Аннотация: На арене действий появляются римляне: крайне встревоженный происходящим в Азии пропретор Рутилий и прославленный полководец Марий, мечтающий спровоцировать войну с Митрадатом.
Позолоты да мраморы, бронза, мозаики, голозадые грецкие боги...
Гаю Марию ясно теперь, почему ни одно назначение в Азию не обходится в Риме без яростных свар. Будь ты нищим секретаришкой, здесь ты сделаешь состояние. Где, в какой еще римской провинции, проконсул живет не в походной палатке и не в снятом у местных домишке - а в бывшем царском дворце?... Безобразие. Роскошь - во сне не приснится. Вот где надо служить. Но сюда попадают одни проходимцы. Марий - из батраков, хоть и всадник по роду. Ему пришлось добывать все чины, пробиваясь из грязи и ничем не гнушаясь. Отправлялся - куда посылали. То в Испанию, где оголтелые бабы размозжали о скалы головки своих же детей - лишь бы те не изведали рабства. То в Африку, где, гоняясь за неукротимым Югуртой, приходилось пить соленую жижу и жрать поджаренных змей. А в Италии?... Еле смыв с себя пот нумидийской войны, Марий бросился прогонять из Италии полчища варваров - тевтонов и кимвров. Тех самых, которые перерезали, точно стадо овец, две отборные армии Цепиона и Маллия. А потом, в самом Риме?... Опять эти знатные умники из сената сунули шестикратного консула Мария носом в дерьмо. Вовлекли его в гнусные игры. Так что он оказался вынужден покарать своих бывших союзников Сатурнина и Главкию. А теперь от него все воротят носы: дурно пахнешь. Дескать, Марий - бесчестный политик, Марий предал друзей за посулы патрициев; Марий пролил кровь народных трибунов - и где! - на святых камнях Капитолия...
А ведь Марий всего лишь пресек назревающий бунт. Кто ему приказал покончить с двумя подстекателями? Весь высокий сенат. Одногласно. Возложили, конечно, на консула. И теперь его же винят: мог бы, дескать, поаккуратнее.
Никакой благодарности. Оскорбления, сплетни, наветы, настенные надписи: "Марий паскуда", "Марий палач", Марий - то, Марий - сё...
Даже здесь, в Пергаме, люди шарахаются.
Даже бывший соратник - заставляет себя ожидать.
Может, плюнуть на эти узорные мраморы? И уйти, ничего не сказав?...
"О Юпитер! И вправду - Гай Марий! Я думал, раб либо что-то напутал, либо кто-то меня разыграл! Ты - в Пергаме? Глазам не верю, но - рад!"...
Это речь произносит, идя навстречу нежданному гостю, сухощавый и очень коротко стриженый человек, словно тонущий в тоге, надетой небрежно и наспех.
Заместитель проконсула Азии. Публий Рутилий Руф. Который служил под начальством Мария в Африке. А теперь притворяется, будто рад его видеть в Пергаме.
- Извини за задержку, - подает ему руку Рутилий. - Честно молвить, я отдыхал. И не мог явиться к тебе сонным и неумытым.
- Эх, Азия, Азия.. - качает Марий круглой своей головой с обширной смуглой плешью. - Край небитых царей и лентяев.
- Не скажи! - возражает Рутилий. - Уж лентяйствовать тут не приходится. Но работаю часто ночами. Днем - такая жара.
- Ну, и как успехи в делах? Миллионы, поди, уже нажил?
- О чем ты?...
Рутилий глядит изумленно и укоряюще. Ишь ты, праведник. Знаем мы вас. На словах неподкупны, а прорвутся к кормушке - за ушами трещит. Не жуя, наворачивают. А потом измышляют забавы. Заводят себе кто полсотни рабынь, кто питомник пантер, кто редкостных рыбок. А кто - самоцветами нужник выкладывает.
- Марий, ты ведь знаешь меня, - говорит с упреком Рутилий. - Я скорее лишусь своего, чем возьму неположенное. Почему-то всем в Риме кажется, будто в кресле проконсула невозможно не сделаться лихоимцем и вором...
- А разве не так?
- Да и Сцевола вряд ли меня пригласил бы в легаты, будь я своекорыстен...
- А кстати, - меняет Марий беседу. - Где он сам-то? Где Сцевола?
- Вы немного с ним разминулись. Он уехал в Эфес. Если он тебе нужен, попробуй нагнать.
