Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Великий Ловчий: Начало

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Книга о детстве и юности героя, которым постепенно овладевает мечта о богоравенстве.

Лариса Кириллина

Д И О Н И С

К н и г а п е р в а я

В Е Л И К И Й Л О В Ч И Й

  
  
  

Бессмертные смертны,

смертные - бессмертны.

Жизнь одних есть смерть других

и смерть одних есть жизнь других.

Гераклит Эфесский

  
   1. Имя мое Дионисий, прозвание - Странник, а происхожу я от столь благородных родителей, что достославные их имена я, проживший немало, многое видевший и испытавший, но собственной славы снискать не сподобившийся, никогда не решался почтить ничем иным, кроме как тайным молением и благоговейным молчанием. И только теперь, когда чувствую, что вместе со мною может уйти за пределы Стикса последнее достоверное знание о свершениях величавых и страшных, к коим я волею всеблагой всемогущей судьбы оказался причастен, решусь и отважусь доверить папирусу всё, о чем денно и нощно вопиет моя кровь, моя память, душа моя, недостойная местоблюстительница героев и полубогов.
   2. Для ближних моих в Херсонесе я доселе остался горемычным скитальцем без рода и родины, ибо я называл себя сыном философа, что бежал из Афин, не желая подпасть под владычество римлян. Истину обо мне ведал лишь один мой покойный тесть, Аполлоний сын Гераклеодора, соблюдавший обеты дружбы и гостеприимства, принесенные некогда его предками и моими. Он сумел дать мне дом, семью и покой, никому не открыв моей тайны. Ни супруга моя Хариклия, ни дети не ведали, кто я такой. И даже собственных чад я не смел наречь дорогими мне именами - оттого, быть может, бессмертные боги и отняли их у меня, посчитав недостойным потомства того, кто боится открыто чтить своих предков. В утешение мне осталась лишь младшая дочка, Тимо.
   3. Только в чем тут бесчестие, вопрошаю я смертных и небожителей, коли священные для меня имена угрожали навлечь на моих детей лишь несчастья? И уж мне ли не знать, что вдвойне постыдно и тяжко, когда в победительском шествии среди прочих военных трофеев влачат на потеху толпе того, кто носит великое царственнозвучное имя Дария, Кира, Ксеркса, Евпатры и Клеопатры - а потом этим именем нарекают блудницу, раба или, мерзко вспомнить, собаку. О нет, лишь владея венцом, могуществом, славой, можно носить подобные имена! Потомкам же побежденных, не жаждущим более ни падений, ни подвигов, их носить не пристало.
   4. Дни свои я закончу здесь, среди желтых скал, беспощадных степных ветров, винноцветного моря и крепких стен Херсонеса Таврического. Вряд ли мне достанет решимости, да и просто телесных сил, подарить свой последний взгляд той стране, где увидел свет. Той стране, что мне снится всё чаще, потому что, утратив ее, я не мог ее разлюбить, словно сын несчастную мать, пережившую рабство и поругание. Ни Афины, ни Рим, ни роскошества Азии не сумели затмить в моем сердце памяти о родных берегах, где я был столь недолго, но истинно счастлив. Мой отец был правителем той страны и погиб от народного бунта, за коим последовало неоглядное множество бедствий. Я, тогда еще юный отрок, чудом спасся и в чужих лохмотьях бежал на Боспор под защиту могучего деда - но бежал, как затем уяснилось, лишь затем, чтоб своими глазами увидеть и его ужасный конец.
   5. Сам дивлюсь, отчего я никак не осмелюсь написать, наконец, это имя, роковое для целого мира. И зачем говорю о себе, воспоследовавшем Эпикурову наставлению и прожившему жизнь незаметно. Я-то ведь не решал за народы их судеб, не играл венцами и царствами, не дарил друзьям города, не рядился в пурпур и злато. Но и кровь я не лил, и не рушил стен, и не жег урожая в полях, и не влек за собою на смерть сотни тысяч таких же как я. Чашу власти я видел уже поднесенной к моим устам - и отринул ее, устрашившись соблазна. Да, легко объявить себя богом и творить на земле, что поволится. Но попробуй прожить отведенный срок человеком - не двуногой бесхвостою тварью без шерсти и крыл, а разумной душой, извлеченной из косной грязи Прометеем. Боюсь, не у многих достанет сил и желания.
   6. О Клио многомудрая, Муза! Тщась избегнуть грозного рока, я избрал себе участь безымянной волны в неоглядном людском Океане, но, куда бы ветры ни гнали меня, я носил в себе горечь и соль, свет и мрак своего истока. И теперь вопрошаю себя: не затем ли судьба сохранила мое бытие, чтобы знание это не умерло вместе со мною? Среди ныне живущих нет более никого, кто проделал бы тяжкий сей труд за меня, и тем паче не должно возлагать такой долг на потомков. От врагов же не стоит ожидать справедливости к побежденному, имя коего даже много десятилетий спустя остается и ненавистным, и страшным.
   7. Даже я трепещу начертать его, хоть имею на то право перед людьми и богами. Дважды я порывался произнесть это грозное имя, и священная оторопь пресекала движение уст, будто в звуках могло ожить роковое заклятие. Мне и вправду мерещится, что носитель его снова явится передо мною, блистательный и беспощадный, готовый обрушить кару на всякого, кто дерзнет потревожить его дух, не остывший во мраке Аида и все еще пламенеющий яростью. Какова эта ярость - я знаю сполна, и хоть не испытал на себе ее бушевания, никогда не забуду тот взгляд, коим он меня встретил, и в коем ясно читалось презрительное - "Слабак!" - а ведь я был тогда еще мальчик. Тем клеймом он прожег мою душу и замкнул мне уста.
   8. Я того не стыжусь, ибо он и и по смерти оставался страшен врагам, как был страшен десятки годов, страшен в мире и брани, страшен даже тогда, когда, в нескольких битвах разбитый, без царства, без войска, без сокровищ, без друзей, он метался бешеным тигром по Азии, страшен даже тогда, когда заперся в Пантикапее в окруженном восставшей толпою дворце, страшен даже в гробу, к коему не отважился подойти его победитель, знавший цену врагу, столь великому даже в падении.
   9. "Митридат" - так всегда произносят латиняне это имя, им ненавистное, но ведь мне-то негоже им вторить. Потому буду именовать его так, как он сам себя звал и как величали его все, кто был к нему приближен и подвластен ему: "Митрадат", означающее по-персидски "Дар Митры", бога, в коем персы чтят равно Зевса и Аполлона. В честь отца, слишком рано утраченного, назывался от также Евп*тором, а молва нарекла его также Ди*нисом, угадав в нем земное явление Бога. "Митрадат Евп*тор ДиСнис" - так звучало то имя во славе, и посмеет ли внемлющий усомниться в том, что имя - это судьба.
   10. Имя - это судьба, и оно преисполнено смыслами, словно плод потаенными соками, и весьма заблуждается всякий, кто мнит, будто выбор бывает случаен, и значение звуков и слов не влияет на жизнь человека. Горе дерзкому, что в ничтожестве покусился на громкое имя, и незавидна участь великой души, запечатанной низменным словом. Я познал эти истины смладу. Ведь родители дали мне имя, намекавшее на причастность к Царю, но звучавшее непритязательно, дабы в случае скромной судьбы не служить мне вечным укором и не навлечь на меня издевательства. "Дионисий", имя мое, позволяло мне стать кем угодно - властителем или мыслителем, книгописцем или воителем, как мои знаменитые тезки из минувших веков. Будь я назван иначе - а матери, кстати, мечталось наречь меня Киром, отцу - Митрадатом, а бабушке вовсе - Фоантом, - я и жил бы иначе, и, уже верно, не достиг бы теперешних лет, а погиб бы в позорном пленении. Имя - это судьба, повторяю я вновь, ибо в час дарения имени, как и в час порождения, боги сами вручают душе слово-ключ к ее славным, постыдным или же неприметным делам.
   11. Митрадатом некогда звался тот благой и честный пастух, что сберег от ревнивого деда и вскормил у себя Кира Старшего, за что род его был возвеличен. Митрадатами именовались и до наших дней именуются многие из восточных владык; имя это принадлежало и пятерым из семи повелителей Каппадокии Понтийской, или Понтийского царства, или попросту Понта. Митрадат Евпатор Дионис был шестым Митрадатом в роду, восьмым потомком Митрадата Ктиста, основателя царского дома, возводившего род свой к великому Дарию сыну Гистаспа, Ахемениду, Царю царей и Царю стран света. И никто из азийских властителей не был равен понтийским династам по древности рода и знатности, хоть престол их не был великим. Столицею царства при Фарнаке, Митрадатовом деде, объявили Синопу, и город с тех пор неустанно украшался дворцами и храмами.
   12. Отец Митрадата Евпатора, царь Митрадат Эвергет, сиречь "Благодетель", прозванный так за свое попечение о процветании подданных, был по воле своих тайнодумных союзников римлян женат на царевне сирийской, Лаодике, изгнанной с родины и воспитанной в Риме. У них уже было две дочери, когда родился долгожданный наследник, и от радости царь Митрадат Эвергет повелел устроить в Синопе небывало пышные празднества.
   13. Ибо небо ясно пророчило: в мир явился великий властитель! Свод эфирный и ночью и днем был расчерчен небесными вестницами - целых семьдесят суток сверкали кометы, изумляя неслыханным блеском златоцветных, пурпуровых и кровянисто-дымных хвостов. Ночи были светлы от комет, от огней на всех алтарях и от факелов; музыканты, друг друга сменявшие, играли не умолкая; оттого никто не заметил, что внезапно надвинулись черные тучи и над Синопою разразилась гроза сокрушительной ярости, редкость в тех благодатных краях. И тогда совершилось еще одно чудо: на глазах у царицыных женщин в окно залетела - им показалось, звезда, но на деле - круглая молния - и ударила в колыбель, опалив позолоту и вспыхнув так, что загорелись покровы младенца. На неистовый крик в спальню вринулся пировавший с друзьями царь Митрадат Эвергет с полной чашей вина - и немедля опрокинул ее на пылающий шелк, а все гости и слуги, очнувшись, также бросились заливать небесный огонь дивотворной Вакховой влагой. Младенец, проснувшись, заплакал, но остался почти невредим, лишь на лбу он с тех пор носил тонкий шрам от ожога, прикрывая его диадемой или кудрями.
   14. Угадав в происшествии чудо, Митрадат Эвергет обратился к жрецам и пророкам за толкованием, и они в один голос рекли ему, что сей мальчик отмечен богами. Будет он властелином над странами, в небе коих сверкали кометы, и, коль скоро сияние длилось семьдесят дней, то и жизни его будет семьдесят лет, и, пока не исполнится срок, он останется неуязвим ни для хвори, ни для меча, ни для яда, ибо венчан на царство не смертной рукою, а - как Дионис - Диевым пламенем.
   15. Тот огонь вошел в его плоть, овладев душой и дыханием. С первых дней бытия обречен он был сделаться драгоценным сосудом для живого огня, и не можно измерить обычною мерой его помыслы и деяния. Диев дар бушевал в нем, сжигая нутро и толкая его на геройства, безумства, злодейства и каверзы, непостижные для людского ума. Он мог быть верным и вероломным, щедрым и беспощадным, сердечным и страшным, жестоким и ласковым, чадолюбцем и пожирателем собственных чад - но не таков ли и сам огонь, уворованный ради блага людей, а порой и во вред Титаном? Мы, приверженцы эллинской веры, свято чтим Аполлона, Гелиоса и Гестию, любим солнце, дающее свет, радость и пропитание; тавры кличут солнце Отцом и возносят над всеми богами. Но путник, от жажды в пустыне рассудок теряющий, или же унесенный в простор океана на жалком челне рыбак, или раб, на кресте умирающий - все они ведают: солнце - это и смерть!
   16. Огонь враждебный, испепеляющий, расплавляющий черные камни вулкана, иссушающий мозг, покрывающий струпьями плоть, лишающий изможденную душу воли к жизни и разума - огонь торжествующей ярости, закипающей заживо крови, воспаленных невидящих век, огонь - пожиратель миров со всеми их существами! Свет твой - смерть, хоть струит всё то же сияние; порождает его то же солнце, что славим мы в гимнах и коему приносим жертвы во храмах. Но посмей поднять беззащитный взор к диску в гневном зените - и постигнешь страшную тайну превращения белого в черное, света во мрак, Гелиоса в Аида. Я узрел тот огонь, и понял, и принял, и теперь говорю: да, будь славно, двуликое Солнце! И быть может, воистину лучше сгореть, чем сгнить, если уж всеблагой всемогущей судьбе угодно было сделать нас смертными.
  
  
  
  
  
