К моим университетам, я бы отнес не столько саму учебу, сколько проживание в общежитии, летние стройотряды и, пожалуй, армию. Назвать я решил эти заметки по аналогии с книгой Алексея Пешкова. Был такой знаменитый советский писатель, который закончил, по-моему, два класса церковно-приходской школы, благополучно освоив алфавит, и поступал в Казанский университет, в который столь благополучно же и не поступил. Да, в общем, самому знаменитому писателю Советского Союза и не было никакой нужды учиться у кого-либо. Он и так был уверен, что самый умный, самый талантливый и лучше всех знает, как жить нужно. В трилогии, куда входит и книга "Мои университеты", он подробно и с особым смаком рассказывает читателям, как его любимый дед жестоко издевался над маленьким Алешей, избивая его розгами. Никакого осуждения со стороны объекта избиения не чувствуется, объект скорее гордится, что его правильно воспитывали, и именно поэтому он стал знаменитым пролетарским писателем и, как и все его однопартийцы, к унижению со стороны старших и сильных относился, как к подобающим действиям, не особенно доверяя воспитанию словом. Из-за небогатого детства он взял себе псевдоним Максим Горький, хотя судя по его писательским трудам, я бы скорее дал ему имя - Максим Тухлый. Самое знаменитое его произведение названо с применением ненормативной лексики, словом, очень популярным в среде пролетариев.
Отвлекся я. Всегда делаю стойку на пролетариев, коммунистов и кгбэшников. Мой Университет - альма-матер -Томский Государственный Университет имени В.В. Куйбышева. Кто такой В.В. Куйбышев? Такой же недоучка, как и предыдущий классик, только не писатель, а поэт и очень выдающийся партийный деятель. Писал он не так много стихов, но в их революционной среде его стихи пели на митингах и сходках.
"Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает,
Слышны всплески здесь и там.
С нею радость мчится к нам,
Радость жизни, радость битвы
Пусть умчит унынья след..."
Памятник ему стоял на главной аллее Университетской рощи, ведущей к главному входу в Университет. На стене у входа мемориальные доски, свидетельствующие, что Университет основан в 1880 году, а начал работать в 1888 году, в год, когда В.В. Куйбышев только родился и никак не мог повлиять на создание этого - старейшего в Сибири Университета.
Томск меня удивил. Он был совершенно не похож на крупные сибирские города. К этому времени я мог сравнивать его с городами, в которых я уже был - Барнаулом, Новосибирском, Омском. Впоследствии, когда я приехал в Красноярск, то убедился, что все перечисленные индустриальные города похожи - широкие проспекты со сквериками посередине, коротко постриженные деревья, высокие кирпичные и бетонные дома. Все эти города в те годы бурно развивались, и, разрастаясь во все стороны, становились всё более грязными и неухоженными. Благоустройство за жилым строительством не поспевало. В Томске одна центральная улица, на которой старинные кирпичные купеческие дома. Остальной город был в ту пору деревянным. Большое количество деревянных домов украшено изумительной резьбой по дереву. Город небольшой (в то время - 250тыс. жителей), но очень уютный. Говорят, что когда вели через всю Сибирь Транссибирскую магистраль, купцы Томска собрали денег и дали взятку, чтобы магистраль не проходила через Томск. Я понимаю, что им нравилось жить в чистом ухоженном городе и не хотелось всего шума, суеты и разгильдяйства, которые являются необходимыми атрибутами большого города. Дорога прошла через маленький Новониколаевск, который благодаря этому начал быстро расти и превратился в миллионную столицу Сибири - Новосибирск. Томск же оставался небольшим, но очень культурным городом - первый в Сибири Университет, первый Политехнический институт, органный зал, прекрасная филармония, театры, в том числе и знаменитые народные и студенческие, хоровая капелла. Жители Томска гордо говорят: "В нашем городе - каждый пятый учится". На вопрос: "А остальные?", отвечают, что остальные уже выучились.
Поразила меня, конечно, не архитектура, а особая атмосфера города. Весной, летом и ранней осенью ночью на улицах гуляет народу существенно больше, чем днем. Молодежь бродит по улицам компаниями с гитарами, все скамеечки заняты парами влюбленных, в самом начале улицы Ленина в Лагерном саду, на берегу Томи горят костры, и вокруг каждого - большие компании с гитарами. Поют по большей части свои (студенческие) песни или песни известных бардов. Эстрадных песен (как теперь называют попсовых) не слышно. Студенты их тогда не жаловали, им нравились песни со смыслом, песни романтические, нежные лирические или мужские суровые про тяжелую мужскую работу. Пели и "жалистные" песни про геологов или заключенных, очень похожие друг на друга.
В комнате на четвертом этаже общежития на Ленина 49 жили все поступившие на радиохимию. И это всё мужское население первокурсников химфака. Из всего набора на химфак (50 студентов) на нашем курсе было 10 пацанов. Такое большое количество мужчин на химфаке было впервые. На втором курсе учились три парня, на третьем - два, На пятом был один - Гунар Карклинш. Это был стройный, красивый парень двухметрового роста. И он был тоже радиохимик. Как-то мне удалось с ним поговорить о том, как радиохимики защищают себя от радиации. На мой вопрос Гунар ответил, что, начиная с третьего курса, на лабораторных занятиях по радиохимии выдают защитные раковины, как у хоккеистов, только свинцовые. На занятиях они работают в этих раковинах, хоть и не совсем удобно, зато безопасно. "Если хочешь убедиться, что у радиохимиков всё в порядке, можешь доверить мне свою девушку".
Своя девушка у меня появилась в первом колхозе, в котором мы работали после поступления, но доверять я ее никому не собирался. Тем более такому балдежнику, как Гунар. Свою девушку звали Клава. Я влюбился в нее с первого взгляда. В деревню Ильинка Асиновского района отправили всех парней, поступивших на химфак и двух девушек, которые должны были исполнять роль поварих. Вот одной из этих поварих и была Клава. Девочка была невысокая, хрупкая, со смешным курносым носом и большими карими глазами на очень живом, подвижном лице. Смешливая, она по любому поводу заливалась звонким детским смехом, который меня сильно умилял. Она была старше меня на целый год и уже закончила с отличием кредитно-финансовый техникум, легко поступив в Универ. Ко мне она отнеслась благосклонно, но в то же время рассказывала мне, что любила парня, который ушел в армию (во флот) и которого она ждет.
Поддразнивая меня, она часто пела про солдата, который вернется, и еще несколько песен на эту же тему. Я расстраивался, конечно, злился на нее, но нравилась она мне все сильнее и сильнее. Со своей детской непосредственностью, она вила из меня веревки. Впоследствии я никогда не был таким вахлаком в отношениях с женщинами, всегда помнил, что "чем меньше женщину мы любим, тем больше любим ананас". В этом, первом случае, я соглашался на всё. Помню, мы с ней вернулись с работы на току, чуть позднее обычного. Это был женский банный день. Вторая повариха Люда уже сходила в баню, и Клава, чтобы ей было не страшно идти в темноте, позвала меня с собой. Сначала я сидел в своей фуфайке в предбаннике, но потом она выглянула в предбанник и сказала, что ей одной страшно и попросила меня посидеть в бане, пока она моется. Внутри горела свеча, видно было плохо, но я мгновенно вспотел, либо оттого, что был в фуфайке либо от мыслей, которые метались в моей голове.
Когда я счастливый вернулся из колхоза, в надежде, что наша любовь будет продолжаться, Клава намекнула мне, что я не более, чем колхозная любовь, и она не хочет продолжать отношения, а когда я намеков не понял и продолжал надеяться и думать, что "она ведь меня любит и просто капризничает, дразнит меня", она прекратила со мной встречаться. С этого времени я ловил каждый момент, когда мог оказаться рядом с Клавой. Если группа выходила в кино, я всегда пытался незаметно оказаться в соседнем кресле и сидел, затаив дыхание и не шевелясь, на протяжении всего сеанса. Если мы оказывались наедине, язык мой буквально примерзал к нёбу, и я если что и говорил, то самому мне казалось, что говорю я ужасные банальности, а должен говорить слова, которые бы восхитили девушку и вызвали у нее живой интерес. В летнюю сессию она предложила мне вместе подготовиться к экзаменам, и я опять стал надеяться, что может быть, дело не только в подготовке. Мы брали покрывало, учебники, тетради и ходили к Томи загорать и учить физику и математику. Я, конечно, смотрел не столько в книгу, сколько на предмет обожания, но речь о своих чувствах заводить опасался, чтобы не спугнуть и чтобы оставаться с ней, как можно дольше.
После первого курса мы снова оказались вместе в колхозе, только уже на севере, в далеком Каргасокском районе. Ситуация была иная, чем в первом колхозе - "восемь девок, один я". Реально, восемь однокурсниц и мы с моим другом Мишей Колмогоровым попали на покос и заготовку силоса. Разместили нас в клубе, на сцене и кормили деревенской сметаной, в которой ложка стояла, как вкопанная. Приехав вечером из лугов и поев от пуза, мы заваливались на кровати и смотрели кино, которое шло в клубе, с обратной стороны экрана. Жизнь была вольготная, мы даже пару раз сходили с Мишкой на рыбалку на Чулым. Бреднем поймали огромную щуку, которую пришлось стукнуть по голове веслом, чтобы она окончательно сдалась и позволила себя съесть.
Чулым течет очень долгую дорогу из Кемеровской области, протекает возле Ачинска по Красноярскому краю и впадает в Обь на севере Томской области. В устье река широкая, неторопливая, и достаточно глубокая. Вот там я едва не утонул на рыбалке. Переплывать реку мы решили спонтанно. Купались себе, купались, Мишка, я и две девчонки, вот Мишка и предложил махнуть на ту сторону. И поплыл сразу, за ним девчонки. Я всех предупреждал, что плаваю плохо - почти не умею, но оставаться одному не хотелось, и я тоже поплыл за ними. Примерно на середине реки я начал уставать и задыхаться. "Однако мне не доплыть до берега", -поставил я в известность своих однокурсников. Клава, которая плавала прекрасно, приостановилась, подплыла ко мне и сказала: "Плыви рядом, не части руками, будешь тонуть, положишь мне руку на плечо. Воодушевившись, я доплыл до берега. На обратном пути Мишка заранее предложил мне взяться за его плечо и от середины реки я уже плыл на Мишкином "буксире". Мы опять "задружили" с Клавой.
Когда до конца срока оставалось пару дней, произошло событие, сильно осложнившее наш отъезд из колхоза. Водитель машины, на уборке силоса, вышел из машины и не вытащил ключ из системы зажигания. Наша Рая Зарубина, которая недавно сдала экзамены на право управления автомобилем, быстро села в кабину, и автомобиль поехал. Водитель, увидев это безобразие, кинулся за своей машиной, называя непечатными словами студентов и девушку, севшую без спроса за руль его автомобиля. Когда Рая, наконец, остановила машину, водитель толкнул ее и продолжал поливать матом окрестности. Я попросил его извиниться перед девушкой, объясняя, что хоть девушка и не права, но материть ее я не позволю. Водитель уже изрядно разошелся и "высказал" свое отношение, не только к Раисе, но и ко мне. Пришлось прижать его к борту машины, чтобы не убежал, и поучить уважительному обращению. Вечером в клубе, как всегда были танцы, на которых Мишка танцевал с кем-то из наших девушек, когда его остановила троица местных орлов, среди которых был водитель автомобиля. Мишке заехали в "пятак" Он упал и запросил помощи. На сцене кто-то из девчонок гладил свое платье. Я, недолго думая, схватил утюг и кинулся в толпу, которая "метелила" Мишку, приставляя утюг к спинам нападавших. Когда "мстители" разбежались и танцы закончились, мы забаррикадировали двери клуба и стали ждать ответной реакции деревенских. Окна в клубе были с решетками, двери крепкие и мы с Мишкой до самого утра бодрствовали, готовились к отражению атаки деревенских. Они походили вокруг клуба, покричали, чтобы мы выходили и не трусили, но, к утру притомились и ушли спать, а рано утром мы сели на пароход и уплыли в Томск.
