Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Сабазий: Начало

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Действие книги происходит во время первой войны царя Митрадата против Рима (98-85/84 г. до н.э.).

Лариса Кириллина

Д И О Н И С

  
  
  
  
  

К н и г а ч е т в е р т а я

С А Б А З И Й

  
  
  
  

Война - отец всего и царь всего;

одним определила она быть богами,

другим - людьми.

Гераклит Эфесский

Так Азия вся по зову царя

взялась за оружье, и с места снялась,

и в Грецию двинулась грозно.

Эсхил, "Персы"

  
  
   1. О том, как возвысился царь Митрадат Евпатор Дионис, подчинивший себе окрестные земли и страны с юга на север, с востока на запад вокруг всего Эвксинского Понта, так что некоторые ему покорились, а иные стали союзниками и признали его покровительство, кроме только одной замыкавшей морские врата Вифинии, было мною поведано в прежних книгах.
   2. Прервалась же повесть моя на том, что римлянам, властвовавшим над Азией, сделалось нестерпимым могущество Митрадата, и проконсул провинции, Маний Аквилий, человек жестокий и алчный, заставил царя Никомеда Вифинского вероломно напасть на Понтийское царство и разграбить богатые области вдоль излучины Галиса - Митрадату же, возмущенному этим разбоем и подавшему справедливую жалобу на Никомеда, отказал и в защите войсками сената, и в праве мстить самому за себя.
   3. Когда новым проконсулом Азии стал Гай Кассий, царь Митрадат вновь отправил посольство в Пергам, но, поелику Маний Аквилий оставался сенатским легатом, он сумел убедить слабодушного Кассия, что война сулит им обоим великую славу - и не только во всем отказал Митрадату, но и выгнал при помощи ликторов Пелопида, его посла, коего провлекли под стражей до самой границы Понтийского царства и запретили впредь появляться в провинции Азия.
   4. Никакой самовластный правитель не стал бы терпеть таковых издевательств. Между тем Никомед перекрыл все проливы, а Кассий с Аквилием спешно собрали войска, преграждая царю Митрадату все дороги из Понта на запад. Митрадат, готовый к войне, но доселе желавший ее избежать, принужден был призвать к себе воинов всех племен и народов, которыми правил в Европе и Азии - от Тавриды до Каппадокии, от Колхиды до Фракии. И весною первого года сто семьдесят третьей олимпиады война началась: Митрадат двинул мощные силы за Галис.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Человек лежит на земле. На весенней земле. Доспехи тяжелые, тело старое. Оступился. С кем не бывает. Что вы, сволочи, ржете? Над кем потешаетесь? Над героем, над величайшим из нынешних полководцев, над шестикратным консулом Марием...
   Юный Антоний, младший из двух сыновей ненавистного Марию брехуна-краснобая - "тьфу, ораторишка!" - тянет руку. Дескать, дай, дедок, помогу подняться. Отряхнись, оправь тунику и ступай домой, на перину и в теплую ванну. Не к лицу тебе биться с юнцами на Марсовом поле. Сноровка не та.
   Гай Марий вражью руку не примет. Сам сейчас обопрется на меч и встанет. Не позволив помочь себе даже сыну, закусившему губы в смятении. Марий встанет, и показательный поединок продолжится. Он еще вам покажет, щенки вы кусачие, как сражаются - львы. Марий знает такие приемчики...
   "Защищайся - во имя Беллоны!" - изрыгает старый рубака.
   Столько глаз. Столько ртов. Бестиариям и гладиаторам на арене - столько не снилось. Тут, похоже, весь Рим, а не только готовящиеся к походу мальчишки.
   Пусть орут, что хотят. Часть толпы надрывается: "Марий - герой! В императоры - Мария! ? "... А противники: "Мария - в Козье болото! Долой!"...
   Поворот. Обманный маневр. Внезапный удар.
   Меч Антония - на земле.
   Марий хрипло хохочет.
   Эй, кто следующий, сосунки?!...
  
  
  
   В доме великого понтифика Квинта Муция Сцеволы до странности тихо. Ранние посетители схлынули, разойдясь по делам. На Востоке война, в Риме тоже тревожно. Давно бы пора выслать в Азию легионы и главнокомандующего, но, боясь, что чернь настоит, чтоб империй был вручен Гаю Марию, консул Сулла тянет и тянет с народным собранием. Объявляет все дни неприсутственными из-за скверных знамений: "Боги не дозволяют". Все коллегии римских жрецов каждый день присылают доклады с описанием леденящих душу примет и гаданий. Весталки, авгуры, гаруспики - постоянно пророчат неладное. До поры великий понтифик ничему не пытался препятствовать - он надеялся, что оттяжка будет во благо, ибо злобствующие враги, Сулла с Марием, выдохнутся, и хотя бы у одного из них достанет ума отказаться от притязаний на империй в войне с Митридатом...
   Его мысли прерывает раб, вводящий в атрий двух мальчиков. Один уже, впрочем, юноша - он одет во взрослую тогу. Страшно худ и весьма долговяз. Младший, отрок, ниже ростом, но румяней и крепче. Братья? Держатся рядом и чем-то похожи. Но у старшего светлые волосы и глаза, а у младшего более темные.
   - Рад вас видеть, достойные юноши. Кто вы? - приветливо улыбается Сцевола.
   - Привет тебе, о великий понтифик, - отвечает с забавной торжественностью, неожиданно звучным и низким голосом, старший. - Нас послал к тебе в этим письмом твой почтенный двоюродный брат, Квинт Муций Авгур. Мы его каждый день посещаем, и он любезно считает нас своими учениками, а мы стараемся быть этой чести достойными. Оба мы - сыновья арпинского всадника Марка Туллия Цицерона. Я - Марк, а он - Квинт. Мы надеемся, ты разрешишь нам бывать у тебя.
   - Вспоминаю, мой родственник что-то о вас говорил.
   - Мы внимаем ему как оракулу.
   Сцевола ведет их в таблин. Да, Авгур на днях называл ему имена "двух братишек-арпинцев". Но не просто так, а в связи с разговором о Марии. Сцевола возмущался его необузданностью, а старый Авгур призывал к снисходительному пониманию. Ну еще бы, внучка Авгура, Лициния, выдана замуж за сына Мария; Марий Младший к нему постоянно заходит, советуется... Только, с кем ни роднись, Гай Марий как был деревенщиной, так и остался; для Арпина такие повадки, быть может, сойдут, но для Рима... И вот тут Авгур проронил: "Риму тоже полезна здоровая свежая кровь. И не все сыновья поселян так уж грубы. Ко мне ходит чета юных выходцев из того же Арпина - совершенно чудесные мальчики, одаренные, всё понимающие, одержимые жаждой во всём разобраться, наделенные редкостной памятью... Я уверен: лет через десять Цицероны будут у всех на устах"...
   Стало быть, Цицероны. Смешное прозвание, истинно деревенское: "Горошинки". Марк и Квинт. Земляки настырного Мария. Может, даже и родственники. В небольших городках все обычно в каком-то родстве, все сплетаются, как деревья в почве, корнями.
   - Вы, случайно, не родичи Марию? - вопрошает понтифик.
   Старший, Марк, почему-то покрывается краской. А Квинт говорит своим ломким мальчишечьим голосом:
   - Очень дальние, о великий понтифик. Мы, точнее, в родстве с его приемным племянником Марком Марием Гратидианом. Его отец и наша бабка Гратидия были брат и сестра. Но ни в дом Гая Мария, ни в его семью мы не вхожи. Наш отец не считает пристойным навязываться, а сам Марий не звал его - никогда.
   - Но, раз вы постоянно бываете у Авгура, вы знаете Гая Мария Младшего?
   - Да. Только...
   - Что?
   Квинт решительно договаривает:
   - Только он, похоже, считает себя лучше нас, раз отец у него шестикратный консул, а род матери восходит к богам.
   Понтифику ясно: отец этих мальчиков, скромный провинциал из сословия всадников, не питает надежды на помощь влиятельного земляка. Пробиваться придется самостоятельно. Но Авгуру его питомцы, видимо, нравятся. Потому он прислал их сегодня к понтифику с этим письмом. Ведь естественней было отправить с таким поручением какого-нибудь раба. Нет, Авгур захотел, чтобы Сцевола познакомился с ними поближе. Зачем - это ясно: Авгуру - за восемьдесят, он совсем не выходит из дома, иногда, начав разговор, засыпает, и скоро, возможно, навеки уснет. И Авгур собирается завещать эту парочку Сцеволе, который, как и сам он, считается в Риме искушеннейшим правоведом... Но у Сцеволы - столько дел! То, что нынче его застали без посетителей - редкий случай, обычно тут толпы разных людей...
   - Ты уже прошел военную службу? - спрашивает понтифик у Марка.
   - Да.
   По нему не скажешь: худущий, с синью под веками, с длинной шеей - он так непохож на бывшего воина. Он не выдержал бы ни единого марша. Ни пешком, ни верхом.
   - Верно, в штабе служил?
   - Да, в преторианской когорте у Гнея Помпея Страбона.
   - И больше не хочешь?
   - Я некрепок здоровьем, - сознается с неким вызовом Марк Цицерон. - Но мне кажется, я приносил сотоварищам пользу.
   Это так. Воевать тоже нужно - с умом...
   Неведомо, сколько времени великий понтифик провел бы с нечаянными гостями, как вдруг раб-номенклатор прервал их докладом: "Господин, к тебе - народный трибун Публий Сульпиций Руф, для важной беседы".
   Будь беседа не важной, Сульпиций, друг Мария, бы никогда сюда не пришел.
   - Я был рад познакомиться с вами, достойные юноши, - прощается Сцевола с братьями Туллиями. - На письмо я отвечу потом.
  
  
  
   Весной, когда земля счищает коросту грязи и скверны, до Рима доносится запах моря. Летом, осенью - нет. Зимою - в редкие дни, когда ветер дует из Остии. Но весной... Совершенно особое время -весна. Когда всё вокруг - начинается.
   После встречи с великим понтификом хочется не идти, а скакать вприпрыжку. Квинту это, возможно, простилось бы, но Марк уже взрослый, ему восемнадцать, он должен вести себя чинно.
   Марк хмурится. Но причина - не яркое солнце и не тайное недовольство собой.
   Цицероны и их провожатый, раб Стаций, проходят как раз мимо некоего знаменитого дома.
   Дом стоит почти что на Форуме. Дом большой и богатый. Такому бы дому быть как людскому улью, как муравейнику. Чтобы медный молоток на двери приходилось каждый год заменять, потому что тысячи рук истирают мягкий металл и срывают цепочку. Чтобы мрамор порога столь же часто подновляли, ибо тысячи ног, обутых то в сенаторские черные башмаки, то во всадничьи красные, то в плебейские сапоги и сандалии, а то и просто в толстые корки бедняцких мозолей - оставляют глубокие вмятины. Чтобы привратник охрип, отвечая всем приходящим. Чтоб...
   Дом, однако, почти нелюдим. Рано утром клиенты являются поприветствовать своего патрона, но обычно толпа, что гудит до обеда на Форуме, обтекает воздвигнутый в самом сердце Города дом. И хозяин, зная это, сам подологу не живет в своем доме. Чуть повеет теплом - уезжает в роскошную виллу в Байях, где, говорят, тщетно лечит подагру целебными ваннами, а уязвленную душу - заморским вином. И тешит уродливое, испещренное шрамами тело, потаенным развратом. О нет, Марк Цицерон в эти гадкие сплетни не верит! Хозяин этого дома не может так низко упасть. Для гнусностей он слишком честен и стар, а замкнулся он ото всех, ибо тягостна - неблагодарность, и горька - клевета.
   Но не все же былые друзья его разом презрели. Иные ведь просто... боятся приблизиться, объявиться, войти. Так ведь, Марк?...
   Ну... отчасти и так. Хорош бы я был, постучись я вдруг ни с того ни с сего в этот дом. Привратник спросит, о ком доложить. Что отвечу? Бедный родственник? Седьмая вода... Внук двоюродной бабки неродного племянника. Уж лучше просто "земляк". Тоже мне - предлог для знакомства! И - с кем! С великим мужем, славой отечества, шестикратным консулом Марием! Я, мол, тоже веточка от арпинского дуба.
   Он обидится. Несомненно. Слишком многие, слишком долго, слишком тяжко его обижали.
   И отец не одобрит: "Зачем набиваться, если там нас знать не хотят?"...
   Я в тот дом - не буду стучаться.
   И все-таки: всякий раз, проходя, замедляю шаги.
   С содроганием. И с замиранием.
  
  
  
   "Марк, постой!"... Это у Квинта мелкий камешек залетел в башмак. Стаций тут же отвел его в сторону и принялся расшнуровывать.
   Возле этого самого дома. Такого угрюмого, неприступного и одинокого.
   Марк глотает слюну. А если... решиться? Постучать молотком. Ведь откроют же? Непременно откроют. Он римлянин, всадничий сын. Сам великий понтифик сегодня с ним разговаривал. Можно будет спросить для начала, дома ли господин. Если будут допытываться, что ему нужно от Мария, честно молвить: ничего. Пожелать здоровья зашел. Потому что - земляк. Из Арпина. Дальний родственник Гратидиана.
   Нет. Ни за что.
   О, какой же ты трус! И к чему обижаться, что тебя считают слабаком все ровесники, в том числе и дружок по военной службе Гней Помпей, и многие прочие.
   Ну и ладно. Пускай. Не пойду.
   Не пойдешь?!... Значит, ты хуже труса. Ты...
  
  
  
   Дверь сама открывается. И оттуда выходит красивый мальчик с рабом-провожатым. Марк отлично знает его в лицо и по имени. Хотя тот Цицерона, конечно, не знает. Патриции обращают внимание лишь на равных себе. Таковы их нравы - с пеленок. И надо уподобиться в деяниях великому Марию, чтобы суметь породниться с божественным родом Юлиев Цезарей и внушить им к себе почтение.
   Марк стоит поперек дороги.
   Мальчик и его провожатый хотят его обойти.
   Ну уж - нет!
   - Здравствуй, - окликает Марк удивленного подростка.
   - Привет и тебе, - чуть насмешливо отзывается тот.
   - Можно знать... - собрав всю волю в комок, вопрошает Марк. - Можно знать, дома ли досточтимейший Марий?
   - В эту пору дома лишь женщины, - отвечает с ухмылкой юнец. - Все мужчины - на Марсовом поле!
   - И... он?
   - Разумеется.
   Чуть кивнув на прощание, мальчик уходит. По счастью, не глядя на покрасневшего Марка. И, наверное, никогда не вспомнит больше об этом утре и этом случает. И не спросит у своего раба, с кем это он сейчас разговаривал. А встретив вдругорядь Цицерона, может и не узнать. И не даст себе труда поздороваться.
   Где уж там!
   Имя мальчика - Гай Юлий Цезарь. Супруга великого Мария - его кровная тетка, а их сын - двоюродный брат. Есть от чего заважничать и задрать свой породистый нос...
   Сколь ничтожным и призрачным кажется Марку его собственное родство, коим он так страстно гордился.
   "Погоди. Ты еще про меня услышишь!" - клянется про себя Цицерон.
   Но в глаза - точно едкой соли насыпали.
  
  
  
   Марк вперяется в небо.
   Весна. Соблазнительный жар и знобящий ветер. То пригреет так, то мигом вспотеешь, а то - до костей проберет.
   Облака несутся к востоку. Редкие, но зато уж огромные. Ветер пахнет морскими травами. И каким-то лекарством. Чем-то гибельным и манящим. И летят облака, как сорвавшиеся с якорей корабли.
   Небо - грозно-синее. Большое облако проплывает над Форумом. Дома, ступени, колонны становятся серо-зеленоватыми. Вдруг кажется: точно так же, должно быть, чувствуют себя моллюски и рыбы, когда над их городами в подводных скалах проносятся тени военных трирем. Тайный страх и щекочущее нервы довольством: бой идет - где-то там, наверху, далеко. А у нас - тишью тишь, и пестрые рыбки пляшут меж трав изумрудных, а в устрицах зреют жемчужины...
   - Марк, кончай витать в облаках! - теребит его Квинт. - Что ты встал как завороженный? Пойдем.
   Да. Пойдем. На Марсово поле.
  
  
  
  
   - Ста-ри-чье с по-мо-ста - в Тибр! Ста-ри-чье с по-мо-ста - в Тибр!
   - Мария - в болото! Мария - в болото!
   - Перестаньте! Он герой!
   - Консул Сулла - император! Консул Сулла - на восток!
   - Марий - каракатица! Марий задом пятится!
   - Ма-рий - всю-ду по-бе-ждал! Ма-рий - всю-ду по-бе-ждал!
   - Сулла - молод! Марий - стар!
   - Марий...
   - Сулла...
   - Ма-а...
   -А-а-а...
  
  
  
   Человек лежит на земле. В голове звенит. Будто нет на ней шлема, а сама она - пустая, как шлем. А в шлеме - шмель... Тьфу, язык уже заплетается. И ноги все чаще друг за друга цепляются. Снова упал. И, и что? Всякий может упасть. Марий вовсе не слаб. Но соперники изворотливы. Молодые - они такие. На силенку кишка тонка, а увертливы словно угри. Не ухватишься. Промахнешься - и в грязь.
   Тяжелы доспехи. Чувствуешь себя в них, как дракон огнедышащий. И громоздко, и жарко, а снять нельзя. У распутных гречишек их герои лишь на картинках нагишом сражаются. В жизни же прикрывают себя металлом и кожей.
   Кончайте орать. И не тяните вы руки. Марий не настолько ослаб, чтоб не встать без вашей подмоги.
   Но вставать почему-то не хочется. Вдруг, коснувшись щекой земли, Марий весь замирает.
   От земли - даже этой, что на Марсовом поле, разбитой, исколотой, вытоптанной - исходит запах темных, жадных, живучих корней. И подземных бушующих соков.
   О весна. Я забыл, что ты есть. Сколько лет ты была - только временем воинских сборов. День прибавился, малость пригрело - и в поход на врага, пока тот не очухался после зимовки и не сменил мотыгу на меч. Мой-то меч был - всегда наготове...
   О весна. О предательница. Как ты пахнешь - звонко и смачно. Как увесистая оплеуха норовистой цветущей девахи, к которой, разомлев от нескромных намеков, потянулся мальчик-батрак - смуглый, жилистый и пучеглазый. "Брысь, лягушонок!"... Сильной дланью отбросила наземь. И со смехом: "Сперва на ногах стоять научись - а потом приходи целоваться!"...
   О весна, о предательница. Пока я завоевывал славу, сражался, старел и страдал - ты нашла себе кое-кого попригоже, послаще? С кем ты спуталась, о бесстыжая тварь? С Суллой этим прыщавым? Ну, знаешь! Паскуда гулящая...
   О прости. Посмотри на меня, моя радость. Какой я старик? Какой шестикратный консул, какой император? Я тот же самый Гай Марий. Пахарь и виноградарь. Зато не бездельник. Некрасивый, как рак. Но зато прямой и бесстрашный. Ничего не боящийся, кроме скверных примет и недоброго сглаза.
   О весна. Как ты пахнешь. Как дразнишь. Возвратиться назад. В счастье трудное, полуголодное, но ведь - счастье. Возделывать поле, окапывать сад. Разминать между пальцами комья - с червячками и корешками. Отдыхать под любимым дубом - настолько высоким, что на нем гнездятся орлы. Репу грызть - тугую как кукиш и как солнышко золотистую. Сечь ленивых рабов, рассуждать о грядущем дожде, ублажать Цереру, Либеру, Флору и прочих богинь - первинками. И пускай себе из Рима шлют одну за другой депутации: "Марий, враг наступает, спаси! Марий, смилуйся, или погибнем!"... А он возьмет да и скажет им...
  