  
   Два отупевших от зноя раба обмахивают повелителя справа и слева, но медлительное колыхание опахал бессильно против душных потоков прозрачного жара, исходящих с неба и от земли, растекающимся по дворцовым покоям и проникающим через складки одежд в поры плоти. Зимою здесь, в Великой Каппадокии, отделенной от Понта хребтами и вершинами Тавра, холоднее, чем на побережье, но летом из-за далекости моря жара просто невыносимая. Пекло.
   Царь Митрадат Эвергет до сих пор не свыкся и не желает свыкаться с Мазакой, каппадокийской столицей, где думал стать господином, но остался как гость. Может, это и к лучшему. Объединение царств - дело ныне опасное и не терпящее торопливости. Для него довольно и Понта. Он уже с тоской вспоминает о свежих морских ветрах, сверкающих мраморах, портиках и тенистых садах Синопы; о пленительном ощущении ловкой легкости плоти, усвоенном от приятелей-эллинов; о спокойной радости дружеских пирований в свободном платье, складки которого овевают тело лучше всякого опахала, сообщают величие самым небрежным позам и - что тоже приятно - скрывают досадную грузность некогда безупречной фигуры царя. А персидский пышный наряд, вменяемый здешним придворным обычаем, стесняет и душит царя. Он чувствует, как текут по спине, одна за другой, капли жирного пота. Диадема, обвитая вокруг мощной седеющей головы, тоже стала влажна, тяжела, тесна и мешает отчетливо мыслить.
   Он силится отогнать подальше мечтания о возвращении в свой дворец к обычным досугам. Певцы, стихотворцы, философы, с ними славно, но он должен помнить, что он им не ровня. Он - царь, он - блюститель спокойствия в Азии, он - союзник, с которым считаются в Риме. И ему не пристало бросать все дела оттого, что день слишком жаркий. Бывало и жарче - в боях под Пергамом. А нынче осталось лишь продиктовать и отправить письмо. Правда, важное, для которого нужно выбрать не любые слова.
   Приключение в Каппадокии завершилось не как он задумал вначале, но совсем не бесславно. И нужно как можно скорее послать гонца к Пилемену, царю Пафлагонии, дабы предупредить нежелательное для него, Митрадата, толкование здешних событий. Чем могущественней Митрадат, тем упорней становятся происки тайных врагов, что мечтают поссорить его с соратниками и друзьями.
   На скамеечке замер писец, занеся над папирусом руку со стилем и уставившись на царя взором всепонимающих и покорно скучающих глаз.
   - Пиши. "Царь Митрадат Эвергет отцу своему царю Пилемену желает здравствовать"... Что сидишь?
   - Это ты уже диктовал, государь.
   - Забыл. Такая жара.
   Рабы еще усерднее машут над ним опахалами, но бесполезное мельтешение перьев вызывает лишь раздраженную складку на потном челе Митрадата, и взмахи опять становятся размеренно-усыпляющими.
   - Ладно. Дальше. "Еще не вернувшись в Синопу, спешу сообщить тебе о неслыханных здешних делах, дабы ты узнал их первым и притом из уст самовидца".
   Царь опять замолкает. Пилемен о многом уже, конечно, осведомлен, стоит ли снова погружаться в мерзостные подробности. Азиаты привыкли вполне равнодушно взирать на кровавые распри своих венценосцев: брат на брата, сын на отца, зять на тестя, племянник на дядю - скверно, но до зевоты привычно. Кого не успеют зарезать, мчится в Рим искать справедливости, и сенат иногда помогать свергнуть обидчика, но, конечно, не даром, да и подчас не своими руками.
   Но здесь в самом деле случилось из ряда вон выходящее. Чтобы женщина, мать, умертвила одного за другим пятерых сыновей ради власти - такого не помнят и в Азии! Ходят слухи, что первой жертвой ее был супруг, царь Ариарат Эвсеб Филопатор, соратник и друг их обоих, Пилемена и Митрадата. Пока сыновья подрастали, она наслаждалась всевластием, но едва выходили из детского возраста, погибали от странных случайностей.
   - Пиши. "Уже несколько лет до меня доносились слухи, коим я не решался поверить: будто Ниса, чтоб оставаться царицей, изводила своих сыновей. Я был счастлив узнать, что от лютой гарпии спасся самый младший царевич, укрывшийся при содействии верных слуг и воззвавший ко мне о защите как к соседу и отчему другу. Медлить с помощью было опасно, и пришлось, дабы выиграть время, предпринять вторжение, к коему я, видят боги, вовсе не был готов"...
   Ложь всегда претила царю Митрадату, и он был не в обиде, когда его называли "героем, но не политиком". Философы и поэты, кормившиеся во дворце, объявляли царское прямодушие знаком величия и божественности, равняя его с Гераклом. На последнем он не настаивал, но послушать бывало приятно. И теперь, если следовать истине и блюсти добродетель, Митрадат должен был написать Пилемену, что, вторгаясь в Каппадокию, он ведать не ведал о тайном спасении молодого царевича. Соглядатаи доносили ему, что народ в Мазаке кипит возмущением и готов при малейшей возможности свергнуть царицу. Потому Митрадат Эвергет собирался, ускорив падение Нисы, возложить венец на себя за отсутствием прочих наследников.
   Его замысел наполовину удался: по каппадокийским землям он шествовал, не встречая сопротивления, а напротив, пользуясь общей поддержкой: поселяне несли его войску дешевую снедь, города раскрывали ворота, жрецы возносили молебны...
   Но уже на подходе к Мазаке царю явились знакомцы из числа приближенных покойного Ариарата и ввели к нему юношу, имя коего нынче - царь Ариарат Эпифан.
   Ну и ладно. Каппадокийцы нарекли Митрадата "Сот*ром" - "Спасителем" - и решили воздвигнуть ему золоченую статую. Стало быть, в письме к Пилемену - никакого обмана: Митрадат Эвергет не преследовал низкой корысти, и не столь уж важно, кто его сюда звал, да и звал ли...
   - Я продолжаю. "В походе ни единой капли крови не пролилось, и Мазака сдалась без боя, когда в городе стало известно, что царевич - со мной. Мне пришлось учинить правый суд над преступницей, избавляя юношу от ужасного долга - покарать свою мать, а народ - от цареубийства. Ниса выпила яд и мертва". ..
   ...Озноб пробирает царя несмотря на жару, когда он вспоминает о взятии Нисы под стражу. Митрадат ожидал увидать во дворце порождение Ахримана и Тартара, жуткую гарпию о железных когтях, окровавленной пасти и хищно горящих зрачках. Нежить, нелюдь, свирепое чудище, ядовитую гадину. А увидел - обычную женщину, не уродливую и не старую, что упала к его сапогам и зашлась в покаянных рыданиях. И десница, сжимавшая меч, так и не поднялась. "Тебе лучше б совсем не родиться, чем дожить до этого дня", - проронили уста Митрадата, но прикончить ее, умоляющую о пощаде, он не смог, объявив день суда и велев ее взять под стражу.
   "Почему гнуснейшие твари так привязаны к жизни, герои же расстаются с нею легко?" - размышлял он досадливо, когда Ниса, вопреки его ожиданиям, не повесилась, не отравила себя в заточении, чему он не стал бы препятствовать, намекни она о том страже, а предстала пред ним в царском платье. На что понадеялась? Что хотела тем доказать? Приговор был известен заранее. Смерть. Каппадокийцы настаивали, чтобы Ниса погибла от руки палача, но царь Митрадат как верховный судья настоял, чтоб ее просто заперли с чашей яда. Юный Ариарат промолчал. То ли слишком сильна была его ненависть к матери, то ли страх перед сильным соседом - он на всё был согласен...
   - "Юный Ариарат Эпифан был увенчан царской тиарой. Так исполнил я дружеский долг пред его покойным отцом и теперь вернусь восвояси. Никакой особенной выгоды я себе извлечь не желал, хоть, боюсь, пошли уже сплетни, будто я собирался силой воцариться в Каппадокии. Но ведь ты, мой давний соратник, лучше знаешь мой нрав, чем завистливые злопыхатели. Я готов защищать друзей, даже не ожидая награды, как в войне за Пергам. Боги всем воздадут по заслугам, и доселе они не лишали меня своего покровительства, чего и тебе неизменно желаю, отец мой. Прощай".
   - Вся гортань пересохла! - откашливается Митрадат Эвергет.
   Тотчас из-за колонны возникает красивый раб с алебастровым кубком. Царь смакует прохладную влагу - ключевую воду, слегка подкисленную красным вином - и роняет на пурпур нарядов две-три капли напитка.
   - Послание завершено, государь? - говорит осторожно писец, облизнувшись на кубок.
   - Да, - ответствует царь и небрежно бросает кубок своему Ганимеду, который ловко ловит дорогую вещицу - один из многих даров Эвергету от каппадокийцев.
   - Но... разве государь не забыл... кое-что?
   - Что именно?
   - Сообщить о помолвке молодого царя и царевны.
   - Не все известия сразу, - лукаво улыбается царь. - Умолчать ведь не значит солгать, как ты думаешь?
   - Ложь противна устам моего государя.
   -Ах ты, льстец! - усмехается в полном довольстве Митрадат Эвергет. - Этой вестью мы поначалу осчастливим царицу. Бери новый свиток. Пиши:
   "Царь Митрадат - супруге своей Лаодике. Царица, возрадуйся! В Каппадокии отныне есть царь, Ариарат Эпифан, младший из сыновей покойного Ариарата, с которым я заключил нерушимый союз, подкрепляемый будущим браком его с нашей дочерью, Лаодикою Старшей. Ныне тебе надлежит, дав царевне должную свиту, снарядить ее в путь. Мои люди встретят ее возле Зелы и проводят в Мазаку, где я ее буду ждать. Юный царь приятен лицом, мягок нравом и преисполнен желания доказать мне свою благодарность, так что дочери нашей выпал счастливейший жребий. Да хранят вас боги, прощайте"...
   Царь мечтательно закрывает глаза. В самом деле, хорошая пара - Лаодика и Ариарат Эпифан. Оба юны, оба красивы, оба царской породы, что видно с первого взгляда, но дочь, пожалуй, посильнее умом и потверже характером. Вот и славно, главенствовать в этом браке скоро будет она, а советы ей будут давать те, кого ей оставит отец...
   И никто не посмеет его упрекнуть, будто он захватил это царство!
  
  
  
   "Во имя благих Богов, охранителей клятв и обетов.
   Приближаясь к концу своих дней, но еще находясь в твердой памяти, здравом уме и рассудке, я, Пилемен, законный царь Пафлагонии, не имеющий кровных наследников и тревожимый будущей участью подданных, объявляю преемником всей моей власти моего собрата и друга, царя Митрадата Эвергета, предостойнейшего и благороднейнего из правителей. Такова моя неоспорная и последняя воля".
  
  
  
  
  
   17. Возвращаюсь к рассказу, который я, не успев начать, оборвал своим рассуждением о небесном огне. Родителем Митрадата Евпатора был почитавшийся всеми ближними царь Митрадат Эвергет, а матерью Лаодика из рода царственных Селевкидов. Семь детей родилось у царя и царицы. Две дочери назывались, как мать, Лаодиками. Старшая из сестер была выдана замуж за молодого Ариарата, государя Каппадокии, и случилось сие, когда брат ее, будущий царь, был еще несмышленым ребенком. Три другие сестры были младше его и звались именами знаменитых цариц: Статира, Роксана и Ниса. Два брата получили имя отца - Митрадат, но старший именовался Евпатором, а младший - Хрестом, "Благим". Для блаженства и радости мнились рожденными дети царской четы, но судьба рассудила иначе: никто из них не скончался в своей постели от старости.
  
  
  
  
  
  
   Мало чем примечательный облик - средний рост, средний возраст, не слишком богатое платье, средний цвет - ни светлый, ни темный - в меру стриженых, в меру кудрявых слегка поседевших волос. Но при этом - ясный, быстрый, приметливый взгляд небольших серых глаз под бровями цвета выжженных солнцем трав. И свободная четкость движений, выдающая атлета и воина. И - улыбка, нежданно мальчишеская.
   Таков первый друг царя Митрадата и блюститель всех его войск, Дорилай по прозванию Тактик. Друг не по придворному званию, а по сути и сердцу. На которого царь может без сомнений полагаться во всём.
   Они беседуют тихо, будто кто-то их может услышать. Без чинов, без титулов, дружески, но серьёзно. В речах Митрадата проскальзывает незаметная для него самого повелительность, въевшаяся с годами в голос, как невытравимая чернота в серебро.
   - Пусть тебя не обидит скромность моего поручения, - говорит со значением царь. - Ты ведь будешь командовать теми, кого сам наберешь. Александр, говорят, знал в лицо чуть не всех своих воинов... А если станут расспрашивать, отвечай, что я нанимаю людей, чтоб расставить надежные гарнизоны в крепостях Пафлагонии. Уж на это я право имею!
   - Я найду тебе лучших воинов, какие сыщутся в Азии, - говорит Дорилай. - Поищу и в Вифинии, и в Галатии...
   - Можешь даже - в Европе, - усмехается царь.
   - В Европе сильнейшие - римляне.
   - Вздор! - внезапно взрывается возмущением Митрадат. - Уж кому бы и кто бы рассказывал сказки - но не ты и не мне! Словно сам не помнишь: хваленые римские воины совладали с восстанием Аристоника лишь когда им на помощь приспели четыре азийских царя - покойные Ариарат с Пилеменом, Никомед Вифинский и я! Это - наша победа и слава! Это мы им, по сути, подарили Пергам и провинцию Азия, где они теперь ныне чинят лишь поборы и лиходейства...
   - Кто же спорит, мой царь? Говорят, будто в римской Азии нынче многие с тоской вспоминают угрюмого самодура Аттала, которого сами когда-то бранили тираном: царь был все же один, римлян - целые стаи... А еще говорят, будто у Аристоника в самом деле были права домогаться венца...
   - Дорилай. Я хочу достоверно узнать, кто так мыслит, сколько таких и на что готовы решиться.
   - Понимаю. Ты будешь иметь от меня необманные сведения.
   - Будь, мой друг, осторожен в беседах и соблюдай разумную сдержанность. Я не должен тебя потерять. Впереди столько важных свершений! Да хранят тебя боги, прощай!
   - Да хранят они прежде прочих тебя, Митрадат. Будешь ты - будем все мы. Прощай!
   Друзья обнимаются. Дорилай получает из рук Митрадата перстень с царским портретом - знак своих полномочий, а из уст - поцелуй. Оба медлят расторгнуть объятия, обуянные странным предчувствием, что прощаются навсегда. Дорилаю хочется напоследок предостеречь Митрадата - но дико вымолвить, от кого, от чего, да и как, не имея пока никаких к тому оснований, кроме тайных тревог и сомнений. Царь разгневается, коли он не предъявит ему доказательств, а собрать их времени нет. Дорилай укрощает невольный порыв и бросает лишь полунамек: "Государь, опасайся речистых сображников"...
   Может быть, он успеет вернуться. Или же... возвращаться уже будет незачем. Некуда. Не к кому.
  
  
  
  
  
   18. Митрадат Эвергет в обиходе дворца чтил обычаи Ахеменидов, но душою скорее склонялся к эллинским нравам. И своих сыновей он воспитывал так, чтоб внушить им почтение к царственным прародителям, но притом возрастить в них влечение ко всему прекрасному и полезному, что дали Азии эллины. Среди близких друзей царя в преимуществе были эллины, и четверо знатных мальчиков окружали Евпатора с первых лет, разделяя его занятия, игры и трапезы. Один из сих совоспитанников, Дорилай, племянник блюстителя войск Дорилая Тактика, был Евпатору млечным братом и всегда находился с ним рядом. Прочие - Папий, Гай и Харет - состязались в знаках привязанности к своему господину и другу, подражая отцам, окружавшим царя. Я пишу здесь их имена, ибо в моем повествовании они будут не раз упомянуты.
  
  
  
  
  
   Навеки сгустившаяся угрюмость на дне огромных карих очей; змеистые, как у Медузы Горгоны, кудри; легкое, гибкое, страстное тело - такова Лаодика, дочь сумасброднейшего из сирийских царей Антиоха Эпифана, царица Понтийская.
   Обычный послеобеденный разговор Митрадата с женой на сей раз не струится лениво, а мчится и крутится, подобно бурному грозовому потоку.
   - Безумие? Почему же? - возмущается царь. - Если римский сенат в благодарность за помощь в Пергаме обещал мне Великую Фригию, почему я не вправе войти туда - хоть бы и с войском?
   - Потому что прошло много лет, а сенат так и не подтвердил обещание, - возражает она. - Ты же сам говорил, что доселе на все твои просьбы в ответ - то отписки, то тишина...
   - Риму просто не до меня. Они заняты междоусобицей, а к границам Италии подступаются галлы...
   - И ты полагаешь возможным нанести им удар и в Азии?
   - Нет. Пока еще - не удар. Я в последний раз отправляю послов, чтоб добиться из Рима ответа. Скажут "да" - я займу Великую Фригию, скажут "нет" - воевать не стану, но зато все цари и народы узнают, что клятвам римлян верить нельзя... И посмотрим тогда, когда поможет им, когда против их власти восстанет не зарвавшийся раб, а истерзанная их владычеством Азия!
   Лаодика качает своей искусно завитой головой в золотой диадеме, так идущей к ее глазам.
   - Даже думать об этом не надо, - говорит она тихо. - Забудь ты про Фригию. Господин мой, ты знаешь прекрасно: сенат ничего не ответит тебе, и причина известна...
   - Их алчность! И неблагодарность!
   - Это страсти, а римляне - люди расчетливые. Кто желает с ними тягаться, должен их поначалу понять.
   - Растолкуй же их замыслы, - подавляя свой гнев, иронически усмехается царь. - Ты жила там, тебе ли не знать...
   - В Риме я была лишь изгнанницей без друзей и без прав. Жить я начала только подле тебя. И теперь не хочу потерять всё, что ныне имею: супруга, детей, дом и царство.
   - Рим пока что - мой друг, а не враг.
   - Будет - враг, если ты столь упрямо на этом настаиваешь. Получи ты Великую Фригию миром или мечом - ты окажешься их ближайшим соседом! Ты, сильнейший, влиятельнейший, богатейший из теперешних государей!
   - Я - соседом? - гремит Митрадат. - Поразительно! Объясни мне, мудрейшая из цариц: Рим находится разве - в Азии? Кто тут дома - они или я? Они завоевали провинцию, и притом чужими руками, я - царь Понта по праву рождения, царь Пафлагонии - по завещанию...
   - Рим считает, что Каппадокия ныне тоже твоя.
   - Я дал каппадокийцам царя, а уж если Ариарат ест и пьет из рук нашей дочери, его воля так поступать... И никто не может сказать, будто я добился хоть пяди земли грабежом, войной или наглым обманом! Уж подлогов я не совершал!
   - Подлогов? О чем ты? - поднимает брови царица.
   - Супруга моя, - отвечает торжественно царь. - Я теперь доподлинно знаю и могу доказать всему свету: завещание Аттала, по которому Пергам стал владением римлян - подделано.
   - Как?! - в очах Лаодики сгущается тьма, а лицо даже сквозь румяна бледнеет. - Ты ведь сам воевал с Аристоником, защищая волю Аттала!
   - Кто из нас, союзников римлян, видел то завещание? - возражает с горечью царь. - Нас призвали низвергнуть самозванца, и покуда длилась война, было не до бумаг... Но когда всё закончилось, спрашиваю, почему завещание, коли такое имелось, не было всем открыто предъявлено? Что за странное завещание, суть которого оглашена, но доподлинный вид ото всех укрывается? Десять лет уже миновало! Срок достаточный, чтоб разобраться с любыми бумагами.
   Лаодика потрясена.
   - Ты считаешь, что... завещания не было? Или что... писал не Аттал?
   - Дорилай отыскал мне свидетелей смерти царя. И они поручились, что Аттал не мог саморучно составить той грамоты ни до столь внезапной кончины своей, ни во время краткой болезни - ибо разум его очевидно был помрачен. Значит, умер он вовсе не от удара. А его отравили - возможно, зельем из тех, что он составлял для забавы и пробовал на невольниках...
   - Можно понять, - говорит Лаодика, - отчего азийцы не плакали о таком государе.
   - И не менее можно понять, - прерывает ее Митрадат, - отчего столь много сторонников было у Аристоника. Ныне мне ясно: в войне за Пергам он, пожалуй, был более прав, чем мы все - игрушки сената! Аристоник был Атталид, пусть и незаконнорожденный, и по праву родства его притязания весили больше, чем притязания римлян. А мы - Ариарат, Пилемен, Никомед и я - помогли чужакам овладеть беззаконно присвоенным царством! Они отплатили нам, как им свойственно - наплевательской неблагодарностью!
   - Что ты все-таки думаешь делать? - допытывается Лаодика.
   - Если Рим оскорбит меня, вновь ответив молчанием, я предам всё дело огласке. И не нужно будет войны - против римлян восстанет вся Азия! Разграбляемая и терзаемая новоявленными господами так, как это себе не позволил бы самый кровожадный тиран, а тем более - царь, помышляющий о наследниках! И когда от Рима начнут отпадать земли и города - я перстом о перст не ударю, чтоб помочь совладать с восставшими! И Ариарат, зять мой, тоже с места не стронется, и старик Никомед... Больше им рассчитывать не на кого. А вот если войска мои будут во Фригии, и сенат соизволит подтвердить наконец мое право, тогда я подумаю, помогать или не помогать.
   - Митрадат. Эта тайна слишком опасна, - едва справляясь с волнением, говорит Лаодика вкрадчиво. - Ты о ней с кем-нибудь... говорил?
   - С Дорилаем, конечно, перед самым его отъездом.
   - Где он ныне?
   - Не ведаю. В странствиях. Он мне шлет иногда известия через верных людей.
   - А еще кто-то знает?
   - Да что тебе? - пожимает плечами Митрадат Эвергет. - Или подозреваешь, что во дворце есть изменники?
   Лаодика лишь опускает ресницы:
   - Будем верить, что - нет.
  
