Аннотация: Победа войск Митрадата над скифами и отречение от престола боспорского царя Парисада сжимают кольцо войны вокруг царства Фоанта
124. Вторая война между скифами и Херсонесом началась спустя год с разграбления дальних усадеб и разбойных набегов на земли, принадлежащие городу. Царь Палак, возвратившийся в отчий Неаполь, уверял между тем херсонесских посланников, будто то учиняется без его владыческой воли - либо даже не его, Палака, людьми, а окрестными таврами, чего сам он не может одобрить, ибо ревностно чтит договор. А когда, увидав под Неаполем орды воинов-скифов, пригнавших туда много сотен кибиток и ставших там лагерем, херсонеситы обвинили Палака в обмане, он их стал уверять, будто скифы стеклись на великую тризну по царю Скилуру, которую надлежит им справлять через год после смерти властителя. Так Палак, собирая великие силы, непрестанно твердил о сугубой верности клятвам, дожидаясь конца мореплавания, дабы херсонеситам не смог бы помочь их защитник царь Митрадат.
О тьмузведная ночь над туманною степью! Один бы взгляд, один бы глоток полынного духа - и пьян, и необорим, и велик, и волен!... Скучен конь, о просторе мечтающий - в тесном стойле! И пасмурен скифский царь в закопченном дворце - о, скорей бы в поход, на свободу!
Он вернулся домой ради дела. Священного дела возмездия. И за месяцы странствий по неоглядным степям пристрастился к широкому небу, холодному пламени звезд и ночным голосам среди трав и курганов. Дворец в Неаполе Скифском стал ему - словно тесный кафтан. Душно, смрадно, темно...
Ничего, коли боги помогут, зимовать придется не здесь - в Херсонесе, у шумного моря!
Силе нужен - простор.
Он зовет к себе поочередно верных родичей, слуг и помощников.
Входят первые.
Царь Палак говорит:
- Ты возьмешь товар и поедешь в Прекрасную Гавань. Ты - в Керкинитиду. Держаться там с местными льстиво и обходительно. Не буянствовать, коли кто неласково взглянет. Говорить: "Нам самим война не нужна, не дает торговать". Заводить побольше друзей. Угощать, не жалея монет - я отсыплю побольше, вам хватит. И внушать непрестанно любому сображнику: царь Палак благосклонен ко всем невоинственным жителям. Всей душой благосклонен! Херсонес обидел его - отобрал исконно скифские земли и призвал чужаков при оружии. Продал нашу Тавриду заморскому варвару. Словно тут своих не хватает. Херсонесу за это - справедливая месть. Прочим эллинским городам - покровительство. Херсонес радеет лишь о собственной выгоде, чтоб никто другой тут не смел торговать. Царь Палак не такой! Он не будет мешать никакой приморской торговле. Понятно? Не будет мешать, а будет ее поощрять. Внушайте: власть Херсонеса - это плохо. Власть Палака - всем хорошо. Ну, идите!
- Слушаем, царь, и покорствуем. Да живешь ты вечно!
Уходят. Тотчас входят другие.
Царь Палак говорит:
- Вы отправитесь к таврам, нашим союзникам. Спросите: почему так неспешно строится крепость Палакий? Если нужно, пришлю им людей. Замышляют измену - расправлюсь! Отправляйтесь.
- Слушаем, царь, и покорствуем. Да живешь ты вечно.
Уходят. Входят третьи.
Царь Палак говорит:
- Посылаю вас к роксоланам, к собрату Тасию. Повезете подарки: коней, оружие, золотые чаши, азийские ткани, красивых рабынь. Гостите, сколько будет дозволено. О деле заговорите не сразу, но тянуть не тяните. Я выбрал вас за сметливость - так будьте зорче орлов, коварнее лис, проворнее зайцев и скрытнее змей. Не вздумайте говорить: царь Палак слабосилен и не сможет взять город без помощи Тасия! Говорите: царь Палак призывает на славное дело, ибо любит тешить друзей! Всю добычу - по братски. Ступайте!
- Слушаем, царь. Да живешь ты вечно.
Уходят. Входят четвертые.
Царь Палак говорит:
- Вы отправитесь в Пантикапей. Ты будешь посланником явным, к царю Парисаду. А ты - посланником тайным, к Савмаку. Парисаду сказать непреложно и твердо: то, что царь Палак изволил признать себя данником царя Митрадата, вовсе не значит, что царь Парисад свободен от дани царю Палаку. В договоре царя Палака с царем Митрадатом о боспорской дани - ни слова. И никто ее не укоснял и тем паче не отменял. Война с Херсонесом принесла царю Палаку урон. Дань Боспора должна быть елико возможно скорее уплачена. За минувший год и за этот. Иначе царь Палак разрешит своим людям взять самим то, что им причитается. Вот что нужно сказать Парисаду, и - с грозностью. Для Савмака же речь - иная. Ему передать: царь Палак не желает племяннику зла, а напротив, мыслит помочь ему получить поскорее престол. Коли он мечтает о том же, пусть известит о готовности заключить военный союз. Ибо кровь в нас одна, а враг у нас - общий! Митрадат... Впрочем, имени не называть, пусть мой родич сам догадается. Отправляйтесь!
- Слушаем, царь. Да живешь ты вечно!
Уходят. Но и это не всё: являются пятые.
Царь Палак говорит:
- Вы поедете в Ольвию, а оттуда - через море, в Синопу. Повезете дары и дань царю Митрадату. Постарайтесь проведать,чем думает царь развлекать себя этой осенью и зимой. И не замышляет ли какого похода. На пирах и в беседах постоянно хвалите царя Митрадата. Говорите: он истый герой, не зазорно такому покорствовать! Всё ли ясно?
- Всё.
- Ну, идите.
Слушаем, царь. Да живешь ты вечно!
Уходят. Им на смену... которые? Уж шестые.
Царь Палак говорит:
- Вы складнее всех обучились глаголать по-эллински, вас я шлю - в Херсонес. Прикиньтесь торговцами. Коли вас обидят - терпите, сами ссоры не затевайте. Сейте слухи, ловиет слухи! Узнавайте, выспрашивайте, разносите молву! Объясняйте всем: царь Палак вернулся в Неаполь и собрал там родных, чтоб устроить богатую поминальную тризну родителю - скоро год, как нет царя Скилура в живых. Пусть скопление скифов под Неаполем никого не страшит: будет пир, будет тризна, будет чинный обряд. Царь желает достойно почтить дух отца - мужа грозного и великого. Вам понятно? Идите.
Уходят.
Царь Палак остается один, погруженный в раздумья. Мудрым, мудрым был покойный отец. Ох, как часто Палак теперь его вспоминает! А вначале, едва успел заклать на его могиле коней, умертвить рабов и добить бесчувственную наложницу - испытал великую радость: наконец-то я - скифский царь! Вот попляшут у меня неприятели!.. Моргнуть не успел - оказался побитым каким-то заморским наемником. И сам принужден был склониться перед сопливым последышем недобитого предками Дария - Митрадата. Тьфу, да чтоб его волки зажрали! Сам не воюет, сидит в синопейском дворце, плодит детей от сестры - да еще и покрикивает: подавайте, мол, вольные скифы, дань царю и зовите своим господином! Ха, увидит он вскорости - скифскую дань...
Прав был, прав был Скилур. Послушайся Палак стариковских советов - Херсонес уже был бы его. Ничего, на промахах учатся. На сей раз Палак прилежно сделает так, как советовал мудрый отец.
Он уморит эллинов голодом. Он не даст им собрать урожая. Он отрежет пути. Измотает набегами. На упреки же будет лишь пожимать плечами: не ведаю, дескать, чьих рук это дело, должно быть, тавры разбойничают или степняческая молодежь озорует. А осаду начнет только позднею осенью. Скифам холод, ветер и дождь не помеха. Эллины же пусть поищут того благодетеля, который захочет ради них утопить свое войско в ревущем бурями море. Митрадата они в прошлый раз едва уломали - а тогда еще было лето. Он, хотя и наглец, парень, видно, очень расчетливый и не ввяжется в гиблое дело. А ежели ввяжется... Вот тогда Палак и пришлет ему дань - ту самую, которую предки-скифы послали не в меру гордому Дарию: птицу, лягушку, мышь и пяток отравленных стрел. Пусть понтиец гадает, что бы сие означало. Дарий, тот в последний миг догадался - еле ноги унес... Прав был, как же прав был Скилур: каждый поодиночке - что былье на ветру, но все вместе - непобедимы. О, великая вольная Скифия!..
Хлопок в ладоши. Входят - седьмые.
Царь Палак говорит:
- Приготовьте коня. Позовите охрану. Но без шума: я не надолго. Голова заболела. Размяться желаю. Идите!
О тьмузвездная ночь! О тьмутравая и тьмузвонная степь! О тьмуглавая скифская конница! Скоро, скоро - двинется всё - и с гудением тронется к морю!...
