Аннотация: Царь Митрадат овладевает римской провинцией Азия и берет в жены красивейшую девушку Ионии - Мониму.
Человек лежит на земле. Сил бежать больше нет.
В камышах посреди трясин - островок твердой суши. Песчано-глинистый холмик с неглубокой пещерой. В пещере, прикрытый наспех наломанным тростников и ветками ивы - Гай Марий. Как затравленный зверь. Совершенно один. Окруженный врагами. Местный житель, старик-рыболов, указавший шестикратному консулу это убежище, обещал ночью вывести Мария к устью Лириса и переправить на Энарею - остров, где, по слухам, находится сны, Марий Младший. И откуда друзья им помогут уплыть - на Сицилию, в Нумидию... Да хоть куда, лишь бы - дальше от Суллы и Рима...
О боги, а если сын - уже схвачен?! И если рыбак прельстится наградой за голову Мария?!... Ибо так приказано Суллой. О прыщавая светлоглазая гадина, о любимчик распутной Фортуны, почему я тебя не убил, когда от укрылся от "антисената" в моем доме... Тебе некуда было бежать...
Голоса. Марий кидает горсть песка в разоравшихся возле его пещеры лянушек и затаивает дыхание. Голоса приближаются! Марий стар, но слух у него - как у сельского отрока. Был остер и остался остер. Голоса...
- "Да не видел я никого! Тут вообще непролазные топи!"...
- "Врешь! А чей это след?"...
- "Ваш, должно быть, вы всё тут излазали"...
- "Снова врешь! Вон помятый тростник... Признавайся, где ты его спрятал?"...
- "Да кого?!"...
- "Старый дурень! Преступника! Мария!"...
- "Про такого я не слыхал! Гая Мария - знаю: он герой, шестикратный консул, он спас нас от кимвров"...
Ищейки взвывают от ярости:
- "Мы покажет тебе тут героя! Эй, Геминий! При тебе сенатский указ? Вот, читай: Гай Марий Старший, Гай Марий Младший, Публий Сульпиций Руф, Публий Корнелий Цетег... ну, и прочие... обвиняются в заговоре и восстании против сената и консулов. Посему объявляются вне закона. За помощь властям в поимке преступников - вознаграждение, за укрывательство - тюремное заточение, за пособничество - изгнание"...
Вдруг напуганный или сбитый с толку рыбак всё расскажет?
Вновь - бежать? Но куда?
Лишь в болото. Там не найдут. Побоятся утопнуть. Придется погрузитьчя по горло... по рот... нет, по самые ноздри - в вонючую грязь. И сидеть в тростниках ,не моргая, даже когда к щекам присосутся жирные пиявки, а на лоб будут прыгать лягушки. И - жрать комары. Ну и что. Потерпи - и спасешься. Стемнеет - как-нибудь вылезешь, доберешься до чистого берега, смоешь грязь, умыкнешь чью-то лодку... О прыщавая бестия, Сулла, бесстыжая сволочь, ты мне заплатишь - за всё... Кровью - за болотное смрадное месиво, золотом - за любую из пучеглазых певичек, что посмеет коснуться осклизлым брюшком - потных век и седин Гая Мария...
Он поспешно снимает одежды, наваливает сверх нее кипу веток и тростника. И нагой - вступает в болото.
Поздно. Сквозь тростник - увидали. Услышали плеск. "Вот он, вот он!" - "Хватайте!" - "Не бойтесь, тут мелко"... - "Эй, Марий, стой, не уйдешь!"...
Не ушел. Налетели. Схватили. И - о стыд-то какой! - не позволили даже одеться. Повязали нагого, покрытого тиной и грязью. И тащили - до самых Минтурн. Даже встречные землепашцы, даже рабы, кинув взгляд, отворачивались. От омерзения? Или от сострадания?... Сулла, ты мне заплатишь за это... Если выживу... Самой страшной клятвой клянусь! ...
Его притащили в Минтурны. На какое-то время он почти утратил вознание. И сквозь душный туман забытья до него, будто издалека доносилось бурление сходки.
- "Тут же прямо указано: изловить и казнить"...
- "А я говорю, что казнить без суда - беззаконие! Все-таки он шестикратный консул, сенатор"...
- "Сулла слишком горяч на расправу! Если хочет - пускай казнит его сам!"...
- "Ну, а нам-то как быть?"
- "Послать донесение в Рима. А старика держать под охраной".