  
  
   Как почтителен с ней воспитатель ее Протоген, как он бережно выбирает слова. Но царицу бьет дрожь, ибо третий с ними - судьба. Лаодика умна и отлично всё понимает. Такой разговор не останется без последствий.
   Протоген был приставлен к ней, еще девочке, когда, еле избегнув гибели в Сирии, она с жалкою кучкой рабов приютилась на Родосе. Он учил ее правильно говорить и писать по-эллински, излагал ей историю царств и царей, утешал, наставлял, и затем последовал с нею в Рим, куда, движимый собственными побуждениями, ее вскоре отправил родосский наместник. В Риме у Протогена появилось немало друзей, и доселе он держит связь кое с кем, разумеется, с царского ведома. Пишет он и пишут ему, и важнейшие из посланий Протоген доставляет царю Митрадату для прочтения. Потому никто бы не смог уличить столь почтенного человека в закулисных сношениях с недругами, о, напротив, он даже полезен...
   - Государыня, вправе ли я дать тебе один добрый совет? - спрашивает Протоген со спокойствием, от которого у царицы падает сердце.
   - Да, - решается Лаодика. - Что мне теперь делать?
   - Тебе? Ничего, что могло бы навлечь на тебя кару неба, - усмехается Протоген. - Заведи еще раз с государем беседу об Атталовом завещании. И попробуй уговорить его, заклиная благом детей, показать тебе, коли есть таковое, его собственное изволение - или безотлагательно написать при тебе таковое.
   - Зачем?
   - Затем, что никто из нас не бессмертен. И дабы Понтийское царство не постигла участь Пергама, надлежит позаботиться, чтобы никто не оспорил право на трон у законной наследницы...
   - У... наследницы? Понимаешь ли, что говоришь, Протоген?
   - О царица, подумай сама: если старшему из сыновей сейчас только одиннадцать лет, можно ли доверять ему управление? Править будут, конечно, советники - например, Дорилай, сей великий стратег, у которого на уме лишь пиры и сражения, и который уж точно затеет войну... А ведь ты ее жаждешь избегнуть.
   Лаодика подъемлет огромные умные очи.
   - Протоген. Что значит - "сейчас"?...
   - То, что значит. Даже бог не поручится за сохранность жизни того, кто проник в Атталову тайну. Я люблю тебя и почитаю, потому повторяю совет: убеди царя дать тебе завещание, и такое, чтоб ты не осталась после смерти его не у дел. Ты ведь знаешь, как тяжко в изгнании.
   - Ладно.
   ... В покой, где ведется беседа, врывается мальчик. Бросаясь к царице, он плачет и жалуется: "Мама! Братец таскал меня за волосы! Больно!"...
   "Мое наказание", - сокрушенно вздыхает царица, а вслух говорит: - Почему эти двое не могут без драки? Особенно старший.
   - Сильно боек, - роняет в ответ Протоген. - С ним бы надо построже. Прощай.
  
  
  
  
  
   19. О младенчестве и о детстве царя Митрадата Евпатора я узнал из рассказов отца моего, выросшего при его дворе и слыхавшего больше, чем прочие. Сыновей царя и отобранных для них совоспитанников обучали персидской и эллинской грамоте, упражняли их тело в палестре, наставляли в мусическом знании и не пренебрегали наездничеством. И по мере их возмужания прибавлялись науки для души и для тела, так что к отроческим годам каждый из удостоенных чести такого соперничества становился поневоле сведущ во многом, подобающем благородному человеку. Митрадат, коли верить преданию, был не слишком радив, но блистательными дарованиями восполнял изъяны усердия.
  
   20. Вечерами, когда благовонные сумерки сменялись густой темнотой и дворец озарялся огнями, царь с друзьями всегда пировал, а мальчики говорили с Асклепиодором, своими старшим наставником, о великих и малых богах, о начале начал бытия, о едва постигаемых смертными тайнах. Всякое знание, как и всякая вера находили приют при дворе царя Митрадата Эвергета - и, должно быть, точно так же, как дети, взявшись за руки, затевали после мудреных бесед танец под барабанчик и флейту, так за спинами их и кудрявыми головами в душистых венках проплывали, незримые, улыбясь и совместно кружась, Митра и Гелиос, Аполлон и Дионис, Серапис и Зевс, Мен и Ахурамазда.
  
   21. То беспечное время, ту чистую дружбу земнородных с бессмертными, венценосцев с их подданными, мой отец, Митрадатов воспитанник, вспоминал как блаженнейший сон. И мне думается, что таким же являлось детство в мечтаниях самому Митрадату, ибо вскорости он всего этого оказался лишен коли не навсегда, то на многие годы.
  
  
  
  
  
  
   Митрадат не входит с поклоном, как его тщетно учат наставники - а влетает к отцу, весь растрепанный и запыхавшийся, улыбаясь и одновременно хмурясь, точно солнце в ветренный день. Рад отцовскому зову; боится, что опять ему попадет за буянство; жалеет, что пришлось прервать упоительную игру в оборону Трои...
   Малость не рассчитав прыти ног, он с разбегу стукается - как будто бодается - лбом в плечо отца, ушибаясь о золотую громоздкую фибулу с красным камнем. Засмеявшись и ласково шлепнув сорванца по затылку, царь Митрадат Эвергет прижимает его к груди и целует в макушку. В темной бронзе кудрей полно песку - юный львенок и часу не может прожить, чтобы с кем-нибудь хоть шутя не подраться. И славно! Так растут настоящие воины. Быть тихоней - негоже монарху. Пусть песок скрипит на зубах!
   Царь не может себе объяснить, почему он так страстно любит непокорного старшего сына и почти равнодушен к ласковому Митрадату Хресту. Младший - милый ребенок, послушный, опрятный, чертами похож на красавицу-мать. Брат же - чистая молния, буря, шквал: ослепляет, бьет наповал, поджигает, гремит и мгновенно уносится прочь... Непоседа, шалун, забияка, он дерзит воспитателям, то и дело задирает друзей, пропускает мимо ушей замечания матери, досаждает любому, с кем сталкивается. Царица устала взывать к супругу: "Накажи ты его хоть раз посуровее, а не то он от рук отобьется!"
   Но - как его наказать? Перед отцом Митрадат всегда - нараспашку. Не врет, не юлит, не скулит о пощаде. Сознается со смехом во всех прегрешениях, так что царь и сам начинает невольно смеяться. Они понимают друг друга, ибо очень похожи. Митрадат Эвергет был почти таким же - когда то. А Фарнак, отец Эвергета, оставался неукротимым до старости, за что римляне обозвали его "беззаконнейшим из монархов"...
   Заметив фигурный синяк - след зубов - на плече Митрадата, царь с улыбкой спрашивает, позабыв, зачем звал сорванца:
   - Это кто ж тебя так?
   - Гай. Случайно. Боролись, я - как прижму его, он - как вцепится, я ему - в глаз...
   - Помирились?
   - Ну да. Мы играли.
   - Сегодня?
   - Вчера.
   - А сегодня чем занимались?
   - Как обычно, отец, - поскучнев, отвечает мальчик. - Твердили полпесни из "Илиады", сочиняли речь в защиту Ореста, считали какие-то зерна в каких-то мешках... Потом было повеселее: скакали на ипподроме, купались, обедали... Да, в гимнасии был твой придворный поэт Аристарх, он читал нам поэму про Пана и Аполлона... И с ним еще два музыканта, кифарист и авлет...
   - Понравилось?
   - Да.
   - Говорят, ты сорвал выступление.
   - Ну... немного болтал с Дорилаем.
   - О чем же, можно узнать?
   - О богах.
   Царь, опешив, лишь всплескивает руками.
   - Отец, - доверительно спрашивает Митрадат. - Я никак не могу понять, Аполлон, Митра, Гелиос, Ра - это разные имена или разные боги? А Зевс - это Ахурамазда?
   Экий вихрь у него в голове. Митрадат Эвергет улыбается, но речет озабоченно и назидательно:
   - Сын мой. Ты же не эллинский мальчик, хоть эллины нам и друзья. Ты потомок персидских царей. И пора бы тебе отличать нашу веру от прочих и следовать ей. А для этого надобно твердо знать, кому поклоняешься. Неужели почтенный маг Тиридат тебя плохо учит Закону? Или ты - плохо учишься?... Назови-ка мне прямо сейчас... что попроще... шесть творений и шесть воплощений великого Ахурамазды.
   Мальчик морщит еще не остывший лоб.
   - Ну... Благомыслие.
   - Это по-эллински. А по-персидски?
   - "Вохуман", - произносит Митрадат не очень уверенно.
   - Ладно. Еще?
   Митрадат замолкает, уставившись в мозаично-мраморный пол.
   - Вспоминай! - настоятельно требует царь.
   Сын поднимает на него лучистые, полные непонятных мечтаний глаза и тихо молвит:
   - Бессмертие.
   - По-персидски?
   На ум идет что угодно, кроме нужного слова.
   Царь, сдержав в себе горечь, говорит спокойно и глухо:
   - Очень плохо, мой сын. Ты не знаешь совсем ничего.
   Лучше б отец его выбранил или дал подзатыльник!
   - Я знаю! - решается возразить Митрадат. - Мир земной есть ристалище двух великих божественных сущностей. Бог благой - это Ахурамазда, солнце, свет и огонь; бог злой - Ахриман, смертный мрак; они борются испокон веков бытия; Ахриман строит козни при помощи страшных дэвов, Ахурамазда с добрыми духами разгоняет врагов, побеждает, карает, но Ахриман исхитряется выскользнуть и опять нападает...
   - Ты думаешь, - усмехается царь, - что великие боги такие же драчуны, как ты сам и твои однокашники? И что люди лишь созерцают схватку зла и добра, словно толпы на стадионе - ни в чем не участвуя? В чем же смысл этой схватки, я спрашиваю?
   Мальчик недоуменно моргает. Борьба есть борьба, кто сильней - тот и прав, будь то битва, игра или же атлетическое состязание.
   - Как ты мыслишь, почему наши вероучители не велят придавать человеческий облик богам? - продолжает терзать его царь. - Почему в наших храмах нет изваяний Ахурамазды?
   - Почему? - уставляется на него Митрадат, который о том никогда еще не задумывался.
   - Потому что не может иметь обозримых границ Благомыслие, Благоволение, Добронравие, Правовластие, Процветание и Нетленность - или, как ты изволил молвить, Бессмертие. Существо - ограничено смертью и несовершенством, сущность - нет. Боги эллинов, спору нет, притягательны, но слишком уж человекоподобны, оттого, сколь ни странно вымолвить, смертны.
   - Как это? - изумлен Митрадат.
   - Расспроси своего Асклепиодора, он расскажет тебе про титанов и про Диониса... Наши боги - не люди, а сущности, воплощение коих - не бренное тело, а дух. Шесть сторон бытия, перечисленных мною - заметь, без единой запинки! - суть воплощения трижды светлого Ахурамазды, который может быть явлен очам лишь как Солнце, Свет и Огонь. А частицы его воплощений, незримые глазу, рассеяны в мире стихий и вещей, и благая душа наполняется ими как сосуд и содержит их как драгоценную влагу...
   - Которую норовит отравить Ахриман, - дерзновенно вставляет насмешливый мальчик.
   - Вот именно, - соглашается царь. - Так что битва света и мрака совершается не в запредельных высотах небес, а - внутри всякой вещи, во всякой душе и в глубинах всякого сердца. В том числе - твоего. Тебя учат отнюдь не затем, чтобы ты бубнил мне молитвы, а чтоб мог с умом и со знанием выбирать между злом и добром, отличая одно от другого. Вера эллинов тут не поможет, ибо учит лишь покоряться неизбежной судьбе. Для рабов и для подданных это, может, наука полезная, но царю важно помнить, что он волен выбрать собственный путь. Только знай: пророкам открыто, что в последнем сражении верх одержит - Ахумаразда, а рабов Ахримана ждет осуждение, гибель и мрак...
   - А... когда это будет? - немного испуганно спрашивает Митрадат.
   - Ох, дитя мое, кто ж это знает? - невесело улыбается царь. - Может быть, через тысячу лет. А быть может, на наших глазах. Потому делать выбор нужно, едва в человеке пробудится разум. Как в тебе, Митрадат. Я готов уж простить тебе незнакомство со спутниками Ахримана, но твое невежество в самых важных вещах очень сильно меня огорчает, мой мальчик.
   Митрадату невыносимо наблюдать отца столь расстроенным и подавленным. Он бросается к царскому креслу, обнимает колени отца и выпаливает:
   - Я клянусь тебе: завтра же выучу и отвечу всё, что ты нынче спрашивал! Завтра, в этот же час!
   - Ах ты, глупенький, - обнимает его Митрадат Эвергет. - Кто ж клянется завтрашним днем?... Бог ли ты, чтоб ручаться - за "завтра"?... Впрочем, речи твои утешительны, и желательно, чтобы за ночь ты их не запамятовал, а утром не выбросил из головы, увлекаем иными соблазнами и... чужими богами.
   - Ты не хочешь, чтоб я ходил в храмы эллинов?
   - Почему же, ходи. Я - хожу ведь, и жертвую деньги, утварь, быков и овец... Но помни: их боги недаром облекаются в вид человеческий, потому что, подобно смертным, бывают обманчивы, несправедливы, корыстны и мелки... Мирволят любимцам, прощая им злые дела, а карают порою невинного. Мстят за самый ничтожный огрех, награждают по прихоти... Да и милости их - с подковыркой. Помнишь дар Диониса - Мидасу?...
   - Золотые уши? - неуверенно называет, спутав два предания, мальчик.
   Царь хохочет, да так, что в глазах проступают слезы.
   - Ах, невежда, и здесь ты - впросак! Ослиные уши - это было потом, а сперва бог послал ему дар превращать всё сущее в злато, так что царь чуть не умер от жажды и голода... Вспомнил?
   - Да.
   - Наша вера не так весела, но она хороша для того, кто желает приблизиться к совершенству и вечному благу. Помни, сын мой: ты - Ахеменид в шестнадцатом поколении. Ты потомок великого Дария. Твои пращуры получили венец по велению Ахурамазды и царили когда-то над всею Азией.
   И - совсем приглушенно, глядя не на притихшего сына, а в окно, узкой щелью выходящее в сад, где уже загустели, налившись гранатовым соком заката, душистые сумерки:
   - Митрадат. Я позвал тебя не за тем, чтоб бранить за твое легкомыслие, лень или драки. Я хочу, чтоб ты знал: нынче я запечатал мое завещание. Если что-то случится со мною, ты - царь. Но, пока ты мал - вместе с матерью. И, чтоб не было ревности - вместе с братом. Он не сможет тебе помешать стать, кем ты... заведомо станешь.
   Что на это - ответить? Потрясенный мальчик молчит. В голове проносятся мысли, в том числе дичайшая: "Трон - один, как мы там будем - трое?"... И тут же: "О боги, о чем я, ведь это еще не сейчас"...
   Наконец, поборов смятение, он произносит:
   - Да живешь ты и здравствуешь вечно, отец!
   Митрадат Эвергет усмехается этому "вечно". Но растроганно обнимает наследника и, целуя, говорит ему на ухо:
   - Это всё пока - между нами. Никому не болтай и не хвастайся. А с приятелями продолжай играть, во что хочешь и ходить, куда нравится.
   - Отец! - осмелев, говорит Митрадат. - Можно мне с тобою на пир? Обещаю, я не опозорю тебя...
   - Нет. Тебе еще рано. Прощай!...
  
  
  
  
  
   21. "Царь скончался!" - горестный вопль пробудил однажды Синопу, когда Митрадату Евпатору шел двенадцатый год. Достославный царь Митрадат Эвергет был, как оповестили глашатаи, найден бездыханным на ложе друзьями, что явились к нему для приветствия. Поначалу причиною смерти царя называли болезнь, но народ не поверил известию, ибо царь был отменно здоров и намедни весь день собеседовал с приближенными и советниками, вечером же веселился в круге друзей. Митрадатово тело едва успело остыть, как разнесся слух, будто царь был отравлен в пиру или задушен в опочивальне, и народ, любивший царя, вознегодовал в возмущении. Многолюдные толпы стеклись на дворцовую площадь и требовали, чтобы царица велела затеять дознание и покарала бы смертью злодеев. Лаодика, к собственной выгоде, тотчас осудила на казнь слуг и стражей царя, знавших правду, других, что посмели роптать, разжаловала и сослала - а третьих, кто поспешил ей поклясться в приверженности, наградила высокими званиями. Так убийцы царя оказались опекунами его сыновей, а друзья подверглись опале.
  
   22. Как гласила последняя воля царя, на престол взошли сразу трое наследников: два царевича-брата, Евпатор и Хрест, и царица, их мать, завладевшая полною властью по причине их малолетства. Мудрые люди считали такой порядок диковинным, но завещание было доподлинным и неоспорным. Лаодика принялась править, окружив себя собственными сторонниками из числа приверженцев Рима, разрушая делами своими то великое царство, о коем мечтал Митрадат Эвергет.
  
