющее и противоязвенное, помогающее при обморожениях и ожогах, лекарство, спасшее тысячи жизней на фронтах Великой Отечественной.
Ко времени, когда Шостаковский начал создавать Институт химии нефти, ему было уже немногим менее 70 лет. На меня, если честно, он впечатления не произвел. Бывал он в Томске редко и занимался делами института только в самом начале его создания. В Томске Научный центр академии наук только создавался, и директора создававшихся вместе с ИХН институтов - Оптики Атмосферы и Сильноточной электроники рассчитывали, что Шостаковский, также как они, будет заниматься решением вопросов по созданию Академгородка и других многочисленных хозяйственных вопросов, которые неизбежно приходится решать на стадии создания новых организаций. Но не тут-то было.
Шостаковский своими приездами Томск не баловал. Директор Института Оптики Атмосферы, Зуев Владимир Евсеевич, впоследствии - Академик, назначенный ответственным за создание Томского научного центра АН СССР, постоянно жаловался руководству Сибирского Отделения АН СССР на бездействие Шостаковского и просил его заменить на более молодого директора. Меня Шостаковский разочаровал поступками, которые я считал неприличными. Семья у него жила в Москве, и ездил он в Москву часто по командировочным удостоверениям кафедры за счет наших хоздоговоров. Это бы еще ничего, но возвращаясь из Москвы, он представлял финансовый отчет, в котором кроме стоимости дороги туда и обратно, суточных за количество дней, проведенных дома, он просил оплатить и квартирные (оплачивались без предоставления квитанции на проживание в гостинице). Мне казалось, что должно быть стыдно директору Академического Института, Лауреату Государственной премии, зав.кафедрой, получающему не меньше 1,5 тысяч рублей в месяц, собирать с государства по 2 рубля за каждый день проживания дома, изображая при этом, что в Москве в командировке снимаешь квартиру. Мелочь, конечно, но характеризует человека с определенной стороны.
Зуев своего добился частично - Шостаковский ушел, но рекомендовал вместо себя своего ученика молодого 33-летнего доктора наук из Иркутского института органической химии - Кряжева Юрия Гаврииловича. К сожалению, неприязнь к Шостаковскому Зуев распространил и на его ученика. Поскольку Владимир Евсеевич был человек негибкий (по моему мнению), скорее, жестко авторитарный руководитель, изменять свое первоначальное мнение он не собирался, что мешало, конечно, гармоничному развитию Томского научного центра. Плохо для ИХН было и то, что Зуев пользовался неизменной поддержкой первого секретаря Томского обкома КПСС Егора Кузьмича Лигачева. На мой взгляд, характер Лигачева практически не отличался от зуевского: никаких колебаний - "Я знаю, как правильно. Делайте, как я сказал. Сомневающихся и несогласных не должно быть, а если еще есть - раздавить!" И колоссальная активность и работоспособность. Такими мне представляются и Зуев В.Е., и Лигачев Е.К. - создатели Томского научного цента.
Как я уже отмечал, Шостаковский при создании института делал ставку на молодых кандидатов и докторов наук из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Иркутска. Каждый из заведующих лабораториями, прежде всего, продолжал свои исследования, которыми он был занят до переезда в Томск. Тематика была очень разношерстная, как и сами завлабы, и до ухода Шостаковского и прихода нового директора химией нефти никто так и не успел начать заниматься.
Молодые, амбициозные завлабы тщательно выбирали себе сотрудников из Томского политехнического института и Томского Университета. И что самое удивительное, сотрудникам, особенно первым сотрудникам, выделялись квартиры. Правда квартиры выделялись на две, а иногда и на три семьи, но у молодых семей были свои комнаты в квартире и перспектива, что в скором будущем их расселят, и у каждой семьи будет своя квартира.
У меня в молодые годы самая большая и самая недосягаемая мечта была о получении благоустроенного жилья, и хотя я не считал себя хорошим химиком, достойным работать в академическом институте, счастья попытать я решился. Так, в марте 1972 года я отправился в старинный купеческий особняк, расположенный на углу Кооперативного переулка. Одна часть здания смотрела на Дом политпросвещения, а другая - на высокий зеленый забор на противоположной стороне переулка. Я подошел к зданию со стороны переулка и остановился, обалдев - на заборе висел огромный, почти на всю ширину переулка, плакат: "Решения ХХIV съезда КПСС в Ж". Через несколько секунд я понял, в чем дело: рабочие, прибивающие плакат к забору, щит с последней частью слова вместе с восклицательным знаком приткнули обратной стороной к стене забора и сели перекурить, не закончив ответственную работу полностью.
Я появился в отделе кадров института перед огромной тетей, которая восседала за таким же столом, покрытым зеленым сукном. Выглядел я весьма несолидно. На мне было демисезонное пальто цвета "морской волны" и кроличья шапка с коротким козырьком (такие были модны десяток лет назад, в шестидесятых). Тетя смотрела на меня без интереса, как на пустое место. И не мудрено, контактируя ночами с лопатой "Кларой", я сильно похудел и легко мог, при необходимости, спрятаться за древком знамени. Думаю, удивительно, что она меня вообще заметила. "Мест уже нет, на работу мы уже не принимаем, а насчет квартир, если что-то будет, то будет это не скоро". Мое разочарование было так велико, а выглядел я, вероятно, так жалко, что тетя сжалилась надо мной и после паузы сказала: "Вариант есть и, по-моему, неплохой. В институте работает молодой доктор наук из Москвы, профессор Рэм Маркович Лившиц. Он работает в институте и, кроме того, является заместителем заведующего кафедрой высокомолекулярных соединений Томского Университета. Заведует кафедрой Шостаковский М.Ф., Лившиц принимает людей на кафедру для выполнения хоздоговорной работы. Тех, кто покажет себя, он будет брать в лабораторию, которую возглавляет М.Ф. Шостаковский. Так можно со временем оказаться в институте. Если Вам этот вариант подходит, я отправляю вас к Лившицу". Странное имя Рэм относилось к тем новым советским именам, которые появились после революции, и расшифровывалось оно, как Революция, Электрификация, Механизация. Подобных имен тогда появилось много - Владлен (Владимир Ленин), Марэн (Маркс, Энгельс), Исталина (Иосиф Сталин).
Согласился я без колебаний и оказался перед молодым, красивым, чрезвычайно энергичным человеком, который, задав мне пару вопросов, все остальное время рассказывал о своих планах развития кафедры, института, о создании своей школы полимерщиков в Сибири, а напоследок дал мне несколько ксерокопий своих статей.
Он брал меня на работу ответственным исполнителем по договору с одним из оборонных предприятий. В мою задачу входило: помощь Лившицу в подборе кадров для выполнения работы, составление ежеквартальных отчетов перед заказчиком, проведение необходимых экспериментов. По его словам, то, что просят заказчики, принципиально он уже решил, осталось убедиться, что его решение подходит заказчику, а затем обеспечить внедрение этого нового продукта.
Передо мной была поставлена первая задача - в течение месяца изучить особенности седиментации высокодисперсных порошков магния и алюминия в бензиновом растворе поливинилбутилового эфира. Я засел за литературу. Седиментация - это, если говорить человеческими словами, осаждение. Если в стакан налить жидкость и размешать в этой жидкости порошок, то он постепенно под действием силы тяжести будет оседать на дно или всплывать вверх, если он легкий. Как быстро порошок осядет, будет зависеть от плотности и размеров порошка и от плотности и вязкости жидкости. Оказалось, что этим методом на практике часто разделяют порошки на разные фракции: кинут порошок в воду и ждут: сначала выпадет крупная фракция, а затем все более мелкие по размерам. Существует математическая теория седиментации, учитывающая влияние основных параметров на процесс. В общем, через месяц у меня были построены кривые распределения порошков алюминия и магния, которые я помещал в стакан с раствором полимера (не кривые, разумеется, а порошки), проведена оценка влияния концентрации полимера в бензине на скорость оседания порошков.
Пахал я, конечно, почти круглосуточно - хотелось разобраться в новом деле и хорошо выглядеть в глазах профессора. На следующей с ним встрече я вывалил на стол множество графиков и таблиц и собирался серьёзно обсудить закономерности процесса. Лившиц не стал ничего смотреть на столе, недоуменно посмотрел на меня и сказал: "Вы можете внятно пояснить, порошок, который вы замешивали, оседает или нет?". Я обалдел. Я мог это сказать уже на следующий день после получения задания. Более того, уже через пару часов после перемешивания порошок, постепенно, начинал оседать, и раствор вверху стакана становился значительно светлее. Это был классный урок. Никогда больше я не брался за работу, не выяснив ее цели и не понимая, зачем это нужно. Месяц почти "калымной" пахоты коту под хвост. Я ощутил себя полнейшим идиотом, или, как теперь бы сказали, "лохом". Профессор расстроился тоже, но по другой причине. Он, оказывается, с помощью раствора именно этого полимера, хотел решить задачу, которую ему поставили заказчики хоздоговора, и о нем он говорил мне, когда рассказывал, что принципиально задачу решил. Полимер этот довольно просто синтезировался, выпускался промышленно и имел торговое название "Винилин" или "Бальзам Шостаковского".
Лившиц и еще один заведующий лабораторией в ИХН - Алимов разработали новый способ получения этого полимера, но с огромным молекулярным весом, составляющим несколько миллионов единиц, специально, чтобы обеспечить большую вязкость растворов, даже если растворителя (бензина) много, а полимера мало. Полимера должно было быть поменьше из экономических соображений. Заказчики, как мне удалось выяснить, сами использовали в качестве полимера каучук, но из-за низкого молекулярного веса его приходилось добавлять в большом количестве (35-40 процентов), чтобы порошок магния и алюминия не оседал в растворе бензина. Оказалось, что Рэм Маркович заверил заказчиков, что его полимера понадобится не более 10 процентов, и порошок оседать перестанет.