- "А куда его деть?"...
- "Эй, послушай, возьми его в дом, у тебя попросторнее"...
- "Вот еще! Детишек пугать? И вообще я не знаю, как с ним обращаться. Человек-то заслуженный, хоть сцепился с сенатом"...
- "А давайте сведем его - к Фаннии!"
- Ха-ха-ха!... Уж она ему обломает бока! Бабенка злопамятная, не забудет ему те четыре асса"...
Четыре асса?... О чем это?... А, припомнилось! В свое последнее консульство Марий рассматривал какое-то спорное дело о разводе и, кажется, осерчав на чрезмерную бойкость разбитной языкастой спорщицы, присудил ее к пене в четыре медных монетки - к пене, позорной для всякой порядочной женщины, ибо к такому штрафу приговаривают лишь дешевых блудниц или сводниц...
И теперь его - к ней?! Боги, лучше - к лягушкам в болото!...
- Боги! Что это?! - восклицает Фанния.
- Граждане решили на сходке, чтобы ты до утра подержала у себя под замком - Гая Мария!
- Это... Марий?!...
Как она побелела. От злорадства? От нечаянной радости? От предвкушения безнаказанного измывательства?
- Не узнала? - смеются. - Давно не видала, запамятовала? Да, конечно, без тоги он не особо пригляден...
- Голый... в путах, в грязи... - шепчут губы Фаннии.
- Захватили, когда он решил искупаться в болоте!
- Даже срам старику не прикрыли, - продолжает охать она.
- Не тебе притворяться, что впервые видишь - мужеский срам!
- Вижу, что у тебя, пустозвона, и срама нет! - огрызается Фанния. - Вы с ума сошли?! Куда я приткну его?... У меня не дворец! Сама почиваю в каморке, а в комнатах - родственники и жильцы...
- Знаем мы, с кем ты тут почиваешь и какие тут "родственники"!
- А не ваше бесстыжее дело! Я свободная женщина, мне никто не указ! Кто мне платит - того и впускаю. Нету места, вам говорю!
- Слушай, Фанния, да ему не надо роскошеств. Уж сарай-то есть? Или хлев?
- Как у всех, - обижается на вопрошание Фанния.
- Вот и ладно! Дверь запрешь - до утра поспит с поросятами. Ему нипочем, он уже собирался - с ужами и пиявками...
Не слушая возражений и ругани Фаннии, вся толпа врывается к ней. Раскрывает дверь хлева. И...
"Йэ-а-а!"... - оттуда с восторгом выскакивает молодой осел. Повернув ошалелую морду к Марию, он как будто кивает ему и бросается - за ворота, к ближайшей канаве. И пьет, будто год его не поили. Скотина - сдурела от жажды.
Похоже, Фанния не из слишком опрятных хозяек. И рабы ей под стать.
- Эй, Негрин! - резким голосом кличет Фанния, когда все минтурнийцы уходят. - Ты оглох или спишь, окаянный? Ну-ка, быстро: воды, золы, соломы и губку! Живее, а то угощу тебя плеткой! Разбаловался!
Ох, шумливая женщина. Отвернувшись от Мария, недовольно ворчит: "Он же мне весь хлев замарает... Лишь недавно стенки почищена, и подстилка свежая"...
Раб приносит приказанное, и она, опять к чему-то придравшись, бранит, ударяет и прогоняет его. Чисто фурия!
Лишь в пахучем темном хлеву, отмывая зловонное тело Мария, позволяет Фанния дать себе волю. "Боги!" - причитает она потрясенно. И, намыливая золой, осторожно соскребая корку грязи и поливая нагревшейся на солнцепеке водой - плачет тихо, почти беззвучно: "Боги, где жы вы... Как вы можете... Как вы дозволили"...
Обмывает, думает Марий, как младенца - или покойника. Деловито и бережно. С жалостливым подвыванием и почти богохульственным ропотом.
- Пить, - хрипло давится собственным голосом Марий.
- Да, сейчас, сейчас... Как я, дура, забыла...
Обернув его простыней, убегает, на кого-то снова шумит - и приносит не просто воды, а винца. Самодельного, кислого.
Марий пьет. И тут же в памяти: далекая юность, Арпин, ковырянье в земле от зари до зари, беспросветная бедность, поденщина ради матери и оравы младших детей... Незабвенное прошлое, подслащенное - соком вешних травинок, подсоленное - своим собственным потом, подкисленное - вот таким-же уксусно-терпким вином... И поданным - такой же, как Фанния эта, хозяйкой: и крикливой, и сердобольной, и щедрой на тумаки и затрещины, и падкой на грешные радости...