Я уехал после колхоза на каникулы в Барнаул. У мамы было сытно, но я очень быстро заскучал без Клавы. Через две недели пребывания дома я получил от своей девушки письмо, в котором Клава писала, что она без меня скучает и очень хотела бы снова меня увидеть. Так как "финансы пели романсы", я взял билет до ближайшей станции Алтайская за 1 рубль и поехал в Томск. Этот финт мы уже использовали, когда после окончания первого семестра и сдачи экзаменов досрочно, я гордый вернулся в Барнаул, и Саша Кузьмин предложил мне из Барнаула съездить в Челябинское высшее военно-воздушное училище штурманов, куда поступили наши лучшие школьные друзья - Володя Минаков и Толя Ряжских. Билет мы купили тоже до Алтайской, а когда нас все-таки поймали более чем через сутки уже недалеко от Омска и высаживали на какой-то маленькой станции, Саша Кузьмин убеждал наших обидчиков, что нас никто не разбудил в Алтайской, мы проспали, и требовал немедленно отвезти нас обратно в Алтайскую. Когда мы добрались до Челябинска, нас задержала вокзальная милиция. Выяснилось, что мы похожи на каких-то местных бандитов, которые убили человека отверткой. У Саши, который работал на Барнаульском радиозаводе регулировщиком, с собой зачем-то, действительно, была его любимая отвертка с красивой наборной ручкой и длинным тонким цивьем. Отвертку отобрали, для идентификации, а нас бросили в "обезьянник" с бомжами. Только через сутки нас отпустили с приехавшими за нами на вокзал курсантами училища - нашими друзьями. Оказалось, что нас согласились выпустить, когда за нас вступился сам начальник училища. Когда нам также "зайцем" удалось вернуться из Челябинска в Барнаул, нас встречали, как героев -путешественников. На классной доске было крупно написано: "Кругосветное путешествие Барнаул-Челябинск-Барнаул" и ниже: "стоимость путевки - 5 рублей". "Зарегистрировано в книге рекордов Гиннеса 15 февраля 1964 года".
Извините, что отвлекся от красной линии своего повествования. В общем, дорога в Томск была похожей, с тем отличием, что какая-то добрая душа разбудила меня при появлении контролеров, и я успел выскочить из вагона, и 8 часов, оставшихся до Томска, ехал между вагонами с внешней стороны. Слава богу, был конец лета, я не замерз, только ноги устали от постоянного напряжения. В Томске я совершенно неожиданно для себя получил приличный пинок. Клава сказала, что ей нравится другой парень, а меня она не любит. Сказала она это вечером, когда мы гуляли вдвоем, недалеко от ее дома. Какие чувства я испытал? Злости у меня не было, точно. Пожалуй, главное, что я чувствовал - обиду. Себя было сильно жалко. В груди было реально больно и очень хотелось заплакать, как маленькому, что я и сделал, топая по шпалам к железнодорожному вокзалу. Было поздно, и Клава просила меня остаться до утра (как я объясню родителям, куда ты делся среди ночи), но я, понимая, что рядом оставаться для меня невозможно, объяснил, что я уеду на самом раннем поезде и поэтому должен идти. К утру у меня созрел план. Я не представлял, как я смогу ходить на занятия с моей бывшей "вероломной" подругой, как я смогу с ней говорить, смотреть на нее. Я решил перейти на вечерний факультет.
Всю ночь я промаялся на вокзале в полудреме, а утром отыскал своего знакомого Емелю Бойкива, который поступал вместе с нами, но не поступил на дневной факультет, недобрав балл, и успешно учился на вечернем факультете. Пришлось сказать, что у меня проблемы в семье, нужно устроиться на работу и перейти на вечерний и, что для этого я приехал в Томск среди каникул. Емеля работал в НИИ Полупроводников и пообещал поспособствовать, чтобы меня приняли на работу. Мы даже пошли к его начальству, но по дороге выяснилось, что у меня с собой нет паспорта, и я не смогу попасть даже на территорию НИИ. Емеля, конечно, был обескуражен. Приехал парень в Томск поступать на работу и переводиться на вечерний факультет и забыл паспорт дома, в Барнауле. Это был полный Кирилец. Ну что тут делать? Договорились отложить все мероприятия на осень, и я потащился на вокзал. Почти трое суток вынужденного бодрствования не оставили сил на страдания. Я купил билет до Тайги (узловая станция в двух часах езды от Томска), сел в общий вагон, забрался поглубже на третью полку и отрубился. Проспать удалось все 18 часов пути. Такое было только однажды в моей практике в этом поезде (Томск-Андижан), обычно за дорогу инспекторы успевали проверить билеты не менее двух раз, но в этот раз пронесло.
На учебу я приехал за несколько дней до начала занятий. Мой лучший друг Миша Колмогоров уже был на месте. Он приехал из своего Абакана на пару дней раньше и рассказал мне, что к нам в комнату селят троих первокурсников. Он с ними уже познакомился и с удовольствием изложил мне "кто есть who" среди наших новых жильцов. И хотя один из них стал самым близким моим другом, второй возглавлял мою избирательную компанию, когда я баллотировался в губернаторы, а третий сыграл существенную роль в моей первой женитьбе, ничего я решил вам о них пока не рассказывать. Вернемся к ним после завершения любовного чтива.
Мишка меня всячески обсмеял, назвал идею перевода на вечерний "дуростью" и убедил меня, что от себя не убежишь, и лучший вариант, никак не реагировать на демарш Клавы. Я остался учиться в одной с ней группе. Из-за Клавы я страдал еще 2 года, я ходил на многие лекции только тогда, когда их читали в 144-й аудитории. В этой аудитории Клава садилась всегда в первых рядах, и ее лицо отражалось в профиль в стеклянной рамке портрета Менделеева, который висел на стене аудитории. Я садился на несколько рядов сзади и смотрел на Менделеева. После третьего курса я уехал на практику в В-Пышму и там начал получать письма от Клавы, которая это лето проводила у своей подруги Марийки на Украине. Письма были очень теплые и хорошие, но я впервые за много лет почувствовал, что нет никакого волнения при их чтении. Я понял, что "любовь прошла - завяли помидоры". Было очень жалко, что она прошла. О чем же я теперь стану переживать? Но процесс оказался необратимым. К этой девушке еще оставался какой-то интерес, но...никаких волнений я больше не испытывал, да и не думал о ней в ее отсутствие. Почему всё прошло и прошло так внезапно, я до сих пор не понимаю. Интересно, что Клава не заметила, по-моему, этих изменений, и в течение многих лет по-прежнему была уверена, что стоит ей меня поманить, и я вернусь к ней счастливый и исполненный благодарности.
Напомню, что начал я рассказывать о знакомстве со своими однокурсниками в первом колхозе (в первую осень, сразу после поступления) но отвлекся на любовную линию, простите. Итак, мои однокурсники. С некоторыми из них судьба свела нас на какой-нибудь год или два, с некоторыми на 10-20 лет, а некоторые однокурсники оказывают, и будут оказывать существенное влияние на всю мою жизнь, до самой глубокой старости.
Самым авторитетным был Борис Павлов - Боря Большой (Боб). Он был из Томской области, взрослый, крепкий мужик, выше 190 см ростом, в возрасте около 30 лет. Боря отслужил несколько лет в войсках особого назначения, работал в милиции, в совершенстве владел боевым самбо и был очень увлекающимся человеком. С нами в колхоз старшим направили инженера изотопной лаборатории Володю Лепина, который в первые же дни обучил нас игре в преферанс, и все свободное время мы посвящали игре. Боб был самым активным преферансистом. Как бы мы ни устали на работе, он всегда умудрялся уговорить себе партнеров, и часто их игра заканчивалась глубокой ночью, а результат мы узнавали утром. Играли на щелбаны, и Боря очень любил и умел их красиво ставить. Он же организовал игры в преферанс и во второй лиге. В конце концов, все ребята были вовлечены в процесс игры, переходили из второй лиги в первую, скатывались во вторую лигу и играли каждую свободную минуту. Не играл только Гена Шифрис и, по-моему, Боря Рублев - Боря маленький (Бомчик), которые карточные игры не любили и играть в карты не садились.
Бомчик, очень красивый мальчик с кукольным лицом, примерно моего роста, с хорошим чувством юмора, приехал поступать из Омска. Из всего нашего курса он был наиболее близок мне на первом курсе. Хотя мужские игры и мужские забавы его не привлекали. Его никогда не интересовали ни футбол, ни хоккей, ни драки, ни рискованные приключения. Нас всех умиляло, когда Бомчик сердился и ругался на кого-нибудь. Самое крутое слово, которое я от него слышал, "Жопа". Он никогда не произносил матерных слов в обычном разговоре, заменяя легальные глаголы и существительные на нелегальные, как это делали все мы. Мы часто просто пытались его спровоцировать, чтобы он рассердился и ругнулся. Выглядело это настолько неестественно и забавно, что слушатели покатывались со смеху. Боря был детдомовским ребенком, но усыновили его в раннем детстве, и долгое время он не знал, что его родители не родные. Будучи активным комсомольцем, одним из комсомольских лидеров, в 10 классе он узнает об этом и, используя свои связи, выясняет, кто его биологическая мать. Находит ее адрес, встречается с ней и, что на мой взгляд удивительно, помогает оставившей его женщине. Он на всю жизнь остался человеком добрым и оптим истичным, хотя раскрывался он очень мало перед кем, оставаясь всегда немного "сам по себе". Он единственный из нас не хотел становиться радиохимиком. Любил поразить граждан своими знаниями в области органической химии, завернуть какое-нибудь такое название, чтобы все отпали и начали восхищаться немедленно. Он мог зайти в комнату и сказать, например, "Ну, ты дихлор-дифенил-три хлор-метил метан, пошли со мной". Я поражался, откуда в нашей стране берутся такие, хорошо воспитанные, культурные мальчишки. Идее, что таких делают в Омске, противоречило мое знакомство с другим омичем - Геной Алешиным.
Бомчик закончил Универ по специальности органическая химия и, несмотря на то, что его звали остаться на кафедре, звали остаться в аспирантуре, уехал в Омск, где жила девушка, с которой он дружил еще в школе и о которой он рассказывал только мне из всей нашей компании. Люся, так ее звали, была дочкой офицера, которого скоро перебросили на Западную Украину во Львов. Боря женился на Люсе и застрял во Львове навсегда. Боре не нравятся "западенцы" и их националистические бредни, но живет он до сих пор во Львове, преподает во Львовской "Политехнике" и является признанным специалистом в области органических перекисей. Работал он немного в США еще в Советское время и с тех пор не любит американцев, подозревая, что именно они подстрекают "западенцев" и именно они осложняют его жизнь на Западной Украине. Он регулярно пишет мне письма по электронной почте или в социальных сетях и всегда прикрепляет к письму какую-нибудь политическую статью. Боря сильно переживал одно время по поводу того, что их Президент Ющенко не обеспечит достаточного запаса топлива на зиму, и Украина замерзнет в прямом смысле, как было написано в оппозиционной статье. Боря, как и оппозиционный автор, тоже был сильно озабочен, чего и добивался этот журналист от Бори.
Я уже упомянул про другого омича - Гену Алешина. Теперь о нем подробнее. Гена ростом был, чуть выше меня, физически крепкий, плотный, кажущийся даже полноватым, если не знать, какой у него был мощный пресс. Гена окончил школу с медалью, был кандидатом в мастера спорта по лыжным гонкам, прекрасно играл в хоккей, в футбол и мог выступить за факультет практически в любом виде спорта. Как-то нам понадобилось выставить спортсмена на соревнования по прыжкам с шестом, Гене сказали "Надо!", и он выступил и даже заработал зачетные очки для факультета. С ним я познакомился с первым из моих будущих однокурсников. В абитуре мы жили в одной комнате. Когда я пришел устраиваться в комнату, он уже был в ней, сидел на кровати в спортивном трико и ярко красной рубахе. Рыжие волосы, зачесанные на правую сторону с аккуратным пробором, здорово сочетались с цветом рубахи. Гена легко поступил в Университет, всегда хорошо учился и был старостой группы радиохимиков (группы грэхов), как мы сами себя называли. Всю свою жизнь он проработал на исследовательском атомном реакторе в Томске. К сожалению, он оказался первым из нас, кто этот мир покинул. Умер он внезапно, в рассвете лет.