- Обойдусь. Лучше я пару дней отдохну. Совершенно умаялся, добираясь сюда на греческом судне среди всякого сброда. Марсом клянусь, от моих солдат - и то приятнее пахло. От них хоть - честным потом несло. Честным мужеским потом и простою честной похлебкой. А эти... Никакому боги неведомо, что твои азиаты жрут и чем натираются. Самому доселе мерещится, что воняю - как дешевая девка.
- Ты устал, но не надо ворчать, - говорит, приглашая Мария сесть, Рутилий. - Азиаты такие же люди, как мы. Есть, конечно, лгуны, негодяи, убийцы... Но встречается много таких, у кого нам не грех поучиться.
- Поучиться? У наших рабов? - ухмыляется Марий. - Ха, я слышал, теперь это в моде! Покупать за сундук серебра азиатишку или гречишку, а потом глядеть ему в рот и твердить за ним стишки про вино и сожительство с мальчиками. А по мне - это мерзость! Наши предки жили без этого. И уже покорили полмира.
- Наши предки, - возражает Рутилий, - отрядили когда-то в Афины послов, чтобы те списали для Рима законы, составленные Периклом.
Марий лишь неприязненно фыркает. Дельным был человеком Рутилий. Храбрым и хладнокровным солдатом. А теперь и его одолела эта зараза - тяга к грекам и греческим книжкам! Говоришь с ним по старой памяти как со своим, а он тебя - раз, и подколет. Блеснет своей образованностью. Слушай, нечего нос задирать!
- Полагаю, Рутилий, пришли времена, когда римлянам нужно не перенимать чужие законы, а устанавливать всюду свои. И следить, чтоб они соблюдались.
- Вот именно! - воздымает руки Рутилий. - А мы... Марий, если б ты знал, что творится в этой провинции! Мы со Сцеволой силимся что-то исправить, но и мы приходим в отчаяние. Если так будет длиться и далее, нас ничто не спасет.
- Вас со Сцеволой?
- Рим. И живущих в Азии римлян.
Разговор становится важным.
Но его прерывает - скандал.
В зал вторгается кто-то из службы проконсула и, отведя Рутилия в сторону, говорит ему что-то тихо, но возбужденно.
- Нет! - молвит резко Рутилий. - Вы что там, с ума посходили? Делать нечего этим эдилам? За слово - в тюрьму?... Отпустите!...
- Но он...
И опять меж собой: "шу-шу-шу"...
- Хорошо, - решает Рутилий. - Приведите сюда. Разберусь. Чтобы больше не повторялось.
- А что такое случилось? - любопытствует Марий.
- Глупость! - машет рукою Рутилий. - Эдилы схватили философа. Выступал в пергамском гимнасии. Хотели, верно, вынудить штраф. Он не дал, его повязали - стал шуметь, может, что и сказал сгоряча про хваленое римское право...
- И отлично остыл бы в здешнем карцере.
- Марий! Стыдно! Это - сам Метродор! Его имя знает вся Эллада и Азия!
- Я римлянин. Мне не стыдно - не знать.
Тут и вводят в приемную статного, тучного, ярко одетого и весьма холеного мужа, лет которому явно за сорок, а возможно, и под пятьдесят. Он не видел Мария раньше и не ведает, кто он. А к Рутилию обращает изддевательски церемонный привет:
- Рад предстать пред почтенным легатом Рутилием! В коем тяга к мудрости столь велика, что он держит ее под охраной и накрепко связанной!
- Развяжите его и уйдите отсюда, - велит Рутилий охранникам.
- Благодарствуй, - кивает ему Метродор, добавляя дурашливо: - Одного не пойму, что за прок был завязывать руки тому, чье оружие - не кулак, а язык.
Секретарь тихонько переводит эти наглые речи для Мария. Как сильно Марию всё это не нравится. Он бы врезал ученому франту. Но хозяин в Пергаме - не он.
Между тем Рутилий начинает допрос, приказав секретарю всё записывать.
- Назови свое имя.
- Ме-тро-дор! - диктует тот по складам, словно в школе.
- Место жительства и гражданство?
- Вифиния. Халкедон.
Рутилий прерывает:
- Неправда. Ты родом из Скепсиса, что в Троаде. В провинции Азия.
- Родом? И что? - не сдается философ. - Я живу в Халкедоне с женой. Коренной халкедонянкой. И давно занесен в списки граждан. А стало быть, вам я не подданный.
- Есть люди, что могут сие подтвердить?
- Разумеется. Царь Никомед Эвергет. Хватит или еще?
- Нет, достаточно.
"Я слыхал, он писал Никомеду многие речи", - говорит по-латински Рутилий в сторону Мария. А у Мария уже вздулись желваки. Его воля, он прибил бы на месте такого нахала. Вздумал, вишь ли, хвастать тут дружбой с царями! Кто еще у него в поручителях ? Может, сам Митридат?...