  
  
   ...А чего это на меня уставился этот тощий длинный юнец. Хилый точно куренок. А метит, поди, в орлы. Корчит взрослого - всадничью тогу надел. И братишку привел: поглазеть на выходку старого дурня Мария. И, небось, громче всех тут кричал, улюлюкал, смеялся...
   Марий водружает на освеженную голову шлем. И вперяется взором - в Марка Туллия. Охладевшего, оцепеневшего. Ни языка во рту, ни ног под собою не чующего.
   Квинт опасливо прячется за спину Марка, шепчет - "Брат, довольно, пойдем"...
   Бесполезно и поздно.
   Марий делает шаг навстречу. С лязгом и грохотом. Рушит руку на плечо Цицерона и отрывисто спрашивает:
   - Ты! Сколько лет?
   - В-восемнадцать, - только и способен выдавить Марк.
   - В самый раз! - одобряет насмешливо Марий. - Ну-ка, скидывай тогу, приятель подержит... Гратидиан! Подай ему меч. Поглядим, что за парни идут на смену моим ветеранам!
   Что угодно, но только не это! Состязаться с Марием! Нет!...
   Марк лепечет:
   - Я... я... я... не готов...
   - А, небось, все кишки свернулись от страха! Выходи, я тебя не зарежу совсем! Только пощекочу, ха-ха-ха! Или ты никогда не служил?
   - Я... был в штабе...
   - Вот! - бросает Марий в толпу и показывает на Марка. - Полюбуйтесь! Кого вы взрастили! Какой это всадник? Слюнтяй, что ни разу не видел вблизи боевого коня!... Что, - опять обращается он к Цицерону, - а зато по-грецки горазд лопотать?... А? Кому говорю? Отвечай! Ты греческий знаешь?
   - Знаю, - еле слышно ответствует Марк.
   - А я вот - не знаю! - громогласно извергает Марий. - И знать не хочу! Мне - не надо! Когда я вынимаю меч - понимают все, и враги, и друзья! Я-то уж в восемнадцать понюхал вражеской крови! А в двадцать был отмечен наградами! И обласкан самим Сципионом, с которым мы брали Нумансию! Да и ныне еще поборю хоть кого! Бил Югурту, был кимвров, бил марсов, побью Митридата!
   - Эй, смотри, чтоб тебя не побили! - кричат из толпы.
   - Кто? - хохочет железным смехом старик. - Кто?... Такие, как... этот? Вы сперва научите своих заморышей драться - а потом посылайте нас, стариков, на покой! Старики вам еще пригодятся!
   - Слава Марию! - рукоплещут сторонники.
   - Прочь!... В болото!... Долой!... - ревут неприятели.
   - Вот, о римляне, до чего вы дошли! - вновь вступает яростный Марий. - Не чтить стариков, не помнить заслуг, развращать молодежь - верный путь к разрушению нравов! Лучше бы глаза мои не видали, как римский народ превращается в стадо беспамятных! Стаду надобен пастырь, а Риму, как видно, не хватает царя! Позовите тогда Митридата - впрочем, он и сам сюда скоро пожалует, обломает бодливым рога... И обучит вас падать ниц и глаголать не токмо по-грецки - по-персидски и скифски! Так и будет, клянусь! Потому что у него под пятой - уже вся наша Азия!... Марий, вишь ли, вам стар... А ваш Сулла - такая бездарность, что умеет лишь воровать, не сражаться - ведь Югурту он не победил в бою, а украл! Та победа - моя!
   - Марий прав! Сулла - не полководец!
   - Марий спятил! Лишь Сулла способен сейчас - опрокинуть врага!
   - Сулла ваш только девок горазд опрокидывать...
   - До сих пор не проспится после свадьбы с Метеллой!
   - У него теперь все дни неприсутственные, только - ночи...
   -Да здравствует Марий!
   - Созвать комиции! Срочно! Авгуры врут! Небо чистое, боги за нас!
   - Консул Сулла...
   - Шестикратный...
   - Слава...
   - Долой...
   Страсти - до облаков и до солнца.
  
  
  
  
   В прохладном таблине у понтифика Сцеволы страсти тоже кипят. Хотя он и Сульпиций не преступают пределов учтивости. Ведь когда-то они слыли даже друзьями. До того, как Сульпиций стал народным трибуном и продался - буйной черни и старому Марию. И теперь речистый Сульпиций убеждает - кого?! верховножреца! - что недобрым знамениям верить не следует, что авгуры мудрят с ауспициями, что запрет на собрания и объявление неприсутственных дней - прихоть консула Суллы, глупый гонор, пустые амбиции...
   - Я к тебе не пришел бы, не будь ты одним из умнейших, честнейших, трезвейших мужей, - льстит Сульпиций понтифику. - Ну подумай, что такого плохого и несправедливого в том, что мы добиваемся? Мы всего лишь хотим, чтобы новые граждане-италийцы...
   - Дружно проголосовали за Мария, - договаривает понтифик. - Он же вовсе не делает тайны из своих возмутительных замыслов: отстранить от империя Суллу, уже приготовившегося к войне и сидящего в Риме только из-за того, что не знает, какое коленце тут выкинет Марий! Безумный старик, не желающий видеть: его время - ушло... Нет, Сульпиций. Кто бы меня ни просил, кто бы ни убеждал, я не сделаю то, чего быть не должно. Неприсутственных дней будет столько, сколько потребуется, чтобы страсти утихомирились, люди вернулись к обычным делам, а законный главнокомандующий отбыл с легионами в Азию.
   - Но, послушай, - находит лазейку Сульпиций. - Для того, чтобы Сулла мог повести на Восток легионы, тебе и жрецам придется дать ему - хорошие знамения?
   Великий понтифик лишь пожимает плечами:
   - Если будет угодно богам.
  
  
  
   ...О, какой позор, какой стыд, какой ужас! Можно было бы радоваться, что после того, как Марий поднял на смех тщедушного бледного Марка, настроение окружающих переменилось. Перестали выкрикивать - "Каракатица, рухлядь, подагрик!" - и прочие гадости. Вспомнили о заслугах героя. Припечатали крепким словечком Суллу с его очередною женой, Метеллой, ради которой он развелся с третьей супругой, ни в чем не повинной Клелией. А уже напоминание о победах царя Митридата всколыхнуло толикую ярость, что толпа была готова хоть сейчас построиться по центуриям и пойти за "непобедимым императором Марием". Разве Сулла, пронырливый хлыщ, одолеет - такого царя? Царь его разгромит, как Аквилия, но Аквилий был, хоть дурной человек, храбрый опытный воин, а Сулла - что? В нумидийской войне он сумел захватить Югурту лишь после долгих переговоров, предательским сговором, не на поле боя... Нет, только Марий! Единственный, кто внушал и внушает царю Митридату почтенье и страх! Слава - Марию!
   Братья Туллии Цицероны ничего уже не слышали: они мчались с Марсова поля со всех ног, а позор впивался в сердца, словно жало. Как теперь показаться на улицу, как общаться с друзьями, как явиться к учителям... Весь Рим будет пальцем тыкать и потешаться. О такой ли ты славе мечтал, о Марк? Всё погибло, теперь ты уже никогда не посмеешь приблизиться к Марию...
   Ах, не так нужно было бы сделать.
   Марк возвращает в памяти свой диалог с обожаемым, боготворимым героем. После того, как Марий велел племяннику Гратидиану подать ему меч, надо было смело выйти вперед и сказать со скромным достоинством: "О великий муж, слава Рима и гордость Арпина! Не пристало мне - даже в шутку - биться с тобой, а тебе одолеть меня - невысокая честь. Тебя ждут - иные враги и иные победы!"... А потом обратиться к народу и громко призвать...
   - Марк! Да что с тобою? Очнись!
   То бежал бегом, то вдруг встал как вкопанный, шевеля губами, прикрыв глаза и делая непонятные жесты.
   - Не пугайся, Квинт. Ничего. Я немного задумался. Только... можно тебя попросить?
   - Ну конечно. О чем?
   - Никому не рассказывай о сегодняшнем.
   - Что ты, Марк! Клянусь Диоскурами.
   - Всё равно - узнают, - безнадежно вздыхает Марк.
   - Пусть! - обнимает его утешающе брат. - Я свидетель, я подтвержу: Марий просто был вне себя. Он не так тебя понял. Не сообразил, что нельзя же - драться в тоге, без шлема, щита... А бранил он совсем не тебя, а тех, кто над ним издевался. Тебе же стыдиться тут нечего...
   - Но и хвастаться - нечем.
   Марк отворачивается. Его душат слезы. Который раз за этот бурный весенний день. Солнце, ветер. И воздух пахнет - морем, горечью, незаживающей раной, лекарством...
  
  
  
   Дня четыре Марк притворялся больным. Говорил, что болит, как обычно, желудок. Но болела душа. Он украдкой послал брата Квинта ко всем, кого знал. Разведать, что говорят. Судачат ли о происшествии на Марсовом поле.
   Ничего. Ровным счетом. Марк растерялся: "Как?... Совсем?... Неужели?"... Квинт подтвердил: "Каждый, видя меня одного, сразу спрашивал, не заболел ли мой брат, а услышав, что да, беспокоились, не опасна ли хворь и желали здоровья. Архий книги прислал, чтобы ты поменьше хандрил. Оба дяди собрались тебя навестить. Авгур и его супруга посоветовали пить овсяный отвар по утрам - говорят, доживешь до восьмидесяти"...
   Уязвленный отсутствием разговоров даже больше, чем скверной молвой, Марк поднялся с постели, поел и прошелся по улицам. На него не только не пялились, но и вовсе не замечали. В разговорах и спорах мелькали три имени: Марий, Сулла, Сульпиций. И четвертое, иноземное: "Митрадат". Или, как удобнее было выговаривать это имя латинянам - "Митридат".
   Риму было не до какого-то Марка Туллия Цицерона.
   Находились дела много более важные.
  
  
  
  
  
   5. Царь повел свою необозримую рать на Вифинию. Сам он был в середине войска, впереди же с легкой пехотой шли братья-стратеги Архелай и Неоптолем, а за ними двигались всадники, и командовал ими юный, но пылкий и храбрый царевич Аркафий, который под именем Ариарата правил Каппадокией, сместив Ариобарзана. За конницей следовали серпоносные колесницы - "летучая смерть", как звали их недруги, а начальником их был Кратер, еще один эллин.
   6. Продвигаясь с громом и песнями, эта часть Митрадатова войска устремилась поспешнее прочих вперед и, еще не достигнув половины пути, натолкнулась на рать царя Никомеда,. Под начальством поименованных мною стратегов людей было много меньше, чем у царя, и разумнее мыслилось подождать остальных, не вступая в сражение. Но отважные Неоптолем и Аркафий устремились на Никомедово войско. Царь вифинский сумел устоять и отбросить их прочь. Архелай же измыслил уловку: притворившись, как и Неоптолем, отступающим, он сумел перестроить фалангу и обрушиться на Никомеда, навязав ему новый бой.
   7. Архелай успел передать другим полководцам, чтобы те, пока он сражается против царя, окружили бы Никомедовых воинов с флангов, а Кратер пустил бы свои колесницы прямо в гущу врагов, рассекая тела их на мелкие части. Замысел Архелая удался: вифинское войско оказалось окружено и подвергнуто изничтожению. Никомед лишь случайно прорвался с частью конницы из окружения и бежал, бросив всё, в лагерь Аквилия на границе с Вифинией. Много сотен Никомедовых воинов было насмерть раскромсано, много тысяч поранено, много тысяч сдалось, умоляя о милости.
   8. Когда царь Митрадат подоспел, та битва была уже кончена. И ему оставалось лишь вознести благодарность за победу богам, наградить отличившихся стратегов и воинов - и явить беспримерное великодушие пленным. Безнадежно израненным даровали легкую смерть и пристойное погребение. А всех прочих царь велел отпустить, наделив их деньгами, достаточными, чтоб добраться домой. И они удалились, восхваляя царя Митрадата и разнося его славу по Азии.
  
  
  
   Митрадат объезжает место побоища.
   Хотя гонец от Аркафия возвестил о полной победе, вид победы был столь ужасен и мерзок, что войско царя вместо радости преисполнилось страха. Особенно, когда на глаза начали попадаться человечьи руки, ноги, головы, мешанина рваной плоти, мозгов и кишок... Трудно было не думать: нынче в кровавую грязь превратились тела врагов, но война есть война, и вполне может статься, что завтра такое случится с тобой...
   Он избрал другую дорогу. Чтоб не ехать по свежим останкам.
   А навстречу - отряд, возглавляемый всадником, звонко кричащим: "Отец! О возрадуйся! Боги с нами!"... Это сын. Аркафий Ариарат. Забрызганный кровью поверх золота, пурпура и серебра - но, судя по веселому виду и звонкому голосу, даже не поцарапанный.
   "Поздравляю тебя", - говорит Митрадат, останавливая коня.
   "О, отец, что тут было!" - продолжает взахлеб изливать свою радость Аркафий. - "Мы столкнулись с Никомедом - нос к носу! А сил у него против нашего - чуть ли не втрое! Мы сперва растерялись, но Архелай его перехитрил, взял удар на себя, пока мы перестроились"... - "Архелай-то жив? Не поранен?" - "Жив, отец! Он погнался за Никомедом, тот сумел с перепугу прорваться, нас ведь было немного"... - "Хорошо. Архелая я награжу. Кто еще отличился?" - "Да чуть ли не все! И Кратер с колесницами, и Неоптолем, уже в самом конце... И - вот он"...
   Аркафий тычет в сторону.
   Митрадат лишь сейчас замечает стоящего чуть в отдалении мальчика лет шестнадцати - вряд ли старше! - в полном воинском снаряжении и держащего под уздцы боевого коня.
   - Подойди-ка, малыш, - подзывает царь. - Как зовут тебя?
   - Диоген, государь.
   - Чей ты сын?
   - Архелая.
   Воины за спиной Диогена лукаво и многозначительно улыбаются. Отрок, хоть не видит их, наливается краской. Слегка краснеет и царь. Интересно, Архелай говорил что-нибудь Диогену? Или мать? Или кто из отцовских приятелей?...
   Митрадат быстро спрыгивает с коня и придирчиво - но не без нежности - смотрит на храброго мальчика. Нос, похоже, мой, и глаза мои, а вот ростом - нет, не в меня. Архелай и сам не из великанов, и жену себе, видимо, взял нарочно игрушечную, как куколка. Царь тогда подумал впотьмах, она сущая девочка, лет четырнадцати. Оказалось - ей двадцать, только ростом мала и на редкость изящна. Покорилась она без охоты, но и без криков и слез, Архелай же решил никому ничего не рассказывать...
   - Говорят, ты геройски сражался, - обнимает его Митрадат.
   - Я старался не опозорить тебя и отца, государь. Ведь нельзя же нам было проиграть эту первую битву.
   - О да!
   Появляется Неоптолем, дядя мальчика.
   "Царь! - докладывает. - Никомед бежал, бросив лагерь. Архелай устремился в погоню. Добыча большая: много денег, оружие, продовольствие, скот, рабы, палатки и прочее. Пленных - несколько тысяч, точней не скажу, подсчет продолжается. Всё - твое, государь! О дозволь поздравить тебя со счастливой удачей!"
   Царь не слушает Неоптолема. И не чувствует даже, как губы царской кобыли теребят и мнут жаркий пурпур плаща.
   Митрадат размышляет.
  
  
  
   ...Вот он, первый успех. Словно дар - лежит на ладони. Круглый, как гранатовый плод. Щелкнешь пальцами - выстрелят зерна. Кожура - загорело-горькая, сок - кровавый, но упоительный, так что скулы сводит от жадности. Так и впился бы, вгрызаясь в нутро и глотая сочную мякоть вместе с беленькими костяшками.
   Да. Любой бы - вцепился зубами. Но - не я.
   Что разумнее: даром неба насытить чрево, чтобы в тот же день расточить свой дар в испражнениях - или, превозмогая алчбу, сохранить вожделенный плод для посева, а посеяв в рыхлую землю - ждать, ибо знаешь - воздастся сторицею? А?...
  
  
  
  
  
   "В добрый час и во имя великих богов.
   Царь Митрадат Евпатор Дионис - стратегам и войску.
   Приказ.
   Первое. Ради славной победы над царем Никомедом воздвигнуть трофеи в долине Амния, где случилось сражение.
   Второе. Архелая, стратега, друга царя, за высокую доблесть увенчать золоченым венком при собрании воинов.
   Третье. Стратегам Ариарату, Кратеру и Неоптолему за храбрость и стойкость даровать золотые нащитные бляхи и украсить головы лаврами.
   Четвертое. Воину Диогену, Архелаеву сыну, за изрядное мужество пожаловать меч в драгоценных ножнах.
   Пятое. Всем сражавшимся воинам выдать тройное жалованье, а особенно отличившимся - увеличить долю в добыче.
   Шестое. Всех пленных числом семь тысяч шестьсот тридцать восемь купно с рабами освободить и снабдить деньгами на дорогу и пропитание. Из имущества удержать лошадей и мулов. Остальное вернуть.
   Примечание. Нарушение царской воли карается пеней, поркой, а злостное - казнью.
   С уст царя записал секретарь Каллистрат".
  
   "Дать глашатаям, зачитать и немедля исполнить. Евпатор".
  
  
  
  
  
   Как они на меня таращились, когда я издал сей приказ. Как на умалишенного. Отпускать на все четыре стороны военнопленных, да еще наделив их деньгами! Совершенно неслыханно. Но пора бы понять: царь не делает глупостей.
   О куриные души, о козлиные головы. Я потом снизошел и привел свои доводы. Сколько было восторгу. "Царь, ты мудр и велик!"...
   Разумеется. Мудр и велик.
   Первое. Содержание пленных в неволе обошлось бы дороже и хлопотнее, чем их отпущение. Они сильно бы отяготили обоз, породили бы ссоры и прочее.
   Второе. Разве нам не на пользу, что тысячи вестников разнесут по Вифинии, Фригии и Пергаму молву о моей справедливости и моем милосердии? Сказано: царь Митрадат не воюет против азийцев, он пришел их избавить от римлян. Да несчастные бросились целовать мои стопы в ответ! И куда ни приди я теперь - всюду встречу друзей и открытые двери.
   Так-то соколы. Так-то, барсы. Так-то, псы мои верные. Что добыли победу - хвалю. Но сожрать - никому не позволю.
   Мало - драться геройски. Думать тоже надо уметь. И не строить кислые рожи, когда царь поступает - по-царски.
   Вперед!
  