Еще в первом колхозе большое впечатление на меня произвел Борис Ковалев - Боря Средний (Бос). Он был старше большинства из нас, вчерашних школьников, на 4-5 лет. Мне он казался очень взрослым и солидным мужчиной. Жилистый и сильный, так бы я его охарактеризовал. Он уже успел поработать кузнецом, сходить в несколько геологических экспедиций. Он был знаком с интересными людьми, в том числе с известным геологом Мартьяновым, внуком основателя замечательного Минусинского краеведческого музея, известного даже в Европе. Старший брат Бориса также был геологом, а впоследствии принял Минусинский музей и сделал его еще более известным и интересным. Боря любил показать свою силу, хотя в хвастуны я бы его не записывал. Один раз он показал, как он держит молот кузнеца вертикально за самый низ ручки, подносит при этом молот к губам и целует его. Все, кто увидел этот фокус, пытались его тут же повторить, но вышло это только у Бори большого и у Гены Алешина и то не с первого раза. Он знал стихи Ахматовой, Гумилева, Мандельштама. Знал наизусть большую часть поэмы Евтушенко "Братская ГЭС". Боря, конечно, любил и знал песни Булата Окуджавы. Любил Вознесенского и самозабвенно декламировал иногда "Уберите Ленина с денег".
Восхищение ленинским гением тогда еще превалировало у большинства интеллигенции. "Уберите Ленина с денег". Подумаешь, какая цаца! Вся такая, не материальная, а высоко-духовная. "Все наши проблемы оттого только, что мы не следовали ленинской линии. Если бы следовали, уже бы точно были в коммунизме и имели бы всё по потребности, а работали по способности". Когда я в эту хрень перестал верить? В школе ещё точно верил. Скорее - хотел верить. В чудеса всегда хочется верить. Даже сейчас я думаю, что, может быть, они бывают, просто мне не посчастливилось их видеть. Тяга к чудесам у человека, наверное, неистребима. Сколько раз за свою долгую жизнь я посмотрел разные варианты "золушек" в кино, начиная от "Пигмалиона" и "Моей прекрасной леди" до "Красотки" с Ричардом Гиром и Джулией Робертс в главных ролях, и всегда с умилением и удовольствием. Теперь-то я имею очень много информации и понимаю, что именно Владимир Ильич, расстрелял царскую семью вместе с детьми, исходя из революционной целесообразности, и отправил из России писательский пароход.
Боря Ковалев жил в Ростове на Дону и на юг Красноярского края ездил в геологические экспедиции. Всё, что он рассказывал, я впитывал, как губка. Он и рассказал нам о событиях в Новочеркасске, свидетелем которых был сам. В конце мая 1962 года было решено повысить (под давлением колхозов) розничные цены на мясо и мясные продукты в среднем на 30% и на масло -- на 25% , в газетах это событие преподнесли, чуть ли не как "просьбу всех трудящихся", которые всё понимают и одобряют. Одновременно с этим, на Новочеркасском электровозостроительном заводе дирекция почти на треть увеличила норму выработки для рабочих, в результате чего реальная заработная плата резко снизилась. Возмущенные рабочие, числом до 5 тысяч человек, штурмовали горком партии, но по распоряжению командующего военным округом были расстреляны из автоматов и подавлены танками военных. Сведения о новочеркасской трагедии появились в прессе лишь в конце 80-х годов, в перестройку, и там была версия, что солдаты стали стрелять из автоматов на поражение без команды, самопроизвольно, когда рабочие пытались отнимать у них оружие. В любом случае, для всех нас это была шокирующая информация. Не верилось, прежде всего, что кто-то в нашей стране мог восстать и продержаться целых два дня при участии в событиях КГБ, милиции и армии. Потом, в восьмидесятых, я много прочитал об этом восстании и убедился, что Боря рассказывал нам чистую правду. Но тогда это казалось невероятным. Мы твердо знали, что забастовки бывают только при "загнивающем" капитализме. Всё детство, живя в бараках, я радовался, что живу в стране Советов, которая одна только может обеспечивать счастливое детство. Иногда я просыпался в ужасе, представляя себя американцем - Диком с двенадцатой нижней, героем книги об американских детях, мальчиком, вокруг кроватки которого бродят крысы, и который вынужден собирать объедки на помойках и есть их. Нагнал на вас жути?
Существенно старше нас был и, приехавший поступать из Казахстана, Иван Егомощук. Иван был деревенским парнем с необычным выговором. Он был одним из тех, кто осваивал целину, имел за это государственные награды. Парень был рассудительным, спокойным, никогда никуда не торопящимся. Сейчас таких ребят называют "тормоз". Меня его неторопливость сильно раздражала, мне казалось, что он специально всегда тянет время. Его всегда все торопили, а он только улыбался и повторял свою любимую фразу "тихо-тихо, не пенься!" Он тоже много интересного и необычного для меня рассказывал об освоении целинных земель. Я всегда слушал по радио и в школе от учителей о подвигах комсомольцев по освоению целины, о замечательных перспективах, которые ждут нашу страну при освоении казахских степей и превращении их в пашню. Иван (его все мы звали Ваня-трактор) рассказывал, что там происходило на самом деле: об эрозии почв, катастрофическом уменьшении урожайности с годами, о безобразиях и бесхозяйственности в отношении к новой технике, которая в больших количествах поступала в Казахстан. Иван рассказывал, что комсомольцев интересовали количественные показатели (сколько площадей освоили), и за новую технику часто садили совершенно необученных людей. Иван говорил, что сотни тракторов и комбайнов, сломавшихся или остановившихся по какой-либо причине, остаются запаханными прямо в борозде. Никто не пытается отремонтировать, восстановить эту технику, целинникам не до этого: в борозду загоняется новая техника, присланная с заводов и гонка, распахивание целинных земель продолжается.
Эти трое взрослых однокурсников продержались вместе с нами только первый курс - Боря Ковалев перешел на вечерний факультет, а Боря Павлов и Ваня Егомощук были вынуждены вообще покинуть Университет. Причина - Мария Ивановна Невидимова - преподаватель математики. В течение многих лет, начиная с нашего курса, она вычищала наш факультет от мужчин. Она искренне презирала мужчин, которые плохо знали матанализ и аналитическую геометрию. По ее мнению, мужчина должен разбираться в этих предметах как следует, иначе он не должен получать высшее образование. Одновременно с нашим курсом она вела матанализ у биофизиков на биологическом факультете. Во время первой же сессии она не оставила шансов никому из этой группы, не приняв экзамен ни у одного человека.
Как нам рассказывали, Мария Ивановна отказалась повторно принимать у них экзамены, сказав, что они совершенно ничего не понимают в математике и их место, в лучшем случае, в пединституте на биолого-географическом факультете, а не на биофизике. Я не знаю, чем закончился этот случай, но больше она на биологическом факультете математику не преподавала. К мужчинам она была особенно строга, достаточно сказать, что многие из наших друзей - младшекурсников были вынуждены на втором курсе переводиться на вечерний факультет, там сдавать математику, а возвращаться на дневное отделение на третьем курсе. Кроме того, Мария Ивановна считала, что те, кто учатся у нее, должны знать матанализ не хуже тех, кто учится на механико-математическом факультете. Из наших мужиков она с уважением относилась к Гене Алешину и ко мне. Во время контрольных она усаживала нас на последнюю парту и давала особое задание, чтобы мы были полностью загружены и не пытались помогать остальным справиться с заданием или дать списывать свои решения. Дрессировала она нас всех прилично. Я думаю, на первых двух курсах химического факультета на изучение химии тратилось студентами намного меньше времени, чем на изучение матанализа. Наверное, и через 40 лет большинство из нас помнит, что означает, если первая производная функции равна нулю, а вторая производная больше нуля, что такое неопределенный интеграл и что такое сходящийся ряд. Каждый знал правило Лопиталя! Хотя и знание правила Лопиталя, не освобождало от ответственности.
Я не рассказал вам о паре друзей, которые во время учебы держались несколько поодаль от остальных наших мужиков. Виктор Каштанов (Каштанка) и Виктор Чесноков (Чеснок). Мы часто обобщали их, называя, то "каштанки", то "чесноки". Они всегда ходили вдвоем и походили на Пата и Паташона. Каштанов - высокий, худой и шумный. Чесноков - маленький, красивый, с глазами, как маслины, спокойный, разумный, интеллигентный. Чесноков приехал из Новосибирска, его папа был Героем Советского Союза, и воспитывался Витя в интеллектуальной среде. Витя Каштанов, наоборот, представлял в нашей среде рабочий класс. Приехал он из небольшого городка в Омской области (Калачинска), где до поступления в Университет работал шофером грузовика. В стихотворении о нашей "легендарной комнате" о нем были написаны следующие строки:
"Есть для девушек приманка,
Это длинный наш Каштанка,
Папа с мамой постарались,
От стандартов оторвались".
В наши политические споры Каштанка обычно не вникал, но, как истинный пролетариат, не любил Америку и евреев. После окончания Университета Каштанка уехал по распределению в Киргизию, где работал на заводе, производящем редкоземельные элементы. Завод был расположен в Орловке, недалеко от столицы Киргизии Фрунзе. Фрунзе теперь переименован в Бишкек, а завод больше не работает. Многие выпускники нашего факультета ехали работать на этот завод. Считалось, что это хорошее распределение. Квартиры там предоставляли сразу, красивые горы, рядом озеро Иссык-куль. В общем, почти рай земной. Красивая земля досталась киргизам. Как говорится, "не дремал киргизский бог, когда наш уснул". За время работы там Каштанка стал большим начальником, повзрослел, посолиднел. После распада Советского Союза и отделения Киргизии большинству из наших выпускников пришлось практически все там бросить, переехать в Россию и начинать жизнь заново. Каштанка остался в Киргизии и намыкался там вдосталь, пытаясь найти работу и вписаться в новые киргизские реалии.
Витя Чесноков остался после окончания работать в Томске на исследовательском реакторе и работает там до сих пор, практически всю жизнь на одном месте.
Пока мы учились в Университете, самым близким человеком для меня был Миша Колмогоров. Мишка родился и жил первое десятилетие своей жизни на севере Китая в Харбине. Кто-то из его предков убежал от советской власти в Китай. В Харбине было большое поселение русских. Так бы и прожил свою жизнь Мишка в Китае и, скорее всего, мы бы с ним никогда не встретились. Чтобы исключить подобный сценарий, пришлось нашим войскам захватить Маньчжурию и выбить оттуда Японскую (Квантунскую) армию. Основная часть большого семейства успела скрыться в Австралии, а некоторым не повезло, их поймали, признали врагами народа и отправили валить лес в Воркуту. В число этих неудачников попал и Мишкин отец. Отцу дали 10 лет лагерей, и вернулся он оттуда с изрядно попорченным здоровьем. Миша со старшим братом и мамой жили в родной для Мишиной мамы Хакасии и ждали отца.
Мишка с детства увлекался историей, и два его одноклассника из Абакана, два Саши - Кашкан и Патрушев, тоже приехали в Томск и поступили на историко-филологический факультет нашего Университета. Мишка и сам знал много интересного, а два его друга имели право брать в читальном зале научной библиотеки Университета такие книги, которые простым химикам никогда бы не выдали. Парни были очень любознательными и брали для изучения труды Шопенгауэра, Ницше, Бердяева. Благодаря им и мы знакомились с трудами запрещенных классиков философии. Миша, например, мне рассказал историю, которая произошла с маршалом Тухачевским. Он откуда-то знал, что этого наиболее талантливого, молодого и перспективного советского маршала подставила немецкая разведка. Сталину были переданы данные по новым советским танкам (Т-34), якобы переданные англичанам Тухачевским. С Германией мы в ту пору дружили, и Сталин поверил не своему главному стратегу танковых войн, а чужой разведке. Тухачевский был расстрелян, а большинство старших офицеров, которым он читал лекции в военной академии, были посажены в разные исправительные заведения. В частности, будущий маршал Рокоссовский. Перед войной выпускник военной академии 1937 года полковник Рокоссовский сидел в Уссурийской тюрьме, и когда его отправили на фронт, и он уже стал генералом, начальник Уссурийской тюрьмы, отправив ему поздравительную телеграмму, получил ответ "Благодарю, гражданин начальник". Миша рассказывал, что к началу войны 90% старших армейских офицеров были расстреляны или сидели в тюрьмах. К началу войны у Сталина оставалось лишь три маршала (Ворошилов, Буденный и Тимошенко), и все были бы хороши в кавалерийских, а не танковых сражениях. Мишка всегда был силен в истории и легко сыпал историческими фактами и цифрами. Откуда он всегда столько знал? Я удивлялся и как-то, когда Миша рассказал на истории, что в англо-бурской войне было убито 3 человека и 5 ранено, попытался узнать, сам он придумывает эти цифры или правда столько много читал? Выяснилось, что иногда Мишка приводит цифры для большей убедительности, но многое и правда знает.