Оторвавшись от сопроводителей, царь Палак переводит своего скакуна с галопа на шаг. Отпускает поводья и снимает с себя островерхий, украшенный мехом и златом, убор. Тотчас вкруг головы начинает звенеть комарье. Но Палак лишь трясет запотевшими в скачке кудрями. Один глоток полынного ветра - и пьян без вина, и молод, и необорим, и грозен как молния! Страшное тешит душу, бескрайнее радует взор. Тьмузвездная ночь, тьмутравая степь, тьмуглавая конница - славно, ай, славно! Не можно скифам без воли.
Силе нужен - простор.
125. Поздней осенью сделалось ясно, что разумел царь Палак под великой тризной родителю. Он опять завладел Прекрасной Гаванью и Керкинитидой, не чинившими сопротивления, и привел огромное войско, чтоб покончить с херсонеситами. Не надеясь сражаться со скифами столь ничтожными силами и боясь, что город не выстоит, горожане покинули стены и затворились в старинной крепости на оконечности мыса Ктенунт, собираясь геройски погибнуть, если царь Митрадат не откликнется на мольбы о спасении.
Дозорные не понимали, это явь или сон.
На серебряном утреннем небе проступили серебряные корабли. Можно было принять их за призраков. Но они приближались, не думая таять в рассветных лучах. Приближались, звеня заиндевелыми парусами над мглистым, тяжкосвинцовым, еще не проснувшимся для бушевания морем. Плыли клином, как плывет запоздалая птичья стая - лебединая ли, журавлиная ли - по набухшему грозами с градом киммерийскому небу.
Продрогшие часовые терли глаза и не знали, что делать: будить сограждан или щипать друг друга, чтобы блажное видение сгинуло. Миновали последние сроки, когда такое было возможно! Отчаялись, изуверились, приготовились к смерти - а многие так и умерли, отказав себе в праве надеяться... И вот - хоть очам не верь: серебряные от инея, от тумана, от льдистых лучей корабли. Тихо так, что кажется: слышно, как снасти от ветра дрожат.
Спасены!... Понтийцы!...
О слава тебе, Митрадат!...
Диофант и так был зол, а при звуках приветственных возгласов его всего передернуло.
Зол на всех: на царя Митрадата, на херсонеситов, на скифов, на себя самого...
"Но ведь я же разбил их!" - вскричал Диофант, когда в Синопе опять появились послы Херсонеса с жалобами на вероломство Палака и с прежней мольбою - спасти их от скифов. "Видать, плоховато бил", - съехидничал Митрадат. Прямо так и сказал при этих ничтожествах, которые сами за себя постоять не умеют, только помощь клянчить горазды! "Плоховато бил"... Диофант обозлился, но царю возразить не посмел, а послов после этого вызвал для откровенной беседы - и отчитал как мальчишек. Чего вы, дескать, столько времени ждали, зачем дотянули почти до зимы? Палак вам детские сказочки - а вы ему верили, да? Младенцу же ясно, что назревает война! Надо было вовремя звать своих, запасаться и вооружаться! Теперь же - плыви к ним на помощь по холодному морю, по злющему ветру, по громадным шипучим валам... Между прочим, все корабли уже в доках на зимней стоянке, а многие воины - в заслуженных отпусках...
Митрадата же обуял азарт: я не я, если скифы не станут мне пятки лизать! Распалился. Порывисто встал с золоченого трона, всколыхнул многоскладчатым пурпуром, подошел к херсонесским послам, обнял их покровительственно, вдохновенно вскинул ресницы - и начал вещать о святости долга и дружбы. Послы закивали, растроганные, очарованные и совершенно влюбленные. Как же! Герой, благородный и просвещенный правитель, образован, умен, говорит точно песню поет, и собою куда как хорош, и столь молод! Картина - хоть в раму вставляй и кури перед ней благовония!
О, конечно. Митрадату легко обещать, а делать придется - ему, Диофанту. И если бы царь при этом ценил своего стратега, как должно. А то... "Моя победа", "Я выиграл эту войну", "Я спас Херсонес" - это кто говорит? Диофант, сын Асклепиодора? Нет, царь Митрадат! Ни пыли степной не нюхавший, ни кровь своих ран аки зверь не лизавший, ни отравленных стрел из щита своего не выдергивавший. Ну да, Диофант сам его заверял и упрашивал в ту колхидскую ночь: "Царь, решись, что бы там ни случилось - победа будет твоей, поражение - только моим!"... Но стратег надеялся все же, что царь, насладившись обещанной славой, отдаст ему если не половину - так хоть треть, ну, хоть четверть заслуженных лавров. Не отдал! Поймал на брошенном слове. Когда Диофант вернулся в Синопу, Митрадат на первых порах поминал его ради приличия, говоря о войне. А потом перестал, будто память отшибло. "Я подчинил себе скифов"... Царь повторял это столь уверенно и с таким небрежным бахвальством, что люди начали впрямь забывать, что там было, в Тавриде. Даже сам Диофант порой готов был подумать, что бои в херсонесских степях и боспорские приключения ему просто приснились. И со скифами действительно воевал Митрадат, а он, Диофант, прохлаждался всё это время в синопейском дворце, как Елена в Египте... Однажды в кругу самых близких друзей Диофант позволил себе не стерпеть и при очередной похвальбе Митрадата - "Моя победа!" - осведомился полуобиженно-полушутливо: "Царь мой, а где же был в это время я?"... Митрадат усмехнулся криво и процедил со значением: "Тебе видней, о ученейший из стратегов". Диофант прикусил язык.
Царь как будто его недолюбливает. Непонятно за что. Окружает себя друзьями-ровесниками, с Диофантом же то насмешлив, то строг. Может, это всего лишь ребячество? Он и будучи мальчиком огрызался, когда Диофант позволял себе с ним назидательный тон. Ну, и что? Парисаду он тоже дерзил и язвил, а теперь отзывается о своем попечителе вовсе не без душевной приязни. Просто царь не желает быть поучаемым. И ему несомненно не нравится, когда кто-то из приближенных жаждет выглядеть в чем-то сильнее, умнее, удачливее и заслуженнее его самого.
Но ведь царь в самом деле отважен, талантлив, нелюдски умен и - при всей своей дерзости - тонок. Он правитель от бога. И политик от бога. И, возможно, совсем не плохой полководец - Диофант его наблюдал в арменийском походе, Митрадат измышлял там такое, что иному и в голову не придет. Слишком молод - единственное, что пока еще против него. Но и сам Диофант был не старше, когда заставил говорить о себе на Боспоре. К дарованию надобен опыт. Митрадат это сам понимает, потому иногда осторожничает. И срывает досаду на том, кто пока его превосходит.
Диофант не боится царя. Однако даже самому храброму сердцу как-то знобко становится, когда он прозревает... трудно вымолвить, что. Потаенное, неизреченное. Посылаемое понимающему, точно темный оракул. Точно зов божества. Одновременное и - "иди ко мне!", и - "берегись!"...
Так бывает, когда плывешь погожим днем через море. Солнце светит, небо смеется, ветерок обвевает разомлевшую плоть, заливается звонкой ласточкой корабельная флейта, а вода под веслами - изумруд и хрусталь, и лучи по ней скачут - янтарные. То дельфины покажутся, то мелькнет серебристая стайка мальков. Наклоняешься через борт, чтобы полюбоваться. И вдруг... На тебя уставляется черный, жуткий, немигающий зрак бездонной пучины. А ветер доносит до разгоряченного лба ледяное дыхание. И тебе мерещится, будто вправду уже различаешь, как в кромешном зеленеющем мраке шевелится, расправляя узлы шипастого и плавникастого тела, растревоженное твоим нескромным взглядом чудовище. Поспешно отпрянув, озираешься. Всё по-прежнему. Тишь и покой. Солнце пляшет на водах, небо палит синевой, ветерок порхает как ласточка, корабельная флейта скликает серебристых мальков...
Страх неведом душе Диофанта. И чужды ему суеверия. И всё-таки, повинуясь моряцким привычкам, он приносит всякий раз, когда пересекает Эвксинское море, должную жертву Властителю Вод. Особенно - мрачной зимой, когда выслать флотилию через бурное море мог лишь тот, кто уверен: я - любимец богов.
Или - бог?...
Повезло. Проскочили, не ввергнувшись в шторм. Ветер дул попутный и ровный. Берег близко. Вот Херсонес, вот Ктенунт, вот безумствующие от нежданной радости граждане.
Диофантом владеет веселая злость. Бог ли, царь ли над ним - здесь он сам себе господин. Он свободен решать и командовать. А ему будут повиноваться, если им так хочется жить. Он герой. Он - ведущий войну полководец.
И покажет же он этим скифам!...
125. Херсонеситы, оборонявшие свой последний оплот, погибали от голода, но держались не дрогнув, ибо их защищало и бурное море, и высокие стены, и недоступный для конницы ров. Царь Палак приказал своим скифам завалить тот ров тростником, но защитники перемудрили врагов: днем они позволяли скифам усердствовать, зато ночью сжигали всё принесенное. Вскоре те и другие озлобились, и неясно, чем бы закончилось состязание в обоюдном упорстве, если бы перед самой зимой в Херсонес не вернулся стратег Диофант, привезя просимую помощь.