- Ты и голоден, верно, - говорит она словно бы виновато. - Потерпи, я уже приказала сготовить... Пойдем, я тебе постелю, не в хлеву же оставлю! Придумали, сволочи: шестикратного консула - в хлев!
- Ты прости меня, Фанния, - прослезившись, берет ее за руку Марий.
- Ах, чего уж прощать! - ревет она сама в три ручья. - Этот Тинний, бывший мой муж, обвинил меня в блуде - из жадности! Чтоб забрать при разводе - две трети приданого. Выходила я замуж богатая, а осталась почти что ни с чем. Ты же, не разобравшись, припечатал меня как последнюю...
- Ну, прости!
- Так ославил, что доселе - пальцем показывают...
- Да прости же, я не со зла!
- Нынче мне всё равно. Тинний - вредина жуткая, я терпеть его не могла, а сейчас, без него - видишь сам - живу, и неплохо. Что прощать-то, Гай Марий? Может, если б не ты и четыре медные асса, я б и радости в жизни не знала! Век сидела бы взаперти над пряжей. И не видела бы никого, кроме глупых рабов и ревнивого мужа. Деток боги мне не послали. А теперь - какой с меня спрос! Что хочу, то и делаю. Разведенная, при достатке, пока что не старая, за мною охотно ухаживают... Только вот...
И - уже совершенно навзрыд:
- Я, Гай Марий, два месяца как... отца своего схоронила. Старший брат погиб при Араузионе от кимвров, младший - на войне против марсов... Никого у меня больше нет из родных!...
"Значит, помер отец", - размышляет Марий. - "Так вот она почему меня как покойника мыла... Разжалобилась"...
- Успокойся, добрая женщина, - говорит он ей ободряюще. - И не плачь. Я же, видишь, не плачу.
- Ах, Гай Марий, да как мне не плакать, когда они тебя завтра с утра... Ведь указ на всех углах прокричали! Изловить и убить без пощады! Боги, пусть кто угодно - но только не я! В моем доме, клянусь, твоя кровь не прольется!
- Успокойся, тебе говорю. Никакая кровь не прольется. И умру я на собственном ложе и в собственном доме. Окруженный почетом и славой. Ибо так предначертано свыше.
- Только Сулла об этом не знает!
- Сулла - прыщ пред Судьбой. И она его скоро раздавит. А меня - вознесет. Если я продержусь эту ночь. Боги зря не пошлют столь весомых пророчеств.
- Каких? - вопрошает она с любопытством, присаживаясь у него в ногах.
- Я, ты знаешь, родился в Арпине. Из всадников, но - беднота. Приходилось батрачить. Я ходил на соседское поле мимо старого дуба. Вот иду я однажды и вдруг мне на руки падает - еле поймал! - что б ты думала?...
- Желудь? - робко спрашивает она.
- Нет! Гнездо орла! С семерыми стенцами!
- Ай, Гай Марий, так не бывает! - изумляется Фанния. - У орлов вылупляется только двое птенцов, а в живых остается - один, самый сильный!
- Но - было! Марсом клянусь! Я - к гадателю. Знаешь, какое он дал толкование?
- И представить себе не могу.
- Он сказал, - говорит торжественно Марий, - что меня, мальчугана-поденщика, ожидает великая слава! Ибо дуб - это Рим, а гнездо - верховная власть, а семь орлят... Семикратное консульство!!...
Фанния от изумления прикусила язык. Вытаращила на Мария заплаканные глаза. Но, опомнившись, запричитала по-прежнему:
- Ах, Гай Марий, какое тут консульство, когда утром тебя...
- Неразумная женщина. Ты - не веришь богам?
- Верю. Только...
- И нынче они вновь послали мне знамение.
- Да? Какое?
- Когда меня притащили сюда, я заметил: осел твой...
- Осел?!...
- Твой осел, - продолжает Марий на полном серьезе, - подскочил ко мне и взглянул, как скотина обычно не смотрит. Будто бы изъяснялся без слов: "Марий, Марий, ободрись! Ты непременно спасешься!"... Разве ты не заметила, как он выскочил за ворота и рванулся к воде?... Слушай, Фанния, если только я выберусь к устью Лириса, к морю - я смогу уцелеть... Всё еще повернется по-нашему! Я войду победителем в Рим, и воссяду на Капитолии, и народ опять изберет меня консулом! И тогда, будь уверена, я не забуду тебя! Марий строг, но умеет быть благодарным! Сделай что-нибудь, ты же ловкая женщина ,Фанния...