В институтские годы, Мишка был, пожалуй, самым близким из всех друзей. Мы вместе пропускали лекции, вместе ходили на танцы и играли в футбол и баскетбол, вместе приставали к продавщицам в магазинах, вместе знакомились с девушками, вместе готовились к экзаменам. Я ездил к нему в гости в Абакан, а он ко мне в Барнаул. На лекции мы ходили редко. Когда меня вызвали на учебную комиссию и начали жестко давить и выяснять, почему я игнорирую лекции, пришлось делать "жалистную" морду и объяснять, что я утром сплю, если буду просыпаться на лекции, то придется есть 3 раза в день, а денег на трехразовое питание у меня нет. Если я просыпаюсь к обеду, то достаточно пообедать, а вечером, девочки всегда спасут, угостив тем, что остается от ужина "Коммуны". Так как, все знали о моем семейном положении, то учком отставал на некоторое время, и я спокойно спал по утрам. Из-за этого положения и сессии приходилось сдавать без троек. Без стипендии я бы не прожил, несмотря на летние "калымы" и периодические разгрузки вагонов с цементом.
К экзаменам мы с Мишкой готовились ночами. Так как своих лекций по причине нашего непосещения оных у нас не было, мы договаривались с девочками из группы, и они давали нам лекции на ночь. Мы с Мишкой запасались чаем, брали кипятильник и литровую банку и садились в коридоре общаги, когда народ шел спать. Лекции читали вслух, по очереди, потом, если это были сложные экзамены - математика, теоретическая физика, Мишка пытался повторить вслух основные мысли, вынесенные им из текста, я поправлял, и мы шли дальше. Утром подсовывали лекции под дверь в комнату хозяйки и шли спать. Вечером операция повторялась.
К продавщицам у нас с ним было особое отношение. Когда у кого-то из нас было плохое настроение, мы шли по магазинам. Это был весьма своеобразный шопинг. Покупать мы ничего не покупали. Один из нас, например, спрашивал у продавщицы аптеки: "У вас есть в продаже гносеологические корни?". Продавщицу шутка не впечатляла, и она пыталась у нас выяснить, от какой болезни мы собираемся лечиться? В продовольственных магазинах мы спрашивали сыр "Промизан", "Бургунское" урожая 1953 года, Кальвадас, королевские креветки и другие деликатесы. Обычно, после ответа: "А дерьма вам на лопате не надо", или варианта такого ответа на вопрос одного из нас, другой преподносил продавщице порцию мороженного в подарок. Продавщица меняла гнев на милость, улыбалась и становилась похожа на милую, приветливую девушку. С некоторыми у нас возникала привязанность, длящаяся несколько лет. Достаточно вспомнить добрую девушку из первой столовой. Эта столовая к студенческим не относилась. Столовая располагалась в самом центре города, и блюда там были весьма дороги. В этой столовой я всегда заказывал, борщ, гарнир от второго с подливой от гуляша, чай и пять кусочков хлеба. Как-то, однажды, девушка после моего: "Мне, как всегда", положила мне на тарелку бифштекс, накрыла его гарниром и, сказав мне: "Молчите, берите, берите!",- пошепталась с кассиром, которая не стала считать мне бифштекс в общий чек. После этого дня, так продолжалось целых три года. Уже на четвертом курсе, после возвращения с практики, где я купил себе первый чемодан в жизни и красивый, цвета кофе с молоком, костюм, я пришел в первую столовую с цветами и на вопрос: "Вам как всегда?", гордо ответил: "Нет, мне, пожалуйста, двойную порцию бефстроганов".
Знакомились с девушками мы с Мишкой виртуозно. Темы были не раз отрепетированы на практике, если один начинал, другой всегда был готов продолжить тему. Например, "Где вы учитесь?". "Мы уже выучились. Закончили производственно- техническое училище, - говорил один, широкого профиля с интеллектуальным уклоном имени А. Дубровина, - заканчивал другой. С Дубровиным у нас были особые отношения: его книгу "Грибы на асфальте" мы оба знали наизусть, часто цитировали целыми абзацами, и если один начинал, то заканчивал уже другой, и это производило впечатление. Книга была балдежная, о студенте Вацлаве Кобзикове, который мечтал жениться на дочери министра и всех своих друзей в результате этого акта рассовать по министерствам. Парень упорно работал над осуществлением этой мечты и даже, если болел и не мог встать с постели, просил своих друзей развешивать объявления о том, что найдена деталь дамского туалета и эту деталь можно забрать по адресу его проживания.
Обычно мы знакомились с парой девушек и вечером, если я договаривался о свидании с девушкой, просил Мишку сходить со мной и показать девушку, с которой я договаривался о свидании. Это было еще одно мое слабое место - я очень плохо запоминал лица и не мог вечером узнать ту, что показалась мне днем очень привлекательной. Все друзья балдели по этому поводу, но Мишка ходил со мной и показывал: "Вон она, та, которой ты назначил свидание".
Еще один замечательный парень с нашего курса Гена Шифрис. Познакомились мы в первом колхозе и часто работали в паре на погрузке и разгрузке зерна. Он дружил в этом первом колхозе с нашей второй поварихой - Людой Шемержевской, полненькой блондиночкой - симпампулькой. Гена в отношении девушек был парень опытный, практичный и долгое время никаких романтических чувств к девушкам не испытывал. Он был очень хорош, со своими огромными глазами и ресницами, которым позавидовала бы любая красавица. В отношении женщин Гена напоминал большого кита, который лениво открывал рот, и рыбешка, большая и малая, сама к нему в рот заплывала. Я не могу сказать, что мы дружили с Геной на младших курсах. Скорее приятельствовали. Это потом, постепенно мы стали самыми близкими друзьями. Это называется "друзья - неразлейвода". Лет через 40 после нашего первого знакомства Борис Когай назовет нас "однояйцевыми друзьями". Название приживется. Так часто нас будет называть моя любимая жена Оленька. Вчера Гена приехал из Томска поздравить меня с Днем Рождения, и мы с удивлением подсчитали, что дружим мы уже 48 лет. Почти половину столетия!
У Гены всегда была одна особенность в характере, которую нужно было обязательно учитывать. Если Гена сказал: "Нет!", он уже никогда не менял это решение. Те, кто его плохо знал, могли пытаться его переубедить, приводить разные аргументы, упрашивать, наконец. Это было бесполезно. Зная эту особенность, я всегда пытался не допустить, чтобы Гена принял решение, пока я не буду уверен, что это то решение, которое нам нужно. В студенчестве, это прежде всего касалось походов, выступлений на вечерах, и других развлекаловок. У Гены уникальные музыкальные способности и абсолютный слух. Меня всегда восхищало, как Гена любую песню из тех, что мы пели на Черной лестнице, мог легко воспроизвести на аккордеоне. Я никогда не видел, чтобы он долго подбирал музыку, прежде чем ее играть. Если мелодию правильно напевали, Гена всегда играл ее сразу. Помню, как я удивился, когда уже на пятом курсе Гену попросили обеспечить аккомпанемент к танцу, по-моему, какому-то африканскому, и Гена не сразу начал играть, а минут 5 подбирал сложную мелодию.
На втором курсе он освоил игру на гитаре, и больше вопроса о музыкальном сопровождении любых наших посиделок, вечеринок, походов в горы, сплавов на плотах, дней рождений, не существовало. Достаточно было сочинить слова. Гена или легко подбирал существующую мелодию или сочинял новую. Помню, на третьем курсе я с Геной и его другом ходил в гости к студенткам -геологиням. Они как-то не очень поверили, что многие песни, которые поем, мы сочиняем сами. Пришлось доказывать. Мы пообещали выйти за дверь и через пять минут вернуться с новой песней про студенток геологов и про их житьё бытьё в общежитии. Песня была готова, действительно, через пять минут. Сомнения у них перешло в некоторое восхищение, ведь в песне пелось именно про них.
Мы с Геной часто использовали этот прием, когда нам, что-то было нужно. В колхозе жарким летом мы могли пойти с Геной по улице, распевая, сочиненную специально по этому случаю, песню "о родном селе, о замечательных людях, которые тут живут, и о том, как они мечтают напоить нас, студентов студеным квасом из своих погребов". Нам всегда выносили квас, предлагали холодного молочка и приглашали заходить на огонек. Еду мы с Геной могли достать всегда и везде. Помню, как мы приехали в Коргасок на пароходе своей калымной бригадой в два часа ночи, и кто-то из бригады сказал, что очень жрать хочется и что на голодный желудок не заснуть. Гена объявил, что мы с ним идем на дело, что разносолов он не обещает, но уж холодную котлету из-за пазухи добудем быстро. В три часа ночи мы вернулись, принеся пакет с котлетами и свежеиспеченным хлебом. После этого случая, уже мало кто сомневался в наших с Геной возможностях. А если прямо сказать, то сомневался из всей бригады, только Витя Агафонов.
Витя был молодым ученым, который недавно женился и уговорил нашего бригадира Графа взять его в нашу калымную бригаду. Ему очень нужны были деньги, и Граф согласился взять Витю с нами. Витя был правильным. Он за всю свою жизнь не выпил и бокала вина, естественно, не курил и вообще был не подвержен пагубным страстям. После описанной ночевки в Коргаске мы прибыли в конечный пункт нашего назначения - северный город Стрежевое. Было лето, время, когда на Севере полярный день. Солнце не заходило за горизонт, и ночью было на улице также светло, как и днем. В процессе жизни в Стрежевом мы, конечно, научились различать день и ночь по косвенным признакам. Магазины открыты, собаки лают - значит день. Магазины закрыты, собаки спят - значит ночь.
Как только мы разместились в бараке, в котором нам предстояло проживать во время строительных работ, все вышли на улицу, и Витя Агафонов мечтательно произнес: "Вот бы сейчас чаю попить". Гена отреагировал: "Сейчас сделаем, вот только чайник добудем". Витя опять выразил сомнение в возможности сделать это в два часа ночи. И опять зря. Через 30 минут чайник кипел, на столе стояла сахарница, и Гена вразумлял Агафонова: "еще раз не поверишь, что мы все можем, мы тебе и бабу ночью найдем и приведем". Витя пугался, но всё равно не верил, что можем привести и бабу. Попили чаю, некоторые легли спать, другие пошли прогуляться по ночному городку. Недалеко от барака встретили девушку, которая живо заинтересовалась тем, кто мы такие, почему ходим по ее родному городу с гитарой. Врали мы вдохновенно, что мы знаменитый ансамбль "Шорохи", что гастролируем, в основном за границей, что в Стрежевой приехали по просьбе первого секретаря горкома, что концерт будет единственный, и что первую северянку, которая нам встретилась, мы обеспечим контрамаркой на концерт обязательно. Девушка шла с нами по городу, мы пели разные песни по ее заявкам, рассказывали разные интересные истории из "своей артистической биографии". Девушка, звали ее Анжелика, восхищалась тем, как мы поем. Гена, который был, мягко говоря, не в восторге от наших вокальных данных, вообще стал говорить, что мы не в голосе, что мы на подпевках, а голос у нас только у солиста Виктора Ивановича, который одновременно является и руководителем ансамбля. Виктор Иванович соблюдает режим, бережет свой уникальный голос, рано ложится спать и сейчас уже спит. "Если бы он знал, что мы ночью болтаемся по городу, он бы нас оштрафовал обязательно. Он у нас очень строгий",- продолжал Гена нагонять жути. "Я хочу услышать, как он поет, сегодня",- заявила Анжелика.
- Это невозможно! Он спит! Он нас всех уволит, если узнает, что мы ночью с незнакомыми дамами болтаемся по городу.
- Я смогу уговорить его спеть для меня. Я смогу. Вы меня только отведите к нему. Вы можете не показываться. Я же могла про ваш приезд узнать независимо. В общем, я не успокоюсь, пока не услышу его уникальный голос.