- Что ты делал в Пергаме? - продолжает Рутилий расспрашивать.
- То же, что и всегда. Навещал друзей. Вел беседы. Рылся в свитках. Сегодня был приглашен в гимнасий для выступления...
- Гимнасиарх тебе дал разрешение?
- Да.
- И о чем ты рассказывал юношам?
- Излагал учение орфиков.
- Отчего же вышел скандал?
- А про это, почтенный легат, ты спроси у своих соглядатаев.
- Мне сказали, что ты призывал азиатов к восстанию, - замечает спокойно Рутилий.
- Я?! - смеется в ответ Метродор. - Им почудилось. Мой предмет был сугубо ученым и никак не касался политики.
- Ты бы мог повторить свои главные мысли - здесь, сейчас?
- Как прикажешь!
Философ становится в театральную позу, поправляет измятый и порванный в схватке ярко-алый, украшенный синим меандром гиматий - и пускается вить словеса:
- Постараюсь изъясняться доходчиво, дабы твой борзописец не исказил мою речь. Стало быть: для начала я молвил собравшимся, что, согласно учению, перенятому Пифагором Самосским у чистейшего духа Орфея, круговерть бытия есть история царствий, но царствий не здешних, земных, а божественных, высших. Первым мироправителем, как известно, был беспредельный и темный Уран. А вторым - пожиратель чад своих, Кронос. Третьим - Зевс, отомстивший Крону за сожранных братьев и низвергнувший в Тартар отца. Но четвертый владыка всего, воцарившийся силой любови, ибо сам Громовержец вручил ему скипетр и трон - это Диево чадо, вечноюный, вечнотерзаемый, но всегда торжествующий и всегда бессмертный Дионис!...
"Так и знал", - тихо шепчет Рутилий мрачному Марию. Марий, впрочем, не понимает, отчего - "так и знал". Метродор между тем продолжает:
- А далее я говорил о таинственной сущности Бога сего. Ибо нет единого мнения, был на свете единый Дионис, воплощавшийся в множестве обликов - Бык, и Лев, и Дракон, и Змей, и Лоза, и Вино, и рогатый отрок Загрей, и суровый брадатый Сабазий, и зачатый в Аиде Иакх - или то различные Боги, только общее имя - одно. Я дерзнул привести доказательства, что разумнее верить в единство души, будь то даже душа божества. Посему нет конца его царствию, нет конца череде возвращений Бога-Странника, Бога-Спасителя! Он - последний мировластитель, бог великий и благодатный. Он - само совершенство во всей полноте. Он есть всё: и награда, и кара, и свет высот олимпийских, и багровый мрак преисподней; он есть корень и плод, он побег и семя; он сок бытия жизнедарный; он впитал с младенчества знание светлых тайн от Отца - и загробных тайн от Великой Богини, имя коей нельзя называть... Он изведал все муки страстей земных на себе - и ужас рождения из горящего чрева Семелы, и враждебность царицы Богов, и мучения смерти, и тяготы поношений и рабства... Но кто бы и как бы его ни терзал, он всегда побеждал и всегда возвращался, как после зимы возвращается буйное лето, и снова всех собирал в свое воинство, затевая великий поход от предела к пределу, как солнце - с востока на запад... Все равны перед ликом его - азиаты и эллины, индийцы и иудеи, младенцы и старцы, мужчины и женщины, господа и невольники - все, кто служат Дионису, приобщаются к таинству счастья, получая дар, выше коего нет на земле - дар свободы! Потому среди многих имен всемогущего Бога есть заветное - Избавитель, Освободитель, Расторжитель Уз и Развязыватель всех довлеющих связей - Лиэй!...
Метродор, увлеченный своим красноречием, вдруг опомнился и, лукаво замявшись, закончил:
- А далее, о почтенный легат, я сказать ничего не успел. Видно, здешним властям столь ужасно слово "свобода", что, едва я его произнес, мою речь пресекли, а меня самого повязали... Будь любезен, открой мне, за что?
- В Риме запрещены вакханалии, - изворачивается Рутилий.
- Мы не в Риме! - ответствует Метродор. - И вообще я не произносил ничего, о чем бы уже не писалось в старых философических книгах.
- И о скором пришествии Бога?
- Но сие вытекает из сказанного, - пожимает плечами философ. - Коли мы согласимся, что Дионис един и бессмертен, и век его уже наступил, а явления миру доподлинны, будет верно предположить, что и ныне живущим предстанет одно из его воплощений...