Полимеры состоят из одинаковых повторяющихся звеньев, как велосипедная цепь. Чем больше звеньев в цепочке одной молекулы, тем сильнее сила притяжения между соседними молекулами, больше прочность такого полимера и вязкость его раствора. Лившиц с Алимовым разработали способ, как получить полимер, в цепочке которого почти 500 тысяч звеньев (для сравнения в каучуке, который вынужден был использовать заказчик, всего 3-5 тысяч звеньев, а в стандартном бальзаме Шостаковского 500-700 звеньев). Из общих соображений все должно было получиться, но мои опыты показали, что вязкости недостаточно, и оседание порошка идет. Заказчик платил очень большие деньги, профессор был уверен, что все получится с малыми затратами, между делом, но, как любила говорить моя мама: "Человек предполагает, а бог располагает!".
Для того, чтобы решить эту задачу, мне понадобилось три года жизни и не менее пятидесяти сотрудников. Было получено более 20 авторских свидетельств на изобретение, и решение, в конце концов, было найдено. Я защитил диссертацию на этом материале, и некоторые мои сотрудники, изучавшие разные аспекты этого решения, также стали несколько позже кандидатами наук - Филипп Тегай, моя жена Наташа, Александр Вавилкин.
Рэм Маркович был, без сомнения, истинный сибарит. Одет был всегда с иголочки, по последней моде, любил красивые, в том числе и антикварные, вещи. Рекламу себе, своим работам, своим сотрудникам, лаборатории и институту делал талантливо. Я всегда восхищался, когда слушал его разговоры с военными заказчиками. Буквально через несколько фраз военные были заинтригованы и верили, что этот молодой талантливый профессор, шутя решит все их проблемы. Он никогда не соглашался работать "задешево". Меньше чем за 100 тысяч рублей договоры не выполнялись. Сам он тоже никогда не отказывался от заработка, но жадным не был.
Он вообще любил блеснуть. Как-то я, будучи вместе с ним в командировке, задал ему весьма бестактный вопрос. Пользуясь хорошим отношением ко мне и не формальной обстановкой, я поинтересовался, куда он успевает тратить свои деньги. Он получал тогда в общей сложности более 1000 рублей в месяц. Профессор не рассердился, а терпеливо объяснил, что, если я, встретив приятеля, могу пойти с ним попить пивка с рыбкой, то профессор идет в ресторан, берет там лучший из имеющихся коньяков, а это уже совсем другие деньги. "Если я иду на день рождения, то подарок мой должен быть самый лучший, иначе все скажут, что профессор жлоб. И так везде, у меня совсем другие расходы, по сравнению с тобой. У меня практически нет никаких накоплений, и я часто испытываю нехватку финансов".
Лившиц обожал быть на виду. Он часто давал интервью корреспондентам, организовывал в институте различные семинары и мероприятия. Он совместно с Вильямом Александровичем Соколенко организовал в институте дебаты по термодинамике. К нему как-то тянулись те, кого я считал настоящими учеными. Себя я к ученым никак не относил. Я всегда чувствовал отсутствие серьезного базового образования. Сказывалось, что я всегда был бойкий троечник и, даже получая пятерки на экзаменах, глубоко предмет не знал, так как практически не было в институте предметов (пожалуй, кроме физкультуры и радиохимии), которые меня по-настоящему интересовали.
Тех, кого я считал настоящими учеными, я слушал, открыв рот, пытаясь как губка, впитывать каждое слово. Пытался понять и теорию резонанса (одну из основных теорий в органической химии) в изложении моего друга и классного химика-органика Бориса Когая, но из-за слабого пространственного воображения, никак не мог представить, чем одна резонансная структура отличается от другой. Я, конечно, находил для себя некоторое утешение, в том, что я не ученый, а организатор, хорошо чувствую людей, что те, кого я беру на работу, оказываются, в основном, талантливыми специалистами, и я могу найти для них такую работу, которая становится их призванием на всю оставшуюся жизнь, что я их всех люблю и стараюсь для них сделать что-нибудь хорошее, без стеснения отстаивая их интересы перед любым начальством. Такая аргументация мне очень напоминает рассуждения женщин о своей красоте. Каждая считает себя красивой и, уж если и есть сомнения, то, в крайнем случае, "симпатичной, с изюминкой, нестандартной, особенной, с такими пронзительными глазами, которых нет ни у кого". Надо же себя как-то успокаивать, не всем же хватает знаний и таланта, чтобы быть настоящими учеными.
Рэм Маркович Лившиц не дожил в Томске до защиты мной кандидатской диссертации и значительно раньше вернулся в Москву. Но сделать для меня он успел много. Уже через год после начала нашей работы он положил начало решению моего жилищного вопроса. Вызвал меня в кабинет и сказал, что он добился для меня комнаты в семейном общежитии. "Комната, правда, маловата, но главное - начало. Надо, чтобы у вас что-то уже было, тогда легче расширить, ведь ваша комната тоже достанется кому-нибудь".
Маловатая комната оказалась совсем маленькая. Всего 6 квадратных метров, но зато имелась крошечная прихожая-кухня с раковиной и благоустроенный туалет. Я был рад переехать в свое благоустроенное жилье, но моей жене это очень не нравилось. У нее было два основных аргумента против: мы можем застрять в этой крошечной комнате надолго, так как перестанем быть остро нуждающимися, и про нас забудут, и в такую крохотную комнату мы не поместимся. К этому времени у нас из мебели уже был диван, стол, трюмо, два кресла и детская кроватка. Впихать все это в 6 метров было, действительно, невозможно. В конце концов, решение я принял, и часть мебели мы вынуждены были оставить хозяйке нашей съемной квартиры.
В комнате поместили Денискину кроватку, узкий комод, на котором стоял телевизор, два кресла, трюмо, письменный стол. Посередине оставалось немного места для раскладушки, которую мы раскладывали на ночь. В таком варианте комната выглядела, как настоящая - компактная, аккуратная, уютная. Красивая комнатка, как на картинке, оставалось придумать, как в ней жить.
Прожили мы в ней практически два года, почти до самого рождения второго ребенка - Настеньки. Наташа уже была сильно беременной, вдвоем мы на раскладушке не помещались, и я спал на узком матраце, рядом с раскладушкой, причем, большая часть меня размещалась под письменным столом. Я себя долго перед походом к начальству уговаривал, что я уже сделал диссертацию (правда еще не защитил), что у меня уже полсотни сотрудников, что мы успешно выполняем работы с военными, что и жена моя - сотрудница ИХН. Просить для себя мне всегда было трудно. Так устроены многие люди - для себя просить неудобно, а для других запросто.
В конце концов, я пошел к директору, и мне повезло. Все опять вышло в соответствии с моей любимой присказкой, которую я уже два раза приводил в своих "произведениях" - "дуракам и пьяницам всегда везет". Ученый секретарь института вернулся по семейным обстоятельствам на предыдущее место жительства в Иркутск, и освободившуюся двухкомнатную квартиру отдали нам и троим молодым ученым, которым не досталось места в общежитии. Ребята были очень интересные. Прирожденные химики - что-нибудь взрывать они начинали раньше, чем говорить, Боря Кошкарев, Олег Андриенко и Володя Каплинский.
Володя Каплинский работал у меня в группе. Химией он увлекался с детства. Конечно, он был похож на ботаника, но специфического, в школе и институте знал намного больше остальных, но только в любимой сфере. Володина любимая сфера - синтез различных нитратов. Все, даже не химики, знают тринитротолуол (тротил), нитробензол и другие нитросоединения, как основу любой взрывчатки. Все знаменитые химики в детстве увлекаются этой химией, но с возрастом умнеют. Володя взрослел явно с опозданием. У меня Володя синтезировал различные литий органические соединения. Синтетик он был от бога, руки золотые, воплощенная аккуратность в работе.
Боря Кошкарев был просто гений. Гениев я встречал в своей жизни нечасто, но, в отличие от чудес, все-таки встречал. Высокий, худой, как "курсант Спица", с огромными умными глазами, Боря знал в химии все. Его память была поразительна. Никогда в жизни я больше не видел такого. Раз в месяц в нашей стране выпускался реферативный журнал "ХИМИЯ". В нем рефераты очень коротки - резюме всех статей, патентов, обзоров, вышедших в мире в этом месяце. Только по органической химии в одном номере несколько тысяч рефератов. Если спрашивали Борю, как синтезировать определенное сложное вещество, например, практически любое лекарство, то он называл несколько различных, известных ему способов, и на каждый способ давал ссылку. Например, "посмотрите 19 том за май 1970 г., реферат N 19П 1653" или "другой способ, описан в работе "таких-то" ученых реферат в 21 томе N 21Л 2525". Я не мог поверить, что это можно запомнить, и сначала скрупулезно проверял реферативные журналы, подозревая, что Боря просто уверенно говорит, но, удивительно, номера совпадали. Он, действительно, помнил точно, где и что описано.
Синтезировать Боря мог любое соединение несколькими способами. Все, что он изготавливал, он всегда пробовал на вкус. На палец - и на кончик языка. Утверждал, что помнит вкус всего, что пришлось синтезировать. В тяжелые для меня годы конфликта с партийными органами мне, как-то пришлось не спать двое суток подряд, а на следующий день я должен был делать доклад, от которого многое зависело в судьбе нашей лаборатории. Борис предложил мне выпить синтезированный им фенамин - сильнейший стимулятор жизнедеятельности. Отец, рассказывая о фронте, говорил, что на третьи сутки в окопе засыпаешь, несмотря ни на какой артобстрел - глаза все равно закрываются. Я выпил Борин фенамин перед докладом, голова стала ясная, мысли бежали строго по порядку, речь лилась без запинок. У меня все получалось. Сразу после выступления Боря жестко отправил меня спать, объясняя, что иначе может не выдержать сердце. Сам он эти приемом пользовался не раз, хотя обычно он ставил синтез днем, заканчивал глубокой ночью и оставался спать на химическом столе в лаборатории, где я его и находил, если приходил на работу раньше других.
Как-то помню, я звал его покататься на лыжах в Академгородке, убеждая, что надо укреплять сердце обязательно, Боря утверждал, также уверенно, как и про способы синтеза, что он и так хорошо, не хуже меня, тренирует сердце, когда пьет кофе. А кофе он пил в очень больших дозах и курил непрерывно. Умер Боря рано, в возрасте около 35 лет. Умер он прямо в лаборатории. Как мне рассказали, он что-то синтезировал очень многостадийное и после 2 суток работы выпил свой фенамин и остался работать на третьи сутки. Не выдержало сердце.