126. Увидав вереницу военных судов, царь Палак снял осаду, покинул свой лагерь и ушел, не пытаясь вступить с понтийцами с бой. Но ошибся бы тот, кто счел бы причиной такого поступка позорную трусость. Царь Палак не желал по оплошности погубить свое многоначальное войско, но прибег к стародавней уловке: отступая неспешно, он будто дразнил Диофанта и заманивал неприятеля вслед за собой в неоглядные степи, которые были для скифов как дом, а для прочих дышали враждебностью.
127. Диофант поначалу поддался задору погони и бросился вслед за Палаком. Но ветер, грязь, дождь и снег, к коим конные скифы были привычны, весьма досаждали пешим и тяжеловооруженным понтийцам. После первой же ночи под неприязненным небом Диофант приказал своим воинам отступить, возвратясь в Херсонес. Сколь ни странно, Палак его не преследовал. Диофант приписал его сдержанность непогоде и недостатку решительности. Но Палак потому не напал на понтийцев в степи, что ждал подхода союзника, роксоланского правителя Тасия, дабы общее полчище варваров доросло до семидесяти или более тысяч - с этой силой Палак полагал себя победителем.
Шесть тысяч. Шесть тысяч один - считая стратега. Включая простуженных, обмороженных и пораненных. А вокруг - враждебная степь, холодное море и разграбленный город. Страх и уныние. Причитания, ругань и вой над родным загаженным домом и погибшим добром. Скифы город не жгли и ничего в нем нарочно не рушили, но в разгуле своем утащили всё, что возможно, навалил взамен кучи мерзостной грязи. Объедки, обломки, окровавленное тряпье, обожженные кости и древки, человечье дерьмо, лошадиный помет, начертанные углем на беленых стенах непотребные издевательства... Разве можно порядочным людям среди этого жить? Проклиная всех дикарей вместе взятых, плача от пережитого ужаса и мрачнея при мысли о будущем, херсонеситы уже ничего не хотели, кроме как - затихнуть, забыться, заснуть, чтоб такого больше не видеть...
После вести о приближении Тасия они совсем пали духом. Диофант не позволил себе предаваться отчаянию, но озлился на всех пуще прежнего. Он бы рад плюнуть в рожи этим слюнтяям и уплыть восвояси, чтоб спасти своих верных гоплитов. Но сие означало бы вечный позор для него самого. И позор для царя Митрадата, не сумевшего защитить союзный город от варваров. Значит, нужно сражаться. Собрав все возможные силы. И вдохнув в соратников бодрость.
Это просто - сказать.
Шесть тысяч. Всего. А у варваров - шестьдесят. Или семьдесят. Сколько точно - не важно. Перевес многократный.
Диофант укорял горше прочих - себя. Не сумел настоять, не сдержался, не к месту вспылил - а теперь поправляй, как умеешь. С подачи легкомысленного болтуна Дорилая царь решил ему дать солдат ровно столько же, сколько в прошлый раз. Диофант возразил: "Царь, но этого мало!" - "Удивляюсь", - небрежно молвил царский друг и любимец. - "Если в прошлый приезд шести тысяч хватило, чтоб разбить войско скифов, отчего же сейчас недостаточно, чтобы этих же скифов добить?"... "Видать, плоховато бил", - повторил Митрадат взбесившую Диофанта ядовитую присказку. Тот затрясся от возмущения. Митрадат это понял по-своему: "Что, боишься? Может, тут посидишь, среди свитков и мягоньких кисок, а к Палаку пошлем кого-то еще?" - "Дорилая, что ли?" - не преминул резко спросить Диофант. - "Дорилай, к сожалению, занят", - издевательски рек Митрадат. "Покорением вздорной красотки?" - презрительно пошутил Диофант, ибо царский дружок, как и сам Митрадат, слыл весьма усердным любовником. "Ты завидуешь, о добродетельнейший из воителей?" - вновь съехидничал Митрадат. - "Между прочим, уложить норовистую девушку иногда бывает трудней, чем вооруженного скифа! Если хочешь сравнить, то возьми с собою в Тавриду пару-тройку таких приверед, и посмотрим, с кем ты скорее добьешься победы". - "Царь!" - отчеканил ясно и зло Диофант. - "Баб с собой на войну таскают лишь варвары!"...
Как он ныне жалеет, что это сказал. Позабыл в ослеплении праведным гневом, что Митрадат тоже, в сущности, варвар, хоть воспитан на эллинский лад.
Впрочем, царь оказался умнее стратега. Митрадат рассмеялся, как будто услышал остроту, ничуть для себя не обидную. Ибо ссориться с Диофантом в тот миг ему было невыгодно. Ну, сместил бы, и что? Заменить его в скифской войне было некем. Из других стратегов царя ни один не знал до таких мелочей местность близ Херсонеса, военную тактику скифов, да и всю обстановку в Тавриде. Диофанта херсонеситы чуть не боготворили, царь Палак - несомненно боялся, а царь Парисад - уважал. Митрадат это всё понимал. И замял их размолвку. Точно так же, как в прошлый раз, вышел в порт провожать, обнял и поцеловал перед войском - и надел ему на руку перстень. Именной. Золотой. Знак особенного доверия и огромнейших полномочий. Вплоть до взятия в плен и замены местных царей. Но сверх прежних шести тысяч гоплитов не прибавил ни одного. И стратег о том не заикался.
Плывя в Херсонес, он даже подумал, что оно и вовсе не плохо. Этих воинов он воспитывал сам. Всех их знает в лицо, многих - даже по имени. Они мало рознятся ростом, возрастом, силой и опытом. Только эллины. Никаких арменийцев, халибов и левкосирийцев. С Диофантом они уже побеждали и верят ему как отцу или старшему брату. Подчиняются беспрекословно, хотя он не слишком усердствует в вычетах и наказаниях. Да такие пойдут за своим полководцем хоть в Тартар! Новички, чего доброго, привнесли бы в небольшое, но дружное войско разброд. Или дрогнули бы в решающий миг. В крайнем случае, вспомогательные отряды Диофант наберет и на месте; в Херсонесе ведь есть ополчение. Интересно, жив ли Гераклеодор? Человек надежный и смелый, только слишком уж пылкий и склонный соваться вперед...
Кто же знал, что Палак призовет росколанов? Скифы жили всегда с роксоланами, как на ножах. Вечно цапались из-за пастбищ. Угоняли скот друг у друга. И вдруг - друзья и союзники!
Шестьдесят или семьдесят тысяч.
Против наших - шести. Ну, восьми... девяти. Если взять и херсонеситов.
Не отчаивайся, Диофант. Ты же знаешь: у страха глаза велики. Подсчитай и прикинь трезвомысленно. По докладам разведчиков роксоланов действительно - тьмы. Но немалая часть из них - дети, женщины, старики и рабы. Степняки, как ты сам говорил Митрадату, таскают с собой на войну все пожитки и кучу родных. Ведь они же кочевники, у которых ни городов, ни домов. Если каждый из воинов повезет в обозных кибитках мать, жену, сестру, пару малых детей или дряхлого деда, то взрослых и боеспособных получится... меньше трети. Тысяч двадцать. Не шестьдесят и тем паче не седьмесят! Ну, Палак приведет еще сколько-то. Скажем, пятнадцать. Итого - возьмем наихудший расклад - тридцать пять.
Всё равно перевес - многократный. И уменьшить его можно, только срочно набрав пополнение. Превосходство у варваров будет все равно ощутимым, но при умном ведении боя, если всё рассчитать... Тридцать пять - скажем так, на десять... Один - против трех-четырех...
Бесполезно. В подсчетах силен не один стратег Диофант. Херсонеситы, прирожденные торгаши и купцы, тоже с детства приучены складывать, вычитать, умножать и делить. Они раньше стратега прикинули соотношение сил. И... не верят уже ни в какую победу!
Ни брань, ни лесть, ни разумные доводы, ни призывы к их мужеской чести больше не помогают. О нет, Диофанту никто не пытается ни возражать, ни противиться. Покорно созвали собрание, покорно составили списки пригодных к походу мужчин, покорно распределили их в отряды легкой пехоты и вспомогательной конницы, покорно вооружились, покорно пошли на учения, покорно повиновались командам... Но готовились будто не к бою - а к бойне! Понурые, хмурые, равнодушные ко всему, точно скот. Да лучше бы сразу открыть Палаку ворота и сдаться, чем выйти с такими рожами в поле! Понтийцы, глядя на них, тоже могут удариться в панику или впасть в равнодушие к жизни и смерти - и всё! Битва будет проиграна, город взят, Диофант опозорен!
Боги, как им внушить, что победа зависит - всецело от них? Как сломить похоронный настрой, если времени нет, завтра нужно уже выступать, чтоб занять раньше скифов удобные для ведения боя позиции? Вместо воинских кличей и задиристых песенок над городом слышится вой, будто в каждом дому провожают покойника!...