- Довольно! - прерывает Рутилий и несколько нервно диктует секретарю: - Запиши. Легат Публий Рутилий Руф не нашел в речах философа Метродора Скепсийского оскорбления Рима, попрания нравственности и призывов к свержению к власти. Потому счел его арест неприятным недоразумением и велел отпустить, не вменив никаких обвинений... Ты желаешь прочесть протокол?
- Если я остаюсь на свободе - зачем? Чтоб поправить огрехи в грамматике и орфографии? Я учу начинающих только за плату.
- Огрехи, коли найду, исправлю я сам, - отвечает с достоинством Публий Рутилий. - Я не столь кичлив как иные, и совсем не считаю зазорным разбираться в эллинской грамоте.
Оба слышавших - и Метродор, и Марий - принимают упрек на свой счет. Марий бычится, Метродор только всфыркивает.
А Рутилий меж тем продолжает:
- Как лицо должностное, говорю тебе: ты свободен, иди куда хочешь. А как человек, не желающий зла, от души посоветую: уезжай в Халкедон. И скажи спасибо богам, что с тобой разбирался я. А не... кто-то иной.
Чуть помедлив и усмехнувшись, Рутилий указывает Метродору на свирепо сверкающего очами незнакомца в дорожном плаще:
- А не... славный мой друг и соратник. Шестикратный консул Гай Марий.
- Марий?!...
Наконец-то философ испуган, смущен, поражен.
Не позволя себя изучать и разглядывать, Марий резко встает и рычит с повелительным жестом:
- "Пшёл вон!!"...
Эка наглость! Совсем распоясались! Взять бы палку да взгреть! Иностранец, ха-ха! Коли так с ними всеми миндальничать, в Риме нынче бы правил чернорожий Югурта! Или тот Ганнибал! Или звероподобные кивмры! Вот нахал!...
Марий неистощим на ругательства. А Рутилий все так же мнимо невозмутим.
Он решает: сказать - не сказать. Марий вовсе не глуп. Марий - груб. Неотесан. Нетонок. Необразован. Зато обладает иными достоинствами. Силой. Волей. Нечеловечьим упорством. Пожелает - море вычерпает или гору свернет. Он герой. Как иначе сумел бы мальчишка-батрак дослужиться до высших чинов, многократно быть избранным консулом и жениться не просто на патрицианке - а на женщине рода Юлиев, в жилах коих - кровь царей и богов!... Марий не был Рутилию близким другом, но он и не враг. Марий нынче почти что в опале, однако он из тех, кто умеет идти лишь вперед, не смущаясь хулой и презрев все препятствия... Марий - мощный сторонник, и если он ныне хоть что-то поймет...
- И охота тебе церемониться с этакими пустозвонами! Дать пинка или оштрафовать для острастки! - продолжает обсуждать происшествие Марий.
Рутилий берет его за руку.
- Хорошо, что ты видел и слышал всё от слова до слова. Иначе бы я затруднился это пересказать. Вёл себя он и впрямь вызывающе, только это ничтожнейший и наименьший проступок из всех, не идущий в сравнение с тем, что он произнес там, в гимнасии. Как ты думаешь, Марий, почему он решил говорить - про Диониса?
- Потому что все греки - пьянчужки, бездельники, болтуны и развратники! И богов почитают - себе соответственных!
- Марий, Марий, если бы - так! - произносит Рутилий печально. - Всё намного тревожнее. И опаснее, думаю я.
Оглядевшись и убедившись, что поблизости нет ни охранника, ни секретаря, ни раба, Рутилий решается высказать Марию главное:
- Я служу здесь всего лишь полгода. Но уже заимел среди греков немало друзей. Вряд ли, кстати, оно получилось бы, не говори я свободно по-гречески... И наслышан о том, о чем в Риме не знают, да и знать не хотят. А узнают - не примут всерьез. Между тем это истинно важно. Среди местных гуляет молва, будто в Азии видели - Бога. Он бродил тут несколько лет тому назад в неприметном обличии смертного - бородатого рослого юноши или мужа. Распознать его можно было лишь по венку на кудрях - нежелтеющему и невянущему, будь то осень или зима.
- Я тоже так думал сперва, - кивает Рутилий. - Но потом, любопытствуя, начал расспрашивать. И узнал немало занятного. Наш пришелец творил чудеса.
- Например?