  
  
  
  
   На украшенных росписью стенах дворцового зала - колесницы, персидские лучники, умирающие с диким ревом пустынные львы... Пляшет пламя в фигурных светильниках и струятся вверх ароматы курительных смол.
   Больше года уже Лаодика у власти. Царица одета не в траур, а в темный, с лиловостью, пурпур, отделанный золотом. Змеистых ее кудрей почти не видать под затканным фениксами покрывалом и надетым сверху венцом. Огромные очи, обведенные черными контурами, кажутся одновременно и хищными, и скорбящими. Она все же хороша собою, но видно, что отягчена мрачной памятью и неизменной усталостью от обилия дел и забот.
   Она восседает на троне, который ей не по росту - Лаодика невысока и тонка. На меньших креслах по правую и левую руку - два сына. Оба в золотых диадемах и в пышных персидских нарядах. Царям Митрадату Евпатору и Митрадату Хресту не велено говорить на приемах - они еще дети. Лишь слушать и чинно молчать.
   Перед троном - посольство из Рима. Сенаторы Фабий и Цепион в белых тогах с красной каймою. Свита, секретари, переводчики... Впрочем, последние тут для сугубой торжественности, потому что вся римская знать с детских лет говорит и пишет по-эллински. Но договор меж двумя государствами надлежит утверждать по закону на двух языках.
   Всё течет, как условлено.
   Лаодика и двое ее сыновей должны добровольно отречься от любых притязаний на Великую Фригию, каковую римский сенат пожелал объявить независимой. Внешне шаг благородный - страна не досталась ни Риму, ни Понту. Но, если бы Фригия стала частью римской провинции Азия, то сенату пришлось бы платить отступное. Лаодика пыталась добиться каких-нибудь денег, если уж не земель, но потом махнула рукой, притворившись, будто поверила, что Рим в этом деле и сам потерпит ущерб. Надоело ей слушать поток их напыщенных и пустословных речей об "исконном праве народа иметь свое управление", о "свободе", о "благе ближних" как об "истинном долге царей"... Дружба с Римом и прочность трона стоит того, чтоб отречься от призрачных вожделений...
   Договор зачитан по-эллински и по-латински.
   - Мы торжественно подтверждаем наше согласие, - говорит Лаодика. - Подайте большую печать.
   Неожиданно - звонкий, как удар хлыста, детский окрик:
   - Нет! Я - царь, и я не - согласен! Отец добывал эту землю кровью, и ты не посмеешь отдать ее - просто так!
   - Митрадат!!.. Сядь на место и изволь замолчать!!...
   Глаза Лаодики сверкают так, что даже римлянам на какой-то миг становится страшно. Но когда царица встречает гневный взор старшего сына, то страшно становится ей.
   Столько ненависти!... Так, должно быть, смотрел безутешный подросток Орест на преступную мать Клитемнестру. Но она, Лаодика, чиста перед ликом богов, она же - не убивала, она не хотела того, не велела, не знала...
   Но мстить будут - ей.
   Нет, не надо думать о мести. Дети быстро всё забывают. Он наслушался скверных советников, что шушукаются во дворце - и решил тут покрасоваться. Какое ребячество!
   Лаодика заставляет себя улыбнуться послам и молвить с деланной мягкостью, обращаясь к Евпатору:
   - Сын мой. Твоя неуместная речь доказала только одно: ты еще не дорос до разумного понимания государственных дел и пока не усвоил приличные твоему высокому сану манеры. Ты допущен сюда не затем, чтоб выкрикивать вздор, а чтоб слушать достойных людей. Твой покойный отец мудро сделал, возведя на престол не тебя одного, а обоих сынов - под моим попечением. И тебе не пристало нарушать его волю, переча не просто родительнице, но - законной царице.
   Митрадат, вжавшись в кресло, угрюмо молчит. Но глаза его полыхают нескрываемым бешенством.
   Один из сенаторов, Фабий, желая загладить скандал, обращается сразу к обоим, к сыну и матери, на чрезмерно правильном эллинском с легким чужеземным акцентом:
   - Безусловно, политика - дело зрелых мужей и мудрейших из жен, тут царица права. Но ведь в юности все мы жаждем стать не политиками, а героями и воителями. Молодым любезнее действовать, чем рассчитывать каждый свой шаг. Потому необдуманный выпад царя Митрадата извинителен и нисколько для нас не обиден. Я уверен, что, когда наш юный друг повзрослеет и начнет разбираться в столь серьезных делах, он умерит свой пыл. Дарование отрока заставляет надеяться, что, войдя в возмужалость, он станет... э-э... вторым Сципионом...
   - Нет уж! Вторым Ганнибалом - вот кем хотел бы я стать! - ядовито и зло прерывает его Митрадат.
   Царица уже заносит длань для пощечины, но ее осмотрительно останавливает Протоген, нынешний опекун молодых царей:
   - Коли будет дозволено, я осмелюсь заметить, что юный наш царь не всегда прилежен в занятиях и запамятовал, сколь бесславный конец уготовил рок - Ганнибалу...
   Все смеются. Старательно, облегченно и долго. Насильственно долго. Чтобы, ежели Митрадат вдруг замыслит новую дерзость, то ее ни один человек не расслышал бы.
   Бесполезно. С Великой Фригией - кончено.
   Взрослым - пиршествовать, детям - спать.
  
  
  
   Младший брат свернулся калачиком и уютно посапывает. А Митрадат, разворочав постель, бьёт обоими кулаками подушку, скрежещет зубами и стонет. Слезы беспомощной ярости холодят и жгут ему щеки. "Отец! - тайно молится он. - Почему твоя тень не явилась из мрака, чтобы все содрогнулись"... Не в силах сдержать эту бурю в себе, он выискивает слова пообиднее и побольнее: "Изменница! Лживая тварь! О волчица, прислужница римлян, я припомню тебе это всё"...
   Из шепота он почти переходит на крик. Хрест невольно прислушивается, приподняв полусонную голову - и ворчливо ему говорит:
   - Прекрати. А то всё расскажу завтра матушке.
   Сорвавшись с кровати, Митрадат обрушивает на брата шквал ударов, беспорядочных и беспощадных - в грудь, в живот, в бок и в голову. Хрест пытается увернуться, не давая, однако сдачи. Выскользнув, он бежит к дверям, но брат прыжком настигает его, валит на пол и сжимает у горла стальные влажные пальцы.
   - Пусти! Умираю! - в страхе хрипит придушенный Хрест.
   - Дай клятву именем Ахурамазды, что будешь молчать! - властно требует брат.
   - Я... клянусь... - еле слышно выдавливает из себя мальчик.
   Митрадат ослабляет тиски, Хрест жадно вдыхает воздух - и тут же что есть силы вопит: "Помогите! Спасите! Убьет!"...
   Вбежавшим рабам не сразу удается отнять у взбешенного Митрадата бессильную жертву. Отбиваясь от слуг и подоспевших на шум воспитателей, он кусается, брызжет слюной и молотит ногами. Хрест плачет и причитает, но ни словом не заикается о причине их драки. Он не решается заговорить и тогда, когда входит царица. Прижимая к груди и целуя любимца, Лаодика обрушивает на старшего сына всю ярость, накопленную даже не за день - а за год:
   - Чудовище! Изверг! Аспид! Будь проклята ночь, когда я тебя зачала! Опозорил своим шутовством царский сан, оскорбил свою мать, поднял руку на брата - что дальше?!... Не желаю видеть тебя!..
  
  
  
   Чуть свет Лаодика призывает опекунов и воспитателей царских детей - Протогена, Кассандра и Асклепиодора. Из них лишь Асклепиодор умудряется ладить с Евпатором, почему и оставлен при нем, хоть и принадлежал к кругу прежнего государя.
   - Вам ведомо, что вчера натворил ваш питомец? - начинает она без приветствия, ограничившись мрачным кивком в ответ на поклоны.
   - О да, госпожа, - кивают все трое печально.
   - Почему вы не можете вразумить его так, чтоб он держал свой поганый язык за зубами, а драчливые кулаки - за спиной? Для чего я держу вас здесь и плачу вам немалое жалованье, если вы не в силах добиться, чтобы он почитал свою мать и вел себя на людях пристойно?...
   - Очень вспыльчив. Не нрав, а огонь, - говорит Протоген с досадой. - Царь ему позволял слишком многое.
   - Но дерзить мне покойный супруг никогда бы ему не позволил! И это при вас его нрав изменился в худшую сторону. Раньше он был несдержан, но все же вменяем.
   - Мальчик стал сам не свой после смерти отца, - замечает Асклепиодор. - Она сильно его потрясла.
   - А меня?!... А прочих детей?!... - вскипает царица, уязвленная мнимым намеком.
   - Ты, царица, мудра, - спешит вмешаться Кассандр, - и приемлешь как должное волю богов. А Хрест и царевны - младше Евпатора и не всё еще понимают. Митрадат же... Он уже не дитя, но пока и не взрослый. Тут и кроется главное зло. Он не терпит, когда с ним говорят, как с ребенком, хотя явно еще не дорос быть царем...
   - Его сан связует нам руки и смыкает уста, - добавляет к сему Протоген. - Он-то знает, что вправе приказывать, и прекрасно осведомлен о пределах наших возможностей...
   - Хватит! - прерывает царица витиеватую речь воспитателя. - Я поняла. И скажу вам вот что: я требую, чтобы вы научили его послушанию. С этого дня ваше право - добиваться того даже силой, коли речи окажутся тщетными. Ясно?
   - Твое повеление мудро и царственно, - кланяется Протоген.
   Остальные согласно кивают. Предмет беседы исчерпан. Но Асклепиодор напоследок решается предложить Лаодике иное средство:
   - Государыня. Попытаемся сочетать меру строгости с мерой добра. Я отважился бы посоветовать... возвратить ему прежних друзей.
   - В том числе... Дорилая? Племянника того... беглеца?...
   - Отчего же нет, госпожа?
   - И умножить его самоволие вчетверо?
   - Нет, смягчить его сердце. Он все-таки мальчик, а вынужден проводить свои дни лишь со взрослыми и стариками. Детям нужно играть, и тогда они счастливы... Ради забав они рады забыть о делах, что им не по силам и не по разуму.
   - Это верно, - слегка улыбается Лаодика. - Пускай забавляется.
   Время терпит. Пока.
  
  
  
  
  
   23. Ужасная непредвиденность превращения могучего и цветущего мужа в коченеющий труп, обреченный истлению, поразила и уязвила Митрадатову душу столь сильно, что многое из дальнейших его деяний и помыслов невозможно постигнуть, не вообразив, что за черная буря тогда обуяла беззащитного отрока. С той поры он ничто так не возненавидел, как смерть, ни к чему не питал столь яростного отвращения. Обнадеженный огненным целованием благосклонного неба, он полагал себя вправе притязать на бессмертие и не верил, будто ему суждено умереть.
  
   24. В смерти видел он злейшего недруга и, коли может такое случиться, столь жестоко обидел Аида презрительным отвращением, что, когда, побежденный, гонимый и преданный, старый царь пожелал оборвать свою жизнь, то великие боги бездны отказали ему в убежище. И тогда он ворвался в царство мертвых столь же дерзостно и беззаконно, сколь привык он завладевать городами и странами.
  
   25. Между тем его сызмальства тщились убить. Юный отрок, он сделался ненавистен и страшен своей собственной матери, не желавшей, чтоб он дожил до совершеннолетия. Но, боясь для себя тяжкой кары возмездия, Лаодика задумала, не преступая законов родства, возложить роковое деяние на случайных людей. С Митрадатом почти ежеденно приключалось нечто зловещее: то во время военных учений его сбрасывал конь, то его на охоте преследовал вепрь, то стрела пролетала лишь в пальце от темени, то чей-то дротик вонзался в плоть его скакуна. Но судьба и бессмертные боги, озарившие грозным сиянием колыбель Митрадата, берегли его для великих свершений, и немало тайных друзей во дворце и за дворцовыми стенами охраняли священную жизнь своего государя.
  
  
  
  
  
   Митрадат уставился в свиток, положенный перед ним Асклепиодором. Губы мальчика чуть шевелятся, не без труда разбирая старинные письмена и выговаривая почти по слогам: "Двенадцать... оставить лишь мягкое листвие... сок из стебля... горький миндаль... чемерица... пыльца паутинника"...
   - Это что за растение, Асклепиодор?
   - Не знаю. В наших краях не встречал. У царя Аттала в Пергаме был особенный сад, он выращивал там никому не известные травы и ягоды. В том числе ядовитейшие.
   - Ага, и потом проверял на рабах, как подействует зелье, - говорит Митрадат безо всякого возмущения, а скорей с одобрением.
   - Неужели тебе это нравится?
   Юный царь пожимает плечами:
   - Полагаю, они чем-нибудь провинились и заслуживали умереть. А быть может, он после кормил их противоядиями.
   - Которые почему-то его не спасли, - роняет сам себе в бороду Асклепиодор.
   - Что ты там бормочешь, не слышу...
   - Мой царь, ничего. Стариковское. Царь Аттал был не лучший правитель и дурной человек, но уж в ядах он смыслил. На редкость полезная книга, и твой отец очень правильно сделал, что скрытно вывез ее из Пергама и спрятал тут от досужих глаз. Я учу тебя третий год, чтобы ты мог в ней разобраться, и прошу тебя, не разглашай никому, чем мы тут занимаемся.
   - Мне кажется, - доверительно говорит Митрадат, - ее всё-таки кто-то читал, кроме нас.
   - Почему? - удивляется и пугается Асклепиодор. - Я ручаюсь тебе, ларь был заперт и запечатан.
   Митрадат, повернувшись к нему и сверкнув глазами:
   - Ты знаешь, что кто-то пытался вчера меня отравить?
   - Мальчик мой! - хватается за сердце Асклепиодор. - Почему ты доселе молчал?
   - Обошлось. И кому я должен был говорить - Протогену? Кассандру? Тебя же вечером не было. Я удрал на прогулке, вернулся поздно, меня долго отчитывали, но все-таки накормили обедом. Ел один. Мне подали мясо под соусом. Я уже собрался взять в рот, как приметил, что стольник... нервничает. Тогда я положил кусок на блюдо, вымыл руки и вызвал повара. И велел отведать обоим: и тому, кто готовил, и тому, кто принес.
   - Ну... и что?
   - Повар сдох, стольник все еще мается. Всю вину свалили на них, потому - никакого дознания.
   - А сегодня ты что-нибудь ел?
   - Ел. Орехи и яйца. Асклепиодор, я боюсь теперь даже хлеб вкушать в этом доме! И пить - даже воду!
   - Не бойся, твои недруги вряд ли скоро решатся повторить этот опыт. А ты, сколь ни голоден, не бросайся на пищу, пускай ее прежде кто-то попробует. И не забывай принимать то, что я тебе дал. Каждый день.
   - Гадость мерзкая! Только вспомню - мутит! Лучше вовсе не есть!
   - В этой гадости, царь мой, твое и наше спасение. Я хочу, чтоб ты понял состав и сумел без меня ее сделать. Читай и затверживай, у нас мало времени.
   Митрадат вновь вгрызается взором в свиток. Ему хочется плакать. Он сдерживается, стиснув зубы. Ослабевшему - не уцелеть.
  
  
  
  
  
   26. При царе Митрадате среди воспитателей оставался Асклепиодор, ученейший муж из Синопы, который один лишь умел внушать ему коли не кротость, то сдержанность. Созерцать безучастно старания недругов, силившихся погубить Митрадата, было мудрому старцу невмочь, и он тайно сплотил вкруг себя уцелевших друзей Эвергета, притворявшихся ныне приверженцами Лаодикиного двора. И чем более возрастала опасность для мужавшего отрока, тем усерднее слали его незримые покровители тайных гонцов в сопредельные страны, дабы выискать место, где он бы сумел завершить свое воспитание и, созрев душой, возвратить себе власть.
  
  
  
  
  
   Великий эллинский праздник - Дионисии. Вешнее небо дышит нежным теплом, а весеннее море - холодом. Свежий ветер. Пронзенные златоцветным солнцем несущиеся облака бросают лиловые тени на мрамор храмов и портиков и на красноватый песок стадиона.
   Царица с двумя сыновьями восседает под пестрым навесом. Бега колесниц предваряются состязанием в выездке - красивым, хоть и не столь горячительным зрелищем. Подростки и юноши из знатнейших семейств объезжают круг, гордо зная, что ими любуются, восхищаясь свежестью лиц, блеском глаз, волнами кудрей, гибкой стройностью тел под короткими хитонами ярких цветов, золотым убранством на сбруях молодых холеных коней - у кого-то нисейской, а у кого-то и аравийской бесценной породы...
   Лаодика, не отрывая глаз от арены, наклоняется к старшему сыну и показывает на юнца лет семнадцати:
   - Погляди, каков юный герой! Знаешь, кто это?
   - Знаю. Дион, внук Кассандра. Дурак дураком.
   -Ты завидуешь, сын мой. Он просто красавец! Истый Беллерофонт! И как легко ему подчиняется конь!
   - Ничего особенного, - говорит Митрадат. - Я умею не хуже.
   - Не хвастайся.
   - Митрой клянусь, - вскипает упрямец. - Я с младенчества езжу верхом и заткну за пояс любого!
   - Хорошо, - снисходительно улыбается мать. - На будущий год я тебе разрешу...
   - Нет! Сейчас! - он вскакивает, резко взмахивая руками. - Мне не нужно твоих позволений, я царь! И выступлю в нынешних скачках!
   - Если ты свернешь себе шею, то не мне отвечать, - осаждает его Лаодика. - Впрочем, ты, скорее всего, просто нос расквасишь и при всех опозоришься.
   Но его уже не удержит ничто.
   - Богом Меном Фарнаком клянусь! - заявляет он. - Нет такого коня, с коим я бы не сладил!
   Сорвавшись с места, он мчится навстречу судьбе, окрыленный пламенем - то горит на солнце и хлопает на весеннем ветру его царский пурпурный плащ.
   Устроители объясняют Митрадату озабоченно и терпеливо, как маленькому, что ко всякому выступлению нужно готовиться, что привычные ему лошади - в царской конюшне, и пока их сюда приведут, пока сделают, что положено, скачки уже закончатся...
   Дайте мне любого коня! - настаивает Митрадат.
   Его царская воля исполнена.
   Перед ним возникает мощный гнедой жеребец. Ослепительно белые зубы, голубые белки диковатых очей, раздутые яростно ноздри... Двое рослых рабов лишь с трудом заставляют его покориться, ведя его в поводу. Боги, где они раздобыли такого? Одолжили у самого Посейдона? Или у Гелиоса? Такие же огнедышащие скакуны погубили когда-то юнца, что затеял взлететь выше солнца...
   Наверное, думали, Митрадат испугается и не рискнет.
   Ему в самом деле слегка страшновато. Стадион гудит словно бурное море, над которым со стонущим хохотом носятся белые молнии чаек. "Если ты возвратишься с расквашенным носом"... Лучше я - совсем не вернусь!
   - Царь, одумайся, - шепчет сзади один из конюхов. - Конь не объезжен, куплен - вчера... Слышишь, царь?
   Митрадат улыбается доброжелателю. Значит, вот оно что. Снова каверза, снова подстава. Снова - игры со смертью.
   Отказаться - обречь себя на посмеяние и поношение.
   Он не откажется. Лишь помолится напоследок богу эллинов, что умел укрощать диких тварей.
   О Дионис! Агрионей! Бромий! Грозный младенец, рожденный от грома и молнии!
   Помоги Митрадату.
  