Даже Гераклеодор, которого Диофант поставил начальником конницы - после раны, затронувшей легкое, ему трудновато сражаться в пехоте - ходит, словно опущенный в воду. Впрочем, у Гераклеодора есть причина для скорби: во время осады скончался его отец, Аполлоний. Отец, который его, тяжкораненного, вопреки безотрадным пророчествам лекарей, выпаивал и выхаживал - и будто снова родил...
С Гераклеодором надо бы поговорить по-хорошему. Если Херсонес уцелеет, он будет из тех, кто здесь встанет у власти. Его прочат в стратеги и демиурги - так зовутся правители города. Он и сейчас имеет большое влияние: был послом, воевал, пожертвовал деньги на ремонт городских укреплений...
Диофант направляется к Гераклеодору. И встречает его по пути. "Здравствуй, друг! Далеко ли собрался?" - "В храм Владычицы Девы, стратег. Помолюсь напоследок". - "О нашей победе? Это дело! А что так невесел?" - "Веселиться особенно нечему. Ты ведь сам понимаешь, что из боя вернутся... не все". - "Не отчаивайся! Боги с нами! Мы спасем Херсонес!" - "Херсонес в самом деле спасут - только боги. А нас - только чудо, стратег".
Чудо! Где ж его взять? И какое оно на вид и на ощупь?...
Диофант - человек рассудительный, чтить богов он, конечно, приучен, но во всякие там чудеса даже в детстве не верил, считая чудотворцев ловкими фокусниками, а чудовидцев - безумцами или просто лжецами. Вот, к примеру, когда служил на Боспоре, его много раз стращали кентаврами. Чепуха! Сколько раз ни бывал на окраинах и с какими дикими племенами ни сталкивался - ни единого людозверя не видел. Даже издалека. А оскаленные черепа на шестах - это выходки скифов. Или тавров. А чьи же? И нечего сказки рассказывать. "Никакие не сказки!" - возразил однажды ему Митрадат, с любопытством большого дитяти вбиравший в жадную душу нелепые россказни о сатирах, нимфах, драконах и бог знает ком там еще. Дело было в Колхиде, на пиру после множества возлияний, и царь, вероятно, был попросту пьян, ибо трезвый такого не скажет. Митрадат пытался всерьез уверять Диофанта, будто в отрочестве сам едва не погиб от руки кентавра - огромного, черного, страшного! Диофант не мог возразить своему государю - "Евпатор, милый, ты врешь!" - но сдержать улыбку тоже не смог. Царь мгновенно заметил, вспыхнул, обиделся и замолчал. Не добавив ни слова. О как же он еще молод! Как падок на всякую вздорную всячину!
Да только, очутись сейчас Митрадат в преисполненном рокового уныния городе, он не стал бы ломать себе голову - где их взять, чудеса! Сам бы - сделал! Или наврал бы - у него хорошо получается: вид пророческий, очи горят...
К храму Девы едва проберешься: две цепи охраны, а внутри и вовне - толпы плачущих женщин, голосящих: "О сжалься, Владычица! О спаси своих чад!"...
Эти странные херсонеситы истово поклоняются таврской богине и молятся, чтобы она защитила город от скифов. А зачем тогда Диофант?
Положив свою руку на плечо Гераклеодора, он спрашивает: "Как ты думаешь - чудеса в самом деле бывают?" - "Бывают". - "Ты - видел?" - "Ну... да", - отвечает тот со смущенной улыбкой. - "Какие?" - оживляется Диофант. Гераклеодор пожимает плечами: "Что считать достоподлинным чудом?" Диофант подсказывает: "Что-нибудь... непостижное разуму. Попирающее закон естества. Тени, призраки, говорящие звери, ходящие статуи, жареный лед, застывший огонь, драконы, химеры, кентавры"... "Врать не буду, стратег, этих я пока не встречал. Хотя знаю людей, которые с ними воочию сталкивались". Диофант недоверчиво хмыкнул: "Обманщики!" - "Не сказал бы", - уклончиво возразил Гераклеодор. - "Да? И кто же они? Я их знаю?" - "Вряд ли". - "А!" - припомнил Диофант прошлогодний свой любопытнейший разговор с Аполлонием, отцом Гераклеодора. - "Догадываюсь! Ты имеешь в виду повелителя тавров, с которым ты водишь приятельство. Говорят, он колдун - это правда? Его бы сюда, он бы что-нибудь наколдовал"...
Гераклеодор покраснел, отстранился и наглухо смолк. Ни единого слова не вытянешь. Лишь угрюмое: "Извини, Диофант, я пришел сюда помолиться"... И, оторвавшись от Диофанта, стал протискиваться к алтарю, где почти беспрерывно творили обряды усталые жрицы. Херсонесские женщины, узнавая его, пропускали вперед, продолжая взывать к божеству, сокрытому в храме: "О Владычица, сжалься над нами, не губи наших воинов, защити и спаси Херсонес!"...
Эх вы, малые дети. Чуда вам не хватает, чтобы драться храбро? Будет чудо! Клянусь моим посеребренным щитом, головою Горгоны украшенным! И мечом моим из халибской неподверженной ржавчине стали! Диофант, сын Асклепиодора, покажет вам самое что ни на есть настоящее чудо! Такое, что ахнете. Завтра! Но попробуйте после этого проиграть решающий бой!...
128. Накануне сражения херсонесский народ впал в уныние, но Владычица Дева, которую в городе чтят и считают своею Царицей, ниспослала молящимся чудеса, что вдохнули доблесть в отчаявшихся. Среди ночи из запертого и охранявшегося эфебами храма начало источаться сияние и звучать голоса. Изумленные стражи позвали Верховную жрицу, та открыла священные двери и позволила всем, явившимся с нею, узреть, что божественный свет излучали венец и одежды на древнем идоле Девы, а таинственный голос предрек великую радость всему Херсонесу. Боевые доспехи побежденных ранее скифов, посвященные в храм Диофантом после прошлой войны, за единую ночь стали ветхими: железо покрылось ржавчиной, серебро почернело, медь подернулась зеленью, кожа полопалась - только золото оставалось нетленным, но золоченые украшения оказались все покореженными, будто бы не рукой человеческой. Весть о столь необманных знамениях разнеслась по городу в считанные мгновения, и когда совместное войско Диофанта и херсонеситов покидало стены, все верили в несомненное покровительство неба.
Кто одолеет народ, не имеющий тленных сокровищ - но приверженный вольной воле? Кто накинет аркан на племя, носящее волю свою - при себе и в себе?... О скифы, травное былие, на ветру как огонь гудящее! Вы привыкли - такие речи говорить о себе, ибо были когда-то - такими! Теперь же у вас в середине вашей земли - и дворцы расписные, и крепости, и усадьбы, и домы, к коим вы душой приросли, коих вы не хотите покинуть... Так будьте, о вольные скифы, вдтройне хитры и мудры, ибо серп пожинает колосья, топор вгрызается в дерево - обратитесь же, братья, в камень - чтоб выдержать натиск железа! Станьте сами как сталь и вонзитесь во вражьи ряды беспощадным буравом!
Нет. Не внемлют Палаку, царю своему. Ответствуют, до ушей улыбаясь: "Что ты, царь, небылицами нас застращал? Нас ведь много - их мало!" - "Мы шеломами их закидаем!" - "Свистнем, пустим коней - и стрелять не придется, от копытного стука полягут!"...
Эх, не впрок самохвалам наука. Ведь никто, поди, кроме царя Палака, не уразумел в скифском стане: не в числе, и даже не в голой храбрости дело. Дело в чем-то ином.
До минувшей войны Палак краем уха слышал про особенный эллинский строй, но своими глазами фаланги не видел. Увидав - поразился: несколько тысяч стоят и идут - как один. Как чудовищный зверь о тыще голов. Железнолобый, железнорукий, железнопанцирный, железноногий, железносердый... А кони, что мчатся навстречу - живые! И люди верхом на конях - из крови и плоти!
Сколько б ни было буйного травия в поле - железный серп всё пожнет, а каменный жернов - в муку перемелет...
Вот и надо бы - камень против железа, чтоб железо сломалось, а против камня - огонь и мороз, чтобы тот раскрошился и треснул!
Огонь на ветру. Скифы буйно гудят - "Победим!" - а царю Палаку не внемлют. Даже самые близкие, братья родные, знать ничего не хотят. А когда он вслух рассуждает о своих опасениях, пожимают плечами и думают втайне: "Э, не трусит ли - царь наш и брат?"...
Нет, Палак не из робких. Но он уже понял, прежде прочих: чтоб победить, нужно выставить против этой фаланги - другую такую же. Или - усемерить и удесятерить свое войско, дабы этим железноруким почудилось, будто рушится небо и земля встает на дыбы!
Для того и позвал Палак на подмогу соседа-соперника, властелина кочевников - Тасия.
Вот он сидит у костра - жирный как откормленный боров, в темных пятнах на желтоватом лице. Пьет вино дорогое, медовое. Пьет - из черепа, как пивали деды и пращуры. Но они-то пивали, разбив и прикончив врага. А этот...