  
  
  
  
  
  
  
   9. Услыхав про разгром Никомеда и огромность потерь, раздраженный Маний Аквилий, вставший лагерем у старинной персидской дороги, ведущей в Пергам, приказал Никомеду немедленно поспешить за помощью к проконсулу Азии Гаю Кассию, а остатки вифинского войска отдать под команду Аквилия, взяв с собою лишь малый отряд для охраны. Никомед, угнетенный своею бедой и обиженный нестерпимой надменностью римлянина, удалился со всей оставшейся конницейь прочь. Но, одумавшись в середине пути, разделил-таки всадников: меньшую часть, пятьсот человек, царь оставил себе, а большую - восемьсот - отправил Аквилию.
   10. Между тем сотня конников-савроматов из числа Митрадатовых войск, устремившихся догонять Никомеда, натолкнулась на те восемьсот скакавших к Аквилию воинов - и разбила их в первой же схватке. Савроматы ведь славятся тем, что внушают противнику ужас и страх, ибо строятся клином и мчатся в бой с диким воем под змеящимися знаменами. Никомедовых всадников, ехавших в легих доспехах, посшибали с коней, потоптали копытами, покололи длинными пиками, уцелевшихся повязали и повлекли на суд к Митрадату. Царь и этим не сделал вреда: расспросив, он велел отпустить их, куда пожелают, дав им денег на пропитание.
   11. Устрашившись неслыханной легкости, с коей сотня варваров с берегов Меотиды разгромила восьмикратно больший вифинский отряд, Маний Аквилий вовсе утратил решимость сражаться с царем Митрадатом и велел поскорее идти в лагерь Кассия, дабы соединить обе рати и совместно ими командовать. Митрадат наступал, не встречая препятствий, и был от Аквилия много ближе, чем Кассий, потому Аквилий спешил. Но стратег Неоптолем, брат отважного Архелая, взревновав Архелая к удаче и царским наградам, упросил Митрадата позволить ему устремиться вперед, настигнуть Аквилия и разбить его прямо в пути.
   12. Митрадат согласился, однако послал вместе с Неоптолемом арменийца Наймана, начальника лучников, и под вечер Неоптолем и Найман догнали готового расположиться на ночь Аквилия. Не желая дать врагу передышки, Неоптолем и Найман навязали Аквилию бой и легко разгромили усталое войско, состоявшее, правда, большей частью отнюдь не из римлян, а из нанятых наспех азийцев. Сам Аквилий, пользуясь наступившей ночной темнотой, ускользнул и исчез; тысяч пять были ранены и убиты, а триста римлян взяты в плен и доставлены к Митрадату. Царь, спокойно их расспросив и узнав, что желал, о затеях Аквилия, поступил с ними так же, как с прочими. В третий раз он освободил неприятельских воинов, наделив их деньгами и не требуя для себя ничего - ни униженных просьб, ни обетов, ни клятв. Столь блистательно начиналась для царя Митрадата война, и блистательно же продолжалась.
  
  
  
  
  
   ..."Невозможно!"...
   Воскликнул Аквилий, когда Кассий, собрал у себя в палатке их всех - легатов Квинта Оппия, Луция Фанния и союзника, царя Никомеда - объявил, что, согласно вестям от разведчиков, Митридат находится на расстоянии одного перехода пути от лагеря, где они обучали наспех набранные легионы безнадежно тупых, как бараны, фригийцев.
   Вот уж истинно подлый народ. Хуже греков. Греки лживы, но сообразительны. А фригийцы то ли делают вид, то ли вправду не понимают ни по-гречески, ни по-латински. И не ведают, что такое воинский строй, дисциплина, команды, приказ полководца... Проще вышколить стадо свиней, чем отряд этих гнусных двуногих...
   - Тем не менее, это истина, - молвит Кассий с усталым спокойствием. - Царь бы мог оказаться и ближе, не взбреди ему в голову этот каприз: ночевать на том месте, где в свое время стоял Александр. Завтра он будет здесь. Нужно что-то делать - немедленно.
   Все глаза глядят на Аквилия.
   Он затеял эту войну, клянясь, что она будет легкой и краткой.
   Для кого? Для царя?...
   Просчитался. И что теперь будет - даже гаруспики вряд ли предскажут...
   По ночам Аквилий не спит. Донимает какое-то непонятное, страшное жжение, начинающееся в мозгу и катящееся, точно жидкий металл по гортани - в содрогающуюся утробу... Точно - жидкий металл... Невозможно...
   - Так что? - повторяет свое вопрошание Кассий.
   Им угодно, чтоб это сказал непременно Аквилий. Понятно: он затеял войну, ему и выпутываться. Никомед ни за что не ответствен, он не римлянин, а должник и союзник Рима. Оппий с Фаннием - ничего не решали, они выполняли приказы. Кассий - да, проконсул провинции, но ведь Маний Аквилий занимал его должность, когда сенат предписал помирить Никомеда и Митридата. Помирить!... А в итоге - война.
   Никомедовой рати больше не существует. Остатки сборного войска Аквилия выглядят жалко. На наемников-азиатов нет ни малейшей надежды: зная, как добродушен и щедр распроклятый понтиец с военнопленными, они будут сдаваться тысячами - или вовсе переметнутся к врагу. А пока сенат раскачается, пока выберет главнокомандующего, пока соберет легионы и отправит сюда...
   Из лагеря слышится развеселая песня. Фригийцы поганые радуются.
   - Разогнать этот сброд! - рычит, прорвав онемелость, Аквилий. - Даром жрут! Никакого проку!
   И - тихо:
   - Я думаю, нам разумней всего отступить. Или мы потеряем оставшееся.
   - Я согласен, - с облегчением отзывается Кассий.
   - Мы тоже, - вторят легаты.
   - И я, - говорит Никомед.
   Отступаем.
  
  
  
  
   13. Римские военачальники и союзник их Никомед, соединившись во Фригии, вздумали было набирать полки из фригийцев, но, боясь, что молва о победах и милостях Митрадата совратит корыстных наемников, распустили их по домам и ушли, открывая дороги, ведущие в Азию. Никомед удалился в Пергам, Аквилий в Троаду, а оттуда - на Лесбос, Оппий - в Лаодикею на Лике, а навархи Минуций с Попилием получили приказ увести корабли из проливов, дабы они не достались врагу. После этого царь Митрадат без помех и сражений овладел Вифинией и отправился в римскую Азию, принимаемый в городах и селениях дружественно и ведущий себя словно гость или друг.
  
  
   - Царь! Возрадуйся! Госпожа Агиара - дочь тебе родила!
   - Хорошо, - отзывается царь. - Награжу, как солдата в походе: за храбрость.
   А сам про себя усмехается, покачав головой. Ну и женщина! Амазонка, дикарка. Галатка воинственная, Брогитарова дочь. Всех беременных и больных он оставил в Синопе под присмотром сына-наместника. Агиара же как с цепи сорвалась: не возьмешь, мол, с собою - зарежусь, повешусь, отравы напьюсь, утоплюсь или прочее что-нибудь сделаю! "Дорогая, тебе уже скоро родить"... Ну и что?! Мои предки - в кибитке рождались, в колыбели играли кинжалами, а учились ходить, уцепляясь за гривы коней...
   Проще взять, чем уговорить.
   "Если я не нужна тебе, сразу убей!"...
   - Государь, она спрашивает, как велишь назвать свое чадо.
   - Подумаю. Назову, как боги вменят.
   Царь не хмур, но полон священного трепета.
   Я - на этой земле. В этом месте. Где когда-то стоял Александр.
   Угадать бы, что ему снилось? Победа при Гранике? Въезд в Вавилон? Пожар Персеполя? Поверженный Дарий?...
   Боги, если правда, что душа - не тлен и не прах, то по зову она возвращается. Александр мне - должен присниться. И подать некий знак. Я - хочу. Пусть пошлет откровение. Страшно жду. Позвонки холодеют.
   Весь вечер готовился. Никаких попоек и женщин. Никаких пустословных бесед. Я не стал даже гнаться за Никомедом, Аквилием, Кассием и другими, хоть и знал, что они - в двух шагах. Показалось, успею, они от меня не уйдут. Ведь не так это просто - свернуть целый лагерь. А мгновение не повторится, если сдуру упустишь. Я совершил омовение, сотворил молитвы богам, воскурил фимиам чистой тени Царя и Героя. Маги дали испить мне старинного снадобья, обостряющего взор души и способность ко встрече с запретным Неведомым.
   Ну - и что? Ничего. Я проспал всю ночь, как убитый. Ибо сильно устал за последние дни. Марши, битвы, победы, награды, хлопоты с пленными... Если что-то и снилось, то сущая чушь, какую наутро не вспомнишь. А друзья обступили, выспрашивая: "Как спалось, государь? Что приснилось?"...
   Мог ли я им сказать с зевком - "ничего"? Но и врать за тень Александра было как-то неловко. Холодок по спине: "Не кощунствуй, мой сын"... Я решил уже, что отвечу темно и загадочно. Не успел: из-за полога - звуки трубы.
   "Царь! К тебе посол от царя царей Тиграна Великого и супруги его Клеопатры!"...
   Оказалось, мой зять совершил, что давно собирался: выгнал из Месопотамии ненавистных парфян и вошел в Вавилон, где венчался венцом Господина Всего и Царя Стран Света. Отсюда и спесь. Какая Армения, если он теперь - Царь Царей?... Ай, тщеславен же зять мой Тигран! Только я не в обиде. Мы прежде условились: всё, что к западу от Армении - мне. Что к востоку - ему. Спорить не о чем. Да помогут боги Тиграну. С ним - всё.
   Что - моя Клеопатра? Срываю печать и читаю письмо.
   "Дорогой, несравненный родитель"... Даже слышу ее голосок, как она напирает на "р", и оно рокочет раскатисто. "Ты прости, что я редко пишу, после родов третьего сына я была нездорова, но нынче поправилась. Мой Тигран привез меня в Вавилон, во дворце я наткнулась на вещь, на которую мой супруг не польстился, и я взяла с него слово послать ее тебе в дар, а потом он раскаивался, только слово Царя Царей, раз дано, надлежит выполнять. Да пребудет с тобою удача и счастье, да живешь ты и здраствуешь вечно, да не будет конца твоей славе, любимый отец. Побеждай всех врагов и люби Клеопатру. Прощай".
   - Что такое прислала дочь моя Клеопатра?
   Развернули и подали.
   Полинялый пурпуровый плащ с потрепанной золотой бахромой и попорченным на изгибах шитьем.
   - Государь, - рекли. - Это - плащ самого Александра.
   Я слегка испугался. Александр умер - там, в Вавилоне. Значит...
   - Нет, - успокоили тотчас меня. - Этот плащ - боевой, он носил его только в походах. Оттого и потерт.
   Я, конечно, не удержался. Скинул свой и примерил - дареный. Оказался коротковат. Александр был моложе меня и не столь высокого роста. Но застежка - звезда македонская - воссияла неистовым золотом, ослепляя глаза, исторгая умильные слезы, заставляя взирающих рухнуть в благоговении ниц.
   У меня самого - холодок по хребту. И - озноб среди зноя.
   Не во сне, наяву: я призвал - он пришел.
   Благодарствую, боги! Свершилось.
  
  
  
   "Митрадат - Клеопатре.
   Возлюбленная и дражайшая дочь, моя радость и гордость, спасибо за всё. Дар твой - кстати, как никогда. Лобызаю тебя и в чело, и в уста, не имея достаточных слов, чтоб излить мое счастье. Чтобы милое имя твое повторялось почаще, я велел назвать им сестренку твою, родившуюся прямо в этом походе. Ее мать - Агиара, галатка, отважная, верная, храбрая, вроде тебя. О прощай, будь здорова, и да будут здоровы твои сыновья. Поздравления и приветы Тиграну. Прощай".
  
  
  
   14. Царь бы мог захватить всех своих неприятелей разом в их лагере близ Леонтокефалеи во Фригии, если б не соблазнился желанием провести одну ночь в достопамятном месте, где когда-то стоял Александр, направлявшийся воевать против Дария. И, пока Митрадат исполнял поминальный обряд, призывая тень Александра, враги его снялись с лагеря. Разделив свое войско, Митрадат пустился их догонять: часть солдат от отправил в Вифинию, часть на Лесбос, где скрылся Аквилий, часть в Троаду. Сам же выбрал путь на Пергам.
  
  
  
  
   - Матушка, мне бы выйти на воздух.
   - С ума ты сошла, Ветрония? Ты не слышишь, что деется?
   - Слышу. Но я не на улицу. Только вниз.
   - Для чего?
   - Подышать. Там тень. А то душно и жарко. Голова... тяжела.
   - Ты скажи уж, прясть надоело. Ну ладно, спускайся. И цветы заодно польешь. Но смотри: за калитку - ни шагу.
   - Да, матушка. Я не маленькая. Понимаю.
   - И не вздумай никому открывать.
   Мена, раб Ветрониев, пошедший с утра, как обычно, на рынок, прибежал с пустой корзиной и с полным ртом новостей. "Никакой торговли нет, госпожа! Там такое творится!"...
   Грозный царь Митрадат, устремившийся за легатом Аквилием, не минует и наш городок, Адрамиттий. Ночью было собрание граждан. Все спорили, защищаться или сдаваться. Совет был за то, чтоб закрыть городские ворота. Но учитель словесности, Диодор, встал и выступил против. Он предложил принять Митрадата и оказать ему богоравные почести - "ибо он и есть новоявленный Бог, избавитель смертных, Дионис!"... Что тут началось! Присутствовавший префект приказал схватит Диодора, тот вырвался, кликнул народ, все сбежались, отбили его, и Диодор призвал отныне повиноваться не римлянам, а - пришедшему освободить азиатов царю! Чернь набросилась на префекта, забила каменьями и затоптала, разогнала совет, объявила законным правителем города Диодора - и теперь по его приказанию у торговцев изъята вся снедь: для царя и его приближенных готовится пышная трапеза... Весь народ его ждет, всюду песни, дома украшают венками, люди ходят в праздничном платье...
   А отец, Тит Ветроний, уехал - вчера. Невзирая на слезы жены. Та в отчаянии напустилась на дочь: "Что застыла, как каменная? Сердце - есть у тебя? Умоляй отца, чтоб не ездил! Убьют - что мы тут будем делать! В такое-то время! О Ветроний, о Тит, господин мой, останься, проживем мы без этих денег!"... И Ветрония тихо сказала: "В самом деле, отец. Неизвестно, что будет завтра".
   "Вот именно!" - возразил им обеим отец. - "Завтра, может быть, не видать мне этих денежек, как своих ушей. А сегодня я еще могу их стребовать с должников - по закону. И потом пускай - хоть война, хоть всесветный потоп. Ничего, кто при деньгах - тот выплывет!"... Засмеялся хрипло, чкомнул дочь, помахал рукою жене, забрался в носилки - и прочь.
   Деньги, деньги. Разговоры в доме Ветрония, сборщика податей - лишь о них. Мать могла бы здесь жить словно знатная госпожа, не готовить еду и не прясть, лишь приказывать. Но... "Мне не нужно лишних рабынь! Буду я лентяек кормить... Обойдемся, работы немного, и люди мы скромные"... И Ветронию, хоть единственное дитя, держат в строгости. Новой юбки не выпросишь. "Всё - в приданое, выйдешь замуж, тогда и нарядишься, дома не перед кем щеголять". А она уже и не помнит своего жениха. Обручили ее еще маленькой, там, в Пренесте, лет восемь назад. Сейчас ей пятнадцать. И ее никуда не пускают. Ей нельзя ни дружить, с кем понравится, ни ходить по гостям - разве только к знакомым отца, когда их всей семьей приглашают на праздники. Это редко бывает, и там не особенно весело. За столом говорят лишь о драхмах, сестерциях, закладных, процентах, счетах... Ради этого - жить? Умереть - ради этого? Без отрады, без отдыха, не щадя себя и домашних?...
   Грохот, звон, трубы, флейты, свирели, тимпаны...
   Вот оно. Началось.
   В Адрамиттий взъезжает - сам царь.
   Горожане - празднуют сдачу. С упоением и ликованием. Все поют. И мужчины, и дети, и женщины. Слышен гимн: "О гряди, избавитель, Дионис Лиэй, Персефоны сын первородный!"...
   Визг и гром.
   В самом деле, кажется, гром. Странно: небо-то ясное. Но отсюда, из тесного дворика между домом, сараем, каморкой привратника и высокой соседской стеной, виден только пронзительно-синий клочок. Содрогающийся от восторженных воскликновений: "О славься, новый великий Сабазий!"...
   Сабазий?... Ну да, это имя фригийского бога с рогами и бородой. Греки его называют Дионисом, а Дионисом почему-то величают царя Митрадата. Отец говорит, что - за буйство и пьянство... Чему эти люди так радуются? Распевают и пляшут. Разве так - сдают города?...
   Снова - бухает. И не с той стороны, где процессия. Дальше, выше, страшней. Если это не гром, тогда - что?
   Небо синее. Голова тяжела.
   Воздух пахнет грозою и праздником.
   Как тревожно на свете, Ветрония.
  
  
  
  
   Дорилай этой встречи не чаял. Митрадат, возжелавший вынь да положь получить в свои руки Аквилия, устремился сперва по пергамской дороге, но, узнав, что в Пергаме Аквилия нет, поскакал к побережью, ибо римлянин, как говорили, подался на Лесбос. Царь мгновенно велел флотоводцам окружить этот остров. Дорилаю же приказал сделать крюк, зайти в Вифинию и оттуда вдоль моря прочесать всю Троаду, привлекая на сторону Митрадата старинные, но захиревшие эллинские города от Дардана до Адрамиттия.
   С поручением Дорилай превосходно управился. Ибо римлян и всяких латинян местные жители ненавидели люто, а царя Никомеда брезгливо чурались: дескать, что он за царь, если им верховодят чужие?... То ли дело - Евпатор! Потомок Селевка и Дария, перс рождением, эллин душой, покровитель безвинно обиженных, справедливец, щедрый даритель, храбрый воин, преданный друг, статный, сильный, красивый, и вдобавок еще молодой, в самом цвете блистательной зрелости, мощью мускулов равный Гераклу, обольстительный словно Дионис - да ведь маги, пророки, оракулы и ясновидцы всерьез уверяют, что он - воплощенный и явленный Бог... Ибо сказано в древних писаниях: "Воссияет звезда на Востоке"...
   Дорилай расхваливал друга, как мог. Не кривя душой, потому что всегда восхищался Евпатором. И уж если дифирамбы порой выходили корявые, виноват был косный язык, а не любящая душа. Но троянцы, дарданцы и прочие хорошо его понимали. Потому, довольный собой, Дорилай, ни единого разу не вступивший в сражение, ехал в Скепсис.
   И вдруг - эта встреча.
   Увидав на дороге роскошные, со сверкавшим на солнце пологом, несомые шестерыми рабами, Дорилаевы люди задорно переглянулись, подумав: явно - римлянин, ясно - богач. Улепетывает от Евпатора. Значит - надо догнать, окружить, обезвредить охрану, сдернуть полог и пощипать у мерзавца жирок. Будет сопротивляться - прикончить.
   Подумано - сказано, сказано - выполнено.
   "Стой! Во имя царя Митрадата Евпатора! Кто ты есть и куда направляешься?"...
  