- Я бы рада, Гай Марий. Но как?
- Нет ли задней калитки?
- Нет, к несчастью.
- А соседи? Перелезть через стену?
- Ненавидят меня. Отравили мне пса, кур крадут, затевают тяжбы по всякому поводу, распускают всякие гадости...
Бесполезно. У ворот и на улице стража. Меняют посты, чтобы бдили всю ночь. Говорят, весь квартал оцеплен. Нет выхода.
Марий плотно поел, без стеснения выпил три чаши вина - и ему вдруг сделалось всё равно, что с ним будет - завтра. Устав от всего, он лег спать. Сердобольная Фанния уложила его в своей собственной нижней каморке, где стоял лишь сундук и скрипучая, как повозка, кровать. От подушек и тюфяка пахло въевшимся, смешанным с дешевыми пряностями, женским сладко-удушливым потом. А попозже запахло еще и маслом от затепленного ее рукой ночника. То ли Марию снилось, то ли вправду она - подходила, молилась, поправляля на нем одеяло...
Разбудили его - голоса.
- Фанния! Эй, проснись!
- Что за дикие нравы! К одинокой женщине, ночью, целой толпой! Одеться хоть дайте!
- Ничего, не стесняйся, тебя тут многие видывали... не совсем одетую...
- Дрянь поганая, только войди, я тебе всю морду расквашу!
- Не сердись, дорогая, он пьян! А вот дело действительно - государственной важности! Открывай!
Какое-то время до Марий долетает лишь гудение неразборчивых слов.
Вдруг - звенящий от ярости возглас Фаннии:
- Как же так?! Вы хотели сперва - обратиться в сенат?!
- Передумали. Ведь в указе значится ясно: все означенные - вне закона. Их надо найти, изловить и казнить. Как врагов государства, народа, сената и...
- Марий - враг?! Государства?! Народа?!... Суллы - да, сената - возможно, но о прочем вы бы молчали!... Ай, мерзавцы! Да как языки не отсохли - такое сказать! "Враг народа"... А кто вас, крови своей не щадя, защищал от нашествия кимвров? Кто сражался с буйными марсами? Кто наводнил ваши рынки рабами из Африки? Кто готов был, забыв о болезнях и старости, ринуться в Азию, чтоб спасать ваших родственников от царя Митридата?! Кто?!... Языки прикусили, проклятые?...
Все молчат. Ошарашены. Совершенно не ждали такого от Фаннии.
- Что же, я сама назову это имя! - отчеканивает она. - Шестикратный консул Гай Марий. Великий герой. Получивший власть только собственной доблестью, ибо - бывший батрак. Полководец, которому не было равных. У которого плоть - вся в рубцах от ран за отечество. Я горда, что боги дозволили мне приютить его у себя. Он сейчас лежит в моей спальне. Идите туда. И убейте - если отважитесь!
Тишина - словно после побоища. Лишь фитиль в ночнике потрескивает, да комар надсадно звенит.
- Кто пойдет? - раздается не очень уверенный голос.
А в ответ - молчание.
- Может, жребий? - предлагает все тот же зачинщик.
- Нет!
- Нет...
- Нет, Геминий, не я...
- И не я.
- Но приказ есть приказ!
- Коли так, ты бы сам и пошел!
- Погодите, сограждане! Препоручим это рабу!
Тихий ропот. Согласие, несогласие? Приподнявшись на локте, Марий ловит все звуки и шорохи.
- Эй, ты, как тебя...
- Моя - Хвлур.
- Ты ведь - кимвр? И сражался когда-то - против Мария?
- Да, хозяйна.
- И хочешь теперь отомстить?
- От... чего?
- Ну, убить его. Укокошить. Прикончить. Зарезать. Как он - всех твоих. Понимаешь? Мы позволяем.
- А...
- Оружие? Вот тебе меч. Подойдет?
- Но...
- Не бойся, Флор. Ничего тебе за это не будет. Так приказано консулом Суллой. Консул - это наш вождь. Самый главный. Понятно? Ступай!