  
  
  
   Остаток дня Митрадат проводит в постели. Тело ломит, ссадины ноют, в голове звенит. Стадион его чествовал, называя "вторым Александром", но победа не радовала. Он выдержал скачку и рухнул без сил на руки подоспевших охранников.
   Сейчас возле ложа, где он отдыхает, сидят на подушках и табуретах друзья. Дорилай, Харет, Гай и Папий. Митрадат боится теперь оставаться один в своей опочивальне. Ему бы, измученному, задремать, но сон нейдет в его потрясенную душу. Разговаривать тоже не хочется. Потому Асклепиодор, устроившись в кресле у самой жаровни, читает воспитанникам приятную книгу. Сочинение о начале времен и о древних богах.
   Из окна доносится дальний звон, удары в бубен, дудение в авлосы, крики "Вай! Эвоэ!"...
   Митрадат, приподнявшись, прислушивается. И вздыхает: "Счастливые. Празднуют".
   - Твой отец любил Дионисии и всегда в них участвовал, - вспоминает Асклепиодор. - Ему нравилось шествие с факелами, как сейчас. И бессонная ночь, когда целый город пляшет, поёт, распивает молодое вино...
   - А меня никогда не пускал.
   - Там, где пьют, случается всякое.
   - И нескучный же бог!
   - Бог великий.
   - В твоей книге есть про него? Прочитай! Хоть так позабавимся.
   - Слушай, царь мой. Слушай внимательно.
  
   ..."Урану наследовал Кронос"... - тут Асклепиодор запинается, но решает всё огласить без прикрас. - "Кронос, оскопивший отца. А ему, пожиравшему чад своих - Зевс, низвергший родителя в Тартар. А Зевсу - Дионис, коему царь богов добровольно вручил свою власть и с почетом возвел на властительское седалище. Но глаголят, что Дионис был в веках не один, и неясно, единое ли божество представало в разных обличиях, или разные боги звались одинаковым именем. Чтимый всюду Диев сын от фиванки Семелы, выкликаемый Бромием, Ойнеем, Линеем, Лиэем и Вакхом, был не первый из них.
   Прежде Вакха родился младенец Загрей, порожденный Дием, принявшим обличие змея, от дщери его Персефоны, владычицы мертвых. Великая Гера возненавидела беззаконное чадо, и Зевс растил любимца на Крите, где у него был дворец, охраняемый верными стражами. Мальчик был от рожденья рогат, но толико прекрасен лицом и приятен нравом, что ему покорялись и боги, и люди, и всякая тварь на земле, за что его звали Великим Ловчим и Агрионеем - Владыкою диких зверей.
   Зевс нарек его грядущим преемником и повязал его лоб диадемой. Но Гера задумала погубить дитя и явилась к Титанам, приставленными ко дворцу для несения стражи. Царица богов принялась уязвлять их насмешками, подстрекая к неслыханному злодеянию: "Неужели вам любо терпеть, - говорила она, - что Титанами, что древнее нас, олимпийских богов, ныне повелевает дитя?" И когда Титаны взъярились от попранной гордости, Гера дала им игрушки, коими полагалось выманить мальчика со двора, где он был в безопасности: погремушку, клубок пестрых ниток, зеркало и золотые яблоки из садов Гесперид.
   Погремушка заставила малолетнего бога встать с высокого трона, за клубочком крашеной шерсти он побежал по ступеням дворца, собирая же золотые яблоки, вышел из защитительных стен. И тогда ему показали сиявшее аки солнце медное зеркало, в коем юный Загрей в первый раз увидал свой облик, не поняв, что зрит отражение. Устремившись к внезапному другу-ровеснику, мальчик протянул к нему руки, а Титаны, дразня и смеясь, увлекли его шаг за шагом в чащу леса, куда Загрей шел спокойно и безбоязненно, ибо ни рыщущий зверь, ни аспид никогда его тронуть не смел. И в глубоком ущелье Титаны, набросившись, растерзали его, разорвав на мелкие клочья, и бросили в дебрях, надеясь, что мрак покроет их преступление. Даже солнце померкло от скорби тогда, и завыли все твари лесные, и кровавые соки заструились по стеблям растений. Только сердце одно уцелело, и Афина, искавшая мальчика, принесла его Дию, укрыв в своем пеплосе, дабы его сохранил безутешный Отец"...
  
   Асклепиодор замолкает, сам потрясенный прочитанным.
   Митрадат сидит на постели. Рот его приоткрыт от волнения. Мускулистое смуглое тело озаряет огонь от жаровни. Тень от головы - на стене: то ли кудри, то ли рога, то ли острые листья венка из победного лавра и буйного плюща...
   - Ради всех бессмертных богов, Митрадат, - говорит старик очень тихо. - Заклинаю тебя, не рискуй собой опрометчиво. И не ходи один - никуда. Что б тебе ни сулили и кто бы ни звал. За пределы дворца без друзей и охраны - ни шагу. Здесь с тобою непросто расправиться, и враги твои это знают.
   - Да, - лишь взмахом ресниц отвечает ему Митрадат.
  
  
  
   "Нет!" - царица бросается в кресло и закрывает лицо руками. Худые плечи ее содрогаются, длинные золотые серьги от рыданий звенят.
   Протоген не верит, что Лаодика действительно плачет. Нельзя наперед предсказать, какой она предстанет через миг. Нужно выждать.
   Покрывало падает на пол. Пальцы отняты от яростного лица. Оно расчерчено черными полосами размазанной краски с век и кажется мордой тигрицы.
   - Ты!!... Ты не смеешь о том рассуждать! Потому что не знаешь, какие страдания ежеденно терзают меня!... Пусть он дикий зверь, пусть дракон, пусть ехидна - но это я его родила!...
   - Он, похоже, о том позабыл, - хладнокровно речет Протоген. - У тебя есть другие дети, которые необманно любят тебя. Этот же... Знаешь ли, что он мне ответил, когда я вчера пришел и сказал: "Мать зовет тебя для беседы"?... Слово в слово: "Если царице угодно повидаться с царем, пусть приходит сама".
   - Но ведь он был еле живой после этой ужасной скачки! С его гордостью он не желал признаться, что не в силах встать...
   - Его гордость ему не мешала допоздна проболтать со старым сплетником Асклепиодором и четверкой дружков, которых он, кстати, оставил у себя ночевать и сказал, что отныне так будет всегда.
   - Да? С каких это пор он заводит тут свои собственные порядки?
   - С того дня, как ты сама увенчала его диадемой царя. Он законный монарх, и дворец - его дом. Неужели ты будешь ждать, когда он тебя выставит прочь? Ждать осталось недолго. Мужает он на глазах. И сговорчивей он не стал. А хитрее и злей - многократно. Он всё видит, всё понимает, всё хранит в своей памяти - и однажды со всеми расплатится.
   - Знаю. Но то, что вы предлагаете, я не могу приказать. Я все-таки мать.
   - О царица, не надо приказывать. Лишь поклянись торжественной клятвой, что не будешь карать своих верных друзей, если те решатся избавить мир от чудовища, а тебя спасти от застенка или изгнания. Коли это не сделать сейчас, то уже через год будет поздно. Решай, государыня!
   - Хорошо. - Лаодика смотрит на пламя, и глаза ее сухи, а взор их безжалостен. - Но не в этих стенах. Мне довольно одной неотвязной тени. Хоть тогда... меня даже не спрашивали.
  
  
  
  
  
   27. Враги Митрадата прибегали к коварнейшим каверзам, дабы гибель его сочтена была всеми нечаянной. Но когда он сумел совладать с необъезженным жеребцом и победой своей повторил деяние юного Александра, его зложелатели рассудили, что приспело время расправы. Царица и двор по обычаю совершали паломничество вглубь страны, в храм богини Ма Эннио, что в древней Комане, и дорогою учинялись то празднества, то охоты. Лаодика охотно отпускала строптивого сына в леса, уповая, что в некий день он оттуда живым не вернется. И ее надежды исполнились: Митрадат в самом деле исчез без следа, но умер и не был растерзан ни людьми, ни зверьми, а бежал, оторвавшись от свиты, и скитался по диким горам, посвятив в свои замыслы лишь четырех вернейших приятелей. Имена я их уже называл: Дорилай, Гай, Харет и Папий.
  
   28. Пропажа царя оказалась нежданной не только для его ненавистников, но и для сокровенных друзей, что давно уже намеревались похитить сына у матери и отправить подалее, где б его согласились принять и не выдать до возмужания. Предлагались и Крит, и Вифиния, и Боспор, и даже Египет; дело требовало осмотрительности, многих денег, долгого времени и надежных людей. И, пока рассылались в те царства гонцы с тайнописными грамотами, пока взвешивались приходившие отовсюду ответы, пока собирались потребные средства и готовились сухопутные и морские пути - Митрадат вдруг порушил все замыслы.
  
  
  
  
  
   ...Страх и радость! Свист рассекаемых скачкою трав, свист взлетающих крыл, свист дыханья и ветра, оклик спутников, потерявших твой след! Песнь погони, гонка, агон: ты - и дичь, и охотник, рогатый Загрей! Страх и радость - вай, эвоэ!...
   "Митрадат, попомни слово мое, - сокрушался Асклепиодор, провожая его из Синопы. - Мне не по сердцу эта затея с паломничеством, но как царь ты не ехать не можешь... Ради всех великих богов, будь всегда начеку! И не соблазняйся ни празднествами, ни охотами - а то не возвратишься живой! В пьяной ссоре - кинжал, на охоте - выстрел из лука"... - "Прекрати причитать! - оборвал Митрадат. - Надоело!"...
   Расстались без рукопожатия.
   Митрадат разуверился в увещаниях и обещаниях. Где они, те сторонники, верные долгу перед ним и тенью отца? Почему Митрадат никого не знает ни в лицо, ни по имени, кроме этого старика? Может, нет таковых? А ежели есть, почему доселе бездействуют? И зачем Асклепиодор его кормит какими-то сказками о возможном и близком спасении, если знает, что каждый день может стать Митрадату - последним?
   Жизнь его отравлена страхом. Ни шагу без подозрений. Жутью тянет из всех закоулков дворца, в каждом взгляде мерещится заговор. Стал бояться любого движения, шороха, тени.
   Хватит! Значит - охота! Вольность, ветер, весна! Пусть враги и сильней, и коварнее - волей неба они не счастливей тебя, горней молнией осиянного! Не быстрее - Загрея, не ловчее - Великого Ловчего!
   О высокая радость и страх - быть добычей и гончим, жрецом и жертвою сразу! Не понять вам того, царедворцы! И тебе, старый пень Асклепиодор - никогда не понять!...
  
  
  
  
  
  
   29. Притворившись скорбящей о безвестно сгинувшем сыне, Лаодика велела назначить награду тому, кто укажет ей след или даже доставит Митрадатово мервое тело. И желающих оказалось немало. Каждый день прибывали к царице свидетели, уверявшие, будто видели отрока то в одном, то в другом селении, но когда посылали дознателей, те всегда возвращались ни с чем. Привозили порой и тела убиенных детей, и царица должна была их осматривать, что ее весьма удручало. Посему через несколько месяцев было оглашено, что награду никто не получит. Ибо, если погиб Митрадат, то останки его несомненно истлели и негожи для узнавания; если же он в живых, тогда сыщется сам, коли боги того пожелают.
  
   30. Лаодика, весьма вероятно, надеялась, что, скитаясь без знания троп и обычаев местных племен по лесистым горам, сын ее попал в руки варваров, а они его либо сразу убили за дерзость, либо продали в рабство за Галис или Евфрат. Митрадат же, блуждая с четверкою мальчиков по лесам Париадра, избегал и дорог, и селений, каждый раз меняя ночлег и кормясь лишь тем, что сорвет и подстрелит. В его замыслах было пробраться за Галис, в Каппадокию, к старшей сестре, супруге царя Ариарата. Но, то ли сбившись с пути, то ли, вдруг усомнившись в затее, Митрадат продолжал свои странствия, находя временами приют у тех варваров, коих боялся ныне не больше, чем собственной матери. Полагаю, тогда Митрадат и усвоил наречия многих племен, чем потом изумлял окружавших.
  
   31. Много слыхивал я небылиц о геройских деяниях молодого царя: как сражал он ударом копья то пантеру, то вепря, то лань; как от стрел его падали стаями птицы с неба, как презирал он лишения, холод и жажду, закалив свое тело и сделав несгибаемым дух. Кое-что было правдой, но я узнал и иное от надежных людей, близко знавших царя. Старый Гай, переживший его, признавался, что Митрадат в дни скитаний своих временами ввергался в отчаяние. К слову сказано, лань убил не царь, а друг его Папий, но под сильным дождем беглецы не сумели развести желанный огонь, а сырятину есть еще брезговали. Освежеванный труп оставался в траве, и на запах его пожаловала стая горных шакалов. Дети, бросив добычу, бежали, утолив свой голод незрелыми желудями и ягодами.
  
   32. В другой раз забрели они для ночлега в пещеру и наткнулись там на пантеру. Зверь похоже, забрался туда умирать; был он стар и почти без клыков, но во злобе все же опасен. Пятеро отроков не без труда одолели его, получив в том сражении раны, которые, как могли, врачевали глиной и травами. Шкуру же как трофей взял себе Митрадат и надел ее вместо плаща, истрепавшегося до лохмотьев. И подобных историй тогда приключалось с ними немало.
  
   33. Но, покуда было тепло, испытания лишь подстрекали строптивцев длить свои приключения. Ведь случались и радости: Артемида и Пан посылали им легкую дичь, нимфы их выводили к источнику, пастухи делились сыром и молоком. Лишь когда сократились дни и сделались нестерпимо холодными ночи, Митрадатовы спутники затосковали по дому и родственникам. Они были бы рады подвигнуть царя поискать убежища у каких-нибудь здешних жителей, но с тех пор, как некое племя пыталось их захватить с несомненно враждебными целями, Митрадат старательней прежнего обходил стороною селения. И никто из них больше не ведал, по какой они бродят стране и доколе продлятся их бедствия.
  
  
  
  
  
  
  
   Ранний серый осенний рассвет.
   Сверху, снизу - вязкая мгла. Ни земли, ни неба не видно. Знобящий туман, заползший в долину, разбух и окутал, как опухоль, всё: камни, травы, деревья. Если бы от тумана стало теплей. Зуб на зуб не попадал еще с вечеру, но скитальцы умаялись так, что огонь разводить поленились. Иначе пришлось бы полночи возиться с сырыми дровами, подкладывать, бодрствовать на часах...
   Сбились в кучку, привычно согрелись телами на подстилке из листьев и - в сон. Хорошо, что нашли этот грот. Сухо, тихо. Тихий ропот ключа, отдаленные шорохи, писки, хрусты. Вздохи душ, гудение занемевших мышц, стуки сердца сквозь ребра...
   Митрадат так всю ночь и не спал. Лишь задрёмывал, вздрагивая то от крика совы, то от мышьего бега по грохочущей палой листве, то от судороги в животе от кусачего голода.
   Что-то будет - зимой?
   Как ни тянешь с решением, жить без крова уже невозможно.
   Ох, что это?... Сквозь туман - низкий, жуткий, тягучий, дикий, нечеловеческий стон. Или рёв.
   Страх пронизывает всё нутро.
   Пан Великий! Это он, должно быть, ворочается, завывая от злых сновидений. Чудовища Тартара и посланники Ахримана не дают покоя ни людям, ни богу. Митрадату всё время мерещится, будто змеи льнут к его шее, будто сфинксы с женскими ликами и когтистыми лапами тянутся к горлу...
   Снова - стон. Тот же самый. Хриплый, долгий, тоскливый. Митрадатово сердце невольно вторит ему: "О-а-оо!"... А вослед - рев, густой грубый. Увязнув в осеннем лесу и в тумане, он истончается, превращаясь всего лишь в звериный зов, преисполненный горькой печали.
   Олени. Митрадат облегченно зевает. Чего только не взбредет в бессонную голову. Осень - время брачного гона. Всего лишь олени. Зовут своих самок, поют свои песни, сражаются...
   Рассвело. Митрадат укрывается шкурой пантеры и, растолкав друзей, засыпает.
  
  
  
  
   34. Так они очутились в сопредельной Малой Армении. В некий вечер они отыскали удобный грот для ночлега и уснули на травной постели. Там, к неслыханному своему удивлению, обнаружил детей Антипатр, сын Сисиды, царь тех мест, что охотился в заповедном лесу на оленей. Угадав по речам беглецов, что они не простого рождения, Антипатр пригласил их к себе во дворец.
  