  
  
   Полог нехотя раздвигается. Из носилок, сладко кряхтя, появляются - ноги.
   Дорилаю мерещится, будто он уже видел их. И когда-то пережил - это мгновение. Где?... Конечно, в Пергаме. Когда?... Сколько лет прошло - не сочтешь! Но забыть ли - то самое их сумасбродное тайное путешествие в римскую Азию, куда царь собирался всего лишь как любознательный гость, "армениец Митар", и где его после первой же ссоры и драки со сборщиком податей сцапали, засудили и - продали в рабство, а он, дуралей, еще цену себе набивал: притворился актером и выдал им диалог из "Вакханок"... Дорилай же бежал потом по пятам увозимого, и глаза истекали слезами отчаяния, сердце выло от ужаса, он не ведал, что делать... Простодушный, он сунулся за справедливостью к римским властям, но не подозревал, что проконсул не примет без взятки - и был вышвырнут вон из приемной, и сидел, глотая рыдания, в портике библиотеки Аттала, а мимо двигались ноги - много ног, попарно и группами, не задерживаясь и брезгливо обходят Дорилая, пока перед ним вдруг не встали две широких, мясистых ноги в моднейших, украшенных бирюзою сандалиях - и промолвили голосом столь же сочным, добротным, холеным: "Человече"...
   - Человече! - доносится из-под полога. - Я всегда утверждал: любознание есть добродетель. Посему давай познакомимся, коли ты так усердно меня догонял. Имя мне...
   - Метродор! - вырывается у Дорилая.
   Сладкоустый, дородный, величаво седеющий, завитой, напоказ богато одетый философ, писатель и ритор - сияет улыбкой. И глядит - неотрывно, пристально, жадно, лукаво, надменно, насмешливо... Вспомнил? Узнал? Или нет?... За прошедшие годы Дорилай изменился, должно быть, сильнее, чем знаменитый скепсиец. Тот, кому Метродор тогда помогал, был поджарый молодой человек двадцати семи лет в пропыленной дорожной одежде. Этот - важный и несколько грузный сорокатрехлетний царский вельможа, облаченный в пурпур и золото. Пропасть гулкая - между тем Дорилаем и - этим.
   Но глаза, но манеры, но речь... Неужели философ сейчас растрезвонит про то приключение? Митрадат запретил друзьям даже наедине - вспоминать о пережитом. Угрожая им чуть ли не казнью. И они послушно молчали. А теперь Метродор всем расскажет, что царь понтийский с четверкой приятелей уже тайно рыскал по Азии, был замешан в скандал из-за юной селянки, отхлестан и продан с торгов под Пергамом, и без помощи благотворителя просто сгинул бы в каменоломнях или, хуже того, развлекал бы в Риме зевак - ведь его сулили отдать то в актеры, то в гладиаторы...
   "Если он проронит хоть слово - на месте убью!" - решает про себя Дорилай и нащупывает рукоятку кинжала на поясе.
   - Мне отрадно, что ты узнал меня или вспомнил, - говорит, прищурясь, философ. - Но прости, человече: я - не знаю тебя.
   - Пред тобой - благороднорожденный господин Дорилай, сын Филетера, лучший друг, млечный брат, блюститель войск и начальник охраны царя Митрадат Евпатора! - изрекает один из Дорилаевых подчиненных.
   - Счастлив быть хоть чем-то полезным столь славному мужу, - отзывается Метродор. А сам - чуть подмигивает Дорилаю.
   Узнал. Конечно. Иначе и быть не могло. Но понял, что тем приключением лучше не хвастаться.
   - Ты куда направляешься? - спрашивает Дорилай.
   - Я? На родину. В Скепсис. Тут дорога одна.
   Древний Скепсис. Тот самый город, где царил когда-то Эней. Ныне больше известный как отечество Метродора, прозванного "Ненавистником римлян" - Мисоромеем. Его вольные речи и дерзкие выходки доводили до исступления местные власти, которые, впрочем, ничего не могли с ним поделать: издевался он мастерски, едко и тонко; нарушал порядки, не оставляя улик для суда. А чуть что - "Я не подданный Рима, я здесь иностранец, гражданин Халкедона, сие подтвердит друг мой, царь Никомед Филопатор"... То-то письма и речи царя Никомеда иногда тонули в занудстве, а иногда излучали остроумие, силу и блеск!
   Дорилаю подумалось: если он по расчету дарил свой талант Никомеду, то Евпатор премного достойнее бескорыстной дружеской преданности. Почему бы теперь Метродору - вновь ему не помочь? Войско войском, но цветистая речь златоуста - вернейший залог, что жители Скепсиса не помыслят о сопротивлении, а напротив, примут царя - как посланца богов! На "ура"!...
  
  
  
  
  
   Метродор превосходно исполнил всё, о чем просил Дорилай.
   Они вместе въехали в город и собрали народ. В громовито-восторженной речи Метродор воспел перед земляками - царя Митрадата. И призвал - свергнуть римское иго и вернуть себе древнюю честь. Что и было немедленно сделано. Всё начальство попряталось или сбежало, кое-кого из латинян убили или пограбили, сходу выбрали новый совет, объявивший Скепсис свободным и дружественным царю Митрадату на веки веков.
   А философ сказал Дорилаю: знаешь, я люблю путешествовать и встречать интересных людей. Отчего бы не двинуться дальше? Я охотно взгляну на того, кому я оказал... небольшую услугу. И кто, вероятно, хоть что-то слыхал обо мне.
   Разве мог Дорилай отказать ему.
   "Что ж, поехали. Царь будет рад. Он и сам весьма образован, изощрен в красноречии, сведущ в науках"...
   "Ну да. И в старинной поэзии", - не сдержался ввернуть Метродор.
   Откровенный намек. И зачем Дорилай в свое время рассказал ему, не называя имен, про дурацкую сцену с "Вакханками"!...
   Пусть-ка с этим пришельцем из прошлого разбирается сам Митрадат.
  
  
  
  
   Запах конского пота мешался с ароматом вечерних полей. Звуки воинских флейт - с пересвистом в траве перепелок и сусликов. Лиловели дальние горы. Иногда вдруг веяло морем. Но было не до красот. Дорилай хотел поскорее увидеть Евпатора и вручить ему Метродора.
   В Адрамиттий попали к ночи, уже в темноте. И застряли на первой же улице: им навстречу ползло похоронное шествие. Погребаемый - на невзрачных носилках. В тоге, лицо закрыто платком. Удавился? Повесился? Изуродовали?... За носилками, сжавшись от страха, шли две женщины под покрывалами. А еще - два раба с чадящими факелами, два наемных могильщика, старый плакальщик, завывавший шакалом. Остальное - взбудораженная, невзирая на позднее время, толпа. Очень многие - в праздничном платье, в украшениях и венках. И, похоже, здорово пьяные.
   - Эй, кого тут хоронят? - любопытствует Дорилай, открывая дорогу к воротам.
   - Кровопивца Ветрония! Должники сегодня прикончили... И поделом! Вечной жизни царю Митрадату за то, что освободил нас от этих гиен!
   - Хоть бы разом все передохли!
   - Я бы сам придушил...
   - Этих гадов бы - в яму с дерьмом!
   - Да! И вместе с поганым отродьем!...
   Чернь мгновенно приходит в жестокий азарт. Не успеешь моргнуть - опрокинут носилки, стянут мертвого за ноги, сволокут за ворота - и бросят там на прокорм воронью и стервятникам... "Ох, отец!!" - причитает одна из закутанных в темное женщин. Верно, дочь. Это слово - "отец" - звучит одинаково что по-эллински, что по-латински.
   Нельзя допускать непотребство.
   Дорилай заслоняет носилки. Оттесняет озлобленный люд. И властно приказывает:
   - Прекратите! И не оскверняйте свободу - нечестием! Пропустите несчастных, пускай завершат свое дело... Митрадат никогда еще не воевал - против сирот и женщин. Кстати, где он?
   - Царь? Дня не пробыл - уехал.
   - В Пергам?
   - В Митилену, на Лесбос.
   - Разве флот - уже здесь?
   - Да, к полудню пришли быстроходные боевые пентеры...
   Не угонишься. Нужно заночевать в Адрамиттии. Диодор, новоизбранный градоначальник, предлагает внезапным гостям пританей, где еще не убрали столы после празднества в честь Митрадата. Дорилай его благодарит, но отказывается: "Я при войске, нам сподручнее - в лагере. И вообще мы не можем задерживаться".
   Пока ставят палатки и разводят костры, Дорилай сидит в раскладном полководческом кресле - и глядит на другой огонь, погребальный, полыхающий возле стен.
   "Да сподоблюсь я тихой кончины и пристойного упокоения", - произносят уста Дорилая.
   Он и сам не знает - зачем.
  
  
  
  
   Митилена в смятении. Вокруг Лесбоса - знаменитый флот Митрадата. Остроносые как акулы, поджарые, хищные, скорые, летуче-маневренные военные корабли. Триеры, пентеры. Перекрывшие все пути в Элладу и Азию.
   Царь прислал ультиматум: либо граждане соглашаются добровольно признать его власть и выдать ему легата Аквилия, либо он объявляет их своими врагами и высаживает войска.
   "Пусть решает народ на собрании", - рассудили уклончиво архонты. Митрадат согласился пару дней подождать. Впрочем, чем это кончится, ясно. Дом префекта, где укрывается Маний Аквилий, целый день окружает толпа. Даже в спальню доносится крик и гвалт. Оскорбления, брань, угрозы, издевки. Только после полудня, когда солнце палит нестерпимо, орава истаивает, разбредясь по домам и харчевням. А к вечеру вновь собирается.
   Выбрав именно этот безлюдный час, Маний Аквилий, облачившись в грубую серую тогу скорбящего, покидает пристанище и устремляется к дому, отделенному всего лишь парой кварталов. Это дом богатого виноторговца Тимарха, одного из нынешних архонтов. Но Аквилий спешит не к нему, а к тому, кому Тимарх у себя дал пристанище. Ибо в городе несколько лет живет другой известный изгнанник. Бывший консул, бывший соратник Мария, бывший проконсул Азии, сослуживец и друг понтифика Сцеволы, бывший римский сенатор - Публий Рутилий. Осужденный по клеветническому обвинению и лишенный всех прав. И нарочно, всем напоказ, удалившийся отбывать свою ссылку туда, откуда подали лживую жалобу: в Азию.
   Только он теперь может повлиять на жителей Лесбоса и спасти от расправы Аквилия. Да, они с давних пор друг друга терпеть не могли, но ведь оба - исконные римляне. А Рутилий весьма щепетилен.
   За спиной у Аквилия - топот. Соглядатаи донесли, что он вышел из дома, за ним гонятся, его некому защитить, кроме ликторов - но он сам запретил своей страже кровопролитие, потому что иначе их всех разорвут на клочки...
   Позабыв о достоинстве, Маний Аквилий бежит по узкой улочке под неистовый лай встрепенувшихся от дремоты собак. И стучит - кулаками, ногами - в ворота Тимарха. И кричит - "Помогите, спасите, ради Юпитера!"... Догоняющие уже настигают ликторов и пытаются их оттеснить. Потасовка. Греков заведомо больше. Сейчас они схватят Аквилия...
   Из калитки выходит Рутилий. Один. "Что за шум? Кого убивают?" - "Этот римлянин, он хотел убежать"...
   Поборов неприязнь, Аквилий бросается в ноги изгнаннику: "Публий Рутилий! Неужели ты - выдашь меня?! Ты же римлянин! Как и я!"...
   Покачав седой головой, тот негромко ответствует - нарочито по-гречески: "Я теперь гражданин Митилены. А в Риме у меня ничего не осталось. Ни очага, ни имений, ни прав".
   Опасаясь, что он повернется и исчезнет в доме, закрыв за собою засов, Аквилий хватает его за одежду: "Постой! Я хочу с тобой поговорить! С глазу на глаз!" - "Я тебе предлагал это раньше, но ты отказался. Теперь - бесполезно".
   Несомненно, Рутилий обижен. В свое время Аквилий не ответил ему на письмо и на просьбу о встрече. Это было после вторжения Никомеда в Понтийское царство. Рутилий со свойственной ему резкостью призывал проконсула "укротить Никомеда, извиниться перед Митрадатом и не вздумать начать в столь опасное время войну". И проконсулу Кассию неугомонный Рутилий писал, уговаривая не поддаваться Аквилию. Угрожал, что иначе восстанет вся Азия. Кассий даже слегка испугался, но Аквилий его убедил "послать обозленного интригана подальше". Это просто смешно, чтоб законные власти провинции подчинялись какому-то ссыльному! Может быть, ему царь заплатил!
   - Что же, слушаю, Маний Аквилий. Говори.
   - Прямо здесь? У калитки? На улице? Ты не пустишь меня на порог?
   - Я тут сам - только гость. А хозяин - Тимарх. Он не хочет, чтобы в дом заходили чужие, да еще и вооруженные.
   - Смилуйся! Я оставлю кинжал у привратника и войду - совершенно один.
   - Чтоб припасть к очагу и молить богов о защите?
   - Ты лишишь меня этой надежды, Рутилий?
   - Для молений есть храмы.
   - Меня не пропустят туда, ты же видишь... Ты предашь меня в руки врагов?!
   - Я не буду вставать меж тобой - и твоею судьбой.
   - Неужели ты заодно с этим сбродом и вероломным царем?!...
   - Я всегда заодно лишь с законом, Маний Аквилий. Даже если закон беспощадно суров. Мне, к примеру...
   - Тебе!... Но тебя - лишь изгнали, Рутилий! А меня ожидают - терзания, пытки, глумление, смерть...
   - Смерть, Аквилий, ожидает нас всех. И ее подобает встречать как пристало мужчинам. Без метаний и слез.
   - Ты меня - еще смеешь - учить?!...
   Резко выпрямившись, Аквилий обнажает голову, указуя на свой ужасный, прославленный шрам, полученный в боевом поединке.
   Разговаривать им больше не о чем.
   - Прежде надо было учиться , - изрекает Рутилий. - Прощай.
  
  
  
  
   В тот же день экклесия решила: Аквилия - выдать, а царя Митрадата - признать своим повелителем.
   Рутилий туда не ходил, но Тимарх ему всё рассказал. И Рутилию сделалось вдруг безысходно и тяжко. Да, Аквилий зачинщик войны и изряднейший негодяй; да, война эта может стоить римлянам Азии; да, разумнее сдаться на милость царю, чтобы он никого тут не убивал и не грабил, но...
   Но душа почему-то сжималась, и Рутилий бродил по дому Тимарха, убеждая себя, что особой беды не стрясется: царь, хоть варвар, не чужд представлений о чести и благородстве; никого из пленников-римлян он пока не казнил, и Аквилий нужен ему, чтобы выменять на кого-нибудь из своих - или выторговать у сената какую-нибудь Пафлагонию...
   Несколько дней Рутилий никуда не ходил. Он не видел, как сняли блокаду, как ожил рынок, как улицы запрудились веселой толпой, как прошествовал царь, как пели вослед ему дифирамбы и эпиникии...
   Но в покое его не оставили. Некий Асклепиодот, один из здешних сторонников Митрадата, явился к Рутилию и объявил: "Государь о тебе понаслышан, весьма благодарен тебе за твое поведение в споре с Аквилием и желает с тобой повидаться". - "Что ему до меня? Я - никто. Я изгнанник и не занимаюсь политикой". - "Митрадат это знает. Однако он ценит людей не по титулам, а по достоинствам. Про тебя ему много хорошего рассказал его новый друг - Метродор". - "А! Философ?" - "Вы с ним знакомы?"... - "Встречался". - "Стало быть, приходи на вечернее пиршество в храм Аполлона".
   У Рутилия даже дух заняло. И Асклепиодот, предовольный, ушел, даже не заподозрив, что можно пренебречь царской милостью.
   Это просто немыслимо. Митрадат, верно, думает, что Рутилий ныне - враг Рима. Потому что был - против войны. И не дрогнул перед мольбами Аквилия. Царь желает его приблизить к себе, обласкать, обольстить, наградить...
   Ничего не выйдет.
   В страшной спешке пихнув в сундучок кошелек с серебром, пару нижних туник, новый плащ и несколько свитков, Рутилий обнимает гостеприимца Тимарха: "Друг, прости! Ныне тот самый случай, когда честь вменяет - бежать! А не то будут думать, что царь меня - тоже купил!"... - "Но куда ты отправишься?" - "Я не знаю. Взойду на любой отплывающий нынче корабль". - "Погоди! В порту стоит мой знакомец из Смирны, я тебя провожу, он и платы с нас не возьмет"...
   Хорошо.
   Что угодно.
   Пусть - Смирна.
  
  
  
  
  
  
  
   15. Царь потребовал выдачи всех, кто начал войну. Никомед успел удалиться от мщения Митрадата на оставшийся верным римлянам Родос. Легата Квинта Оппия повязали и выслали в царский лагерь жители Лаодикеи на Лике, однако ему, меньше всех виноватому, Митрадат не сделал вреда, а лишь взял с него клятву, что Оппий не покусится на бегство - и держал при себе без оков, при немногих охранниках. Столь же великосердно было поступлено с прочими римлянами из числа подчиненных проконсулу или сенату: часть из них Митрадат отпустил, часть оставил в плену, не подвергнув, однако, никаким унизительным тяготам.
   16. И лишь Маний Аквилий удостоился участи хоть сполна заслуженной им, но ужасной. Когда граждане Митилены на Лесбосе порешили выдать Аквилия, Митрадат приказал, чтоб его отныне возили по всем городам, посаженного спиною вперед на осла и кричащего: "Я есмь Маний Аквилий, что начал войну из-за собственной алчности!". Царь желал, чтобы это услышали все обитатели Азии, и едва Аквилий смолкал, как приставленные бичеватели принимались нещадно хлестать его, обнажая кровавое мясо. Ни один из римских сенаторов никогда еще не подвергался столь позорной и медленной казни, и Аквилий порой был готов умолять, чтобы царь ему дал умереть - Митрадат, однако, тем мольбам не внимал, ибо тот конец, который он приготовил Аквилию, оказался страшнее всего доселе претерпленного. Но про то - в свой черед, не сейчас.
  