В конце концов, пришлось отвести Анжелику в наш барак и втолкнуть ее, как в клетку льва, в комнату, в которой спал Агафонов. Сами мы, конечно, кинулись к окнам, но происходящего в комнате видно не было. Происходящее пришлось восстанавливать по скупому рассказу Виктора Агафонова. "Я проснулся в ужасе оттого, что какая-то женщина, сидя на моей кровати, гладила меня по голове и просила "Виктор Иванович, спойте для меня, пожалуйста". Я в ужасе закрылся одеялом, сжался, уже сидя у спинки кровати, и пытался объяснить, что я женат, просить, чтобы она ушла и не мешала мне спать. Сначала я подумал, что это местная сумасшедшая и испугался. Мало ли почему она хочет заставить меня петь. Я никогда не пел и петь не буду, даже если она может меня прирезать за отказ. Потом я, конечно, догадался, что это Кирилец с Шифрисом подстроили, и начал им кричать, несмотря на то, что сумасшедшая продолжала канючить: "Ну, Виктор Иванович, ну пожалуйста, ну спойте что-нибудь для меня".
Когда мы вошли в комнату на его крики, то увидели следующую картину: Витя сидел, прижавшись спиной к спинке кровати, и вопил: "Уберите ее отсюда!" Пришлось Анжелику выпроводить, объяснив, что не смогла она, к сожалению, найти подход к известному певцу.
Другая особенность Гены - он никогда не нарушает данного слова. Фразу "причиной неявки может быть только смерть" он понимает буквально. За полвека нашего знакомства не было случая, чтобы Гена не выполнил то, за что брался. Это удивительно, это невероятно, но это так.
У Гены была другая компания ещё со школьной скамьи. Жека Мартынов учился на физике, Сережа Буров, кажется на геологии, Гена Новиков и Юра Тамберг, вообще в Политехническом институте. Гена окончил элитную шестую школу в Томске, и у него было полно друзей - томичей. Вообще, томичи казались мне интеллигентами, и я несколько терялся в их присутствии. Я ощущал себя диким неграмотным волчонком, по ошибке попавшем в цивилизованное общество.
Я ведь был из Барнаула. В те годы в стране ходила фраза "Не барнауль", что было аналогом "Не хулигань". Говорят, что первым городом в стране, в котором ввели резиновые дубинки в милиции, был этот быстро строящийся сибирский город. В Барнауле же место, где я жил и учился - "Поток", звучало так же, как Ростов-папа, Одесса-мама. Об убийствах и грабежах на Потоке становилось известно ежедневно. Приехал я в Томск со свинцовым кастетом и ножом, с наборной ручкой и длинным узким лезвием. Я довольно часто дрался во время учебы в Университете, особенно, на первых курсах. Миша Колмогоров до сих пор любит рассказывать эти истории, хотя мне их слушать не совсем приятно. Я ведь считаю, что давно перестал быть беспородной барнаульской дворнягой и превратился в истинного интеллигента, хотя, наверное, не зря говорят: "На осинке не растут апельсинки". Натура остается, как ее не упрятывай за толстым слоем благородного грима. Из-за этого чувства, что попал я в храм науки случайно, и скоро меня раскусят и выпрут с позором, я и закончил первую сессию сильно досрочно и на одни пятерки и уехал на каникулы уже до Нового 1964 года.
Когда я после поездки в Челябинск, к друзьям, вернулся в Томск, выяснилось, что я пропустил большую новогоднюю драку в общежитии, в которой сторонами выступали фэтэфэшники (студенты физико-технического факультета) и наши химики. Фэтэфэшники, которые жили в этом общежитии и считали себя его хозяевами, так как студентами этого факультета были почти исключительно парни, не ожидали, что какие-то химики могут составить им конкуренцию в чем либо. Кто-то из них нахально отодвинул Борю большого от девушки, с которой тот танцевал, и объяснил Боре, что теперь с ней будет танцевать этот фэтэфэшник. Для выяснения отношений они прошли в нашу комнату, и парень попытался ударить Борю. В Борю он не попал, но упал и ударился лицом о Борин ботинок. (Боря недаром много лет прослужил в войсках особого назначения). После этого наша комната превратилась в поле битвы. Комнату закрыли на ключ, чтобы не создавать толчеи, и после разборок с группой ворвавшихся фэтэфэшников и выкидывания их из комнаты, после соответствующей обработки в комнату запускали следующую группу оппонентов. Я, конечно, завидовал, тем из наших, кому удалось поучаствовать в сражении, в том числе, и пришедшему в гости Гене Шифрису, и не уехавшим на праздники домой Ване Трактору, Гене Алешину, Вите Каштанке. Так, фэтэфэшники впервые узнали, что химики - это, не только девицы-химицы, но и мужики, способные за себя постоять.
К лету, Мария Ивановна Невидимова уже разделалась с частью наших мужиков - Боб, Ваня-трактор и Бос, нас покинули, и на второй курс к нам в комнату поселили трех первокурсников, про которых и бросился рассказывать Мишка, как только я приехал после окончания драматических летних каникул, к занятиям на втором курсе. Мишке они не понравились, и его отношение чувствовалось в его рассказе. Они богатые и амбициозные. Ходят только в первую столовую три раза в день, едят бефстроганов, одежды у них всякой навалом.
Один из них приехал из Молдавии, Фима Плопский. Мишке тогда Фима не понравился, он был уверен, что Фима - хитрец. Не стал же у себя в Молдавии поступать, или в Москве, а приехал на другой конец света в Сибирь, и из-за него кто-то из наших не поступил. Миша даже от кого-то слышал, что Фима наверняка дал взятку, чтобы поступить на химфак. Фима был очень аккуратен, и Мишке это тоже не нравилось. Когда он раздевался, чтобы ложиться спать, всегда аккуратно складывал на тумбочку все свои вещи - сначала брюки, потом рубашку и сверху на белую рубашку аккуратно складывал носки. Фима был единственный из нас, кто всегда покупал новую зубную пасту и мыло, когда предыдущее заканчивалось. Остальные, обычно, пользовались Фиминым набором.
Фима приехал из города Сороки, в Сибири ни разу не был, и готовили к поездке его тщательно, примерно, как к поездке на Северный полюс. Я до сих пор помню его огромные меховые рукавицы, почти до локтей. В Молдавии бытовой антисемитизм был значительно более развит, чем в Сибири, и Фиму там, ни за что бы не пропустили в институт. Учился он в школе хорошо, но дисциплина... Его два раза выгоняли из школы. Первый раз, когда он железной пулькой из рогатки попал в щеку учительницы, и та эту пульку выплюнула изо рта. Пулька пробила щеку насквозь. Второй раз, это было как раз из-за бытового антисемитизма. Позже у него все было хорошо. Фима встретил учителя с большой буквы. Это был Учитель. Фимка всегда говорил о нем с восторгом. Он преподавал химию и преподавал ее очень интересно. Они классом делали макеты различных химических производств, электрифицированную периодическую систему Д.И. Менделеева, ездили на экскурсии на различные химические производства. Кроме того, его учитель стал и тренером Фимки по настольному теннису.
На последнем году учебы в школе Фимка стал чемпионом Молдавии среди молодежи по настольному теннису и кандидатом в мастера спорта. За время учебы он пару раз стал чемпионом Томской области по настольному теннису. В соревнованиях на первенство области в зале играли одновременно не менее чем на десяти столах. Когда за стол становился Фима, все зрители окружали именно его стол и смотрели только на его игру. Смотреть на его игру было огромным удовольствием. Это было красивое зрелище: отточенные движения в нападении, блестящие удары накатом, сильнейший завершающий удар, изумительные, сразу уходящие в сторону после удара в стол, топ-спины. Фимка был классным нападающим из хорошей школы. У него я увидел и первую настоящую теннисную ракетку. Шведская ракетка "Стига" с японскими накладками. Фима носил ее всегда в специальном чехле и всегда перед игрой доставал ее из чехла, затем из полиэтиленового пакетика, протирал спиртом от возможных жировых пятен и только потом начинал играть. Ракетка была уникальная, в Советском Союзе мало у кого были такие ракетки. Фиме она досталась, в качестве приза, за выигрыш первого места в первенстве Молдавии. Хранил ее Фимка, как зеницу ока. Еще Фимке шли посылки из Молдавии, в которых ему присылали болгарские сигареты. Во время глобального дефицита в магазинах можно было купить только "Приму", "Памир", "Север". На фоне этого болгарские сигареты "Шипка", "Джэбел" казались верхом шика. Фима их всегда делил между всеми, и мы наслаждались вниманием тех, кто курил и видел в наших руках эти ценности. Я тоже получал свою пачку и иногда закуривал, если был в компании. Так я стал курящим и курил 40 лет, пока не случился инфаркт, который я посчитал звоночком.
Богатым Фимка, конечно, не был. Его папа полностью потерял зрение из-за контузии во время войны на фронте, работал в артели инвалидов, мама тоже была из небогатой семьи. Мама была властная девушка, и воспитание у Фимы было суровым. Я помню, как она была против того, чтобы Фимка женился на русской. Но он все-таки женился. Фимка тоже был упрямый и своих решений не менял. Насколько я помню, родители пару лет отказывались принимать Фиму с русской женой. Женился Фима на четвертом курсе на живой, интересной, балдежной девочке, с которой познакомился сразу, как приехал в Томск. Тома, так ее звали, была из известной в Томске семьи, ее папа Федор Александрович Полищук, возглавлял самую крупную в Томской области строительную компанию, которая строила г. Северск и входила в закрытую систему Министерства среднего машиностроения. Мужик был интереснейший, компанейский, у него было множество друзей, интереснейшая компания, в которой традиции сохранялись с молодых лет. Так как строительная компания "Томскхимстрой" относилась к Средмашу, руководитель был военнослужащий. Федор Александрович имел звание полковника.
Фимка был достаточно высокий, (180 см) и красивый парень. Я плохо разбираюсь в мужской красоте, но знаю, что даже девушки из Политехнического института, специально приходили посмотреть на нашего Фиму. Все отмечали, что он очень похож на Иисуса Христа, По крайней мере, нос у него был точно, как у Иисуса. Женским вниманием он был, конечно, избалован, но как-то не падок на посторонних женщин. Как начал дружить с Томой, так и дружил до самой свадьбы, не отвлекаясь на других дам.
Тома всегда была большим оптимистом по жизни, входила в сборную Томской области по баскетболу, и никогда не расстраивалась, даже когда материальные условия их жизни с Фимой были значительно хуже, чем в родительском доме. Фимка женился первым из нас, после женитьбы всегда работал и, обычно, сразу на нескольких работах. Работал он кочегаром, сторожем в детском интернате, сторожем в областном офтальмологическом центре, тренером по настольному теннису. Это позже Фимка стал моим близким другом, а в студенчестве его самыми близкими друзьями были его однокурсники, живущие с нами в одной комнате - Витя Скуридин и Леша Крамер.
Витя приехал из Барнаула и, несмотря на то, что учился в школе на медаль, закончил музыкальную школу по классу баяна, выступал на концертах в бабочке и, по всем признакам, должен был быть, как говорят сегодня, ботаником, ботаником точно не был. Сказывалась магия места. Витя был барнаульцем, и этим всё сказано. Он был задиристым, палец в рот не клади, и умел за себя постоять, несмотря на свой малый рост. У него был красивый сильный голос с очень приятным для слуха тембром. Каждый вечер с самого его появления в общежитии его уговаривали попеть. Пел он сначала под баян "Вишни" Кацолли, про Королеву и Шута, Арриведерче Рома и многие песни Олега Иванова, из которых все знали только песню "Товарищ". Оказывается, Олег Иванов тоже был барнаулец, учился с Витей в одном классе, и Витя знал все написанные им лирические песни. Песни были классные, пел Витя замечательно, и допоздна в коридоре или на черной лестнице раздавался его голос. Наши девушки и, особенно, первокурсницы плакали, лежа в постельках, слушая Витю и тоскуя о материнском доме, который недавно покинули, начиная взрослую, самостоятельную, студенческую жизнь в общаге. У него было огромное число почитательниц таланта, как надеющихся на его благосклонность, так и просто страдающих от неразделенной любви.