  
  
  
  
  
   Охота окончена.
   Горделивый лесной венценосец, пышнорогий самец, увлеченный буйством брачного гона и отбросивший бдительность, загнан царскими ловчими, обложен царскою сворой и заклан царским копьем.
   Приближенные могут отдохнуть на озаряемой светом солнца окровавленной поляне.
   Царь, покинув всех, удаляется в чащу. Один. Как всегда. И никто не дивится причуде, хоть никто и не знает, что за сила его влечет всякий раз в этот лес. Что за тайна сокрыта в его неизменно долгих отлучках. Пусть считают, что он там беседует с духами.
   Собственно, почти так и есть.
   Еще мальчиком Антипатр услыхал от старого пастуха о чудесном источнике. Коли верить преданию, некогда там отдыхал от странствий по Азии юный бог Дионис со своим беспечным воинством из вакханок, нимф и сатиров. И с тех пор каждый год в одинаковый день и час - только как их узнать, никому из смертных неведомо - наполняются воды лесного ключа сладкой, легкой пеной бессмертия. Так что всякая земнорожденная плоть, вкусившая благодатной влаги в урочное время, обретает нетленность, а дух очищается ото всех тяготящих забот льдистым звоном божественного, непостижного прочим, веселья. Но опасен искус приобщиться к небрежному дару Диониса, ибо, зная о чарах ключа, забредает туда иной раз и владычица всех смертей и рождений - Артемида, бесстрастная дева, нелюдимая, неумолимая. Она тоже там любит купаться, и горе тому, кто случайно с ней встретится. Это верная смерть. Порою в окрестных селениях среди белого дня воют псы, будто лунною ночью - а во мраке поют петухи, перепутав полночь с рассветом. И наутро охотники, пастухи или бортники обнаруживают среди скал козлоногое тело сатира, несчастного дикого дурня, не сладившего с любопытством и любострастием и пронзенного золотою стрелой за один лишь робкий, жадный, бесстыдный, кощунственный взгляд на лилейную, в радужных каплях, холодную грудь богини.
   Пораженный в детстве рассказом о дразнящем соблазне, о шалой прихоти вечноюного, великодушного и жестокого бога, Антипатр преисполнился неистребимой мечтой: разгадать, уловить и присвоить - тайну времени, тайну вечности, тайну тихо смеющихся вод. Ведь ежели дар Диониса был кому-то назначен - почему не ему, Антипатру? Царю и сына царя?
   Посещая священный источник, он под страхом безжалостной казни запрещал себя сопровождать, а тем паче выслеживать. Он прокрадывался через чащу, опасаясь чуть громче вздохнуть или хрустнуть при шаге сучком. И ему казалось, что за мшистыми глыбами и непролазными кущами с приглушенным вскриком - будто ладонь зажимает опрометчивые уста - стремительно прячется некто живой, зрячий, всепонимающий. Много раз он подолгу стоял, не решаясь выйти из пестрой тени дерев, и сердце металось в груди как подранок. Он боялся и золотой стрелы беспромашной Лучницы, и разнузданной ярости козлоногих, и козней Пана - а кто бы посмел не бояться?... И все-таки он заставлял себя сделать шаг и покинуть укрытие; заставлял - зажмурив глаза, а когда открывал их - всегда оказывался совершенно один у насмешливо-звонкой воды, и ничьим следами не был запятнан девственно-белый песок, отливавший в лучах золотом и синевою. Царь ступал на песок, и колени его дрожали, и вставал на колени, и с трепетом наклонялся к леденящей сердце струе, припадал к ней с благоговейным и святотатственным вожделением - и глотал ее, словно целуя, и вкушал ее долго-долго, отрываясь только тогда, когда горло сводило от нездешнего холода, и, поднявшись, он шептал потрясенно: "Прости меня, божество!"...
   Уходя отсюда с тоской и отчаянным упованием на невозможное, он нередко опять за спиной слышал звуки. Даже не оборачиваясь, он не просто верил, а знал, что его притязания ведомы всем лесным существам, легконогим нимфам и лупоглазым сатирам. Они всегда провожали его приглушенным хихиканьем, завистливым или злорадным шептанием и притворными вздохами. Но вреда никогда не чинили, свыкшись с ним и, должно быть, скучая, когда он долго не появлялся и лишал их занятного зрелища.
   Годы шли один за другим. Прозрачные капли мгновений стекались в десятилетия. Антипатр обрюзг, поседел, у него народились дети - к несчастью, все девочки... А родник продолжал с прежним смехом пересчитывать серебро своих вод, сохраняя тайну бессмертия. Царь и сам не ведал теперь, для чего ему это - теперь, когда молодость изменила ему, и он устало ее отпустил от себя, словно ветреную дорогую гетеру. Ведь пугливые нимфы больше его не дразнили - не кидались в спину орехами, не цеплялись за плащ, не совали колючки в сапог, ибо он никогда не грозил им в ответ на проказы, не гонялся за ними по зарослям, как сатир, грубиян и каверзник. Нимфы даже, похоже, жалели его, но заветной тайны ключа - может, ведомой им - не выдали. Антипатр уверил себя, что ходит к гроту, повинуясь только привычке и не ждя ничего сверхобычного.
   И все-таки, когда он приближался к поющим водам, просылась в душе неувядшее чувство восторга и страха. Всякий раз на одном и том же месте он вновь превращался в причастного чуду ребенка; всякий раз - на одно мгновение - становился таким, каким некогда здесь появился однажды: вдохновенным от благоговения, юным, чистым и неподвластным духовному и телесному тлению! Как он медлил на этих последних шагах, как желал продлить опьяняющее больше Вакховой влаги кружение чувств, их горькую, словно кора орешника, свежесть! Их ясность, с годами немеркнущую!...
   Оставалось сделать один лишь шажок, роковое движение, чтобы получить наконец дар судьбы за упорную преданность своей детской мечте: бессмертие - или легкую смерть! Поцелуй Диониса - или золотую стрелу беспощадной Охотницы!... Он готов был к тому и другому, и спешил к уготованной доле, и откидывал прочь заслонявшие ветви... Но мечты его разлетались прочь вместе с птицами, вспугнутыми исторгнутым шелестом. Грот был пуст, песок нетронут и бел, а царь, всё более грузно становясь на колена, почти бестрепетно пил, утомленный охотой, эту льдистозвенящую воду, утоляя священной влагой земное алкание. Вода здесь вечно была холодна до зубовного стона, даже в знойные летние дни. Так холодна, что царь не знал, сводит скулы ему холод смерти или бессмертия.
  
  
  
   Привычным, осторожно-уверенным жестом, Антипатр раздвигает ветви орешника, делает шаг вперед - и тотчас застывает на месте. Крик, точно острая кость, застревает в груди, так что больно даже дышать. А жаркая кровь ударяет густою струею в затылок и в сердце: там, в гроте, на стенах которого пляшут змейками молнии солнечных бликов, на груде бурой бронзы, золота, пурпура и изумруда осенних листьев, прикрытый вздымающейся от дыхания шкурой пантеры, с диадемой из свежего плюща на длинных кудрях - крепко спит юный отрок со смуглым и дивно прекрасным лицом!...
   Он!... Дионис!... Великий Ловчий! Иакх! Загрей!... Бессмертное, вечноюное, самовластное божество, преисполненное благодати и буйства, невинное, хищное, шалое...
   Царь понимает: он видит то, чего не дозволено видеть смертным. Но очей отвести не может. И стоит, как копьем пригвожденный, и любуется молча, жадно и упоенно, чудом богоявления - даром неба, что не уступит мечте о бессмертии... Слезы восторга и благоговения застят взор Антипатра, озаряя хрустальным сиянием всю картину и мешая ему разглядеть, что волнистые кудри подростка свалялись от грязи и давно забыли о гребне, что ноги его все в мозолях, ссадинах и синяках, что самодельная обувь натерла ему на щиколотках красноватые полосы, что из-под шкуры пантеры виднеется нищенское тряпье... И что лук, лежащий близ спящего, изготовлен не слишком умелой рукой, и стрела в потрепанном колчане - самодельная, не золотая...
  
  
   Митрадат приучил себя спать очень чутко, и достаточно было даже не шороха, а чужого нескромного и неотрывного взгляда, чтобы он распахнул глаза, сбросил шкуру пантеры, пружиной вскочил и выхватил из-за пояса меч-акинак настоящей халибской стали.
   Но что это?... Странный, богато одетый пришелец, напугавший его, вдруг склоняется перед ним на колени и взывает к нему, умоляя:
   - Не гневайся! Удостой меня милости и открой: кто ты - бог или сын божества?...
   Сумасшедший.
   - А ты кто? - настороженно спрашивает Митрадат.
   - Я царь сих мест, Антипатр сын Сисиды, я чту всех великих и малых богов, арменийских, азийских и эллинских, и коли ты повелишь, окажу тебе почести и исполню любые обряды...
   В мозгу Митрадата мелькает: раз этот чудак так желает, не прикинуться ли вправду - богом? Но... "Не кощунствуй, отмстится", - наставлял его Асклепиодор, и оно похоже на правду. Да ведь просто смешно! Разве боги так ходят? Немытые, в грязном тряпье, изголодавшиеся до урчанья кишок...
   - Нет, я смертен. - речет Митрадат. - Но любому не поздоровится, кто захочет это проверить.
   - Ты совсем еще юн. Почему ты бежишь от людей? Что ты сделал им? Или что они тебе сделали? Я не верю, что столь прекрасное существо может оказаться злодеем...
   - Я... охотился и заблудился, - говорит Митрадат, возвращая в ножны лезвие акинака. - И блуждаю уже много дней.
   - Твое имя, должно быть, столь же сладостно слуху, сколь твой облик глазам, - продолжает вкрадчиво петь ему Антипатр. - Кто отец твой, кто мать и какого ты рода?...
   - Если я назову имя матери, ты легко угадаешь и имя отца, - отвечает мальчик загадкой. - А вот имя отца меня может сгубить. Потому тебе лучше не знать ничего, коли ты в самом деле не желаешь мне зла.
   - О, напротив! - с жаром ручается вставший на ноги царь. - Будь мне гостем и, коли угодно, храни при себе свои тайны! Мое сердце и честь не велят мне бросить здесь тебя одного, ибо вижу, что ты и разут, и раздет, не имеешь ни крова, ни спутника...
   - Спутников у меня целых четверо, - прерывает его Митрадат. - Трое по моему повелению на рассвете ушли поохотиться, а один, негодяй такой, самовольно покинул меня...
   - Как Тесей Ариадну на острове Наксос, - улыбается царь, проявляя диковинную в таком захолустье ученость.
   Митрадат смеется сравнению с брошенной возлюбленным девушкой, и от смеха его настороженный и всклокоченный облик вдруг становится вправду божественным. Озаренным небесным огнем.
   - Не сердись на друзей, - говорит Антипатр. - Ведь, не будь они столь беспечны, я не смог бы встретить тебя, о мое безымянное чудо. Может быть, я упал бы, пронзенный стрелой твоего недреманного стража. Ты дозволишь мне побыть с тобой в этом гроте? Мы подождем твоих спутников, а потом пойдем к моим людям - это недалеко - а потом, накормив вас, тронемся в город...
   - Какой?
   - Синорега.
   - А где это?
   - В Малой Армении. Ты не знаешь, куда ты попал?...
   Митрадат усмехается: "Нет".
   - О не бойся меня, - уговаривает Антипатр. - Я приму тебя, как подобает, по-царски, ничего не прося взамен, кроме дружбы и расположения... Мне даже нет нужды в твоем имени, назови себя, как пожелаешь, нужно ведь как-нибудь обращаться к тебе... Или хочешь, я сам придумаю что-нибудь благозвучное...
   - Ладно, - взвесив всё и приняв решение, соглашается Митрадат. - Я пойду с тобой. Можешь звать меня... скажем...
   ..."Евпатор!" - вылетает с испуганным окликом из кустов Дорилай.
   Да. Евпатор. "Сын благого отца". Сын - какого - Отца?!...
   - Замечательно! - улыбается царь. - Но, будь воля моя, я нарек бы тебя...
   - Знаю, - перебивает его Митрадат. - Не надо.
   - Скажи мне, ты... пил из источника?
   - Да.
   - И... что же?
   - Вода как вода.
  
  
  
   Крепость скрыта горами - и сама стоит на горе. Вид Синореги не особо приветлив: в нижнем городе ни богатых домов, ни шумного рынка, ни строений, украшенных портиками. Серо-розовый камень, бурый киприч, синевато-лиловая глина, грязь, собаки шакальего вида... Только улицы почему-то прямые, чего Митрадат никогда не встречал в отдаленных от побережья селениях. У местных племен город строится, как укажет земля или глаз - завитками, кругами, уступами... "Предок мой, основатель сей крепости, - поясняет ему Антипатр, - был один из друзей Александра и оставлен тут в чине фрурарха. После войн диадохов его объявили царем, и свое обиталище он устроил, как принято за морем".
   Всё понятно. Жалкий опыт внесения эллинской ясности в варварский край. По сравнению с великолепной Синопой - деревня, среди которой громоздится дворец, как нелепая декорация. Черепица на кровле, старинные акротерии в виде листьев аканта и колонны из мрамора - лишь в убранстве дворца, обнесенного прочной высокой оградой из дикого камня.
   "Как тюрьма", - пронеслось в голосе Митрадата, но перед ним уже распахнули покрытую медной чеканкой дубовую дверь и склонились в восточном поклоне темноликие бородатые слуги...
   Первым делом пятерых оборванцев позвали в нагретую загодя баню. И они, без раздумий расставшись со своими лохмотьями, с удовольствием стали плескаться и париться, подставляя свои телеса усердию банщиков, растирателей и умастителей маслами.
   Неожиданно в баню явился сам царь Антипатр и долго стоял, невзирая на пену, пар и летящие брызги - неотрывно, как в гроте, пожирая глазами Евпатора. Тот краснел и смущался, сам не зная чего. Царь заметил сие и, когда его вытирали, сказал: "Красота - это милость богов, редкий дар, коим надо гордиться. А стыдятся своей наготы лишь уроды и дикие варвары". Митрадат не понял, к чему это и украдкой взглянул на приятеля Папия - не обиделся ли? Папий был самым старшим из них, самым рослым и самым нескладным, а вдобавок и щеки в прыщах, и оволосател под мышками и в других местах...
   Царь привел своего брадобрея и велел ему у себя на глазах причесать и подстричь Митрадата так, чтоб не испортить упругих кудрей, обрамлявших лицо и спадавших почти до лопаток. У себя во дворце Митрадат укрощал эти кудри диадемой, а в странствиях - легким венком из плюща, что делал его в самом деле похожим на юного Вакха.
   Брадобрей, решив подровнять пряди спереди, поднял их, и тогда Антипатр разглядел беловатый рубец на челе и воскликнул с ужасом: "Что это?!... Тебя ранил - человек или зверь?"... "Нет, - ответствовал Митрадат не без гордости. - Этот шрам почти от рождения. Молния угодила ко мне в колыбель". - "А потом твой родитель донашивал тебя в собственном бедре?" - улыбнулся ему Антипатр чуть насмешливо, хоть колени его задрожали, а слух наполнился столь знакомым шелестением, пением, трепетом, серебристым безжалостным звоном... "А потом я удрал от титанов, стерегших меня и желавших со мною расправиться по велению царственной Геры", - то ли в шутку, то ли всерьез подыграл ему Митрадат.
   Ослепленный вновь прихлынувшими слезами, Антипатр наклоняется, чтобы благоговейно поцеловать этот шрам. Но в руках брадобрея внезапно сверкает медное зеркало - и Митрадата, испуганно прянув, чуть не напарывается на лезвие.
   "Божество мое", - с болью шепчет царь. - "Отчего ты боишься меня?"...
   "Я - тебя?"... - изумляется Митрадат.
   Тоном, в коем сквозило то самое - родниковое, ледяное, небожительское - отчужденное пренебрежение.
  
  
  
   Он позвал Митрадата к себе и велел своим слугам открыть сундуки с дорогими нарядами. Теми, которые сам когда-то носил, когда был еще юным и статным и надеялся передать сыновьям; теми, что слали ему в подарок и преподносили на память соседи и гости - купцы и посланники из Великой Армении, колхи, парфяне, эллины, левкосирийцы, каппадокийцы, халибы... Сидя в кресле, царь упоенно следил, как стройное тело прекрасного отрока, не юноши и не ребенка, облекается то в хитон в золотою каймой и пурпурный гиматий, то в старинное платье персидских царей - юбку, собранную вдоль ног серповидными складками, и накидку, связанную на пупке священным узлом Геракла; то в мидийское одеяние - узорчатую рубашку с круглым воротом, окаймленным золотыми листами, анаксириды - широкие шаровары из алого шелка, заправленные в узконосые кожаные сапоги, узкий длиннорукавый кандий - парадный и весьма неудобный кафтан... Божественная нагота диковатого и угрюмого мальчика, облекаясь щедрыми складками, златом и пурпуром торжественных платьев, обретала внезапно неподдельно царскую стать, и такое соединение, превращение и взаимное перетекание разных сущностей - бога и хищника, ребенка и властелина - в одном существе - столь пленяло и восхищало потрясенного Антипатра, что не мог он никак разуверить себя в том, что дивный найденыш - не отпрыск богов. Это чудо не вправе быть плодом соития смертных мужчины и женщины. Антипатр не желал уже ничего иного, как заслужить его ласки, приязни, доверия - словно милости неба. Заслужить - любою ценой.
   Юный гость же, оборвыш без роду и племени, разрешал служить себе, точно снисходительный бог; как зверек, был скрытен и бдителен; с царской властностью распоряжался друзьями и порой становился капризен, как малое чадо. Затея его утомляла. Он решил, что царь Антипатр для того меняет на нем, превратив его в куклу, одежды, чтобы выявить хитрым путем, кто он родом и где его родина. Только он одинаково ловко ощущал себя и в персидском, и в эллинском, и в каком угодно варварском платье, и уже после третьей примерки явно начал скучать. С кислым видом и обреченными вздохами он встречал каждый новый наряд, что дало Антипатру уверенность: этот мальчик привычен к богатству. У него не пылают глаза от восторга и жадности, когда он прикасается к золоту, шелку, жемчугам и камням.
   Уловив его нарастающее раздражение, царь спросил его: "Божество мое, разве не радостно этим всем обладать?"... Митрадат лишь пожал плечами. "Всё отныне твое, - улыбнулся ему Антипатр. - Лишь подгонят по росту, что тебе нравится".
   Снисходительно буркнув "спасибо", Митрадат не преминул заметить: "Царь, наряды радуют женщин. Для меня бы ты лучше открыл оружейную и сводил на конюшню, чтоб я себе выбрал коня".
   Антипатр смутился: "Конечно. Ты прав, мой Ахилл. Я уже и забыл, что такое - быть мальчиком. Сыновей не имею, а о собственной юности помню мало"...
   Митрадат беспощадно спросил: "Кто ж тебе тогда будет наследовать?"...
   Царь руками развел: "Кого мне назначит судьба".
  