  
  
   Дорилай вспоминает.
   Можно было подумать, что Крез - восстал во плоти и явился взглянуть на царя Митрадата. Лиловый хитон весь расшит серебром, гиматий из темновишневого шелка, золотые застежки украшены геммами из гранатов, сандалии - с золоченым тиснением, пояс - из чеканных пластинок, пальцы - в перстнях...
   Митрадат аж зажмурился. Царь был сам наряжен не хуже, но не так пестро и приманчиво. На царе было платье из злата и пурпура. Два любимые цвета. Солнце, кровь, вино и огонь.
   - Вот, мой царь, человек, про которого я с дороги писал, - представляет вошедшего Дорилай. - Метродор, уроженец Скепсиса, гражданин Халкедона, философ и ритор, муж великого разума, благородной души...
   - И большого богатства, я вижу, - не сдержался заметить Евпатор. - Не обидься, почтеннейший, но ведь это великая редкость. Ибо мудрость обычно - товар не особенно прибыльный.
   - Царь, ты прав, - не смутившись, речет Метродор. - Всем своим состоянием я обязан не Музам и даже не многомудрой Афине, а...
   - Афродите, - вставляет за него Дорилай.
   - Друже! - обращается к нему гость с укоризной. - Что ты молвишь! Царь ведь может помыслить, будто я - держатель блудилища!
   - Ну, не столь же я, право, порочен! - смеется Евпатор.
   - Э, владыка, - разводит руками Метродор. - В римской Азии и не такое возможно. Тут и дети сенаторов не считают зазорным похищать красивых детей и везти для продажи в Италию. А любой бедняк за похлебку и пару оболов охотно продаст свою дочь... Я, однако, совсем не таков. Боги мне помогли покорить молодую вдову, Панфалиду из Халкедона. Было это изрядно давно, ныне ей уж за сорок... Но браком мы оба довольны. Состояние, и без того немалое, мне с тех пор удалось преумножить, ссор у нас никогда не бывало, наследников - тоже... Я живу в свое удовольствие. Занимаюсь, чем пожелаю, дружу, с кем понравится. Иногда избавляю достойных людей от грозящих им неприятностей. И богатство тогда - не во вред философии.
   Как они глядят друг на друга. И как понимают. Хотя прежде они, Метродор и Евпатор, не виделись. Царь совсем не хотел, чтобы их благодетель догадался, кого выручает из рабства. Дорилай, естественно, тоже не посмел проронить ни намека. Метродор и сам не допытывался: князь так князь, армениец так армениец... Еврипида шпарит на память? Подумаешь! У варваров тоже бывают ученые и образованные. "Главное - презанятнейший сумасброд, смелый малый"...
   Может быть, Метродор уже тогда обо всем догадался? И теперь, утвердившись в своих подозрениях, будет требовать вознаграждения? Или - всё разгласит?...
   Но ведь он, если честно, жизнь царю подарил. Ты же любишь пожить, Митрадат? У-у, как любишь!
   - Царь любезный, о чем ты задумался? - ласково вопрошает философ.
   - Всё о том же, - говорит с улыбкой Евпатор. - Ты, я знаю, помог... моему ближайшему другу. Я имею в виду Дорилая. Будь ты беден, я бы щедро тебя одарил. Но имущие столь привередливы, что теряюсь в догадках - какой ты достоин награды.
   - Твоей дружбы! - встряхнув головой, говорит Метродор.
   - И всего-то?
   - О царь, неужели ты ценишь свою дружбу так мало?
   - Нет. Я ценю много выше - тебя.
   Митрадат подходит к философу. Обнимает. И провозглашает:
   - Дорилай мне как брат. Но тебя, как старшего летами, нарекаю - отцом государя! Вы мне больше, чем просто друзья.
  
  
  
   Отче Зевс, повелитель горнего пламени. Отче светлый, Ахурамазда. Отче кровный, царь Митрадат Эвергет. Отче избранный и по воле судеб обретенный.
   Не оставьте в сей битве - меня.
  
  
  
   "В добрый час.
   От царя Митрадата Евпатора - его чадам, друзьям, городам и народам.
   Указ.
   Да зовется отныне мудрейший и благороднейший муж и мудрец Метродор "Отцом Государя" и да пользуется всеми почестями, что дарует ему его сан. Всякий, кто непочтительно оскорбит Отца Государя, будет предан немедленной казни.

Десятого таргелиона, Пергам".

  
  
  
  
  
  
   Царь понтийский ходит по комнате. А философ сидит перед ним на кресле. И его ничуть не заботит, что на это самое кресло только что скинул свой плащ Митрадат. И что зад философский попирает - царственный пурпур. Но Евпатор и сам того не замечает.
   - Почему, почему ты так сделал? - возбужденно пытает он Метродора.
   - Потому что я верю в твою богоравность.
   - Неужели?...
   - Ну да.
   - Поклянись! - страстно требует царь.
   - Сыне, много ли толку в сей клятве? Я смертный, я могу ошибаться. Но ежели истинно всё, о чем ты рассказывал...
   - Да! - царь опять начинает ходить взад-вперед. - Я не знаю, когда и с кем я был столь откровенен. Помнить сам я, конечно, той ночи не мог, но сие записано в летописях с уст надежных свидетелей: до рождения моего семьдесят дней полыхали на небе кометы, а когда во дворце пировали мое наречение, разразилась гроза, и молния угодила ко мне в колыбель, и на мне загорелись пеленки, и отец мой, и гости его - гасили пламя вином... Вот и шрам на челе! Это - горний огонь, а не лезвие и не след от руки земнородного!
   - Значит, сыне, ты воистину есть - тот великий новый Дионис, о котором молились народы и твердили пророки.
   Столь торжественные словеса Метродор изрекает чуть ли не с зевком, как усталый судья, излагающий приговор по рутинно ясному делу.
   - Метродор! Ты действительно - в том убежден?
   - Стал бы я тебе лгать? И зачем? - пожимает плечами философ. - Впрочем, что ты так сильно тревожишься?
   - Боги мстят за кощунство.
   - Какое кощунство, сын мой! Птолемеи в Египте на фараонский манер объявляют себя божествами - но тебе ли не знать, кем был сам зачинатель династии. Македонец, рубака, гуляка, сластолюбец и плут, даром что Александров друг или брат - тайный плод неуёмных желаний Филиппа... А - Селевк? А - сам Александр?...
   - Александр!...
   Митрадат простонал это имя и закрыл лицо горячими дланями.
   - Отче мой новозванный, философской ученостью хвастать не буду, но историю нынешних царств и царей изучал я прилежно и - знаю. И всегда, когда радостные обыватели выкликают меня - "Славься, Бог-Избавитель, Дионис Благой!" - мне приходит на ум дерзновенно трезвый ответ лакедемонян Александру, пожелавшему величаться Зевесовым сыном...
   - "Ежели Александр хочет быть богом - пусть он им будет!"...
   - Да, да!
   - Ну, и что из этого, сыне?
   - А то! Ни златые треножники, ни курения, ни гекатомбы, ни молитвы - ничто не могло упасти и помочь, когда бог - умирал в Вавилоне! Как смеялись, должно быть, услышав о том, в Лакедемоне!
   - Ну, и что? Ну, и что?
   - Богом - мало себя объявить. Надо - быть им. Александр - и тот не сумел. Всякий раз, как въезжаю в какой-нибудь рукоплещущий город, я, носящий плащ Александра, вдруг мрачнею, воспомнив о том, что...
   - Боги тоже подвержены смерти. От того они, сыне, ничуть не менее - боги.
   - О да, страшноликий Уран, пожиратель чад своих Кронос, рогатый Загрей, юный Аттис... Но я не о том! Смерть - одно, а седины, немощь, старение - это... Отче мой, в двадцать лет, когда мною пленялись и девы, и старцы, я готов был уверовать, будто юн и бессмертен, но теперь...
   - Сыне мой, погляди на себя: ты и ныне прекрасен лицом, у тебя могучая стать, и не будешь ты никогда ни облезлым, ни жалким, ни немощным. Что же! Дия и Посейдона представляют обычно мужами постарше тебя. А Дионис, которого мы прозрели в тебе - многолик и имеет длинный ряд воплощений! Нежный отрок Загрей; дивный юноша Вакх; подземельный страдалец Иакх; пылкий Бромий, влекущий к яростной страсти - бассарид босоногих, кровавоустых, змеинокосматых; веселитель и утешитель земнородных - Дифирамб и Лиэй; повелитель клыкастых львов и когтистых пантер - дикояростный Агрионей; рогоносный, буйнобрадатый, с пепелящим оком, владыка ночи - Сабазий...
   - Сладко ты говоришь, Метродор. Но ведь я - не свободен душой, у меня - есть страх перед смертью...
   - Ну и что, сыне мой, ну и что? Кто из древних богов был бесстрашен, вечно благ и спокоен? Никто! Даже Зевс, покаравший отца своего, воевавший против Титанов, приковавший к скале Прометея и обрушивший гнев на Асклепия! Лишь последнему из величайших властителей мира, Дионису, громовержец по собственной воле передал свой скипетр и трон. Ныне - век благодатного Диева сына. Может быть, и последний век для известных миру богов! Так живи, покуда живешь! Пока длится твой век - век, дарованный Богу - от Бога! Сыне мой, господине мой, боже мой, в любомудрии неискушенный - как тебя еще убеждать?!...
   Метродор встает. Собираясь уйти в свою спальню. Митрадат, однако, садится и опять за свое:
   - Нет, ты в самом деле считаешь, что это... возможно? Что в тебе глаголет не лесть, а во мне - не тщеславие?
   Ночь скорей истечет, чем расспросы и увещания.
  
  
  
   "Дорилая приветствует отец его Филетер.
   Сын мой, горе у нас: умерла твоя Ксенофила. Феофил восприял последнее дыхание матери и закрыл ей глаза. Ксенофила была мне как дочь, и я до сих пор по ней плачу. Надгробие мы заказали тут Формиону. А насчет надписи напиши поскорей, какая тебе желаннее. Твоя тетка Стеропа настаивает, чтобы значилось: "Ксенофила, дочь Дорилая Тактика, друга царя Митрадата Эвергета". Я же хочу, чтобы это стояло потом, после слов: "Жена Дорилая, друга царя Митрадата Евпатора". Рассуди нас и сделай, как нравится. Будь здоров, береги себя. Передай поклон государю, коли будет уместно. Прощай".
  
  
  
   Как же. Сунешься теперь с этим - к Евпатору. Прежде царь сам заметил бы, что Дорилай не в себе и спросил бы причину. А сегодня даже не смотрит. Подчиненные Дорилая, суровые кинжалоносцы - и те догадались, что с начальником что-то неладное.
   Дорилаю не спится. Он внушил себе, что не худо бы пройтись лишний раз по дворцу и проверить посты. Ведь пергамский дворец ему плохо знаком, а народу тут много, и мало ли что...
   Вдруг - шаги. Кто-то юркий - шмыг за колонну. "Стой!" - тихо вскрикивает Дорилай и вытаскивает кинжал. - "Кто здесь? Эй, выходи!"...
   "Это я"... - на свет застенчиво выползает из тени юный Каллий Кентавр, сын Фоанта, нынешний ординарец Евпатора. Тоже бледен и с виду несчастен. "Ты что полунощничаешь?" - любопытствует Дорилай хоть и строго, но не столько начальственно, сколь заботливо.
   Каллий только вздыхает.
   - Милый мой, иди почивать, - наставляет Дорилай по-отечески, возвращая оружие в ножны.
   Тот взвивается:
   - Да куда мне идти, Дорилай?! К малышне?... К Махару, к Фарнаку?... Сказки им на ночь рассказывать, да?... Вместо няньки?... У ровесников мне стыдно даже показываться! Все - воюют! Аркафий - он даже командует войском! А я...
   Дорилай понимает его и втайне состраждет:
   - Знаешь что, Кентавреныш? Пойдем-ка ко мне. У меня найдется вино. Разопьем по чаше-другой, поболтаем...
   Каллий смотрит не очень доверчиво.
   - Я хотел... повидаться с отцом.
   - Царь не примет сейчас никого, ты же знаешь. У него - Метродор. Так пойдем?...
  
  
  
   Горе, ревность, вино и бессоница - развязали язык Дорилаю. И он выложил мальчику то, что знать ему либо незачем, либо рано.
   Бедный Каллий совсем оглушен.
   - Неужели всё это правда?
   - Стал бы я тебе врать! - усмехается Дорилай. - Неужели ты все эти годы - не знал? И никто тебе не рассказывал?
   - Ну, Тавриск говорил кое-что... Царь был сильно влюблен в мою мать, а она отвергла его, пригрозив ему карой богов за попрание священного брака, и тогда он ее отпустил и вернул ей царство Фоанта, но меня оставил в Синопе...
   - Остальное - лишь следствие, Каллий. Я ведь сам был при том! Лаодика, царица покойная, взревновала супруга к твоей матери так, как ни разу не ревновала ни к одной из дворцовых красавиц. Может быть, ее уязвило, что соперница, Эрморада... ты прости меня, была вовсе не хороша - кто же будет хорош собой после стольких несчастий: гибель мужа, тяжелые роды, война... Страсть царя к этой женщине мнилась безумием. Будто чары она на него навела. Из-за этого царь с полдесятка невинных людей погубил, а сестру свою и супругу оскорбил - и словом, и делом. Словом - прямо при мне, ибо я оказался тому, против воли, свидетелем. Делом же - через год. Митрадат... на постели царицы... изнасиловал ее приближенную девушку. То была - моя Ксенофила! И ее, перепуганную и поруганную, спешно выдали замуж - за меня, который не знал ничего, а узнав, не мог ее выгнать, ибо был ей двоюродным братом! Так что я доселе не ведаю, с чистым ли сердцем мне называть моего Феофила - собственным сыном. Да, по срокам выходит, но - мало ли что!... Архелай-то доподлинно знал день и час...
   - Диоген - сына царя?!...
   - Это многим известно, ведь были свидетели. Я тогда сам стоял на страже у спальни и внушал Архелаю вести себя сдержанно.
   - То-то я удивлялся, почему у него только младший из сыновей носит имя отца...
   - Это что! Я бы мог перечислить тебе еще многих детей полководцев, сановников и придворных, в жилах коих - царская кровь. Но не буду, ведь люди, что слывут их отцами, ни в чем не виновны. Они делали мудро, скрывая позор...
   - Почему же - позор? - прерывает Каллий. - Мы ведь не попрекаем богов, что, сходясь со смертными женщинами, порождают великих героев! Вспомни Зевса! Геракл от Алкмены, Персей от Данаи, Полидевк от Леды... Бог Дионис - и тот от Семелы!
   - Дионис!... Как же! Приап! Вот достойное его подвигов имя!
   Дорилай понимает, что не надо бы так выходить из себя. И особенно при влюбленном в Евпатора - Каллии.
   - Извини меня, - говорит Дорилай очень тихо. - Ты совсем еще юн, чтобы слушать такие признания... Только знай: Митрадат не бог. Что дозволено Дию, то ему...
   - Непростительно? - фыркает Каллий.
   - Почему непростительно? - возражает Дорилай осторожно. - Я - простил же. Право, простил. И Архелай простил. И другие. Я хотел сказать - "не пристало бы". Так?
   - Нет, не так! - возмущается полупьяный Каллий. - Всё, что делает царь и отец мой - достойно и правильно!
   - Ну, а если бы... он насилием взял - твою мать?...
   - Ай, как знать, если он ее вправду любил, может статься, ей бы понравилось!
   - Каллий, Каллий... Зачем же ты так? Твоя мать заслужила, чтобы ты ее уважал. Митрадат от нее отступился, когда она твердо сказала ему, что скорее покончит с собой, чем нарушит верность Фоанту.
   - И зря! Нужно быть совершенно слепой, чтобы выбрать умершего старца и презреть - богоравного духом и статью царя! Если б ты только знал, Дорилай, как люблю я его, как я им восхищаюсь, как жажду сделать что-нибудь для него - и прославиться! Я бы умер, чтоб стать его сыном! А я... из-за гордости собственной матери... лишь добыча, пленник, заложник!...
   - Всё не так. Он тобой дорожит. Ибо тоже любит тебя.
   - Дорилай. Попроси его... Нет, я сам...
   - Шел бы спать, Кентавреныш. Ты пьян.
   Оба - пьяны. И обоим - тошно и горько.
  
  
  
  
   Митрадат, возбужденный ночной беседой с философом, выходит на галерею проветриться. Отоспаться можно потом, пополудни. Метродор давно удалился, другие придворные только-только встают, чтоб умыться, одеться и пойти на утренний царский прием. Остается менее часа, чтоб побыть в тишине. Поразмыслить - о богах, о войне, о судьбе...
   Только вышел - наткнулся на Каллия. Удивился:
   - Сынок, ты куда и откуда?
   - Я - к тебе, государь и отец.
   - Рановато!
   - О нет. Я прождал целый вечер - и тщетно. Решил, что с утра буду первым.
   - Зачем?
   - Побеседовать наедине. Не могу я так больше страдать. Ты не любишь меня, презираешь, я никто для тебя, я заложник, ничтожество...
   Митрадат вдруг притягивает к себе Каллия. А потом изрекает:
   - Мой мальчик, ты попросту пьян! И опять за свое: "я заложник"... Забудь эти бредни! Они для меня оскорбительны! Ты мне дорог как сын!
   - О, неправда! Будь оно так, ты держал бы меня наравне с сыновьями! Аркафий - он младше меня, а зовется стратегом и командует собственной ратью! Диоген и вовсе дитя, а уже награжден за военную доблесть! Надо мною же все потешаются! Называют "собачкой" и "обезьянкой царя"! Кличут при обращении "мальчиком"! А ведь мне уже скоро двадцать!
   - Ты давно не писал своей матери? - строго перебивает его Митрадат.
   - Что я ей могу написать? - возражает Каллий запальчиво. - Чем похвастаться? Что на этой войне я ношу лишь бумаги из приемной царя в канцелярию? Что не нюхал доселе ни крови, ни лавров? Что таскаю на поясе акинак - только для украшения платья? И когда невзначай встречаю своих соплеменников - отворачиваюсь или прячусь: нету сил выносить этот стыд... Ведь у предков моих, что скифов, что тавров, даже девушки замуж не выходили, не прикончив сперва в поединке врага! О, в какой ты позор повергаешь меня! Сын Фоанта - заложник? Пускай! Мне желаннее честная гибель, чем презрение низших и младших...
   - Ты последний мужчина в роду, - прерывает его излияния царь. - Понимаешь ли, что это значит? Твоя мать - она понимает. Потому попросила меня, чтобы я тобой не рисковал.
   - Попросила! А я? Неужели мое желание ничего для тебя не значит? Если я уже взрослый, то почему не могу говорить и решать за себя? Я хочу воевать, как другие ровесники, я хочу заслужить, чтоб меня признавали - достойным тебя!
   Митрадат берет его за руку:
   - Всё - в свой час. А пока что не время. Ты заметь: сам я тоже пока самолично никого не сразил, не пленил и не руководил ни одним решительным натиском. Что же, счесть и меня - трусом и слабаком? А, мой Каллий?
   - Нет, отец, ты превыше всего! Но твоя безопасность важнее - ты царь!
   - Между прочим, ты - тоже, хоть царство твое не чета моему. Кстати! Если ты рвешься сделать мне что-то во благо, вот тебе мой приказ: напиши своей матери. И как сын, и как царь. Передай ей, что я хочу подкрепления. Тысяч пять... или шесть. Сколько сможет. Лучше побольше.
   - Но... зачем? Города сдаются без боя, ликуя и празднуя. Азия рукоплещет тебе. Если римляне выставят новое войско, мы его...
   - Каллий, мне виднее, я здесь командующий. И это - повторяю - приказ.
   - Повинуюсь, мой государь.
   - Но сперва иди и поспи. Ты шатаешься и несешь несуразицу. Кто тебя напоил?
   - Не сердись на него. Дорилай.
   - Переманивает?
   - Нет, отец. У него жена умерла. Он зазвал меня помянуть.
   - Я не знал. Что ж он скрытничает?
   Каллий лишь опускает глаза. Голос царя озабочен, но почти безучастен. И вопрос не из тех, на которые Каллий привык отвечать. Царь, однако, и не настаивает. Погружен в свои тайные мысли.
   - Послушай-ка, - говорит он вдруг Каллию. - Когда будешь писать ей, спроси... У тебя ведь там - есть сестра?
   - Ну... была, - нерешительно соглашается Каллий.
   - Ты что, не уверен?
   - Мать давно ничего про нее не писала. Я не знаю, жива ли она.
   - А нелишне бы знать. Ее имя "Гипсикратия", - усмехается царь. - Понимаешь? "Высоковластная". В свое время оно меня ошарашило. Я ведь сам держал ее на руках. Чуть живую, двухмесячную. Столь ослабшую, что даже и не пищала. Думал: вот сомкну два пальца на шейке - и всё. Ты-то был малец хоть куда, называл себя гордо "Кентавром". А она... Червячок беспомощный, с синим тельцем... "Высоковластная"!... Странно, кстати, мой милый, что тебе всё равно, есть она или нет. Когда я пишу твоей матери, я пишу о делах, мне неловко выспрашивать. Но тебе не пристало быть таким безучастным. У тебя ведь нет больше близких родных. Только мать - и она. Даже мне не совсем безразлично, как они поживают. Я ведь взялся их опекать. И мне было бы очень желанно, чтоб со мной посоветовались, выбирая ей жениха. Ибо речь - о потомице царского рода, что сравним своей древностью с нашим. Понял, Каллий?
   - Да, отец мой. Ты прав.
  