Третий наш "сожитель" - Олег Андриенко тоже из вундеркиндов. Много знал, много что умел в химии. Из всех троих я не работал вместе только с Олегом. Он работал с опытным синтетиком, кандидатом наук Володей Райдой, и непосредственно с Юрием Гаврииловичем, синтезируя различные полисопряженные полимеры. Олег был насколько талантлив, настолько же несобран, непоследователен и разбросан. Он много интересного сделал, но, по-моему, так и не нашел времени защитить диссертацию. Он столько всегда хотел сделать и всегда не успевал.
Одну комнату в квартире заняли ребята, а вторую - я со своим семейством. По поводу семейства с ребенком за стеной, они особо не заморачивались, врубали на полную катушку магнитофон с записью "Исус Христос - супер звезда", приводили в гости девушек сомнительного вида, рубили прямо на подоконнике топором мясо, привезенное родственниками Олега Андриенко из деревни.
Это было в самом конце 1974 года, в феврале 1975 родилась Настенька, а в мае я защитил кандидатскую диссертацию и прошел по конкурсу на должность старшего научного сотрудника института. Напомню, что до этого времени я был старшим научным сотрудником кафедры высокомолекулярных соединений Госуниверситета.
С приходом в институт нового директора Юрия Гаврииловича Кряжева у меня, кроме тематики, которую я описывал (назовем ее условно "Загущение"), появилась новая тематика, также связанная с полимерами. Собственно и мое знакомство с Кряжевым произошло на этой поляне. Его уже назначили директором института, но он еще к делам не приступал. Будучи кандидатом в директора, он приезжал познакомиться с институтом - ходил по зданию, смотрел, разговаривал с завлабами, я даже видел его издалека (такой худой высоченный молодой брюнет, кучерявый и в очках), но разговаривать не приходилось, т.к. формально я был сотрудник кафедры Университета, а не института Химии Нефти.
Мне позвонили из Иркутска: "Это говорит Кряжев Юрий Гавриилович, Вы могли бы, не позднее, чем завтра, вылететь во Фрунзе (теперь этот город- столица Киргизии называется Бишкек), там мы с вами встретимся и отправимся на Иссык-куль, где я и познакомлю Вас с новыми задачами. Я бы очень хотел, чтобы Вы ими занялись. Все подробности на месте".
Когда на следующий день я прилетел во Фрунзе и добрался до заказанной Кряжевым гостиницы, был уже поздний вечер. Кряжев сразу предложил пойти в ближайший ресторан поужинать, он, оказывается, не ел с утра из-за отсутствия времени. Я тоже сильно проголодался, и мы отправились в ресторан. Было без десяти одиннадцать вечера, ресторан работал до 23 часов, и вход в него был уже закрыт. Жрать хотелось сильно, и я стал настырно стучаться в дверь, приговаривая: "Откройте доброму человеку, не то он выломает дверь". Тишина в ответ. Я продолжал канючить: "Именем революции..." Наконец, дверь открылась, и появилась толстая тетка в относительно белом переднике. Я заговорил жалистным тоном: "Мы из Сибири, шли специально пешком, как Ломоносов в Москву, в ваш ресторан "Бахор", двое суток не ели, нам бы холодную котлетку для полного счастья. Видите, как мы похудели в дороге", - говорил я, показывая на Юрия Гаврииловича. "Да нет ничего уже, остались только остатки". "Это нас устроит, запускайте внутрь". Внутри мы, конечно, легко договорились и вернулись в гостиницу, хорошо поужинав, и в прекрасном настроении.
Была очень 1973 года, в Томске уже было холодно и промозгло, а на Иссык-Куле стояла прекрасная солнечная погода, и только к вечеру холодало и чувствовалось, что природа находится в состоянии "золотая осень". На берегу Иссык-Куля в поселке Пристань была расположена небольшая база Сибирского Отделения Академии наук. Деревянный домик непосредственно на берегу озера. В домике до нас работали группа сотрудников из института теплофизики СО АН и ученые Иркутского института органической химии. Провели мы в этом чудесном месте, о котором мой отец написал: "ничего себе Киргизия оттяпала кусочек, не дремал Киргизский бог, когда наш уснул", неделю. Вставали рано. Завтракали килькой в томате из консервной банки с черным хлебом. Кряжев "балдел", когда я хотел сфотографировать наше "пиршество" и сделать большое фото для выставки под названием: "Завтрак Директора Академического института".
Кряжев был демократичным директором и никогда не "надувал щёки". Может в силу возраста, а может быть сказывалось воспитание. Юрий Гавриилович рос в Москве, воспитывала его одна мама, и ему в молодости пришлось пережить немало трудных минут из-за важных, надувающих щеки начальников. Во многом из-за них, он уехал из Москвы и практически всю свою жизнь провел в Сибири среди людей более простых и искренних. Он работал заместителем директора в ИРИОХЕ в Иркутске, директором в ИХН в Томске, Директором Института угля в Кемерово, главным научным сотрудником в Институте проблем переработки углеводородов в г. Омске.
Кандидатскую он, как и первый мой руководитель в ИХН Лившиц, защищал в Москве в Текстильном институте на кафедре знаменитого советского химика Роговина Захара Александровича. Оба они специализировались на полимерных волокнах. Юрий Гавриилович много занимался углеродными волокнами и более широкими вопросами создания различных полимерных полисопряженных структур. Это вещества, у которых электроны довольно свободно перемещаются по материалу, почти как у металлов - приложи напряжение, и электроны побегут. Хотя это и полимеры, но они проводят ток и не разрушаются при очень сильном нагревании.
Здесь, на берегу Иссык-Куля, Кряжев и поставил передо мной новую серьезную задачу, как оказалось, на ближайшие пять лет. Английский инженер Томс обнаружил, что если в трубу с движущейся жидкостью добавить растворимый в этой жидкости полимер с очень длинными молекулами (имеющий большой молекулярный вес), то жидкость перекачивается тем же насосом значительно быстрее или может с той же скоростью перекачиваться менее мощным насосом. Выяснилось, что полимеры уменьшают турбулентность у стенок трубы (вода перестает "завихряться" у стенок, течет, как будто стенок нет, и сопротивление течения уменьшается). К тому времени, когда Кряжев мне это рассказывал, американцы уже использовали этот эффект на своих подводных лодках. Они уже разработали специальные полимеры, которые при добавлении в воду в очень малых количествах (примерно 5-10 г на тонну воды) почти полностью убирают завихрения у стенки, и сопротивление трения при движении лодки снижается на 70-80%. Подводная лодка при тех же двигателях резко ускоряет ход, да ещё и становится неслышной для локаторов. Применений этого эффекта множество: перекачка воды в трубах и снижение, при этом, энергозатрат, перекачка нефти и других углеводородных жидкостей, движение фреона в холодильных установках и многое, многое другое.
Кое о чем я еще расскажу в своем повествовании, когда неспешный рассказ дойдет до истории конфликта с партийными органами и Егором Кузьмичем Лигачевым. А пока мы сидим с Кряжевым в избе на берегу Иссык-куля. На полу - электрическая печь, над ней вертел, на который одета цилиндрическая металлическая болванка, на нагретую поверхность которой мы кистью наносим раствор полимера. Вертел мы крутим вручную по очереди, нанесенный полимер после испарения воды дает плотное покрытие, похожее на лаковое. Когда покрытие готово, модель цепляется к быстроходному катеру, на самом быстром ходу болванка опускается в воду, и приборы измеряют сопротивление трения модели с покрытием. Покрытие вымывается по ходу катера, и растворившийся полимер уменьшает трение модели о воду. С таким покрытием она будет скользить по воде быстрее, когда будет двигаться на собственном моторе. Задача была простая: нужно было сделать полимер эффективнее, чем американский WSR-301. Это практически, а с точки зрения науки, необходимо было заняться изучением свойств разбавленных растворов полимеров.
Требовалось уникальное дорогостоящее оборудование (приборы для изучения светорассеяния, двойного лучепреломления и для изучения вязкостных свойств растворов при высоких скоростях истечения), нужны были новые кадры для этой работы. Юрий Гавриилович начал интенсивно развивать химию нефти в своей лаборатории с красивым названием, напоминающем вино, "ХЭМУС", расшифровывающимся - химическая эволюция и модификация углеводородных систем. Название свидетельствовало о том, что Кряжев вплотную начал заниматься вопросами происхождения нефти, ее изменения во времени, особенностями различных типов нефтей.
В других лабораториях с приходом в институт Кряжева начали изучать сложные органические соединения нефти, подобные хлорофиллу в растительном мире и гемоглобину в животном, под названием парфирины. Серьезно начали заниматься сернистыми и азотистыми соединениями, чтобы понять откуда они берутся в нефти и во что превращаются со временем. Я, с согласия Кряжева, начал приглашать лучших молодых сотрудников кафедры в ИХН в лабораторию ХЭМУС и искать новых талантливых специалистов. Переход в лабораторию академического института был, несомненно, призом для людей. У народа появлялась длительная перспектива в работе и шансы на получение в будущем жилья.
Моим ближайшим соратником по этой теме (условно ГДС -гидродинамическое сопротивление) стал мой близкий друг Фима Плопский, а его основными сотрудницами - три красивые молодые, умные, с природным чувством юмора девушки, которых все называли Фемины (по имени их руководителя) - Валя Зарочинцева, Наташа Седельникова и Людмила Пенькова, причем у первых двух язык точно был на конце раздвоен, и оттуда легко можно было получить жалящий укус. Они не были ручными даже со своим руководителем. С ними в группе работал Борис Витрук, он был немного старше и меня, и Фимы Он, пожалуй, был лучшим экспериментатором из всех сотрудников, которых я знал. Своими золотыми руками он проводил сложнейшие эксперименты по оценке эффективности различных полимеров, синтезируемых Фиминами.
Все синтезируемые полимеры, прежде всего, проверялись на отсутствие токсичности и эффективность снижения сопротивления турбулентности в течение времени. У американского WSR-301, на наш взгляд, был один существенный недостаток - у него, как и у других известных полимеров, применяемых для снижения сопротивления трения, эффект снижения турбулентности наблюдался от 30 секунд до минуты. Через минуту эффект прекращается. Американцы говорили, что "происходит депрессия" их полимера, хотя, конечно, это не было объяснением происходивших явлений, все равно было непонятно, отчего эффект прекращался.