Марий весь в напряжении. Неужели - конец? Кимвры - страшный народ. Ждать от них почтения к летам, сострадания, жалости... Они сами в бой идут - обвязавшись всей шеренгой веревками, чтобы никто не смел побежать. Лишь вперед, с диким гиком! Либо гибель, либо победа! А уж если кто, перерезав веревку, устремится назад, то такого презренного труса растерзают их женщины в лагере. И не жди, чтоб вступилась жена или мать. Да жена скорее задушит своими руками детей, порожденных от слабака и предателя. Так что ежели кимв на что-то отважится...
Шаг. Другой. Как железная статуя.
Раб - огромного роста. Римский меч для него - как кинжал. Он его так и держит. Приближается к ложу. Заносит.
- Ты... посмеешь... убить... Гая Мария?!...
Это сказано - старческим шепотом.
Обессилевший Марий рушится на подушку. Теперь ему в самом деле уже всё равно. На дворе же по-прежнему - возбужденные голоса.
- "Хозяйна!... Моя... не могет убить... Гая Мария! Моя там... такую видала!"...
Здоровенный варвар рыдает в истерике.
- "Ну и что же "твоя" там видала?" - издевательски переспрашивает неуемный Геминий.
- "Гай Марий - великая вождь!... Глаза - как молния! Голос - как гром!... Моя меч подняла - а там... Ай, страшно!"...
- "Да что же там сделалось, Флор?"...
- "Гром! И молния! Как сверканет! Как рыкнет! "Ты не смей убивать Гая Мария!"... И моя убегла... Вот твой меч, хозяйна - Хвлур не может... Никак"...
Марий сам не способен понять, как такое произошло. Он, наверное, резко сел на кровати, и в глазах у него отразился пламенный язычок. ночничок. А расшатанная кровать издала резкий скрежет. Но скзала он свою теперь уже бессмертную фразу - прерывистым шепотом. От волнения пересохло во рту. А у кимвра, должно быть, с перепугу помутился рассудок. Почудилось - боги ведают что: гром и молния, голос с неба...
Что, Луций Сулла, мерзкая самохвальная тварь - кто из нас - любимец богов?!...
- Сограждане! Если уж даже дикий кимвр не решается, значит...
- А я вам что говорила? - встречает Фанния. - Это богопротивное дело!
- Сулла нам не простит...
- Что там - Сулла! Боги нам не простят!
- Да, мне тоже всё это не нравилось...
- Ну, так что будем делать?
- Ничего. Разойдемся спать по домам. Пусть сенат с ним сам разбирается.
- Ох, какие ж вы все-таки подлецы и мерзавцы! - изумляется Фанния. - В целом городе - ни одного настоящего мужика! Лишь бы спрятаться и ничего не решать!
- Да? А что ты нам предлагаешь?
- Искупить вину перед Марием. Без задержки, прямо сейчас - переправить несчастного к морю. Посадить на корабль...
- Разошлась! А Сулле - что скажем?
- Что? А вот что: "Да, мы видела Гая Мария, но не смели его задержать, потому что не нам умножать его испытания. Мы же молим богов, чтобы нас не постигла кара за то, что у нас не хватило храбрости дать в Минтурнах пристанище столь великому мужу, которому все мы - обязаны"... Ну, а если вы такая трусливая мразь, что боитесь вымолвить эти слова, то скажите вашему Сулле: "Мы ни при чем, виновата - Фанния!"... Всё!... Пусть ваш консул и легионы сената сражаются - с бабой! Пока в Рим не пожалует царь Митридат!
О толпа, о предательница. кто поймет тебя? Только что измывались, едва не прирезали - а теперь почти пресмыкаются. "Марий, удобно в этих носилках?" - "Может, подушку, чтоб не трясло?" - "Ты поспи, мы не будем шуметь"... - "Эй, живее, вот-вот рассветет!" - "Погодите, ведь это священная роща, тут нельзя"... - "Делать крюк - потеряем время"... - "Давай напрямик!" - "По запретной тропе?" - "Никакая тропа не запретна, если ведет - к спасению Мария!" - "Славно сказано, Белий! Боги с нами, они нас простят!"...
О толпа. О безмозглый сброд. О народ мой. О римляне.
О высокие звезды. Чудеса продолжаются: только судно вышло из гавани, как задул попутный ветер. Предрассветный, счастливый и нежный. И надул паруса, и погнал крепкогрудый корабль - к вожделенному берегу, на котором, о хочется верить, дожидается - невредимый и спасшийся сын...