  
   Дорилай, спеша и опаздывая, на ходу поправляя прическу и платье, устремляется к двери покоев царя - и опять налетает на Каллия. Наваждение! Каллий явно - от Митрадата. Он был там ни свет ни заря. Значит, эти двое беседовали? Сразу после того, как Дорилай открыл свое тайное горе - сопляку, сосунку? Боги!... Может, не зря при дворе говорят, что с Каллием надо быть осторожным. Потому что он обязательно разболтает всё Митрадату. Вовсе не потому, что такой уж наушник и ябеда. Просто многого не понимает. И чересчур - до пылкой влюбленности - обожает царя. Невдомек ему, что даже между друзьями могут быть сокровенные тайны.
   - Там уже собрались? - спрашивает с нарочитой небрежностью Дорилай.
   - Нет еще, он один, мы с ним разговаривали.
   - Я не ведал, что у тебя язычок без костей! Ночь со мной, утро - с ним... И - о чем же?
   - А, всё о том, - Каллий морщится и зевает. - Почему он меня не пускает ни в какие сражения.
   - Он опять отказал?
   - Да, опять. Но зато велел, чтобы я написал моей матери и потребовал подкрепление. Тысяч пять или шесть. Как ты думаешь, Дорилай, для чего? Ведь война идет так удачно, что потерь у нас, считай, что и нет.
   - Царь не скажет такого напрасно. Нет потерь, потому что нет и больших столкновений.
   - А... будут?
   - Ты что, полагаешь, у Рима нет полководцев, кроме Кассия да Аквилия? Или мало солдат? Мы выигрываем так легко, потому что пока не сражались с войсками сената! Еще будут такие дела, что земля начнет содрогаться!
   - Ах, вот оно что! - загораются очи у Каллия. - Значит, вот почему он сказал, что "не время"!... Спасибо тебе, Дорилай, ты мне растолковал! Я пойду сочинять послание к матери!
   Дорилай не слушает Каллия. Отлегло от души. О бессмертные боги, будьте благословенны, что сдержали язык мой, не дали высказать спьяну - самое страшное, самое главное!
   Не сказал. Удержался. Не вложил в десницу неразумного царского выкормыша убивающий яд и разящую молнию. Тайну, могущую сгубить всех, в чьи руки она попадет. Это средство - последнее. Дай то боги, чтоб прибегнуть к нему не пришлось.
   Надо будет подальше упрятать роковые бумаги.
  
  
  
  
  
   17. В Ионии, Троаде и Фригии царь был принят с восторгом и ликованием, ибо Азию облетела молва, будто он есть дарованный небом воплотившийся в смертном Дионис, избавитель от всякого ига и источник всякого блага. Города перед ним отверзали врата, в честь него учинялись молебны и шествия, люди в лучших одеждах выводили навстречу царю Митрадату детей с цветами и ветками. А всеобщая ненависть к латинянам оказалась толико сильна, что в Эфесе народ, возбужденный против владычества Рима, сбросил и расколол изваяния прежних проконсулов, пощадив лишь статуи двух нестяжательных и справедливых мужей - Сцеволы и Рутилия.
   18. Между тем, напомню, родийцы, воевавшие против царя и имевшие много причин желать ему гибели, не осмелились покуситься на его изваяние, украшавшее агору и воздвигнутое до начала войны, когда Митрадат еще числился другом и союзником Рима. Через множество лет этой статуе изумлялся Марк Цицерон, обучавшийся у родосских риторов. Но ему объяснили, что кощунственно было бы, ненавидя царя, разрушать изваяние, посвященное богам-покровителям.
   19. Родос, Хиос, Делос и Кос оставались верными Риму, и тогда Митрадат обратил свой гнев против них. Друг царя, Дорилай, был отправлен с частью флота на Хиос, и остров, пытавшийся выстоять и дождаться помощи римлян, принужден был смириться и сдаться на Митрадатову милость. Та же участь постигла и Кос, не желавший сперва признавать Митрадатову власть, но склонившийся перед силой. Делос, долго противившийся, оказался взят Архелаем и предан мечу и огню. Кос и Хиос избегли погибели, но лишились всех кораблей, которые Дорилай отобрал у них и увел к Митрадату под Родос, остававшийся непримиримым.
  
  
   ..."Тук-тук-тук"... Это медный молоточек у двери Квинта Муция Авгура. Ну когда же откроют?!... "Тук-тук-тук!"...
   - Кто там? - наконец раздается вялый голос привратника.
   - Тит Помпоний и Марк Цицерон.
   - Поздновато пожаловали. Господину нездоровится, он уже лег.
   - Государственной важности дело!
   - Хорошо, проходите. Вас может принять госпожа, ей доложат...
   Двоюродный брат и полный тезка понтифика, Квинт Муций Сцевола Авгур - самый старший из всех, кого в Риме уважают и слушают. Хотя с тех пор, как ему исполнилось восемьдесят, он ни разу не вышел из дома. Но дряхлость плоти никак не сказалась на четкости его разума и ясности языка. Он толкует законы, советует тяжущимся, ободряет отчаявшихся, мирит ссорящихся, опекает юнцов. Чтобы знать о событиях в Городе, ему незачем покидать свой атрий: десятки людей ежеденно приходят сюда с новостями и просьбами. Мудрый старец принимает их, восседая в троноподобном высоком кресле, застланном бараньими теплыми шкурами. И великая честь для того, кому он протянет для приветствия узловатую, в пятнах старости, руку.
   Прием только утром и днем, ибо после полдневной трапезы тут отдыхают, а ложатся спать очень рано. Но сегодня - особенный случай.
   - Здравствуйте, милые! - появляется седовласая, но прямая и величавая Лелия, супруга Авгура. - Что случилось?
   - Госпожа! - говорит донельзя взволнованный Марк. - Там, на Форуме, происходит нечто ужасное! Горе Риму, если никто не вмешается!
   У него занимает дыхание. Лелия вопросительно смотрит на более взрослого Тита. Он объясняет:
   - Сульпиций собрал толпу и сказал, что намерен добиться отмены неприсутственных дней, чего бы ни стоило. С ним - его приспешники, "антисенат", все с оружием. Они начали громко кричать и требовать консулов. Квинт Помпей и Сулла явились. Сулла стал говорить, что не сам он возражает против собраний - а боги, посылающие дурные знамения. Люди Сульпиция взревели от ярости и принялись его оскорблять. Тогда младший Квинт, сын Помпея, взбежал на ростры и начал в ответ поносить марианцев и Мария. Он его обозвал "престарелой красоткой, что платит своим сопостельникам". Ты прости, госпожа, что я вынужден повторить непристойную речь, ибо именно после этого "антисенат" - растерзал его! Прямо на рострах! Отец его скрылся, а Суллу толпа оттеснила - к дому Мария...
   - Госпожа! - вновь вступает Марк Цицерон. - Кровь - на Форуме! Если кто-нибудь не остановит безумство, начнется - война!
   - Понимаю, - кивает побелевшая Лелия. - Мой супруг уже в спальне, но дело и в самом деле серьезное. Я пойду к нему. Подождите.
   "Что за женщина!" - переглядываются Цицерон и Помпоний.
   В этом доме ближе всего принимают к сердцу раздор между Суллой и Марием. Ведь Лициния, внучка Авгура и Лелии, замужем за Марием Младшим, а другая родня, включая понтифика Сцеволу, больше склонна сочувствовать Сулле.
   Опираясь на можжевеловый посох и руку Лелии, появляется старый Авгур. И печально вздыхает:
   - Я боюсь, ребятки, что - поздно. Однако попробую. А иначе все равно не засну от тревоги. Я должен...
   Не докончив, он строго обращается к Марку:
   - Дорогой, на что ты похож? Тога свалится, и останешься всем на потеху в исподнем. Тит, помоги ему привести себя в должный вид. Я еду вперед, вы - догоните.
   Возражать бесполезно. Носилки Авгура под охраной верных рабов покидают дом. От волнения Тит и Марк очень долго возятся с непослушными складками тоги.
   Прибегают они с Палатина на Форму с опозданием. Шум уже стих. Может, Авгуру и говорить ничего не пришлось: так подействовало на толпу одно лишь внезапное появление старца.
   Происходит нечто неслыханное. В тишине на ростры поднимаются - два врага. Рука об руку. Сулла - и Марий. Марк не верит глазам!
   "О сограждане!" - начинает говорит звонким металлическим голосом Сулла. - "Я опять повторяю: в запрете собраний виновен не я, а зловещие знамения. Ныне истинно мудрый и сведущий муж, препочтенный Квинт Муций Авгур известил, что недоброе время прошло. Больше не существует препятствий для важных решений. Созывайте комиции и голосуйте хоть завтра. Но, помимо закона Сульпиция об италиках, я выдвигаю и свой закон: о передаче империя в войне с Митридатом - Гаю Марию".
   - Слава Сулле! - рукоплещет часть площади.
   - Да здравствует император Гай Марий! - отвечает другая.
   - Я как консул, - выждав паузу, продолжает Сулла, - считаю, что более важно усмирить восстание марсов в Италии. Это я беру на себя. Митридат не столь нам опасен, ибо он далеко. Наш прославленный Марий легко с ним управится. Но ежели, как в Нумидии, у Мария вновь возникнет нужда прибегнуть к нашей помощи - я готов ее оказать, как тогда...
   Улыбаются. Все. Даже хмурый "антисенат". Ядовитая шутка Суллы угодила в цель. Мария еле сдерживается, чтоб не рыкнуть на Суллу: "Мерзавец!"... У, прыщавая светлоглазая гадина, ты мне смеешь еще вспоминать...
   Марий до сих пор не простит ему Нумидию. Будто злобные силы нашептали Марию взять тогда Суллу в легаты. Думал - нищий аристократишка, промотавший остатки наследства, наложник блудницы по имени Никопола, мечтающий убежать хоть в пустыню, хоть в Африку, чтобы скрыться от кредиторов... Отчего бы не взять? Марий верил в его благодарность. А он! Мало было Сулле украсть у него победу, взяв в плен царя Югурту - так он раззвонил на весь Рим, будто Марий бы без него до сих пор воевал. Та война в самом деле стоила Марию стольких шрамов, седин и морщин, стольких нервов и жертв... А ему, бесстыжей пронырливой бестии, оказалось довольно одного приключения, чтоб прославиться и прогреметь. "Почему я его не убил, почему - не убил!" - так, насупившись, думает Марий. А толпа - вновь восторженно рукоплещет изворотливому ловкачу. Сулла - великодушен, Сулла - честен, Сулла - благочестив, Сулла - умница, Сулла - герой... А сам Сулла, верно, считает, что старый Марий либо умрет на Востоке, либо не справится с проклятущим царем, и тогда империй вернется к консулу... "Чтоб ты сдох! Митридат будет - мой, видят боги!" - беззвучно клянется себе пожилой полководец.
   Цицерон и Помпоний расспрашивают окружающих, что за чудо произошло. Почему вдруг Сулла с такой охотой уступает империй в азиатской войне.
   Им наперебой объясняют. "Люди Сульпиция наступали на Суллу, он, отбиваясь с помощью ликторов, пятился, оказался у самого дома Мария. Вдруг калитка открылась и - то ли Сулла сам туда ринулся, то ли его вынудили войти... Что творилось внутри - мы не знаем. Уж думали, Суллу вынесут трупом - старик его так ненавидит! А они внезапно выходят под ручку. Тут - Авгур из носилок жезлом кажет на небо. Что говорил, непонятно, голос тихий. Но все успокоились. Остальное вы видели".
  
  
  
   Мнится, будто на Форум влетает молния. Так стремителен бег предваряющих вестника - факелоносцев. Два пламенных языка чертят в темной толпе - золотисто-красный зигзаг.
   "Вестник! Дорогу! Расступитесь! Вестник из Азии!"...
   Сам посланник проконсула Кассия не бежит, но движется скорой походкой. Он не в тоге, а в военном плаще: из-за спешки не переоделся. Взмах руки, прыжок на ступеньку трибуны...
   - О сограждане! Я, Авл Габиний, привез вам тяжелые вести! Митридат овладел уже всей провинцией Азия! В его власти не только Троада и Фригия, но и вся Иония и Лидия! Ему сдались Митилена, Пергам, Эфес, Магнесия, Смирна, Милет! Подчинились - Хиос и Кос! Верным Риму остался лишь Родос. Но и он окружен многочисленным флотом царя. Царь намерен взять Родос любою ценой, ибо там укрываются царь Никомед и проконсул Гай Кассий. По приказу Кассия я прорвался с острова ночью на рыбачьей ладье, еле-еле добрался до Крита, оттуда поплыл на Сицилию... Неужели - только затем, чтобы стать свидетелем ваших раздоров?!... Если Родос не выстоит против царя - это будет ваша вина, о квириты! Ваш позор! Или вам неизвестно, как обходится царь Митридат - с бывшим консулом?! Маний Аквилий заставлен ездить по Азии на осле спиною вперед, возглашая под свисты бича: "Я затеял эту войну из-за собственной жадности!"... И фригийцы, народ, ни к чему, кроме рабства, не годный, поливают сенатора, римского гражданина - помоями!!..
   О, что тут началось! "Отомстим!" - "Скорей на Восток!" - "Смерть царю!" - "Марий, Марий, веди нас!" - "Долой Митридата!"...
   Марий машет сторонникам, делая победительный знак.
   "Рано", - думает Сулла. - "О, рано"...
   Будто вспомнив важную мысль, Сулла вновь идет на трибуну.
   - Сограждане! Истинно правы и Муций Авгур, и Габиний. Медлить больше нельзя. Войско надо вести на Восток. Но, насколько я знаю, ветераны Мария не готовы к походу. Зато легионы сената давно при оружии и ожидают сигнала. Я ручаюсь, что Марий будет командующим. Но пока совершится голосование, пока сенат утвердит назначение, пока весть прибудет в войска... Драгоценное время пройдет. Посему предлагаю вам вот что. Пусть Гай Марий немедленно собирает своих ветеранов. А я тотчас отправлюсь под Капую и сам извещу легионы о смене главнокомандующего. Я скажу им, что при таком положении дел мне разумней остаться в Италии, где еще не утихла война, а царем пусть займется давно знакомый с ним Марий. Согласны?
   "Согласны!" - кричат возбужденные толпы.
   Конечно. Разве солдаты изволят признать своим императором вместо законного консула Суллы - его недруга Мария, если Сулла им сам того не прикажет? А для этого непременно нужно, чтобы Сулла поехал в Капую. Прямо сейчас. И чтобы люди Сульпиция, эта банда вооруженных молодчиков, столь нахально зовущаяся "антисенатом", расступились и дали Сулле созвать своих ликторов и покинуть Форум с достоинством. Ясно?!
   Тут нечего возразить. И "антисенат" пропускает консула. Сулла гордо, но мирно уходит.
   "Слава Марию!" - слышит он за спиной. Однако не оборачивается и даже не пожимает плечами.
   Он молчит. Но со сладостной яростью думает: "Я не я, если скоро вы не забудете, кто такой Марий"...
   Сулла знает себя. Сулла верит в свои легионы.
   Он вернется. Он отомстит.
  
  
  
   Как неловко все-таки вышло. Вытащили больного, едва ходящего старца из-под теплого одеяла. Оказалось, напрасно. Враги помирились.
   Цицерон и Помпоний пытаются лепетать извинения, провожая учителя на Палатин.
   - Всё прекрасно и правильно, юноши, - говорит из носилок Авгур. - Я вам благодарен. Без вас я не выбрался бы посмотреть... сие представление. Чистый театр! Лишь бы только не цирк, хватит - крови... Бедный мальчик, погибший Квинт Помпей... Мне кажется, Сулла эту смерть не простит.
   Сулла?... Ах, ну да, Квинт Помпей женат на старшей дочери Суллы... Был - женат... У него годовалая дочка...
   До ворот они добредают в молчании и собираются, пожелав Авгуру спокойного сна, откланяться. Им и в голову не приходит, как они будут в кромешной тьме добираться поодиночке к себе по домам - один на Квиринал, другой на Эсквилин. В Риме нет недостатка в грабителях, а теперь еще - "антисенат". Не успеешь и вскрикнуть...
   - Юноши, - говорит им Авгур. - Чтобы мне за вас не волноваться, заночуете у меня. К вашим родственникам я пошлю моих слуг, они предупредят.
   Покоряются. Спорить - бессмысленно.
  