Черная лестница, которую я упомянул всуе, это Черная Лестница. Особое место в нашей общаге. На ней никогда не горели светильники. Лампы выкручивались сразу же после того, как их пытались вкрутить. Жизнь на Черной Лестнице начиналась после захода солнца. Зимой, ранней весной, поздней осенью, это было место свиданий студентов, живущих в нашей общаге, со своими друзьями и подругами. Это было место, где можно было укрыться от мороза и ветра и целоваться до самого рассвета. Там же ежевечерне проходила концертная деятельность наших местных бардов и исполнителей. Месяца через три Вите показали несколько аккордов, и он начал себе аккомпанировать на гитаре, и баян стал брать в руки очень редко. Репертуар его сильно расширился: Окуджава, Галич, Визбор, Кукин, Клячкин, Городницкий. Память у Вити была поразительная, он никогда не забывал слова песен. Знал он их, наверное, не меньше пятисот. По крайней мере, я помню, как мы познакомились со студентками биофака, которые входили в общество астрономов и наблюдали серебристые облака. Они наблюдали их летом, глубокой ночью, и мы с Витей Скуридиным подвязались вместе с симпатичными девушками дежурить в Университетской роще и пытаться увидеть эти облака. Так вот Витя сказал - я буду петь на дежурстве разные песни, ни разу не повторяясь. Неделю мы дежурили вместе с девушками, и неделю пели им песни, каждый раз разные Я тоже очень любил все эти песни. В некоторых я знал все слова, в некоторых запоминал только часть слов, но все слышал, любил и пытался подпевать. Слух у меня был не очень, голоса вообще не было, один хрип, но петь я любил ужасно. Я всегда выходил вместе с Витей и старательно ему подпевал, стараясь не врать мотив и не петь громко, чтобы не очень было слышно, если совру. Постепенно в наш репертуар вошли песни Высоцкого. Я их обожал, восхищался, как так точно удается ему подобрать слова. Никакой банальности, никаких лишних слов. Причем у раннего Высоцкого было много песен похожих на блатные - типа: "Они стояли дружно в ряд, они стояли дружно в ряд, их было восемь. Ударил первым я тогда...". Я был в восторге, пробовал на вкус каждое слово из его песен и получал от них неописуемый кайф. Я считал Высоцкого лучшим поэтом. Помню, как я шокировал своих друзей тем, что утверждал, что Высоцкий - великий поэт и в будущем его будут учить в школе. Сейчас бы это никого не удивило, но тогда, когда на дворе стоял 1964 год, я казался друзьям человеком неадекватным, просто выпендрялой. Многие тогда считали, что он блатной и смешно говорить о нем, как о поэте.
В комнате нас жило 12-13 человек. Четыре двуспальных, двухэтажных кровати. Внизу спали по 2 человека на кровати, вверху по одному. Тринадцатый - или на раскладушке посередине комнаты, или просто на столе. Тринадцатым чаще всего был Гена Мамонтов, комсомольский лидер механико-математического факультета. Он познакомился и полюбил девушку с нашего факультета Инну Алексееву, и часто, проводив ее до нашей общаги и постояв с ней на Черной Лестнице, пользовался нашим гостеприимством и оставался ночевать на столе. Барнаульцы (я и Скуридин) спали в одной кровати практически до самого окончания мною Универа. Мы так привыкли к этому, что когда я задерживался, Витя не мог заснуть, ему казалось, что его кусают клопы, до той поры, пока я не возвращался с гулянки и не занимал место между Витей и стенкой. Только тогда он спокойно засыпал. Клопов действительно хватало. Ходила легенда, что в одной из комнат общаги студенты выдавили наевшимися клопами надпись на стене: "Слава КПСС!"
Витю сразу же, на первом курсе, пригласили петь в Томскую хоровую капеллу, и пел он в ней почти до шестидесяти лет. Капелла была гордостью Университета. Они постоянно разъезжали по всему свету - выступали в Польше, Германии, Венгрии, Чехословакии. Витя приглашал меня на их концерты, но я никогда не ходил, считая, что там особенно слушать некого, кроме Скуридина и Люды Кабановой, а их я и так каждый день слушаю на Лестнице. Красивого хорового пения я долго не знал, так как хор им. Пятницкого или Хор Советской Армии меня раздражали, наверное, прежде всего, своим репертуаром. Поэтому я предполагал, что что-нибудь подобное я услышу и у Капеллы. Когда я, уже после окончания Универа, попал на их концерт, я был в таком восторге от их многоголосия, что буквально заговаривался и спрашивал всех своих знакомых, были ли они хоть раз на концерте капеллы и, если не были, искренне изумлялся и рассказывал, как много они потеряли в жизни.
Витя всегда был парень амбициозный и всегда куда-нибудь стремился - "к сияющим вершинам" Как-то он сказал мне: "Я уверен, что обязательно что-нибудь свое изобрету. Может хоть капроновые чулки, но обязательно своё сделаю". И сделал, стал доктором наук, разработал методику ранней диагностики онкологических заболеваний с помощью радиоактивных изотопов, которую применяют во всем мире и которая спасла множество жизней. Несмотря на его небольшой рост, девушки его любили самозабвенно. У него их всегда было много, и они были расписаны в очередь на всю неделю. Типа: "в понедельник - мы на лестнице с Зойкой, во вторник - с Любой, в среду - с Лерой". К женщинам он относился хорошо, но особого значения в жизни он им не придавал. Для него гораздо важнее была работа. Эти приоритеты у него остались на всю жизнь. Работа, потом друзья, потом капелла и только потом женщины. Я это всегда так ощущал.
Последннй, из этой троицы первокурсников - Леха Крамер. Деньги из всех троих водились только у него, и он единственный, кто не зависел от наличия стипендии. Папа у него работал начальником КГБ в Туве, жили они в Кызыле и деньги Лехе посылали из дома регулярно. Парень был небольшого роста, но очень сильный и спортивный. Дистанцию 100 метров он пробегал за 10,8 секунды. Это очень высокий результат. Достаточно напомнить, что в это время рекордсмен мира Арман Харри имел, как тогда писали, феноменальный результат 10,0. Результат, который, как считали специалисты, очень не скоро сможет быть превзойден. У Лехи был классный юмор, иногда, правда, излишне жесткий и циничный, на мой взгляд. Мой взгляд, в данном случае не очень объективен, все-таки я люблю добрые шутки больше, но в любом случае, слушать Леху всегда было интересно. Одет он всегда был "с иголочки", а туфли надраивал каждое утро в обязательном порядке до блеска. В отличие от всех нас, он никогда не ходил в подвал общежития, где располагалась прачечная, и никогда не стирал вещи. Он привозил из Кызыла большие чемоданы носков и рубашек и, обычно, этих вещей ему хватало на весь семестр. Он их носил и потом снова складывал в чемодан, чтобы во время каникул увезти в Кызыл и привезти чисто выстиранными. Если же расчет был не точен, и вещей не хватало, Леха открывал чемодан и искал, что можно было бы поносить повторно.
У Лехи были в гардеробе спортивные костюмы, состоящие из трико с белыми полосками и олимпиек. Иметь собственную олимпийку с белыми полосками на горле и застегивающуюся на "молнию" с детства было моей мечтой, наряду с мечтой вырасти высоким и научиться играть на гитаре. В общем, это относилось к несбыточным мечтам. Леха давал мне ее одевать на танцы. В олимпийке я себя на танцах чувствовал очень комфортно, мне казалось, что я сразу становлюсь выше и красивее, и девушки сразу обращают на меня внимание. В футбол Леха играл очень хорошо, занимался им с детства и исполнял обычно крайнего защитника. В сборной факультета ему приходилось, в основном, играть в центре, подчищая хвосты, за не очень квалифицированными нашими игроками. С его скоростью, он, казалось, успевает всюду. Благодаря его игре в защите и игре Гены Алешина в нападении, мы считались хорошей командой, не раз выигрывали и у радиофизиков, и у фэтэфэшников, у которых были не сравнимые с химиками кадровые возможности, по формированию футбольной команды. Я не помню, чтобы мы становились чемпионами по футболу, но помню, что пару раз мы были финалистами футбольного кубка Университета.
Так основной состав нашей комнаты был сформирован. Каждый год деканат, получающий много жалоб на нашу комнату, подселял к нам какого-нибудь отличника, комсомольца, передовика, постоянного посетителя Долбежного центра (так мы называли читальный зал научной библиотеки). Первый раз нам подселили однокурсника наших ребят - Сашу Нечаева. Саша был стайер и зимой и летом бегал тренироваться на большой трамплин. Зимой, когда он возвращался домой, то снимал и развешивал в комнате на веревке свои кальсоны с начесом. Кальсоны кто-нибудь из нас выбрасывал на улицу в окно, но после очередной пробежки на большой трамплин, они вновь появлялись в комнате. Саша был правильным мальчиком, в отличие от нас, он не пил, не курил, любил классическую музыку и постоянно искал свою дорогу в жизни. Из классики он предпочитал Скрябина. Никого из остальных обитателей комнаты, кроме разве Скуридина, творчество Скрябина так не вдохновляло на размышления, как Сашу Нечаева. Если пластинку Скрябина включали утром, а хозяин выходил из комнаты или отворачивался, Скрябин тот час же отправлялся за окно. Желающих это сделать среди нас хватало. До сих пор считаю, что его музыка соответствует фамилии автора, и не понимаю, как он может нравиться.
Кликуха у любителя Скрябина была знатная - Невасилий Иванович Нечепаев. Парень был типичным ботаником, но безобидным и сильных чувств у народа не вызывал. Дома бывал редко, или бегал, или долбил науку в долбежном центре. Я уже упоминал раньше о коммунах, которые создавали наши девчонки, чтобы сэкономить на еде. Девочки обычно "малоежки", и вечером у них в кастрюлях почти всегда что-то, да оставалось, чем они нас периодически выручали. Получив кастрюлю, мужики радостно оглашали коридор сообщением о вареной картошке, которая сама пришла в руки. Пока кастрюлю несли по коридору в нашу комнату, оставалось уже немного еды, а как только картошка оказывалась в нашей комнате, так ее уже и не было.
Руками у нас не ели еду только двое постоянных жильцов - Бомчик и Чеснок, и только они и болели дизентерией из всех нас. В этот раз заболел Чесноков. Когда мы с Мишкой вернулись в общагу вечером, Леша Крамер гордо вышагивал по коридору и сообщал всем проходящим мимо: "К нам не подходи, мы заразные, дизентерийные". Нам он тоже объяснил, что у Чеснока подозрение на дизентерию, его положили в Университетский стационар. После закрытия долбежного центра, где-то около 11 вечера, Саша Нечаев вернулся в родные пенаты и ему сообщили неприятную новость. Леша Крамер объяснил парню, что всем нам поставили профилактические прививки и велели передать Нечаеву, чтобы сразу шел в стационар на уколы. Стационар был расположен на первом этаже нашего общежития, один вход был с улицы, другой (запасной) - из общежития. В начале 12 ночи Нечаев начал стучаться в стационар и просить открыть ему дверь. На вопросы персонала о причине позднего стука в дверь он из-за двери отвечал четко и однозначно. "Откройте, я - Нечаев, мне нужно поставить укол". Вступивший с ним в переговоры дежурный врач согласился с ним, что укол мужику точно нужен, раз он среди ночи долбится в дверь больницы. Скорее всего, перезанимался. В конце концов, Сашу угомонили, пообещав поставить укол утром, после девяти. Утром все ушли на занятия и, где-то после двенадцати дня, меня разбудила девушка в белом халате, странным вопросом: "Кто у вас староста комнаты"? На всякий случай я проявил осторожность: "А зачем Вам староста"? "Вы все должны сдать анализы, в коробочках из под спичек, а староста будет за это ответственным. В случае чего лишится стипендии". Я назвал старостой Нечаева и продолжил ночевать. Вечером жильцы нашей комнаты начали наперебой предлагать Нечаеву купить у них анализы по сходной цене. Нечепаев, естественно, обозвал нас всех дураками и анализы покупать отказался.