- Близ Пергама есть городок. Тиатиры. Там верят в такое предание. Бог Дионис, явившись в одну из усадеб, исцелил мановением длани селянку и влюбился в нее. Местный сборщик налогов и злобнейший ростовщик - Серпилий или Сервилий - взревновал и велел своим людям схватить соперника. Бога, якобы, бичевали и решили продать как скотину. Но удары на плоти его не оставили никакого следа, а оковы сами ниспали. Говорил он не прозой, как все, а прекраснейшими стихами. Не скрывая, кто он такой и суля за свое поругание кару.
- Верно, тоже попался философ! Или комедиант, - усмехается Марий.
- Может, так, а может, не так, - продолжает Рутилий. - Дело давнее, уяснить невозможно.
- Почему, раз были свидетели?
- Со свидетелями - дело плохо. Сам Сервилий погиб в тот же год от укуса змеи. Покупатель раба, говорят, был сражен на дороге молнией - дескать, гневный Юпитер воздал за страдания сына. Отец той девицы повесился. А она - утопилась, но сделалась нимфой источника. Тот источник тебе в Тиатирах покажет любой. Раньше там еле-еле сочилась вода, а теперь она льется обильной струей, нежно благоухающей миррой и розами. Называется новый источник девическим именем: "Евдора", что значит по-нашему - "Благодать".
- Ох, и любят гречишки легенды! - недоверчиво хмыкает Марий.
- Легенды легендами, но бичевателя я отыскал, - признается Рутилий.
- И что же?
- Он верит, что поднял руку - на Бога. За что справедливо наказан. У него - отсохла рука.
- Может, просто на службе перестарался?
- Я бы этого не исключал, - соглашается Публий Рутилий, но опять гнет свое: - Тут была и другая история. Это мне рассказали на Лесбосе, в Митилене. Примерно тогда же пираты напали на плывший из Пирея корабль. На котором опять обнаружился наш незнакомец. Все описания сходятся: сильный высокорослый мужчина с густой бородой и в невянущем виноградном венке.
- Ну, и снова был бит и продан? - ехидствует Марий.
- Отнюдь. Выручая себя, он устроил там представление, утопив на потеху пиратам кого-то из попутчиков-римлян. И разбойники взяли в заложники всех, кроме этого малого, в коем сами увидели - Бога. Хочешь верь, а хочешь, не верь, но с тех пор пиратская шайка киликийца Селевка остается неуязвимой, нападая не только на корабли, но и на береговые селения от Троады до Гераклеи.
- Плохо ловят, - роняет Марий. - Прости, перебил. Продолжай свои сказки, Рутилий.
- Я бы сам посчитал это сказками, - улыбается тот кривовато, - не возникни из них настоящая, охватившая чуть ли не всю провинцию Азия, вера в то, что Спаситель - придет! Он являлся неузнанным, дабы взглянуть на людские страдания - а быть может, и чтоб самому испытать человечью несчастную долю. Но второе пришествие будет иным: вслед за Жертвою явится - Избавитель и Мститель! На Диониса Освободителя тайно молится всякий раб, всякий нищий, всякий падкий на чудеса идиот - а теперь дошло до того, что в пергамском гимнасии его царствие и торжество предрекает модный философ!
Марий вскакивает:
- Задержи его! Захвати! Подстрекатель, смутьян, что с ним цацкаться?! На каленые прутья, в холодную воду, на крест - чтоб другим неповадно!
- Но, Марий! - преграждает ему дорогу Рутилий. - Это будет позор! Нам ли, римлянам, не боявшимся ни иберийских дротиков, ни нумидийских стрел, ни тевтонских мечей - сознаваться, что мы опасаемся невесомого слова? Что считаем врагом - не восставшего бунтовщика, не вражеского полководца, а всего лишь завзятого говоруна, составителя бойких книжонок? Красноречие Метродора и впрямь велико, только мысли - он сам признается - не новы... Он действительно просто пересказал кое-что из учения орфиков. Дело, Марий, не в нем!
- Ну, а в чем?
- В том, что тут происходит. Я рискну тебе высказать, Марий, вещи очень для всех неприятные. Мы со Сцеволой много раз обсуждали их, ибо мыслим согласно, но мы неспособны отсюда влиять на решения наших сенаторов. А без этого сделать нельзя ничего. Между тем делать - нужно, покуда не поздно.
- Делать - что?