  
  
   Марк и Тит спорят - между собою. Спорят целую ночь. Лиц друг друга они не видят. В комнате, где для них поставлены две плетеных узких кровати, совершенно темно: оконце, что выходит на внутренний двор, занавешено плотной сеткой от мошкары, а в светильник раб, опасаясь пожара либо просто скаредничая, капнул масла ровно настолько, чтоб хватило времени только раздеться и лечь.
   Им не спится.
   - Марк. Я сегодня понял одно. В мире нет ничего грязней и гнусней чем толпа. Нет занятия омерзительнее, чем политика. Нет неволи более тяжкой, чем навязанный долг.
   - Но, Тит! Но, Помпоний! Опомнись! Как ты можешь! Потомок столь древнего рода, напутственник Сцеволы...
   - Милый мой, я люблю тебя очень, только ты еще как птенец: всё глотаешь, что пхнут тебе в рот. О, еще бы! Ведь пищу носят такие орлы, как Авгур, Красс, Антоний... И тебе невдомек, что пичкают - мертвечиной, падалью, гнилью! Ты готов как ученый скворец заливаться руладами - "справедливость, законность, отечество, римский народ"... Где они, что они? Растолкуй! Покажи мне хоть издали! Бездарный сенат наш - это, что ли, народ? Или толпы трудяг, голосующих за того, кто устроит для них больше зрелищ и хлебных раздач? Пахарь, который раз в год бросает волов и идет на Марсово поле, чтобы голосовать за закон, в сути коего он понимает не больше, чем его волы - в земледелии? Или Марий - народ? Ну, конечно, он батрачил в Арпине, геройски рубился с испанцами и африканцами, победил тевтонов и кимвров... Но теперь-то дом у него - в азиатских коврах и греческих мраморах! А в его имении в Байях такая коллекция вин, какой и восточным монархам не снилось... А Сулла? Завзятый развратник, в драной тоге патриций, в жалкой инсуле за гроши каморку снимавший, не побрезговавший стать наложником бывалой красотки и принять от нее в наследство ее сбережения - а потом по случайности отличившийся в Нумидийской войне и дорвавшийся, наконец, до богатой Метеллы и консульства?... Неужели они - это те, ради коих жертвовать жизнью?
   - Но ведь есть и другие, мой Тит. Сципионы. Лелий. Рутилий. Оба Сцеволы - и Авгур, и Понтифик. И... почему бы - не мы с тобой?...
   - Ты подумай, кого ты сейчас перечислил. Сципион Африканский был найден мертвым или убитым. Рутилий за честность - осужден на изгнание. Я молю Юпитера, чтобы наши добрые Сцеволы встретили смерть ненасильственно. Только Лелий, прозванный Мудрым, прожил век без тревог - потому что не рвался ни на какие высокие должности. Вот - пример для нас, Цицерон! Умоляю тебя, дорогой мой: веришь в дедовы сказки о великом римском народе - верь. Восхищаешься земляком своим Марием - восхищайся, сколько угодно. Но - дома. Не лезь ты в политику. Ради богов. Ты талантлив, займись чем угодно: стихотворствуй, как Акций, изучай законы, как Сцеволы, углубляйся в науку риторики, как Цезарь Страбон, пиши, как Сисенна, историю - только будь подальше от Марсова поля и Форума. Неужели тебе недостаточно перевиданных в эти дни тяжких зрелищ? Мне - хватило бы их до конца моих дней! Я зарекся участвовать в мерзостях! Не от страха, хоть гибель несчастного Квинта Помпея ужаснула меня... А скорей - от желания никогда не мешать свое "я" с дикой сворой сцепившихся псов.
   - Но ведь ты - друг Мария Младшего...
   - Я никогда не искал этой дружбе корысти. И если буду ему помогать, то - всего лишь как друг. И в делах, не касающихся политики. Потому что я больше не верю - сколь ни горько такое вымолвить, Марк - ни в приверженность Мария или Суллы законам, ни тем паче - в разум народа. Эти двое воюют - за власть. Оба рвутся в вожди, в императоры, в самодержцы, в тираны, в диктаторы... Я боюсь, нам с тобой доведется увидеть, как в Капитолии восседают - цари. Нет, не те, азиатские, вроде всяких там Никомедов. И даже не обнаглевший вконец Митридат. Я не знаю, кто будет первый - Сулла, Марий, но только...
   - Неправда! - едва не кричит Цицерон. - Ни сенат, ни народ не допустят! А допустят - найдутся герои, которые...
   - Как я рад был бы, Марк, согласиться с тобой, - говорит, зевая, Помпоний. - Но, пожалуй, наш спор совершенно бесплоден. Будет лучше, если мы успокоимся и немного соснем.
   - Погоди, - возражает ему Цицерон. - Я вот думаю всё же. Если римский народ - это либо хищная свора, либо тягловый скот, либо скопище гнусных лжецов - как же вышло, что Рим главенствует в мире? Получается, что главенствует - алчность, тупость, бесстыдство, жестокость?... Допускаю, что нравы ухудшились до невозможного, что республика истекает кровью, что былая слава и доблесть превратились в ничто... Но, Помпоний, неужто не верить, что отечество переборет тяжелый недуг и спасется? Ради этой надежды - неужели не стоит попробовать? Ведь у нас оно было - то прошлое, коим можно гордиться во все времена перед всеми народами. И - кто знает? - а вдруг это нам суждено: стать с великими предками вровень? Для чего отрекаться от подвигов? Для чего презирать благородные помыслы, даже если они безнадежны? Если судно терпит крушение, то, конечно, не грех - прыгнуть в море в обнимку с обломком и спасти себя самого, но не лучше ли - вычерпать воду, заткнуть пробоину и бороться с волнами - и, коли боги дадут, победить, выручая множество жизней?...
   "Либо он слишком юн, либо неисправим", - усмехается про себя Тит Помпоний. А вслух говорит:
   - Я не думаю ни от чего отрекаться. Но мы еще молоды. Нам пристало не рваться к рулю погибающего корабля, а учиться.
   - Мы учимся! Разве не так?
   - Рим не лучшее место для спокойных занятий. Особенно - нынешний Рим. Почему бы нам не отправиться вместе - в Афины?...
   Искушение сильное. Но Цицерон говорит:
   - Не могу.
   - Почему?
   - Много разных причин.
   Марк стыдится пускаться в подробности. Даже если отец отпустил бы его, для семьи это было бы разорительно. Тит - богат, он того не поймет. И вообще...
   - Тит! - подскакивает Цицерон на постели. - Послушай! Какие Афины?!... Там нынче у власти демагог и тиран, друг царя Митридата, этот... Аристион! Ты желаешь бежать от политики - а она поспешает навстречу! Сам подумай: наши войска, кто бы их ни повел, будут посланы через Элладу, и Афин прежде Рима коснется - война!
   - Я боюсь, - усмехается горестно Тит, - что любая война будет выглядеть детской забавой по сравнению с тем, что случится вскорости в Риме.
   - Но ведь Сулла и Марий только что помирились и договорились. На наших глазах.
   - Марк, неужто ты веришь? Какое ребячество!...
  
  
  
  
   С несказанной скоростью были созваны комиции, и законы Сульпиция об италиках приняты. И второе голосование, о командовании на Востоке, принесло, как и ждали, победу старому Марию. И на Марсово поле стеклись, готовясь к походу, его ветераны.
   А еще через день до Города долетел совершенно дикий, немыслимый слух.
   Консул Сулла, отпущенный в Капую, дабы уговорить легионы сената подчиниться императору Марию, изменил своей клятве. И спросил, не решаясь покуда назвать свой замысел истинным именем: готовы ли воины до конца исполнить свой долг и пойти за законным консулом? Войсковое собрание ответило: "Консул, легионы с тобой!" - понимая, о чем он толкует и куда поведет.
   Нет, не лгали народу авгуры. Не кликушествовали гаруспики. Не лукавил великий понтифик Квинт Муций Сцевола. Не напрасно тревожился многозначющий Тит.
   Непонятное стало понятным. Все предвестия оказались пугающе истинными. Трубный зов с вышины среди ясного неба; пожирающие свои выводки мыши и змеи; зловещее карканье воронов над Капитолием; пламя в запертом храме Беллоны...
   Совершилось - неслыханное.
   Легионы сената, готовые к переправке в Азию - повернули на Рим.
   Консул Сулла вел их войною - на Город. На избравший его прошлым летом - народ.
   Оборону возглавил Марий.
  
  
  
  
  
   20. Зная, что на Родосе отыскали укрытие проконсул Гай Кассий и царь Никомед, Митрадат обещал горожанам пощаду, если те отдадут ему двух виновников этой войны. Но родийцы не захотели их выдать и решили обороняться, насколько хватит их сил. Город Родос ведь защищен и горными кручами, и глубокими рвами, а его знаменитая гавань легко запирается, не впуская враждебные корабли. Оборону столицы вел Дамагор - человек столь же смелый, сколь изощренный и хитрый.
   21. Дамагор вскоре выиграл два морских сражения, и второе - не без нечаянной помощи хиосцев. Вышло так, что когда Дорилай подходил к осажденному Родосу с флотом, собранным на Косе и Хиосе, сильный ветер погнал корабли прямо в гавань, и Дамагор приказал тотчас выйти им наперерез и захватить их либо же потопить. Митрадат со своими судами ринулся им на защиту. Но среди бушующих волн и сумятицы жаркого боя боевая триера хиосцев протаранила царский корабль, он дал течь, и тогда Митрадат приказал отступить, потеряв немало своих.
   22. Хиосцы, лишь успели сойти на берег, пали в ноги царю, умоляя простить их и клянясь, что они повредили его корабль неумышленно. Митрадат был сильно разгневан, но поелику Дорилай за них заступился, царь казнил только кормчего и рулевого - остальных же помиловал. Но с тех пор Митрадат был озлоблен на жителей Хиоса и однажды им отомстил.
   23. После двух неудач Митрадат решил взять столицу Родоса приступом. Остров, коли кто знает, велик, и царю нашлось, где там высадиться. Двое перебежавших в его лагерь родийцев указали ему на весьма уязвимый участок стены возле храма Зевса на горе Атабирий. Царь готовился одолеть эту стену в ночи, но родийцы, будучи бдительными, упредили сей замысел, вынудив Митрадатовых воинов издать преждевременный клич. Натиск тот был отбит, а самбука - трехклетная башня с таранами и стрелометами - подвезенная к храму Исиды с другой стороны, разломилась и рухнула в море, принеся многим воинам гибель.
   24. И тогда царь решил отступиться, ибо эта война против Родоса могла затянуться до самой зимы, не суля ни почета, ни выгоды. Митрадат рассудил, вероятно, что Кассию и Никомеду больше некуда скрыться, ибо флот его перекрыл все пути, а в морях лютовали союзные Митрадату пиратствующие киликийцы. Уходя из-под Родоса, царь узнал, что к родийцам в плен попал его друг Леоник, который некогда спас ему жизнь и которого он уже числил погибшим. И когда родийцы спросили, не готов ли царь его выкупить, Митрадат несказанно обрадовался и сказал: "За него одного я верну вам всех ваши пленных!". Так и было поступлено. Всех родийцев царь обменял на единственного, коему - как сказал он - нет исчислимой в деньгах цены.
  
  
  
  
  
   Небо, камни и лес. Море дышит где-то вдали. Иногда оближешь губы и убедишься: соленые. Но запахи тут не морские. Величавые сосны, устремленные ввысь. Вечная зелень можжевельника с розовой плотью под сизой корой. Колкий тис с ядовитыми синеватыми шишечками. Твердоствольное черное дерево. Колючие - не продерешься - кусты. Древний лес Священной горы, обиталище Госпожи Всех Смертей и Рождений, которой служат суровые жрицы.
   Одна из них ныне - дочь Фоанта, Гипсикратия.
   Теперь она видится с матерью только изредка. Когда та приходит в святилище.
   И сегодня пришла. Но - не к дочери. А к Верховной жрице, Катане. С которой они пережили вместе столь многое, что успели почти что сродниться. А потом разделили владычество: Эрморада - правит людьми, Катана - служит богине. Кто важней для страны - неизвестно. Жрицы Девы не занимаются ни войной, ни политикой, но никто из здешних царей не осмеливался враждовать со святилищем. И напротив, Фоант, в тяжкий час нуждавшийся в помощи, только здесь ее получил.
   Жилище Верховной жрицы - возле самого храма, отделенное небольшою оградой. Двери, как везде, вековечные, толстые, прочные, ни словечка наружу не вырвется.
   Остается лишь ждать и гадать, о чем там, внутри, говорится.
  
  
  
   - Каллий снова прислал мне письмо.
   - Жив? Здоров?
   - Да. Но очень досадует, что царь его не допускает до битв.
   - Погоди. Он ведь раньше писал, что война похожа на праздник: города открывают ворота, всюду песни, молебны, венки...
   - Иногда, вероятно, противятся. Потому царь - через Каллия - просит снова отправить туда наших воинов.
   - Сколько?
   - Тысяч пять или шесть.
   - Как?!... Шесть тысяч?!... Зачем?!... Вспомни: с шестью тысячами гоплитов Диофант разбил когда-то твоих родичей скифов! Покорил всю Тавриду!
   - Каллий думает, люди нужны, чтобы выставить в ненадежных местах гарнизоны. Ведь Азия так велика, что обычное войско ее не охватит.
   - Эрморада, но что нам - до Азии?
   - Договор с царем налагает на нас обязательства. В том числе - воевать, где укажет нам царь.
   - Неужели нельзя было оговорить...
   - Ты была там и знаешь: нельзя.
   - А сейчас?
   - Тем более. Пойми: Каллий - с ним...
   - Понимаю. Но очень мне это не нравится. Воевать неизвестно за что, на чужбине, повинуясь царю, для которого мы - лишь безмолвные и безымянные тысячи... Если б враг стоял у границы, я бы первая благословила мечи...
   - Я хочу обойтись без насилия. Ведь мужчины - иные, чем мы, им угодна война, и найдется немало таких, кто охотно поедут туда за добычей и славой, лишь бы боги не воспротивились...
   - Всё, что может зависеть от жрицы, я сделаю. Но за волю богов - не ручаюсь.
   - О спасибо тебе. И... еще одно. Отпусти со мной Гипсикратию - на сегодня.
   - Куда?
   - На могилу Отца.
   - Отпускаю.
  
  
  
  
  
   Дверь из черного дерева открывается. И оттуда - будто огонь вылетает. Багряные косы царицы под золотой диадемой. Пурпур гиматия. Хитон чуть темней, но украшен дивной вышивкой по подолу: золотые кентавры. Эрморада еще привлекательна, если ярко оденется. И Катана, идущая следом за ней в белоснежном платье Верховной, кажется чуть ли не прислужницей. Но они сердечно прощаются на пороге. Как подруги, как сестры.
   - Дитя мое, ты готова?
   - Давно, - отзывается девушка.
   - В добрый час, - благословляет обеих Катана.
   Время - полдень. Всякая тварь ищет тени. А они - в гробницу Фоанта. Почему? Что за повод? Отец ведь скончался ранней весной, годовщина не скоро...
   По Священной дороге мать и дочь нисходят в молчании.
   - Ма, ты... красишься? - замечает вдруг Гипсикратия.
   Эрморада, смутившись:
   - Ну... да. Уже несколько лет. Что, заметно?
   - Немного. Сзади, чуть-чуть. Проступают корни. Седые.
   - Значит, Эвника снебрежничала, - говорит Эрморада сухо. - Я ее прогоню. Избаловалась: думает, раз афинянка - незаменимая мастерица. Пусть едет в свои Афины и попробует там кого-нибудь... причесать. За такие же деньги.
   - Ма, - допытывается Гипсикратия. - Ты это... хною?
   - Чем же еще? Все ведь знают, я - рыжая.
   - А хна откуда? От скифов?
   - Что ты, как маленькая! - вдруг вспыхивает Эрморада. - Конечно, от скифов. А что?
   - Ничего.
   Скифы-родичи - двоюродные братья, дядья, племянники - зачастили в Афинеон, когда узнали, что Эрморада - внучка царя Скилура. И... про такое говорили лишь шепотом... родная сестра Савмака, который год удерживал за собою боспорский престол и погиб от руки Митрадата. Стало быть, что не вышло у Скилура с Херсонесом, а у Савмака с Пантикапеем, может выйти здесь, в этой маленькой уединенной стране с ее новой столицей Афинеоном. Гавань в Афинеоне не очень удобна и пригодна для пользования только летом, но это все-таки порт, ближайший к Боспору. Город, выстроенный Фоантом, разрастается и процветает. И, должно быть, родичи-гости давно приценились к нему, хитро щуря серые с искрами очи. Эрморада - немолода и покорна обету безбрачия. Каллий - то ли на воспитании, то ли в плену у царя Митрадата. Царь - воюет, вернется неясно, когда, а быть может, совсем не вернется. Значит, хозяином этой земли может стать супруг Эрморадиной дочери. Не потому ли они завалили царицу подарками? Шлют, привозят и дарят золото, драгоценные камни, меха, скакунов, упряжь, чаши. И свежую хну доставляют. Чтобы косы царицы горели все тем же багровым огнем, что когда-то сумел ослепить даже мудрого старца Фоанта. Отсвет этого пламени, только более темный, как спелый каштан - на волосах Гипсикратии. И глаза у царевны темней и мрачней, чем у матери.
   - Для чего тебе это, Ма?
   - Это - что, дорогая?
   Зачем ты притворяешься, будто не поняла. Я ведь знаю. Мне Катана рассказывала, как ты, на последнем месяце мною беременная, хоронила Отца. Как обрезала свою пышную косу, скрепленную золоченым снурком, и вложила в мертвую руку Фоанта. И клялась, что вечно пребудешь верна. Вот такой и была доставлена к Митрадату: клочковато остриженной, изможденной от горя, упрямо рядящейся в черное. А теперь снова носишь пурпур и золото, и подводишь глаза, и коса у тебя отросла ниже пояса, и багришь ты ее дареною хной... Для чего это, Ма? Да, я чую, ты скажешь: "Дитя мое, я царица, я у всех на виду, мне пристало блистать, чтоб меня уважали"... Уважали - игрушку чужого царя? Ты не смеешь не подчиниться ему даже в малости, ибо сын твой - в его руках. О, как я ненавижу его! Как терзаюсь, видя твою уязвимость и слабость! А ведь ты не нашла в себе даже силы - возненавидеть его. Мне Катана сказала...
   - Для чего я сегодня наряжена и украшена? - переспрашивает Эрморада. - Скоро ты всё узнаешь.
  