Это сразу ставило крест на использовании полимеров для снижения сопротивления при движении жидкости по замкнутому циклу (например, в холодильных установках), при перекачке жидкости на значительные расстояния, да и на разработках по использованию этого эффекта для снижения артериального давления у гипертоников. Кроме того, я надеялся, что с помощью снижения сопротивления трения удастся увеличить скорость транспортировки в крови лимфоцитов и, соответственно, скорость образования из них антител, необходимых для борьбы с антигенами. Таким способом я надеялся увеличить иммунный отклик организма, то есть - иммунитет. Известно, что Исход болезни во многом определяется тем, что быстрее происходит: размножение антигена или образование антител, которые и борются с заразой (с антигенами). Но все это имело смысл только в случае, если эффект снижения сопротивления трения будет продолжительный, а не как у американцев 1 минуту.
Нашим девочкам удалось синтезировать полиэлектролит с молекулярным весом более 10 млн. Оказалось, что этот полимер снижает сопротивление трения не хуже WSR-301 и проявляет эффект в течение не менее двух суток. Возможности применения эффекта Томса существенно расширялись. Мы начали вести работы с гражданскими ведомствами и организациями, в частности, с институтом пожарной охраны. Добавка нашего полиэлектролита в воду позволяла существенно увеличить дальность полета струи воды из брансбойта, что позволяло тушить пожары более высоких категорий, не подходя близко к источнику высоких температур.
Кряжевская лаборатория ХЭМУС росла: со мной начали работать несколько кандидатов наук. Белоусов Юрий Петрович - спокойный, солидный, разумный, толковый парень, который пришел к нам из Политехнического института. Он был немного старше нас, и называли мы его уважительно - Петрович. Петрович стал заниматься гражданской тематикой применительно к эффекту Томса, в частности, эффектом Томса при перекачке нефти в трубопроводах. Кроме того, Кряжев попросил взять на работу Зинаиду Дмитриеву, которая работала в другой лаборатории, но никак не могла сработаться со своим заведующим лабораторией.
В это же время возникли сложности у самых талантливых, на мой взгляд, ученых института. Их все называли группа Максима Овчинникова (группа Макса). Они работали в лаборатории физико-химических методов исследования, и заведовал лабораторией Орлов - кандидат наук, работавший в институте со дня его создания и приехавший в Томск из Москвы. Лаборатория была оснащена современным, по тем временами, оборудованием, Все спектрометры были буржуйского производства, кроме спектрометра ядерного магнитного резонанса, который был урожденный чех. Я часто бывал в этой лаборатории. Там работал один из лучших моих друзей - Гена Шифрис, с которым вы уже достаточно хорошо знакомы по предыдущему повествованию. Гена делал работу на японском спектрометре электронного -парамагнитного резонанса, и у него всегда была одна беда - не хватало жидкого азота для работы прибора и охлаждения образцов.
Лаборатория была дружна и особенно дружна в выражении своих чувств Орлову. Его не любили практически все. Московская спесь лезла отовсюду. Он был довольно высок, черты лица правильные, может быть, он был бы очень симпатичен, если бы не был настолько важным. Мне он казался достаточно хорошим специалистом в физической химии, однако мои оценки сильно расходились с оценками его сотрудников. Мало того, что на внутренних мероприятиях лаборатории ему сотрудники всячески демонстрировали свое "Фэ", они это же переносили и на общеинститутские семинары.
Семинары проходили еженедельно, на них авторы делали доклады по статьям, направляемым для публикации в центральных журналах. Назначались рецензенты, которые пытались, детально разобравшись в материале, вносить в тексты серьезные изменения. Это было похоже на гладиаторские бои. Рецензенты самоутверждались, а авторы статей отбивались, как могли. Особенно всем нравилось ходить на семинары, когда рецензентом был Макс или кто-нибудь из его группы, и тогда он , как правило, тоже выступал в процессе обсуждения. Это было время, когда наши хоккеисты впервые встречались с канадскими профессионалами и, вопреки всем прогнозам, неожиданно начали выигрывать.
Перед одним из семинаров на стене конференц-зала, кто-то повесил объявление, что завтра во время институтского семинара Макс выступит против профессионалов. Сотрудников приглашали смотреть. Зрелище это было всегда очень интересное. Помню, после доклада по изучению состава одного из образцов нефти Макс выступил с очень короткой рецензией: "Я долго разбирался с представленным материалом, у меня возникло множество вопросов и по методам исследования, и по выводам автора, и чтобы не затягивать время, я объединяю все эти вопросы в один: А на фига? В нефти тысячи разных соединений, и если бы вы копнули на метр дальше или отобрали бы пробу на следующий день, состав был бы уже другой".
Теперь бы я с высоты возраста сказал, что состав изучается, чтобы найти основные закономерности в происхождении и эволюции нефти, а тогда был согласен с Максом, что такие работы это не наука, а просто работа библиотекаря, похожая на расставление книг на полки, на основании какого-либо классифицирующего признака. Макс называл подобные работы ботаникой и к науке не относил.
Макс и его группа, к которой относились Валерий Кецкало, Александр Вавилкин, Анатолий Великов занимались вопросами очень далекими от химии нефти. Они изучали разбавленные растворы в неполярных растворителях. Асом в этих вопросах считался лауреат Нобелевской премии голландец Пригожин, однако в своих работах Пригожин не имел возможности использовать самые современные и чувствительные методы исследования таких растворов. Считалось, что при отсутствии сильного взаимодействия между растворенным веществом и растворителем вещество распределяется в растворителе равномерно. Это понятная позиция, и визуально это выглядит так, как будто капнули краску в растворитель и помешали. Цвет раствора станет одинаковым во всей емкости. И это понятно. Особенно легко представляется именно такая картина, если учесть, что растворилось очень немного вещества (оно плохо растворимо в растворителе), например 10 в минус двадцатой степени грамм вещества в литре растворителя (примерно сто молекул вещества в этом литре). Если считать (как считает наука), что эти молекулы распределены равномерно, то непонятно, зачем бы им было выпадать из раствора (им и там не тесно). А выпадают молекулы только когда сталкиваются, слипаются и становятся достаточно большими кусочками (агрегатами). Вот группа Макса и пыталась доказать, что вопреки здравому смыслу, молекулы в таких растворах распределены не равномерно, а "кластерами", такими как бы общежитиями, в которые собираются по неизвестной причине молекулы вещества.
У Максовой группы были приборы, которые могли уловить малейшие тепловые эффекты. Такие приборы называются микрокалориметры, и лучший на то время в мире микрокалориметр французской фирмы Кальве был существенно менее чувствителен, чем прибор, созданный Анатолием Великовым и его учителем из МГУ Альфредом Вычутинским. Чтобы было понятно - если по измерительной ячейке прибора пробегал таракан, выделялось такое огромное количество тепла, что чувствительный прибор зашкаливал. Прибор давал многое, но ответить на вопрос существуют ли в "реале" кластеры однозначно не мог. В это время появился новый метод, который мог пролить свет на этот вопрос, но метод был дорог, и чтобы "попасть на него" со своими исследованиями требовались недюжинные организаторские способности руководителя института.
Сами ребята из группы Макса работали самозабвенно, Макс часто оставался в лаборатории до утра, иногда уходил домой поздно ночью и не приходил на работу к ее началу. По правилам института работа начиналась в 9 утра. Дисциплину тогда контролировали даже в академических институтах. Действовал основной социалистический принцип - "Все должны быть одинаковыми. Неодинаковыми могут быть лишь те, кто контролирует одинаковых". В принципе, можно было вообще не работать, зарплату все равно бы платили. В то время в газетах часто писали анекдоты о том, что в институтах женщины вяжут носки и свитера любимым, намекая, что научные сотрудники большие бездельники. Через много лет, когда я работал в отраслевом институте, то убедился, что такое бывает, но тогда мне это казалось кощунством. Народ пахал, не считаясь со временем, и, практически, за копейки.
Орлову сильно не нравилось, что Макс нарушал дисциплину, и он требовал ее соблюдения. Вся группа Макса Орлова за ученого не держала, и их презрительное отношение к нему, как к ученому, сильно его расстраивало. В конце концов, Орлов не выдержал такого отношения своих сотрудников, уволился и уехал в Москву. Встал вопрос, что делать с группой Макса. Другие завлабы боялись взять к себе амбициозных сотрудников с тематикой, явно далекой от прикладных задач химии нефти. Я, конечно, мало понимал в теоретических построениях Макса, но мне были очень интересны эти люди, их самостоятельное мышление, подходы к науке, кроме того, меня всегда восхищал объем их знаний в химии. К тому же без шефа оставался мой ближайший друг Гена Шифрис. В общем, я пошел к Кряжеву и уговорил его взять всех, кто остался, в лабораторию в ХЭМУС, предварительно договорившись с мужиками, что не буду вмешиваться в их работу, но они помогут мне, в случае необходимости, консультациями, а может быть и действиями.
Кряжева я убедил еще и тем, что часть сотрудников смогут переехать со мной в Омск, где предполагалось открытие отдела института, а впоследствии и академического института. Мы с Кряжевым побывали в Омске, встретились с Первым секретарем Омского обкома партии - Сергеем Иосифовичем Манякиным, с руководством Омского нефтехимического комбината, с руководителем только что созданного Омского Государственного Университета - В.В. Пластининым и деканом химического факультета, приятелем Кряжева, приехавшим в Омск из Иркутска - А.С. Атавиным. Появились договоренности о том, что дальнейшее развитие институт химии нефти получит в Омске. Со мной к этому времени работало (с учетом кафедральных хоздоговоров) более полусотни человек, и места в основном корпусе института не хватало. Пришлось договориться с руководством Пединститута и переехать в один из корпусов института, в котором располагался биолого-химический факультет. Институт прельстили наши предложения, так как мы оборудовали все подвальные помещения, сделали из них современные лаборатории, некоторые из нас вели занятия у студентов пединститута. Мы даже заключали с ними хозяйственные договоры и поручали выполнение части наших работ.