Соединенному роксоланско-скифскому войску надо было бы выступить прямо вчера. Битва - будет. Перевес у союзников столь сокрушителен, что у эллинов нет ни малейшей надежды отсидеться за стенами города, в коем нечем обороняться и давно уже нечего есть. Диофант очень умный и смелый стратег, он, конечно, поднимет воинов на неравную - но, покуда он жив - вовсе не безнадежную битву. Сколь бы ни был ужасен исход, Диофанту и херсонеситам он сулит избавление. Либо в доблестной смерти, либо... в победе?... О нет, на сей раз им не победить, разве только не произойдет несусветных чудес. Но и нам победить тоже будет непросто - с таким-то союзником!
Выступать нужно было - вчера. Чтобы занять на равнине хорошее место для натиска конницы, расположить удобно обозы и не дать Диофанту навязать условия боя. Куда там! Тасий рыкнул: "Уймись, брат Палак. Я спешил к тебе, ехал вскачь в непогоду. Кони шибко устали. Нужно день отдыхать". Что тут скажешь? Выезжал бы пораньше, не пришлось бы так поспешать. Но ведь кони не люди, их не заставишь вершить непосильное, от усталых в бою проку мало... "Ладно, брат Тасий. Пусть твои отдыхают - я выступлю завтра, обследую местность, найду подходящее поле и стану тебя поджидать". - "Не пойдет, брат Палак! Ты, я вижу, изрядно хитер: хочешь сам расправиться с пришлыми, без меня"... - "Бог Папай с тобою, брат Тасий! Для чего ж я тогда тебя звал?" - "Брат Палак, да кто ж тебя знает? Мы с тобой сговорились, что вместе идем на войну и по-честному делим добычу. Вот и выступим вместе, как было условлено. Но не завтра, а - послезавтра".
Что тут сделаешь? Как водить с такими - совет и дружбу? Палак уже сомневается, не напрасно ли он связался с роксоланами. Он-то думал, что, взяв Херсонес, он при помощи Тасия сможет надавить на Боспор и заставить царя Парисада отречься в пользу Савмака. А с Савмака потребовать за такое благодеяние плату. Немалую.
О, да что там - Боспор, Парисад и Савмак! Сговориться бы о ближайшем грядущем. О завтрашнем и послезавтрашнем.
Явившись под вечер в шатер к соратнику, царь Палак предложил: "Брат Тасий, не худо бы нам условиться о примерном порядке сражения". А тот ему с ложа из барсовых шкур: "Брат Палак, что ты всё суетишься? Шел бы спать. Утром лучше соображается, утром и порешим". - "Но, брат Тасий, я должен дать своим указания"... - "А я своим - уже дал!" - то ли зычно зевнул, то ли рявкнул союзник. - "Проще некуда: увидал врага - налетай и бей! Убегает - нагоняй и опять-таки бей! Упал - добивай, чтоб не встал и не поразил тебя в спину! Небольшая премудрость, у нас про то даже бабы сызмальства знают"... - "Брат Тасий, мы будем драться не с бабами, а с людьми, у которых достанет мозгов"... - "Гы! Когда раскроим их башки, поглядим, брат Палак, чего там достанет! Уж это я беру на себя!" - проревел роксолан. "Брат Тасий, прости, но коли я тебя звал, то мне, вроде как, и начальствовать"... - "Э, какой ты, однако, кичливый! Я постарше тебя, брат Палак, и людей у меня - поболе!"...
О чем разговаривать с пьяным.
Лишь зря угощал.
Дорогое вино, медовое...
129. Под рукой Диофанта, как и в прошлый поход, было только шесть тысяч понтийцев, тяжеловооруженных гоплитов, и чуть более двух тысяч ополченцев-херсонеситов, коих он разделил на отряды легкой пехоты и конницы. Поджидая врага, он собрал всех начальников своего невеликого воинства и старательно им объяснил приготовленный умысел битвы, где, за скудостью сил, Диофант собирался прибегнуть к коварству и хитрости. Я, не будучи человеком воинственным, вряд ли вправе судить о подробностях, коих не ведаю, но расчет Диофанта оказался беспроигрышен, ибо он со своими отборными воинами заманил в тиски, вверг в смятение и безжалостно истребил многотысячную орду росколанов и скифов.
Пятьдесят умерщвленных юношей на пятидесяти конях, удушенных конопляной удавкой. Чтобы головы и тела возвышались прямо, мертвецы просажены острыми кольями. А чтоб смраду было поменьше, в чревах вместо кишок - степные пахучие травы.
Так они и стоят у кургана. Издалека поглядишь и подумаешь, будто живые. Лишь застыли в настороженной скорби. Подъедешь - вспорхнет с гулким грохотом стая черных, тяжелых от сытной трапезы воронов. Нечего больше делать живым у гробницы царя Скилура. Великие почести, древний обряд. А иначе нельзя: предки могут разгневаться, и потомкам не будет удачи.
Отце мудрый, прощай. И прости непослушного сына. Поверни свой загробный гнев на врагов и изменников, поддержи среди стольких бедствий - Палака...
Царь без войска - не царь. А Палак остался один. Пали крепости, сдался Неаполь, отшатнулись родные и данники - кроме нескольких самых верных друзей.
Он пытался прибегнуть к последнему средству: сидению на разостланной бычьей шкуре. По обычаю скифов, кто молит на шкуре о помощи, получает ее: всякий, вставший ногою на край, клянется отомстить за обиду сородича и приводит с собой всех воинов рода. Ныне я помогу тебе, завтра ты мне, вместе - непобедимы...
Никто не дал клятвы на шкуре - царю своему. Обходили, пряча глаза. Будто он зачумленный. Он едва не заплакал. Но сам понимал: еще одно поражение - и Великой Скифии нет. В ней останутся только женщины, дети и старцы. И все-таки горше желчи было зрелище братьев, стоящих поодаль и молящим угрюмыми взорами: поднимись, не позорься, признайся, что ты проиграл. И, коль нет в тебе сил это выдержать - уступи свое право другому. Другой тотчас громко объявит себя новым скифским царем, другом херсонеситов и данником царя Митрадата. И спасет свой народ от ярма и войны, от разора, позора и рабства.
Отче мудрый, прости. Ты вручил это царство Палаку, ибо выбрал его не за дикую мощь, а за гордость души и увертливый ум. Он и нынче ,в столь горестный час, не утратил надежду, хотя стал беглецом, за поимку которого Диофант назначил награду.
Он - беглец? Это как поглядеть. Он - степняк, он кочевник, охотник, он мститель, ходатай - за свою неотмщенную честь.
Есть управа в миру - и на дерзких последышей недобитого скифами Дария! Берегись, Митрадат! Ты считаешь, варвар Палак не умеет читать и писать, потому и не ведает, что за горами и морем, на западе, существует страна под названием "Рим", власть которой уже распростерлась на Европу и Азию, так что все города и цари перед Римом - послушные данники... Рим когда-то разбил преогромное войско царя Антиоха Сирийского и взял с побежденного строгий зарок, что отныне никто из правителей Азии не посмеет вторгаться в пределы Европы. А для римлян и эллинов словом "Европа" называется всё, что по эту сторону моря - стало быть, и Таврида, и Скифия, и Боспор Киммерийский...
Это всё поведал Палаку на прошлой их встрече Савмак. Тот не мог ни наврать, ни напутать: он ведь рос при царе Парисаде, учился на эллинский лад и освоил науки, о коих Палак знает лишь понаслышке - описание нравов, земель и законов. Савмаку незачем лгать венценосному дяде: Митрадат им обоим - соперник и враг.
Коли меч оказался бессильным, остается пуститься в далекое странствие. Ехать в Рим. И пожаловаться на бесчинства царя Митрадата.
Но сперва - священная дань благодарственного покаяния. Заколоть на могиле отца кобылицу. И отпить из жертвенной чаши дымящейся крови, а остатком учинить на холме возлияние. Развести поминальный огонь на ветру. Не из дров, ибо леса поблизости нет, а их хрусткого травного былия...
Напоследок - встать на колени. Разгрести подернутый ледяною коркою снег, расковырять акинаком замерзшую землю, набрать ее, сколько поместится в горсть, завязать в тряпицу, тряпицу же спрятать в кожаный крепкий мешочек на витом снурке - и убрать на грудь под одежду. Нет надежнее оберега в пути, чем земля с отцовской могилыю
Уезжают. В молчании. Путь безмерно далек: степями до Ольвии, там на попутный корабль, а дальше - как боги помогут.
Эх ты, вольная Скифия! Сыскался железный серп на твое разнотравие. Ничего. Не только серп - и коса находит на камень. И железо плавится - в пламени.
Царь Палак едет в Рим.