  
  
  
   У заставы, охраняющей доступ в святилище, их ожидает свита - и два прекрасных коня. Эрморада доселе ловка и смела как наездница, да и дочь с ранних лет приучена ездить верхом. Учил ее не кто-нибудь - а сам Ктарх, последний, быть может, уцелевший на свете кентавр, названый брат Эрморады. Гипсикратия была в детстве слаба и болезненна, мать над ней убивалась, ночей не спала, не жалела денег на лекарей, но дитя здоровее не делалось. Ктарх однажды сказал, когда Эрморада приехала к нему в пещеру за утешением, советом и снадобьем: "Но, сестра, разве можно держать ее взаперти месяцами? Вспомни себя! Ты росла на воле, носясь по степи, озоруя, играя"... - "Так она от каждого ветерка простужается!" - "Привози-ка малышку сюда". И царица послушалась Ктарха. Гипсикратии серебристо-седой людозверь показался сразу родным. Когда он поднял ее и посадил к себе на спину, засмеялась от радости. А спина его пахла полынью и чабрецом, потому что кентавр, дожидаясь их, отдыхал на лугу среди трав. Он повез ее по этому лугу, по косогору, в ложбину, полную диких маслин, источавших медвяный дурманящий запах и усеянных звездчатыми золотыми цветами... Эрморада ждала их у входа в пещеру, сплетая венок из маленьких горных гвоздичек. Был чудесный, окутанный теплым маревом ранний вечер, и в ложбине стоял прозрачный благоуханный туман, и аукаться через него было всё равно, что аукаться - через прошлое...
   Они едут дальше в молчании. Мать и дочь. Царица и жрица.
   Склеп отца - в роще недалеко от дороги на Афинеон. Над гробницей - небольшая насыпь-курган, заросшая непролазным шиповником. По весне здесь сплошные цветы. Нежно-белые и бело-розовые. А сейчас - кровавые ягоды на колючих ветвях.
   Перед склепом - три алтаря. Один - в память о боспорском царе Парисаде, убитом Эрморадиным братом Савмаком. Впрочем, тогда о таком родстве никто не догадывался. А Фоант почему-то велел, чтобы в честь Парисада воздвигли хотя бы алтарь. И придумал достойную надпись: "Великим богам с молитвами о душе царя Парисада поставил Фоант". Очень странно. Ведь два царя никогда не водили приятельства и встречались лишь раз, да и то не сильно друг другу понравились. Боспоряне, живущие или бывающие в этих краях, увидав алтарь, пожимают плечами. И не рвутся чтить Парисадову память. Эрморада, когда приезжает, приказывает привести алтарь в порядок и сотворить подобающее возлияние. А зачем - не знает сама. Так угодно было Фоанту.
   Другой алтарь - в честь Савмака. Надпись на камне - скупая и почти непонятная: "Эрморада жена Фоанта воздвигла богам в память брата". Откровеннее было нельзя, чтоб не злить царя Митрадата. Кто знает, тот знает, и приношения на алтаре иногда появляются.
   Алтарь же, стоящий возле самого входа в гробницу - в честь Отца. Он всегда украшен дарами. Люди ходят сюда даже не в поминальные дни, а - когда захотят. Ведь гробница обычно закрыта, алтарь же доступен для каждого. Очень многие помнят Фоанта и доселе скорбят об утрате. А у тавров есть даже поверие, что их царь не умер, а превратился в волхва, и теперь обитает в укромном убежище, никому не являясь, но за всем наблюдая.
   - Почему мы сегодня - сюда? - любопытствует Гипсикратия.
   - Совершим обряд - и узнаешь, - отвечает ей Эрморада.
   Непременный обряд. Нынче - малый. Без песен, без плачей. Мед, вино и мука; ветви сосен и можжевельников со Священной горы, перевитые белою шерстью; молитва вполголоса...
   Мать и дочь. Царица и жрица. Дочь и мать.
   Отпирают гробницу и входят с зажженными факелами.
   Гипсикратия преклоняет колени перед гробом Отца. Но не чувствует ничего, кроме должной серьезности. Ведь она никогда не видала его. Каллий - тот еще может что-нибудь помнить, хотя вряд ли, он был слишком мал...
   - Сядь ко мне, - говорит Эрморада.
   Поместив свои факелы на подставки, они садятся на скамью в ногах саркофага.
   - Ты спросила, зачем я наряжена, словно на праздник. Для меня сегодня особенный день, дочь моя. Только знать про него посторонним нельзя. Это праздник - мой и Фоанта. И твой. Ибо ты была в этот день... зачата. Сколько лет ни пройди - тот день у меня будто перед глазами. Я охотнее вспоминаю о нем, чем о дне твоего рождения. Потому что рожала тебя на глазах у глумливых солдат Диофанта, в захваченном ими дворце, на окровавленном и затоптанном мраморе... А тогда был... последний день несмутимого нашего счастья. В тот же вечер начались беды. Сперва, как нам думалось, небольшие. Споры братьев твоих, Деметрия и Гипсикрата, раздор Гипсикрата с Отцом... Они очень любили друг друга, все трое, но были на редкость разного нрава. А потом - одно за другим, всё страшнее и горше. Непостижная гибель Деметрия, приближение неизбежной войны, смерть в бою Гипсикрата, кончина Отца, захват страны Диофантом, наш плен - сперва в Феодосии, а затем у царя Митрадата...
   Эрморада, не выдержав, замолкает, как будто голос - бритвой обрезали. Гипсикратия знает, что надо бы обнять ее плечи, прильнуть к ней, поцеловать. Но не может заставить себя. Не умеет. Среди жриц не приняты нежности. За такое даже наказывают. И Катана, как стала Верховной, никогда ее не ласкала.
   - С того дня я уже не была и не буду - так счастлива, - говорит, овладев собой Эрморада. - Разве что когда возвратится наш Каллий. Или... внуки родятся.
   Гипсикратия не отвечает.
   - Сегодня, в наш день, - продолжает мать, - нам приспела пора объясниться. Ты уже не дитя. Ты взрослая девушка. Как ты думаешь далее жить, дочь Фоанта?
   - Как доселе жила, - пожимает плечами Гипсикратия.
   - На Священной горе?
   - Да.
   - И будешь держать испытание в старшие жрицы?
   - Конечно.
   - Тебе это нравится? Ваши игры с кинжалами и топорами, убиение жертв, рассечение их трепещущей плоти, терзание неостывших останков грифонами, кровь и хищные запахи?
   - Такова наша служба Владычице, потому что таков и закон бытия.
   - Гипсикратия, ты читала разные книги, и ты знаешь, что эллины мыслят иначе.
   - О да. Они думают, что первейший властительный бог - это Эрос, а любовь - закон мироздания. Я считаю сие заблуждением. Ибо всякая страсть безрассудна. Слепа. И приносит несчастья. А мудрость Девы - она порой беспощадна, но праведна.
   Эрморадины щеки блестят от нечаянно истекающих слез. А уста отчаянно шепчут: "Боги, я опоздала... Я хотела спасти тебя - и я тебя потеряла... Ах, Катана, Катана"...
   - Катана не виновата, - возражает Гипсикратия. - Ты позволила мне выбирать. Стать женой степняка или жрицей при храме. И я выбрала - храм.
   - Где тебя превращают из женщины - в идол карающий!
   - Ма, но Ктарх мне рассказывал про законы кентавров: истреблять беспощадно любого, кто вторгнется, принося его в жертву богам. Ты - жила там. Неужели ты никогда не видала растерзанных, неужели сама никого...
   - Нет. Ни разу. Кентавры думали, я не должна убивать собратьев. Лишь однажды... случай представился. Только я... удержала копье. А теперь - пожинаю плоды! О, какие же горькие!...
   - Ма, о чем ты? Не понимаю.
   - Дочь моя. Раньше я тебе не рассказывала. Ибо это - не для огласки. Но сегодня скажу. Ты имеешь право узнать. Знай же: я могла бы - мир избавить - от царя Митрадата. Когда он еще был не владыкою Азии, а воспитывался на Боспоре у царя Парисада. И зачем-то рыскал один в киммерийских степях. Мы с Ктархом умчались в тот день далеко за пределы наших земель - искали мою убежавшую кобылицу. А наткнулись - на мальчика. Лет пятнадцати. Он лежал перед нами совсем беззащитный в весенней грязи. Ему было страшно и больно. Ктарх уже поднял над его сердцем копье и ударил бы - если б не я... Боги, я не знала и знать не могла, кто он, этот чужак. Меньше прочего он был похож на царя. Лишь потом по узде его скакуна мы поняли, что тот мальчик - богатый и знатный. А тогда... Я спустилась к нему, наклонилась, нащупала сердце ладонью, и взглянула в полные ужаса и изумления очи - и сказала Ктарху: "Не надо"... И копье - отвела.
   - А сегодня - жалеешь о собственной слабости?
   - Я... не знаю. Сколько раз ни пытаю себя - не могу решить окончательно. Как сказать "не жалею", если все наши беды рождены царем Митрадатом? Но сказать прямодушно "жалею" - не в силах, ибо он...
   "Тебе все-таки нравится", - хочет произнести Гипсикратия, но не смеет - при гробе Фоанта.
   - Ибо он не всегда виноват в совершаемом, - договаривает Эрморада. - А со мною, вспомнив тот случай в степях, постарался быть благодарным. Как умел и как мог. Я спасла ему жизнь, он мне - честь. Остальное - судьба. Может, он действительно послан нам, как земле посылается - буря. Может, он действительно...
   - Бог?...
   Гипсикратия усмехается. Эрморада же продолжает:
   - ... не настолько кромешно черен душой, чтобы делать лишь зло. Без его попечений, быть может, ты сейчас не жила бы, дитя мое - ты тогда умирала у меня на руках. Он пришел, посмотрел, произнес свое слово - и тотчас тебя окружили заботами. Лишний час - и было бы поздно.
   - Ма, неужто ты хочешь, чтобы я вслед за Каллием почитала его как второго отца?!
   - Я того не сказала. Мне не хочется даже, чтобы ты когда-нибудь увидала его. Да ведь я и сама, как ты знаешь, не ездила к Каллию - чтобы больше не встречаться с царем. Человек он и вправду опасный. Вроде ваших... грифонов. Говоря с ним, не знаешь, накинется он через миг на тебя, чтобы вылакать кровь - или ляжет покорно к ногам.
   - Грифоны не трогают тех, кто свободен от страсти и страха.
   - Я была тогда - не свободна. Мне было страшно. Порой я впадала в отчаяние. И доселе дивлюсь, как смогла устоять. Мне... отец твой, Фоант, помогал.
   - Как?!...
   - Он... был там со мной. И всечасно меня охранял. Внушал, как держаться и что говорить. Временами я даже... различала слова и дыхание. Потому что любовь его была столь велика, что и смерть оказалась над нею не властна. "Души не умирают, любимая, а о теле не стоит печалиться", - говорил он мне на прощание... Сколько лет его нет - а любое мгновение жизни с ним у меня точно перед глазами. О скажи, Гипсикратия, дочь моя, неужели тебе не хотелось бы - испытать такую привязанность?... Полюбить одного - навсегда?...
   - Ма, я - жрица.
   - Пока только младшая. Для тебя не закрыта дорога назад.
   - Всё равно. Покуда мы служим Владычице, нам нельзя помышлять о подобных делах.
   - Потому я не стала с тобой разговаривать там. А взяла сюда. И сказала всё то, что сказал бы Отец, будь он жив.
   - Я отвечу, Ма, и тебе, и ему. Не невольте меня. Не хочу подчиняться - неравному.
   - Но ведь ты - все равно подчиняешься!
   - Госпожа Всех Смертей и Рождений достойна того, чтобы ей служила - дочь царя и царицы.
   - Ну что же. Как знаешь.
  
  
  
  
   "Каллия, сына Фоанта, приветствует его мать Эрморада.
   Вместе с этим посланием в Азию отправляются три тысячи воинов-тавров. Только ты передай государю, что большинство из них необучены ратному строю и, хоть храбры, малоопытны. Для охранной службы они хороши, но не более. Полагаю, царь сам поймет и сумеет распорядиться ими достойно. Повинуйся ему и не рвись навстречу погибели. Смерть, поверь, страшна не тому, кто умрет, а тому, кто останется. О не делай совсем неутешной и без того несчастную мать.
   Ты просил написать про сестру свою Гипсикратию. Уже несколько лет она служит жрицей в святилище Девы. О замужестве не помышляет, и не мне ее принуждать. Нрав ее - не Фоантов, не мой, а скорее старшего брата, ибо столь же суров и бестрепетен был покойный мой пасынок царь Гипсикрат, в память коего она называется.
   Будь здоров. Постарайся писать мне почаще. Не надо подарков. Лишь слова, от тебя и твоею рукой. Что бы там ни случилось. Пощади мое сердце.
   Да хранят тебя боги. Прощай".
  
   "Митрадату Филопатору, наместнику Понтийского царства - Эрморада, правительница тавроэллинов.
   Твой отец и мой сын приказали мне, чтобы я переправила в Азию пополнение из числа наших воинов. Мы сумели собрать лишь три тысячи, ибо страна у нас небогата и немноголюдна. Кораблей же, чтобы послать их в далекое плавание, мы не имеем, а ежели нанимать у соседей, то выйдет большая задержка. Коли можешь, пришли нам свои корабли, и тогда повеление государя будет исполнено вовремя.
   Пусть вам боги даруют удачу. Прощай".
  
  
  
   Мир как будто ножом разрезали надвое: белое небо и мрачное море. Резкий ветер, прибрежная пена, растерзанные облака. И - понтийские корабли у причалов Афинеона. Златоклювые, красновесельные, синебортые - рядом с хмурыми лицами покидаемых и покидающих.
   В памяти Эрморады всплывает предание.
   Изначально было Яйцо, зародился в нем Змей - и разбил его, и Единое Бытие раскололось. Сотворились Ночь и День, Мрак и Свет. Небо, Твердь и Великие Воды. Тавры верят, что Властитель Пучин обитает в бездне морской, где нет ни единой рыбешки, ни ракушек, ни водорослей - ничего, никого. Свет туда никогда не доносится. В черной темени почивает, свитый тяжкими кольцами, Змей. Господин Темеринды. День ему ненавистен, но в темные ночи покидает Владыка убежище и плывет на добычу. Шевеля могучим хвостом, воздымает он волны, опрокидывает корабли, раздробляет зубами рыбачьи суденышки, одним махом заглатывает косяки беспечных дельфинов. Чтобы Змея умилостивить, нужно приносить ему кровавые жертвы. А плывя, держаться близ берега. Кто блюдет благочестие, тому Владыка Вод посылает полные сети рыбы, дарит устриц и мидий с жемчужинами и потворствует в дерзостных нападениях на заблудшие корабли. Но плачевна участь того, кто, отважась плыть через море, проведет свое судно над самим обиталищем Змея, бросит тень на всезрящие веки его и нарушит покой Властелина. Горе тем опрометчивым! Змей злопамятен и не прощает к себе непочтения. Даже если поленится шевельнуть спросони хвостом, будет людям беда: мор, болезнь, разорение, гибель детей и скота... Пуще смерти бойся высматривать Змея в воде: он скорее заметит - тебя, и тогда не минуешь возмездия. Чтоб Владыка Вод не разгневался, не скупитесь на жертвы! Вы, плывущие вдаль, вы, оставшиеся ожидать возвращения сыновей, супругов и братьев - дайте Змею, что можете, страшный Бог всё пожрет, всё проглотит, всё перемелет...
   Некогда тавры убивали во славу великих богов - чужеземцев. Посвящая их души Солнцу, плоть - Владычице Деве, кровь - Великому Змею. Ныне нравы смягчились, и в жертву Солнцу приносят - быков или овнов, Деве - коз и телиц, а Змею - козлов и коней.
   Змей не любит ни жара, ни света, потому все обряды ему вершат без огня. И жрецы его облачаются в черное, закрывая лицо, чтоб никто не узнал их и чтобы они никого ненароком не сглазили. Службу эту справляют по жребию, ибо храмов Змею не ставят.
   Возле моря воздвигнут алтарь, чьи ступени нисходят на мол. Двое мощных мужей в черных одеждах и черных же колпаках, открывающих только рот и глаза, ведут на заклание черного, но богато украшенного жеребца из конюшен самой Эрморады. Конь не хочет идти, скалит зубы и упирается. Это - тягостный знак. Лишь в последний миг крепкорукие рослые жертвозаклатели перехватывают бунтаря и влекут на алтарь: двое тащат, один завораживает заклинаниями, третий быстро выхватывает приготовленный каменный нож... Оглушительно бьют барабаны. Жеребец предчувствует смерть, но не видит, откуда опасность. Нож впивается в жилу на шее. Дымно-алая кровь окропляет алтарь и струится в черную чашу. Жертвозаклатели помогают жертве упасть. Конь, закрыв глаза, издыхает. Женщины начинают тягучую песнь. Главный жрец, у которого поверх черного колпака - золотая повязка в виде Змея - берет чашу с кровью и выходит на мол. Струи крови льются в кипучее море. По кровавому облаку в водах определяется, принята ли Владыкою жертва. Если да - можно плыть, если нет...
   Что - тогда? Тавры жмутся друг к другу. Косматые, бородатые, некрасивые, но могучие воины с топорами, пращами и акинаками. Жмутся - словно малые дети. Которых шлет на чужбину суровая мать. Заключившая договор с самим Змеем, принявшим облик заморского злого царя Митрадата. Змею вздумалось с кем-то там воевать. Потому что враги его, кровожадное племя каких-то "ромейцев", осмелилось оскорбить его и учинить потраву в подвластных ему краях. Ни один из тавров это племя в глаза не видал. А бывавшие за морем эллины говорят, что ромейцы с виду как люди, но ужаснее всякой напасти: сердец у них нет, а в очах горит ненасытная алчность; нападают не в одиночку, а стаями; и любимое их развлечение - стравливать меж собою людей и зверей, и смотреть, как те умирают... Неужели так дики?... О да. Если царь Митрадат одолеет их - будет счастье. А тем, кто поможет ему победить - слава, честь и большая добыча. Много золота и серебра. И вовек не узнают нужды их родители, жены и дети. Всяк, кто едет, вернется богатым...
   "Жертва принята!" - провозглашают жрецы.
   Надрывная песня сменяется радостной. Ободренные долгожданным знамением тавры становятся яна колени и молят коня: "Брат, ступай же к Владыке и молви - да не тронет он нас!"...
  
  
  
  
   Уплывают. Красные весла молотят морских белорунных барашков. Золотые клювы мелькают в темносиних волнах. Горделивые пики мачт дырявят низколетящие облака.
   Уплывают. Эрморада стоит и плачет. Рядом с ней плачут каменноликие жены-таврянки. Как боится царица взглянуть им в глаза. Как боится вымолвить правду: "Я не знаю, вернутся ли ваши мужчины. Но не Змей их пожрет - а война"...
   Начинается мелкий, нежный, рассеянный дождь. Сыплется драгоценной пыльцой на суровые лица и груботканые платья таврянок. Серебром вплетается в их распущенные жестко-черные косы, осмывает соленые слезы с их смуглых, как дикие груши, ланит.
   Киноварь, синева, позолота - постепенно тускнеют и гаснут. И влади - только темный клин уходящих вдаль кораблей. Вот - лишь точки остались. Вот - и точки неразличимы в волнах. Но никто не уходит с берега.
   Возврати наших мальчиков, Змей!...
  
  
  
  
  
   25. Потерпев неудачу на Родосе, царь Митрадат возвратился в Азию и подошел с войсками к Патарам, что в Ликии. Горожане, однако, отказались принять его, замкнули ворота и решили обороняться. Уязвленный царь приказал разгромить Патары, порушив стены боевыми махинами. Для строительства стенобивных таранов он велел порубить священную рощу Лет, где богиня когда-то понесла от Дия чету близнецов - Артемиду и Аполлона. Но, когда часть деревьев срубили, Митрадату в ночном сновидении вдруг явилась Лето и внушила толикий трепет и страх, что наутро он снял осаду с Патар и ушел, бросив срубленные стволы и ничего там больше не тронув.
   26. Воевать против Ликии был оставлен стратег Пелопид, Митрадат же отправился в благосклонную к нему Ионию. Той порой другой стратег, прославившийся в начале войны Архелай, захватил и жестоко расправился с Делосом, истребив там несколько тысяч латинян и римлян. Приверженцев Рима он продал в рабство, а власть над островом передал - по велению Митрадата - Афинам.
   27. После этой победы и царского дара Афины приняли сторону Митрадата. Архелай отправил туда с двумя тысячами воинов и огромными деньгами, изъятыми из священных сокровищниц, философа Аристиона, уроженца Афин и искусного ритора. И когда он явился в Афины, поразив сограждан благими известиями, афиняне свергли власть римлян и единодушно избрали Аристиона правителем. Город был объявлен свободным и не зависимым больше от Рима, а с царем Митрадатом Афины заключили союз и постановили воздвигнуть царю изваяние как герою и освободителю.
  
  
  
  
  
  
  
   ? Здесь и далее: император - в исконном значении: главнокомандующий армией, назначенный сенатом или провозглашенный самим войском.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"