  
  
  
  
   35. Антипатрово царство не было ни обширным, ни влиятельным, ни богатым. Мало было в нем городов и торговых путей; среди гор, лесов и ущелий возвышались лишь редкие храмы и крепости. Говорят, основал его некий македонский стратег из числа друзей Александра, что женился на здешней княжне. Царь жил тихо и правил умеренно, не стараясь блистать ни богатством, ни бранною славой, а по мере вхождения в возраст осени замыкался в покойной глуши в узком круге друзей. Двор его слыл весьма захудалым, и гости появлялись там редко. Про царя Антипатра ходила к тому же молва, будто он ненавистник женщин, и неведомо, что тут было причиной, что следствием: ни супруга царя, ни наложницы не смогли родить для него сыновей, и в его гинекее росло лишь двенадцать царевен. Почитая сие за насмешку богов, царь смирился с тем, что преемником власти должен стать супруг одной из его дочерей - но, колеблясь в пристрастиях, он держал их пока при себе.
  
  
  
   День выдался редкостно мерзким. От ветра гудели деревья, с неба сыпался мокрый растрепанный снег, успевавший, пока долетит до земли, превратиться в холодную грязь. Про обычные развлечения за стенами дворца даже думать не приходилось. Заняться учением, как настаивал Антипатр? Зубрить занудные правила, утруждать мозги вычислениями, сочинять идиотские речи "за" и "против"? - Увольте! Не затем убегали из дома!...
   Митрадат с друзьями сидит у огня. Сам - на кресле, забравшись с ногами. Другие - кто на шкуре, кто на подушке, кто на теплом верблюжьем ковре. Перебрав все домашние игры - в кости, в камешки, в пальцы, в кораблики - и в охотку слегка поборовшись, они вдруг заспорили, у кого тверже память. Гай придумал провести состязание, как в гимнасии: вспомнить всю "Одиссею" - по кругу, кто сколько сумеет. Начинающий запинаться и путаться выходил из игры.
   Чередуясь, они осилили первую песню, распевая гексаметры на монотонный мотив. Но уже в начале второй, после всем известных стихов про розовоперстую Эос, Гай со смехом сдался. Вскоре скис Дорилай и признал свое поражение Папий. Продолжали лишь двое: Харет, известный своим прилежанием - и, сколь ни странно, Евпатор, наставников коего изумляла всегда как его нерадивость в занятиях, так и дар всё хватать на лету. Вот и нынче: дойдя до рассказа о несчастиях Телемака, замолчал и Харет - Митрадат же, будто свиток держали у него пред очами, подхватил и пропел звонко, чисто, уверенно:
  
   ...." Ныне о собственной, дом мой постигшей беде, гворю я -
   две мне напасти; одна: мной утрачен отец благородный,
   бывший над вами царем и всегда, как детей, вас любивший;
   более ж злая другая напасть, от которой весь дом наш
   скоро погибнет, и всё, что в нем есть, до конца истребится"...
  
   Тут он замолчал. И вовсе не потому, что забыл или слезы ему помешали.
   Он заметил широкую тень на полу.
   За спиною стоял Антипатр и задумчиво слушал. Слушал, верно, давно, войдя незаметно. Друзья, увлеченные новой затеей, на дверь не смотрели; в комнате было, не считая огня от жаровни, темно, шум шагов заглушался ковром...
   Явно растроганный Митрадатовым чтением, царь приближается и кладет ему руки на плечи. Целует в пылающий лоб. Митрадат опускает голову, чтобы царь не увидел, в каком он смятении. Что же будет теперь?...
   - Я вижу, ты любишь Гомера, божество мое, - говорит Антипатр, наклонившись и щекоча ему щеку своей бородой, щегольски завитой, источающей аромат гвоздики и мускуса.
   - Да, - беззвучно кивает в ответ Митрадат.
   - А других поэтов?
   Согласный кивок и мысль про себя: "Отвяжись, перестань меня мучить!".
   - Вот не думал! - обрадованно улыбается царь. - А музыку?
   - Тоже.
   Митрадат, оправившись, уставляется на него с вызывающей прямотой. Не глухой же он, Антипатр, и уж если торчал тут давно, слышал не одну "Одиссею", а и все предыдущие их разговоры. И не мог не заметить, как болтун Дорилай, забывшись, назвал его "Митрадатом", а Харет аккуратно поправил его...
   - Да, и музыку тоже. А - что? - повторяет Евпатор.
   - Ничего. Мне отрадно было узнать, что ты чуток душой, божество мое... Каждый день ты меня удивляешь!
   Царь, легонько коснувшись рукою кудрей Митрадат, уходит, не сдержав тяжелого вздоха.
   Митрадат говорит друзьям: "Вот и всё".
  
  
  
   Антипатр велел Митрадату прийти одному. Назревало, похоже, то самое разоблачение, коего он так старательно и неумело до сих пор избегал, пресекая расспросы о прошлом. Но ведь надо быть полным глупцом, чтобы до сих пор не понять, кого ты пригрел. Даже в Малой Армении, верно, знают о случившемся в Понте, не могут не знать...
   Он шел неохотно, отмахиваясь от поклонов назойливых слуг и приветствий придворных. А войдя к Антипатру, весь насупился и ощетинился.
   Царь, однако, ни намеком не проговорился о своих подозрениях, обратился к нему как и прежде - "Евпатор", назвал "своим божеством", усадил его в кресло из кипариса с расшитой жемчугами подушкой, расспросил, хорошо ли он спал и понравилась ли еда - а потом вдруг, словно в театре, раздвинул завесу и кликнул певца.
   Кифаред. Настоящий, не из обученных варваров. Судя по плавному произношению - иониец. Редчайшая птица в этих диких краях, где все песни гортанны, звуки музыки кажутся воем, а речь - словно камень зубами грызут. Антипатр не желает забыть, что его прапрадед был эллином, и кичится тем перед местными, зазывая к себе то авлета, то странствующего софиста, то ваятеля, то живописца. Долго тут никто не задерживается: глушь, тоска, суровые зимы, непонятные нравы, стареющий царь-сумасброд...
   Антипатр кивнул, и певец, настроив кифару на орфический лад, начал петь. Митрадат в самом деле был чуток к красивым созвучиям, хоть напрасно наставники толковали ему о строях, тетрахордах, ритмах, стопах - в этом он ничего понимать не желал. Он любил лишь веселую музыку, под которую тянет плясать, ибо медленная и тягучая сразу напоминала ему об утрате отца, об надрывном голошении плакальщиц, о процессии, двигавшейся по Синопе под заунывные жалобы флейт...
   Как нарочно, этот певец исполнял лишь печальные песни, однако в них звучала не смертная скорбь, а какая-то странная сладость пополам с изысканной горечью - словно боль, которую сам себе бередишь, расковыривая корку крови над ссадиной или трогая ноющий зуб. От прихлынувших воспоминаний Митрадат, захваченный звуками, не способен был понимать те слова, что они выражали. Мысли путались и толкались у него в голове, и когда рассудок улавливал изощренно распетое слово, украшенное мелодическими завитками, он терял общий смысл изреченного. Все же кое-что запечатлелось в его цепкой памяти и нашло непонятно волнующий отклик в потрясенной душе:
   "Милый... тленным смертен и ты... старость... гони... будешь счастлив... за ласку... безумцем"...
   - Кто сложил эту песню? - спросил Митрадат, когда смолкли струны кифары и в воздухе зазвенело молчание.
   Быстро переглянувшись с царем, кифаред ответил смущенно: "С божьей помощью - я, господин".
   Только все они знали, что это неправда.
  
  
  
   Ночь. Бессонница.
   Угли в жаровне потрескивают. На дворе - слышно даже за толстыми стенами - завывает буря с дождем и градом. Из глубин дворцовых покоев долетает песня сверчка. Пробегают по комнате мыши.
   Митрадату не спится. Будь поблизости Дорилай или кто-то из прочих друзей, он толкнул бы в бок, дернул за нос, стянул одеяло - и, по-братски поцапавшись, они столь же по-братски поговорили бы о том, о чем ноет душа... Он всегда пресекал разговоры о доме, но сейчас и сам был готов вспоминать, мечтать, строить замыслы... Только нет сейчас рядом друзей. Антипатр внушил, наконец, Митрадату, что негоже и неприлично благородным и благовоспитанным юношам спать вповалку, как простолюдины, или хуже - как звери в норе. И смешно во дворце непритворного друга класть раба у порога или выставлять часовых у дверей: "Божество мое, что за прихоти? Если хочешь, приставлю охрану, но, клянусь, ты здесь в безопасности"... Митрадат не мог сознаться царю, что боится не столько врагов, сколько собственных снов, мыслей, воспоминаний, тревог. Что боится - собственных страхов. Для которых - ни стен, ни препон.
   Он ворочается с боку на бок, вспоминая об Антипатре. Почему этот странный властитель так стремится ему угодить, исполняя любое желание? Если он угадал уже, кто я, почему упорно молчит? Если не угадал - что ему за корысть рассыпать свои милости перед безвестным бродягой?... Несомненно одно: Антипатр не станет губить меня и не выдаст врагам ни за деньги, ни за посулы. Ему выгодно делать вид, будто он сам не знает, кого приютил, потому и разыгрывает из себя сумасшедшего: меньше слухов и сплетен, меньше опасности, что - прослышат, разыщут, отнимут. Царь мечтает меня сохранить. Для чего?... Принимать подношения, позволять за собою смиренно ухаживать, снисходительно отзываться на "мое божество" - и забавно, и лестно, и даже приятно, однако...
   В неотвязных ласках царя Митрадату мерещится нечто такое, чего следовало бы избегать. Нечто липкое, приторно-мутное, потно-пряное...
   "Вот что, - решает он про себя. - Надо будет весной, когда горные тропы сделаются проходимыми, отослать гонца. Либо в Амис, к родным Дорилая, либо прямо к Асклепиодору, хоть это рискованно, но к кому еще - я не знаю... Больше так не должно продолжаться. Не желаю тут прозябать".
   Успокоившись этим решением, Митрадат закрывает глаза.
   Звон сверчка становится громче. Это тихо отворяется дверь и кто-то, мягко ступая, входит в опочивальню. Митрадат, собравшись в мускулистый комок, сжимает под одеялом рукоятку своего акинака.
   - Это я, - говорит Антипатр. - Не пугайся.
   Митрадат возвращает лезвие в ножны. Услыхав тихий лязг, царь с усмешливой укоризной замечает:
   - Так и спишь на железе? Ведь жёстко.
   - Ничего. Я привык: не девчонка, - гордо буркает Митрадат.
   - Можно, я присяду к тебе?...
   "Пьяный, что ли?" - досадует отрок, но, послушно подвинувшись, отстраненно речет:
   - Царь имеет право сидеть, где захочет.
   - Благодарствую, - не без горечи отвечает ему Антипатр. - Я-то мнил, что, ежели мне приятно видеть тебя и заботиться о тебе, то тебе не пристало бы отвечать мне холодной жестокостью.
   - Какая жестокость?... Я спал, ты вошел...
   - Не лукавь. Ты не спал.
   - Всё равно. Почему нельзя побеседовать днем?
   - Потому что днем ты всегда со своими друзьями. И бежишь от меня, словно серна от леопарда.
   - Неправда. Когда ты зовешь меня, я всегда появляюсь по первому слову.
   - А когда не зову?!... Я намедни хотел испытать, насколько ты привязан ко мне. И не звал тебя целых четыре дня. Ты ни разу ко мне не пришел! Даже не удосужился выспросить, болен я или здоров! Жив ли вовсе!
   Митрадат пожимает плечами:
   - Уж о смерти царя точно знали бы все. Равно как о болезни. А если царь жив и здоров - значит, занят делами. Отрывать тебя от государственных дел по-пустому я счел невозможным. К государю не ходят без зова, так скажет любой.
   - Ты, я вижу, прекрасно осведомлен, как надлежит обращаться с монархами. Но ведь, кроме придворного чина, существует... приязнь, благодарность, внимание...
   - Коли я ненароком обидел тебя, извини. Я не думал, что ты меня ждешь.
   - Бессердечный. Скажи, ты любил... хоть кого-нибудь?
   Митрадат не привык даже слышать этого слова, а тем паче произносить. И о ком бы он мог так сказать? Разве только...
   - Отца. Но его уже нет, - сознается мальчик, потупившись.
   - Он был... лучше меня?
   Митрадат сверкает глазами - как сравнивать?! - но ответствует без возмущения:
   - Для меня он был... словно бог. Хоть внушал мне, что вышние боги не имеют зримых обличий.
   - Божество мое, он заблуждался! - возражает с горячность царь. - Боги могут являться в обличии смертных - это скажет любой, хоть увидит тебя! Ты прекраснее всех, кого я лицезрел на земле! Ты не можешь быть бренным и смертным - я скорее поверю, что богом был тот, кто родил тебя мне в искушение! Твоя плоть осиянна дыханием горнего пламени, твоя стать соразмернее статуй, твоя поступь пленительней танца! О вглядись в свое отражение: твои кудри как темный огонь, твои взоры как молнии, на устах чистый жар! Я не мог не узнать тебя, божество мое, Вакх, Дионис, Загрей - утоли же ты наконец мою жажду! Ты меня опьянил - дай хоть раз уснуть во блаженном забвении! Возвышаясь над всеми своей красотой, превзойди к богам в милосердии! Милосердие - высшая радость для тех, чья сила безмерна!... Я люблю тебя жарче и преданнее, чем отец... Пожалей меня, ибо я изнываю от тоски по тебе и страдаю от твоей неприступной надменности! За недолгое счастье с тобой я готов отдать мою жизнь, мое царство, всех моих дочерей - только б ты не бежал от меня, только б дал прикоснуться к тебе...
   - Неужели и царство? - с любопытством переспрашивает Митрадат, цепко выхватив самое важное слово из хмельной Антипатровой речи.
   - Да, - торжественно помрачнев, подтверждает ему Антипатр. - Я не так уж пьян, далеко не безумен и ведаю, что говорю. Я за эти дни всё обдумал. Клянусь тебе золотой стрелой Артемиды и черными водами Стикса. Если ты полюбишь меня - я отдам тебе это царство.
   Даже ночь пристыженно замолкла. Ветер, с грохотом рушивший град на кровлю, улегся. Сверчок замолчал. Угли в печке тлели без треска. Только кровь стучала в висках.
   - Я... попробую, - еле слышно говорит Митрадат.
   Но когда ошалевший от его согласия царь начинает неистово подминаеть его под себя, удушая в жадных объятиях, он пугается, сам не зная чего, и наносит мгновенный удар - нет, не лезвием, а рукояткой меча - прямо в темя.
   Обмякшее тело грузно валится на пол. Митрадат, ужаснувшись, кричит, но никто не приходит: стража, верно, снята самим Антипатром. Овладев собой и поняв, что до рассвета никто не появится, он склоняется над царем и прислушивается.
   Слава богу, он жив. Сердце слабо стучит, грудь едва заметно колеблется.
   Тишина беспробудная. Митрадату хочется выть. Лучше - пел бы сверчок, дул бы ветер, бегали мыши...
  
  
   Очнувшись и всплыв из тяжелых глубин забытья, Антипатр с удивлением видит, что зачем-то лежит на полу, чуть прикрытый своим скомканным пурпурным платьем. А на ложе, свернувшись в комок и прижавшись щекою к обнаженной стали меча, дремлет мальчик с дивным лицом, словно выточенным из холодного драгоценного камня сардоникса: смугловато-прозрачная плоть, рдяный сумрак кудрей, безупречная линия уст и носа...
   Вспомнив всё и безмерно стыдясь происшедшего, царь мечтает тихонько подняться и уйти, пока тот не проснулся. Но тупая боль, глухо стукнув в затылок, вызывает неудержимое "О-ох!"...
   Мальчик тотчас вдрагивает, открывает свои огромные, темные с голубыми белками глаза, и выговаривает чуть охрипло и виновато:
   - Прости меня. Я не нарочно. Мне стало... страшно. Показалось, ты обезумел и... задушишь меня.
   - Бедный мой, - сострадательно говорит Антипатр. - О какой изувер тебя так искалечил! Кто посмел надругаться над юной душой, поселив в ней свирепого демона!...
   - Я тебя не хотел убивать, - уверяет его Митрадат. - Раны нет, я смотрел, только опухоль, она скоро пройдет, у меня такое бывало...
   - Непременно пройдет, божество мое, - улыбается с безнадежной тоской Антипатр. - Помоги мне только подняться и привести мое платье в порядок. Я думаю, никому не надобно знать... Я был пьян и в потемках ударился.
   - Ладно.
   Но неловкость меж ними растет, и ее никогда не удастся изгнать. Митрадат провожает царя до его покоев, и тот не особенно ловко шутит с придворными, что шалун Дионис вчера отнял землю у него из-под ног, а вот крыльев не дал - "оттого и шатаюсь"... Никто ничему не дивится, лишь тайком ухмыляются, зная вкусы и нравы царя. Митрадат даже не огрызается на намеки: устал.
   Возвратившись к себе, он решает немного поспать. И, ворочаясь в поисках успокоения, вспоминает вдруг всю - до последнего слова - ту песню, что пел Антипатров певец, и которую он, уловив своей цепкою памятью, понял только сейчас.
  