130. Разгромив росколанско-скифское полчище, Диофант без труда овладел, как и прежде, всеми скифскими крепостями и столицей Неаполем, и воздвиг трофеи победы. Лишь одно омрачало его ликование: главный враг и зачинщик войны, царь Палак, снова не дал себя захватить и ударился в бегство. Диофант объявил награждение всякому, кто укажет след беглеца, но все розыски были напрасны. Даже те из Палаковых подданных, которые соглашались участвовать в ловле царя, убеждали стратега, что нет его более ни в Тавриде, ни в Скифии, ни, возможно, в живых, ибо он никому не являлся. Так закончилась вторая война между скифами и царем Митрадатом.
131. Между тем Парисад, царь и архонт Боспора и Феодосии, прислал Диофанту письмо, в коем велеречиво поздравил стратега с победой над варварами, "власти коих в Тавриде отныне положен предел". Но еще пышнословнее восхвалял он высокую доблесть царя Митрадата: "Я горжусь пред людьми и богами", - писал Парисад, - "что он был мне дарован в воспитанники, и теперь я желал бы в ответ совершить для него нечто столь же прекрасное и на все времена достославное, дабы он мог гордиться своим воспитателем".
132. Получив таковое послание, Диофант, не медля ни дня, устремился в Пантикапей, ибо сразу постиг суть таившегося между пышных слов обещания. И едва Диофант появился в столице, Парисад возгласил всенародно, что для Боспорского царства нет участи более славной, нежели пребывать под защитой величайшего из государей - и сложил с себя царский венец, передав его Диофанту для царя Митрадата Евпатора.
Наконец-то.
Свершилось. Теперь Парисад волен делать, что хочет. Ни дела государства, ни война, ни политика, ни придворные благоприличия больше его не касаются. Он еще живет во дворце, ибо надобно обеспечить преемственность власти, но душою уже далеко.
Ныне - самое время писать задушевные письма Фоанту, ездить в гости и делиться тайными горестями. А что? Они теперь ровня. Пара бывших царей, доживающих век на покое. С той разницей, что Фоант не так одинок и навряд ли чем-нибудь болен: колдуны не болеют, они сразу мрут, если - мрут вообще, а не преображаются в нечто иное - камень, зверя, чужое дитя... Но, с другой стороны, есть поверие, будто у колдунов не бывает потомства - а Фоант, словно в опровержение, стал отцом на старости лет. Может, тут тоже не обошлось без каких-нибудь зелий и чар? Ведь где это видано, чтобы в седобородого старца влюбилась - молоденькая?... Что гадать - можно съездить и поглядеть. Сдать дела и отправиться в Афинеон. Парисад уже не боится, что уронит этим достоинство: он не царь, а всего лишь стареющий человек с древним царственным именем. Настоящего же царя и архонта Боспора и Феодосии зовут отныне иначе. Митрадат Евпатор Дионис. Ахеменид и - по матери - Селевкид. Длинновато? Ничего, скоро свыкнутся и вообще позабудут, что когда-то у них был царь Парисад. Митрадатово имя третий год на устах. И его приучается правильно выговаривать - вся Таврида. От края до края.
Евпатор не явится в Пантикапей даже для церемонии коронования. Он доверил принять все знаки власти и самую власть - Диофанту. Потом, по весне, из Синопы приедет наместник. Какой-нибудь друг или родственник, ибо сын Митрадата пока что младенец. А сам Евпатор - ни за что не приедет. Даже ради свидания со своим воспитателем. Приближенным, советникам и народу сказано, что он занят в Понте неотложнейшими делами. Но причина - другая, и о ней говорить посторонним нельзя. Митрадат впечатлителен и суеверен, и когда какой-то горе-гадатель накаркал ему про грядущую смерть на Боспоре, мальчик очень всерьез испугался. Парисад, прознав про его беспокойство, усилил охрану питомца, а в ответ получил оскорбление: что ты, дескать, за мною шпионишь?... Незабвенный, несносный Евпатор...
Парисад весь вечер проговорил с Диофантом - о нем. Изменился ли? Возмужал? Чем занят? Как ему царствуется? Ладит ли с супругой-сестрой? Не болеют ли дети?... Представить только: у Митрадата - двое детей! Мальчик и девочка. Имя мальчика - Митрадат, разумеется. В честь отца. А девочки - Лаодика, в честь матери? "Нет", - хитро улыбнувшись, сказал Диофант. - "Клеопатра. Наш царь рассудил, что довольно с него Лаодик: две сестры и покойная матушка". Что ж, Клеопатра - тоже прекрасное имя для дочери столь великого государя.
"О да", - подхватил Диофант, возвращая беседу к политике. - "Митрадат, несмотря на молодость, уже очень влиятелен. С ним считаются все соседи: и эллинские города, и окрестные варвары. Он владеет редким умением превращать побежденных в друзей. И для этого не гнушается говорить на самых диковинных, чуть не зверских наречиях, рядом с коими скифский язык представляется звоном кифары... Уверяю тебя, повелитель, через краткое время он внушит к себе благоприязнь даже здешним строптивцам".
Этим он хотел разогнать Парисадовы страхи перед ожидаемым скифским восстанием. Скифы - боль и беда, но они же - богатство Боспорского царства. Подрывают корни - они, и питают - они. Парисад никогда не был ими любим, да и сам никогда не любил их, но когда Митрадат в тайнописном послании прямо задал вопрос - кто назначен преемником царства - Парисад отвечал ему без обиняков: только тот, кто избавит Боспор от угрозы войны против скифов и прочих лихих степняков. А для этого надобно либо подчинить их, либо установить с ними прочный мир. Парисад отдаст свой венец не любимцу, а - победителю. Он измучен неравной борьбой с обстоятельствами, и ему уже всё равно: Митрадат ли, Савмак... В конце-то концов - оба здесь чужаки, оба - варвары.
Митрадат подчинился условию и старательно выполнил всё, чего требовал Парисад. Скифии как могучего царства с царем, столицей и войском больше нет. Есть - обширная часть Тавриды, населенная разъединенными племенами, которые сами себя не зовут и сроду не звали единым именем - скифы. Может, многие рады будут забыть, что служили и повиновались сперва Скилуру, а после - Палаку. Митрадат ведь не станет особо вникать в их кочевничьи и родовые дела. Для него чем больше вождей, тем сподручнее их друг с другом стравлять. Так что скифы ему, поворчав, покорятся.
Скифы - да. Но Савмак! Как с ним быть?
Диофант вчера между делом небрежно сказал: "Ну, Савмака придется отсюда.. убрать". Парисад не понял: "Что значит - убрать? Выслать?" - "Можно и выслать", - сказал Диофант. - "Но желательно в место, откуда он не сможет вернуться назад".
Парисаду сделалось страшно. Таких мест на земле не бывает. Диофант между тем улыбался как мальчик, который раздавил сандалией гада и ждает, что его за это похвалят. Значит?... "Да", - одними глазами отвечал Диофант. Парисад боялся спросить, додумался ли стратег до этого сам - или так желает Евпатор. Ему стало тошно от мысли, что он станет - убийцей Савмака.
Правда, с Савмаком с последнее время у них всё пошло враскосяк. Но повинен в том не Савмак, всегда сохранявший почтительность, а сам Парисад, который вконец изолгался и не мог уже говорить, глядя в очи воспитаннику. Отговорки, пустые намеки, туманные обещания, из пальца высосанные поручения - и ни слова о будущем царства. Двойная игра. Вот и ныне, предвидя прибытие на Боспор Диофанта, Парисад придумал Савмаку заботу: присутствовать вместо царя на торжественном празднестве в главном городе азиатской части страны - за проливом, в Фанагории. С виду очень почетно: если ты представляешь царя, ты - почти уже царь. И Савмак не мог отказаться. Но уехал, черный от злости. Ибо он понимал, что его выпроваживают, дабы он не испортил приема в честь победителя Скифии. Ничего, он еще спасибо скажет царю Парисаду за то, что тот его - спас!
Парисад нашел в себе силы возразить Диофанту на это кощунственно-деловое "убрать". "Нет!" - изрек он, насколько умел, непреклонно. - "На такое я не пойду. Ведь Савмак ни в чем не виновен!"... О, не надо было говорить "не виновен", достаточно было короткого "нет"... Диофант, как собака в кость, вцепился в оброненное слово: "Не виновен?! Кто - этот скиф?! Да знает ли благороднейший царь, что Савмак уже год как находится в тайных сношениях со своим милым дядей - Палаком?"...
О боль: "Я растил негодяя!" О стыд: "Почему я не ведаю то, что ведает этот наемник?" О надежда и опасение: "Вдруг он попросту врет, дабы очернить предо мною Савмака?"... И, хрипло, непонятно кому, Диофанту или себе самому: "Это надо еще доказать". А пока Диофант собирался с мыслями, Парисад овладел собою и вымолвил вовсе спокойно: "Никакой измены тут не было. В Скифию на похороны Скилура я отправил Савмака сам. И сам велел держаться с Палаком по-дружески. В том же, что Палак ему дядя, вовсе нет ничего ни постыдного, ни сокровенного. Это было известно с того дня, как он появился тут во дворце". Диофант опять улыбнулся, будто царь Парисад произнес несусветную глупость. И начал, смакуя каждое слово, уверять его в том, что все боспорские беды последних полутора лет - дело рук сговорившихся родственников, Палака с Савмаком. Чем хуже оно для царя Парисада - тем лучше для скифов, неужто не ясно? И что это, как не обдуманный заговор?...