О высокие звезды. Гаю Марию даже не хочется спать. Разве можно от вас оторваться. В небе чудном, аквамариновом - ваши бледные язычки-ночнички.
О высокие звезды. Спасибо. О народ мой, о матерь Италия...
28. Справедливости ради замечу, что царю Митрадату столь легко давались победы везде, кроме Родоса, по причине не только озлобленности против римлян в Элладе и Азии, но и из-за того, что сам Рим был охвачен кровавой усобицей. Старый Марий оспаривал право командовать в азиатской войне у тогдашнего консула Луция Суллы, с коим он давно враждовал. Марию помогал в его притязаниях Публий Сульпиций, народный трибун, имевший много сторонников, коих звал своим "антисенатом". Сулла, загнанный ими в дом Мария, принужден был дать клятву, что уступает ему военный империй - и был отпущен под Капую, дабы объявить о том легионам сената.
29. Однако, оказавшись среди верных солдат, Сулла взял свое слово назад и, сумев возбудить в легионах гнев и ненависть против Мария, приказал им двинуться к Риму. И тогда совершилось неслыханное со времен Гая Марция Кориолана: консул сам повел легионы на город, чтобы взять его и покорить. Сенат, ужаснувшись такому деянию, выслал к Сулле легатов с вопрошанием: "Для чего ты воюешь против отечества?". Сулла же гордо ответствовал: "Я воюю с врагами отечества и намерен освободить его от тиранов" - и продолжил поход.
30. Рим был вскорости Суллой взят, ибо многие в городе не желали сражаться, убоявшись братоубийства. Сулла тотчас пополнил своими друзьями сенат, отнял власть у народных трибунов, отменил все законы Сульпиция и решения прежних собраний - самого же Сульпиция и обоих Мариев, и отца и сына, объявил врагами народа и вменил любому в обязанность разыскать их, поймать и бессудно убить.
31. Не успевший покинуть город Сульпиций был выдан своим же рабом, за что раб, по закону Суллы, получил в награду свободу. Однако уже по другом закону, более давнему, Сулла велел немедля схватить его и казнить, как казнят свободнорожденных предателей: сбросив вниз с Тарпейской скалы. Поплатились и многие прочие, кто поддерживал Мария или Сульпиция.
32. Но обоим Мариям удалось, однако, бежать. Старый Марий скрывался в минтурнийских болотах, где его отыскали местные жители и уже собирались убить, но заступничество смелой женщины, некоей Фаннии, сберегло ему жизнь. Сын его, задержавшийся в Риме, прятался в доме друга, Тита Помпония, а когда стемнело, пробрался за город в имение своей молодой жены. Взяв там денег, он с помощью родственников и друзей смог попасть на корабль, отплывавший в Нумидию, к царю Гиемпсалу, куда потом приехал к нему и спасенный в Минтурнах родитель. Тит Помпоний же, убоявшись, что Сулла узнает о его участии в этой истории, устремился в Афины, где тогда еще не было настоящей войны.
... Ай, какой я был злой, уходя ни с чем из-под Родоса. И ничто не могло подсластить неудачу: ни успех Архелая на Делосе, ни восторженная благосклонность Афин. А потом еще - этот сон, или, как гадатели говорят, "сновидение"...
Митрадат вспоминает.
Мне приснилась - матерь Лето, рощу коей я приказал порубить для строительства разных осадных махин. Невзирая на уговоры, угрозы и стоны жрецов. "Не накликай беду себе, царь! Эта роща - обитель богини!"... Я им рыкнул: "Молчите, ничтожества! У меня с богами - свой счет"...
А в ночи увидел - Ее.
Восседающую предо мной на высоком престоле. Лик богини был скрыт чуть колеблющимся покрывалом. А за троном стояли - ее бессмертные дети. Артемида и Аполлон. Оба - с луками и колчанами, оба - в коротких серебристых хитонах. Я мгновенно узнал их и даже зажмурился от сияния их нестерпимо ярких очей. Совершенно синих - в усеянном звездами мраке.
"Это - он!" - проронила богиня, указав на меня, перед троном стоящего. Проронила - до странности узнаваемым голосом. Чуть гортанным. Печальным и властным. Чьим - никак не мог догадаться. Лаодикиным?... Эрморадиным?... Почему ты закрыла лицо?! Я хочу увидать его!...
"Что мы будем с ним делать?" - спросил светлоликий Феб, наклоняясь к Лето.