Корпус Пединститута, куда переехала большая часть нашей лаборатории, находился рядом с нашим домом. После рождения Насти, наших "сожителей" переселили, выделив им комнаты в общежитии, и вся двухкомнатная квартира стала полностью нашей. Дениску мы выращивали в спартанских условиях, и Наташа, к счастью, соглашалась, что мужчина не должен расти в тепличных условиях. Его никогда не кутали и не перекармливали. Если он не хотел есть, его никогда не заставляли. В раннем детстве, до 6-7 лет у него часто были проблемы с ушками. Перед глазами стоит картина: Дениска сидит в своей детской кровати, голова повязана белым платочком, как у девочки, в ушки закапан борный спирт, который убирает боль. Во всех мужских делах он всегда мне помогал. Я уже жаловался вам, что мужские дела у меня получались плохо, а в те годы многое приходилось делать самому или просить помочь кого-нибудь из друзей.
В это время в нашу лабораторию перешел Василий Алиулин, который на долгие годы стал для меня палочкой-выручалочкой. Природа Васи такова, что он не может не помогать кому-нибудь. Ему никогда не бывает лень, или он ее легко преодолевает. Поднести какой-нибудь женщине вещи, помочь с переездом, в ремонте квартиры, постройке гаража Василий всегда готов. Притом его никогда не нужно просить, он сам видит, когда у тебя затруднения и всегда старается помочь.
Лень, я думаю, это следствие недостатка энергии в организме. Это теперь я так стал думать, с высоты прожитых лет. Один из моих лучших сотрудников Филипп Тегай всегда просил не давать ему задания на вечер: "Я не могу работать вечером, нет энергии". Вечером он становился вялым и едва двигался. У меня, лет до 50, точно, всегда энергии было достаточно, и я практически никогда не уставал. Это теперь, когда звонят в дверь, я сижу тихо, как мышка, и жду, что кто-нибудь из семьи пойдет открывать. Еще несколько лет назад, мне бы даже не пришло это в голову.
Когда бы я ни пришел с работы, всегда был готов вымыть посуду, постирать что-нибудь, погладить пеленки или детские вещи и никогда не пытался переложить эти дела на Наташу. Всегда считал, что женщины слабее и им значительно больше нужен отдых. За все десять лет проживания в первой семье я не помню ни одного случая, чтобы я просто мог поваляться на диване, как "овощ". Стоило мне только прилечь, как Наташа говорила: "Ой!" (у нее что-нибудь заболевало). Я вставал и начинал заботиться о жене. Если честно, не потому что я хороший, просто, меня это не напрягало, мне это было легко, энергии хватало.
Дениска рос спортивным парнем. С футболом он познакомился, когда мы еще жили на квартире, и Дениске было два с половиной года. Прямо за домом, в котором мы жили в поселке Восточный, начиналось поле, простирающееся до речушки, протекающей по краю поселка. Мы с Дениской выходили из дома, я пинал мяч из рук вверх со всей силы, мы с Дениской задирали головы и смотрели, насколько он высоко летит. Мяч не успевал упасть на землю, а Денис уже бежал за ним по полю и громко смеялся от восторга. Его смех, восторг, счастье от работы с мячом меня умиляли. Я становился на ворота, обозначенные двумя воткнутыми в землю палками, а сыну не надоедало бить по воротам часами, пытаясь забить "местному Льву Яшину" гол. Зимой мы с Дениской ходили на лыжах и на каток кататься на коньках.
Я - Дениску, и Фима свою дочурку Женю записали в секцию фигурного катания. Занятия были два раза в неделю, и детей мы водили по очереди - неделю Фима, неделю я. Дениска катался неплохо, но отрабатывать прыжки (повторять по многу раз одни и те же движения) Дениска не любил и часто порывался бросить секцию. Однообразие его раздражало, и я его понимал. Я и сам не любил бегать просто так, только с мячом или, в крайнем случае, на коньках на катке, где много музыки и красивых девочек с розовыми, раскрасневшимися на морозе щечками. На каток мы с ним ходили часто - в субботу или в воскресенье обязательно. Настю начали брать с собой, когда ей еще не исполнилось 4 года.
Довольно часто Дениску я брал с собой в лыжные походы. Пацан никогда не ныл, чем я очень гордился. Ему только исполнилось пять лет, и мы прошли на лыжах от Академгородка до аэропорта Богошово, это больше 20 километров. Дениска прошел со всеми взрослыми. Гена Шифрис говорил, что парень устал и предлагал его понести, но Денис отказался и дошел до Богошово своими ножками, на лыжах. Еще я любил ему читать и сочинять сказки.
Парень рос грамотный и начитанный. Помню, когда ему исполнилось три года, мы были на вокзале, и ему понадобилось в туалет. На двери в туалет висело изображение головы мужчины. "Кто это?- спросил я. "Дедушка Ленин?" - засомневался Дениска. Дениске всегда нужно было внимание. В отличие от Насти, которая тихонько могла играть одна часами, перекладывая куклы с места не место, Денису всегда нужны были слушатели и зрители. Как-то он проснулся в плохом настроении и на мой вопрос: "Что случилось?", ответил, что видел страшный сон. "Я хотел жениться на Оле Кряжевой, а меня заставили жениться на Жене Плопской".
Оля Кряжева иногда оставалась у нас дома, когда Кряжев уезжал в командировку и оставить девочку было не с кем. Девочка была очень приятная, не капризная, ела, что дадут и, единственное от чего отказывалась, яичницы с колбасой. "Когда мы остаемся с папой, он всегда кормит меня яичницой с колбасой, я уже не могу ее есть". Иногда, Гена Шифрис тоже оставлял нам свою дочку Аллочку, которая была младше Дениски на целый год. Денис легко оставался с ней за старшего, а когда мы возвращались, Алла жаловалась, что он заставлял ее называть его дядя Денис и обращаться к нему на Вы.
Мне кажется, что я неособенно допекал его с воспитательными нотациями, единственное, что его могло доставать - это моя любимая фраза: "Настоящий мужик так не будет делать, настоящий мужик не плачет, настоящий мужик не станет обижать девчонок и т. д. и т. п". Я всегда считал, что "воспитание" это от лукавого. Детей нужно баловать. Чем меньше ограничений, тем более свободным вырастает человек, тем меньше у него комплексов. Ему не нужно самоутверждаться, он может себе позволить ляпнуть некорректную фразу или высказать неоднозначное суждение. Он знает, что его любят и все равно простят. Не нужно из человека делать "как все", если он хоть в чем-то "не как все". Второй тезис: "Гены скажутся. Хуже родителей не будет" Ну и, конечно, личный пример. Ни на словах, естественно, а в делах. Вот и все воспитание, по-моему. С остальным, не стоит заморачиваться.
Учительница моего самого младшего сына очень расстраивалась, что он плохо читает, и жаловалась мне. Когда мне это надоело, я сказал ей, чтобы не брала в голову, что, насколько я знаю, все взрослые уже умеют читать, подождем, и он научится. Учительница посмотрела на меня с удивлением, но отстала надолго.
Работа у нас шла успешно, особенно, по тематике ГДС. Появилось много новых неожиданных заказов, например, смазка для снижения сопротивления трения у пловцов на коротких олимпийских дистанциях, покрытие для глиссеров, где успешность в первые секунды движения в воде определяла успешность прохождения всей дистанции. Фима готовился защищать диссертацию по теме ГДС, но тут начались наши первые серьезные неприятности. Сотрудник КГБ, курирующий наш институт, начал вести свои шпионские игры с Фимой.
Фиму приглашали на встречу в разные секретные или незаметные места типа: 5 ряд 7 место на Северной трибуне стадиона. Сотрудник убеждал Ефима, что настоящий советский человек должен быть готов к тому, чтобы дать отпор империалистическим разведкам, с чем Фим, безусловно, соглашался. Фима должен очень внимательно смотреть за своим окружением типа - "вдруг у нее под юбкой спрятан пистолет системы "Бабушка энд внучка - оно механизм". Фима и с этим соглашался, вспоминая детские книжки о бдительных пионерах, разоблачающих шпионов перешедших границу.
Времени у Фимы было лишнего немного, но он, не желая обидеть бдительного "куратора", соглашался встречаться с тем в его любимых подворотнях. Оба играли в свою игру до тех пор, пока этот чудак не попросил Фиму узнать, с кем из иностранцев встречался в Москве наш общий друг Гена Шифрис во время своей командировки. Фима сказал: "Хорошо, я спрошу Гену, объяснив ему, кто этим интересуется?" Бдительный боец невидимого фронта, замахал руками на Фиму, объясняя, что все должно быть совершенно секретно, и Гена не должен догадаться, почему у Фимы возник такой вопрос. Честный Фима послал чудика подальше, при этом пытаясь воззвать к его совести, здравому смыслу и, рассказывая тому, как нас в Школе и дома учили относиться к своим друзьям. Фима страшно возмущался, прежде всего, тем, почему пришли к нему, а не ко мне, например, "Неужели я больше всех похож на подонка?"
Фимин визави намекнул Фиме, что директор Фиминого института может решить, что Плопский не тот человек, которому следует доверять государственные секреты, и Фима не сможет работать по той тематике, по которой делает диссертацию. Лучше бы этот тип не говорил такого. Фима категорически отказался от любых встреч с ним, объяснив, что он наивно думал, что только в ЦРУ применяют методы наглого шантажа, а от "питомцев Джержинского" с чистой совестью и такими же руками он никак этого не ожидал. Через короткое время кгбэшники закрыли допуск Фиме к его же работам, его результатом, ему запретили руководить группой тех, кто занимался ГДС. При этом кгбэшники нагло врали, что они не при чем. Их генерал по Томской области Иванов слушал Фиму, делая круглые недоуменные глаза, и от всего открещивался.
Мы с Фимой, оказавшись в ближайшей командировке в Москве, пошли на Дзержинскую площадь. В фойе приемной КГБ стоял огромный ящик с гербом, на котором было написано, для писем Председателю КГБ Андропову Ю.А. Фима бросил туда письмо с просьбой о личной встрече. Фима, не вдаваясь в подробности, написал, что руководство КГБ Томской области применяет к своим гражданам методы ЦРУ и пообещал представить все доказательства при встрече. К нам вышел куратор по Сибири и долго разговаривал с Фимой, выгнав меня и предложив погулять по улице, когда я ему сказал, что мы по одному делу и я здесь, как друг Фимы.