- Уяснить себе правду. Публиканы - сборщики податей, откупщики, ростовщики, банкиры, менялы - ведут себя в этой стране как разбойники. Даже мы, законная власть, проконсул, легат и помощники, не находим управу на их беззаконие. Положение азиатов, Марий, отчаянное. Срочно нужен новый закон! Мы должны перестать вести себя в нашей провинции, как во вражьей земле! Прекратить ее грабить, пытать, унижать! Или не возмущаться тому, что подданные мыслят нас своими врагами и готовы отдаться любому пройдохе, который их поманит - свободой от нас! Умножать жестокости некуда: нет семейства, нет дома, нет города, где кто-нибудь не подвергся бы разорению, рабству, неправой казни, насилию... Так нельзя управлять! Твердость очень похвальна, но твердость - за которой незыблемый, беспристрастный закон. Я стараюсь искоренить произвол, я сумею выдержать эту борьбу вместе со Сцеволой, а потом без него - еще год. Только что - после нас? Новый алчный проконсул с новым столь же алчным легатом? Опять лихоимство, бесправие, унижение, пытки и кровь?... Марий, нужен закон о провинции Азия! Проведенный в комициях! Нужен, пока мы у власти! Ради Рима и общего блага - встань на нашу сторону, Марий!
- Но, любезный Рутилий, - размыкает Мария уста. - Разве ты не слыхал, что в теперешнем Риме распоследний бездельник значит больше, чем я?
- Ты лукавишь и прибедняешься.
- Прибедняюсь?! После всего, что со мною стряслось?! Ведь меня обвинили в предательстве Сатурнина и Главкии! От меня отвернулись все разом - и сенат, и былые соратники, и отравленный клеветою народ!
- Твоя слава не может быть кем-то оспорена, Марий. Ты герой многих войн. Ты единственный в нашей недавней истории - шестикратный консул. Ты... Да римляне скоро опомнятся и воздвигнут тебе в Капитолии статую!
- Чтобы было, куда им плевать? Нет, уволь! Прошло мое время, Рутилий. Закат. Годы, раны, печали, болезни... Вот, решил погреть свои старые кости в целебных источниках Азии.
- Почему не в твоем имении в Байях?
- Байи летней порой - тот же Рим. Те же сплетни и рожи. Интриги, разврат. Не хочу! А к тому же... Я еще накануне сражения с кимврами дал обет: одолею врага - поклонюсь Великой Богине. Я принес ей жертву в святилище в Риме, но она повелела во сне, чтобы я непременно поехал помолиться ей - в Пессинунт.
- В Пессинунт? - поднимает свои светлые брови Рутилий.
Почему-то легату не верится ни в подагру, ни в особую набожность Мария.
- Да. А что? - отвечает новоявленный римский изгой, старый неугомонный вояка.
- Ничего. Там сейчас не вполне безопасно.
Ибо рядом, в Каппадокии, обретается ныне похититель царств и убийца царей - Митридат. Марий хочет попасть ему в лапы? Или думает, шестикратное консульство там его защитит? Царь понтийский открыто пока не порвал своих обязательств перед Римом, но, похоже, его уже не проймет никакое увещевание, никакой сенатский вердикт. Или Марию в Риме дано поручение? Вряд ли, Марий - не дипломат.
- Может, дать тебе в свиту людей? - предлагает Рутилий.
- Ни к чему! Я не так знаменит среди здешней толпы, чтоб ко мне приставали на улицах. Шуму лишнего я не хочу. А охрана со мною достаточная.
- Ты желаешь поехать немедленно - или тут погостишь?
- Погощу день-другой - и отправлюсь.
Позолота и мраморы. Бывший царский дворец. Неподатливый, затаивший какие-то непонятные замыслы - Марий. Совместная трапеза. Воспоминания о войне в Нумидии. Ругань в адрес Метелла, которого Марий тогда подсидел на главнокомандовании - и в адрес Луция Суллы, который подпортил теперь уже Марию африканский триумф.
И - ни слова больше о муках Рутилия в Азии. И - ни слова о диких событиях в Каппадокии. И - ни слова о том единственном ныне царе, у которого в снизке прозваний есть - одно роковое.
"Дионис".
57. Но борьба за каппадокийский престол на том не закончилась. Лаодика, жена Никомеда и сестра Митрадата, приехала в Рим с неким отроком, дивно красивым, которого назвала своим третьим сыном от первого брака, воспитанным скрытно из страха перед врагами, покушавшимися на его здоровье и жизнь. И теперь царица потребовала, чтобы римский сенат возвратил ей и этому мальчику трон, а поставленного Митрадатом самозванца Аркафия купно с цареубийцей Гордием удалил бы оттуда добром или силой.