Летом после второго курса в колхоз мы поехали вместе с младшекурсниками. Этот колхоз ознаменовался моим более тесным знакомством с Алексеем Ивановичем Евдокимовым, в простонародии - Графом или Их сиятельством, или просто Их. Он был старше меня, года на 3 или 4. Поступил он в Университет после армии, и когда я его узнал, он работал на мелькомбинате грузчиком и учился на дневном. Сколько я его знал, он всегда где-нибудь работал, чаще всего, грузчиком. Фактура позволяла. Такие рельефные мышцы можно увидеть только у победителей соревнований бодибилдеров. Бодибилдеры для получения такой мышечной массы применяют специальные тренировки и специальное питание. Графу все досталось от природы. Перед глазами стоит картина: Граф после обеда лежит на спине на "нарах", отдыхает. Руки спокойно лежат по сторонам. Фима и, примерно такой же по массе Гена Королев, наваливаются сверху на его руки и пытаются прижать их к "нарам". Граф какое-то время не обращает внимания на их усилия, потом поднимает каждого из них на одной руке и сводит руки вместе. Немного подержав их в воздухе, сбрасывает обоих с "нар". Картина впечатляет.
Граф быстро становится неформальным лидером в нашей тусовке. Все знают, если хочешь хорошо заработать летом "на калыме", попадай в бригаду к Графу. Тогда, после нашего второго курса, летом в колхозе мы чистили коровник и ремонтировали дома в деревне. Работа по очистке коровника напоминала подвиг Геракла по очистке Авгиевых конюшен. Кроме того, мы работали на пилораме, готовя для коровника новые полы, из толстой плахи. Граф все умел: и настроить пилораму, и играючи закатить на нее любое бревно, легко управлялся с топором. Со дня приезда в колхоз он, обследовав местное озеро, убедился в его приличной глубине уже недалеко от берега и начал строительство вышки для ныряния. Через неделю Алексей Иванович объявил о торжественном пуске объекта в эксплуатацию. Кроме того, он тут же сформулировал критерии выбора колхозной элиты: "Те, кто пьет водку и прыгает с вышки - графья. Те, кто или не пил водку, или не прыгал с вышки, объявлялись впредь челядью". Никого из них, насколько я помню, Алексей Иванович с собой больше не брал в свои "калымные бригады". К тем, кто пил водку и прыгал с вышки, название не приклеилось и, с тех пор, у нас остался только один граф - Алексей Иванович Евдокимов. Прозвище стало именем собственным, и все так его и звали. Подозреваю, что многие уже не помнили его настоящего имени, настолько прилипла к нему его кликуха. На "калымах" Граф чувствовал ответственность за дело и спиртное практически не употреблял. Вечерами он часто грустил, вспоминал, что давно не был дома в Курской области, не видел маму, что некому в доме крыльцо поправить, что когда мы заработаем много денег, он купит себе красивый костюм, купит маме шубу и обязательно съездит домой к маме. Утром Граф будил нас криком: "Подъем! Приготовиться к построению на завтрак! Вперед к Бранденбургским воротам! Вперед! Нас ждут великие дела"!
Зарабатывали на "калымах" с Графом достаточно много (обычно, около тысячи рублей каждый), для сравнения, стипендия наша составляла 35 рублей, а зарплата старшего инженера в институте - 160 рублей. Работали, конечно, много, весь световой день. Выходные были раз в неделю и заключались в том, что работу заканчивали не в 10 вечера, а в 8 и шли в баню, которую к этому времени протопил один из работников бригады. После этого шли на танцы, приходили обычно под утро, а утром под крик Графа: "Вперед к Бранденбургским воротам" поднимались и снова шли на работу.
Я уже хвастался, что мама моя очень внимательно относилась к моему трудовому воспитанию, и женская работа у меня всегда получалась хорошо. Варить, стирать, убирать и даже штопать я мог без проблем. Но тонкая мужская работа у меня не получалась никогда. Даже ровно окромить доску у меня получалось или очень долго, или я кромил неровно, или, не дай бог, мог вырубить лишнее, по сравнению с разметкой. Поэтому меня использовали на самых неквалифицированных силовых работах. Я всегда участвовал в земляных и бетонных работах. Часто я был бригадиром бетонщиков. Графу нравилась скорость, с которой я готовил бетон или копал ленточный фундамент. Граф называл этот способ работы "кирильцовский трипперный порыв". Теперь я, конечно, не понимаю, откуда бралась энергия. Весь день я месил бетон и носил его в носилках, ночью балдел на танцах, а утром пальцы одной руки разжимал другой рукой и снова брал в руки носилки, и снова исправно поставлял бетон. Работа была настоящая, мужская, но и отдых после "калымов" впечатлял. Граф, широкая душа, начинал праздновать сразу же после получения денег.
Помню, например, наше триумфальное возвращение из деревни Киндал, где мы построили коровник "Забодай меня бугай", получили деньги и возвращались в Томск на "Ракете" (это такое быстроходное речное судно на подводных крыльях). Как только мы отъехали от Киндала, Граф поднялся с места, вышел в проход между креслами и объявил своим громовым голосом: "По случаю окончания строительства коровника "Забодай меня бугай" на Ракете объявляется всеобщий банкет. Бармен, все пьют пиво и водку за мой счет. Граф Алексей Иванович гуляют". Начав гулять, он, обычно, не останавливался, пока деньги не кончались. Я был свидетелем, когда он от речного порта возвращался в общагу на двух такси. В первом ехал Граф, во втором его калымные сапоги. Видел я и когда Граф в ресторане "Север" объявлял банкет, и все присутствующие пили за его счет. До мамы и Курска он так ни разу и не доехал за то время, пока мы учились вместе. Единственный раз нам с Лехой Крамером удалось затащить его в магазин мужской одежды и уговорить его купить костюм себе. Все остальные деньги уходили на банкеты по случаю окончания "калыма" и когда заканчивались, Граф снова работал на мелькомбинате со своими сомнительными друзьями.
Граф был добрейшей души человек, и завести его трезвого было невозможно, но когда он выпивал, даже немного, требовал с ним бороться. Как-то он пришел в общагу с лицом разбитым в сплошную кровавую массу. Как потом выяснилось, Граф увидал большую группу курсантов военного училища и начал им рассказывать, как он не любит курсантов, и как он их всегда наказывает. Курсанты сняли ремни и обработали Графа медными пряжками. Заживало все на нем, как на собаке. Универсальное лекарство, которое он всегда использовал - бодяга. Через неделю-две следов от побоев не оставалось, и он был готов к новым сражениям. Как- то в одну из суббот, когда танцы в общаге были в разгаре, мы с Фимкой увидели Графа, идущего по коридору с большим трудом. Его мотало от стенки к стенке, и мы подумали, что он сильно напился, но когда он зашел в комнату, мы в ужасе увидели, что в его спине торчит нож. Вызвали скорую помощь, нож вытащили, поставили укол от столбняка. Ехать в больницу Граф отказался. Утром пришел следователь, и Граф не стал давать ему никаких показаний, хотя нам объяснил, что поссорился со своим "другом" с мелькомбината, тот воткнул ему нож в спину, и Граф прошел с этим ножом в спине через весь город и пришел в общагу. Через две недели на спине у него остался едва заметный шрам и никаких внутренних повреждений. Поразительная жизнестойкость. А вот Марию Ивановну Невидимову он так и не преодолел, и пришлось ему использовать обходной маневр с переходом на вечернее отделение и возвращением на свой курс уже на третьем курсе. Учился он долго, его курс длился 10 лет, и лет через 8 он обещал, что если он окончит институт, то проползет по-пластунски от общежития до площади Революции. К сожалению, я этого времени не застал, но зная обязательность Графа, думаю, он свое обещание выполнил, и кто-нибудь был свидетелем его путешествия по-пластунски.
Была у него еще одна страсть. - Надя, студентка историко-филологического факультета - маленькая, хрупкая девушка. Она была похожа на дюймовочку, по сравнению с могучим Графом, и казалось, что он вполне может носить ее на ладони. Граф был очень трогателен в своей любви. Каждый вечер он обязательно нес ей цветы. Днем, если он собирался встретиться с ней вечером, садился за карты и гадал, приговаривая: "Будет Надька меня сегодня вечером ругать, или не будет? Пойдет она сегодня со мной в кино или не пойдет?". Честно, не знаю, чем их любовь закончилась, Граф больше ни с кем из нас не связывался после окончания Университета и отъезда в Курскую область. Может они и уехали вместе.
На третьем курсе в нашей комнате появился Гена Поздняк. Он учился старше нас и вернулся из "академки" - годового академического отпуска. Парень был очень необычным. Он быстро стал другом Гены Шифриса, и Гена Шифрис стал гораздо чаще бывать в нашей общаге. Их стали называть - "корпорация Диген". Гена Поздняк всегда строил перспективные планы, которые озвучивал нам и только потом начинал детализировать план операций. Поздняк говорил всегда медленно и значительно. Любимую свою его фразу "Поздняк метаться" Гена произносил довольно часто в ситуациях, когда нужно было быть невозмутимым. Первая операция, к которой корпорация Диген тщательно готовилась и подготовка к которой растянулась на два года, - освобождение Ленинской комнаты от цветного телевизора. Хорошо, что операция в последний момент все-таки сорвалась, а то бы Гена Шифрис, не успев стать моим лучшим другом, отправился бы в места не столь отдаленные. Провалился и план Поздняка по завоеванию Свердловских проводниц. Когда нам объявили, что практика у радиохимиков будет проходить в Свердловске и Свердловской области, Гена долго ходил задумчиво по коридору, а потом мечтательно сказал: "Свердловск - это 15 тысяч проводниц. Вы только представьте - 15 тысяч проводниц". Нас действительно отправили туда на практику, и Гена действительно почти сразу познакомился с проводницей, но это был его последний контакт с представительницей железной дороги. Ему пришлось пропустить существенную часть практики и лечиться в стационаре специальной клиники.
К своим девушкам он подходил очень серьезно, это он первым начал ходить на свидание с девушками, принося им цветы в глиняных горшочках. У Гены в чемодане, обычно, было много интересного, того, что, обычно, в чемоданах не хранят. Помню, поздний вечер (спать мы всегда ложились поздно, после танцев, песен на черной лестнице), и вдруг громкие шорохи под кроватью Поздняка. Мышь, похоже. Через некоторое время Поздняк изрекает: "У меня в чемодане кусок колбасы, наверное, мышь до него добирается". Гене стали советовать отдать колбасу добровольно, а то мышь всё равно не успокоится, пока не сожрет. Гена полез в чемодан и достал оттуда не только кусок колбасы, который мы съели моментально, но и большую резиновую надувную рыбу, неизвестно зачем хранящуюся в его чемодане. От разделенной на 12 кусочков колбасы кушать захотелось еще сильнее. Выяснилось, что у одной из первокурсниц сегодня День рождения и молодежь гуляет до сих пор. Поздняк предложил поздравить девушку, подарив ей надувную рыбу. Мне было предложено написать срочно поздравительное стихотворение, что я и сделал. У Поздняка в чемодане нашлась не только колбаса, надувная рыба, но и открытка с цветами. На столовский алюминиевый поднос было положено почти белое полотенце, на полотенце открытка, а на открытку хорошо надутая резиновая рыба, и делегация из трех человек отправилась поздравлять первокурсницу. Эффект превзошел ожидания - девочке так понравилось поздравление, что она пригласила делегацию в комнату, хотя до этого, ни мы ее, ни она нас не знали. Поздняк проявил железную выдержку, от приглашения отказался, сказав: "Спасибо, но мы только что из ресторана". В этом был весь Поздняк. Понт гораздо важнее результата. Мы его чуть не съели после возвращения в комнату.
Поздняк был кандидатом в мастера по шахматам и иногда играл с нами на нескольких досках одновременно вслепую. Я до сих пор не понимаю, как шахматисты представляют положение фигурок, не глядя на доску, да еще и не на одной доске. Обычно, Гена лежал на кровати на втором этаже, отвернувшись к стене, а мы, числом не менее 5человек, сидели за столом у расставленных шахматных фигур. Гена внедрил у нас блиц, притащив несколько шахматных часов в комнату. Как любые азартные игры, блиц-шахматы увлекали, и долгое время вся комната только тем и занималась, что играла в шахматы. Образовался своеобразный шахматный клуб "Е2-Е2", куда приходили и шахматисты из других комнат и факультетов.