"Прикажи - я убью его, Ма!" - звонко выпалила Артемида. Смуглоногая дева-охотница.
"Нет", - качнула головой под своим покрывалом богиня. - "Кара будет иной. Пусть исполнится - предреченное".
И - пропала.
Как будто растаяла.
Да сбудется- что?!... Я метался в постели. Рвал подушку зубами. Говорят, что кричал и стонал. Проклинал, умолял. А наутро велел: бросить всё, что порублено - и оставить эти Патары. Не хотят принимать нас - не надо, ну их к демонам, ну их к шакалам, ну их в пасть Ахриманову... Им же хуже. Еще пожалеют.
Только ежели кто хоть сучок с собою прихватит из священной рощи - убью. Хоть цветочек сорвет - изничтожу. Хоть былинку!
Понятно?... Вперед!...
Метродор никогда не сочувствовал стоикам, киникам, да и прочим софистам, находящим прелесть и доблесть в лишениях и неудобствах. В колеснице пусть ездит царь, родом перс и вообще человек воинственный, любящий прокатиться с блеском и грохотом. А философ - в носилках под пологом. Никакой переход не в тягость, не страшна ни жара, ни пыль. Можно мирно разглядывать местность, можно сладко дремать, можно пить или есть, можно книжки читать...
- Метродор! Отец мой!
Это - царь. Только что мчался где-то там впереди. В колеснице. И уже пересел на коня. Неспокойный какой-то. Спрыгнул наземь, коня вверил слугам...
- Что тебе, богоданное чадо?
- Я желал бы спросить.
- Коли знаю, охотно отвечу.
- Разговор не для многих ушей.
- Так иди ко мне, тут просторно.
Пожалуй, они как раз поместятся двое. Но выдержат ли носилки? Царь - такой великан.
Колыхаешься как на волнах.
- Эй, вы что там? - кричит Метродор рабам из-под полога.
- Не тревожься, - ответствует царь. - Я твоих людей... заменил. Силачами из племени скифов-бастарнов. Чтобы не понимали по-эллински. Оттого носилки качаются: им такое впервой.
Метродор-то своих носильщиков вышколил. Кормит сытно, одевает красиво, но требует, чтоб ходили и быстро, и плавно. А эти варвары - парни дюжие, но носильщики аховые. Будто им все равно, кто внутри: царь, философ - или набитые шерстью тюки...
И какие же у тебя, Митрадате, секреты, чтоб отец твой названый отец терпел эту пытку трясением, это дергание на колдобинах...
- Разреши-ка мне, отче, такой вот вопрос, - начинает царь чуть застенчиво. - Ты же знаешь, что мне приходится быть судьей, разбирая дела столь же трудные, сколь поучительные. К примеру: некий муж карает смертью... жену. Застигнутую им не токмо в доказанном прелюбодеянии, но и в покушении на свое бытие...
- Справедливо. Нет ей прощения.
- Нет, послушай, это не всё... А она в последний свой миг собирается с силами и... произносит проклятие. "Чтоб тебя твое семя сгубило когда-нибудь!"... Понимаешь?... Гибель - от сына...
Митрадат замолкает. Лицо его мрачно. Губа закушена.
- Как ты думаешь, отче, - заставляет он себя вымолвить. - Может ли предреченное - сбыться?...
Метродор уставляется на царя. Зевс великий, откуда мне знать? Чему быть - того не избегнешь. И к тому же в царских родах такое бывает столь часто, что нетрудно прослыть прорицателем, предвещая подобные свары.
Но Евпатору явно хочется услыхать желанное "нет".
- Драгоценный ты мой, - улыбается Метродор. - Сам подумай. Если женщина та - преступница, стало быть, приговор правомерен, и супруг ее не совершил ничего, что противно богам. Но, раз так... Ты представь себе, что бы творилось на свете, если б стали сбываться проклятия всех злодеев, убийц и разбойников, осужденных на смерть! Все бы честные люди повымерли. На земле не осталось бы ни судей, ни правителей. Мир, однако, доселе стоит, и, хоть жизнь наша несовершенна, есть пока еще справедливость.
- То проклятие, ты полагаешь - пустые слова?
- Сыне: да. Мне так кажется. Если только...
- Что?...
Будто в Азии кто-то не знает. Ты не просто жену умертвил. А - сестру свою. Дочь того же отца, той же матери. Боги этого так не оставят, ибо кровь в вас - одна...