58. Митрадат же, отправив к сенату посольство, велел говорить, будто все слова Лаодики бесстыдны и лживы, ибо не было у нее никогда никакого третьего сына, и любой из придворных в Мазаке может то подтвердить. Сам он, впрочем, сумел превзойти сестру в дерзновенности вымыслов: он назвал малолетнего государя Аркафия Ариарата не сыном своим, а всего лишь воспитанником, что родился от тайного брака покойного Ариарата Эвсеба с некою жрицей, и поэтому вправе наследовать отчему трону и имени.
59. Как обычно бывает при разрешении споров о власти, сенат отправил в Каппдокию послов, дабы те разузнали всю истину. И послы, возвратившись, доложили сенату, что оба соперника, брат и сестра, одинаково вводят Рим в заблуждение, и что из детей, объявленных Ариаратидами, не является таковым ни один. И сенат решил - на сей раз вполне справедливо - что, коль скоро пресекся в Каппадокии род законных царей, надлежит народу страны самому себе выбрать монарха, исключив из возможных правителей Митрадата и Лаодику.
60. Между тем мазакийцы восстали против Гордия, управлявшего вместо Аркафия, и он вынужден был, взяв ребенка, бежать к Митрадату, чтоб спасти и себя, и царского сына. Но когда из Рима вторично явились послы, огласившие волю сената относительно Каппадокии, Гордий вновь возвратился в страну, притязая быть избранным. Он был знатен и предприимчив, и, хотя оказался низвергнутым, не желал отказаться от власти, тем паче, что из Понта на помощь ему поспешил Митрадат.
Длань протянута. Но лицо вошедшего столь свирепо, что встречающий, съежившись, сразу рушится на пол.
Митрадат с размаху дает пощечину Гордию. И пинает дрожащее тело. Гордий валится на четвереньки, закрывая руками глаза. Из-под пальцев струйкою - кровь.
- Прихлебатель! Подлец! Паразит! - изрыгает Евпатор. - Зарезал бы - руки пачкать противно!
- Прости! - умоляет Гордий, вбирая ноздрями соленую липкую влагу. - Не надо так! Пощади!...
Митрадат еще раз пинает поверженного. Гордий бьется в рыдающем кашле.
Царь ждет. На него уставляется беспросветно черный взор. И слышится горестное:
- Разве я... заслужил пред тобою - такое? О зачем?... Не узнав всей правды, не выслушав...
Митрадат с любопытством глядит. Что-то все-таки в Гордии есть. Благородство древней породы: бледность лика, безвременная паутина морщин возле черных очей, серебристые нити в кудрях и бородке, надлом и тоска...
- Хорошо, - говорит Митрадат. - Для начала довольно с тебя. Вытри кровь, вставай и рассказывай. Что ты тут вытворял. Прикрываясь невинностью... Ариарата.
Теперь, когда страх отхлынул, Гордий чувствует стыд. Стыд за то, что Евпатор топтал его словно падаль - на глазах у безмолвного, лишь сжимавшего длинный кинжал, Дорилая. И Гордий - от невыносимой боли стыда - начинает, не могучи совладать с собою, рыдать.
Митрадат, усевшись в кресле, придирчиво смотрит. Долгоперстые нервные руки, содрогание складок гиматия, сокрушенность трагической позы... Ничего, ничего, даже очень пригодно...
- А ну перестань! - пресекает он истерику Гордия. - Что ревешь, как глупая баба? Вспомни, кто ты! Будущий царь!
- Я?! - стонет тот, приняв за издевку.
- Ну не я же! - спокойно, хотя не без яду, говорит Митрадат.
- Ты... не бросишь меня?
- Знал бы - бросил бы. Лет пятнадцать назад. А сейчас уже поздно. Рассказывай!.. Я желаю заранее выслушать всё, в чем тут тебя обвиняют.
- Пред тобой я ни в чем не повинен, - шмыгает окровавленным носом Гордий. - Клянусь, Митрадат! Я писал тебе в тайном послании, кого я пытал и казнил. Ты ведь сам составил мне список. Я добавил лишь нескольких рьяных сторонников Рима. Никого другого, ручаюсь! Все - враги, твои и мои!
- Идиот, - тихо сплевывает Евпатор. - Кто учил тебя так поступать? Если взялся казнить - то казнить помаленьку от всех! В каждой партии сыщутся негодяи, изменники, соглядатаи, лихимцы, предатели... И тогда, сколько б ты ни свирепствовал, тебя будут считать справедливым и строгим монархом! Беспристрастным судьей! Неужели не ясно? Надо было ума набираться, а не пьянствовать каждый вечер... Бездельник!
Гордий снова беспомощно плачет.
- Ай, о чем с тобой толковать! Ты мне лучше скажи: кто участвует в схватке?
- Те же самые, - через силу ответствует Гордий. - Ничего... не переменилось.