В Томске генерал Иванов, вызвав Фиму, убеждал его отказаться от встречи с Андроповым и подписать бумагу, что все проблемы уже урегулированы, тем более, что допуск они ему вернут немедленно. Но Фимка уперся, парень-то "непокобелимый", мне, мол, допуск не нужен, обойдусь без диссертации, но я должен о ваших цэрэушных методах вашему начальнику сообщить. В результате диссертацию Фима защитил нескоро, совсем по другой тематике, когда переехал в Красноярск на работу в моем отделе, изучая способы превращения угля в искусственную нефть.
У меня тоже отношения с бойцами невидимого фронта никогда, за всю мою жизнь, не складывались удовлетворительно, и к этим отношениям мне не раз придется вернуться в процессе моего повествования. В октябре 1977года жизнь моя существенно усложнилась, т.к. меня выбрали председателем местного комитета профсоюза. Я никогда раньше общественной работой вообще не занимался. Относился к такой работе, как к "дураковалянию". Считал, что всеми этими распределениями путевок в санатории, выделением мест в детские сады, распределением квартир, организацией праздников, общественных мероприятий занимаются те, кому не очень хочется заниматься настоящей работой. Такие "сердобольные профсоюзные тети", не забывающие при этом и о своих материальных интересах. По Жванецкому: "что охраняем, то распределяем, что распределяем, то имеем".
Перед этими выборами, весь предыдущий год, сотрудникам института практически не давали работать. То выделите из лаборатории 10 человек на строительство жилья, то 20 человек на строительство своего лабораторного корпуса, то едем на сенокос, то на уборку капусты, то на овощную базу перебирать овощи, то три человека, вообще, на месяц на посевную. Работать практически было некогда. А работы, например, в нашей лаборатории было полно: больше 50% работ выполнялись по оборонным заказам, нам платили большие деньги, и заказчиков не особенно интересовала наша насыщенная "общественная" работа. Они платили деньги и хотели иметь за них результат. Недовольство росло во всем институте.
Особенно раздражало всех строительство жилья, строилось немного, но брали на отработку "барщины" из каждой лаборатории помногу человек. Обычно кадровые строители уже к 10 часам утра валялись пьяные по углам, а всю работу делали сотрудники. К концу года, когда дом был готов, строители получали награды, по радио рассказывали, как эффективно, используя современные технологии, они в ударные сроки завершили строительство очередного дома. Жилье получали сотрудники новых подразделений Томского научного центра, а сотрудникам ИХН, в лучшем случае, говорили спасибо, на внутриинститутских собраниях. Недовольство вылилось в то, что в октябре на ежегодном отчетно-выборном профсоюзном собрании институт пошел вразнос.
Обычно такие собрания проходили стандартно: председатель месткома отчитывался о проведенных мероприятиях, работу признавали большинством голосов удовлетворительной, и руководитель местной организации КПСС (руководитель парткома) предлагал народу заранее согласованный парткомом список кандидатов в члены местного комитета профсоюза на следующий год. Все быстренько голосовали "за", и местный комитет удалялся выбирать председателя месткома в соответствии с рекомендациями парткома. Но тут отлаженная машина забуксовала. Сотрудники вставали один за другим и отводили кандидатов, предложенных парткомом. "Мы хотим заниматься своей работой, и нам нужен местком, который сможет отстаивать наши интересы". Таков был лейтмотив основных выступлений. Те, кто жил в те времена, поймет, насколько все это было необычно. Партком был в шоке, особенно после обнародования результатов голосования. Из предложенных парткомом 14 кандидатов выбрали двоих, остальные двенадцать были выбраны из людей, предложенных сотрудниками непосредственно на собрании.
На этом неожиданности для парткома не закончились- более половины членов нового месткома были из нашей лаборатории, и они настаивали на выборе меня председателем. Председатель местного комитета в академическом институте должен быть, по крайней мере, кандидатом наук и членом КПСС. Таков был порядок, и никому не дано было право его нарушать. Я же членом КПСС не был. На собрание месткома пришел и директор, и председатель парткома института, которые уговаривали членов месткома избрать председателем единственного, среди прошедших в состав кандидатов наук, члена КПСС - Ана В.В. Члены месткома категорически голосовали против этой кандидатуры, несмотря на то, что Ан В.В. был неплохим ученым и интересным человеком. Характеризуя его в дружеском новогоднем шарже, авторы шаржа изобразили его оппонентом докладчика научной статьи, которую всячески критиковал другой оппонент. Артист, изображающий Ана, выступил со следующими словами: "Несмотря на то, что автор и оппонент выражают противоположные суждения, я согласен с обоими!". Понятно, почему его категорически отказывались выбирать "революционно настроенные матросы" (члены нового месткома), выбранные вопреки воле парткома.
Выступали и директор института и секретарь парткома, уверяли всех, что не коммуниста не утвердит областной комитет профсоюзов, что это невозможно. Народ стоял на своем и требовал занести в протокол, что председателем местного комитета профсоюза выбрали Кирильца. Вот так началась моя общественная деятельность. В тот же вечер я допоздна засиделся за уставом профсоюза, изучая, в чем должна состоять защита трудящихся, которые меня для этого выбрали. На следующий день состоялось первое заседание нашего месткома. Практически все понимали, что наш состав должен работать по-другому, не так как предыдущие. Нас ведь выбрали вопреки, и любую нашу недоработку станут рассматривать через увеличительное стекло. Было понятно, что на похвалу от дирекции и парткома вряд ли мы можем рассчитывать.
Выделили комиссии по направлениям деятельности, составили и утвердили планы, и работа завертелась. Ко всем делам относились тщательно, практически, как к своей научной работе. Приведу в качестве примера работу только одной комиссии - жилищной. Комиссией были разработаны принципы построения очереди на жилье с учетом, естественно, существующих требований. Принципы были вывешены на всеобщее обозрение сроком на месяц. Затем члены комиссии рассмотрели поступившие замечания и окончательно сформировали методику. В каждой лаборатории по разработанной методике провели пробное установление очереди. В результате были приняты и утверждены (без замечаний) принципы формирования очереди, и очередь, построенная на этих принципах. Осталось самое трудное - выдержать свои собственные принципы при распределении жилья.
Естественно жилищные условия очередников были тщательно обследованы членами комиссии. В этом году в академгородке сдавалось два дома, и при распределении почти 30 выделенных институту квартир ни одного нарекания со стороны сотрудников не было. Такого в те времена добиться удавалось нечасто. У меня, правда, случился небольшой конфликт с руководством во время распределения, но мы его быстро погасили, и Кряжев был вынужден согласиться с профсоюзом и не нарушать заявленные принципы. Суть конфликта состояла в том, что одну из последних квартир по очереди получала девушка-лаборантка, но работающая в институте практически с самого его создания. У нее было двое маленьких детей и муж инвалид. Шансов получить квартиру мужу на его работе практически не было. Кряжев же хотел пригласить нового главного инженера в институт, и квартира выступала в роли своеобразного крючка.
Все сотрудники знали, что нашим положением предусмотрено, что директор может для укрепления кадрового состава института пригласить кого угодно и предоставить им квартиру вне очереди, но в положении четко оговаривалось - не более 5% от поступавшего к распределению жилья. Наши принципы и очередь были согласованы не только с сотрудниками, но и с дирекцией. Квартира, о которой шел спор, превышала директорскую квоту. Со мной, конечно, поговорили, объясняя важность привлечения главного инженера в строящиеся мастерские. Я, конечно, согласился с важностью этого вопроса, но очередь нарушать мы не дали, и Юрий Гавриилович, в конце концов, не стал пытаться нас додавить и согласился подождать до следующего поступления жилья.
Единственное нарушение в очереди мы допустили в том, что я свою очередь пропустил, чтобы не выглядеть, как в известной миниатюре Жванецкого: "что охраняешь, то и имеешь, за очередью следишь, без очереди берешь" Жена, слава богу, меня поняла, и сопротивления в семье не было. Последующие события часто заставляли меня вспоминать это решение и радоваться, что я его принял, а почему, будет ясно из дальнейшего изложения событий.
Конфликты с партийными органами у меня начались с самого начала и продолжались весь период, пока я пребывал в должности предместкома. В первую же неделю после того, как меня выбрали, раздался звонок из парткома Академгородка, и меня попросили срочно перечислить 800 рублей на строительство памятника Ленину. Я ответил, что всего неделю назад общим собранием членов профсоюза института утверждена смета, в которой нет статьи расходов на строительство памятника Ленину, и понятно, что мне неоткуда взять эти деньги, чтобы их перечислить. Думаю, это был первый случай в практике парткома , и они, конечно, обсудили ситуацию и поняли, что со мной не соскучатся. И не соскучивались.
Как-то, в начале моей общественной карьеры, позвонил председатель объединенного партийного комитета Академгородка и просил подъехать для обсуждения вопросов "помощи сельскому хозяйству". Наглый предместкома Института химии нефти ответил, что месткомовская работа - это работа общественная, а в рабочее время он занимается своими прямыми обязанностями - научной работой. "Я могу приехать после окончания рабочего времени, а работы у меня полно". "Это во сколько?" "После девяти вечера". "Хорошо, мы ждем Вас после 9 вечера".
Ждали меня в Парткоме трое и выглядели довольно дружелюбно, несмотря на то, что шел десятый час вечера. Выяснилось, что руководство Академгородка составило программу помощи одному из сельских районов Томской области. Чего там только не было в этой программе: и строительство клубов, и строительство жилых домов, и работы в теплицах, и работы на посевной и уборке урожая. С одной стороны на документе стояла подпись секретаря сельского райкома партии, с другой - виза секретаря Томского горкома: "Должны быть подписи всех первых лиц общественных организаций институтов". То есть подписи секретарей парткомов, комсомольских секретарей и профсоюзных лидеров.