"Пусть так", - сказал Парисад, закрыл рукою глаза. Сказал очень тихо и почти безразлично. - "Пусть заговор. Всё равно: не могу, не хочу и не вправе. Я не должен с ним так поступать. Если я взрастил у себя человека двудушного - значит, я был дурным воспитателем, и вина тут - моя. Если я не подумал, что делаю, посылая неопытного сироту к многочисленной хищной родне - это тоже мое упущение. Ни ловить, ни судить, ни казнить его - я не стану. Иначе меня самого нарекут подлецом и предателем. Я за власть не цепляюсь, но честь мне еще дорога".
Диофант поначалу опешил перед этой решимостью, но сдаваться ему не хотелось. И он вынудил Парисада дать уклончивое обещание. Скажем, так: Парисаду действительно не пристало обходиться с воспитанником столь жестоко. Он назначит ему долю денег в наследстве и отпустит, куда тому нравится. Но вот если Савмак воспротивится новой власти и восстанет против царя Митрадата Евпатора - то Евпатор свободен делать с ним, что захочет. В том числе - взять под стражу, казнить и пытать...
Хорошо, что у Парисада хватило ума и предвидения заранее удалить из Пантикапея Савмака. Тот всегда был покладистым, но когда у тебя вырывают из рук почти уже данную власть - это трудно стерпеть, не восстав и не взбунтовавшись. Скиф, конечно, вспылил бы, испортив обряд отречения и передачи венца - а не то и набросился бы с оружием на Диофанта... Допустить это было нельзя. И нельзя называть дальновидную Парисадову хитрость предательством. В Фанагории, в Азиатском Боспоре никто никогда не достанет Савмака: там почти другая страна, там свои законы и нравы, Парисада там только считают царем, ибо изредка платят налоги и шлют ему дань - повинуются же кто кому: города - избранникам граждан, села - старейшинам, земли - местным князьям и вождям. Савмака охотно пригреют такие же, как он сам, просвещенные варвары. Фатеи, досхи, аспургиане... Он найдет себе знатную девушку, женится, заведет детей, заживет припеваючи... Для чего ему царская власть? Нет ведь в ней ни счастья, ни радости.
Убаюкав себя столь утешными мыслями, он уснул. Но покой был недолгим. Парисаду приснилось, будто море затопило высокий пантикапейский двоец, и по спальне плавают рыбы, а ему невозможно дышать, он сейчас захлебнется... Проснулся в холодной испарине, с болью в сердце, с тошнотою под ложечкой. И больше уже не заснул. А к утру и совсем расхворался. Бил озноб, кололо в печенке, да еще неловко встал на скамеечку возле ложа - подвернулась нога. Не хватало еще захромать - в такой день, на потеху толпе! Пока раб ему растирал онемевшую ногу, а лекарь готовил повязку и мазь, Парисад про себя рассуждал: "Интересно бы знать, то же самое ли пережил, отрекаясь, мой коварный приятель Фоант? Нет, пожалуй, ему было легче - утешала, небось, молодая жена... Помешались они на скифянках... А быть может, и утешать не пришлось. Ибо тавр сложил с себя власть, чтобы сделать царем не заморского дяденьку - а любимого сына! Разве можно тут сравнивать"...
Невзирая на мысленные прибавления - "тавр", "колдун", "хитрец", "коварный" - Парисаду как никогда захотелось потолковать по душам с загадочным бывшим царем тавроэллинов. Как полустертую, попорченную сквозняками и сыростью фреску, обновляет Парисад свое воспоминание о днях, проведенных с ним в Феодосии. Боги, что он тогда испытал! Парисад готовил для встречи громкую, гневную, резкую речь. А сказать ее не сумел: у него как язык отнялся. Или просто достало вкуса и такта понять, что нелепо грозить и метать в собеседника громы и молнии, когда он дружелюбно глядит, улыбается и с уверенной плавностью подает тебе руку. Не принять? Но Фоант держал себя столь спокойно, с таким величавым достоинством, что ответить не в тон для воспитанного человека, для эллина и властелина, было вряд ли возможно. Это значило бы показать себя грубым, мелочным, склочным и чванным. Парисад пожал ему руку, ответил на доброе слово по-доброму - и сам того не желая, сразу же проиграл. Потому что Фоант повел себя с ним не как дерзкий спорщик, не как скромный проситель и даже не как увертливый вор, укрыватель беглых разбойников: он повел себя с Парисадом - как старший. Хотя был повелителем маленькой, бедной, совершенно ничтожной, по сравнению с мощным Боспором, страны. Да какое он право имел поучать Парисада, как править, чтобы не было рабьих восстаний?!... Тогда, в Феодосии, всем померещилось, что Фоант это право имел. Ибо был действительно - старше и опытнее. И обликом походил не на варварского царька, а на странствующего мудреца. У которого ремесло такое: рассуждать и учить. Пока он пребывал в Феодосии, это мнилось естественным. А уехал, оставив Парисада ни с чем - все как будто морок стряхнули. И Парисад не знал, куда деться от стыда, от насмешливых взглядов, от забористых песенок, от намеков... О, как он тогда ненавидел Фоанта! Даже имени слышать не мог. И особенно - из Митрадатовых уст, столь падких на редкие лакомства. Митрадат, однако, раскаялся и явил Парисаду нежданную чуткость: перестал вспоминать про Фоанта.
Но сам Парисад ничего не забыл. И ревниво следил за делами в царстве соседа. Которое, вопреки всем творящимся в Тавриде делам, чуть ли не процветало. Ибо возле боспорской границы, близ Феодосии, кропотливо строился новый город и порт - таврский Афинеон. И рабы, что сбежали некогда от Парисада и нашли приют у Фоанта, стали в этом городе - граждане. После той неприятной истории Парисад приказал, чтоб купцы, иногда бывавшие в тех краях, извещали его, что там делается. На Боспоре уже давно ничего не возводится, кроме частных домов, а в Афинеоне что ни год - прибавление: храм, дворец, пристань, склады, театр... Да откуда же деньги?!... "Царь копил казну тридцать лет, обретаясь едва ли не в бедности и чураясь любых развлечений, а к тому же гражданство даруется всякому, кто за собственный счет или собственными руками сложит часть городских укреплений, стены храма или прочих общественных зданий"...
Говорят, там живется не слишком роскошно - всё же глушь! - но гораздо спокойнее и веселее, чем здесь, на Боспоре. Поглядеть бы своими глазами, увериться и спросить у Фоанта: как ему удается творить чудеса? Как править, чтоб тобою все были довольны, как отказываться от власти, чтоб никто тебя не презирал, как... О, воистину любит рок парадоксы! В целом царстве, в целой Тавриде, да и в целом миру нету более никого, кому царь Парисад излил бы свою отягченную бедами душу. Никого - кроме этого друга-врага. Раньше было зазорно, а ныне - дозволено. Они уравнялись в правах, пережив свою добрую славу. Ведь таких хорошеньких дел натворил напоследок в семействе якобы безупречный отец и правитель Фоант, что был вынужден и отречься, и затвориться! "В силу веских причин", как он сам написал в том послании... Парисад поначалу подумал - сын отправил его в заточение, оказалось - не сын, а его же собственный стыд... Помешались они на скифянках... "Да, но разве можно его отречение сравнивать - с этой мукой, с этой тоской, с этим страшным, навязанным выбором?"...
Парисаду казалось, что уж после неотвратимой, как смерть, церемонии - станет легче. Наступит хотя бы покой. Преогромную тяжесть он должен был снять со своей головы вместе с царским венцом. Договоры, долги, доклады, доносы, козни, казни, клятвы и клевета - всё сие Парисада уже не касается. Он не царь. И пусть теперь у Евпатора раскалывается от забот голова, ноет сердце и не повинуются ноги. Или у Диофанта. Диофанту можно еще пожелать впридачу, чтоб язык у него отсох - слишком много и самохвально болтает. А с Парисада хватит: отцарствовал!
Но и после прилюдного, хоть и скромно обставленного, отречения легче и лучше не стало. Стало - хуже и мерзостнее. Ибо, сняв с головы диадему и сказав роковые слова, он себя почувствовал так, как будто его - раздели и... оскопили. Ужасно. Горло перехватило, захотелось рыдать. Что он, кто он отныне? Никчемный, нелепый, беспомощный. Бывший царь великого царства. Ни единому человеку здесь не дорогой и не нужный. Потому что никто даже ради пристойности не пожалел о его отказе от трона. Все презрели его и давно уже мысленно похоронили. С наглецом Диофантом - и то говорили почтительнее. Как же - уполномоченный самого Митрадата! Повелитель, наместник - пусть временный...