- Значит, зря лютовал, истребляя поклонников Рима? - усмехается Митрадат. - Их число не убавилось?
- Нет. Даже стало... несколько больше.
- Кто там главный?
- Ариобарзан.
- Как?! - подскакивает Митрадат. - Он же был из "защитников вольности"! Ратовал за "великую Каппадокию"!
- Он... трусливый болтун. И боится тебя. Говорит, что Каппадокия погибнет... без помощи Рима. Ибо ты столь опасный сосед...
- Между ними согласия нет, - уверяет Гордий. - Раньше верховодила царица...
- Сестра-то моя?
- Да. Однако с тех пор, как она предалась Никомеду и уехала с ним, в их стане свара за сварой. И царицу клянут, и тебя, и Ариобарзана, и Никомеда, и Рим...
- Кого они прочат в цари?
- Я... не знаю.
- А надо бы знать! Скоро ваши дурацкие выборы! Столь безумной затеи даже вшивый баран не измыслил бы! Надо же: выбирать - царя! Никакое собрание черни не способно вменить кому-либо царственность. Нужно либо родиться царем, либо стать им волею неба. Выбор - дело богов. Впрочем, раз уж решили - пусть выберут. Почему - не тебя? А, мой Гордий?
- Ты шутишь. Я... всё потерял, Митрадат.
- Царь не должен произносить такие слова! Ты - не царь. Но утешься: среди прочих соперников тоже как-то не видно царя. Ты не лучше. Зато и не хуже. Нужно сделать, чтоб избрали - тебя.
- Но Ариобарзан...
Митрадат скрежещет зубами, и Гордий тотчас осекается.
- О ничтожество! - говорит Митрадат, непонятно к кому относясь. - Надо думать, как выиграть. Распри у друзей самостийности - наше благо. Поддержим их и докажем, что худший враг - это Рим. Выбрать Ариобарзана - лишиться остатков достоинства. Понял, Гордий?
- Я понял. Но... как? Ведь меня обвиняют в тиранстве.
- Покаяться. Мне понравилось, как ты сейчас рыдал и молил о прощении и снисхождении. Этой сценой начнем твою речь. Только не доводи покаянный плач до истерики. Помни меру! Политика - это тоже театр. Выступая в маске царя, говори величаво и внятно - даже если навзрыд. Закрывать руками лицо - это сильный прием, но использовать его можно, чтоб верили, только однажды. Обдумав и высчитав, где и как. Наилучшее средство: доводишь до слезного сострадания чернь - и немедленно приступаешь к оправданию своих порицаемых прежде поступков. Напирай на честность намерений. Обвиняй врагов, что мешали тебе воплотить твои общеполезные замыслы. Когда чуешь, что люди поверили - начинай громить неприятелей. Угрожая, язвя, насмехаясь. Отточенная эпиграмма - знай, несчастный! - разит наповал. После этого приступай к обещаниям. Тут - побольше красивых словес и поменьше подробностей. Звонкая речь - половина успеха, мой Гордий. Я тебе помогу сочинить ее и разучить, хоть и зол на тебя.
- О единственный верный мой друг, благодетель, спаситель...
- Молчи! Рано лезть с поцелуями. Выиграем - вот тогда и обнимемся. А сейчас умойся и действуй. Прикинь, что кому говорить. Ибо завтра же ты начнешь обольщать друзей независимости. Обещай что угодно. Льсти, юли, извивайся ужом. Говори про опасность вмешательства Рима: приводи в пример Никомеда, которы начал союзником Рима - а кончает рабом... Свою дружбу со мной объясняй моей силой. Но можешь ругать и меня - разрешаю! Это произведет впечатление. Только не пересоли: мне сие безразлично, тебя же сочтут перебежчиком. Неблагодарным. Укоряй меня в том, что обычно охотно прощается: в непомерной гордыне и вспыльчивости. Беспощаден, дескать, с врагами, но зато свято верен друзьям...
- Я сего никогда не забуду, о мой Митрадат!
- Принимайся за речь, недоумок. Я побил тебя - но не предам.
Распрощавшись с воспрянувшим Гордием, Митрадат в одиночестве вышел на воздух. У порога остался стоять позабытый и незамечаемый им в темноте Дорилай. Потому царь, наверное, думал, что никто не видел, как рухнул он на колена, припадая пылающим лобом к лихорадочно жаркой земле. Как взмолился на языке своих предков, простирая жадные руки к непроглядно черному небу, к равнодушно мерцающим звездам, к величавой красной луне - Анахите, Гекате, Селене.