Я внимательно прочитал документ и сказал, что подписывать его не буду. "Я считаю, что наша работа ничуть не менее важная, чем у колхозников, кроме того, мы вынуждены работать на строительстве своего нового лабораторного корпуса, у нас много работ по заказу "оборонки", и нам совсем некогда будет выполнять свою работу". "Нам сказали, что вы не откликнулись на просьбу о выделении 50 человек сотрудников Вашего института для окончания строительства жилого дома?" "Я сказал, что могу посмотреть сквозь пальцы, если работать на стройку пойдут те, кто получит жилье в этом доме, а остальные должны работать на рабочих местах". Никто не стал в этот раз жестко утверждать, что я иду против линии партии, как это неоднократно говорили потом. В этот раз у них была задача уговорить меня подписать документ.
Уговаривали всячески, приводили дурацкие аргументы, объясняли, что если мы не поможем колхозникам, то будут упущены сроки и урожай пропадет. Насчет строительства клубов, заборов и бань они уже отстали. Наконец в первом часу ночи я написал "согласен с оказанием помощи в работах, промедление в которых может привести к большим потерям урожая (уборка), и расписался. На следующий день в Академгородке был устроен митинг. Докладчики, выступая, говорили о трудностях в нашем сельском хозяйстве, о хорошей традиции, когда городские жители помогают селу, о некоторых (фамилии не назывались), которые не понимают линию партии и отказываются оказывать помощь селу, а вот хлебушек, между прочим, лопать не отказываются.
На следующей неделе к нам направили комиссию Областного комитета профсоюзов для проверки эффективности работы нашего месткома. Председатель комиссии Игнатенко - руководитель месткома огромного коллектива Томского Политехнического института внимательно изучив все, что успели сделать комиссии нашего месткома менее чем за полгода, не смог сдержать своего удивления и удовольствия. "Вы понимаете, могут быть различные указания и рекомендации по работе нашей комиссии, может быть, я не смогу хвалить вашу работу, но я обещаю, что признавать вашу работу неудовлетворительной я откажусь в любом случае. Я вам это обещаю". Так первая попытка досрочно снять председателя месткома, "о которой так долго говорили большевики", провалилась.
Вторая попытка готовилась непосредственно районным комитетом партии и проводилась в конце лета. Перед этим местком, замученный упреками в том, что занимается своими научными делами и не занимается строительством нового лабораторного институтского корпуса, единодушно принял решение отработать свой очередной отпуск бесплатно на строительстве корпуса. Сейчас, по прошествии стольких лет, я удивляюсь стойкости и сплоченности месткома. Трудно плыть против течения в маленькой утлой лодочке, когда на тебя несется огромный хорошо оснащенный военный корабль, стреляющий из всех пушек. Удивительно, что из лодки не бежит никто. И она плывет быстрее этого огромного и неповоротливого корабля, и гораздо более четко держит курс.
Пока мы проводили свой отпуск на стройке, партийный комитет предложил нам отчитаться о проделанной работе. Подготовка собрания велась райкомом партии, и собрание проводилось в здании райкома. На всех входах стояли угрюмые комсомольцы из райкома комсомола, которые пропускали только сотрудников с удостоверениями. Никаких журналистов внутрь не пустили. Каждому заведующему лабораторией было дано строгое партийное задание, как бы ни сложилось на собрании при голосовании за досрочное переизбрание месткома, они отвечают за голосование своих сотрудников. "Корфаген должен быть разрушен".
После моего отчета слово взяла первый секретарь райкома КПСС - Сперанская. Сначала она сказала, что впервые видит людей, которые нарушают прекрасную традицию, сложившуюся в нашей стране. Весь народ с удовольствием помогает сельскому хозяйству, и не помогать могут только враги. В Чехословакии тоже все началось с профсоюзов, а закончилось танками. Народ в зале заворчал, послышались выкрики: "Не шейте политику". Тетка, как типичный кондуктор в автобусе, разволновалась, стала выкрикивать: "Умные все стали", чем окончательно настроила против себя людей. Начали выступать сотрудники. Помню жесткое выступление Бориса Когая, который спросил Первого секретаря, зачем на всех дверях установили охрану, от кого спасаемся, и назвал все это сборище накинувшихся на научных сотрудников партийных деятелей, зоопарком Сперанская потребовала поставить на голосование недоверие месткому. Все заведующие лабораториями встали, чтобы наблюдать за голосующими сотрудниками. Всего 30 человек из присутствующих двухсот сотрудников выразили недоверие месткому, остальные отказались участвовать в этом "позорном судилище" и не голосовали вообще. Так провалилась вторая попытка переизбрать местком досрочно.
В это время выходит провокационная статья в официальном печатном органе ЦК КПСС - газете "ПРАВДА". Статья называется: "Грабли не для конструктора" и выражает основную мысль Леонида Ильича Брежнева, высказанную им на съезде КПСС: мы сможем только тогда развивать дальше нашу страну, если каждый будет заниматься своим делом "пироги печи пирожник, а сапоги тачать сапожник". И мы делаем серьезную тактическую ошибку - пишем письмо Л.И.Брежневу о том, как мы хотим работать, и как нам мешают, как мы обратились в обком партии и не получили поддержки, и нам непонятно, почему наш обком движется какой-то своей дорогой, не в том направлении, в котором идет партия под руководством ее Генерального секретаря. Письмо подписали, не только члены месткома, из 200 сотрудников института 70 стали подписантами. Именно с этого момента начался разгром той утлой лодчонки, которая так уверенно держалась на воде до этого письма.
Через неделю после отправки письма против нас были включены все возможные механизмы партийного осуждения. Судилища стали напоминать самые неприятные годы этой страны, а речи обвинителей - речи прокурора Вышинского. Прежде всего, по указанию обкома партии провели "партхозактив". За время руководства Россией большевиками были наработаны стандарты втаптывания в грязь кого угодно. Прежде всего, считалось, что много людей со своей точкой зрения быть не может. Поэтому первый шаг разделить всю группу на патологических негодяев (врагов советской власти, врагов народа, американских шпионов, извращенцев, самовлюбленных павлинов, жуликов, мздоимцев, морально разложившихся субъектов, готовых за деньги продать все святое) и "одураченных этими сволочами честных заблудших советских девушек". В данном конкретном случае, преследующие свои меркантильные цели негодяи - Плопский и Кирилец и одураченные ими "подписанты" в количестве 70 человек. Причем, про негодяев придумывается все что угодно, особенно, не заморачиваясь даже видимостью похожести на правду.
Все работы, которые ведет Кирилец (про оборонные умалчивается) не имеют никакой перспективы, на них просто тратятся народные деньги, меркантильный Кирилец получает самые большие премии во всем Сибирском отделении Академии наук. На попытку пояснить, что премии в Сибирском отделении распределяются не Кирильцом, никакой реакции не следует. Плопскому дают слово, он ссылается на линию Брежнева, на "Правду". Ему быстро говорят: "Ваше время истекло" и продолжают выступать, не оппонируя Плопскому, а просто, как будто и не было никакого выступления Плопского. Чувствуется отработанная годами репрессий методика.
Кирильца и Плопского буквально размазали, опустили ниже плинтуса. Готовую резолюцию, осуждающую негодяев, зачитывают и принимают подавляющим большинством голосов партийно-хозяйственного актива. И тут впервые вместе с нашими врагами осудил нас голосованием, после некоторых колебаний человек, которого мы считали своим приятелем, человек с которым мы были вместе на суровом калыме по разборке узкоколейки на глухом севере в Мыльджинском районе, человек, который по нашей просьбе возглавил работы по направлению ГДС, после лишения Фимы допуска - Юрий Петрович Белоусов (Петрович). Он был такой большой, сильный, спокойный и надежный. Я видел, как он поднимал руку за резолюцию. Она у него не поднималась, и он поднял ее с опозданием, с таким видимым усилием, как будто она весила много килограммов. Фима не простил его и до сих пор. Фима человек правильный и предательства не прощает. Я, понимая, что человек слаб, что любой человек устроен так, что ВСЕГДА со временем находит оправдания своим поступкам, через несколько лет встречался, разговаривал с ним и пытался его понять. Он объяснял свои действия тем, что он понимал, что нас выгонят, в любом случае, и он хотел сохранить хотя бы часть замечательного отдела, чтобы делать те работы, ради которых мы все и пострадали. Я уже давно не считаю себя вправе осуждать людей за их слабости.
Человек сам страдает от своих поступков, по крайней мере, до тех пор, пока не найдет себе внутреннего оправдания, даже если это оправдание простое: "Да они-то сами, вон что делали.....". Большинство людей предательство не прощают. Хотя, кто тебя дурня заставляет, кому-то верить без сомнений? Только ты сам и виноват, что от тебя кто-то ушел. Привычка считать виноватыми всех кроме себя (Америку, евреев, правительство, нечестных людей, которые "разворовали" страну, Чубайса) в нас еще, наверное, долго будет неискоренима, а до тех пор, какую бы нам техническую модернизацию не проводили, мы будем оставаться азиатской страной. Дело-то не в технологиях, а в человеческом материале.
Меня поразила ситуация, когда-то описанная в "Литературной газете". Дело было в аэропорту Домодедово. Была нелетная погода, аэропорт перегружен людьми. Корреспондент подошел к семье из трех человек - маме и двум ее сыновьям детсадовского возраста. Они сидели на полу, поджав ноги. Посередине лежала газета, на которой была кружками нарезана колбаса с кусочками хлеб. Корреспондент обратился к женщине с "дурацким" вопросом: "Скажите, стали бы Вы терпеть, если бы унизили Вас или Ваших детей?" "Я бы выцарапала глаза любому, кто бы попытался это сделать", - ответила гордая женщина. Она ведь не считала, что ее унижают. Опять я отвлекся от повествования.
Со дня "партхозактива" на нас была открыта настоящая охота. Закрыли много интереснейших на мой взгляд разработок: Гена Шифрис, например, совместно с биологами обнаружил, что при введении одного из хиноловых эфиров крысам и последующим облучением при дозе 600 рентген из 10 крыс не умерла ни одна, а контрольные крыски приказали долго жить все. Насколько это могло бы в дальнейшем помочь при взрыве в Чернобыле, сейчас никто не скажет - работа была закрыта, как неперспективная. Андрей Богословский вел работу с космонавтами в звездном городке. Они изучали рост эпитаксиальных пленок (при производстве полупроводников) в условиях невесомости. Необходимо было зафиксировать состояние жидкой среды в определенные моменты времени. Лучшей системы, чем разработанный нами для углеводородных сред загуститель, в то время не было. Жидкость была способна превратиться в нетекучее вещество всего за 2-3 секунды и при концентрации загустителя меньше одного процента. Предварительные испытания проводились не в космосе, а на самолетах в условиях невесомости. Даже эти работы были прекращены.