Гена разрабатывал все новые и новые планы отъема денег у народонаселения. Он сколотил шахматную команду химического факультета и пригласил на матч биологов. В призовой фонд он предложил сначала вкладываться по рублю. "Деньги небольшие, никому не будет жалко проиграть". Гена распределил, кто в матче должен выиграть, и кто из нас должен был сдать свою партию биологам. Цель была - заманить их на следующую встречу. Поэтому первую встречу мы должны были проиграть вчистую, пожертвовав 10 рублями на всех десятерых игроков. И мы проиграли на шести досках, выиграв на четырех. Поздняк потирал руки, биологи согласились на матч-реванш с увеличенным призовым фондом. Каждый игрок вносил уже не один рубль, а 10. План был финансово потрясающим, но так и остался нереализованным, т.к. фанаты шахмат у биологов уехали на полевую практику, и матч не состоялся.
На одном из "калымов" Генин план был все-таки блестяще реализован. Мы ждали баржу с лесоматериалом, которую мы подрядились разгружать. В ожидании прихода баржи хозяин лесоматериалов (наш работодатель) играл в шахматы прямо на пирсе со своим помощником. Гена попросился сыграть и в трудной борьбе проиграл хозяину. Вторую партию он выиграл. В следующих 10 партиях борьба была упорной и шла с переменным успехом. Работодатель завелся и предложил играть на интерес. Гена предложил матч из 10 партий. Условия следующие: если выигрывает работодатель, мы разгружаем баржу бесплатно, если выигрывает Гена, мы получаем деньги за разгрузку, а работодатель снимает свою бригаду со строительных работ на разгрузку баржи. Гена, конечно, знал, что он точно выиграет, но упорную борьбу изображал до последней партии. Самое интересное, что план Поздняка впервые сработал, и мужик заплатил нам, как и договаривались, за разгрузку баржи.
На пятом курсе, который прошел под знаком выполнения дипломной работы, попахать пришлось прилично. Работу я делал интересную для химика. Мне нужно было отработать методику выделения европия из смеси других соединений. Кто такой Европий, и зачем он нужен. В Периодической системе Д.И. Менделеева европий находится в одной клетке со своими ближайшими родственниками. В эту клеточку втиснуты целых 14 разных химических элементов под названием лантаноиды, то есть подобные лантану. Они похожи на лантан, как братья близнецы.
Все элементы Периодической системы отличаются друг от друга тем количеством электронов, которые крутятся вокруг атомного ядра. У каждого элемента свое количество электронов. Эти электроны размещаются вокруг ядра как едоки вокруг стола. Прямо у стола много не поместится, а во втором ряду партера побольше, в третьем еще больше. Чем дальше от стола, тем меньше едокам достается, и они начинают поглядывать по сторонам (можно и к другому ядру перекочевать, если там условия окажутся получше). Все элементы имеют разные свойства и отличаются тем количеством электронов, которые дальше всего от ядра расположены, этим электронам некомфортно, они активные и легко перебираются к другому элементу. А вот у лантаноидов на самых дальних рубежах от ядра количество электронов всегда одинаково, поэтому они такие близкие родственники, что если у других элементов отдельная квартира (своя клеточка) в периодической системе, то лантаноды (все 14) вынуждены жаться в одной клетке. Отличаются они друг от друга только электронами, которые расположены не очень далеко от ядра, а самых дальних от стола (от ядра) у них одинаковое количество, поэтому свойства у них практически одинаковые и выделить один из 14 близнецов довольно трудно.
С другой стороны европий незаменим для изготовления дисплеев и цветных телевизоров. Ярко красное свечение экранов обеспечивается соединениями европия. Но чтобы его использовать, нужно его отделить от остальных братьев-близнецов. Такие способы выделения европия уже были известны, и мне предстояло сравнить их между собой и определить, когда и какой способ лучше использовать. Мне нужно было одного из активных наиболее удаленных от стола электронов переместить поближе к ядру (ближе к столу). В этом случае у Европия активных электронов станет на один меньше, чем у других близнецов, свойства у него изменятся, и его можно будет отличить от остальных и выделить отдельно.
Способов перегнать электрон поближе к ядру (восстановить по-научному) несколько, и выбор лучшего метода и был моей задачей. Я использовал и газообразный водород при высокой температуре, и натрий, и растворенный в ртути (амальгама) алюминий. Теперь я его уже легко отличал от остальных, и осталось только его поймать, что я легко и делал, контролируя радиоактивными изотопами, весь ли я его отловил, надежно ли он у меня сидит в загоне, и не осталось ли таких же на свободе. (Мне нужна была методика, позволяющая извлекать европий количественно, т.е. практически 100%. Кроме того, недопустимо было и то, чтобы часть его братьев-близнецов оказалась вместе с ним. Нужен был чистый европий, Только соединения чистого европия давали красивый красный цвет на экране цветного телевизора). Как мне удалось выполнить эту работу чисто технически, до сих пор удивляюсь. Я ведь уже жаловался в процессе своего рассказа на то, что руки у меня растут не из того места. Это была, по-моему, последняя моя химическая работа собственными руками.
Когда я начал работать, моя первая лаборантка Нина Кобитенко, посмотрев на мои манипуляции, предложила: "Валерий Михайлович, давайте, вы будете говорить, что нужно делать, а я делать. Иначе нам всегда будет не хватать посуды". Посуда у меня, действительно, часто разбивалась в руках и терять продукт, полученный после проведенных нескольких стадий синтеза, было очень обидно. С тех пор, мои лаборанты, дипломники, а потом и сотрудники были единодушны: "Вы говорите, мы все сделаем сами".
Вся наша комната была дружна. Не всегда с нами были Чеснок и Каштанка, а остальные всегда все ходили вместе - в столовую, на занятия, в кино, на концерт, на танцы. Нас все знали, как химиков, которые ходят стаей или гурьбой, это как вам больше нравится. Был, правда, один жилец нашей комнаты, который с нами никуда не ходил, мы его с собой никогда и не звали. Он пришел к нам из академического отпуска, Слава Касьянов (Кася). Родители у него были дипломатами и работали в это время в Афганистане. Кася был человеком очень образованным, начитанным и с прекрасной памятью. Когда мы всей комнатой решали кроссворды и чего-то не знали, оставшиеся незаполненными строки заполнял Кася. Казалось, он знал всё. Особенно он увлекался поэзией Гарсиа Лорки и сонетами Шекспира. Гарсиа Лорку он называл самым большим романтиком и всё норовил прочитать нам образцы его творчества. Родители присылали Касе массу интересных вещей, некоторые из которых нам никогда не приходилось раньше видеть. У него была, например, мечта многих - миниатюрный приемник "Сони". Он его никогда не отпускал от себя и даже подержать никому из нас не давал в руки. Ходил он в роскошном пальто с воротником из серого каракуля и на голове носил из такого же материала настоящий "пирожок", как у всех дипломатов в то время. Пирожком мы любили чистить свои туфли. Пирожок был лучше любой вихотки, и туфли начинали блестеть почти сразу. В постель ему каждый вечер подкладывали горные лыжи, которые он, молча убирал из кровати и не возмущаясь, молча ложился спать. Его полотенцем всегда стряхивали со стола или использовали, как носовой платок. Он раздражал всех, а меня особенно. Я не мог понять, как человек, который любит рассуждать, про высокую поэзию и высокие чувства, чтит и знает Гарсиа Лорку, может позволять себе гнусные поступки и нисколько не стесняться этого, не видеть противоречия в своих словах и делах. Он настолько меня раздражал тогда, что я и сейчас не хотел "помещать его в книжку".
Дисциплина у нас всегда страдала: то кто-нибудь из нас выпьет лишнего, то подерется. Кася все докладывал коменданту общежития или в деканат. Как-то он, почему-то выбрав меня в подельники, предложил пожаловаться в деканат, что Алексей Иванович Евдокимов постоянно приходит пьяный, к нему ходят сомнительные знакомые и надо отобрать у него пропуск в общежитие. Он, видите ли, Касе надоел. Мне было ужасно обидно, что Кася почему-то выбрал меня, и я вылил ему на голову воду из чайника, который стоял на столе, а чайником стукнул его пару раз по темечку. Да, было много попыток у студсовета выселить нас из общежития, но нас всегда спасал декан факультета - Фёдор Иванович Терпугов. Он часто говорил: "Я бы и сам с удовольствием выселил их из общежития, но они ведь потенциальные женихи, а на нашем факультете каждый потенциальный жених представляет собой самостоятельную ценность. Ну, нельзя их выселять, по определению".
За многое, что мы творили в студенчестве, в наше время было бы стыдно, но тогда было другое время. Все столовые и магазины были государственными или, по нашим понятиям, ничьи. Денег нам всегда не хватало, несмотря на то, что каждое лето мы что-нибудь строили на калымах, никогда не отказывались разгружать цемент и алебастр из вагонов зимой, а арбузы осенью. Еду мы часто безвозмездно заимствовали из магазинов и столовых. Помню, приехал к нам в гости друг Лёши Крамера из Новосибирского Университета Щепановский (Щепа) и пошел с нами в первую столовую. Он очень впечатлился этим походом и сказал, что теперь тоже пришьет полиэтиленовые пакеты к внутренним карманам пиджака и будет в своей столовой складывать туда беляши. Пока мы стояли в очередь к кассе, успевали проделать множество операций - поставить на свой поднос тарелочку с ветчиной и часть ветчины ссыпать в суп, остальную съесть, а на опустевшую тарелочку положить несколько кусочков хлеба. За это же время сложить несколько ватрушек, пирожков или беляшей в уже упоминаемые полиэтиленовые пакеты, пришитые к внутренним карманам пиджаков. В общем, мы исповедовали следующее кредо: "Пирожки, ватрушки, пончики и прочие огурцы не считать товаром". Бывали ситуации, когда приходилось несколько дней жить, не имея никаких денег в кармане. На третьем курсе у подруги Леши Крамера, Оли, умер отец, и Леша улетел с ней вместе, чтобы поддержать девчонку в трудную минуту. Когда он вернулся, мы быстро закончили мою стипендию, и осталось у нас на двоих 4 рубля и десять дней до стипендии. Мы решили, что продержимся, и даже не стали искать, у кого занять до стипендии. И продержались.
Последняя история на эту тему случилась в самом конце нашего обучения. Защитив дипломы, мы хорошо это отметили, и финансов не осталось совсем. И тут выяснилось, что к получению диплома мы должны будем заплатить за Университетские значки (значки подтверждающие, что мы получили высшее образование, именно, в Университете). Было решено заработать эти деньги, используя беспорядок в нашей комнате, который образовался благодаря тому, что дежурный по комнате был занят защитой диплома и в комнате образовалось что-то, слегка напоминающее Авгиевы Конюшни. В общем холле, перед входом на "химический" этаж было повешено объявление следующего содержания: "Дом-музей. Только один день в Томске. Проездом из Бразилии. Располагается в комнате 3-17. В комнате образцово показательный бардак. Ваятель Чесноков. Каждый десятый посетитель получает на память предмет из Дома-музея, каждый сотый - автограф ваятеля Чеснокова, каждый тысячный - бесплатную путевку на зимнюю Олимпиаду в Инсбруке. Вход платный. Цена билета 10 копеек. Девушкам в мини-юбках, студентам, не получающим стипендии, ветеранам Куликовской битвы скидка! Всем скидка! Цена билета 10 копеек. В распоряжение экскурсантов предоставляется опытный гид". И народ пошел. В комнате от лампочки к полу спускалась своеобразная елка из пластмассовых вешалок для одежды. Эти вешалки хранились у Вити Скуридина и предназначались для костюмов участников капеллы. Посередине комнаты лежали горные лыжи, на которых, как объяснял экскурсовод, знаменитый француз Жан Клод Килли завоевал свою первую золотую олимпийскую медаль на предыдущей олимпиаде. Рядом валялась сломанная раскладушка, которая прибыла к нам из Лувра на ремонт, как следовало из пояснений гида. По его словам, это раскладушка Наполеона Бонапарта, которую он использовал в военных походах. Спал он не более трех часов в сутки, и именно поэтому раскладушка ремонтноспособна. Экскурсантам объясняли, что после окончания ремонта нашими мастерами, раскладушка вернется в Лувр, и при следующем посещении Парижа наши гости смогут ее лицезреть, уже реставрированную. Посетителям наш музей нравился, они оставляли восторженные отзывы в книге почетных посетителей и уходили с полученной на память какой-нибудь ненужной вещью. Таким образом, деньги были собраны, и синий ромбик с большим гербом страны я смог привинтить на пиджак в тот день, когда мне выдали диплом. Закончились мои университеты. Фенита ля косметика.