   "Мальчик милый, не гордись преходящим и тленным.
   Смертен ты, и тебя не минует старость.
   Красота милосердна, уродству сродни лишь злоба.
   Прочь гони жестокость, и будешь счастлив,
   если лаской ответишь на ласку друга,
   что успел прослыть средь мужей и благим и мудрым,
   но безумцем стал, лишь тебя увидел"...
  
  
  
  
   Друзья в первый раз не могут его добудиться. Не отзывается ни на какие именования, не брыкается, если щекочешь перышком пятки, не грозит надавать тумаков...
   - Ты не болен, Евпатор? - не на шутку испуганный, лезет к нему щупать лоб Дорилай.
   - Нет, - спросони хрипит Митрадат. - Что вам нужно?
   - Ты не изволишь с нами пополдничать?
   - Позавтракать, ты желаешь сказать?
   - Э! - смеются приятели. - Разве вы с Антипатром так увлеклись, что даже не завтракали?
   Резко сев на постели, он наотмашь бьёт по лицу произнесшего это Гая. Все смешки мгновенно смолкают. В ледяной тишине Митрадат произносит хлесткое:
   - Вон.
   Извинения и уговоры напрасны. Перед ними не прежний собрат по скитаниям, перед ними - их царь. И залог их взаимной связи - долг почтительного послушания.
   Трое мальчиков движутся к двери.
   - Где Харет? - окликает их внезапно Евпатор.
   - В постели, - объясняет Папий своим взрослым голосом, словно сбросившим шелуху после ломки. - Лекарь вечером ему вытащил зуб, щеку вздуло, он целую ночь простонал, мы меняли примочки, сейчас успокоился...
   - И красив же, должно быть! - всхохатывает Митрадат.
   А потом, подойдя к застывшим друзьям, объявляет тихо и твердо:
   - Вот что. Надо отсюда - бежать. Вы свободней меня. Отыщите гонца среди тех, кто не вхож ко двору. Дорилай, напиши своей матери, а она уж сумеет устроить, чтобы нам помогли те, кого она знает.
   С облегчением они вновь открывают друг другу объятия, повторяя детские клятвы. Снова - бегство, снова - игра...
  
  
  
   Глядя издали, можно подумать, будто мудрый и терпеливый учитель глядит с укоризной на даровитого, но нерадивого ученика, сокрушаясь его недомыслием. Митрадату такое знакомо. Он стоит, опустив упрямую голову. Царь сидит перед ним, подперев рукой подбородок.
   - Поверь мне, - выдавливает Митрадат. - Не могу.
   - А с твоим Дорилаем ты - можешь? Я зашел - вы опять под одним одеялом...
   - Ну и что? Мы молочные братья, мы в одной колыбели росли и одними сосцами питались.
   - Это невыносимо!
   - Раз так, не ходи ко мне и не подсматривай.
   - Между прочим, ты - у меня во дворце.
   - Я готов уйти хоть в леса, если ты не оставишь свои посягательства.
   - Если ты уйдешь, то уже не вернешься сюда.
   Митрадат пожимает плечами. И ладно!
   - А как же царство, Евпатор? - дразнит с горечью давешним обещанием царь.
   - Если я пожелаю, оно будет моим, - говорит Митрадат. - Не сейчас, так когда-нибудь.
   - Ты наглец! - восхищенно причмокивает Антипатр. - Ты невиданно дерзкий наглец!... Но, свидетели боги, и даже теперь я не в силах разгневаться! Ибо так обращаться с царями и царствами, так швыряться венцами и тронами могут только бессмертные, для которых несть границ. Чье дыханье - огонь и амброзия.
   - И потомки великих владык.
   - Что?...
   - Антипатр, довольно играть в тайны, маски и прозвища. Ты взывал о доверии? Что же, я доверюсь тебе. Я не нищий бродяга, чтоб ты меня облагодетельствовал. И мое настоящее имя - Митрадат.
   И, встряхнув горделиво кудрями, он выпаливает, как затверженный крепко урок:
   - Я увенчанный царь Понтийской Каппадокии, сын царя Митрадата Эвергета, внук царя Фарнака, а в шестнадцатом поколении - потомок великого Дария, Ахеменид.
   Царь с досадой роняет руку, и его голова, лишившись опоры, бессильно сникает.
   - Зачем?... Ну зачем ты всё это мне выложил? - вопрошает он с безысходным отчаянием. - Глупый! Думаешь, я не знал? Думаешь, у меня не достало ума рассудить, в честь какого отца ты себя именуешь "Евпатором"? Или думаешь, в эти края не доносятся вести о пропаже наследника сопредельного царства?... Или ты понадеялся, что мальчишки, твои приятели, ухитрятся не проболтаться - не нарочно, конечно, случайно?... А может, всерьез полагал, что тебя не выдаст твой гонор?... Воспитание?... Нрав?... Глупый мальчик, о трижды глупый! Молчал бы, оставался бы для меня тем, кем я тебя увидал у ключа, божество мое безымянное...
   - Я сказал тебе правду. Ты волен меня погубить.
   - Никогда. Я люблю тебя. Ты это знаешь. И готов для тебя на любое безумство. Если хочешь, не только отдам тебе царство, но велю поклоняться тебе в этих землях как воплощенному Богу, воздвигну тебе храм и жертвенник...
   - Не хочу. Ведь это кощунство.
   - Чего же ты хочешь?... Всё будет твое: обожание, власть, несказанные почести...
   - Нет. Верни мне свободу. Не желаю быть связан никем и ничем.
   - Даже боги покорствуют року.
   - Да меня бы сто раз уничтожили, - восклицает в сердцах Митрадат, - если б я ему покорился!
  
  
  
  
   36. Проведя нелегкую зиму у царя Антипатра, Митрадат отослал известие в Понт своим верным сторонникам, объявляя им, что он жив и здоров. Друзья Митрадата возрадовались и решили, что лучшим пристанищем для него будет двор еще более отдаленный, но более славный - двор царя Парисада в Киммерийскому Боспоре. Там провел уже несколько лет Диофант, сын Асклепиодора, который и вызвался тайно вывезти молодого царя из Армении и проводить через море в Пантикапей. Совершить это было непросто, ибо царь Антипатр, привязавшись душою к незваному гостю, был не склонен его отпускать в столь опасное странствие вдоль земель воинственных колхов.
  
  
  
  
  
   Влажный ветер, воля, весна, взбалмошные шипучие волны, паруса словно крылья над палубой...
   Гай и Папий, изображая взрослых, деловито играют в кости. Дорилай и Харет, еще дети видом и голосом, по-ребячьи дурачатся, дразнят чаек и болтают всякую чушь.
   Митрадат в стороне от приятелей. Он стоит на корме корабля и, кидая за борт кусочки лепешки жадным птицам, летящим за ними от самой Диоскуриады, сам себе бубнит неотвязные строки, что въелись в память, хотя он не силился их затвердить: "Смертен ты, и тебя не минует старость, красота милосердна"...
   - Что, слагаешь стихи, Митрадат? - неожиданно раздается за спиной чуть насмешливый голос.
   Он вздрагивает. И, помедлив, отвечает очень сухо:
   - Нет, Диофант. Просто вспомнил... одну эпиграмму.
   - Какую?
   - Тебе незачем знать.
   - Отчего ты обиделся? - дружелюбно берет его за руку сын Асклепиодора.
   Диофант мало чем похож на отца. Разве только рисунком бровей и цветом круглых темнокоричневых глаз. Тот высок, этот более крепок; тот сух - этот кряжист; тот умник и книжник - этот искатель удачи, воин, но не из тех дуболомных рубак, что не могут составить двух слов. Диофант - человек образованный и гораздый на умные речи. И теперь он пытается завязать с Митрадатом приятельские отношения, обращясь с ним как с заблудшим подростком, а не как со своим государем.
   - В стихотворстве нет ничего непристойного, - покровительственно продолжает рассуждать Диофант. - Аполлон награждает бессмертием тех, кого избирает в любимцы...
   - Да ничьим любимцем я быть не хочу! - прерывает его Митрадат с тихой яростью.
   Тот замолкает, поняв, что сказал несуразность. Ведь друзья Митрадата шепнули ему потихоньку о том, что за страсти всю зиму терзали Евпатора. У несчастного мальчика нервы натянуты туже струн на кифаре: притронешься - лопнут.
   - Прости. Мне уйти?
   - Нет, останься. Я желаю спросить тебя кое о чем.
   Интересно, о чем на сей раз? Диофант уже рассказал ему о годах, проведенных им на Боспоре. Он отправился за море, потому что был молод и бредил военными подвигами, а в Понте тогда не нуждались в героях - Митрадат Эвергет в последние годы войн не вел, не считая бескровной прогулки в Каппадокию. На Боспоре же было где показать себя, потому что границы страны постоянно тревожили варвары, и сражения были нешуточными. Диофант воевал и с меотами, и с пиратами-гениохами, и с дандариями, и со вторгшимися савроматами. Из простого гоплита он вскорости вырос в командующего фалангой, а затем вознесся и в начальники конницы. Его знал и ценил государь.
   - Расскажи мне о Парисаде, - просит на сей раз Митрадат. - Что он за человек?
   - Не тревожься, - заверяет его Диофант. - Прежде, чем вести с царем разговор о тебе, мы твердо удостоверились, что его слово надежно, а дух благороден. Никогда бы твою драгоценную жизнь мы не вверили опекуну порочному, злому, грубому и вероломному. Правда, нет людей без изъяна: Парисад, между нами, зануден и скуповат. Но он честен до мелочности, а мы везем ему много денег. Ты ни в чем не будешь нуждаться.
   - Он старый?
   - Нет еще. Лет сорок пять. Только выглядит старше, чем есть. Ты увидишь.
   - А семья?
   - Царица. Все прочие умерли.
   - Дети тоже?...
   - Детей там и не было. Есть воспитанник, сирота. Знатный скиф чуть постарше тебя. Его имя Савмак.
   Митрадат умолкает и смотрит на солнце, светящее мягко сквозь облако, что похоже на белого скакуна с разметавшейся гривой.
   "Что-то ждет меня там, на Боспоре?" - смятенно думает он. - "Неужели опять - сумасшедший?"...
  
  
   Двенадцать дев и девчушек, двенадцать юных царевен, двенадцать нимф, робких и озорных, шаловливо и нежно хихикающих над угрюмо-невежливым отроком. Если бы не они и не хитроумность царицы-матушки Наны - не плыть бы ему сейчас к берегам Киммерии!
   Тщась его задержать близ себя, Антипатр ввел его во святая святых - в гинекей. Как завидовали при дворе Митрадату! Он мог себе выбрать любую из дочерей или взять сразу нескольких - тут не в диковину многоженство. Или сделать одну женой, а других наложницами, царь бы это позволил любимцу. Но Митрадат был еще равнодушен к чарам диковатых юниц, хоть порою искал убежища на их половине, куда Антипатр очень редко заглядывал, брезгливо чураясь даже запаха женских платьев. Запах в самом деле был слегка тошнотворно-дурманящим: ароматы курений и кушаний, испарения юной томящейся плоти, пряность пота, чрезмерность сластей, благовония... Младшей из дочерей царя было пять, старшей - двадцать, младенцы соседствовали с невестами, все толпились в одном закутке, вместе ели, пили, резвились...
   Надо всеми величаво царила матерь нимф, государыня Нана, дочь кого-то из колхских царьков. Молодая она, вероятно, была баснословно красива, но после многих родов сделалась черезмерно толста, сохранив лишь приятную миловидность лица, глубину черных глаз и грудную неспешную речь.
   Митрадат в основном беседовал с нею, потому что хотел разузнать про Колхиду, надеясь, быть может, пробраться туда. Он с царицыных уст даже выучил язык ее племени, потому что она не разумела по-эллински, в арменийском же не оказалось многих надобных слов. Митрадат был дотошен в расспросах и вскорости понял, что соплеменница мрачномудрой Медеи тоже сведуща в чарах и заговорах, а ум ее полон дивных древних преданий. Ее полузакрытые очи, сонливость и медленность казалась ему знаком тайного знания. Он не подозревал, что причина в другом, что она с равнодушием, а супруг ее с безысходной тоской ожидают рождения их, похоже, последнего чада, которому боги назначат быть, конечно же, еще одной дочерью...
   Приходя в гинекей, Митрадат снисходительно позволял угощать себя липкими сладостями и садился у ног государыни. И пока говорил с ней, нимфы-девочки то играли его волосами, убирая их лентами, брошками и цветами, то вешали ему на грудь ожерелье, то смешно щекотали спину павлиньими перьями. Он не гнал их, они ему не мешали. Просто не замечал. Если долго лежать на траве, по тебе непременно начнут ползать мураши и букашки - не вскакивать же каждый раз, не сердиться же, раз не кусаются...
   "Отчего ты все время дуешься, мальчик?" - спросила однажды царица со своим гортанным выговором. - "Это вовсе не красит тебя. А ведь ты на диво хорош, и предвижу, что многие женщины будут ради тебя забывать всё на свете".
   Он возьми и ответь откровенно: "Мудрейшая, не беда, коли то будут женщины. Мрачен я оттого, что меня преследует - царь. Я ему благодарен за кров, но не знаю, куда мне деваться от его домогательств. Убежать не могу, жду посланника, но боюсь, что письмо перехватят. Только подле тебя я вкушаю покой". - "И тебя не манят мои дочери?" - "Нет. Они хороши, но меня манит лишь свобода".
   И тогда царица к нему наклонилась и шепнула: "Дитя мое, приободрись, я сумею помочь". - "Ты?! Но как?!... Ты не ходишь из дому, не имеешь ни власти, ни верных сторонников"...
   Он и впрямь не верил, что затворница гинекея, влачащая дни вдалеке от ветра и солнца, может выручить царского гостя, превращенного в пленника Антипатровой страсти.
   О двенадцать нимф, двенадцать пар острых глаз, ловких ручек, быстрых ног, лукавых головок, пелечущих сладкую ложь язычков, двенадцать бесстрашных сердечек - и мать их царица, мастерица плетения тонких сетей из густого придворного воздуха, госпожа целой связки секретов, владелица тайных ключей от ларцов, калиток, дверей, от ушей и взоров охраны... Какое их, птах беспомощных, ждало потом наказание? За то, что они его переодели в девичий наряд, как Ахилла на Скиросе, провели в своей стайке мимо бдительных стражников, спрятали в храме Анаит Артемиды, куда им дозволено было выйти на праздник - а там в мельтешении толп он сумел ускользнуть, затеряться, бежать за ограду, в ближайшую рощу, где ждали его друзья при конях, и - быстрая скачка на перевал, где встречал беглецов Диофант, подоспевший с отрядом, готовый, если придется, отбить его силой...
   Диофант, разумеется, славный воитель и верный ему человек. Но не будь озорниц и волшебниц, не попал бы он на корабль, что плывет сейчас мимо Колхиды.
  
  
  
   Надо чем-то занять ум и душу.
   - Диофант, - окликает спутника Митрадат. - У тебя, по случайности, не найдется, что почитать?
   - О, я забыл сказать, Митрадат, мой отец передал тебе книги, которые, как он помнил, тебе особенно нравились.
   Он уходит и возвращается с небольшим сундучком, где лежат драгоценные свитки в чехлах.
   - Книги редкие, не потеряй, - наставляет сын Асклепиодора.
   - Хоть бы и потерял, - огрызается Митрадат. - Эти свитки - мои.
   Диофант кивком соглашается и почтительно отступает. Всё не может свыкнуться с мыслью, что этот юный сорвиголова - его повелитель.
   Убедившись, что никто не подглядывает, Митрадат открывает сундук. Что там? Сверху - Гомер в старинном синопейском издании. Вещь приятная, но вряд ли этого нет при дворе Парисада. А внизу... О, трактат царя Аттала о зельях и ядах!... И "Предания о богах и героях". Ну да, Асклепиодор им когда-то читал оттуда про Урана, Крона, Дия, Диониса...
   Митрадат берет эту книжицу и наугад разворачивает.
  
   ..."От безумного царя Атаманта младенца Диониса спас быстроногий Гермес. Пока царь, потерявший по воле мстительной Геры разум, гонялся по берегу за супругой своею Ино, чтоб лишить ее жизни, Гермес проник во дворец и похитил дитя, и унес его через море в долину Нисейскую, а Ино вместе с сыном Мелькартом бросилась в море, но боги их превратили в дельфинов"...
  
   Буквы прыгают перед глазами, сердце жарко колотится. Митрадат закрывает свиток и прячет подальше футляр, говоря себе - "Всё это сказки". Но не хочет больше читать.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"