Чтобы разобраться с работами, связанными с обороной, из Новосибирска прибыла специальная комиссия Сибирского отделения АН СССР. Кто-то из наших ребят случайно слышал часть дискуссии в комиссии. Молодой талантливый доктор наук С.П. Губин - директор-организатор академического химического института в Красноярске сказал Горунову, куратору подобных работ в Сибирском отделении: "Если этих ребят выгонят, я бы взял их к себе в институт, с удовольствием".
Сотрудникам нашей лаборатории настоятельно рекомендовали соглашаться на переход в другие лаборатории, обещали сохранить зарплату, не мешать закончить работы над диссертациями. Партком действовал, но им никто не верил, и на переход в другие подразделения никто не соглашался. Последняя надежда у нас оставалась на то, что работы с министерством машиностроения никто закрыть не посмеет, так как это было одно из девяти оборонных министерств. И я, будучи в столице с отчетом по одной из работ, пошел на встречу со всесильным заместителем министра всесильного министерства - Раевским Валентином Николаевичем. Валентин Николаевич - интеллигентнейший человек и очень грамотный специалист был хорошо осведомлен о наших работах с министерством и о том, что представляет собой наша лаборатория. И я, и он знали, что лаборатории с таким приборным оснащением в области изучения полимеров нет ни в Академии наук, ни в закрытых НИИ, да и кадры у нас, поискать таких.
Валентин Николаевич выразил озабоченность судьбой лаборатории, показал мне письмо Министра Машиностроения, Бахирева Вячеслава Васильевича, на имя Председателя Сибирского отделения Со АН СССР с просьбой сохранить лабораторию, пусть даже в составе другого института СО АН СССР, и ответ Гурия Ивановича Марчука, что, мол, ничего страшного не произойдет, Сибирское отделение обладает достаточным потенциалом, будут привлечены необходимые силы, Сибирское отделение понимает важность стоящих перед министерством задач и не подведет заказчика. Раевский был грустен, сказал мне, что все равно придется новым людям вникать в проблему, что он понимает, что незаменимых людей нет, но на то, чтобы их заменить потребуется время, которое будет упущено. Может быть, через год станет ясно, что работа провалена, но сейчас ему нечем возразить Академику, Академик фактически гарантирует.
Круг замкнулся, оставался один вариант, и мы его тоже попытались использовать. Мужики еще верили, что это местные власти из-за амбиций так с нами поступают, что в ЦК партии могут и не знать, что творится на местах. И я пошел на Старую площадь. Со мной согласился встретиться куратор по Сибири. Какая у него должность, что он решает, я так и не узнал. Разговор получился долгий и довольно бестолковый. Когда я ему попытался тыкать газетой "Правда" и словами Брежнева, он посмотрел на меня, как на идиота, и сказал, что "Правду" читают и за рубежом, и я, как взрослый человек должен понимать, для чего это пишется, но и должен понимать, что если мы всем народом не будем помогать сельскому хозяйству, то очень скоро нам всем нечего будет есть. Я пытался аргументировать тем, что такой циничный обман воспитывает из молодежи циников, что доверие к власти - главное для власти, но понял, что он воспринимает меня, как обычного демагога. Я сказал, что мы с ним друг друга не поймем. Я думаю, что он не очень из-за этого расстроился. Вот теперь круг замкнулся окончательно.
Досрочно местный комитет переизбрать не удалось, но осенью когда подошел срок перевыборов месткома, партийные органы были уже хорошо подготовлены, чтобы не повторились ошибки года предыдущего. На профсоюзном собрании присутствовал и выступал второй секретарь обкома партии Петр Яковлевич Слизко- правая рука Егора Лигачева. Члены парткома сами входили в счетную комиссию по подсчету голосов. Из действующего месткома в новый состав практически не удалось провести никого. Позже генерал Иванов при встрече с Фимой сказал, что твоему другу Кирильцу повезло, что его не выбрали второй раз. Резонанс этих событий был значительный, и если бы партийным органам не удалось самим справиться с этой группой, то пришлось бы применять более жесткие меры.
После перевыборов меры начали применяться уже не в рамках правил. Если до этого мой портрет висел на доске почета, и в течение ряда лет мне вручали знак "Победитель Социалистического соревнования", то после перевыборов мне объявили 8 выговоров за два месяца. Если я отлучался из лаборатории, например, отдать напечатать текст машинистке, меня встречал в коридоре исполняющий обязанности директора и просил написать объяснительную, почему я нахожусь не на рабочем месте. После получения моей объяснительной выходил приказ с вынесением мне выговора. "В рабочее время находился не на рабочем месте, убедительного объяснения причины этого дать не смог".
Сотрудников обрабатывали методом кнута и пряника. Меньшова предупредили, что если он уйдет с Кирильцом и Плопским, то будет выселен из комнаты в общежитии, несмотря на то, что у него двое маленьких детей. Коле Кащееву сулили золотые горы, если он перейдет в отдел научно-технической информации. "Ты ведь не химик, зачем тебе за них держаться, ты ведь просто переводчик, а в отделе НТИ ты будешь сразу заместителем начальника, а потом и начальником". Работать стало невозможно, и мы приняли решение уходить из института. Единственное, нам удалось уговорить большую часть наших девчонок остаться в институте, чтобы не создавать им непреодолимых трудностей в жизни. Но даже девчонок удалось уговорить не всех, наиболее отчаянные (например, Лариса Верхозина - председатель организационной комиссии месткома) написали заявление об уходе и ушли вместе с нами.
Труднее всех, пожалуй, приходилось Боре Витруку - он был коммунист, и с ним все переговоры вели с самого начала в совсем другом (более жестком) ключе. Говорят, что со всеми нашими заявлениями, в которых было разными словами написано: "в связи с невозможностью дальнейшей работы... в связи с создавшимися условиями... бла, бла бла, прошу меня уволить по собственному желанию", партсекретарь, Олег Вылегжанин, сходил в обком - заявлений все-таки было более тридцати. Его успокоили: "Увольняйте, написано же - по собственному желанию". Хотя, может быть, этого и не было, может, просто легенда.
В общем, мы уволились и пытались устроиться все вместе, хотя нам неоднократно поясняли сочувствующие люди, что вместе нас не возьмут даже на фабрику резиновой обуви. Этот вариант мы проверили, у нас там был приятель - главный инженер, который обрадовался нашему предложению укрепить Центральную заводскую лабораторию такими кадрами, но через несколько дней извинился, объяснив, что ему сказали в обкоме партии, что они его не поймут, и он не может нас взять на работу. Зимой мы "калымили" - чистили снег с крыши фабрики резиновой обуви, занимались ремонтом частных домов, а с начала весны уехали в деревню, под названием Кандинка, где отремонтировали птицефабрику после случившегося там пожара и построили целую улицу новых жилых двухквартирных домов.
Все почему-то считали нас антисоветчиками, хотя, нам казалось, что это мы и боролись за социализм с человеческим лицом - за гласность и за перестройку, за которые через несколько лет станет бороться весь советский народ. Даже мой отец, бесстрашный герой войны, считал тогда, что я не прав и говорил с сожалением: "Самое страшное, что может произойти, если мне собственноручно придется тебя расстрелять, как врага народа". Он не раз выражал сожаление, что в конце войны, наши войска не перешли Ла Манш, и не было бы этой холодной войны. Я считал, наоборот, что хорошо, что не перешли. Тогда бы не только у нас кричали бы: "Да здравствует Брежнев" и награждали его все новыми и новыми наградами.
Летом я предпринял последнюю попытку устроиться всем вместе. Я поехал в Бийск на встречу с дважды героем Социалистического труда, лауреатом государственной премии, генералом Савченко Яковом Федоровичем - директором Алтайского научно-исследовательского института химической технологии. Это был ведущий институт, который занимался проблемами, схожими с нашими. Яков Федорович знал о наших работах по получению высокоэнергетических объектов на базе обычных нитрильных каучуков за счет превращения нитрильных групп в тетразольные, знал о наших работах с желеобразными топливами. Я честно рассказал, что нас не берут на работу никуда, что мне посоветовали спрятать кандидатский диплом и ехать преподавать химию в сельскую школу, рассказал о шагах нашего обкома и "самого" Егора Куьмича Лигачева. Савченко, выслушав меня, сказал: "Вы мне нужны. Вы переедете в Бийск. У кого есть квартиры, те будут их менять, у кого нет - у меня заканчивается строительство большого общежития, дам там комнаты для начала. С обкомом, я думаю, я решу. От того как мы работаем, зависит тональность разговора Брежнева и Никсона. Заполняйте анкеты и пусть все ваши ребята заполняют их и высылают в наш адрес". Осенью он передал через доктора наук Аксененко, работающего в институте (отца Вани Аксененко), что, к сожалению, он не сможет взять на работу Кирильца и Плопского. Начинался новый этап моей жизни.
Послесловие.
То, что мы не успели доделать, и что при положительных результатах могло бы принести пользу, но к чему мы больше в своей жизни вернуться не смогли (не касаясь оборонных задач):
В области медицины.
1. Применение эффекта снижения ГДС нашим полимером, который в отличие от американского WSR-301 дает не краткосрочный, а длительный эффект, для улучшения работы сердца (снижение турбулентности при перекачки крови по сосудам), снижения давления у гипертоников, борьбы с инсультами.
2. Возможное увеличение иммунного отклика за счет улучшения условий конкурентной борьбы между скоростями размножения антигенов (инфекции) и образования антител (борцов с инфекцией) при ускорении подачи лимфоцитов к очагу заражения.
3. Дальнейшие исследования в области использования эффекта радиационной стабилизации некоторыми хиноловыми эфирами для сохранения жизни и здоровья при радиационном облучении.
В технической сфере.
В области перекачки жидкостей по кругу в течение длительного времени (холодильники, пропановые циклы снятия низкопотенциального тепла отходящих газов ТЭЦ) (уменьшение необходимой мощности насосов, экономия электроэнергии при перекачивании, повышение надежности из-за уменьшения нагрузок при снижении трения.