Для чего же тогда - это всё? Для кого - это самозабвенная жертва? Для Евпатора, что ли?!... Не надо лгать себе самому: Евпатор ее никогда не оценит. Он примет дар Парисада как должное. Он, похоже, давно уже мыслил Боспорское царство своим... Для народа? Да глупости! У толпы на площади память короче, чем у ветреной женщины. Женщина хоть однажды в году посетит мужний гроб и помянет умершего, а толпа забывает - мгновенно. Парисад никогда не старался угодить и понравиться тем, над кем царствовал, и народ это знает. Не будет о Парисаде вспоминать боспорский народ. Даже если на каждой площади в каждом городе выставить памятник. С крупной надписью: "Царь Парисад". День, другой - и спросят: "А кто это?"...
Поднявшись к себе во дворец, Парисад сразу слег. Но не мог заснуть от давящего на душу, словно в склепе, молчания. Ведь дворец словно вымер. Он подумал с испугом, что все разбежались, и в покоях уже никого. Позвонил в колокольчик. Проворно явились двое слуг, дежуривших возле царской опочивальни. Всё как прежде. Может, он вообще не вставал, а случившееся - лишь приснилось? Но нет: эти люди смотрят на Парисада не как на царя, а как на... к смерти приговоренного.
Он велел, чтоб ему приготовили ванну. "Очень мучит нога", - пояснил он зачем-то. Дабы не заподозрили, что он хочет пустить себе кровь?... Может, это было бы истинно мудрым решением. Умереть, исчерпав свой удел, обойтись без мучений и боли, успокоиться в тихой, теплой, соленой - ну и что же, что алой! - воде...
Но усталость сковала Парисадову царскую волю и последние силы его. Опустившись в купель избавления, он решил дать себе безмятежно понежиться - и сомкнул глаза, и уснул.
Не чувствуя более ни души, ни тела.
133. Но Савмак, другой воспитанник царя Парисада, притязавший ранее Митрадата на боспорский престол, возбудил среди местных скифов восстание. Парисад, услыхав об этом, задумал бежать из страны, но в порту был настигнут Савмаком, который убил своего попечителя и государя, обвинив его в вероломном предательстве. Разъяренная чернь не дала схоронить Парисадово тело, бросив в море на прокормление рыбам и обрекши на вечные странствия бесприютную душу, лишенную погребальных обрядов.
134. Диофанта тоже схватили и хотели убить, но стратег купил себе жизнь, передав Савмаку все знаки царского звания, врученные Парисадом посланнику Митрадата Евпатора: венец, печать, облачение и записанное на пергаменте утверждение прав на боспорский престол. Стратег дал слово Савмаку, что останется возле него как почетный заложник и не будет пытаться бежать или строить тайные козни. Поселили его во дворце и приставили лишь небольшую охрану. Но спустя недолгое время Диофант сговорился с сообщниками, обманул своих стражей и сумел ускользнуть на корабль, что доставил его в Херсонес. Там же он страшной клятвой поклялся, что не будет ведать покоя, пока не вернет Митрадату боспорский венец.
Странный город. И люди тут странные. Живут на отшибе, а ведут себя так, будто к ним каждый день приезжают монархи. Ни особенного любопытства, ни услужливости, ни торжественной чинности. Уверяют, что для всех иноземцев обязательна встреча с таможней. Если только ты не проксен и не приглашен самолично царем Деметрием. Нужно просто назвать свое имя, сказать, для чего и откуда ты прибыл, что привез на продажу и имеешь ли право быть свободным от пошлин и податей.
Удивленный гость подчиняется, не без гордости объявляя чиновнику: "Я Савмак, царь и архонт Боспора и Феодосии. Со мною охрана и свита. Прибыл, чтобы увидеть царя Деметрия Филопатора по неотложному важному делу. Ничего сверхобычного, кроме подарков царю, не везу".
С поразительным равнодушием всё выслушивают, записывают и кивают: можешь идти. Где найти царя? Да скорее всего в Сотерии, хотя поручиться нельзя, он бывает и здесь. Как проехать? Выйди в город, дорогу покажет любой. Лучше, впрочем, взять провожатых из местных: и надежнее, и безопаснее. Вот как? Разве тут нападают на путников? А в ответ: "Люди - нет, но под вечер мимо Священного леса одинокому лучше не ездить. Там... эти". Кто? Волки, вепри, змеи, медведи?... "Нет. Грифоны. Разъярившись, бывают свирепы, а тронуть нельзя - они спутники и охранители Госпожи Нашей Девы"...
Он решил, что над ним потешаются и ушел, не оставив таможенникам даже маленького подношения.
И отправился в Афинеон. В этот город, о коем уже разлетелось много рассказов. Потому что лет двадцать назад тут была пустыня пустыней: дикий берег, угрюмый хребет и долина, отрытая в степь, по которой носились, истребляя заблудших двуногих, кентавры. А теперь - сады, виноградники, небольшие ухоженные поля, опрятные глинобитные домики... Есть и каменные, с черепичными кровлями и затейливыми водостоками ...
Город - истину говорили - красив, хоть причудлив. Он стоит на пологом и плоском холме, обнесенном, ради порядка, не особо высокой и не очень мощной стеной. По сравнению с пантикапейской твердыней это даже и не стена, а скорее так себе, ограждение из буроватых камней. Башни тоже не угрожают, нависая над головой, а как будто с любопытством глядят на долину и море: кто там едет, что везет, чем порадует? Город явно построили, чтоб торговать и возделывать землю, а не воевать.
Хорошо тут. Спокойно и радостно. Всё, что видишь, приятно для взора. Изваяния, гермы, мозаики. Почему-то в Пантикапее никому не приходит на ум украшать глухие наружные стены домов картинами из ракушек и камушков. Денег это почти что не стоит, зато смотрится очень нарядно. Похоже, что жители состязаются между собой, у кого получилось пригляднее. Сразу видно, счастливые люди, эти афинеонцы. Ни злобных лиц, ни голодных глаз, ни сердитых ругательств.
О дали бы боги - и в Пантикапее стало бы так! Коли это по силам здешним варварам - почему не сумеет вдохновить на такое свой народ царь Савмак? И к нему будут ездить удивленные чужестранцы.
А пока что его совершенно не замечают. Толпа обтекает, не толкаясь и не прикасаясь. Никто не глядит на него и никто ему не улыбается. Даже дети, всегда любопытные, не бегут за ним, ничего не клянчат, не дразнятся.
Доверяясь чутью, он находит без всяких расспросов дорогу на агору и к стоящему в середине города храму.
Но туда его не пускают.
Он-то думал, никто тут понятия не имеет, кто он, что наделал и зачем пожаловал. Знают! Весть уже облетела весь город. Оттого и глядят сквозь него, оттого и руки не протягивают, оттого и не называют никак. С ним общаются, как с прокаженным. Убить не убьют и прогнать не прогонят, но притронуться - брезгуют.
Он - убийца царя Парисада.
Кровь - на нем.
И нельзя ему - в храм.
Что же делать? Вернуться на пристань и уплыть восвояси?...
- Эй, Савмак! Привет тебе!
Скиф оборачивается. Дюжий парень лет тридцати, что окликнул его, совершенно ему не знаком. Но приятно услышать хотя бы одно дружелюбное слово.
- И тебе привет, - отвечает Савмак, не обидясь на отсутствие титула "царь". - Только я тебя, извини, не припомню.
- Да и где тебе меня знать, - улыбается тот. - Ты ведь рос во дворце, я - в каморке близ Тиритаки.
- Ты из этих... из беглецов? - догадывается Савмак.
- Ага. Но не раб. Впрочем, ныне это не важно. А тебе тут - что надобно?
- Я хотел бы увидеть царя. Но, похоже, не суждено.
- Почему?
- Кровь на мне, - мрачнеет Савмак. - Это я убил Парисада.
- Знаю! Я нарочно тебя разыскал, чтоб сказать: и правильно сделал! Все наши так радовались! Я и сам бы убил, Гефестом клянусь, подвернись мне эта вонючка!
- Тебе бы, может, простилось. Ибо ты Парисаду - никто. А меня он все-таки вырастил.
- Э, Геракл в свое время по пьянке истребил своих же детей, а Орест - так и хуже, родительницу! Ничего, боги милостивы и обоих простили. Иди-ка ты в храм, закажи обряд очищения...
- Я там был. Меня не пустили. Про обряд же сказали - он долгий, дней шесть: я обязан дождаться благоприятных знамений, попоститься, найти поручителя, принести покаянную жертву...
- Эти жрицы дурят тебе голову! - в сердцах ругается парень, прибавляя тотчас: - Да минует меня гнев Владычицы за такие слова... Но ведь ясно как день: тебя попросту выставили, чтоб с тобой не возиться! Погоди, мы их перехитрим. Тебе кто тут нужен? Деметрий? Так ступай прямиком к нему, в Сотерию, в святилище Зевса Спасителя. Ибо царь - он и есть главный жрец. Человек он честный и вежливый, он не будет водить тебя за нос, сразу скажет, хочет иметь с тобой дело или же нет.